ис, я только собирала грибы в обоих садах, а за плечами пылал Париж в каком-то последнем закате". Гумилев с детства умел собирать вокруг себя компанию и затевать невероятные фантастические игры. Здесь же он был, что называется, в ударе. Создал посредством домочадцев и силами друзей-соседей даже собственный цирк с настоящими цирковыми номерами. А потом и домашний театр. В. Н е в е д о м с к а я: "...помню, раз мы заехали кавалькадой человек в десять в соседний уезд, где нас не знали... крестьяне обступили нас и стали расспрашивать - кто мы такие? Гумилев не задумываясь ответил, что мы бродячий цирк и едем на ярмарку в соседний город давать представление. Крестьяне попросили нас показать наше искусство, и мы проделали перед ними всю нашу "программу". Публика пришла в восторг, и кто-то начал собирать медяки в нашу пользу. Тут мы смутились и поспешно исчезли. В дальнейшем постоянным нашим занятием была своеобразная игра, изобретенная Гумилевым: каждый из нас изображал какой-то определенный образ или тип - "Великая интриганка", "Дон-Кихот", "Любопытный" (он имел право подслушивать, перехватывать письма и т. п.), "Сплетник", "Человек, говорящий всем правду в глаза" и так далее. При этом назначенная роль вовсе не соответствовала подлинному характеру данного лица - "актера". Скорее наоборот, она прямо противоречила его природным свойствам... Старшее поколение смотрело на все это с сомнением... В характере Гумилева была черта, заставляющая его искать и создавать рискованные положения, хотя бы лишь психологически. Помимо этого у него было влечение к опасности чисто физической". Вспоминая лето 1911г., Неведомская рассказывает о пьесе, которую сочинил Гумилев для исполнения обитателями Подобина, когда упорные дожди загнали их в дом. Гумилев был не только автором, но и режиссером. "Его воодушевление и причудливая фантазия подчиняли нас полностью, и мы покорно воспроизводили те образы, которые он нам внушал. Все фигуры этой пьесы схематичны, как и образы стихов и поэм Гумилева. Ведь и живых людей, с которыми он сталкивался, Николай Степанович схематизировал и заострял, применяясь к типу собеседника, к его "коньку", ведя разговор так, что человек становился рельефным; при этом "стилизуемый объект" даже не замечал, что Николай Степанович его все время "стилизует"". Летом Гумилев не только отдыхал. Он написал статью, вошедшую в книгу "Письма о русской поэзии", прочитал Сенковского, съездил в Москву, встретился там с Андреем Белым, посетил Третьяковскую галерею, был с визитом у Брюсова, познакомился у него с поэтом Николаем Клюевым. А главное - написал много стихов. Из Москвы он снова поехал в Слепнево и только в начале сентября вернулся в Царское. В это лето 1911 года Анна Ивановна купила в Царском Селе дом, на Малой улице, 63 (ныне ул. Революции, 57). В этом доме Гумилевы жили до 1916 года. Однажды А. А. Ахматова с грустью сказала П. Н. Лукницкому: "Уйдя от Гумилевых, я потеряла дом". ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 5.04.1925 ...В 3 часа - за час до положенного по расписанию обеда - АА предложила мне пойти со мной на Малую улицу, показать мне дом Гумилевых. В ответ на мое беспокойство - не слишком ли она утомлена для такой прогулки, не будет ли ей такая прогулка вредна, АА уверила меня, что ей даже следует немного гулять и что это будет только полезно. Надели шубы, вышли. Солнце ясное, милое... Воздух чистый... Но снег еще не весь растаял, и грязи, и грязных луж местами не обойти. Идем - неторопливо. АА лучистым взором показывает мне на дома, с которыми связаны какие-нибудь ее воспоминания, и рассказывает мне. Идем по Московской... АА указывает на белый собор: "Вот в этом соборе Николай Степанович говел последний раз. А вот это - Гостиный двор, - и АА перевела глаза направо. - А там, дальше, гимназия, в которой я училась, только тогда она была совсем другая - теперь ее перестроили... Увеличили ее, пристроили сбоку и надстроили верх..." С Московской мы свернули направо - пошли мимо гимназии... АА: "Из этой двери мы выходили на улицу, а вот здесь, в Гостином дворе, поджидали нас гимназисты - они выбрали это место, чтобы их не очень видно было..." АА с грустью смотрит на грязные, испорченные тротуары, на сломанные заборы, на пустыри, где когда-то, она помнит, стояли хорошенькие, чистые дома. АА: "Подумайте, этот город был самым чистым во всей России, его так берегли, так заботились о нем! Никогда ни одного сломанного забора нельзя было увидеть... Это был какой-то полу-Версаль... Теперь нет Царского Села..." Я понял, что в Детском настроение АА не может быть хорошим, я думаю, каждый камень, каждый столбик, такой знакомый и такой чужой теперь, попадая в поле ее зрения, причиняет ей физическую, острую боль. Когда мы свернули на Малую улицу, шли по ней, АА обратила мое внимание на серый 3-этажный деревянный дом на левой стороне улицы. АА: "Это дом Сергеева... Я здесь жила, когда мне было 3 года..." Наконец еще издали АА показала: "А вот мы и дошли.... Видите - зеленый домик с той стороны? Это дом Гумилевых..." Я увидел 2-этажный, в 3 окна вверху и 5 окон внизу, хорошенький, деревянный домик с небольшим палисадником, из которого поднималось высоко одно только большое, теперь еще голое дерево, несколько других, маленьких и чахлых деревьев не смели протянуть свои ветви даже к окнам 2-го этажа. Вошли во двор. Мимо окон кухни и ванной обошли дом с другой стороны. Крошечный садик. В него выходит большое окно столовой, а за ним - окно комнаты Николая Степановича... Минуту, может быть - две, стояли молча; потом АА повернулась, пошла. "Этот заборчик тоже разрушен... Тогда все было чисто, убрано, выкрашено. Теперь все так привыкли видеть вот такое разрушение, что даже не замечают его (запустенье?)" Выходя на улицу, АА показала мне гимназию: "Здесь Николай Степанович учился... Иннокентий Федорович жил здесь одно время..." АА рассказала: 1-е окно (со стороны, противоположной калитке) было окном ее комнаты. Следующее окно - библиотеки. 3-е - среднее - окно фальшивое, было раньше, осталось им и теперь. Два других окна - окна гостиной. Во 2-м этаже жил Лева. Подошли к калитке. АА показала мне жестяную доску с этой стороны дома. На доске масляными красками: "Дом А. И. Гумилевой"... Эта доска с надписью так и осталась отдельной - легла с другой стороны мозга, не с той, с которой улеглись все впечатления от сегодняшней поездки... Не знаю почему, но, вспоминая эту поездку, я могу сопоставить, взять рядом, назвать вместе два любых предмета - книжку Мандельштама и Детскосельский вокзал, синий ободок тарелки, из которой я обедал, и арку Гостиного двора, но эта доска существует в моей памяти отдельно, она ни с чем не может ужиться, она --отшельница. За углом электрической станции, по пересекающей Малую улице, находится дом Тирана, "где Николай Степанович одно время жил...". Май, 1925 АА: "У Коли желтая комната. Столик. За этим столиком очень много стихов написано. Кушетка, тоже желтая, обитая. Часто спал в библиотеке на тахте, а я на кушетке у себя. Стол мой, 4 кожаных кресла были у меня в комнате. Все из Слепнева привезла, красного дерева. Кресло - карельской березы. Кабинет - большая комната, совсем заброшенная и нелюбимая. Это называлось "Абиссинская комната". Вся завешана абиссинскими картинами была. Шкуры везде были развешаны". Комната АА ярко-синяя, шелковая обивка, сукно на полу, какой-то зверь у кушетки лежал (выдра?). Все это до осени 15 года. А с весны 16-го все было иначе. Комнаты АА и Николая Степановича сданы родственнице (Миштофт). АА переехала в кабинет, а Николай Степанович жил наверху в маленькой комнате. "Все очень плохо было, только моя комната была сделана со вкусом. Белые обои были... Когда жили в Царском Селе, Николай Степанович ездил в город, почти каждый раз привозил 1 - 2 книжечки и говорил, что хочет иметь в своей библиотеке все русские стихи. Не мог равнодушно видеть их у букинистов". Ниже в дневнике изображен план квартиры и расположения мебели в комнатах, сделанный Лукницким, а дальше - рисунок Ахматовой с расположением комнат и мебели в той комнате, которая называлась библиотекой. (Опись сделана под диктовку Ахматовой. - В. Л.). Полки со стихами. На полке - избранные модернисты (Сологуб, Брюсов и др.). Тут же стояли книжки Ахматовой и Гумилева. АА, улыбнувшись: "Когда я на Колю сердилась, я вынимала его книги с этой полки и ставила на другую, а на других были сотни книг - из тех, которые присылались в "Аполлон" для отзыва, и т. п. - всякой дребедени". Узкие и высокие полки, на которых стояли Брокгауз и Эфрон и классики. Диваны, которые Николай Степанович называл "тахтами". Над высоким диваном висел портрет Жореса ( ?- В. Л.). Стол круглый, коричневый. Обои - коричневые и занавески коричневые на окнах... Полки - светлые, полированные... "Кресло там было кожаное, огромное... два, кажется, кресла было, кажется, я там одно пририсовала от своих щедрот..." Осенью Гумилев стал постоянно бывать в Петербурге - встречался с сотрудниками редакции "Аполлон", иногда обедал с ними в ресторане "у Лейнера", обдумывал планы создания новой литературной организации - "Цеха Поэтов", стал обсуждать свои планы с поэтом С. М. Городецким. Еще задолго до этого - в 1909г., как уже говорилось, наметился кризис внутри символизма, "когда пришедший к логическому концу символизм задыхался в мистическом тупике и метафизических умствованиях, и поэтическая молодежь уже ясно отдавала себе отчет в том, что дальше танцевать на символическом канате над бездной мироздания не только рискованно, но и бесполезно, ибо зрители, которым наскучили картонные солнца и звезды, наклеенные на черном коленкоре символического неба, начали зевать и разбегаться". Прекратил существование журнал "Весы", вокруг которого группировались символисты. В только что созданном "Аполлоне", казалось бы близком по духу "Весам", ни Брюсов, ни Белый, ни Бальмонт, как, впрочем, и другие "весовцы", не обрели настоящего пристанища. В итоге между Брюсовым, считавшим поэзию только искусством, и Вяч. Ивановым, возлагавшим на нее еще и религиозно-мистические функции, возникли серьезные разногласия. А у Гумилева, считавшего, что слово должно выражать то, что оно означает, без надуманных, эфемерных, потусторонних символов, уводящих живое слово в заумь, - с ними обоими. Основатель и главный редактор журнала С. Маковский предугадал в Гумилеве - своем активном помощнике в создании журнала - бескомпромиссного, преданного сотрудника, а позже поручил поэту руководство отделом критики, несмотря на отрицательное отношение к этому Вяч. Иванова. На заседаниях "Общества ревнителей художественного слова" в редакции "Аполлона" поэты читали стихи, спорили, выступали с докладами по вопросам поэзии. Выступления публиковались на страницах "Аполлона"; в частности, доклады А. Блока и Вяч. Иванова о символизме были опубликованы в "Аполлоне", No 8, в 1910 году и раскритикованы В. Брюсовым в следующем номере журнала. В течение двух с лишним лет Гумилев пересматривал, вынашивал, высказывал в своих выступлениях собственные взгляды на поэзию, доказывая несостоятельность символизма, независимо от внутренних трений и разногласий, и предсказывал рождение нового литературного течения. 20 октября в квартире С. М. Городецкого (Фонтанка, 143, кв. 5) состоялось первое собрание "Цеха Поэтов", на котором был утвержден состав членов. Ахматова, Блок, Гумилев читали в тот вечер стихи... Из дневника Блока. "Перед вечером пришел Пяст... Долго говорил я ему о создавшемся положении с Вячеславом Ивановым и с Аничковым 20 октября 1911 г. Потом мы втроем с Любой пошли к Городецким. Люба в новой лиловой бархатной шубке. Безалаберный и милый вечер... *** Е. Ю33. читает свои стихи и танцует. Толстые - Софья Исааковна похудела и хорошо подурнела, стала спокойнее, в лице хорошая человеческая острота. Тяжелый и крупный Толстой рассказывает, конечно, как кто кого побил в Париже. <...>. Молодежь. Анна Ахматова. Разговор с Н. С. Гумилевым и его хорошие стихи о том, как сердце стало китайской куклой <...>. ...Было весело и просто. С молодыми добреешь". В "Цех" входили поэты различных направлений (в письме Брюсову Гумилев говорит о 26 членах), но некоторые из них - О. Мандельштам, А. Ахматова, В. Нарбут, М. Зенкевич, С. Городецкий, Василий Гиппиус, Е. Кузьмина-Караваева - образовали некое ядро, сгруппировавшись вокруг идей Гумилева. "Цех Поэтов" пробовал свои силы. Еще не было ни четкой программы, ни планов - в общем, никаких серьезных организационных действий пока не предпринималось. Собирались, читали стихи, разговаривали о поэзии и ждали: нужно ли будет продолжать или нет, скучно им вместе или нет? Скучно не было - встречи становились частыми, постепенно они стали необходимыми. Второе заседание "Цеха Поэтов" состоялось 1 ноября у Гумилева в Царском. На следующий день Гумилев уехал в Финляндию проведать находящуюся в санатории и уже смертельно больную Машу Кузьмину-Караваеву. Ноябрь, декабрь - частые заседания "Цеха Поэтов", заседания "Академии стиха", работа в редакции "Аполлона", проводы Маши Кузьминой-Караваевой в Италию на лечение... Стихи, переводы, статьи... За это время Гумилев сблизился с О. Э. Мандельштамом. Именно в "Цехе" эта дружба закрепилась навсегда. ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 5.12.1925 В. Ш и л е й к о: "Мандельштам очень хорошо говорил в эпоху первого "Цеха Поэтов": "Гумилев - это наша совесть ". Из письма Мандельштама и Лукницкого Ахматовой. 25.08.1928. Дорогая Анна Андреевна, пишем Вам с П. Н. Лукницким из Ялты, где все трое34 ведем суровую, трудную жизнь. Хочется домой, хочется видеть Вас. Знаете, что я обладаю способностью вести воображаемую беседу только с двумя людьми - с Николаем Степановичем и с Вами. Беседа с Колей не прерывалась и никогда не прервется... В 1911 году н а п и с а н о: В конце марта - поэма "Блудный сын". В апреле - два акростиха: "Ангел лег у края небосклона...", "Аддис-Абеба - город роз..." Весной - "Жизнь" ("С тусклым взором, с мертвым сердцем..."), "Константинополь", "Из логова змиева...", "Когда я был влюблен, а я влюблен...", "Старая дева" (первый вариант), "Да! Мир хорош, как старец у порога...", "Однажды вечером". "Молюсь звезде моих побед" 23 мая ; " "Двенадцатый год"- не позже 24 мая; "Warum" ("Целый вечер в саду рокотал соловей..." } "Мыльные пузыри" ("Какая скучная забота..." } - 26 мая; "Неизвестность" ("Замирает дыханье и ярче становятся взоры..."} "В четыре руки" ("Звуки вьются, звуки тают..."} - 27 мая; "На кровати, превращенной в тахту" ("Вот троица странная наша..."} "Прогулка" ("В очень, очень стареньком дырявом шарабане..." } "Лиловый цветок" ("Вечерние тихи заклятья") } - 29 мая; "Куранты любви" (" Вы сегодня впервые пропели...") } - 2 июня;, "В вашей спальне" ("Вы сегодня не вышли из спальни..." } "Медиумические явления" ("Приехал Коля, тотчас слухи...") } - 4 июня;, "Девушке" ("Мне не нравится томность...") } " О признаньях" ("Никому мечты не поверяйте...") } "Сомнение" ("Вот я один в вечерний, тихий час...") } - 10 июня; "Страница из Олиного дневника"("Он в четверг мне сделал предложенье...")}- 13 июня; "Борьба" ("Борьба одна: и там, где по холмам...") } - 16 июня; "Вечерний медленный паук..." } "Райский сад" ("Я не светел, я болен любовью...") } "Ангел-хранитель" ("Он мне шепчет...") } -17 июня; "Ключ в лесу" ("Есть темный лес в стране моей...") } "Опять прогулка" ("Собиратели кувшинок...") } -19 июня "Ева или Лилит" ("Ты не знаешь сказанья о деве Лилит...") } "Слова на музыку Давыдова" ("Я - танцовщица с древнего Нила...") } "Две розы" ("Перед воротами Эдема...") } - 21 июня " Остров любви" ("Вы, что поплывете...") } - 27 июня " Сон" ("Вы сегодня так красивы...") } - 3 июля "11 июля 1911 г." ("Ты, лукавый ангел Оли..." } "Четыре лошади" ("Не четыре! О нет, не четыре..." } - 20 июля; "Огромный мир открыт и манит..." } - 26 июля; Ряд несохранившихся стихотворений(кроме нескольких строчек)наполеоновского цикла, задуманных еще в Париже в 1910 г.; "Письма о русской поэзии" ("Вяч. Иванов. Cor Ardens, ч. 1", "Антология к-ва "Мусагет"); некрологи К. М. Фофанову, В. В. Гофману. "Рисунок акварелью" ("Пальмы, три слона и два жирафа...") } - (июнь - июль); Со второй половины мая до августа - два акростиха: "Альбом или слон" ("О, самой нежной из кузин..."), "Можно увидеть на этой картинке..."; Осенью - стихотворение "Жестокой". В течение года - "Отравленный", "Паломник", "Вечное", "Тот, другой...", "Сонет" ("Я, верно, болен..."), "Лежал истомленный на ложе болезни...", "Я верил, я думал...", "Туркестанские генералы", сцена "Дон Жуан в Египте". Н а п е ч а т а н о: Стихотворения: "Я тело в кресло уроню...", "Абиссинские песни", "Занзибарские девушки", "Военная", "Пять быков", "Невольничья" (Антологии изд-ва "Мусагет", М., весна); "С тусклым взором, с мертвым сердцем...", "Еще близ порта орали хором..." (Аполлон, No 6); "Все ясно для тихого взора..." (Общедоступный лит.-худ. альманах, кн. 1. М.); "Отрывок" ("Христос сказал...") - (альм. "Грех", изд-во "Заря", М.); "Наступила ночь...", "Паломник" ("Ахмед-оглы берет свою клюку...") - два восьмистишия (альм. "Северные цветы". К-во "Скорпион", М.); "Я закрыл Илиаду и сел у окна..." (Новое слово, СПБ, No 8); "Из логова змиева..." (Русская мысль, No 7); "Когда я был влюблен, а я влюблен..." (Сатирикон, No 33). Переводы стихотворений Т. Готье: "Искусство", "Анакреонтические песенки", "Рондолла", "Гиппопотам" (Аполлон, No 9). Статья: "Теофиль Готье" (Аполлон, No 9). Рецензии: "Письма о русской поэзии": "Передо мной двадцать книг стихов..." (Аполлон, No 4, 5); "Для критика, желающего быть доказательным" (Аполлон, No 4 - 6); "Вяч. Иванов. Cor Ardens. ч. 1. "Скорпион". М., 1911"; "Антология к-ва "Мусагет". М., 1911"; Некрологи: К. М. Фофанов, В. В. Гофман (Аполлон, No 7). "Ю. Балтрушайтис. Земные ступени. "Скорпион". М., 1911"; "И. Эренбург. Я живу. СПБ., 1911"; "Грааль Арельский. Голубой ажур"; "С. Константинов. Миниатюры"; "С. Тартаковер. Несколько стихотворений"; стихи А. Конге и М. Долинова; "Л. Василевский. Стихи"; "А. Котомкин. Сборник стихотворений"; "Юрий Зубовский. Стихотворения" (Аполлон, No 10). О Г у м и л е в е: Рецензия М. Чуносова на "Жемчуга" (Новое слово, No 3); Вал. Чудовский. Литературная жизнь (Летопись Аполлона, No 9). 1912 Мечты, связующие нас... То в Царском у Гумилева, то у Городецких, то у Кузьминых-Караваевых собирались участники "Цеха". ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 30.11.1925 Когда в 1911г. АА с Николаем Степановичем вернулась из Слепнева (собственно - из Москвы), то враждебное отношение Вячеслава Иванова к Николаю Степановичу и Николая Степановича к Вячеславу Иванову уже не вызвало недоумений. "Вспомните письмо Вячеслава Иванова". Но АА еще неясно было, почему в начале 1911 года, когда Николай Степанович вернулся из Африки, Вячеслав Иванов так окрысился на Николая Степановича. Думается, что здесь есть прямая связь. Прежний круг приятелей - М. Кузмин, С. Ауслендер, Ал. Толстой, Е. Зноско-Боровский, П. Потемкин - из-за различия литературных интересов, все меньше и меньше удовлетворяли Гумилева. Встречи с ними уже не ощущались им как необходимость. Новые лица, новые интересы влекли его. Постепенно, особенно после создания "Цеха Поэтов", определился и укрепился новый круг: С. Городецкий, О. Мандельштам, М. Лозинский, М. Зенкевич, Вл. Нарбут. И это шло не только за счет штудирования Гумилевым Теофиля Готье, но это и плод собственного опыта, полученного в путешествиях, это и результат размышлений, выводов, рожденных бессонными ночами в палатках или бесчисленными переходами под африканским небом. Но "Цех" вобрал в себя не только акмеистов, а поэтов и других направлений. Например, Михаил Леонидович Лозинский - ближайший друг Гумилева - был тесно связан с членами "Цеха" и его работой, но считался символистом и потому в ядро акмеистов не вошел. 20.10.1925 По поводу моего желания сохранить листки с первыми записями воспоминаний АА о Николае Степановиче (АА хочет их уничтожить, потому что они мной безобразно записаны и, кроме того, очень устарели - они очень неполны) АА с упреком сказала, что это - фетишизм. Дальше выяснилось отрицательное отношение АА к фетишизму. Говорю, что иду к Мосолову35, там будет Пяст. "А до Мосолова зайдите ко мне... У меня есть кое-что, чтобы вам показать". Через час я у АА. Половина седьмого вечера... Лежит на диване. Нездоровый вид, но говорит, что здорова. Сажусь в кресло. Скоро АА встает, садится к столу. Подает на стол пачку бумаг - мои листки биографии Николая Степановича, первые ее воспоминания, предназначенные к уничтожению. Красный и синий карандаш в руке. Читаем вместе, и АА отмечает места, которые нужно сохранить. В 8 часов я ухожу. Иду к Мосолову, который для меня позвал Пяста. Пяст скоро приходит. В визитке. Садится на диван. Снимает сначала мокрые ботинки, потом носки. Кладет их к печке, к редкой теперь "буржуйке". Босые ноги протягивает к печке. Вспоминает и диктует мне. Сначала в сидячем, потом все в более лежачем положении. Рука под голову, но и рука оказывается на подушке, закрываются глаза, и Пяст превращается в дремлющего вещателя. Мосолов на стуле рядом. Слушает. Юлит. По временам втискивается в разговор и начинает ненужные, малопонятные и сюсюкающие (трубка в зубах) рассуждения. Ни Пяст, ни я не поддерживаем. Пяст перебивает его и продолжает сообщения. Чай. В 1 час ночи выхожу с Пястом на улицу. Идем до Литейного. Он поднимается на почту: "Только ночью мне удается заходить на почту. Я так занят все время..." Он - на почту, а я - домой. 21.10.1925 г. Суббота Я пришел к АА в Шереметевский дом. Сразу прошел в кабинет. АА лежала на диване. Сегодня оживленнее, веселее, чем всегда... Перемолвившись двумя - тремя фразами, я стал читать воспоминания Пяста. АА слушала с большим интересом. Некоторые выражения и некоторые эпизоды вызвали ее веселый, непринужденный смех... АА смеялась - она очень тихо всегда смеется, но смех особенный, мелодичный и заразительный. Несколько раз она вызывала из соседней комнаты Пунина, чтобы он тоже послушал забавное место. Пунин смеялся, не в упрек Пясту, называл его сумасшедшим... Но АА осталась довольна воспоминаниями Пяста, - видно, что он мало знаком с Николаем Степановичем, что жизнь их сталкивала, тем не менее, и то, что он помнит, он передает хорошо и правильно. И очень достоверны его характеристики. А образ Николая Степановича выступает определенно и жизненно. "Молодец Пяст - он очень хорошо сделал, что рассказал вам". Вспоминает В. П я с т: "Цех Поэтов" был довольно любопытным литературным объединением, в котором не ставился знак равенства между принадлежностью к нему и к акмеистической школе. В него был введен несколько чуждый литературным обществам и традициям порядок "управления". Не то чтобы было "правление", ведающее хозяйственными и организационными вопросами, но и не то чтобы были у ч и т е л я - а к а д е м и к и и безгласная масса вокруг. В "Цехе" были с и н д и к и - в задачу которых входило направление членов "Цеха" в области их творчества; к членам же предъявлялось требование известной "активности", кроме того, к поэзии был с самого начала взят подход как к ремеслу. Это гораздо позднее Валерий Брюсов где-то написал: "Поэзия - ремесло не хуже всякого другого". Не формулируя это так, вкладывая в эту формулу несколько иной, чем Брюсов, смысл, - синдики, конечно, подписались бы под вышесказанным афоризмом. Их было три. Каждому из них была вменена почетная обязанность по очереди председательствовать на собраниях, но это председательствование они понимали как право и обязанность "вести" собрание. И притом чрезвычайно торжественно. Где везде было принято скороговоркой произносить: "Так никто больше не желает высказаться? В таком случае собрание объявляется закрытым...", там у них председатель торжественнейшим голосом громогласно объявлял: "О б ъ я в л я ю с о б р а н и е з а к р ы т ы м". А высказываться многим не позволял. Было, например, правило, воспрещающее "говорить без придаточных", то есть высказывать свое суждение по поводу прочитанных стихов без мотивировки этого суждения. Все члены "Цеха" должны были работать над своими стихами согласно указаниям собрания, то есть фактически - двух синдиков. Третий же был отнюдь не поэт, а юрист, историк и муж поэтессы. Я говорю о Д. В. Кузьмине - Караваеве (муж Е. Ю. Кузьминой-Караваевой. - В. Л.). Первые два были, конечно, Городецкий и Гумилев. Синдики пользовались к тому же прерогативами и были чем-то вроде "табу". Когда председательствовал один из них, другой отнюдь не был равноправным с прочими членами собрания. Делалось замечание, когда кто-нибудь поддевал своей речью говорившего перед ним синдика No 2. Ни на минуту синдики не забывали о своих чинах и титулах. За исключением этих забавных особенностей - в общем, был "Цех" благодарной для работы средой - именно тою "рабочей комнатой", которую провозглашал в конце своей статьи "Они" покойный И. Ф. Анненский". Зимой и ранней весной заседания "Цеха Поэтов" продолжались. В это же время Гумилев часто бывал в "Бродячей собаке" - подвальчике на Михайловской площади (ныне пл. Искусств), оборудованном под ночное кафе, где собирался литературно-артистический Петербург. ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 5.12.1925, Суббота ...В "Бродячей собаке" (началась она, кажется, с 1 января 1912 г.) АА бывала только до начала войны, а после начала была только раз - когда Николай Степанович приезжал с фронта и его чествовали (он с "Георгием" уже приезжал)... Гумилеву и Ахматовой нравилась атмосфера этого ночного кабачка, кафе, клуба со смешным названием. Им нравилось засиживаться до утра, как бы участвуя в трогательном и грустном спектакле, который чуть-чуть декорирует жизнь. Полутьма, полуулыбки, полунамеки - и стихи, стихи до утра, и конечно же яростные и беспощадные споры о смысле жизни и искусства. Вспоминает В. П я с т: "Сейчас много возводится поклепов на бедную "издохшую "Собаку""... - А вот не угодно ли: в час ночи с самой "Собаке" только н а ч и н а е т с я филологически-лингвистическая (т. е. на самый что ни на есть скучнейший с точки зрения обывателей сюжет!) лекция юного Виктора Шкловского "Воскрешение вещей"!.. Во втором отделении, а иногда и с первого, после удара в огромный барабан молоточком Коко Кузнецова или кого другого, низкие своды "Собачьего подвала" покрывает раскатистый бас Владимира Маяковского... Иногда Маяковский, иногда Хлебников или еще Бенедикт Лившиц... Или застенчиво нежный, несмотря на свой внушительный рост, Николай Бурлюк... Собственно, настоящих собак в "Собаке" не водилось, по крайней мере почти. Была какая-то слепенькая мохнатенькая Бижка, кажется, но бродила она по подвалу только днем - когда, если туда, кто и попадал иной раз, то испытывал ощущение какой-то сирости, ненужности; было холодновато, и все фрески, занавесы, мебельная обивка, все шандалы, барабан и прочий скудный скарб помещения, - все это пахло бело-винным перегаром. Ночью публика приносила свои запахи духов, белья, табаку и прочего, - обогревала помещение, пересиливала полугар и перегар... Итак, акмеисты: то есть Ахматова, Гумилев, Мандельштам - и потом так называемые "мальчики" из "Цеха Поэтов" - Георгий Иванов, Георгий Адамович; потом другие "примыкавшие" - будущие ученые, как-то В. Гиппиус, В. Жирмунский, - и сколько еще других! - одни чаще, другие реже, - но все отдавали дань "Бродячей собаке". Нам (мне, и Мандельштаму, и многим другим тоже) начинало мерещиться, что весь мир, собственно, сосредоточен в "Собаке", что нет иной жизни, иных интересов, чем "Собачьи". "Лишь Блок, - говорил Пяст, - никогда не появлялся в "Собаке", всегда оставаясь "дневным человеком"..." 18 февраля 1912г. в редакции "Аполлона" состоялось заседание "Общества ревнителей художественного слова", на котором выступили Вяч. Иванов и А. Белый с докладами о символизме. Гумилев парировал выступлением, в котором четко сформулировал свое полное обособление от символизма. Это выступление стало фактически официальным утверждением нового направления в поэзии. Гумилев провозгласил а к м е и з м (А. Белый утверждает, что слово "акмеизм", от греческого "акме", обозначающего не только "цвести", но и вершину чего-либо, придумал он в присутствии Вяч. Иванова, а Гумилев охотно подхватил его) и стал его признанным лидером, а журнал "Аполлон" и маленький журнал "Гиперборей", созданный "Цехом Поэтов", в частности Гумилевым, в конце 1912 г. и просуществовавший до конца 1913-го, - его выразителями. И хотя в февральском номере "Гиперборея" за 1913 г. появилась редакционная заметка: "В опровержение появившихся в печати неверных сведений, редакция считает необходимым заявить, что "Гиперборей" не является ни органом "Цеха Поэтов", ни журналом поэтов - акмеистов. Печатая стихотворения поэтов, примыкающих к обеим названным группам, на равных основаниях с другими, редакция принимает во внимание исключительно художественную ценность произведений, независимо от теоретических воззрений их авторов", - в "Гиперборее", в основном, но и в "Аполлоне" печатались стихотворения поэтов нового направления. День 18 февраля 1912 г. стал днем окончательного разрыва отношений Гумилева и Вяч. Иванова. В сентябрьском номере "Аполлона" за 1912 г. Гумилев впервые употребил слово "акмеизм" в печати, а в первом номере "Аполлона" за 1913г.опубликовал статью "Наследие символизма и акмеизм". "Тогда же не только ему (вместе с небольшим кругом единомышленников), но и многим казалось, что разрушение символизма означает не более и не менее как кризис всей русской поэзии. Это была распространенная аберрация зрения: символизм отождествлялся со всем литературным и художественным миром. Иные из художников, те, что, находясь в недрах символизма, действительно переживали острейший и мучительный кризис, вышли из него обновленными новым знанием жизни и искусства. Гумилеву казалось, что акмеизм - единственный выход из "катастрофы" и что ему, как Адаму, предстояло начать новую жизнь на новой земле Поэзии" (А. Павловский. Николай Гумилев. Вступительная статья к однотомнику Гумилева в Большой серии "Библиотека поэта"). Стихи Гумилева, публиковавшиеся в "Аполлоне" в 1910 - 1911гг., вошли в его книгу "Чужое небо". Эта книга - итог выраженных Гумилевым принципов нового литературного направления. В книгу Гумилев, вопреки своему обычаю, включил не только свои стихи, но и переводы пяти стихотворений Теофиля Готье, чтобы усилить, утвердить акмеистическое направление. Увлекаясь западным искусством и, в частности, занимаясь переводами Готье, Гумилев увидел в нем безупречного акмеиста и постоянно повторял, словно внушал как совершенную формулу акмеизма одну из любимых строф стихотворения Готье "Искусство": Искусство тем прекрасней, Чем взятый материал Бесстрастней - Стих, мрамор иль металл. Новую книгу Гумилева "Чужое небо" заметили - о ней писали, говорили, его хвалили. Кузмин: "Это взгляд юношески-мужественный, "новый", первоначальный для каждого поэта взгляд на мир, кажущийся юным, притом с улыбкою, - есть признание очень знаменательное и влекущее за собою, быть может, важные последствия. Своей новой книгой Гумилев открыл широко двери новым возможностям для себя и новому воздуху". Гумилев послал сборник А. Блоку: "Александру Александровичу Блоку с искренней дружественностью. Н. Гумилев". Блок ответил письмом: "Многоуважаемый Николай Степанович! Спасибо Вам за книгу. "Я верил, я думал" и "Туркестанских генералов" я успел давно полюбить по-настоящему, перелистываю книгу и думаю, что полюблю еще многое. Душевно преданный Вам А. Блок". ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 4. 01.1925 Из разговора о Гумилеве записываю следующие слова АА: ""Цех" собой знаменовал распадение этой группы - Кузмина, Зноско, Потемкина, Ауслендера. Они постепенно стали реже видеться, Зноско перестал быть секретарем "Аполлона", Потемкин в "Сатирикон" ушел, Толстой в 1912 году, кажется, переехал в Москву жить совсем... Появилась совсем другая ориентация... эта компания была как бы вокруг Вячеслава Иванова, а новая - была враждебной "башне" (Вячеслав тоже уехал в 1913 году в Москву жить. Пока он был здесь, были натянутые отношения). Здесь новая группировка образовалась: Лозинский, Мандельштам, Нарбут, Зенкевич и т. д. Здесь уже меньше было ресторанов, таких - "Альбертов", больше заседаний "Цеха"... Менее снобистской была компания". Значительным событием в жизни Гумилева стал и выход в свет книги А. Ахматовой "Вечер". Гордость, беспокойство, радость, ревность - мы можем только гадать, какие чувства испытал Гумилев. По словам Павлович36, Гумилев искренне думал, что "быть поэтом женщине - нелепость". Но, прочитав "Вечер", был ошеломлен: "Что ты, Аничка - готовый поэт". И еще он говорил: "Ахматова такой значительный человек, что нельзя относиться к ней только как к женщине". ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 13.01.1925 Н. А. Шишкина мне сообщила, что Николай Степанович, рассказывая ей об АА, сказал следующую фразу: "Ведь это я ее сделал. Я просматривал ее стихи, говорил, что они безвкусны, заставляя ее переделывать их... она самоуверенно спорила". Оставив в стороне основания, по которым Н. А. Шишкина, давая мне такие сведения, могла быть небеспристрастной к АА, я приведу другое сообщение - Б. С. Мосолова. Давая мне воспоминания о Николае Степановиче (осенью 1925 г.), он сказал, что в годы 1910-1912 на "башне" В. Иванова и в "Бродячей собаке" многие иронически называли Н. Гумилева - "Н. С. Ахматов", желая показать обратное влияние, и раз, услышав это, АА была крайне обижена. Вопрос общения двух поэтов чрезвычайно сложен. "Никакой блеск собственных его рифм и метафор не помог убедить ее, что нельзя вить семейное гнездо, когда на очереди высокие поэтические задачи. Помощница нужна ему, нужен оруженосец, спутник верный, любовь самоотреченная нужна, а не женская, ревнивая, к себе самой обращенная воля..." Как воздух нужны Гумилеву путешествия - для жизни, для творчества... быть может, ему казалось - путешествие успокоит обиды, угнетавшие их обоих, ревность, неверность...Как знать, все в их жизни может уравновеситься... Он предлагает жене поехать в Италию. ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО (без даты) АА: "Перед отъездом в Италию в 1912 г. Н. С. купил мне книгу Густава Флобера "Мадам Бовари", чтобы я читала в дороге. Но я не выдержала и прочла в несколько дней до отъезда..." Кажется, все складывалось удачно, радостно. Они были вместе... и тем страшнее признание Ахматовой: "Я не могу ясно вспомнить Италию... может быть, мы были уже не так близки с Николаем Степановичем". Что же произошло? Может быть, старые обиды никак не успокоятся, и ревность мучит обоих, причиняют боль неосторожные слова - много ли надо для расставанья?! Ничего не случилось - и случилось все: они уходили друг от друга. И когда в конце апреля вышло "Чужое небо", один экземпляр друзья доставили Гумилеву во Флоренцию, с удивлением узнав, что Анна Андреевна живет в Риме... Возвратившись из Италии, Гумилев сообщил Брюсову: "Литературный Петербург очень интересует теперь возможность новых группировок, и по моей заметке, а также отчасти по заметке Городецкого в "Речи", Вы можете судить, какое место в этих группировках отводится Вам. Я надеюсь, что альманах "Аполлон" окажется в значительной степени под влиянием этих веяний". В конце мая Гумилев уехал в Слепнево работать. Он выполнял заказ К. И. Чуковского - перевел Оскара Уайльда по подстрочнику. В июле съездил в Москву, был в редакции журнала "Русская мысль". Поскольку царскосельский дом на лето сдавали дачникам, то, вернувшись в августе из Слепнева, Гумилевы поселились в Петербурге в меблированных комнатах "Белград". 18 сентября 1912 г. в родильном приюте императрицы Александры Федоровны на 18-й линии Васильевского острова у Анны Андреевны и Николая Степановича родился сын - Лев. ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 23.03.1925 АА и Николай Степанович находились тогда в Ц. С. ( Царском Селе - В. Л.). АА проснулась очень рано, почувствовала толчки. Подождала немного. Еще толчки. Тогда АА заплела косы и разбудила Николая Степановича: "Кажется, надо ехать в Петербург". С вокзала в родильный дом шли пешком, потому что Николай Степанович так растерялся, что забыл, что можно взять извозчика или сесть в трамвай. В 10 ч. утра были уже в родильном доме на Васильевском острове. А вечером Николай Степанович пропал. Пропал на всю ночь. На следующий день все приходят к АА с поздравлениями. АА узнает, что Николай Степанович дома не ночевал. Потом наконец приходит и Николай Степанович, с "лжесвидетелем". Поздравляет. Очень смущен. Вспоминает В. С р е з н е в с к а я: "Конечно, они были слишком свободными и большими людьми, чтобы стать парой воркующих "сизых голубков". Их отношения были скорее тайным единоборством. С ее стороны - для самоутверждения как свободной от оков женщины; с его стороны - желание не поддаться никаким колдовским чарам, остаться самим собою, независимым и властным над этой вечно, увы, ускользающей от него женщиной, многообразной и не подчиняющейся никому. Я не совсем понимаю, что подразумевают многие люди под словом "любовь". Если любовь - навязчивый, порою любимый, порою ненавидимый образ, притом всегда один и тот же, то смею определенно сказать, что если была любовь у Николая Степановича - а она, с моей точки зрения, сквозь всю его жизнь прошла, - то это была Ахматова. Оговорюсь: я думаю, что в Париже была еще так называемая "Синяя звезда". Во всяком случае, если нежность - тоже любовь, то "Синяя звезда" была тоже им любима, и очень нежно. Остальное, как бы это ни называть, вызывало у него улыбку и шутливый тон. Но разве существует на свете моногамия для мужчин? Я помню, раз мы шли по набережной Невы с Колей и мирно беседовали о чувствах мужчин и женщин, и он сказал: "Я знаю только одно, что настоящий мужчина - полигамист, а настоящая женщина моногамична". - "А вы такую женщину знаете?" - спросила я. "Пожалуй, нет. Но думаю, что она есть", - смеясь ответил он. Я вспомнила Ахматову, но, зная, что это больно, промолчала. У Ахматовой большая и сложная жизнь сердца. Но Николай Степанович, отец ее единственного ребенка, занимает в жизни ее сердца скромное место. Странно, непонятно, может быть, и необычно, но это так". Вскоре Гумилев возобновил занятия в университете, но не на юридическом факультете, где формально числился студентом с 1909г., а теперь уже на романо-германском отделении историко-филологического факультета, точнее, стал посещать семинары