ерелезал
с одной баржи на другую. Спустили баркас, разожгли костер, приводили его в
сознание.
Светлеет. Ночь проходит без сна. Кипячу молоко, ощупываем, чистим,
опаливаем кур, зарезанных тут же...
29.06.1939, Киренск
Стоянка. Ремонт колеса. Ругань толпы, жаждущей переправиться с
затапливаемой пристани. Осмотр городка - очень живописного. Покупка
картошки, хлеба. В городе нет сахара, мяса, масла, консервов. В магазинах
есть промтовары: дешевая обувь, пальто, бракованное белье.
Поплыли. С одной из барж упали двое. С баржи - помощь... Одного удалось
вытащить...
Итак за семь дней пути: 1) дважды - порча машины; 2) возврат за баржей;
3) утопленник - связанный; 4) утонувший, один из двух; 5) спасенный, упавший
в воду. Не много ли?..
Стоял на палубе, пока не вошли в Витим, обогнув остров в его устье и
посторонившись от второго. Волны, взбугренные нами, при расставании с Леной
пытались догнать нас на развороте. Но быстрые воды Витима прямили их.
Вошли в Витим. Я словчился, увидев, что повар приготовил кому-то четыре
отличных свиных отбивных, потребовал себе тоже. Повар, растерявшись,
приготовил и мне, и никто даже не спросил с меня денег, так что днем я сам
доискивался, кому их уплатить.
Плывем по Витиму. Река сурова, и суровость подчеркнута пасмурным,
свинцовым небом.
Полчаса назад, оторвавшись от книги на верхней палубе, увидел, что мимо
меня, иссякая воздух, летит туча гари из трубы. Осмотрелся - она не пачкает.
Оказалось, это не гарь, а сонмы мошкары.
За нами от Витима десяток барж гуськом. Караван почти не движется,
вдвое тише пешехода. Вода темно-свинцовая. Ее рябит ветер. Холодно. Суровый,
жесткий пейзаж... По корме справа - шлейф дождя; гром, молнии - за грядой.
Над нынешним берегом - старый берег, метров на 10 выше, где, видимо,
текла прежде Лена. Бревенчатая стена причалов, сейчас повисшая в воздухе.
Вяч. Шишков рассказывал мне о стене, с которой сбрасывали рабочих. Видимо -
эта.
Старинные бревенчатые дома, чудесные своим древним стилем, -
покосившиеся, почерневшие. Купеческие, промысловые... Ветхие избушки. Старая
церковь в тесной ограде, окруженная деревьями. Много собак. Широкая улица -
набережная.
30.06.1939
Прошли Воронцовский затон. Часа в 4 утра - Мама. Недолгая стоянка:
высадили десятка полтора пассажиров. Здесь слюдяные разработки. Беседую с
капитаном. "В 1930 г. сюда был сплавлен двухэтажный дом. Сейчас большой
поселок, и второй - на косе правого берега Мамы. Работают спецпереселенцы.
Главные рудники - вверх по маме, километров за 60. Другие - по Витиму,
начиная с 20 км. А против Мамы - колхозы, сажают картошку, овощи. Помидоры.
Вызревают".
С 5 утра становимся на погрузку дров, стоим 4 часа.
1.07.1939
Проходим деревню М. Северную - горы, слюдяные рудники, - затем Б.
Северную. В отвалах рудников - пересыпчатый блеск слюды.
Снова рассказы водников о первых пароходах на Витиме и Лене. По Витиму
ходил пароход тоже с колесом сзади. Когда появился впервые, люди его
боялись. Многие пароходы по несколько раз переименовывались.
Сейчас на Лене не меньше 80 пароходов. Каждый год строятся и спускаются
новые, в Киренске, в Жиголово и других местах.
Судоходство по Алдану началось недавно. По Витиму иногда прерывается,
так много леса сплавляется по реке. В 1916 г. выше Бодайбо прорвалась
плотина одного купца, дрова плыли несколько часов сплошным потоком от берега
до берега.
2.07.1939, Бодайбо
...Трест, пропуска, бестолковщина, потому что ходим скопом.
...Мой визит к начальнику Золотоснаба, его распоряжение выдать 30 кг
сахара, ящик мясных и ящик рыбных консервов бригаде писателей и экспедиции
"Нигризолото".
7.07.1939
Узкоколейка. Паровозики - "божедомки"1.
7.15. В вагон набиваются рабочие пути без билетов. Поезд, описывая
круг, раскачиваясь, поднимается в гору... Совхоз, поля распаханы тракторами.
8.15. Остановка - не хватило пара. Стоим, пассажиры гуляют.
8.25. Без свистка - поехали, паровозик очень старается.
9.00. Станция - стрелка, перецепка паровоза в другую сторону. Вкусные
пирожки с рисом и яйцами по 1 р. и с вареньем. Молоко.
9.15. Едем с горы. Лес, лиловые цветы. Ясное небо. Внизу - мутная река
Бодайбо. Живописные горы у самого берега. Линия электропередачи...
В 12.20. Артемовск...
18.07.1939
Моя палатка: спальный мешок - посередине. Под ним мокрый тулуп,
прокладкой между тулупом и спальным мешком - портянки и одеяло. Справа
жесткий плащ, уложенный в виде ванны. В нем тазик, чтоб стекала вода с того
места палатки, к которому вчера прикоснулся, калькируя карту. Слева чемодан,
подпертый банкой консервов, чтоб образовать своим ребром борт водотока в
полу палатки. Лужа. Воду, капающую сверху, собирают мои брюки, в которых
сегодня не надо ехать и которые сейчас подобны напитанной губке.
Дождь льет с 3 часов вчерашнего дня...
Спать не хочется. В палатке у девушек, в темноте, под шум тайги и дождя
читаю стихи, долго читаю. Прочел "150 000 000", а потом - спор о поэзии.
Выступаю в защиту "грубости" Маяковского и доказываю все мне известное о
народности и массовости, о разработке поэтом русского языка, о Пушкине.
Река Кадаликан впадает в Кадали среди невысоких, очень живописных
обрывов. Кадали - глубока и прозрачна, и от лиственничного леса вода ее
кажется зеленой.
Время от времени, оставляя коней внизу, исследователи забираются на
лесистые склоны по курчавым, белым, иногда чуть желтоватым мхам, по большим
замшелым кочкам, перепрыгивают через сухие, мертвые ветви, продираются
сквозь живые, зеленые... Они ищут пески. Река шумит, журчит, распускает по
камням белые космы. А рядом - тихий ее рукав. Сидит под высокой
лиственницей, в кожаной куртке, в плаще, в москитной сетке, похожий на
доктора в чумном лагере, человек и пишет. Справа от него коническая вершина
в ярко-зеленой пушистой лиственничной шапке. Слева - обрывистый, скалистый,
метров в пятьдесят, совершенно обнаженный берег. По нему лазит геоморфолог
Софья Мирчинк. Только что и Павел Николаевич лазил там, фотографировал. А
сейчас он записывает. Если найдут пески - можно будет ставить разведку на
золото...
Кроме геоморфологии на свете есть еще геология. И она там сложна. За
время работы они установили три налегающих одна на другую "свиты":
известняки, песчаники, а по водоразделам, на вершинах гольца - сланцы. Но
они так перемяты, что разобраться в их структуре трудно.
И то, что издали кажется песками, вблизи оказывается измельченным в
песок известняком...
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
20.07.1939
Большой сараевидный бревенчатый дом, рядом - пекарня, баня, два-три
домишка, склад.
Мухинск - перевалочная база для товаров, отправляемых в Светлый.
Расположена чуть выше впадения Кадаликана в Кадали и устья правобережного
притока Кадаликана.
В Мухинске живут 14 человек: зав. базой, 2 помощника, бухгалтера,
сторож, грузчики и жены их. Да еще 6 или 8 детей. Живут только летом.
Здесь кончается автомобильный тракт. Отсюда товары отправляются в
Светлый на подводах вдоль русла Кадали, ущельем, 21 километр, 44 брода (а
было их - 17). После дождей вода поднялась, на телегах не проехать, и все
едущие застряли здесь. Живут уже несколько дней - вповалку.
Есть тропа по гольцам - 18 км, пройти можно только пешком.
Скалы. Брошенная штольня - лезу в нее, темно, сыро. Ниже дом. Две
комнаты. Консервные банки, обрывки брошюр, газет, бумаг, кожи, тряпок...
Лекарства, кружки, колодка для сапог, в другой комнате резиновые сапоги,
почти исправные, и совсем хорошая оленья шапка-ушанка. Грязь, мокро. Стол,
скамья, нары, очаг из сланцевых плит. Пережидаем дождь.
...Снова на лошадях. Едем ущельем, пока оно не раскрывается у старого
прииска Ненастного пологим лесистым склоном. Новый Ненастный - дальше, а
здесь - один дом, старик с очками на лбу обколачивает косу. Он живет в тайге
с 1892 года, а на этом месте - с 1928. Старуха, дочь, собака. Старик
указывает дорогу на тракт и льет свои жалобы на судьбу: "Крайуправление
сочло меня "помещиком", отобрало покосы. Дом считают не моим и не
государственным, а ничьим. Коня украли. Живу плохо". Рассказывает, что в
прошлом году с приискателями ходил на Бульбухту. "Но молодые, ненадежные, -
не поверили, что знаю, где золото, повернули назад, а осталось дойти день,
самое большее - два". И глаза старика загораются: "Все равно я это так не
оставлю, пойду туда сам, потому что знаю, там - золото".
А ноги у него "забиты", ходит с трудом, - это после прошлогоднего
путешествия. Видно, надеется, что удастся добыть коня.
Постояли около него, не спешиваясь, и поехали вверх по указанной им
дороге, но, ища песков, съехали с нее, поехали чащей. На пути - кедры. Лезу
по тонкому стволу, обламываю всю верхушку, она и 6 шишек у меня. Едем
дальше...
21.07.1939
Поднялись на голец между Мухинском и трактом, после частых
геологических ориентировок спустились на тракт, ехали болотом, увязая и
проваливаясь, затем свернули напрямик к вершине гольца, на котором сижу.
У конца болота подо мной упал конь, между кочками упал, так, что лежал
вниз седлом, ногами вверх, не смог сам встать... Расседлал его, поставил на
ноги.
...Поднялись на водораздел между озером Лепринда и ручьем
Александровским. Остановка на вершине гольца. Туча. Едва начали есть банку
паштета - сегодня впервые взяли - дождь, град очень крупный, вечер и холод.
Разожгли костер, с трудом обогреваемся. Туча прошла, солнце.
Выехали дальше, вверх на следующий голец, проплутав там, набрели на
тропу, идущую вдоль водораздела, и по этой отличной, среди кедров,
лиственниц и стланика, тропе ехали часа два омытой дождем, росистой, чудесно
освещенной тайгой...
22.07.1939
...Едем болотной тропой вверх по развилке, и чаща постепенно начинает
охватывать нас. Движемся правее, на склон. То возникают, то исчезают тропы,
чаща все гуще, все яростнее, мы ищем "просветов" в ней, но просветы как
лабиринт, и она нас охватывает, ощерившись тысячами пик тонких, но высоких,
как мелкоросья. И верхом уже не пробраться, мы спешиваемся, но пешком, ломая
ветки, укрывая глаза, лицо, прыгая и ныряя, - трудно. Кружимся, то выбираясь
на просвет, то натыкаясь на частокол стены, наконец, выходим на тропу, но
это ключ, и выше - нельзя. Сдаемся, едем вниз по ключу, желая только
выбраться из этой чертовой чащи, и нарываемся на крупную голубику.
Попробовали одолеть голец - по другому берегу, обрадовавшись редкому
лесу. Но, проехав немного, забрались в такую чащу, что продраться сквозь нее
абсолютно невозможно ни верхом, ни пешком - путь перегораживали баррикады
упавших, перекрещенных стволов, сквозь которые сплошной стеной рос тонкий
лиственничный лес метра в три-четыре высотой.
Промучавшись около часа (штаны, рубашка - в лохмотьях, лицо и руки - в
царапинах) повернули вниз, долго-долго боролись с зарослями, оберегая глаза,
и, наконец, сильно спустившись, направились к озеру Лепринда.
Теперь одно "удовольствие" сменилось другим: мы попали в топи. Увязая в
них, проваливаясь по брюхо, кони двигались с трудом. Шли так часа два.
Наконец сухой холм. Несколько раз попались остатки древней песчаной террасы
- пески, на них сосна. Пески - доказательство древней долины.
И вот последний холм. Внизу озеро, и здесь к нему возможно
спуститься... Спешиваются и, в лучшем случае, проводят своих коней в поводу,
а в худшем - обходят это место стороной.
...Вьюк широк, цепляется. Я занялся перевьючкой, забрал часть вьюка
себе. Мой стал тяжелее, но наша проходимость улучшилась. Веревок, ремней и
прочего, чтоб был порядок, все никак не добиться!
Поднялись на террасу. Следы ям. Якуты роют, закрывают хворостом, чтоб
провалился сохатый.
...Выехали к берегу и вдоль берега до вытекающей из Лепринды речушки,
остановились. Сбросили вьюки. Оставили рабочего с двумя лошадьми, чтоб он
поставил шалаш, пока будем в маршруте.
Путь через болото. Конь, едва отошли, завалился и не хотел вставать,
дрожа и боясь. Зеленые круглые лунки оказались "дырами", и я дева выбрался
оттуда. Думали, что на вершине гольцов придется продираться сквозь чащу, но
я неожиданно выехал на тропинку. Двинулся ею, она повела куда надо, к
водоразделу.
В тайге очень трудно следить за тропинкой, не сбиться с нее. Она иногда
почти исчезает, иногда разветвляется, и рукавчики ее пропадают в чаще. Нужен
опытный глаз. Мой уже примерился, появилось чутье тропы - веду всех хорошо.
Остановки для "щупанья" образцов и почвы.
Отлично выбрались на седловину. По вершинам деревьев - более зеленым -
можно узнать, где сосны, а сосны растут на песке, а песок - это терраса
древней реки, - он-то нам и нужен. Поэтому с тропы надо съехать и подняться
на угадываемую вершину. Съехали, поднимаемся: чаща - стена, попробовали
проломиться. Не вышло. Объехали слева, взяли отметку, но это - не сосны и не
песок, а коренные породы и лиственницы. И только я собрался назад - вижу,
чуть ниже, в просвете - озеро, чудесное, небольшое, дикое, никем не
замеченное, на карте не обозначенное. А дальше отсюда - вообще никакой
топографической съемки не существует, и ни один геолог здесь не был!
Съезжаю. Тишина, дикость и великолепное освещение.
Пробрался по топи к самому бережку, любуюсь. Озеро напоминает
вправленную в оправу жемчужину. Кричит птица пронзительно и почти как
человек. Соня и Лида тоже съехали.
...Осмотрели озеро, нанесли его на карту, назвали "Озером удачи"...
Едем. Красиво - лиственница густая, подрост елово-лиственничный. Шагах
в 40 будто свист хлыстом раздался. Остановились, увидели, что лиственница
трясется. Лошадь, дрожа в ужасе, глядела на кусты. Я соскочил с коня. У
тонкого ствола мох помят, и на высоте моего лица кора подрана...
"А вы слышали звук, Павел Николаевич, когда мы были наверху?" - "Да,
вроде грома". - "Я тоже так подумала сначала". - "Небо заволакивает,
Сонечка". - "Это так, но то фырчал миша".
Лида боится мишки, но вида не показывает.
...Держимся бодро, но очень насторожены. Огромный валун гранита -
скатом. Останавливаемся, записываем.
Начался дождь. Кроме легкопромокаемого плаща, у меня нет ничего. У Лиды
- ватник, но он для мягкости на седле, у Сони - тулуп. Едем под проливным
дождем. Соня сбилась с тропы. Возвращаемся, ищем нашу. Не нашли. Выезжаю в
сторону, нахожу иную, но правильную. Только часа через полтора спустились к
Лепринде. А оттого, что мокры, что такой ливень, у меня - вдруг - отличное
настроение, еду, пою; беречься от воды - бессмысленно, все - насквозь.
Болото размокрилось совсем, с раздвигаемых деревьев - каскады воды.
Необъятный мир, и в нем ни сантиметра сухого места, ничего, что не было бы
напитано водою.
...Вот оно, озеро. Южный конец. Лужайка. Шалаш, и около него Д. Я.
(местный наемный рабочий. - В. Л.)... Но что это за шалаш! Все льет,
укрыться от дождя - невозможно. Д. Я., видимо, спал и только что, уже под
дождем, начал строить его. Спешиваемся, что уж, надо работать...
Снял с себя рубаху, надеваю лидин набухший ватник - и бегом через
болото, по колено в воде, к виднеющемуся в полукилометре становищу якутов,
много чумов и нет людей. Становища нет, чумов - тоже. Это оказываются
собранные ветви кустарника, прикрытые от ветра кусками стволов, таежной
рухлядью. Чтоб согреться - ватник, как холодный компресс, - набираю огромную
вязанку дров, пуда два, обматываю ее ремнем, тащу к шалашу, увязая в болоте.
И становится жарко.
...Костер уже пылает широко, по экспедиционному опыту строю шалаш сам,
по-настоящему, командирую женщин за березняком. Они тащат охапку за охапкой,
дождь льет от края до края, шалаш растет, и хоть сухого места в нем нет, но
сверху уже не льется. Мы в шалаше, жар костра и чайник вскипел...
...Небо от края до края в таком безнадежном покрове изрыгающих ливень
туч, что кажется, жить нам в этом шалаше по крайней мере неделю. Мы голодны
и жадно едим все, что есть, - мокрое, забрызганное болотом, но от этого
ничуть не менее вкусное. И нам весело и хорошо, как-то по-особенному уютно,
и устали мы здорово...
14.08.1939
...У таежных троп - свой язык для людей. Там, где разумный человек
считает всего правильней ехать, - там и надо искать тропу. Она обязательно
найдется. Впрочем, разумных решений может быть несколько. И надо тогда не
смущаться: будет и несколько троп. Поэтому всякий логично рассуждающий
человек обязательно выедет на тропу, поняв, для чего она и куда ведет - к
заготовкам ли дров, к пастбищу ли, к населенному пункту, к перевалу...
День ото дня чувствую, что законы троп начинаю постигать все глубже...
Решил - по следам и свежему помету оленей - подняться на бугор. Наехали
на якутский стан. Олени - 22 штуки. Среди ветвей, вокруг двух костров, из
медленно и дымно тлеющего дерна, поставлены конусы из палок, чтоб олени не
коснулись огня. С другой стороны на лужайке - бревенчатый хлев для молодых
оленей - "стая", пол из круглых бревнышек, чистый. Дальше - тоже бревенчатый
- дом якута.
Дрова, напиленные и аккуратно сложенные, оленье оголовье, висящее на
веревке и прикрытое от дождя корьем. Загон для оленей. Сани, прислоненные к
"стае"... Людей нет. Фотографирую живую "рощу" оленьих рогов.
Появляется якут, в штанах, рубахе, сыромятной обуви. Прежде всего
глядит на наших коней, затем на нас. Здороваемся за руку. По-русски говорит
неважно, многие слова непонятны - коверкает. Вежлив, спокоен. Он живет здесь
с товарищем, но товарищ ушел на прииск Хомолхо за продуктами, по пути будет
мыть золото.
Бабы родился в Кропоткинском, всю жизнь провел в здешнем районе.
Несколько лет жил на Лепринде. Работал на прииске, возил дрова. Когда купил
трех оленей (стоят дорого - 600 руб. пара, но раз нужно, платил дорого),
стал ездить на Хомолхо за хлебом, спичками, продуктами - 25 км отсюда.
Дом без запора, только гвоздик повернут... Внутри чистый стол, скамья,
нары, одеяло, окна - застекленные. Печка-"буржуйка", ружье на стене. Полка,
фаянсовая посуда, тарелки, сахарница с сахаром. Спички, деревянная
табакерка, маслобойка, ремни... По саням влез на чердак дома. Там медвежьи
лапы с когтями, мешок с шерстью, куски оленьих шкур, оленьи рога, сети,
железные полозы для саней...
16.08.1939
...Горелый голец. По гольцу вниз, к седловине. Там вижу озеро. Озеро -
большое, с полкилометра длиной, метров 200 - шириной. На карте этого озера
нет, никто его не знает, никто не слышал о нем, и для нас всех оно - полная
неожиданность. Как прозевали его топографы? (Карта составлялась 40 лет
назад.) Впрочем, его видно только с вершин гольцов. Оно в седловине и
спрятано тайгою. Спуск к озеру пешком, у озера обнажения. Подъем по другую
сторону озера, на голец. Лог, чаща, граница леса и кустарника. Выбираю
подъем. Малина. Красная и черная смородина. Из озера - ручей, это один из
шести отвержков левой ветви Кадали. Спуск лесом. Остаток сруба. Прииск или
дровозаготовки? Что-то было... даже следы дороги.
17.08.1939
Встали, как всегда, рано. Быстро собрались. Пасмурно. Дождь вчера
прошел стороной, ждем его сегодня. Вышли в восемь втроем. Ехали по широкой
открытой долине, до первого гольца, где Кадали составляется из двух ветвей,
выше делящихся еще. Здесь - ветхий, проваленный дом, низкий, в полроста,
бревенчатый, крытый землей, заросший травою. Рядом - могила, любовно и
искусно сделанная, крытая, как часовенка, крышей, с крестом. Внутри
деревянная ограда, дощатый пол, на нем два деревянных ящика с железными
крестами вместо натуральных камней. Могила безымянная...
...Подъем, горелый лес. Свежестиранная моя майка черна, все тело давно
в мелких царапинах, все лицо и руки - в саже, едем, поднимаясь; кони почти
не идут, они измучены и голодны - овса почти не даем. Получили только 100 кг
в Мухинске, на все семь лошадей. Их животы от травы раздуты, они страшно
отощали.
...На вершину гольца карабкаемся по горелому стланику, похожему на
черных, страшных, огромных пауков. Какой-то африканский пейзаж.
Подъем все выше и выше, снова лог и чаща, к счастью горелые, и поэтому
не путаемся. Превышение вершины, на которую мы поднимались раньше над
лагерем, - на 900 метров.
К 2 часам дня - вершина.
Сильный, порывистый ветер. Тур с вышкой. Это 40 лет назад поставили,
несомненно, топографы.
Горизонт круговой, необъятен, огромен, но видны только вершины, все,
что ниже, отрезано круглой чашей нашей вершины. Видна долина Хомолхо -
седловина верховий Патома; выше нас одна только вершина, между Хомолхо и
Кадали, с характерным утесом - шишкой. Вероятно, голец Высочайший. Там есть
золото, но нет воды - не добыть. Наша топографическая и географическая карта
здесь обрывается. Дальше карт не существует.
В пустую банку из-под паштета кладу записку: "17 августа 1939 г.
геолого-геоморфологическая партия Нигризолото: геолог С. Г. Мирчинк,
коллектор Л. А. Казанская, писатель П. Н. Лукницкий". Кто и когда найдет ее,
заложенную мною в тур?
В отличном настроении возвращаемся в лагерь. Устали так, что не
хочется, сев у палаток, снимать амуниции, идти мыться, даже двигаться не
хочется. Маршрута - 10 часов, сделали километров 50. Кони замучены вконец,
завтра ехать на них нельзя.
Последние дни работы экспедиции. План почти выполнен, осталось
несколько маршрутов, и то скорее для очистки совести, - и так уже все видно
и сверху, и сбоку, и с соседних вершин; и так уже все ясно... Впрочем, не
совсем все...
На вершине, посреди долины, как остов миноносца, - огромная
песчано-глинистая сланцевая глыба с пиритом. Накануне, обнаружив ее,
исследователи час просидели в полном недоумении: громадина-глыба лежит на
гальке, необкатанная, разбитая на части, взявшаяся неизвестно откуда. Либо
она принесена ледником и села, когда он стаял. Тогда - ледниковая теория и
Обручев торжествуют. Либо она упала с вершины гольца, тогда - долина речная,
а теория - соответственно - оспариваема.
Но как она могла упасть с гольца? Далеко. Не похоже. А вместе с тем
глыба разбита так, как будто упала. Трещины - слишком широки, чтоб быть от
замерзшей воды. Края - слишком остры. На скале - обкатанная галька, обросшая
мхом; ледниковых полос, полировки нет... Словом, в одной глыбе - тысяча
противоречий. Надо не ошибиться...
Ощущение у всех, что работа этого сезона завершена. Хотя загадки глыбы
и не разгаданы. Настроение приподнятое. Путешествие практически
заканчивается. Еще несколько дней на Кропоткинском, и начнется новый период.
Появятся новые люди - изыскатели, ученые, инженеры. Придет время - найдут
воду и золото добудут...
18.08.1939
...Бессмысленно идти на Кропоткинский, оставляя здесь лагерь, и тащить
сюда снова овес и продукты. Правильней всем лагерем отправиться завтра на
Кропоткинский, а оставшиеся два-три маршрута совершить уже оттуда - единым
трехдневным кольцевым. Карта, обсуждение... Соня принимает мое предложение с
восторгом. Все согласны и рады. Таким образом, положительно разрешен и
продовольственный вопрос: можно съесть все оставшееся.
...Подвожу итоги. Мы ездили хорошо, дружно и мирно. Пусть во всем
терпели нужду, и все было плохо организовано, и с лошадьми было много
мучений, и оружия не было, и недоедание, и другие лишения. Холод и вечная
мокрота постоянно сопутствовали нам, но ничто не помешало ощутить красоту и
величие тайги, а вера в нужность того, что делаем, нас не покидала никогда.
Рабочие наши оказались - отличные люди, мы сжились с ними, и всякие
расстройства, недовольства и шероховатости ничуть не испортили нам жизни -
трудной таежной жизни.
Нам не хватало таежного опыта. Теперь мы знаем, как надо ходить по
тайге, что иметь, как организовывать, где добывать. Знал это все раньше
начальник этой экспедиции. Но его поведение в ее организации, составлении
сметы, во всем - по меньшей мере - легкомысленно, по сути - преступно. Ему
повезло, что у нас все благополучно обошлось. Могло быть и иначе...
Здесь в округе медведей много. Встреча с ними безоружных людей -
опасна. Путешествовать по тайге без ружья не только нельзя, но и глупо: дичь
кругом, птицы много, а мы сидели без мяса.
...Завтра вечером мы вступим в цивилизованный мир. Мы узнаем все, что
произошло за месяц, газетные новости; мы услышим и увидим людей.
Интересное все-таки это чувство - оторванности от мира! Кто знает, где
мы сейчас? Кто представляет себе точку тайги, в которой "как дома" мы - пять
человек - дружно живем и самоотверженно трудимся для будущего?..
Когда я читала этот "таежный" дневник и будто из живого тела вырывала
для книги отдельные редкие куски, я не знала еще, что в архиве притаились
несколько сотен документов, привезенных Павлом Николаевичем из этой поездки.
Целая отдельная "Ленская история", в которой есть заявления и письма,
объяснительные записки и характеристики, протоколы собраний, докладные
записки, резолюции и списки работавших в тридцатые годы участников
знаменитой забастовки 1912 года на Ленских приисках и их воспоминания о
ней...
Как попали документы двадцатых и начала тридцатых годов к нему в
1939-м? Может быть, он нашел их брошенными где-нибудь в Бодайбо, Витиме?
Тогда бывало, что по истечении небольшого срока бумаги выкидывались. А может
быть, их ему кто-то отдал?
Согласно записи от 16.06.1939 года у него в гостях в номере иркутской
гостиницы были редактор "Восточно-Сибирской правды", научный сотрудник
местного областного архива, историк Кудрявцев, писатели.
"Все меня знают, у Ольхина моя книга - "Земля молодости". Ольхин -
приятный человек, к сожалению, серьезно болен (сердце). Зовет к себе
вечером, извиняется за обстановку". И дальше: "...вечер у него: живет в
маленькой комнатушке ветхого деревянного дома, на окраине города. Семья - 5
человек. Гостеприимен, много бродяжничал, был и в Арктике, и в Монголии, и в
Средней Азии, и в центре. Здесь живет уже давно. Демонстрирует реликвии:
кусок бивня мамонта - 14 кг - с Витима, буддийских божков и пр. И книги -
кропотливо и трудно их добывает".
"...Исторические данные... никем не собирались. Настраиваю их, они
проникаются идеей собирания, составляем план, намечаем людей - "стариков",
могущих порассказать..."
"В политотделе Упр. Вост. Сиб. пароходства П. и С. П. - проникнут
"чувством нового", человек, видно, толковый и благожелательный к людям, С. -
был грузчиком, теперь - инженер-экономист, член партии". "...Беседа с
ними..."
"...Ездили на автомобиле за инженером - Дмитрием Яковлевичем Шишковым,
братом писателя Вячеслава Шишкова... чтобы порассказал о прошлом Ангары..."
"...Тут же - редактор политотдельской газеты Шевченко. Он же постоянный
корреспондент газеты "Водный транспорт", обуреваем жаждой писательства...
Предлагает дружить со мною... Даю ему насиловать меня расспросами.
Приходится читать его рассказы... Клянется в преданности и обещает, что
будет работать..."
Может быть, кто-то из этих людей - энтузиастов - передал Павлу
Николаевичу документы?.. В записях пока не нашла об этом.
Есть фраза в последней книжке сибирского дневника: "Материалы для
повести 5 октября..."
Но повести не было. Вместо нее был роман.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
8.10.1939 , Пароход "Ленин"
Меня обуяла тоска - глубокая, почти безотчетная. Мне очень, очень
грустно. Горечь захлестывает меня.
...Нет точки, в моем представлении, которая светилась бы, маня.
...Думаю, что ничто радостное не ждет меня в Ленинграде - как-то все не
то, не то, что может сделать меня счастливым. Впереди - заботы,
неприятности, нервная трепка и отсутствие душевного покоя и лада.
...Единственное, что я люблю в жизни - больше самой жизни,
неисповедимо, страстно, всеобъемлюще, - это творчество...
...Хотел бы работать, работать, работать. Как воздух, мне нужно
вольное, свободное творчество, без оград, без оглядки, без искусственности -
такое, в котором бы я изливал самые свои глубины, в котором бы выражал мою
душу - раскованно и свободно. Так, чтоб ничто не мешало...
Только это. Все остальное - тоска беспредельная, гасящая волю, энергию,
разум.
...Удастся ли это мне или так проживу мою жизнь, не сказав самого
главного, что мог бы сказать, потому что чувствую: сил, ясности мысли,
способности - хватило бы.
Вот думаю об этой священной цели моей жизни, понимаю, что все остальное
- временно и мне не нужно. Неужели все, что я делал и делаю, - только
бегство от всегдашней неудовлетворенности?
Неужели искренность и правдивость моя, неужели любовь моя к творчеству
- вместо синей птицы дадут мне только ненасытные мечтанья о ней?
Позади тысяч пятнадцать километров. Пять месяцев ежедневного
передвижения, и какого передвижения! Мудрено ль, что усталость? Долго еще
надо будет отвыкать Павлу Николаевичу от ощущения движения, убеждать себя,
что под ним нет крутящихся колес, или бегущей воды, или позвякивающих подков
коня, замшелых кочек, вязких болот...
Но может быть не только от усталости обуяла тоска Павла Николаевича.
Может быть трудно забыть все виденное на сибирских речных путях 1939
года?...
В итоге, не считая длительного и впечатляющего путешествия, результаты
полевых работ экспедиции в тайге Патомского нагорья с 10 июля по 24 августа
были следующими: изучен с точки зрения геоморфологии бассейн рек
Лено-Витимского района; открыты и нанесены на карту несколько озер; детально
изучен район в триста квадратных километров; река Кадаликан, Правая и Левая
Кадали, Жуя, Медвежья; озеро Лепринда; ключи Товарищ, Черный, Федоровский,
Лигри, Шаман и др.; реки Божункта, Лигри, Турухта, Ныгри; все водоразделы
между ними.
Помимо обязанности старшего коллектора Лукницкий выполнял всю
административно-организационную работу - обеспечение экспедиции транспортом,
снаряжением и продовольствием, руководство рабочими, детальная разработка
маршрутов, детальное ознакомление с проводимой экспедицией научной работой.
И конечно дневник...
Путешествие пароходами по рекам Восточной Сибири, этнографические и
исторические документы, сведения, собранные в Иркутске по краю, документы по
Ленской забастовке 1912 года, ежедневные маршруты верхом и пешком по долинам
таежных рек, по водораздельным гребням, по болотам и чащам, жизнь в палатках
и под открытым небом, посещения приисков Ненастного и Светлого, встречи с
людьми в тайге - охотниками, старателями, научными работниками,
оленеводами-якутами, природа края и характеры участников экспедиции дали
писателю богатый материал для творчества. Он намеревался его реализовать в
новой книге.
И он сядет за книгу и напишет роман... Не о Сибири. Роман, который
будет читаем несколькими поколениями, который будет переложен на музыку для
двух опер двумя композиторами: советским - Баласаняном и болгарским -
Ганевым. Роман, по которому будут сняты три художественных фильма; и
последний - трехсерийный цветной телевизионный. Два под названием " Ниссо ";
последний, трехсерийный под названием " Юности первое утро ".
"Ниссо" -- это роман о жизни высокогорных селений, затерянных в
глубоких ущельях или прилепленных к склонам гор; это роман о борьбе с
басмаческими кочевыми бандами за установление советской власти на Памире, о
провокациях и шпионах; это роман об истории девочки-сироты, проданной хану.
Может показаться необъяснимым, что после Ленской экспедиции, когда был
собран богатый сибирский материал, писатель вдруг снова ушел в памирскую
тему. Лукницкий ведь отдался сибирскому путешествию, как всегда страстно и
до конца устремленно, цельно.. Проявил организаторские способности, прошел
все экспедиционные испытания, преодолел и горечь отступлением, даже
предательством коллектива в связи с тысячными потоками людей на восток и в
связи со сложившейся политической ситуацией.
Сибирская тема тридцатых годов, если говорить всю правду, оставалась
для Павла Николаевича непрояснененной, как видим по разным причинам.
памирская всегда сверкала, лучилась девственными, ясными пластами, как сами
горы памирские - то лалом, то лазуритом, то хрусталем...
Павел Николаевич трудностей не страшился и доказывал это всею жизнью.
Но он был сам правдив, любил ясность - только так и мог писать.1939 год для
него был неясен.
Два года он писал памирский роман, первоначально назвал его "Второе
лицо луны".
1 Людмила Николаевна Замятина - жена писателя Евгения Ивановича
Замятина (1884 - 1937), близкая подруга Ахматовой.
1 Федерация отдела Союза поэтов.
1 Ирина Константиновна Неслуховская - сестра жены Тихонова.
1. Николай Николаевич Пунин (1888 - 1949) - искусствовед.
1 С и а х п у ш и - народность, населяющая южные склоны Гиндукуша
(Кафиристан).
1Центральный научно-исследовательский геолого-разведывательный институт
и Среднеазиатское геолого-разведывательное управление.
1 Каткова, геолог; жена Юдина
1 Сотрудники экспедиции: Софья Мирчинк - геоморфолог, Лидия Казанская -
младший коллектор, Юрий Казанский - коллектор, Надежда Сергеевна Каткова -
геолог.
1 Ленское управление речного пароходства.
1 Ленский расстрел 1912 года.
1 Бодайбинской железной дороги.
63
Часть вторая
ЧАС МУЖЕСТВА
20.01.1938
РОДИНЕ
Война близка... О Родина моя!
В страданиях, в радостях, во всем ты мной любима.
И больно мне, что вновь твои края
Заволокут густые клубы дыма.
Враг подойдет, границы истребя,
Ужасные распространяя беды...
Но жить хочу, чтоб биться за тебя,
Чтоб стать хоть атомом твоей победы!
Как мы видим, читая стихи Павла Лукницкого, о войне он думал, и даже
писал о ней, еще за несколько лет до ее начала. Когда в середине сентября
1939-го, возвращаясь из экспедиции по Восточной Сибири, он девять суток
тащился пароходом по Лене, в красном уголке парохода прочел
"Восточно-Сибирскую правду" за 28 августа и безграмотно записанную
карандашом сводку, принятую по радио, из которой узнал о втором приезде
Риббентропа в Москву, о мирном договоре с Германией, об установлении новых
границ, о договоре с Эстонией... и сразу вспомнил свои недавние стихи:
Нет, не в столетьях этому черед -
Всего лишь в г дах! И душа томится.
Я слышу гром: сминая грозы лета,
То мчатся дикарей мотоциклеты.
Я чую запах: то горит пшеница.
Я вижу женщины окровавленный рот
И зверя в каске, что над ней глумится!..
И когда разразилась война, Лукницкий был психологически к ней готов. Он
твердо знал свое предназначение в этой войне, свой долг перед Родиной.
Четыре года, от первого и до последнего дня, он отдал войне. Никаких
депрессий, никаких сомнений в себе. Даже тяжкие думы о тридцатых, об
уничтоженном брате - все отступило. Была ясная, точная цель - очистить
Родину от фашистов и помочь малым народам и странам освободиться из-под его
ига.
Но хоть и предчувствовал Лукницкий войну, он говорил, что она для него,
как и для всех советских людей, пришла внезапно, в выходной, солнечный,
летний день. Он был дома, услышал радио и тут же позвонил в "Правду",
спросил, что надо делать. Ему ответили - написать корреспонденцию о
Ленинграде. Он написал статью "На боевых постах" (она была опубликована 25
июня 1941 года). А сам Павел Николаевич собрал свой походный рюкзак, написал
заявление о своем желании идти на фронт и через несколько дней уже находился
в действующей армии.
Начал войну на Севере спецвоенкором армейской газеты "Во славу Родины".
А к осени был назначен специальным военным корреспондентом ТАСС по
Ленинградскому и Волховскому фронтам. С рюкзаком, фотоаппаратом и записной
книжкой Павел Николаевич прошагал по этим фронтам пешком и на "попутках".
Более шестисот военных корреспонденций было опубликовано им во фронтовой и
центральной печати и передано по радио. Кроме корреспонденций он писал
листовки, обращения, песни, стихи, рассказы, очерки, публиковал их в газетах
и журналах, много выступал на радио.
Быть военным корреспондентом - это значит заниматься нелегкой
оперативной работой. Но Лукницкий оставался летописцем и потому каждый день,
каждое мгновение войны, помимо фронтовых дел и корреспонденций, он записывал
размышления о величии и трагичности всего происходившего, словом, вкладывал
в страницы откровенного и искреннего дневника всю свою душу. Писал подробно
с первого часа войны, независимо от обстоятельств. Под обстрелами, под
бомбежками, не ведая, что несет ему каждый следующий час, - писал. Смерть
подстерегала ежеминутно. "Но записи, не убиваемые ни холодом, ни голодом, ни
осколками металла, не должны были, не могли умереть, даже если бы они
оборвались на полуслове". И все сорок пять туго переплетенных тетрадей -
около пятнадцати тысяч страниц - он сохранил и после войны целые двадцать
лет сам обрабатывал, комментировал, готовил к печати. Часть их опубликовал.
Многое из того, что было записано, вошло в три тома фронтового дневника
"Ленинград действует". Это уникальная летопись в две тысячи страниц -
летопись мужества, стойкости, патриотизма, веры в победу и мир на Земле.
Н. С. Тихонов так говорит о Лукницком: "Действительно, автор
непрестанно бывал на всех участках Ленинградского фронта, наблюдал в
действии, в бою и стрелков, и танкистов, и работу артиллерии, и морскую
пехоту, и снайперские подвиги, и помощь боевых кораблей сухопутному фронту.
В жизни города-фронта он наблюдал быт осажденного города, все бомбежки и
обстрелы. Бывал он и в армии Федюнинского, и на Волховском фронте. Знакомы
ему и синявинские бои, и прорыв блокады, взятие Шлиссельбурга и подвиг
крепости "Орешек". Встречал он и первый поезд, пришедший в Ленинград с
Большой земли. Подробно он описывал путь преследования разбитого врага,
который бежит от Ленинграда все дальше... У Лукницкого стиль скромного,
правдивого рассказчика, который сжато говорит о значительном и главном, но
эта сжатость только подчеркивает драматизм и важность того, о чем он так
кратко передает..."
Сначала я хотела материал из военного архива коротко переложить своими
словами, но подумала, что читателю интересен мой герой, а не события войны,
которые известны. Тогда я выбрала некоторые записи Лукницкого и некоторые
письма его и к нему, рассказывающие о том, что было между событиями, чтобы
показать через них самого Лукницкого.
Итак, он закончил рукопись нового романа 16 июня 1941 года и уехал из
Комарова (тогда это курортное местечко называлось Келломяки), чтобы отвезти
ее в издательство...
Ленинград 1941 - 1944
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
22.06.1941
С утра, не включая радио, работал дома. Обратил внимание, что очень уж
упорно гудят самолеты. Включил радио - было два часа дня. Услышал сначала
сообщение ПВО о введении угрожаемого положения. Оно повторилось дважды.
"Учебная тревога, что ли?" Но ровно в два - речь, уже обошедшая мир,
записанная на пленку. Первое впечатление: ощущение события космического,
будто темная, враждебная масса ворвалась в атмосферу Земли. И вслед за
сумятицей мыслей сразу ясность: все мое личное, неразрешенное, беспокоившее
до сих пор - с этой минуты незначительно и для меня не важно. Его нет, будто
оно смыто внезапно волной. И мгновенное решение: мое место - в строю,
немедля, сегодня же!..
23.06.1941
До сих пор мне было совершенно не важно, что окна квартиры обращены на
запад, до сих пор не приходилось думать о том, куда именно обращены окна.
Но нынче ночью завыли сирены, зачастили, надрывая душу, гудки паровозов
и пароходов, отрезая эту белую ночь от всех прошлых ночей, когда нам спалось
бестревожно.
О себе ли я думал? Меньше всего о себе, о