ртивный свитер, шелковая рубашка мафиози и броские золотые запонки бесследно исчезли. - Советую тебе не торопиться с суждениями и ругательствами, лучше послушать сначала, что скажут эти двое, - заметил он, не поднимая головы и продолжая сортировать бумаги. - Ты среди хороших людей. Двое у стола все еще не садились, дожидаясь, пока сядет она, что само по себе было более чем странно. Более чем странно соблюдать правила вежливости с девушкой, которую захватили в плен, втолковывать ей что-то о добродетели, странно начинать переговоры с похитителями после того, как они дали тебе чаю и возможность привести себя в порядок. - Ну, кому первому начинать игру? - задорно выпалила она, вытирая непрошеную слезу. На полу возле их ног она заметила потертую коричневую папку, папка была приоткрыта, но что там внутри - не разглядеть. На столе же и в самом деле лежали газетные вырезки, и, хотя Майк уже начал убирать их в папку, Чарли все же узнала рецензии, в которых говорилось о ней и ее ролях. - Вы не ошиблись, захватили ту девчонку, какую надо? - с вызовом спросила она. - О, конечно же, Чарли, конечно, именно ту, - радостно воскликнул Курц, воздев кверху руки с толстыми пальцами. Он бросил взгляд на Литвака, затем в угол комнаты - на Иосифа - взгляд благодушный, но пристальный, оценивающий, и вот он уже говорит с властной убедительностью, с силой, покорившей Квили и Алексиса, покорявшей за время его блистательной карьеры бесчисленное множество его самых невероятных помощников, говорит с густым евро-американским акцентом, рассекая воздух короткими взмахами руки. Но Чарли была актрисой, и профессиональная зоркость не изменила ей и тут: ни красноречие Курца, ни собственная растерянность от этого внезапного насилия не притупили ее наблюдательности. "Разыгрывается спектакль, - промелькнула мысль, - на сцене они и мы". Молодые охранники отступили в темноту, рассредоточившись по углам, а ей почудился шорох и шарканье ног опоздавших зрителей, когда в темноте по ту сторону занавеса они рассаживаются по местам. Действие, как показалось ей, когда она разглядела комнату, происходит в покоях свергнутого тирана. Ее тюремщики - это борцы за свободу, вторгшиеся сюда и прогнавшие тирана. Верхний свет четко очерчивает тени на лицах двух мужчин, унылое единообразие их экипировки. Вместо элегантного костюма с Мэдисон-авеню - хоть Чарли и не смогла бы провести подобное сравнение - на Курце была теперь бесформенная армейская тужурка с темными пятнами пота под мышками и целой батареей дешевых авторучек, торчавших из нагрудного кармана. Щеголеватый и изысканный Литвак предпочел надеть рубашку цвета хаки с короткими рукавами, из которых торчали его руки - белые, как сучья с ободранной корой. Одного взгляда ей было достаточно, чтобы понять, что между этими двумя и Иосифом существует прочная связь. "Они одной выучки, - думала она, - у них общие взгляды и общая жизнь!" Перед Курцем на столе лежали его часы. Она вспомнила фляжку Иосифа. На фасад дома выходили два закрытых ставнями окна. Два других глядели во двор. Двойные двери за кулисы были закрыты, если бы даже она и собралась ринуться к ним, она понимала, что это безнадежно. Несмотря на внешнюю флегматичность охранников, она уже убедилась - случай ей был предоставлен - в их высоком профессионализме. Где-то далеко в углу, за тем местом, где расположилась охрана, горели, как бикфордов шнур, четыре кольца переносного радиатора. Запах от него был тяжелый. А позади нее светилась настольная лампа Иосифа - несмотря на все, а может быть, как раз благодаря этому всему, - единственный теплый огонек. Все это Чарли осознала еще до того, как звучный голос Курца наполнил комнату и началось это его хитроумное увещевание. Если бы она и не была уверена, что ночь ей предстоит долгая, то теперь, слушая этот неумолчный раскатистый голос, она бы это поняла. - Я уверен, Чарли, что у вас есть к нам масса вопросов, которые вам не терпится на нас обрушить. Будет время, и мы безусловно ответим на них и как можно полнее. А пока постараемся прояснить главное. Желаете знать, кто мы такие? Во-первых, Чарли, мы люди порядочные, как сказал Иосиф, хорошие люди. Зная это, вы с полным основанием можете счесть нас, как это всегда и бывает, людьми независимыми, внепартийными, но глубоко обеспокоенными, подобно вам самой, некоторыми тенденциями в современном мироустройстве. Добавив, что мы еще и граждане Израиля, я надеюсь, вы не возмутитесь, не содрогнетесь от отвращения, не выпрыгнете в окно. Правда, это в том случае, если вы не считаете, что Израиль следует стереть с лица земли, затопить, сжечь напалмом, предоставив жителей в полное распоряжение многочисленным арабским организациям, занятым их уничтожением. - Почувствовав, как она внутренне съежилась, Курц тут же пошел в атаку. - Может быть, вы действительно так считаете, Чарли? - спросил он, доверительно понизив голос. - Наверное, да. Так скажите нам об этом прямо. Может быть, хотите на этом и кончить? Отправиться домой? У вас, по-моему, есть авиабилет. Мы дадим вам денег. Выбираете этот вариант? - А что, собственно, намечается? - спросила она, игнорируя предложение Курца распрощаться, прежде чем успели познакомиться. - Военная вылазка? Карательная акция? Ко мне подключат электроды? В общем, что вам от меня, черт возьми, надо? - У вас есть знакомые среди евреев? - Да нет, не думаю. - Вы испытываете к евреям предубеждение? К евреям как таковым? Может быть, вы считаете, что от нас плохо пахнет или что мы не умеем вести себя за столом? Вы скажите. Для нас это дело привычное. - Бросьте чушь пороть! Голос изменил ей или так только показалось? - Вы считаете, что попали к врагам? - О господи, с чего вы это взяли? Да любой, кто выкрадет меня, станет моим другом по гроб жизни! - ответила она, вызвав неожиданно для себя искренний смех своих собеседников. Но не Иосифа, слишком поглощенного, судя по тихому шелесту листов, чтением бумаг. Тогда Курц приступил к делу несколько решительнее. - Итак, успокойте наши души, - сказал он все с тем же лучезарным добродушием. - Выкинем из головы то, что вы здесь в некотором роде пленница. Жить ли Израилю или всем нам следует сложить свои вещички и отправиться туда, откуда приехали, чтобы начать все заново? Может быть, вы предпочли бы, чтоб мы переселились куда-нибудь в Центральную Африку? Или в Уругвай? Только, ради бога, не в Египет: однажды мы уже попробовали, и успехом это не увенчалось. А может, нам опять рассеяться по разным гетто Европы и Азии и подождать очередного погрома? Что скажете, Чарли? - По-моему, вы должны оставить в покое этих чертовых арабов, - сказала она, набравшись храбрости. - Чудесно. И как именно, по-вашему, нам следует это сделать? - Перестать бомбить их лагеря, сгонять их с их земель, уничтожать их деревни, подвергать их пыткам. - Вам когда-нибудь случалось разглядывать карту Ближнего Востока? - Разумеется, случалось. - А когда вы разглядывали ее, вам не приходило в голову посоветовать арабам оставить в покое нас? - спросил Курц все с той же подозрительной улыбчивостью. К ее смятению и страху теперь, как, очевидно, и рассчитывал Курц, прибавилось смущение. В сопоставлении с живой реальностью ее нахальные сентенции казались дешевым школярством. Она чувствовала себя дурой, убеждающей мудрецов. - Я просто хочу мира, - сказала она глупо, хотя и искренне. Потому что если она когда-нибудь и представляла себе этот мир, то лишь как водворение на земле Палестины, словно по волшебству, ее исконных обитателей, изгнанных оттуда в угоду могущественным европейским опекунам. - В таком случае почему бы вам не взглянуть на эту карту опять и не поинтересоваться, чего же хочет Израиль, - благодушно предложил Курц и замолчал - пауза эта была как воспоминание обо всех дорогих и любимых, кто не был в этот вечер с ними рядом. И чем дольше длилась пауза, тем она становилась удивительнее, потому что присоединилась к ней и Чарли. Чарли, которая еще минуту назад богохульствовала, посылая проклятия всему и всем, вдруг замолчала, иссякнув. И прервала молчание не Чарли, прервал его Курц, выступив с чем-то вроде заявления для прессы: - Чарли, мы здесь не собираемся опровергать ваши политические взгляды. Вы пока что плохо знаете меня и можете мне не поверить - в самом деле, почему вы должны верить мне? - но ваши взгляды нам нравятся. Целиком и полностью. При всей их парадоксальности и утопичности. Мы уважаем их, ценим, нам и в голову не приходит высмеивать их; я искренне надеюсь, что мы обратимся к ним и как следует все обсудим - откровенно и плодотворно. Мы обратимся к вашему врожденному человеколюбию. К вашему доброму сердцу. К вашему чувству справедливости. Мы не станем задавать вам вопросов, способных возмутить нравственное чувство, которое в вас так сильно и безошибочно. Все, что есть в ваших взглядах полемического, спорного, как вы сами говорите, мы пока отставим. Мы обратимся к вашим подлинным убеждениям, - как бы путаны, как бы сумбурны они ни были - мы их уважаем. На этих условиях вы, я думаю, не откажетесь немного побыть в нашем обществе и выслушать нас. И опять Чарли вместо ответа сама пустилась в атаку. - Если Иосиф израильтянин, - спросила она, - то какого черта он разъезжает в этом до мерзости роскошном арабском лимузине? - Мы украли его, Чарли, - весело ответил Курц, и признание это было встречено взрывом хохота всех участников операции, хохота такого заразительного, что Чарли и самой захотелось рассмеяться. - А еще, Чарли, вы, конечно, хотите узнать, почему вас доставили к нам таким непростым и, можно сказать, бесцеремонным образом. Причина, Чарли, заключается 6 том, что мы хотим предложить вам работу. Актерскую работу. Рифы остались позади. Широкая улыбка на его лице показывала, что он это знает. Речь его стала медленной и взвешенной, как у того, кто объявляет счастливые номера. - Из всех ваших ролей это будет самая большая, самая ответственная, самая трудная и, уж конечно, самая опасная и самая важная. Я не о деньгах говорю. Денег вы можете получить сколько угодно, не в них дело, назовите любую цифру. - Его крепкая ладонь отмела в сторону все финансовые соображения. - Роль, которую мы хотим вам предложить, потребует от вас, Чарли, всех ваших способностей - человеческих и профессиональных. Вашего ума. Вашей удивительной памяти. Вашей смекалки. Храбрости. И редкого качества, о котором я уже говорил. Вашего человеколюбия. Мы выбрали вас, Чарли. Мы поставили на вас. У нас был большой выбор - множество кандидатов из разных стран. Мы решили, что это будете вы, вот почему вы здесь. Среди поклонников. Каждый из присутствующих здесь, в этой комнате, видел вас на сцене, каждый восхищается вами. Поэтому давайте уточним. В наших сердцах нет враждебности к вам. А есть симпатия, восхищение, и есть надежда. Выслушайте нас. Как сказал ваш приятель Иосиф, мы хорошие люди, как и вы. И вы нам понадобились. Вы нам нужны. А вне этих стен есть люди, которым вы нужны даже больше, чем нам. Он умолк, и пустота зазвенела вокруг. Чарли знала некоторых актеров - их было немного, - умевших делать этот голосовой трюк. Голос зачаровывал. Он был таким проникновенно ласковым, что гипнотизировал вас, и, когда он замолкал, вы чувствовали потерянность. "Значит, сперва главную роль отхватил Ал, а потом и я", - не без профессионального тщеславия подумала она. - Вы всегда так распределяете роли? - спросила она, на этот раз призвав на помощь весь свой скептицизм. - Оглоушиваете актера чем-нибудь тяжелым и выволакиваете на сцену в наручниках? Наверное, это ваш обычный метод. - Но ведь мы и не утверждаем, что это обычный спектакль, - невозмутимо ответил Курц, опять предоставляя ей возможность атаковать. - И что же это все-таки за спектакль? - Она еще раз поборола улыбку. - Театральный спектакль, скажем так. Она вспомнила Иосифа и как посерьезнело его лицо, когда он высказал этот свой афоризм о том, что театр должен быть живой жизнью. - Так, значит, это все-таки роль в пьесе! - воскликнула она. - Что же вы сразу не сказали? - В известном смысле, да, роль в пьесе, - согласился Курц. - Кто автор? - За сюжет ответственны мы, Иосиф займется диалогом. С вашей неоценимой помощью, конечно. - А перед кем играть? - Она кивнула в угол, в темноту. - Перед этими молодцами? Торжественная серьезность Курца была столь же неожиданной и внушительной, как и его благодушие. Его натруженные руки, потянувшись одна к другой над столом, сцепились, голова гордо откинулась, и даже самый закоренелый скептик не устоял бы теперь перед убедительностью его речи. - Существуют люди, которые этой пьесы так и не увидят, не узнают ничего о нашем спектакле, но всем на свете будут обязаны вам. Невинные люди. Те, о ком вы всегда печетесь, от чьего имени выступаете, кому пытаетесь помочь. Во всем, что бы отныне ни последовало, различайте эту сторону и помните, что я вам сказал, иначе вы потеряете нас, а также и себя. - Да кто вы такие, чтоб определять, кто виновен, а кто нет? - грубо спросила она, стараясь не поддаваться силе его внушения. - Я немного переиначу ваш вопрос, Чарли, и отвечу так: по нашему мнению, прежде чем приговорить кого-то к смерти, его вину следует доказать, и доказать поистине неопровержимо. - Чью вину? Кого приговорить к смерти? Несчастных на правом берегу Иордана? Или тех, кого вы бомбите в Ливане? "Как случилось, что мы вдруг заговорили о смерти? - недоуменно спрашивала она себя, бросая ему эти яростные вопросы. - Кто первый начал - он или я?" Неважно. Он уже отмеривал свой ответ. - Только тех, Чарли, кто окончательно потерял человеческий облик, - твердо ответил Курц. - Они должны умереть. - А евреи среди них есть? - Она все-таки упрямо пыталась сопротивляться. - Есть и евреи. И израильтяне. Но к присутствующим это не относится, и, по счастью, не о смерти нам сегодня следует думать. Он имел право так говорить. Его ответы были по-школьному четкими. За этими ответами стояло многое, и все находившиеся в комнате, включая Чарли, знали, что это так: знали, что человек этот рассуждает лишь о том, что испытал сам. Когда он вел допрос, чувствовалось, что и сам он не раз подвергался подобным допросам. Когда отдавал приказания, видно было, что он умеет не только приказывать, но и повиноваться приказам. Если говорил о смерти, то лишь потому, что не раз смотрел ей в глаза и в любую минуту готов был встретиться с ней опять лицом к лицу. А если предупреждал об опасности, как сейчас, то только потому, что знал, что такое опасность, не понаслышке. - Представление наше не шутка, Чарли, - строго сказал он. - Там все не понарошку. Когда на сцене гаснет свет, то и на улице темно. Когда актеры смеются, это значит, они и вправду рады. А когда плачут, значит, у них на самом деле сердце разрывается от горя. Когда их ранят, - а раненые среди них будут, Чарли, - они не смогут, едва упадет занавес, вскочить и помчаться на последний автобус. Они не смогут малодушно отказаться от участия в жестоких эпизодах, не смогут взять бюллетень. Это игра на пределе возможностей. Если такая роль вам по плечу, если вы чувствуете, что справитесь, - а мы думаем, что справитесь, - тогда выслушайте нас. Если нет, давайте прервем наши переговоры. - Чарли никогда не прячется в кусты, Марти, - возразил Шимон Литвак. - Мы не думаем так - мы знаем. Это ясно из ее досье. Полдела сделано, как объяснил потом Курц Мише Гаврону, описывая во время редкого для них перемирия этот момент: дама, которая согласна вас слушать, есть в перспективе дама, которая согласна. На что Миша Гаврон изволил даже улыбнуться. Полдела, может быть, но по сравнению с тем, что им предстояло сделать, они находились лишь в самом начале. Настаивая на сжатых сроках, Курц никоим образом не предполагал спешки. Он придавал огромное значение тщательности, исподволь подпитывая растерянность Чарли, играя на ее нетерпении. Никто лучше Курца не понимал, что значит обладать реактивным темпераментом в нашем косном мире, и не умел это использовать. Не прошло и нескольких минут со времени ее прибытия, она еще не оправилась от испуга, а он уже подружился с ней - как бы удочерив возлюбленную Иосифа. Еще несколько минут - и он стянул воедино все нити ее дотоле безалаберной жизни. Он много говорил ее сердцу - сердцу актрисы, защитницы всех угнетенных, авантюристки; ей было радостно получить отца, а вместе с ним - надежду, перед ней забрезжили контуры новой семьи, к которой она не возражала бы присоединиться, он подарил ей это, зная, что в глубине души ей, как и большинству бунтарей, хочется лишь обрести новый, более совершенный конформизм. А главное, завалив ее подарками, он сделал ее богатой, а с богатства, как давно уже поняла Чарли, доказывая это всем, кто согласен был ее слушать, и начинается рабство. - Итак, Чарли, мы предлагаем вот что, - сказал Курц медленнее и как-то проще, по-домашнему, - давайте, пока ничего не решая, ответим на ряд вопросов, честно и откровенно, пусть цель этих вопросов вам пока и не ясна. - Он сделал паузу, но она молчала, и в молчании ее было некое согласие. - Вопрос. Что будет, если когда-нибудь - сейчас или потом - один из нас решит спрыгнуть с эскалатора? Разрешите на этот вопрос ответить мне. - Хорошо, ответьте, Марти, - согласилась она, и, облокотившись о стол и опершись подбородком на руки, улыбнулась ему, стараясь вложить в эту улыбку все свое смятение и недоверие. - Спасибо, Чарли, тогда слушайте меня внимательно. В зависимости от того, когда это произойдет и в какой степени вы к тому времени будете осведомлены о наших делах, а также насколько мы будем вас ценить, выбираем одно из двух. Способ первый: взять с вас самым торжественным образом слово о неразглашении, снабдить вас деньгами и отправить назад в Англию. Рукопожатие, взаимное доверие, как это принято у друзей, и некоторая бдительность с нашей стороны, дабы увериться в том, что уговор вами выполняется. Улавливаете? Она опустила глаза, желая не только избежать его испытующего взгляда, но и скрыть все возрастающее любопытство. - Способ второй - покруче, погрубее, но тоже не такой уж страшный. Мы помещаем вас в карантин. Симпатизируя вам, мы все же считаем, что на данном этапе вы можете представлять для нас угрозу. В таком случае что же мы предпримем, Чарли? Мы найдем виллу где-нибудь, скажем, на взморье, в каком-нибудь хорошем месте, это нам не трудно. Окружим вас людьми, похожими на этих вот ребят. Людьми очень милыми, но отнюдь не простачками. Мы придумаем какую-нибудь причину вашего отсутствия, скорее всего, что-нибудь ультрасовременное, в духе вашей легкомысленной репутации, например мистическое паломничество на Восток. Его толстые пальцы нащупали на столе старые наручные часы. Не глядя, Курц взял их и передвинул поближе к себе. Испытывая такую же потребность в действии, Чарли взяла ручку и принялась чертить в лежавшем перед ней блокноте. - Когда вы выйдете из карантина, мы вас не оставим никоим образом. Мы наладим вам жизнь, хорошо обеспечим вас, поддерживая с вами связь, убедимся в том, что вы достаточно благоразумны, и, как только посчитаем это для себя безопасным, поможем вам возобновить и актерскую карьеру, и прерванные дружеские связи. Это в худшем случае, Чарли, и я ставлю вас в известность об этом лишь затем, чтобы вы не подумали, будто стоит вам сказать "нет", и вы с камнем на шее отправитесь кормить рыб в каком-нибудь водоеме. Это не наш почерк. В особенности когда дело касается друзей. Она продолжала чертить. Нарисовала кружок. Потом пририсовала сверху стрелку. Это будет мужчина. Когда-то в популярной книжке по психологии ей встретился подобный символ. И тут вдруг заговорил Иосиф - недовольным тоном, словно его оторвали от дела, и все-таки это успокоило, ободрило ее. - Чарли, хватит кукситься и молчать, словно все, о чем идет речь, тебя не касается. Твое будущее в опасности. Так неужели ты позволишь посторонним все за тебя решить, даже не спросив твоего мнения? Дело-то ведь крайне важное. Проснись же, Чарли! Она нарисовала еще один кружок. Еще один мужчина. Нет, она не была сейчас ни рассеянной, ни безразличной, но инстинкт подсказывал ей скрыть это и не высовываться. - А на сколько рассчитан спектакль, Марти? - спросила она бесцветным голосом, словно не расслышав того, что сказал Иосиф. - Другими словами, насколько я понимаю, вы хотите знать, что будет с вами, когда работа окончится. Прав я или нет? - уточнил ее вопрос Курц. Она была неподражаема. Настоящая мегера! Отшвырнув ручку, она ударила по столу ладонью. - Нет, и еще раз нет! Я хочу знать, сколько это продлится и что будет осенью с моей ролью в "Как вам это понравится". Услышав столь практическое возражение, Курц ничем не выдал своей радости. - Чарли, - серьезно сказал Курц, - вашей запланированной гастрольной поездке ничто не помешает. Мы не хотим, чтобы из-за нас вы нарушали контракт, тем более что вам предстоит получить по нему порядочные деньги. Что же касается нашего ангажемента, то он может продлиться месяца полтора, а может, и два года, чего, мы надеемся, не случится. В данный же момент нас интересует, согласны ли вы вообще продолжать переговоры с нами или предпочитаете пожелать "спокойной ночи" всем присутствующим и возвратиться домой, к жизни более безопасной и более монотонной. Каков ваш приговор? Это был предусмотренный им пик ложного выбора. Он хотел дать ей ощущение победы и одновременно подчинения чужой воле. Словно она сама выбрала себе тюремщиков. На ней была хлопчатобумажная куртка, одна из металлических пуговиц болталась; утром, надевая куртку, она решила, что на пароходе пришьет пуговицу, но в предвкушении встречи с Иосифом начисто забыла об этом. Сейчас, ухватив пуговицу, она вертела ее, проверяя прочность нитки. Она была центральной фигурой на сцене. Она чувствовала, что взгляды всех устремлены на нее - тех, у стола, и тех, безмолвных, как тени, в углу и за нею. Она чувствовала, как напряглись в ожидании ее ответа их тела - всех и Иосифа в том числе. Она слышала приглушенный звук, который издает публика, когда она захвачена происходящим. И она чувствовала силу их желания и свою собственную силу - решится она или не решится? - Осси, - сказала она, не поворачивая к нему головы. - Да, Чарли? Она не смотрела в его сторону и все же точно знала, что на своем тускло освещенном острове он ждет ее ответа с большим нетерпением, чем все они вместе взятые. - Так это она и есть? Наша романтическая поездка по Греции? Дельфы и все эти вторые по красоте места? - Нашей запланированной поездке на север ничто не помешает, - ответил Иосиф, повторив таким образом фразу Курца. - И даже не отложит ее? - Нет, она состоится очень скоро. Нитка лопнула, и пуговица лежала теперь на ее ладони. Чарли кинула ее на стол и наблюдала, как та вертится, замедляя движение. "Орел или решка", - загадала она. Пусть еще поволнуются. Вытянув губы, она выдохнула воздух, как бы сдувая со лба упавшую прядь. - Ну, так я остаюсь для переговоров, ладно? - небрежно сказала она Курцу, не сводя глаз с пуговицы. - Ведь я же ничего не теряю. И подумала: "Занавес, аплодисменты, вот, Иосиф, пожалуйста, и подождем завтрашних рецензий". Но ничего не произошло. Тогда, взяв опять ручку, она начертила еще один символ, на этот раз девушки, в то время как Курц, возможно совершенно машинально, опять передвинул свои часы на место более удобное. Теперь с любезного согласия Чарли переговоры могли начаться всерьез. Первые вопросы Курца были намеренно беспорядочны и как бы совершенно безобидны. "Словно в мозгу у него невидимый анкетный бланк, - подумала Чарли, - и я заполняю невидимые графы". Полное имя матери, Чарли. Когда и где родился ваш отец, если это вам известно. Профессия дедушки, нет, Чарли, с отцовской стороны. А за этим, неизвестно по каким причинам, последовал адрес тетки с материнской стороны, а вслед за тем малоизвестные подробности образования, полученного ее отцом. Ни один из этих первых вопросов впрямую не касался Чарли, да это и не входило в планы Курца. Словно сама Чарли была запретной темой, которую он тщательно избегал. Подлинной целью этой канонады вопросов было вовсе не получение информации, а воспитание в ней эдакой школьной "да - нет - господин учитель" покорности, навыка, от которого зависело их будущее сотрудничество. И Чарли, чем дальше, тем больше чувствуя, как начинает пульсировать в ней актерская кровь, повиновалась и откликалась все чутче, все самозабвеннее. Разве не то же самое сотни раз проделывала она для режиссеров и постановщиков, поддерживая пустую беседу, единственным смыслом которой было продемонстрировать себя и свои возможности? Тем приятнее делать это сейчас под гипнотическим и одобрительным взглядом Курца. - Хайди? - эхом откликнулся Курц. - Хайди? Чертовски странное имя для старшей сестры-англичанки, не так ли? - Нет, для Хайди вовсе не странное! - с живостью возразила Чарли и тут же отметила послышавшиеся из темноты смешки охранников. - Ее назвали Хайди, потому что родители проводили свой медовый месяц в Швейцарии, - объяснила она, - и Хайди зачали именно там. Среди эдельвейсов, - со вздохом прибавила она, - и благочестивых молитв. - Тогда откуда возникла Чармиан? - спросил Марти, когда веселье наконец затихло. Голос Чарли стал тоньше, и она, копируя ледяную интонацию своей стервы-матери, объяснила: - "Чармиан" выбрали, чтобы подлизаться к одной богатой дальней родственнице, носящей это имечко. - Ну и как, помогло? - спросил Курц, одновременно наклоняя голову, чтобы лучше расслышать то, что говорил ему Литвак. - Нет еще, - игриво ответила Чарли, все еще копируя манерную интонацию своей мамаши. - Папа, знаете ли, уже опочил, но кузине Чармиан это еще предстоит. Так с помощью этих и подобных этим безобидных околичностей подошли они постепенно к самой Чарли. - Весы, - с удовлетворением пробормотал Курц, записывая дату ее рождения. Тщательно, но быстро расспросил он ее о годах детства: адреса квартир, пансионы, имена друзей, клички домашних животных; Чарли отвечала соответственно - пространно, иногда шутливо, но с готовностью. Ее замечательная память, побуждаемая как вниманием Курца, так и все растущей потребностью самой Чарли в добрых отношениях с ним, и тут не подвела ее. От школы и детских впечатлений совершенно естественно было - хоть Курц и проделал это со всей деликатностью - перейти к горестной истории ее разорившегося папаши; Чарли поделилась и этой историей, рассказала спокойно, с трогательными деталями обо всем, начиная с первого известия о катастрофе и кончая тем, как пережила суд над отцом, приговор и заключение. Правда, изредка голос изменял ей, а взгляд сосредоточивался на руках, которые так красиво и выразительно жестикулировали, освещенные ярким светом лампы, но на ум приходила какая-нибудь лихая, полная самоиронии фраза, и настроение менялось. - Все было бы в порядке, будь мы рабочей семьей, - сказала она между прочим, улыбнувшись мудро и горестно. - Вас увольняют, вы переходите на пособие, капиталистический мир ополчился на вас, такова жизнь, все верно и естественно. Но наша семья не имела отношения к рабочему классу. Мы - это были мы. Из числа победителей. И вдруг ни с того ни с сего мы пополнили собой ряды побежденных. - Тяжело, - серьезно сказал Курц, покачав своей большой головой. Вернувшись назад, он уточнил основные факты: когда и где состоялось судебное разбирательство, Чарли, и имена юристов, если вы их помните. Она не помнила, но все, что сохранилось в памяти, сообщила. Литвак усердно записывал ее ответы, предоставив Курцу полную возможность лишь внимательно и благожелательно слушать. Смех теперь совершенно прекратился. Словно вырубили фонограмму, оставив звучать только их двоих - ее и Марти. Ни единого скрипа, покашливания, шарканья ног. Никогда еще, по мнению Чарли, ей не попадался такой внимательный и благодарный зрительный зал. "Они понимают, - думала она. - Знают, что такое скитальческая жизнь, когда все зависит только от тебя, а судьба подбрасывает тебе плохие карты". В какую-то минуту Иосиф негромко приказал погасить свет, и они сидели в абсолютной темноте, как при воздушном налете. Вместе с остальными Чарли напряженно ждала отбоя. Действительно ли Иосиф что-то услышал или это просто способ показать ей, что теперь она заодно с ними? Как бы то ни было, но несколько мучительных мгновений она действительно чувствовала себя их сообщницей и о спасении не помышляла. Несколько раз, оторвав взгляд от Курца, она различала фигуры других участников операции, дремавших на своих постах. Вот швед Рауль - голова с льняными волосами свесилась на грудь, толстая подошва упирается в стену. Южноафриканская Роза прислонилась к двойным дверям, вытянула перед собой стройные ноги бегуньи, а длинные руки скрестила на груди. Вот Рахиль - ее волосы цвета воронова крыла разметались, глаза полузакрыты, а на губах еще бродит мягкая задумчивая и чувственная улыбка. Но стоит раздаться постороннему шепоту, и сон их мигом прервется. - Так как можно было бы озаглавить, - ласково осведомился Курц, - как определить ранний период вашей жизни, до того момента, который многие посчитали бы падением? - Период невинности, Марти? - с готовностью подсказала Чарли. - Совершенно точно. Опишите мне его вкратце. - Это был ад. - Не хотите назвать причины? - Жизнь в предместье. Этого достаточно? - Нет. - О Марти, вы такой... - Слабый голос. Тон доверчивый и безнадежный. Вялые движения рук. Разве сможет она объяснить? - Вы - совсем другое дело. Вы - еврей. Как вы этого не понимаете? У вас есть эти удивительные традиции, уверенность. Даже когда вас преследуют, вы знаете, кто вы и почему вас преследуют. Курц невесело подтвердил это. - Но нам, богатым детям английских предместий, привилегированным детям, это недоступно. У нас нет традиций, нет веры, нет понимания себя, ничего нет. - Но вы говорили, что ваша мать католичка? - На Рождество и на Пасху! Чистейшей воды лицемерие! Мы принадлежим постхристианской эре, Марти. Вам никто этого не говорил? Вера, когда уходит, оставляет после себя вакуум. Мы находимся в вакууме. - А вы не испытывали страха? - Только стать такой, как мама! - И так думаете вы все - дети древней страны, воспитанные в древних традициях? - Бросьте, какие там традиции! Курц улыбнулся и покачал своей головой мудреца, словно желая сказать, что учиться никогда не поздно. - Значит, как только представилась возможность, вы оставили семью и нашли прибежище в театре и радикальной политике, - заключил он с довольным видом. - На сцене вы стали политической репатрианткой. Я где-то прочел это в одном из ваших интервью. Мне это понравилось. Продолжайте с этого момента. Она опять принялась чертить, и в блокноте появились новые символы внутренней жизни души. - Были и другие способы вырваться, еще до этого, - сказала она. - Например? - Секс, знаете ли, - беззаботно призналась Чарли. - По-моему, мы даже не касались секса, а секс - это же основа бунтарства, правда? Так же как и наркотики. - Бунтарства мы не касались, - сказал Курц. - Ну так я расскажу про это, Марти. Произошла странная вещь, доказывающая, возможно, то, каким неожиданным образом может влиять на исполнителя внимательная публика. Чарли уже совсем было собралась произнести свой хорошо обкатанный монолог, предназначенный рабам конформизма. О том, как необходимо будет, когда придет время исторических исследований о "новых левых", вскрыть подлинные истоки их философии, коренящиеся в угнетающей терпимости, которая царит в буржуазных гостиных. Но вместо этого, к своему удивлению, Чарли услышала, как перечисляет для Курца - а может быть, для Иосифа? - своих бесчисленных бывших любовников и все дурацкие оправдания, придуманные ею, чтобы спать с ними. - Это как-то помимо меня происходит, Марти, - сказала она, беспомощно разводя руками. Может быть, она злоупотребляла этим? Похоже, что да, и сажала их себе на шею. - И по сей день это так. Я ведь не хотела их. Не любила. Я им просто позволяла это. Мужчины, которых она подбирала от скуки, все, что угодно, лишь бы разогнать затхлую скуку Рикмансуэрта, Марти! Из любопытства. Мужчины как доказательство своей власти, мужчины как способ мести - чтобы отомстить за себя другим мужчинам, или другим женщинам, или своей сестре, или матери, будь она неладна! Мужчины из вежливости, Марти, или устав от их бесконечных домогательств. Мужчины на театральных банкетах, Марти, представляете? Мужчины, чтобы разрядиться и чтобы зарядиться. Мужчины для эрудиции - ее учителя в политике, их предназначением было рассказывать ей в постели то, что ей было непонятно в книгах. Краткосрочные вожделения, рассыпавшиеся в прах под ее руками, как глиняные безделушки, и оставлявшие ее еще более одинокой, чем раньше. Недотепы, недотепы, ах какие они недотепы, считай, все они, Марти. Но они дали мне свободу, понимаете? Я распоряжалась своим телом так, как этого хотелось мне! Пусть и не так, как надо! Режиссером была я! В то время как Курц глубокомысленно слушал, Литвак строчил не переставая. А она думала об Иосифе, сидевшем так, что ей его не было видно, воображала, как он оторвется от своих бумаг и, слыша ее признания, предназначавшиеся лишь ему одному, взглянет на нее, подперев указательным пальцем свою гладкую щеку. "Подбери меня, - мысленно молила она его, - дай мне то, что другие так и не смогли дать!" Когда она замолчала, последовавшая тишина заставила ее содрогнуться. Зачем она это сделала? В жизни своей не выступала в подобной роли, даже перед самой собой. Виновата, видно, бессонная ночь. Спать хочется. С нее довольно. Пускай дают ей эту роль, или отсылают домой, или и то и другое вместе. Но Курц не сделал ни того, ни другого. Пока не сделал. А всего лишь объявил короткий перерыв и, взяв со стола часы на солдатском ремешке, надел их на руку. И поспешил из комнаты, прихватив с собой Литвака. Она ждала, что позади раздадутся шаги уходящего Иосифа. Но все было тихо. Она хотела оглянуться и не посмела. Роза принесла ей стакан сладкого чаю. Без молока. Рахиль подала какие-то глазированные штучки, похожие на английские коржики. Чарли взяла одну. Отхлебывая чай, Чарли откинулась на спинку стула, чтобы незаметно и естественно повернуть голову. Иосиф исчез, унеся с собой бумаги. Комната, куда они отправились отдохнуть, была такая же большая и голая. В ней стояли две раскладушки и телетайп, двустворчатая дверь вела в ванную. Беккер и Литвак сидели друг против друга на раскладушках и изучали папки с бумагами; у телетайпа дежурил стройный юноша по имени Давид. Время от времени аппарат со стоном вздрагивал и изрыгал еще один исписанный лист, который Давид подкладывал в стопку уже собранных. Кроме звуков, издаваемых телетайпом, слышался только плеск воды из ванной, где мылся, повернувшись к ним спиной, голый до пояса, похожий на отдыхающего спортсмена Курц. - Толковая барышня! - крикнул Курц, обращаясь к Литваку; тот в это время перевернул страницу и отчеркнул на ней что-то фломастером. - Полностью оправдывает наши надежды. С головой, воображением и неиспорченная! - Врет, как сивый мерин, - сказал Литвак, не поднимая головы от бумаг. Поза его и нагловатый тон, каким это было сказано, ясно говорили о том, что реплика ушам Курца не предназначалась. - Кто бы жаловался! - воскликнул Курц, бросая себе в лицо еще одну пригоршню воды. - Сегодня врет себе на пользу, завтра - нам на пользу. Так зачем нам ангел с крылышками? Гудение телетайпа вдруг совершенно изменилось. Беккер и Литвак оба резко обернулись на этот звук, но Курц словно ничего не слышал. Возможно, ему в уши налилась вода. - Для женщины ложь - это способ обороны. Они обороняют правду, как обороняют девственность. Женская ложь - свидетельство добропорядочности. Сидевший Возле аппарата Давид поднял руку, привлекая их внимание. - Предназначено вам одному, - сказал Давид и встал, уступая место Курцу. Телетайп затрясся. С полотенцем на шее Курц сел на стул Давида, вставил диск и стал ждать, когда сообщение будет расшифровано. Печатание прекратилось; Курц прочитал сообщение, оторвал его от ролика, прочитал снова. Затем раздраженно хмыкнул. - Инструкция с самого верха, - с горечью объявил он. - Грач распорядился, чтобы мы выдали себя за американцев. Как вам это нравится? "Ни в коем случае не открывайте ей вашего подданства, кого представляете и на кого работаете". Прелесть, правда? Конструктивное и полезное распоряжение. Притом весьма своевременное. Миша Гаврон, как всегда, неподражаем. Другого такого надежного человека еще мир не видел. Отвечай: "Да, повторяю: нет", - бросил он удивленному юноше, вручая оторванный клочок с сообщением, и трое мужчин опять заняли свои места на сцене. Глава 7 Для продолжения беседы с Чарли Курц выбрал интонацию благожелательной твердости, словно, прежде чем двигаться дальше, ему необходимо уточнить некоторые малозначительные детали. - Итак, Чарли, возвращаясь к вашим родителям... - сказал он. Литвак вытащил папку и держал ее так, чтобы Чарли не видела. - Возвращаясь к родителям? - повторила она и храбро потянулась за сигаретой. Курц помолчал, проглядывая какую-то бумагу из тех, что подал ему Литвак. - Вспоминая последний период жизни вашего отца - разорение, неплатежеспособность и в конце концов смерть, - не могли бы вы еще раз восстановить точную последовательность событий? Вы находились в пансионе. Пришло ужасное известие. С этого места, пожалуйста. Она не сразу поняла. - С какого места? - Пришло известие. Начинайте отсюда. Она пожала плечами. - Меня вышвырнули из школы, я отправилась домой, по дому, точно крысы, рыскали судебные исполнители. Я уже рассказывала это, Марти. Чего ж еще? - Вы говорили, что директриса вызвала вас, - помолчав, напомнил ей Курц. - Прекрасно. И что она вам сказала? Если можно, поточнее. - "Простите, но я велела служанке уложить ваши вещи. До свидания и счастливого пути". Насколько я помню, это все. - О, такое не забывается! - сказал Курц с мягкой иронией. Наклонившись через стол, он снова заглянул в записи Литвака. - И никакого напутственного слова девочке, отправляющейся на все четыре стороны во враждебный жестокий мир? Не говорила "будьте стойкой" или что-нибудь в этом роде? Нет? Не объяснила, почему вам следует оставить ее заведение? - Мы задолжали к тому времени уже за два семестра, неужели это повод не достаточный? Они - деловые люди, Марти. Счет в банке - это их первейшая забота. Не забудьте, школа-то частная! - Она демонстративно зевнула. - Вам не кажется, что пора закругляться? Не знаю почему, но я не держусь на ногах. - Не думаю, что все так трагично. Вы отдохнули и еще можете поработать. Итак, вы вернулись домой. Поездом? - Исключительно поездом! Одна. С маленьким чемоданчиком. Домой, в родные пенаты. Она потянулась и с улыбкой оглядела комнату, но Иосиф смотрел в другую сторону. Он словно слушал далекую музыку. - И что именно вы застали дома? - Хаос, разумеется. Как я уже и говорила. - Расскажите поподробнее об этом хаосе. Хо