Лион Спрэг де Камп. Аристотель и оружие
-----------------------------------------------------------------------
Пер. - А.Прокофьева.
OCR & spellcheck by HarryFan, 17 August 2000
-----------------------------------------------------------------------
Очевидно, люди жили бы гораздо лучше,
если бы развитие науки началось примерно на
тысячу лет раньше. Очевидно...
От Шермана Вивера, библиотекаря
Дворец, Пауманок, Севанхаки, Сахемат Линейпа
Третьей цветочной луны 3097 г.
Мессиру Маркову Кокидасу,
Консульство стран Балканского содружества,
Катаапа, Союз мускогов.
Глубокоуважаемый консул!
До Вас уже, безусловно, дошли известия о том, что в бою при Птаксите
наш доблестный Сахем, используя отряды копейщиков и лучников, уничтожил
закованных в латы рыцарей мингов и одержал славную победу. (Это еще много
лет тому назад посоветовал ему я, ну, да, ладно.) Сагойавата и почти все
его сенеки разгромлены, а онейды сдались раньше, чем мы успели предъявить
им ультиматум. Завтра утром для проведения мирных переговоров прибывают
послы Большого Совета Длинного Дома. Дороги на юг вновь свободны, и я
посылаю Вам давно обещанный рассказ о событиях, которые перенесли меня из
моего мира в этот.
Если бы во время последней поездки Вы смогли задержаться у нас на более
длительный срок, я думаю, что сумел бы все объяснить Вам, несмотря на
лингвистические трудности и мою тугоухость. Но, возможно, истина
обнаружится, даже если я просто изложу все события по порядку.
Знайте же, что я родился в мире, который на карте ничем не отличается
от Вашего, но в котором совершенно иными были общественные отношения. Я
пытался рассказать Вам об успехах нашей натурфилософии, о механизмах и
открытиях, сделанных нами. Без всякого сомнения, Вы решили, что я отпетый
обманщик, хотя и были настолько вежливы, что не сказали мне об этом Прямо.
Тем не менее рассказ мой правдив, хотя по причинам, которые Вы поймете
позднее, я не могу привести тому доказательств. Я был одним из
натурфилософов и руководил группой молодых ученых, принимавших участие в
разработке так называемого _проекта_ в Брукхейвине, учебном центре,
расположенном на южном берегу Севанхаки в двадцати парасангах к востоку от
Пауманока. Пауманок носил название Бруклин и был частью огромного города
Нью-Йорка. Мой проект был связан с изучением пространства-времени (что это
значит - неважно, читайте дальше). В этом центре мы научились добывать
энергию в огромных количествах из морской воды и делали это при помощи так
называемой термоядерной реакции. Благодаря этому мы могли концентрировать
на небольшом участке пространства столь огромное количество энергии, что
это давало нам возможность искривлять единство, именуемое
пространственно-временным, и перемещать объекты во времени так же, как
другие наши механизмы перемещались в пространстве.
Когда наши расчеты доказали теоретическую возможность перемещения
объекта в прошлое, мы стали создавать устройства для проверки этой
гипотезы. Сперва мы построили небольшой опытный образец. С его помощью мы
отправляли в прошлое мелкие предметы на короткий срок. Мы начали с
объектов неживой природы, а затем обнаружили, что можно без всякого вреда
перемещать кроликов или мышей. Объект, перемещенный в прошлое, не
оставался там навсегда, скорее, он вел себя как один из тех резиновых
мячиков, которыми играют геспериды. Объект оставался в заданном времени на
определенный срок в зависимости от собственной массы и количества энергии,
использованной для его перемещения, а затем внезапно возвращался в то
место в пространстве и времени, откуда он начинал движение.
Мы регулярно сообщали о результатах исследований, но мой начальник был
занят другими делами и несколько месяцев не читал наши отчеты. Однако,
получив отчет, в котором сообщалось, что мы занимаемся созданием машины,
которая могла бы перемещать во времени человека, он заинтересовался,
прочитал предыдущие отчеты и вызвал меня к себе.
- Шерм, - сказал он, - я советовался с Вашингтоном по поводу этого
проекта и боюсь, что он им не по душе.
- Почему? - удивился я.
- По нескольким причинам. Во-первых, они считают, что у вас перерасход
фондов. Они гораздо больше заинтересованы в проекте освоения Антарктиды и
хотят, чтобы вы перебросили на него все свои силы и средства. Кроме того,
по правде говоря, они побаиваются этой вашей машины времени. Предположим,
вы отправитесь в прошлое, во времена, ну, скажем, Александра Македонского,
и пристрелите Александра в самом начале его правления. Это изменит всю
последующую историю, мы исчезнем как дым.
- Чушь, - сказал я.
- Ну а что произойдет?
- Наши расчеты не дают окончательного результата, но существует
несколько возможностей. Как указано в отчете номер девять, это зависит от
того, какую кривизну имеет пространство-время, положительную или
отрицательную. Если положительную, то любое вмешательство в прошлое будет
сглаживаться в ходе истории, так что события будут все более и более
приближаться к тому, что должно было произойти. Если же кривизна
отрицательная, то с течением времени они будут все больше и больше
отличаться от первоначального варианта. Так вот, как видно из этого
отчета, все шансы за то, что кривизна положительная. Однако мы собираемся
принять все необходимые меры предосторожности и проводить первые опыты с
минимальным...
- Достаточно, - сказал мой шеф, махнув рукой. - Все это очень
интересно, но решать не вам.
- Что вы имеете в виду?
- Я имею в виду, что исследования по Проекту А-237 должны быть
прекращены, а вы должны немедленно написать заключительный отчет о работе.
Машины следует размонтировать, а сотрудников привлечь к работе по другому
проекту.
- Что?! - закричал я. - Но вы не можете закрыть исследования сейчас,
когда мы стоим на пороге...
- Прости меня, Шерм, но я все могу. Комиссия по атомной энергии вынесла
вчера соответствующее постановление. Оно еще не было официально
опубликовано, но я получил указания остановить работы, как только я сюда
вернусь.
- Эти ничтожные невежественные выскочки...
- Сочувствую вам, но у меня нет выбора.
Я потерял самообладание и в открытую стал угрожать ему, что в любом
случае буду продолжать исследования. Это было глупо, потому что ему ничего
не стоило уволить меня за неподчинение. Однако я знал, что он ценит мои
способности, и рассчитывал, что по этой причине он не захочет расстаться
со мной. Но он решил поймать сразу двух зайцев.
- Ну, если вы так настроены, то вопрос будем считать закрытым. Ваша
группа будет распущена и люди распределены по другим лабораториям. За вами
сохраняется прежний оклад-и должность консультанта. Затем, когда вы
сможете мыслить здраво, мы попытаемся найти вам подходящую работу.
Хлопнув дверью, я выбежал из кабинета и пошел домой, чтобы все
обдумать. Здесь мне следовало бы рассказать немного о себе. Я считаю, что
я уже достаточно стар, чтобы быть объективным, и у меня впереди осталось
слишком мало времени, чтобы имело смысл притворяться.
Я всегда был мизантропом, склонным к уединению. Я не любил людей и не
слишком ими интересовался, а они платили мне той же монетой. В обществе я
чувствовал себя не в своей тарелке, У меня был талант всегда говорить не
то, что нужно, и выставлять себя на посмешище. Я никогда ни с кем не
находил общего языка. Даже если я внимательно следил за каждым словом и
жестом, я никогда не мог предугадать реакции окружающих. Я считал, да и
сейчас считаю, что люди - это глупые и опасные безволосые обезьяны с
непредсказуемым поведением. Если я пытался держать язык за зубами, следил
за каждым своим словом и таким образом избегал возможности совершить
какой-либо неуместный поступок, то окружающим это тоже не нравилось. Про
меня говорили, что я холоден, чопорен и недружелюбен. И это тогда, когда я
изо всех сил старался никого не обижать и держаться вежливо.
Я никогда не был женат и в то время, о котором пишу, приближался к
зрелому возрасту, не имея ни одного друга, да и знакомых у меня было не
больше, чем того требовалось для моей работы. Я мог бы найти оправдание
своим взглядам, напомнив Вам о греховности и порочности человечества, но
не делаю этого, ибо Вы и сами, я думаю, достаточно знаете об этом.
Моим единственным занятием помимо моей работы было увлечение историей
естествознания. В отличие от многих моих коллег-натурфилософов я имел
склонность к истории, подкрепленную поверхностным гуманитарным
образованием. Я был членом Исторического общества, и мои статьи по истории
естествознания появлялись в печати.
Я вернулся в свой маленький домик, чувствуя себя Галилеем. Это был
ученый, которого во всем мире за несколько веков до моего времени
преследовали церковные власти за создание астрономической теории, так же
как и в этом мире в Европе несколько веков тому назад преследовали Георгия
Шварцхорна.
Я чувствовал, что я родился слишком рано. Если бы только наука в моем
мире развивалась быстрее, тогда меня бы ценили за мой талант, и все мои
трудности исчезли бы сами собой.
Но почему же, подумал я, наука не развивалась более быстрыми темпами? Я
обратился к раннему периоду развития науки. Почему Ваши соотечественники,
сделав две - две с половиной тысячи лет тому назад первый шаг на пути к
храму науки, не продолжали двигаться в том же направлении до тех пор, пока
наука не стала тем, чем она стала в конце концов, во всяком случае в моем
мире, - ни от чего не зависящим, саморазвивающимся явлением? Я знал, какой
ответ дает на это история науки.
Одной из причин было рабство, при котором работать считалось
недостойным свободного человека, а так как изобретательство и
исследовательская деятельность были похожи на работу, они не вызывали ни у
кого интереса. Другой причиной был низкий уровень развития ремесел, что
делало невозможным создание чистого стекла и точных измерительных
инструментов. Еще одна причина заключалась в том, что эллины имели
склонность создавать космологические теории не опираясь на факты,
вследствие чего большинство из этих теорий были ошибочны.
Мог ли человек, думал я, отправившись в те времена и приложив
определенные усилия в нужном месте и в нужное время, направить в
правильное русло развитие науки?
Существует множество фантастических рассказов о том, как
путешественники во времени внушали благоговейный ужас людям, демонстрируя
им открытия, сделанные позднее. Однако почти всегда такой путешествующий
во времени герой плохо кончал. Либо его как колдуна убивали люди в том
времени, куда он отправлялся, либо происходил несчастный случай, но всегда
что-то мешало ему повлиять на ход истории. Зная об этих опасностях, я мог
предотвратить их, тщательно все продумав. Я ничего бы не добился, если бы
перенес в прошлое какое-нибудь изобретенное нами устройство, например
печатный станок или автомобиль, и передал его нашим предкам в надежде на
то, что это повлияет на их культуру. Я не смог бы за короткое время
научить их пользоваться им, а если бы оно сломалось или если бы припасы к
нему кончились - они бы не смогли заставить его работать снова.
Что имело бы смысл сделать, так это найти выдающегося мыслителя и
привить ему уважение к точным научным методам. Это бы должен быть человек,
к мнению которого в любом случае прислушались бы, иначе нельзя
рассчитывать на то, что его влияние будет велико. Проштудировав Сартона и
других историков, я остановился на Аристотеле. Вы ведь слышали о нем? В
Вашем мире он существовал так же, как и в моем. Фактически до того
времени, когда жил Аристотель, наши миры совпадают.
Аристотель был одним из величайших умов всех времен и народов. В моем
мире он был первым энциклопедистом, первым человеком, который пытался все
знать, обо всем писать и все объяснить. Он также занимался
самостоятельными исследованиями, в основном в области биологии. Однако
Аристотель пытался объять необъятное и слишком часто принимал на веру
всякие россказни, так что он затормозил развитие науки настолько же,
насколько и ускорил. Потому что, когда ошибается человек с таким
колоссальным интеллектом, он тащит за собой целое поколение умов, не столь
одаренных, которые ссылаются на него как на непогрешимый авторитет.
Аристотель никогда не признавал необходимости проверять свои гипотезы.
Так, хотя он был дважды женат, он утверждал, что у мужчин больше зубов,
чем у женщин. И ему ни разу не пришло в голову попросить одну из своих жен
открыть рот и посчитать у нее зубы. Он никогда не понимал, зачем нужно
ставить эксперименты и что-либо изобретать.
Итак, если бы я мог добраться до Аристотеля в определенный период его
деятельности, я бы, вероятно, смог подтолкнуть его в нужном направлении.
Когда это следовало сделать? Очевидно, тогда, когда он был еще молод.
Но всю свою молодость, от 17 до 37 лет, Аристотель провел в Афинах, слушая
лекции Платона. В мои намерения не входило соревноваться с Платоном,
человеком столь могучего интеллекта, что в споре он любого мог заткнуть за
пояс. Его мировоззрение было мистическим и антинаучным, и именно поэтому я
не хотел, чтобы Аристотель усвоил его взгляды. Влияние Платона было
причиной многих заблуждений Аристотеля.
Было бы глупостью появиться в Афинах как в то время, когда молодой
Аристотель учился у Платона, так и позднее, когда он возглавлял
собственную школу. Я бы не смог выдать себя за эллина, а эллины в те
времена презирали иноземцев, которых они называли "варварами". Аристотель
же по отношению к варварам был совершенно нетерпим. Это, конечно,
недостаток, присущий многим, но афинские интеллектуалы были настроены
особенно непримиримо. Кроме того, ко времени возвращения Аристотеля в
Афины взгляды его уже слишком бы устоялись, чтобы на них можно было
повлиять.
Я пришел к выводу, что лучше всего встретиться с Аристотелем в то
время, когда он при дворе македонского царя Филиппа II обучал юного
Александра. Аристотель, должно быть, считал Македонию отсталой страной,
хотя при дворе и говорили на аттическом диалекте. Возможно, ему надоели
македонские землевладельцы, грубовато-добродушные охотники на оленей, и он
истосковался по ученым собеседникам. А так как он, вероятно, считал, что
македонцы недалеко ушли от варваров, знакомство с еще одним варваром не
было бы ему так неприятно, как если бы это случилось в Афинах. Конечно,
чего бы я ни добился от Аристотеля, результат зависел бы от кривизны
пространства-времени. Я не сказал шефу всей правды. Хотя из расчетов и
следовало, что кривизна, скорее всего, положительная, тем не менее
стопроцентной уверенности у нас не было. Возможно, мои усилия почти не
повлияют на ход истории, а возможно, последствия, подобно кругам на воде,
будут распространяться дальше и дальше. В последнем случае существующий
мир исчезнет как дым, по выражению моего шефа.
В тот момент я ненавидел существующий мир и глазом бы не моргнул, если
бы он исчез. Я собирался создать другой мир, намного лучше, и наслаждаться
жизнью, вернувшись в него из прошлого.
Проведенные ранее эксперименты доказали, что я смогу перенестись в
древнюю Македонию, задав время с точностью до двух месяцев, а место - с
точностью до половины парасанга. В машине времени было устройство,
позволявшее переносить путешественника в любое место земного шара, и
защитное приспособление, которое помещало его над поверхностью земли в
точке, не занятой каким-либо твердым телом. Расчеты показали, что я
пробуду в Македонии около девяти недель, а затем буду отброшен обратно в
настоящее.
Приняв решение, я тут же взялся за дело. Я позвонил по телефону своему
шефу - помните, что такое телефон? - и помирился с ним.
Я сказал:
- Фред, я признаю, что погорячился, но поймите, это мое детище, мой
единственный шанс стать, великим, всемирно известным ученым. Я мог бы
получить за свое открытие Нобелевскую премию.
- Конечно, Шерм, я все понимаю, - сказал он. - Когда вы вернетесь в
лабораторию?
- Ну... э... а как насчет моих сотрудников?
- Я отложил решение на случай, если вы передумаете. Так что, если вы
вернетесь, все будет сделано, как мы договорились.
- Вам ведь нужен отчет по проекту А-257? - сказал я, стараясь, чтобы
мой голос не дрогнул.
- Конечно.
- Тогда пусть механики не трогают оборудования, пока я не напишу отчет.
- Хорошо, я еще вчера запер лабораторию.
- Прекрасно. Я бы хотел засесть в лаборатории, и чтобы меня никто не
трогал, пока я не выдам отчет.
- Вот и хорошо, - ответил он.
Я начал готовиться к перемещению и первым делом купил у театральных
костюмеров платье античного путешественника. Наряд состоял из туники, или
хитона, длиной до колена, короткого плаща-хламиды, какой носили всадники,
котурнов с плетеными ремешками, сандалий, широкополой войлочной шляпы и
посоха. Я перестал бриться, хотя у меня было слишком мало времени, чтобы
отпустить приличную бороду.
Помимо этого в мое снаряжение входил кошель с монетами той эпохи, в
основном золотыми македонскими статирами. Некоторые монеты были
настоящими, я приобрел их у фирмы, торгующей нумизматикой, но большую
часть монет я сам отлил ночью в лаборатории. Я позаботился о том, чтобы
взять достаточно денег для безбедной жизни в течение девяти недель. Это
было нетрудно, потому что покупательная способность драгоценных металлов в
античном мире была в пятьдесят раз выше, чем в моем времени.
Я надел тяжелый пояс с кошелем прямо на голое тело. На этом поясе также
висело метательное орудие, так называемое ружье, о котором я Вам уже
рассказывал. Такое маленькое ружье, как мое, называется пистолет или
револьвер. Я не собирался никого убивать и достал бы ружье только в
крайнем случае.
Я также взял несколько маленьких приборов, чтобы произвести впечатление
на Аристотеля: карманный микроскоп, увеличительное стекло, маленький
телескоп, компас, хронометр, карманный фонарик, маленький фотоаппарат, а
также некоторые медикаменты. Я собирался показывать эти предметы только с
большими предосторожностями. Когда я рассовал все это снаряжение по
кошелям и сумкам на своем поясе, оказалось, что я тяжело нагружен. На
другом поясе поверх туники висел маленький кошелек с мелочью на ежедневные
расходы и перочинный нож.
Я свободно читал по-древнегречески и попытался усовершенствоваться в
разговорной речи, прослушав записи на говорящей машине. Я знал, что буду
говорить с акцентом, но мы не могли узнать, как в точности звучал
аттический диалект. Поэтому я решил выдать себя за индийского
путешественника. Никто бы не поверил, что я эллин. Если бы я сказал, что
прибыл с севера или с запада, ни один эллин не стал бы со мной
разговаривать, потому что европейцев считали воинственными, но
придурковатыми дикарями. Если бы я сказал, что приехал из Карфагена,
Египта, Вавилонии, Персии или другой всем известной цивилизованной страны,
существовала бы опасность, что я могу встретить кого-нибудь, знакомого с
этими странами, и тогда мой обман был бы раскрыт. Сказать, откуда я прибыл
на самом деле, было бы неблагоразумно, и я сделал бы это лишь в крайнем
случае. Это привело бы к тому, что меня сочли бы лгуном или сумасшедшим, в
чем, осмелюсь предположить, не единожды подозревали меня и Вы, Ваша
милость.
Индийцем, однако, вполне можно было назваться. В те времена эллины
ничего не знали об этой стране, кроме нелепых слухов и того, что писал в
своей книге Ктезий из Книда, пересказавший легенды об Индии, услышанные им
при персидском дворе. Эллины знали, что Индия - страна философов. Поэтому
мыслящие греки могли бы счесть индийца почти равным себе.
Какое имя придумать себе? Я решил назваться Зандрой, переделав на
эллинских лад распространенное индийское имя Чандра. Я знал, что эллины
все равно бы это сделали, так как у них не было звука "ч", и они добавляли
греческие падежные окончания ко всем иностранным именам. Я не собирался
называть себя своим настоящим именем, так как оно даже отдаленно не
напоминало греческое или индийское. (Когда-нибудь я должен буду объяснить
Вам, какое недоразумение привело к тому, что в моем мире гесперидов
называли индейцами.) Меня очень беспокоило то, что мой костюм был
совершенно новым и чистым. Он совсем не был поношен, а я едва ли мог
обновить его в Брукхейвине, не привлекая внимания. Я решил, что, если это
вызовет расспросы, я отвечу: да, я купил его, приехав в Грецию, потому что
не хотел, чтобы мой национальный костюм вызывал подозрение.
Днем, если я не рыскал по Нью-Йорку в поисках нужных мне вещей, то
запирался в комнате, где стояла машина. Мои коллеги думали, что я или
готовлю отчет, или разбираю машину, а я в это время готовился к
путешествию.
Так прошло две недели. Однажды мой шеф прислал записку, в которой
спрашивал, как обстоят дела с отчетом. Я сообщил в ответном письме: "Почти
готов".
Ночью я вернулся в лабораторию. Я часто это делал, и охрана не обратила
на меня внимания. Я прошел в помещение, где стояла машина времени, запер
дверь изнутри и достал костюм и снаряжение.
Я настроил машину так, чтобы оказаться недалеко от Пеллы, столицы
Македонии, весной 340 года до Рождества Христова по нашей системе
летоисчисления (976 год по алгонкинскому календарю). Я включил машину,
забрался в нее и закрыл дверь.
Невозможно описать, что ощущаешь, путешествуя во времени. Чувствуешь
острую, мучительную боль, но так недолго, что не успеваешь вскрикнуть. В
то же время испытываешь чудовищные перегрузки, летишь, будто снаряд из
пушки, но неизвестно куда.
Сиденье выскользнуло из-под меня. Раздался треск, и со всех сторон в
меня впились острые сучья. Я свалился прямо на вершину дерева.
Я схватился за ветки, чтобы не упасть. Устройство, которое перенесло
меня в Македонию, обнаружило твердое тело в том месте, где я должен был
материализоваться, подняло меня над вершинами деревьев и отпустило. Я упал
на старый дуб, зазеленевший по весне.
Схватившись за ветки, я выронил посох, который упал и тяжело ударился о
землю. Во всяком случае, ударился обо что-то. Раздался испуганный вопль.
Одежда древних греков не приспособлена для лазанья по деревьям. Ветки то
цеплялись за мою шляпу, то рвали плащ, то впивались в нежные незащищенные
брюками места. В конце спуска я сорвался вниз с высоты в несколько футов и
упал в грязь.
Подняв глаза, я увидел, что надо мной наклонился, сжимая в руке нож,
чернобородый мужчина в грязной тунике. Недалеко стояла пара волов,
впряженная в деревянный плуг. У ног мужчины был кувшин с водой.
Пахарь, очевидно, закончил борозду и прилег, чтобы дать отдых себе и
волам, и тут на него свалились сначала мой посох, а затем и я собственной
персоной.
Вокруг меня простирались широкая Эмафианская равнина, окруженная рядами
каменистых холмов и крутыми горами. Небо было затянуто тучами, а на компас
я не осмеливался взглянуть, поэтому я не только не мог сориентироваться на
местности, но и понять, сколько времени. Я решил, что гора, возвышавшаяся
над остальными, - Бермион, следовательно, запад в той стороне. На севере
виднелась полоска воды. Должно быть, это было Лудийское озеро. За озером
поднималась гряда пологих холмов. Светлое пятно на ближайшем склоне могло
быть городом, но я видел недостаточно хорошо, чтобы различить детали,
поскольку был вынужден обходиться без очков. Холмистая равнина была
разбита на поля и пастбища, кое-где росли деревья и виднелись заболоченные
участки. Ветер качал бурую прошлогоднюю траву.
Мне было достаточно одного мгновения, чтобы оглядеться. Затем мое
внимание вновь привлек пахарь. Он что-то говорил, но я не понял ни слова.
Правда, он мог говорить по-македонски. Хотя этот язык и можно считать
диалектом греческого, но он отличался от аттического диалекта настолько,
что понять что-либо было невозможно. Безо всякого сомнения пахарь хотел
знать, что я делаю на его дереве. Я изобразил приветливую улыбку и,
запинаясь, медленно произнес по-гречески: "Радуйся! Я заблудился и залез
на дерево, чтобы найти дорогу". Он снова заговорил, я не ответил, и он
повторил то же самое громче, размахивая при этом ножом.
Мы пытались объясниться словами и жестами, но было ясно, что мы
совершенно не понимаем друг друга. Пахарь начал кричать, как делают все
невежественные люди, столкнувшись с языковым барьером.
В конце концов я указал на отдаленный холм, возвышавшийся над озером,
где заметил пятно, которое могло быть городом. Медленно и осторожно я
спросил: "Это Пелла?"
"Най, Пелла!" - выражение его лица стало менее угрожающим.
"Я иду в Пеллу. Как мне найти философа Аристотеля?" Я повторил имя еще
раз, но по выражению его лица я понял, что ни о каком Аристотеле он и
слыхом не слыхивал. Поэтому я поднял шляпу и палку, нащупал под туникой
свое снаряжение, чтобы проверить, все ли на месте, бросил землепашцу
"Хайре" на прощание и пустился в путь.
Когда я пересек раскисшее поле и вышел на проселочную дорогу, передо
мной уже не стояла проблема, что сделать, чтобы выглядеть закаленным
путешественником. После спуска с дерева моя одежда была покрыта зелеными и
коричневыми пятнами, плащ был порван, ветви исцарапали мне лицо и тело,
ноги до колена были покрыты грязью. Вдобавок я понял, что для того, кто
прожил всю жизнь, должным образом укутывая чресла в брюки и нижнее белье,
античный костюм представляется несколько неполным.
Оглянувшись, я увидел, что пахарь все еще стоит, держась за плуг, и
озадаченно смотрит мне вслед. Бедняга так никогда и не понял, кто я такой
и откуда взялся. Я шел по разбитой проселочной дороге, на которой между
двумя глубокими колеями чередовались камни, грязь и высокая трава.
Я направился в сторону озера и встретил несколько прохожих. Тому, кто
привык к оживленному движению в моем мире, Македония показалась бы
пустынной и вымершей. Я пытался заговорить с путниками, но столкнулся с
теми же трудностями, что и при разговоре с пахарем.
Наконец мимо проехала колесница, запряженная парой лошадей, которой
правил плотный мужчина в головной повязке, подобие шотландского кильта, в
высоких башмаках на шнуровке. Услышав мой окрик, он притормозил.
- В чем дело? - На аттическом диалекте он говорил не лучше меня.
- Я ищу философа Аристотеля из Стагира. Где я могу найти его?
- Он живет в Мизе.
- Где это?
Он показал.
- Ты не туда идешь. Иди обратно по этой дороге. У переправы через Ботий
сверни направо, и эта дорога приведет тебя в Мизу и Китион. Ты понял?
- Кажется, да, - ответил я. - Это далеко?
- Около двухсот стадий.
Я пал духом. Двести стадий - это пять парасангов, или два дня пути. Я
подумал, не попытаться ли мне купить коня или колесницу, но я не умел
ездить верхом и править лошадьми и не представлял себе, как я этому
научусь за короткий срок. Я читал, что в Македонии Аристотель жил в Мизе,
но, так как это место не было обозначено на тех картах, которые у меня
были, я решил, что это пригород Пеллы.
Я поблагодарил возничего, тот пустил лошадей трусцой, а я отправился в
путь. Не буду утомлять Вас подробным описанием моего путешествия. Я не
знал, где расположены деревни, и ночь застала меня в чистом поле, я
отбивался от собак, меня заживо ели москиты и одолевали другие твари, пока
я не нашел пристанища на вторую ночь. Дорога шла вдоль огромных болот,
простиравшихся по Эмафианской равнине к западу от Лудийского озера.
Несколько мелких речушек стекали с Бермиона и терялись в болотах.
Наконец я оказался вблизи Мизы, расположенной на одном из склонов
Бермиона. Я из последних сил тащился вверх по крутому склону, когда
шестеро подростков на малорослых греческих лошадях проскакали вниз по
дороге. Я отступил в сторону, но, вместо того чтобы пронестись мимо, они
придержали коней и окружили меня.
- Кто ты? - спросил меня невысокий юноша лет пятнадцати на чистом
аттическом наречии. Светловолосый, он был бы очень хорош собой, если бы не
прыщи.
- Я - Зандра из Паталипутры, - отвечал я, называя город Патну на Ганге
его древним именем. - Я ищу философа Аристотеля.
- А, варвар! - закричал прыщавый. - Что, ребята, уж мы-то знаем, как
Аристотель любит варваров!
Другие поддержали его, выкрикивая оскорбления, похваляясь тем, что
когда-нибудь перебьют всех варваров или обратят их в рабов.
Я допустил оплошность, показав им, что разозлился. Я знал, что это
неразумно, но ничего не мог с собой сделать.
- Если вы не хотите мне помочь, дайте мне пройти, - сказал я.
- Да он не просто варвар, он еще и наглец! - закричал один из ребят,
наезжая на меня лошадью.
- Отойдите прочь, дети! - потребовал я.
- Мы должны его проучить, - сказал прыщавый. Остальные захихикали.
- Лучше оставьте меня в покое, - сказал я, сжимая посох обеими руками.
Высокий красивый подросток сбил с меня шляпу.
- Вот тебе, трусливый азиат! - закричал он.
Недолго думая, я выругался по-английски и взмахнул посохом. То ли
молодой человек успел увернуться, то ли его лошадь отпрянула, но я
промахнулся. Посох мой пролетел мимо цели и ударил одну из лошадей по
морде.
Лошадка пронзительно заржала и встала на дыбы. Всадник, сидевший без
стремени, соскользнул с крестца лошади в грязь. Лошадь умчалась.
Все шестеро завопили. Светловолосый, у которого был необыкновенно
пронзительный голос, стал выкрикивать угрозы. В следующую секунду я
увидел, что его лошадь несется прямо на меня. Раньше чем я успел
увернуться, она сбила меня с ног, я полетел вверх тормашками, и животное
перепрыгнуло через меня, пока я катился по земле. К счастью, лошади
стараются не наступать на мягкое, иначе я был бы растоптан. Я едва успел
встать на ноги, как заметил, что остальные мальчишки тоже посылают лошадей
прямо на меня.
Рядом росла старая сосна. Я нырнул под нижние ветки раньше, чем лошади
налетели на меня, всадники скакали вокруг дерева и вопили. Я с трудом
понимал, что они кричали, но услышал, как прыщавый приказал:
- Птолемей! Езжай домой и привези луки и копья!
Стук копыт смолк в отдалении. Я почти ничего не видел сквозь ветки, но
догадывался о том, что происходило. Мальчишки не собирались атаковать меня
пешими, во-первых, потому что им больше нравилось ездить верхом, да и
слезать с коней, ловить их потом им было лень; во-вторых, до тех пор пока
я стоял спиной к дереву, им было не так просто добраться до меня сквозь
сплетение ветвей, а я мог бы отбиваться от них посохом.
Хотя в своем мире я не казался очень высоким, я был гораздо выше этих
ребят.
Но не это сейчас меня волновало. Я услышал имя "Птолемей" и понял, что
это один из соратников Александра, который в моем мире стал царем Египта и
основал знаменитую династию. Прыщавый юнец, стало быть, Александр
собственной персоной. Я попал в переплет. Если я останусь на месте, то
послужу мишенью для стрельбы по цели, когда Птолемей вернется с оружием.
Я, конечно, мог подстрелить нескольких мальчишек из своего ружья, что
спасло бы меня на время. Но в стране, где власть царя безгранична, трудно
рассчитывать на то, что доживешь до старости, убив одного из друзей
наследника престола, не говоря уже о самом царевиче. Пока я обдумывал свое
положение и прислушивался к голосам нападающих, сквозь ветви просвистел
камень и отскочил от ствола. Невысокий смуглый юноша, который упал с
лошади, бросил камень и побуждал своих товарищей последовать его примеру.
Мне удалось разглядеть, как прыщавый и остальные спешились и стали
лихорадочно собирать камни, а известно, что этого добра в Греции и
Македонии предостаточно. Камни пролетели сквозь хвою, отскакивая от веток.
Один, величиной с кулак, оцарапал мне голень.
Мальчишки подошли поближе, чтобы вернее целиться. Я попытался отползти
за дерево и спрятаться за ним, но они заметили мое движение и окружили
дерево со всех сторон. Один из камней попал мне в голову и до крови содрал
кожу, у меня потемнело в глазах. Я подумал было, не забраться ли на
дерево, но сосна кверху сужалась, и чем выше я бы забрался, тем уязвимее
был бы, и, кроме того, сидя на ветке, мне было бы труднее уворачиваться от
камней.
Так развивались события в тот момент, когда я снова услышал стук копыт.
Я подумал, что настала пора решиться на что-либо. Птолемей возвращался с
оружием. Если я даже воспользуюсь своим ружьем, мне все равно не спастись
бегством, но было бы глупо оставаться на месте и дать изрешетить себя, не
применив оружия.
Я нащупал под туникой ремешок, закреплявший пистолет в кобуре, и
отстегнул его, затем вытащил пистолет и оттянул затвор.
Чей-то мужской голос вмешался в перебранку. Я уловил слова:
"...оскорблять безобидного путешественника... Откуда вы знаете, что он не
князь в своей собственной стране? Придется рассказать царю... Можно
подумать, что вы рабы, только что получившие свободу, а не знатные юноши
из благородных семейств..."
Я протиснулся к краю завесы из сосновых иголок. Коренастый чернобородый
всадник обращался к подросткам, побросавшим камни. Прыщавый сказал:
- Мы просто немного побаловались.
Я вылез из-под ветвей, подошел к тому месту, где лежала моя шляпа, и
поднял ее. Затем я обратился к незнакомцу:
- Радуйся! Хорошо, что ты приехал раньше, чем игра зашла слишком
далеко. - Я улыбнулся, решив вести себя приветливо, чего бы мне это ни
стоило. Только благодаря железному самообладанию я мог выпутаться из этой
ситуации.
Всадник проворчал:
- Кто ты?
- Зандра из Паталипутры, что в Индии. Я ищу философа Аристотеля.
- Он оскорбил нас... - начал один из подростков, но чернобородый не
обратил на него внимания. Он сказал:
- Я сожалею, что твое знакомство с царским домом было столь неприятным.
Этот дерзкий юноша, - он указал на прыщавого, - Александр, сын Филиппа,
наследник македонского престола.
Он представил остальных:
- Гефастион - тот, который сбил с меня шляпу, а сейчас держал лошадей;
Неарх - тот, который упал с лошади; Птолемей - тот, который ездил за
оружием; а также Гарпал и Филот.
- Когда Птолемей ворвался в дом, - продолжал незнакомец, - я спросил
его, что за спешка, узнал о стычке и решил ехать с ним. Хорошо же они
слушают своего учителя. Они не должны были вести себя недостойно даже с
тобой, варваром, ибо, поступая так, они сами спускаются до уровня
варваров. Я возвращаюсь в дом к Аристотелю. Ты можешь следовать за мной.
Всадник развернул коня и поехал шагом обратно в Мизу. Шестеро
подростков стали ловить лошадь Неарха.
Я пустился вслед за ним, хотя мне иногда приходилось бежать трусцой,
чтобы не отставать. Дорога шла в гору, и вскоре я начал задыхаться. Я
пропыхтел:
- Кто ты... о господин?
Всадник мотнул бородой и удивленно поднял брови:
- Я думал, ты знаешь. Я Антипатр, правитель Македонии.
Не доезжая до самой деревни, Антипатр свернул и поехал по ухоженной
территории, напоминавшей современный парк, где стояли статуи и скамьи. Я
предположил, что это роща Нимф, в которой Аристотель проводит занятия с
учениками. Мы проехали через парк и остановились у особняка, Антипатр
бросил поводья слуге и соскочил с коня.
- Аристотель! - загремел Антипатр. - Тут тебя один человек видеть
хочет.
Вышел мужчина примерно моего возраста, лет сорока. Он был стройный,
среднего роста, с лицом тонкогубым и суровым, седеющая борода была коротко
подстрижена. Одет он был в пышный гиматий, большой плащ с каймой,
украшенной разноцветными спиралями. На пальцах золотые кольца. Антипатр,
запинаясь, представил меня:
- Друг мой, это... э... как его зовут, из... э... откуда-то из Индии.
Он рассказал ему, как спас меня от Александра и его злокозненных
друзей, и добавил:
- Если ты в скором времени не научишь этих щенков, как нужно себя
вести, то потом будет поздно.
Аристотель внимательно посмотрел на меня.
- Вшегда приятно пожнакомитьшя ш человеком, приехавшим иждалека. Что
привело тебя шюда, друг мой?
Я представился и сказал:
- В своей стране я считаюсь философом, и я подумал, что мое путешествие
на Запад не может быть завершено, пока я не поговорю с величайшим
философом Запада. А когда я спросил, кого мне искать, все назвали мне
Аристотеля, сына Никомаха.
Аристотель промурлыкал:
- Я рад, что они нажвали меня. Гм. Войди в дом, выпей шо мной вина. Ты
можешь рашкажать мне о чудешах Индии?
- Да, конечно, но ты в свою очередь должен рассказать мне о своих
открытиях, они воистину еще большее чудо.
- Ну что ж, жаходи, жаходи. Может, ты шможешь оштатьшя на пару дней.
Мне ешть о чем рашпрошить тебя.
Так я встретился с Аристотелем. Мы, как говорили в моем мире, понимали
друг друга с полуслова. У нас было много общего. Кому-то могло не
понравиться то, что Аристотель шепелявил, или его педантичность и
чрезмерная сосредоточенность, или то, что любую тему он мусолил до
умопомрачения. Но мы с ним ладили. В то утро в доме, который царь Филипп
построил для придворной школы, Аристотель передал мне чашу густого вина и
попросил:
- Рашкажи мне о шлоне, этом огромном жвере, у которого по хвошту
впереди и шжади. Он дейштвительно шущештвует?
- Да, действительно, - ответил я и начал рассказывать все, что и знал о
слонах, а Аристотель делал заметки на листах папируса.
- Как в Индии нажывают шлонов?
Вопрос застал меня врасплох, мне не приходило в голову, что помимо
всего того, что я знаю, мне в моем путешествии понадобится еще и знание
древнего хиндустани. Я отхлебнул вина, чтобы протянуть время. Я никогда не
любил спиртные напитки и эта жидкость казалась мне отвратительной, но ради
достижения моей цели приходилось притворяться, что она мне нравится. Без
сомнения, мне пришлось бы выдумать какую-нибудь абракадабру, но тут память
моя совершила внезапный скачок, и мне на ум пришли рассказы Киплинга,
которые я читал в детстве.
- Мы зовем их _хатхи_, - сказал я. - Но в Индии, конечно, говорят на
разных языках.
- А что ты шнаешь о диких ошлах, что водятшя в Индии, тех, о которых
пишет Ктежий, у них рог на лбу?
- Правильнее было бы называть их носорогами, потому что рог у них в
действительности на носу, и они больше похожи не на ослов, а на огромных
свиней...
Приближалось время обеда, и я несколько раз тонко намекал, что мне
нужно найти пристанище в Мизе, но Аристотель, к моей радости, и слушать
меня не захотел. Он потребовал, чтобы я остановился прямо в школе, и не
обратил внимания на то, что я из вежливости воспротивился этому.
- Ты должен оштатьшя ждешь на нешколько мешяцев, - сказал он. - У меня
никогда, никогда больше не будет такой вожможношти шобрать шведения об
Индии. Не бешпокойшя о рашходах. Царь платит жа вше. Ты первый
дейштвительно умны... э... варвар иж тех, кого я жнал, а я иштошковалшя по
ученому шерьежному шобешеднику. Феофрашт вернулшя в Афины, а другие мои
дружья редко жаежжают в эту глушь.
- А македонцы?
- Ахой! Некоторые иж них, как и мой Друг Антипатр, неплохие люди, но в
большинштве швоем они штоль же бежможглы, как и першидшкие вельможи. А
теперь рашкажи мне о Патал... как нажываетшя твой город?
Вскоре вошли Александр и его друзья. Мне показалось, они растерялись,
увидев, что я беседую наедине с их учителем. Я изобразил радостную улыбку
и сказал:
- Хайре, друзья мои!
Как будто ничего не произошло. Мальчишки переглянулись и начали
перешептываться, но не решились ничего предпринять.
На следующее утро, когда они пришли на занятия, Аристотель сказал им:
- Я шлишком жанят ражговором ш доштопочтенным путешештвенником иж
Индии, чтобы терять время, вколачивая ненужные вам жнания в ваши жалкие
умишки. Идите, поштреляйте кроликов или наловите рыбы к обеду, только
ишчежните!
Мальчишки улыбнулись. Александр сказал:
- Кажется, и от варвара может быть какой-то толк. Я надеюсь, что ты
останешься у нас навсегда, достопочтенный варвар.
После того как они ушли, попрощаться с Аристотелем зашел Антипатр. Он
грубовато-добродушно спросил у меня, как я поживаю, вышел и отправился
верхом в Пеллу.
Недели проходили незаметно, и, пока я гостил у Аристотеля, появились
первые весенние цветы. День за днем мы, беседуя, бродили по роще Нимф или
сидели дома, когда шел дождь. Иногда мы беседовали одни, а иногда за нами
следовали, слушая нас, мальчики. Они несколько раз попытались подшутить
надо мной, но я, хотя и был в ярости, сделал вид, что меня забавляют их
проделки, и таким образом избежал серьезных неприятностей.
Я узнал, что в другой половине большого дома жила жена Аристотеля с
маленькой дочкой. Но он не представил меня ей. Я только несколько раз
видел ее издалека.
Во время наших ежедневных бесед я осторожно пытался перейти от чудес
Индии к фундаментальным вопросам науки. Мы спорили о том, какова природа
материи и что представляет собой Солнечная система. Я дал ему понять, что
в Индии астрономия, физика и другие науки развиваются в современном
направлении, я имею в виду современное для моего мира. Я рассказал об
открытиях выдающихся паталипутранских философов: вкладе Коперника в
астрономию, Ньютона в физику, Дарвина в теорию эволюции и Менделя в
генетику. (Я забыл, что для Вас эти имена ни о чем не говорят, но любой
образованный человек в моем мире узнал бы их, несмотря на маскарад.)
Я постоянно внушал ему, что важно экспериментировать и изобретать
новое, что каждую теорию нужно проверять.
Аристотель был человеком самоуверенным и любил поспорить, но ум у него
был как губка, и он мгновенно впитывал в себя все новые сведения,
гипотезы, взгляды, независимо от того, согласен он был с ними или нет.
Я попытался найти какое-нибудь компромиссное решение между тем, чего,
как я знал, может добиться наука, и тем, во что может поверить Аристотель.
Поэтому я не стал ничего рассказывать о летательных аппаратах, ружьях,
зданиях высотой в тысячу футов и других чудесах техники, существовавших в
моем мире. Тем не менее однажды я заметил, что маленькие темные глаза
Аристотеля внимательно смотрят на меня.
- Ты не веришь мне, Аристотель? - спросил я.
- Н-нет, нет, - сказал он задумчиво. - Но мне кажетшя, что ешли бы
индийцы были такими жамечательными ижобретателями, как ты уверяешь, они бы
ижготовили тебе крылья вроде тех, что, по легенде, шделал Дедал. Тогда ты
мог бы прилететь в Македонию, и тебе бы не пришлешь терпеть лишения,
путешештвуя на верблюде череж вшю Першию.
- Такие крылья пытались сделать, но мускульная сила человека
относительно его веса невелика.
- Ага. Ты привеж что-нибудь иж Индии, что могло бы подтвердить
маштерштво твоего народа?
Я усмехнулся, потому что уже давно ожидал этого вопроса.
- Я привез несколько маленьких приспособлений, - сказал я, залезая под
тунику и вытаскивая увеличительное стекло. Я показал, как им пользоваться.
Аристотель покачал головой.
- Почему же ты не покажал мне его раньше?
- Люди часто навлекали на себя несчастья, пытаясь сразу изменить
взгляды окружающих. Вспомни Сократа - учителя своего учителя.
- Правда, правда. А что ты еще привеж?
Я собирался показывать приборы постепенно, не все сразу, но Аристотель
был так настойчив, что я уступил прежде, чем он разозлился. Маленький
телескоп был недостаточно мощным, и с его помощью нельзя было рассмотреть
спутники Юпитера или кольца Сатурна, но того, что мы увидели, было
достаточно, чтобы убедить Аристотеля в его возможностях. Если он не мог
наблюдать эти небесные тела сам, он был почти готов поверить мне на слово,
что их видно в большие телескопы, которые есть у нас в Индии.
Однажды, когда дискуссия в роще Нимф была в самом разгаре, к нам
подскакал легко вооруженный всадник. Не обращая на нас никакого внимания,
он обратился к Александру:
- Приветствую тебя, о царевич! Царь, твой отец, прибудет сюда еще до
захода солнца.
Все бросились наводить порядок. Мы ждали, выстроившись рядами перед
большим домом, когда со звоном и бряцаньем прибыли царь Филипп и его
свита, все в украшенных гребнями шлемах и развевающихся плащах. В
одноглазом я узнал Филиппа. Это был высокий, богатырского сложения
мужчина, весь покрытый шрамами, его густая вьющаяся черная борода начинала
седеть. Он спешился, обнял сына, небрежно поздоровался с Аристотелем и
сказал Александру:
- Ты бы хотел принять участие в осаде города?
Александр завопил от восторга.
- Фракия покорена. Но стараниями афинян Византии и Перинф выступили
против меня. Жителям Перинфа будет не до даров Великого Царя. Пора тебе,
мой мальчик, понюхать крови, хочешь поехать?
- Да, да! Можно, мои друзья поедут тоже?
- Если они захотят и если их родители им позволят.
- О, царь! - сказал Аристотель.
- Что тебе, долговязый?
- Я надеюшь, на этом обучение царевича не жакончитшя. Ему еще многому
нужно научитьшя.
- Нет, нет, я пришлю его обратно, как только город падет. Но он
вступает в тот возраст, когда нужно учиться на деле, а не только слушая
твои мудрые, возвышенные речи. Кто это? - Филипп взглянул на меня своим
единственным глазом.
- Жандра иж Индии, филошоф-варвар.
Филипп дружелюбно улыбнулся и похлопал меня по плечу:
- Радуйся. Приезжай в Пеллу, расскажи моим военачальникам об Индии. Кто
знает? Может, и туда еще ступит нога младенца.
- Гораздо важнее получить сведения о Персии, - сказал один из
военачальников Филиппа, красивый малый с рыжевато-каштановой бородой. - Он
недавно был там проездом. Что ты скажешь на это? Чертов Артаксеркс все еще
крепко сидит на троне?
- Я почти ничего не знаю, - сказал я, чувствуя, как сердце мое уходит в
пятки при мысли о том, что меня сейчас разоблачат. - Я проехал вдоль
северных границ владений Великого Царя и почти не заезжал в крупные
города. Я ничего не знаю о том, какую они ведут политику.
- Это действительно так? - спросил рыжебородый, взглянув на меня с
подозрением. - Нам придется еще вернуться к этому разговору.
Они толпой повалили в большой дом, где суетились повар и служанки. Во
время обеда оказалось, что я сижу между Неархом, маленьким критянином,
другом Александра, и воином, не говорившим по-гречески. Поэтому я в
основном молчал, а вдобавок почти не понимал, о чем говорили сидевшие во
главе стола. Я попросил Неарха назвать мне военачальников.
- Тот, высокий, справа от царя, - Парменион, - сказал он, - а
рыжебородый - Аттал.
Когда унесли еду и началась попойка, ко мне подошел Аттал. Воин уступил
ему свое место. Аттал уже много выпил, но, хотя он и покачивался слегка,
голова его была ясной.
- Как ты ехал через владения Великого Царя? - спросил он. - По какому
маршруту ты следовал?
- Я же сказал тебе - вдоль северной границы.
- Тогда ты должен был заехать в Орхой.
- Я... - начал я и остановился. Возможно, Аттал пытается подловить
меня. Что, если я скажу "да", а Орхой на самом деле находится на юге? Или
вдруг он там был и знаком с городом? Многие греки и македонцы служили
Великому Царю наемниками.
- Я проезжал разные города, но не запомнил их названия, - сказал я. - И
не помню, заезжал ли в Орхой.
Аттал мрачно улыбнулся в бороду.
- Много же пользы принесет тебе твое путешествие, если ты не помнишь,
где был. Послушай, скажи мне, ты не слышал о смуте в северных провинциях?
Я уклонился от ответа, набрав полный рот вина, чтобы скрыть
замешательство. Я прихлебывал вино снова и снова, пока наконец Аттал не
сказал:
- Ну, хорошо, предположим, ты действительно ничего не знаешь о Персии.
Тогда расскажи мне об Индии.
- Что рассказать? - Я икнул. Вино начинало действовать и на меня.
- Я солдат, и мне хотелось бы узнать об индийском военном искусстве.
Как там насчет обучения боевых слонов?
- О, мы придумали кое-что получше.
- Что именно?
- Мы поняли, что слоны из плоти и крови ненадежны в бою, несмотря на
свою величину, потому что часто пугаются и, обратившись в бегство, топчут
наши собственные войска. Поэтому философы Паталипутры создали механических
стальных слонов со скорострельными катапультами на спине.
Так в моем одурманенном мозгу трансформировались бронированные военные
машины моего мира. Я не знаю, что заставило меня наговорить Атталу таких
глупостей.
Частично виной была антипатия, возникшая между нами. Из истории
известно, что Аттал был неплохим человеком, хотя иногда и совершал
безрассудные и глупые поступки. Но меня раздражало то, что он надеялся
выведать у меня все хитрыми расспросами, а хитрость-то была шита белыми
нитками. Его голос, выражение лица говорили сами за себя: ты лукав и
пронырлив, за тобой надо смотреть в оба. Он был из тех людей, которые,
получив приказ следить за врагом, нацепили бы на лицо фальшивую бороду,
завернулись в длинный черный плащ и стали посреди бела дня, крадучись,
ходить вокруг да около, подмигивать, бросать косые взгляды и привлекали бы
к себе всеобщее внимание. Кроме того, он, конечно, насторожил меня,
проявив настойчивый интерес к моему прошлому.
Но основной причиной моего безрассудного поведения явилось крепкое
вино. В своем мире я пил очень редко и не привык к подобным попойкам.
Аттал при упоминании о механических слонах весь превратился в слух.
- Да что ты говоришь!
- Да, у нас есть и кое-что получше. Если наземные войска противника
отражают атаки наших стальных слонов, мы посылаем летающие колесницы,
запряженные грифонами, и сверху осыпаем неприятеля дротиками. - Мне
казалось, что я изобретателен, как никогда.
Аттал открыл рот от изумления: "Что еще?"
- Ну... э... у нас также мощный флот, знаешь, мы контролируем низовья
Ганга и прилегающую часть Океана. Нашим кораблям не нужны ни паруса, ни
весла. Их приводят в движение машины.
- Все индийцы владеют подобными чудесами?
- В общем, да, но паталипутранцы искуснее всех. Когда в морских
сражениях численный перевес на нашей стороне, мы посылаем ручных тритонов,
которые подплывают под корабли и продырявливают днища.
Аттал нахмурился.
- Скажи мне, варвар, почему, имея столь разрушительное оружие,
палалал... патапата... жители вашего города не завоевали весь мир?
Я пьяно рассмеялся и хлопнул Аттала по плечу:
- Да мы его уже давно завоевали, приятель. Вы, македонцы, еще просто не
заметили, что находитесь под нашим владычеством.
Аттал переварил все это и грозно нахмурился:
- По-моему, ты дурачил меня, варвар! _Меня_! Клянусь Гераклом, я
тебя...
Он поднялся и размахнулся, чтобы ударить меня кулаком. Я поднял руку,
пытаясь защитить лицо.
- Аттал! - окликнули его с другого конца. Царь Филипп следил за нами.
Аттал опустил кулак и пробормотал что-то вроде. "Воистину летающие
колесницы и ручные Тритоны!" - и, спотыкаясь, направился к своей компании.
Я помнил, что у него впереди не было счастливого будущего. Ему было
суждено выдать свою племянницу замуж за Филиппа, молодую женщину и ее
младенца умертвят по приказу Олимпиады, первой жены Филиппа, после того
как сам царь падет от руки вероломного убийцы. Вскоре, по повелению
Александра, расправятся и с Атталом. У меня язык чесался, так мне хотелось
намекнуть ему на то, что его ждет, но я сдержался. Я и так привлек к себе
слишком много внимания.
Позже, когда попойка была в полном разгаре, пришел Аристотель и шуганул
мальчишек. Он сказал мне: "Пойдем, Жандра, прогуляемшя, проветримшя да и
пойдем тоже шпать. Эти македонцы как беждонные бочки. Мне жа ними не
угнатьшя".
На улице он сказал:
- Аттал думает, что ты першидшкий шпион.
- Я? Шпион? Но, ради Геры, почему? - Про себя я проклинал свою
глупость, из-за которой нажил себе врага. Когда-нибудь я научусь общаться
с представителями рода человеческого?
Аристотель продолжил:
- Он шчитает, что никто не может проехать череж вшю штрану и, как ты,
оштатьшя в полном неведении о том, что в ней проишходит. Ты жнаешь о
Першидшком царштве больше, чем говоришь, но не хочешь, чтобы мы думали,
что ты как-то швяжан ш ним. А ешли ты не перш, то жачем тебе это шкрывать,
ешли только ты не прибыл к нам ш враждебными намерениями?
- Перс мог бы опасаться того, что эллины относятся к персам враждебно.
Хоть я не перс, - добавил я поспешно.
- Вовше нет. В Элладе шпокойно живет много першов. Вшпомни Артабажа ш
шыновьями, бежавшего от швоего царя и живущего в Пелле.
Тут - гораздо позже, чем следовало, - мне пришло в голову, как я могу
доказать свою невиновность.
- На самом деле я заехал на север дальше, чем я говорил, и проехал
севернее Каспийского и Эвксинского морей, а потому миновал владения
Великого Царя, кроме Бактрийских пустынь.
- Правда? Тогда почему же ты молчал? Ешли это так, то ты дал ответ на
вопрош, выжывающий ожешточенные шпоры наших географов, являетшя ли
Кашпийское море внутренним или же это - чашть Шеверного Океана.
- Я боялся, что мне никто не поверит.
- Я не жнаю, чему верить, Жандра. Ты штранный человек. Я не думаю, что
ты перш - никогда еще не было перша-филошофа. Хорошо, что ты не перш.
- Почему?
- Потому что я _ненавижу_ Першию, - прошипел он.
- Да?
- Да. Я мог бы перечишлить вше нешчаштья, которые принешли нам Великие
Цари, но доштаточно того, что они предательшки шхватили моего
вожлюбленного тештя, пытали и жатем рашпяли его. Некоторые, как Ишократ,
говорят о том, что эллинам надо объединитьшя и жавоевать Першию, и,
вожможно, Филипп, ешли будет жив, попытаетшя шделать это. Однако, -
проговорил он уже другим тоном, - я надеюшь, он не будет втягивать в эту
войну города Эллады; оплотам цивилизации нет дела до грыжни между
тиранами.
- У нас в Индии считают, - сказал я нравоучительно, - что имеют
значение только личные качества человека, а не его национальность. Люди
всех национальностей бывают хорошими, плохими и никакими.
Аристотель пожал плечами:
- Я жнал и достойных першов тоже, но это чудовищное раждутое
гошударштво... Не может быть дейштвительно цивилижованной штраны ш
населением больше чем в нешколько тышяч человек.
Не имело смысла рассказывать ему, что огромные государства, какими бы
чудовищными и раздутыми они ни казались ему, отныне и навсегда станут
неотъемлемой чертой пейзажа планеты. Я старался изменить научные методы
Аристотеля, а не его отсталые взгляды на международные отношения.
На следующее утро царь Филипп со своими людьми и шесть учеников
Аристотеля ускакали в сторону Пеллы, а за ними потянулся караван вьючных
мулов и личные рабы-мальчиков. Аристотель сказал:
- Будем надеятьшя, что какой-нибудь шлучайный пущенный иж пращи камень
не вышибет иж Алекшандра можги раньше, чем у него будет шанш покажать, на
что он шпошобен. Он одаренный мальчик и может далеко пойти, хотя ешли он
жакушит удила, то ш ним не шправитьшя. А теперь, мой дорогой Жандра,
вернемшя к вопрошу об атомах, о которых ты нешешь такой явный вждор.
Во-первых, ты должен прижнать, что, ешли шущештвует целое, должна
шущештвовать и чашть его. А отшюда шледует, что нет неделимых чаштиц...
Тремя днями позже, когда мы все еще бились над проблемой атома, стук
копыт прервал нашу беседу. Подъехал Аттал с целым отрядом всадников. Рядом
с Атталом скакал высокий смуглый мужчина с длинной седой бородой. Его
внешность навела меня на мысль, что он, должно быть, тоже прибыл из моего
времени, потому что он был в шапке, куртке и штанах. При одном только виде
знакомой одежды сердце мое наполнилось тоской по миру, из которого я
прибыл, хотя я ненавидел его, когда жил в нем.
Правда, одежда этого человека была не совсем такой, как в моем мире.
Шапка представляла собой цилиндрический войлочный колпак с наушниками.
Коричневая куртка длиной до колен была одного цвета со штанами. Поверх
куртки был надет линялый желтый жилет, расшитый красными и голубыми
цветочками. Весь костюм был старым и поношенным, повсюду виднелись
заплаты. Сам он был крупным, костистым, с огромным крючковатым носом,
широкими скулами и маленькими глазками под кустистыми нависшими бровями.
Все спешились, и несколько конюхов прошли, собирая поводья, чтобы
лошади не разбежались. Солдаты окружили нас и встали, опираясь на копья;
круглые бронзовые щиты висели у них за спиной. Копья были обычными
шестифутовыми пиками греческих гоплитов, а не сариссами -
двенадцати-пятнадцатифутовыми копьями фалангистов.
Аттал сказал:
- Я бы хотел задать твоему гостю еще несколько вопросов по философии, о
Аристотель.
- Шпрашивай.
Аттал повернулся, но не ко мне, а к седобородому. Он сказал ему что-то,
а тот обратился ко мне на незнакомом языке.
- Не понимаю, - сказал я.
Седобородый снова заговорил, как мне показалось, на другом языке.
Несколько раз он обращался ко мне, каждый раз слова его звучали иначе и
каждый раз мне приходилось отвечать, что я не понимаю.
- Вот видите, - сказал Аттал, - он делает вид, что не понимает
по-персидски, мидийски, армянски и по-арамейски. Он не смог бы проехать
через владения Великого Царя, не выучив хотя бы один из этих языков.
- Кто ты, о господин мой? - спросил я седобородого.
Старик горделиво улыбнулся и заговорил по-гречески с гортанным
акцентом:
- Я - Артавазд, или Артабаз, как зовут меня греки; когда-то я был
правителем Фригии, а сейчас - бедный наемник царя Филиппа.
Старик этот и был знатным персидским беженцем, о котором говорил
Аристотель.
- Бьюсь об заклад, он даже не говорит по-индийски, - сказал Аттал.
- Ну конечно, - сказал я и начал по-английски: - "Настало время всем
добрым людям прийти на помощь своей партии. Восемьдесят лет тому назад
отцы наши заложили..."
- Что ты думаешь об этом? - спросил Аттал у Артавазда.
Перс пожал плечами.
- Я ничего подобного никогда не слыхал. Но Индия - обширная страна, и
там говорят на разных языках.
- Я не... - начал я, но Аттал продолжил:
- К какому народу ты бы его отнес?
- Не знаю. Индийцы, которых я видел, немного смуглее, но, насколько я
знаю, бывают и светлокожие индийцы.
- Если ты меня выслушаешь, Аттал, я все объясню, - сказал я. - Почти
весь мой путь проходил за пределами Персидской державы. Я пересек Бактрию
и обогнул с севера Каспийское и Эвксинское моря.
- Ну-ну, что еще расскажешь, - сказал Аттал. - Каждый образованный
человек знает, что Каспий - не что иное, как залив, глубоко вдающийся в
сушу, открытый на севере в Океан. Поэтому ты не мог объехать его с севера.
Так что, пытаясь выпутаться, ты только еще больше погряз во лжи.
- Пошлушай, о Аттал, - возразил Аристотель. - Это вовше не так. Еще
Геродот и многие пошле него шчитали, что Кашпий - это внутреннее море...
- Придержи язык, профессор, - сказал Аттал. - Речь идет о
государственной безопасности. Что-то с этим мнимым индийцем не так, и я
собираюсь выяснить, что именно.
- Нет ничего подожрительного в том, что человек, приехавший иж
неижвештной далекой штраны, рашкажывает небылицы о швоем путешештвии.
- Нет, это еще не все. Я узнал, что впервые он появился на вершине
дерева на поле, принадлежащем свободному земледельцу Дикту, сыну Писандра.
Дикт помнит, что перед тем, как растянуться на земле, он посмотрел на
дерево, нет ли там ворон. Если бы Зандра был на дереве, Дикт увидел бы
его, потому что листьев еще было мало. А в следующее мгновение раздался
хруст веток под тяжестью падающего тела и посох Зандры ударил Дикта по
голове. Простой смертный не может свалиться на дерево с неба.
- Может быть, он прилетел иж Индии. Он говорил мне, что у них там ешть
чудешные машины, - сказал Аристотель.
- Пусть он попытается сделать пару крыльев, если останется жив, после
того как его допросят в Пелле, - сказал Аттал. - А еще лучше - парочку для
моего коня, чтобы он смог обогнать Пегаса. А пока... взять его и связать!
Солдаты двинулись на меня. Я не рискнул сдаться из опасения, что они
отберут мое ружье и я буду совсем беззащитен. Я рванул края туники,
пытаясь вытащить пистолет. Драгоценные секунды ушли на то, чтобы
отстегнуть ремешок, но я вытащил ружье раньше, чем кто-либо успел до меня
дотронуться.
- Назад, или я ударю на вас молнией! - закричал я, приподнимая ружье.
В моем мире люди, зная, сколь смертоносно это оружие, испугались бы. Но
македонцы, которые раньше его никогда не видели, взглянули на него и
продолжали приближаться. Аттал был совсем рядом.
Я выстрелил в него, затем повернулся и застрелил солдата, который
пытался схватить меня. Выстрел из ружья сопровождается вспышкой света,
напоминающей молнию, и оглушительным грохотом, подобным близкому удару
грома. Македонцы закричали, а Аттал упал, раненный в бедро.
Я снова повернулся, пытаясь прорваться сквозь кольцо солдат, и в голове
моей промелькнула мысль, не попытаться ли мне завладеть лошадью. От
сильного удара в бок у меня перехватило дыхание. Один солдат ткнул меня
копьем, но пояс смягчил удар. Я выстрелил в него, но промазал второпях.
- Не убивайте его! - завопил Аристотель.
Часть солдат отступила, как будто собираясь бежать, остальные взмахнули
копьями. Доли секунды они колебались - то ли боялись меня, то ли их сбил с
толку крик Аристотеля. В других условиях они бы пропустили его слова мимо
ушей и послушались приказа своего начальника, но Аттал лежал на траве, в
изумлении разглядывая дыру в своей ноге.
Один солдат уронил копье и пустился бежать, но тут, искры посыпались у
меня из глаз от удара по голове, и я почти без памяти свалился на землю.
Воин сзади меня взмахнул копьем, как дубинкой, и стукнул меня древком по
макушке.
Раньше чем я успел прийти в себя, они навалились, пихаясь и пинаясь.
Кто-то вырвал ружье у меня из рук. Я, должно быть, потерял сознание,
потому что помню только, что лежу в грязи, а солдаты сдирают с меня
тунику. Аттал, опираясь на солдата, стоит надо мной с окровавленной
повязкой на ноге. Он кажется бледным и испуганным, но настроен решительно.
Тот, второй, в которого я стрелял, лежит неподвижно.
- Так вот где он держит свои дьявольские приспособления! - сказал
Аттал, указывая на мой пояс. - Снять его.
Солдаты возились с пряжкой, пока один из них в нетерпении разрезал
ремешки кинжалом. Золотые монеты в моем кошеле вызвали крик восторга.
Я завозился, пытаясь подняться, но двое солдат опустились коленями мне
на руки, чтобы удержать меня. Слышалось постоянное бормотание. Аттал,
глядя на пояс, сказал:
- Он слишком опасен, чтобы оставить его живым; Кто знает, может быть,
даже связанный, он поднимется в воздух и исчезнет при помощи волшебства?
- Не убивай его! - попросил Аристотель. - Он мог бы научить наш многим
полежным вещам.
- Нет ничего полезнее безопасности государства.
- Но он может швоими пожнаниями принешти польжу гошударштву. Ражве не
так? - обратился Аристотель к персу.
- Прошу тебя, не впутывай меня в это, - ответил Артавазд. - Это не
моего ума дело.
- Если он представляет опасность для Македонии, его следует немедленно
уничтожить, - сказал Аттал.
- Маловероятно, что он шейчаш может причинить какой-то вред, - возразил
Аристотель, - однако очень вероятно, что он может быть нам полежен.
- У него предостаточно возможности навредить нам, - сказал Аттал. - Вы,
философы, можете позволить себе проявлять терпимость по отношению к
интересующим вас чужеземцам, но если от него можно ждать беды, то за дело
беремся мы, солдаты. Не так ли, Артабаз?
- Я сделал то, о чем меня просили, и не скажу больше ни слова, - сказал
Артавазд. - Я простодушный персидский вельможа, и мне недоступны ваши
греческие хитрости.
- Я могу увеличить мощь твоих армий! - крикнул я Атталу.
- Не сомневаюсь, не сомневаюсь также и в том, что ты можешь обращать
людей в камень заклинаниями, как Горгоны взглядом. - Он вытащил меч и
попробовал острие большим пальцем.
- Ты лишишь его жижни прошто по невежеству швоему! - завопил
Аристотель, ломая руки. - Пушть, по крайней мере, царь рашшмотрит это
дело!
- Не по невежеству, - сказал Аттал, - а как убийцу. - Он указал на
мертвого солдата.
- Я пришел из другого мира! Из другого века! - закричал я, но Аттал был
непоколебим.
- Пора покончить с этим, - сказал он. - Поставьте его на колени. Возьми
мой меч. Главк, мне с ним не совладать, я еле стою на ногах. Наклони
голову, милый мой варвар, и...
Не успел Аттал договорить, как он, и все остальные, и все вокруг меня
исчезло. Я снова испытал ту острую боль и ощущение, будто меня выстрелили
из чудовищной пушки...
Я увидел, что лежу на прошлогодних листьях, окруженный отливающими
перламутром стволами тополей. Свежий ветерок шевелил листья так, что видна
была их нижняя серебристая поверхность. Для человека, одетого в одни
сандалии, было чересчур холодно.
Меня отбросило обратно в 1981 год по нашему летоисчислению, в год, из
которого я отправился в путешествие. Но где я? Я должен был быть
неподалеку от Национального института в Брукхейвине, в мире, где все было
подчинено высокоразвитой науке. Но здесь от нее не было и следа; ничего,
кроме тополей.
Охая, я поднялся и огляделся. Я был весь покрыт синяками, изо рта и из
носа текла кровь. Я мог ориентироваться только по отдаленному гулу прибоя.
Дрожа от холода, я заковылял на звук. Через сотню-другую шагов я вышел из
леса на песчаный берег. Вероятно, это было побережье острова Севанхаки,
или Лонг Айленда, как мы его называли, но точно определить было трудно.
Вокруг не было никаких следов присутствия человека, только берег,
изгибавшийся вдали и исчезавший за мысом, с одной стороны лес, с другой -
океан.
Что, недоумевал я, произошло? Может быть, наука в результате моего
вмешательства развивалась так быстро, что люди уже истребили друг друга в
кровопролитной войне? Философы моего мира допускали такую возможность, но
я никогда не относился к этому серьезно.
Начался дождь. В отчаянии я упал на песок и замолотил кулаками. Должно
быть, я снова лишился чувств.
Первое, что я осознал, был знакомый стук копыт. Подняв голову, я
увидел, что всадник уже был прямо надо мной. Я ничего не слышал раньше,
потому что песок заглушал удары копыт.
Я не поверил своим глазам. На мгновение мне показалось, что я все еще в
античном мире. Всадник был воином, оружие и доспехи его напоминали
античные. Сначала мне показалось, что шлем на нем как у древних греков.
Когда он подъехал ближе, оказалось, что это не совсем так, гребень был
сделан из перьев, а не из конского волоса. Предличник скрывал почти все
лицо, но оно казалось смуглым и безбородым. На всаднике была рубашка,
обшитая металлическими пластинами, длинные кожаные штаны и низкие башмаки.
С седла свешивались лук и маленький щит, за спиной на ремне болталось
тонкое копье. По большому седлу и стременам лошади я понял, что это не
могло происходить в древнем мире.
Пока я в оцепенении смотрел на всадника, он направил на меня копье и
заговорил на непонятном языке.
Я встал и поднял руки над головой, прося пощады. Всадник, размахивая
копьем, повторял свой вопрос все громче и громче. Я мог только сказать "Я
не понимаю" на всех известных мне языках, но ни один из них не был ему
знаком.
В конце концов, объехав вокруг меня, прорычал какую-то команду, указал
в направлении, откуда он прискакал, и подтолкнул меня древком копья. Я,
хромая, побрел по песку; дождь, кровь и слезы текли по моему лицу.
Остальное Вы знаете более или менее подробно. Я не мог вразумительно
рассказать о себе, поэтому сахем Линейпа Вейстан Толстый сделал меня своим
рабом. Четырнадцать лет я работал в его поместье, кормил свиней, рубил
хворост. Когда Вейстан умер и выбрали нового сахема, я был уже слишком
стар для такой работы, да и покалечен побоями Вейстана и его
надсмотрщиков. Узнав, что я немного смыслю грамоте - я, несмотря на свою
несчастную судьбу, научился говорить и читать по-алгонкински, - он
освободил меня и назначил библиотекарем.
Теоретически я могу разъезжать где захочу, но я не воспользовался этим
правом. Я слишком стар и слаб и не перенесу тяготы путешествий в этом
мире, а, судя по всему, другие страны не более цивилизованы, чем эта.
Кроме того, несколько человек приходят на мои лекции по естествознанию, и
я стараюсь внушить им мысль о достоинствах научного метода. Возможно, я
сумею заронить в их души маленькую искру, раз уж мне не удалось сделать
это в 340 году до Рождества Христова.
Когда я начал работать в библиотеке, я первым делом постарался
выяснить, что привело мир к современному состоянию.
Предшественник Вейстана собрал значительную библиотеку, которая при
Вейстане пришла в запустение: часть книг погрызли крысы, другие погибли от
сырости. Однако оставалось еще достаточно, чтобы я мог составить свое
представление о литературе этого мира с античных времен и до наших дней.
Здесь были даже "История" Геродота и "Диалоги" Платона, идентичные тем,
что существовали в моем мире.
Мне пришлось преодолевать лингвистические трудности, потому что
европейские языки в этом мире отличаются, хотя и ненамного, от тех, что
были в моем мире. Например, современный английский больше похож на наш
немецкий, так как Англия никогда не была завоевана норманнами. Мне было
также тяжело читать без очков. К счастью, большинство манускриптов
написаны крупным отчетливым почерком. Несколько лет тому назад мне удалось
достать очки, привезенные из Китая, где изобретение печатного станка
способствовало расцвету ремесел. Но поскольку это недавнее изобретение,
они не так совершенны, как в моем мире.
Я проштудировал все книги по истории, чтобы выяснить, когда изменился
ее ход, и обнаружил, что различия появились довольно скоро. Александр
отправился в Индию, но не умер в тридцать два года по возвращении оттуда.
Он прожил на пятнадцать лет дольше и погиб в битве с сарматами в
Кавказских горах. Не понимаю, как короткое знакомство со мной помогло ему
избежать малярийного комара, который сгубил его в моем мире. Возможно, я
пробудил в нем более живой интерес к Индии, чем это произошло бы без моего
вмешательства, а это привело к тому, что он задержался там на длительный
срок, что изменило в дальнейшем все течение его жизни. Созданная им
держава просуществовала более столетия, а не распалась сразу после его
смерти, как это произошло в моем мире.
Римляне покорили все Средиземноморье, но все войны, которые они вели, и
имена выдающихся римлян были иными. Две из основных религий моего мира -
христианство и ислам - так и не возникли. Вместо них у нас появились
Митраизм, Одиниэм и Сотеризм; последний - это греко-египетское учение"
основанное пламенным египетским пророком, которого его последователи зовут
греческим словом, означающим "спаситель".
Однако древняя история в целом следовала по тому же пути, что и в моем
мире, хотя действующие лица носили другие имена. Как и в моем мире.
Римская империя распалась, но детали были другими: император гуннов правил
в Риме, а готтов - в Антиохии.
Основные различия начались после падения Римской империи. В моем мире
примерно девятьсот лет тому назад началось возрождение научной мысли, за
которым через четыреста лет последовала научно-техническая революция. В
нашей истории возрождение началось на несколько столетий позже, а
научно-техническая революция едва началась. Компас и парусное вооружение
судов не были изобретены, а это привело к тому, что Северная Америка, я
имею в виду Гесперию, была открыта и заселена с севера, через Исландию, и
медленнее, чем в моем мире. Ружье так и не было изобретено, а это значит,
что аборигены Страны Заходящего Солнца не были уничтожены завоевавшими их
европейцами, а отстояли свою независимость и постепенно научились
искусству обработки металлов, ткачеству, возделыванию зерновых культур и
подобным вещам. К настоящему времени большинство европейских поселений
ассимилировались, хотя у представителей правящих домов абнаков и могикан
часто бывают голубые глаза и они все еще носят имена Эрик и Свен.
Мне не терпелось добраться до работ Аристотеля, посмотреть, как я
повлиял на его взгляды, и попытаться понять, какое отношение это имело к
последующему развитию событий. По упоминаниям его работ в других книгах,
имевшихся в этой библиотеке, я понял, что многие из них дошли до наших
дней, хотя названия их были иными, чем названия сохранившихся в моем мире
произведений. Единственными подлинными образцами его сочинений в нашей
библиотеке были три эссе: "О правосудии", "К вопросу об образовании" и "О
страстях и гневе". Ни в одном из них не было и следа моего влияния.
Я перерыл почти всю библиотеку сахема, пока наконец не нашел ключ к
разгадке. Это был перевод на иберийский язык книги "Биографии великих
философов", написанной Диомедом из Мазаки. Я никогда не встречал имени
Диомеда в литературных источниках моего мира, и, возможно, он никогда не
существовал. Как бы то ни было, он посвятил большую главу Аристотелю, и из
нее взят следующий отрывок:
"Итак, во время пребывания в Митилене Аристотель прилежно изучал
естественные науки. По свидетельству Тимофея, он собирался написать серию
работ, в которых хотел исправить ошибки Эмпедокла, Демокрита и других
своих предшественников. Но после того, как он переехал в Македонию и
занялся воспитанием Александра, к нему однажды явился путешественник Санд
из Палиботры, мудрый индийский философ. Индиец высмеял попытки Аристотеля
вести научные исследования и сказал, что в его стране уже открыли все то,
о чем эллины и не догадываются, но тем не менее индийцам не удалось еще
создать удовлетворительную картину Вселенной. Более того, он утверждал,
что невозможно добиться реальных успехов в развитии натурфилософии до тех
пор, пока эллины не перестанут пренебрегать физическим трудом и не
займутся проведением изнурительных опытов с различными механическими
устройствами вроде тех, что делают хитроумные египетские и азиатские
ремесленники.
Царь Филипп, узнав о пребывании в своей стране этого иноземца и
опасаясь, что он может оказаться шпионом иностранной державы, подосланным,
чтобы причинить вред юному принцу, прибыл с солдатами арестовать его.
Однако на требование царя следовать за ним в Пеллу Санд ответил тем, что
поразил молниями всех солдат Филиппа, прибывших с ним. Затем, как говорят,
он вскочил в колесницу, запряженную крылатыми грифонами, и улетел в
сторону Индии. Но из других источников известно, что человеком, пытавшимся
арестовать Санда, был правитель Антипатр; Санд окутал тьмой его и
Аристотеля, а когда тьма рассеялась, индиец исчез.
Аристотель, упрекаемый царем за то, что он дал приют столь опасному
гостю, и потрясенный кровавой развязкой этой истории, решил оставить
занятия наукой. Ибо, как он объясняет в своем знаменитом трактате "О
греховности естественных наук", ни один добропорядочный эллин не должен
забивать себе голову подобными предметами, во-первых, потому, что для
создания обоснованной теории необходимо обработать такое количество
данных, что, даже если все эллины не будут ничем больше заниматься в
течение веков, они все равно не смогут ничего сделать. Задача, таким
образом, невыполнима. Во-вторых, развитие науки требует проведения
экспериментов и изобретения механических приборов, а такая работа, хотя и
годится для презренных азиатов, имеющих к ней природную склонность,
унижает достоинство эллинов. И, наконец, некоторые варвары превзошли уже
эллинов в этой деятельности, и не пристало эллинам вступать с низшими
народами в соревнование в ремеслах, в которых они от рождения более
искусны. Эллинам следует заботиться о незыблемости моральных устоев,
воспитании патриотизма, личной доблести, развитии политического мышления и
эстетического вкуса и предоставить варварам искусственные средства,
позволяющие вести спокойный и добродетельный образ жизни, которые
обеспечиваются научными открытиями".
Что ж, так все и было. Автор, конечно, кое-что напутал, но этого и
следовало ожидать от античного историка.
Увы! Мои наставления были усвоены даже слишком хорошо. Я не оставил
камня на камне от наивной самоуверенности эллинских философов и отвратил
их от занятий наукой. Мне следовало помнить, сколь заманчиво создание
блестящих теорий и широких обобщений, даже ошибочных. Возможность изрекать
истины и есть тот стимул, который заставляет многих ученых годами усердно
собирать факты, даже кажущиеся обычными и заурядными. Если бы античные
ученые осознали, какого труда требует сбор данных, позволяющих создавать
обоснованные теории, они бы ужаснулись и оставили занятия наукой. Именно
так и произошло.
По иронии судьбы, здесь я бессилен что-либо изменить. Вернись я в
общество с развитой наукой и техникой, я мог, если бы мне там не
понравилось, построить новую машину времени, отправиться в прошлое и
как-нибудь предостеречь себя от последующей ошибки. Но ничего подобного
невозможно сделать в этом мире, где еще не изобретены даже, ну, например,
цельнотянутые ниобиевые трубы. Все, что я доказал своим злополучным
путешествием, это то, что пространство-время имеет отрицательную кривизну,
но кому здесь есть дело до этого?
Если Вы помните, когда Вы приезжали к нам в последний раз. Вы спросили
у меня, что значит девиз, начертанный на стене моей кельи. Я сказал, что
открою Вам это, когда расскажу всю свою фантастическую историю. Девиз
гласит: "От добра добра не ищут", и лучше бы я всю жизнь ему следовал.
Искренне Ваш Шерман Вивер.
Last-modified: Mon, 12 Feb 2001 20:15:14 GMT