наружившаяся нелепость предприятия не
могут заставить упрямца изменить раз совершенному выбору. Из этого
напрашивается вывод, что упрямец представляет собой неколебимо верного
человека.
Да, очень часто в проявлениях упрямой натуры сквозит беспросветная
глупость. Но, одновременно, нельзя не признать, что на самом диком и
вздорном случае упрямства лежит отблеск доблести. Ведь упрямый челочек
выдерживает поистине беспримерный натиск. Чем упрямее он стоит на своем, тем
сильнее становится оказываемое на него давление, и тем больше сил требуется
упрямцу для сопротивления. Удивительную силу духа выказывает упрямая
личность!
Упрямец не только силен, ко и последователен. Начав с некоторых посылок
и установив себе ориентир, он неуклонно следует избранному. И вот что
удивительно: даже если путь был неверным, даже если цели оказались
обманчивы, даже если усилия обнаружили свою тщетность -- даже в этом случае
упрямство не бесплодно.
Более гибкий ум уже неоднократно сменил направления движения, перебрал
множество вариантов, ни в одном не нашел удовлетворения и, может быть,
начинает обволакивать его отчаяние и грызть сомнения. И вот он видит, что в
то же самое время упрямец своей неверной, извилистой дорогой приблизился к
цели больше, чем он. Он прошел путь вдвое длиннее разумного, но благодаря
своему неостановимому движению он его все же прошел! Как не проникнуться
уважением к примеру труженика, который нам являет упрямый человек. "Дорогу
осилит идущий!" -- словно раз за разом, упрямо и кротко повторяет он нам. Ты
прав, милый упрямец. Не в том главное, чтобы найти выгодный маршрут, а в том
достоинство личности (не одного лишь ума), чтобы решиться на нечто
определенное. И, не обращая внимания ни на что, ни на какие препятствия,
тупо и гордо шагать к своей цели. Спасибо тебе за тот запас терпения, сил и
стойкости, которым ты одариваешь нас, упрямство.
Иногда думают, что упрямым человек становится от бессилия или из
страха. В самом деле, действия, вызываемые испугом, могут выглядеть как
проявления упрямства. Однако в страхе, так или иначе, заключено бегство
человека -- от угрозы, от выбора, от факта. Словом, в боязни человек
уклоняется от жизни, тогда как упрямством он принимает и утверждает ее.
Самое ценное в упрямстве -- его бездумность или даже глупость. Упрямый
не слышит голоса разума, его не останавливает явная абсурдность собственных
стремлений, и хотя такое поведение чревато неудачами и драмами, нередко
именно упрямство приносит нежданный успех. Только заядлый рационалист
считает, что во всем последнее слово должно оставаться за разумом, за
расчетом, за анализом обстоятельств и вытекающим из него выводом. Нет, не
менее важная роль в жизни и достижении цели принадлежит воле, решимости,
умению следовать выбору, сколь бы нелеп или ошибочен он ни казался.
Замечательной прививкой против колебаний и нерешительности, способных
погубить всякое начинание, служит упрямство. И потому можно сказать: без
упрямства настоящее всегда лишь уходило бы в прошлое и никогда на его место
не пришло бы будущее, и остановилось бы, иссякнув, время, и замерла бы
жизнь. Где нет упрямства -- там ничего не появится и не утвердится на свете.
Глядя на суетливого человека приходится вспомнить, что каждый из нас --
физическое тело. И как таковое занимает в пространстве определенное место;
причем только одно. Если он есть здесь, его нет там; а если находится там,
то отсутствует здесь. Суетливый будто вознамерился попрать этот физический
закон. Он разом хочет оказаться везде и во всем. До всего у него есть дело,
во все он готов вмещаться. Он непрестанно хлопочет, хлопочет, так что
начинает рябить в глазах и шуметь в ушах. У тех, конечно, кто находится
рядом с суетящимся. Только у них от суеты возникает глухое раздражение и
головная боль. Сам суетливец чувствует себя прекрасно, у него превосходный
вестибулярный аппарат. И только один недостаток -- за все хвататься, но
ничего не удерживать; многое начинать, почти ничего не доведя до конца. И,
главное, во всем хватать через край: привносить массу лишнего, забывая о
необходимом.
Суетливость определить просто: это излишнее беспокойство, проявляемое
всегда некстати и, как правило, самым утомительным образом. В теле
суетливого человека как будто бурлит множество маленьких вихрей. Он ни в чем
не виноват. Он просто жертва избытка движения, которое вдруг оказалось в
нем, и которое он не умеет толково употребить. Его постоянно дергает во все
стороны; он похож на отражение в воде, разбитое комком глины: цельное
изображение дробится и мелкими волнами пытается разбежаться в разные
стороны.
Впрочем, не стоит смотреть на суетящегося свысока. Весь наш мир, с его
заботами, нуждами, тревогами, как справедливо сказал мудрец, есть "суета
сует". И самый степенный в нем, коль скоро он плоть от плоти мира сего, не
избегает суеты. Так что когда я вижу непомерно суетного человека, меня
пронизывает жалость. Я вижу существо, которое потеряло себя, а точнее --
никогда себя не имело. Им играет мир, мода, собственные пристрастия, чья-то
прихоть... Он втянут в круговорот бестолкового, в сущности, движения, из
которого почти невозможно вырваться. И я, глядя на него, искренне жалею...
нет, не его, а себя, несчастного, кто подобен ему если не обликом, то сутью.
Мое сожаление о нем -- это печаль о самом себе. 
В любознательности проявляется один из инстинктов живого существа,
чувствующего мир вокруг себя. Его интерес к окружающему естественен и
закономерен. Им открывается смысл существующего и неведомого.
Напротив, нелюбознательный человек живет со спокойным достоинством
своего знания. Он уверен, что знает о мире все необходимое, и это сознание
наполняет его спокойствием и невозмутимостью. Наивными и смешными кажутся
ему порывы того, кто жадно открывает свои глаза и свою душу, желая вобрать в
себя все краски и все события мира. Нет, нелюбознательный человек не таков.
Он хорошо изучил пределы своего существования, он прочно усвоил, какие
знания и умения требуются в осуществлении привычного или желанного ему
образа жизни. И потому он равнодушен к многообразию происходящего, к тем
удивительным свидетельствам необыкновенного и чудесного, которые доставляют
нам сила познания и человеческое дерзание.
Нелюбознательный человек противник приключений в любом их виде. Как в
интеллектуальной, так и в жизненной области они равно не любезны его сердцу.
Может быть, в этом проявляется скромность или здоровая рассудительность
нелюбознательного?
Всепоглощающий интерес к миру, который становится главным нервом жизни
людей любознательных, не виден у того, кто лишен стремления знать. Кажется,
будто этот интерес вовсе у него отсутствует и даже враждебен его природе,
как враждебен телу амебы головной мозг. Однако это не так. Интерес к себе и
окружающему, к тому, что было, есть и грядет, действительно не принимает в
нелюбознательной личности вида бурной страсти, чистой жажды познания или
горячего азарта собственных поступков и решений. Однако при этом он вовсе не
лишен интереса к жизни, и я даже готов утверждать, что нередко этот интерес
более глубок, чем у человека, увлеченного познанием. Просто вкус
нелюбознательного уже установился, и он знает, в чем найти отраду, и что в
этом мире -- его. Его не прельщают постоянные порывы в неведомое, ибо мир
уже открыл ему свою главную тайну. Что заключено в ней? Кто знает...
Иногда это жестокое открытие, навсегда отбивающее охоту задавать
вопросы; тогда нелюбознательность проистекает из страха и боли человека. Но
чаще в спокойствии нелюбознательного нет этой трагической ноты. Он просто
совершил свой жизненный выбор, в отличие от любознательного, горение
которого зачастую объясняется лишь тем, что он не определился с самим собой,
что он возбужден зыбкостью своего положения и воодушевлен тем, что
собственная будущность для него неясна. Дайте ему найти себя, ощутить
радость владения определенным делом, почувствовать ответственность за
конкретных людей -- своих друзей, близких или родных -- и Вы тотчас увидите,
как переменится любознательный человек. Иссякнут его порывы, много
рассудительней сделается речь и улетучится восторженность. Жажда жизни,
которая выражает себя в живости и заинтересованности любознательного,
сменится самой жизнью. Разве это так уж плохо?
Никто не любит неудач. Однако некоторые люди притягивают их, словно
магнит. От постоянного краха больших и малых дел они превращаются в
тоскливых неудачников. Совсем не то человек опрометчивый. В нем живет
неутихающий задор все новых и новых дерзаний. Мы называем опрометчивостью не
оправдавшую себя дерзость -- рискованное, недостаточно рассчитанное, подчас
отчаянное предприятие, конец которого -- фиаско. Однако удайся оно, и мы
назовем его подвигом, открытием, выдающимся деянием, щедро одаривая его
восхищением и восторгом. Что ж, никто наперед не знает итога; я думаю о том,
сколько героев были бы названы людьми опрометчивыми или попросту
авантюристами, не удайся их предприятия.
В опрометчивом привлекательна бодрость духа. Он всегда готов
действовать. В нем никогда не угасает воля к начинаниям и неудачи не страшат
его. Сколь много полезного, важного и достойного не произошло в этом мире
лишь потому, что люди опасались неблагоприятного исхода дела. В иной миг так
и хочется подтолкнуть их под локоть и воскликнуть: "Решайся же! Действуй!".
Как мы расточительны! Как часто из-за ненужной мысли, неоправданной опаски,
неготовности к непривычному или неожиданному, из-за стремления лишний
(воистину лишний!) раз все просчитать и предусмотреть мы теряем удачу,
которая уже принадлежала нам! Так и хочется пожелать людям быть в иные
моменты опрометчивыми. И там, где трезвый расчет говорит "нет", силой своего
желания и стремления, лихой дерзостью опрометчивых сказать "да". Поверьте,
даже если результат окажется плачевен, его покроет азарт попытки. И вместе с
всегда грустным признанием "я этого не достиг", мы получим право на гордое
воспоминание "я это испытал".
Составляя перечень пороков я как-то упустил невежество. Подумав,
сообразил почему. В нашем отечестве образованность, ученость, основательные
знания традиционно не признаются чем-то ценным, умножающим достоинство
личности и дающим преимущество перед другими. Более того, эти качества
сплошь и рядом не только не вызывают уважения, а провоцируют раздражение,
пренебрежение, попросту злость. Что толку оправдывать невежество, если оно
уже оправдано всем строем нашей жизни, в которой чем меньше знаешь -- тем
лучше живешь; в которой ум давно заменили лукавство и изворотливость, а
познания выглядят ненужным излишеством, ничему не помогая и ничего не меняя
в глупости и бездарности. Одно утешает: участь образованности и
просвещенности разделяют также совесть и деликатность, свобода и терпимость,
уважение к чужому достоинству и сохранение своего. Все это, как и многое
другое из приобретений человечества, -- излишества для нашей жизни,
стелющейся, словно туман над землей; и такой же тусклой, непроницаемой, без
огня клубящейся, сырой и влажной.
Впрочем, справедливость сказанного не избавляет нас от труда оправдания
невежества. Мир не ограничивается пределами любезного отечества, столь
успешно и бесплодно заменившего знание и просвещенность, образованность и
дисциплину мысли смутными "духовностью" и "интеллигентностью". Итак, начнем.
В невежестве справедливо видят корень многих бед, в том числе
нравственных дефектов личности. Она чаще, чем злобный нрав, становится
причиной жестокости. Она оставляет людей в рамках косного и ограниченного
существования; мешает не только осуществлению целей и стремлений, но и
пробуждению их. Пожалуй, обвинений в адрес невежества может собраться более,
чем на счету самых нетерпимых пороков. И все-таки, все-таки... Попробуем,
сравнив невежду с человеком образованным и знающим, выяснить преимущество
того и другого.
Образованный человек живет идеями и познаниями. Они имеют над ним
немалую власть, диктуя способ разрешения разнообразных проблем, предпочтения
и жизненные цели. Он не свободен от влияния своей образованности ни в чем:
да и меньше всего обеспокоен этой зависимостью. Ведь он искал знаний именно
для того, чтобы обеспечить прочное основание своей жизни, сделать
безошибочными цели и правильными -- выборы. Что ж ему отказываться от того,
что приобретено немалым трудом и самоограничением?
И, надо признать, иногда образованность оправдывает возлагаемые на нее
ожидания. Однако -- увы! -- это бывает гораздо реже, чем думают, и
несравненно реже, чем должно бы быть, исходя из высокой претензии
образованности. Люди индивидуальны и их судьбы трудносопоставимы. Но есть
мера, их всех уравнивающая. Это -- счастливость или несчастность их участи.
Исходя из этого универсального критерия, образованные люди едва ли имеют
преимущество перед простецами. Может, даже больше оснований предположить
обратное, памятуя бессмертное: "Во многом знании -- много печали, и кто
умножает познания -- умножает скорбь", равно как и сокровенное
отечественное: "горе от ума".
Ну да Бог с ним, со счастьем. Беда в том, что образованность и многие
знания не гарантируют главного, для чего они приобретались: верного
понимания действительности и возможности точно ориентироваться в ней.
Многообразные знания и идеи, накопленные человечеством, представляют собой
целый мир. Углубляющаяся в него личность вольно или невольно отвлекается от
окружающих ее реалий и житейских отношений. В результате человек
невежественный, совершенно неосведомленный ни в чем, что выходит за пределы
его собственного жизненного процесса, получает неожиданное преимущество
перед образованным. Он не способен судить о предметах столь многосторонне и
углубленно, видя их в широком горизонте, который создается образованностью,
однако -- теряя в разносторонности,-- его суждения нередко выигрывают в
трезвости.
Невежда знает жизнь по-простому, глядя на нее немудрящим и прямым
взглядом. По поводу всего, чему он сам не был свидетелем, невежда не
способен судить толково; он склонен уклоняться от тем, которые выходят за
пределы его непосредственного опыта и прямо его не касаются, проявляя к ним
полнейшее равнодушие. Но вот что странно: во многих вопросах, иногда даже
отвлеченных, люди Невежественные оказываются проницательнее образованных и
знающих. Происходит это от отмеченного выше влияния на образованное сознание
целой вселенной знаний и идей. Они становятся призмой, сквозь которую
преломляются восприятия окружающей действительности. Не удивительно, что
многое такой взгляд видит превратно, собственный характер вещей ускользает
от него, заслоненный мировоззрением, научной картиной мира, совокупностью
захвативших его представлений и идей.
Невежда совершенно избавлен от подобной опасности. Восприятие его свежо
и незатейливо. Он не понимает, а видит; не познает, а запоминает. В
результате его представления просты и безыскусны. В них, быть может,
отразилась лишь внешность мира или небольшая его часть. Но кто сказал, что
внешность всегда обманчива и по части нельзя составить представления о
целом? Великий палеонтолог Кювье некогда говорил: "Дайте мне единственную
кость вымершего животного и я восстановлю весь его облик". Так и невежда
способен проявлять недюжинную сноровку, заключая из своего ограниченного
опыта о вопросах весьма далеких. Он словно спускает их с отвлеченных высот в
низины простого человеческого существования, и уж там-то он знает, как себя
с ними вести.
Стоя ближе к непосредственности жизни, невежда обнаруживает способность
трезвее и точнее судить о ней. Ситуации, в которых он повергает и ставит в
тупик людей многознающих, не так уж редки. Приходится признать, что на
житейском поприще обыденный ум или простая сноровка имеют преимущество перед
ученостью. И чем примитивнее характер общества, тем больше это преимущество.
Так что если справедливо, что современная цивилизация идет к новому
варварству (во что я не верю), невежественные люди имеют прекрасную
перспективу. Вот только едва ли они, в силу своей природы, имеют шанс
прочесть это суждение и узнать о своих достоинствах. Что меня, по правде
сказать, не очень-то огорчает.
В любопытстве проявляет себя интерес, который не может оправдаться в
своем праве и серьезности. Ни в ком не вызовет протеста заинтересованность в
том, что для человека жизненно необходимо или прямо его касается. Но стоит
нашему вниманию перешагнуть эти узкие границы, лишившись почтенной ссылки на
заботу, нужду или полезную цель, как тут же окружающие хмурят брови и
осуждающе покачивают головами. "Какое ему дело до того, что его не
касается?" -- написано на их недовольных лицах. "Не нужно знать того, что не
нужно",-- вот девиз добропорядочной и степенной жизни.
Ах, как это верно! Вот только где взять весы, которые бы с точностью
отмеряли, что придется кстати, а что окажется излишним; и давали бы нам
ответ в каждом конкретном случае; и могли бы все предвидеть наперед; и,
конечно, самое главное -- никогда бы не ошибались! Ведь что за пользы в
весах, которые напыщенно лгут?
Нам никак нельзя ошибиться в своем внимании. Впав в апатию
нелюбопытства мы, быть может, пропустим важнейший для себя шанс, который мог
счастливо переменить нашу судьбу. Не заметим зреющей над нами угрозы или
неприятности, окажемся слепы к скрытым предостережениям и возможностям,
которыми дарит нас высшая сила. Любопытный хочет узнать, чтобы себя
развлечь. В нем живет недюжинная способность откликнуться. Ему есть дело
даже до того, что никак не составляет его дела. Он -- живая антитеза
безразличию, и уже этим -- замечателен. Иногда мне кажется, что нелюбопытные
просто устали. Их чувства померкли, азарт пропал, им ничего больше не нужно.
Или, во всяком случае, не нужно ничего неожиданного -- того, что является
некстати, неведомо откуда и неизвестно зачем. И в самом деле: зачем?
Любопытство беззащитно. Оно не в силах удовлетворить этот строгий
вопрос, беспомощно улыбаясь в ответ. Хотя не сомневается: а ни зачем, а
просто так! Просто потому, что захотелось узнать, увидеть, испытать. Без
всякой цели -- просто потому, что любопытно. Вот уж немудрящее побуждение,
легковеснее трудно сыскать. Однако им, в котором нет ни смысла, ни
основания, ни толка, отменяется весь порядок бытия, дух поднимается над всем
устоявшимся и прочным, чтобы оказаться... где? Нигде? в пустом, зряшном
интересе к тому, что его не заслуживает. Может, и так -- только наперед
этого никто не знает. И потому там, в кажущейся пустоте праздного
любопытства, мы негаданно находим долгожданный ответ, и проблеск надежды, и
счастливый шанс. И как из ничто силой Божественного творения некогда явилась
вселенная, так из пустой страсти любопытства вдруг да и явится новая жизнь.
Ведь и Бог, творя мир, думал должно быть: "Интересно, что получится?" И не
от этого ли священного любопытства в начале времен мы теперь есть? Любопытно
было бы знать...
Никто не вызывает во мне большего сочувствия и раздражения, чем
капризные люди. Они -- самые трогательные существа на свете, и самые
утомительные в то же время. Ими повелевает мимолетная прихоть, сущий пустяк,
ничего не значащая случайность. Проще простого их уязвить. Это скорее
располагает к ним, чем отталкивает. Ранимость вызывает симпатию, даже если
выражается в неприятной форме.
Капризные навсегда остались детьми. Их желание просто и естественно. Им
хочется, чтобы мир принимал их такими, каковы они есть: чтобы люди были к
ним понимающими и благосклонными, обстоятельства -- благоприятными, ход дел
-- наилучшим, жизнь -- интересной и исполненной смысла. Они желают того же,
что и все мы: чтобы все было, как надо; как желает в нас неведомая
субстанция, именуемая душой. Но мы все, живущие в этом мире и мирящиеся с
ним -- отступники. Мы отступились от самого естественного и изначального
желания нашей души, оставив его далеко в детстве. Только капризные сохранили
ему верность. Они, словно не замечая свойств действительности, упрямо и
своевольно желают от мира милости и любви. Разве есть более наивная и
благородная надежда?
Они невыносимы, когда что-то происходит, как говорится, "не по них". Но
разве следует их за это обвинять? Ведь они хотят лишь, чтобы ход вещей
находился в согласии с их душевными движениями; чтобы на каждое побуждение
ума и сердца мир давал желанный отклик. Созвучия, понимания, приятия хочет
тот, кто капризничает. А разве не этого хочет каждый? Разница только в том,
что мы давно отреклись от этого желания, сочтя его невозможным и
невыносимым. Мы стерпелись. Мы стали слишком трезвы, слишком разумны -- или,
лучше сказать, сведущи. И вместе с тем -- слишком горьки или пресны (смотря
по складу характера). Только капризный продолжает желать. Он длит то
заветное чаяние, от которого мы сами давно отказались. Возблагодарим же его
за это. Ведь он, отчасти, живет за всех нас. И, вынося его капризы, мы
расплачиваемся за собственную косность и унылость.
Антипод капризного -- человек правильный и основательный. Однако
основательность в людях вещь весьма условная и преходящая. Переменчивость
более естественна для существ, живущих в зыбком и подвижном мире.
Воздействие множества внешних обстоятельств и причин заставляет каждого из
нас меняться, принимая то один, то другой облик, входя в разные роли и даже
мнения свои изменяя от случая к случаю. Есть в этой зависимости от внешних
влияний что-то унизительное. Нас словно влечет какая-то могучая сила,
поворачивая так и эдак, ставя то на голову, то на ноги, заставляя то
плакать, то смеяться. Как хотите, но в этом видится полное отсутствие
характера.
Совсем иначе выглядит капризный человек. Он как будто самый
переменчивый из смертных. Однако во всех его движениях одно остается
неизменным: непослушание. Он страсть как не любит повиноваться какому-либо
принуждению или диктату. Каприз -- это желание, не имеющее основания. Оно --
чистый произвол; выходка воли, ничем не желающей себя стеснять. В капризе
нет никакого смысла, кроме наслаждения своей свободой. Капризничая, мы как
бы испытываем наше положение, измеряем степень своей независимости и
несвязанности какими-либо ограничениями. Почему так поступает капризный?
В том, кто капризничает, всегда есть скрытая боль. Каждый каприз --
признание в слабости и знак ее. Но не всякая слабость от немощи. В натурах,
полных жизни, слабость выдает лишь их чуткость, ранимость, восприимчивость.
Не нужно думать, будто грубость кожи-- лучшее из'человеческих качеств. Мы же
все-таки люди, а не носороги. Основа нашей силы состоит в способности
ощутить и понять то, что недоступно другим существам. А этой способности не
приобрести тому, кто избегает сострадать и воспринимать, отзываться и
переживать. Чувства открывают нам мир. Избегая их, мы предохраняемся от
многих скорбей и трудностей. Но и мир наш тогда сжимается до точки,
теряющейся где-то в желудке, мизинце левой руки или ножке кухонного стола.
Капризный инстинктивно ужасается этой потери. Он хочет всего. Свойство,
признаемся, неудобное для окружающих. Однако больше всего оно ранит своего
обладателя. Мне становится не по себе, когда я думаю, через какую череду
травм обречен проходить капризный человек. В каждом капризе скрыто
удивительно открытое, по-детски обезоруживающее ожидание. И почти всегда оно
оборачивается разочарованием. На каприз -- удар. Душа капризной натуры
должна быть избита, как боксерская груша. Она -- жертва своей наивности,
своей неудовлетворенной потребности в любви, своего безответного доверия к
миру. Разве, осознав это, мы не проявим большей терпимости к прихоти нашего
ближнего? Давайте хоть иногда потакать капризам друг друга. Кто знает, быть
может мир от этого станет чуть добрее, а мы -- немножко свободнее...
Спесивость возникает из преувеличенного мнения человека о собственных
достоинствах -- либо личных, либо же достоинствах того, чем он обладает. В
каждом движении спесивого человека видится чувство превосходства. Каждым
своим жестом, действием, выражением лица стремится такой человек унизить
окружающих и доказать их полную ничтожность.
Спесивость не существует без скрытого злорадства. Обычно свойственна
она особенно глупым людям, получившим свои действительные или мнимые
преимущества перед другими всего менее собственными усилиями и дарованиями,
а почти всегда -- незаслуженно и случайно. Спесивость с особой силой
проявляется в том, кто вознесен силою обстоятельств, как говорится, "из
грязи в князи". Именно потому проявления спесивости столь отвратны, что
выдают неуверенность превознесенного, смутно ощущаемую им несправедливость
собственного положения. Из этой бессознательной тревоги, из этой невольной
униженности своим высоким положением и рождается спесивое поведение.
Спесивый обычно общается молча, ибо окружающее ничтожно в его глазах и
достойно только презрения. Склонность поучать развита в нем необычайно, хотя
проявляется нечасто. Спесивец своим нравоучением выказывает
снисходительность, душевную расположенность, благоволение. Словом, поучением
спесивец одаривает, отчего оскорбляется при всяком возражении. Однако
гораздо чаще он предпочитает выражать свое превосходство внушительным
молчанием и гримасой на лице. Он презирает молча, и так же молча дает всем
понять свою незаурядность. Всего больше он ненавидит тех, кто не обращает
внимания на его замечательные качества и легкомысленно не считается с ними.
Тогда спесивец дает понять "кто есть кто". Если же и это не возымеет
желанного действия, тогда спесивец люто ненавидит.
Спесивого человека стоит пожалеть. Он, бедняга, никогда не остается
один. Вечно вместе с ним и рядом с ним его исключительность. Он носит ее,
как улитка свою ракушку. Но если ракушка все-таки дом и убежище, охраняющее
своего обладателя, то исключительность предмет куда более неудобный.
Представьте, если бы к Вам привязали стул, или настольную лампу, или
небольшой шлифовальный станок. Представьте, и посочувствуйте спесивому
человеку. Неустанно и неусыпно охраняя свое достояние, спесивец так
раскаляется от вечного напряжения, что начинает шипеть, подобно раскаленной
сковороде, на которую попала капля воды. Любой пустяк способен вывести
спесивца из себя. Он -- самое неуравновешенное существо на свете.
x x x
Спесивый человек находится в плену своего ложного представления о
действительности. И потому он легко становится игрушкой в чужих руках. Тот,
кто умело упрочивает в нем иллюзию превосходства над другими людьми, тот
скоро становится невидимым хозяином спесивца. Поэтому мы вправе заключить,
что несмотря на свой надменный вид и склонность чинить обиды, спесивая
личность весьма беззащитна и уязвима. "Из спеси шубы не пошьешь",--замечает
пословица.
В отличие от чванства, которое массивно и уже поэтому довольно
добродушно; в отличие от надменности, которая чрезвычайно брезглива и не
разменивается на мелочи; в отличие от тщеславия, которое весьма
легкомысленно и редко сочетается со злостью -- спесивость полна желания
поглубже уязвить окружающих. Изо всех сил, к месту и не к месту пренебрегая
другими, пренебрегая ими даже тогда, когда этого вовсе не хочется, когда
душа жаждет человеческого участия, деланно пренебрегая людьми, когда
собственная избранность уже тяготит -- всем этим исступленно и утомительно
выказываемым пренебрежением спесивый человек добивается уважения к себе.
Нужно ли объяснять, сколь тщетна его попытка, насколько бесплодны его
усилия, как безнадежен его замысел, способный увлечь разве что маленьких
спесивцев-подражателей? Мало что выдает уязвленность, неспокойствие и тайную
униженность с той же очевидностью, как поведение спесивой натуры. Удел
неспособного остановиться спесивца один -- глухое одиночество. Так будет,
если он и сохранит свое привилегированное положение. Так еще очевиднее
будет, когда он -- что всего вероятнее -- рано или поздно вернется к своему
исходному положению и окажется, как Пушкинская старуха, у своего разбитого
корыта...
Коварный человек обычно весьма обаятелен и мил. Без этих качеств
никакое коварство не может состояться -- оно попросту не будет коварством, а
сойдет за простую подлость или гадость.
Напрасно думают, будто все проявления коварства осуждаются общепринятой
моралью. Возьмите, к примеру, иронию -- эту элегантную, легкую форму
коварства. Она не только допускается в образованном и добропорядочном
обществе, но и ценился как очевидное проявление тонкости ума. Или, например,
художники, все как один пытающиеся внушить нам реальность своих
произведений. Хорошо, что цивилизация лишает нас простодушия, иначе жутко
представить, какие общественные бедствия вызвало бы полное доверие к
художественным творениям и их отожествление с действительностью. А разве,
скажите, когда тот, кто прежде никогда не любил, вдруг произносит впервые
"люблю", разве в его признании не заключена доля коварства?..
Вообще люди недоступны друг для друга. Чем больше открываются их души,
тем явственнее видна несочетаемость их жизней. В повседневности мы привыкли
думать иначе. Сходные условия существования делают наши действия похожими, и
потому мы считаем, что всему есть общее основание и что все в сущности
едино. Коварный человек восстает против этой пошлой истины, резким движением
выворачивая мир наизнанку и приучая нас уважать своеобразие каждого. Не
способствует ли этим коварство рассеиванию вреднейшей и бесплодной иллюзии
всеобщего подобия, не обостряет ли оно вкус к познанию мира и готовность
воспринять самые неожиданные его проявления? Несомненно, так.
Коварный человек призван оставлять нас в вечном заблуждении. О его
чувствах, мотивах, действительном смысле поступков никогда нельзя утверждать
наверняка. Стоит лишь в чем-нибудь увериться, как тут же коварная натура
представит совершенно иной лик. Удивительная тяга к превращениям таится в
коварстве! Развившееся, зрелое, талантливое, это чувство может вызвать то же
восхищение, что и художественная одаренность, принося своему обладателю
высшее наслаждение творца.
Вдохновленность, утонченность, изящество коварства выгодно отличают его
от лицемерия и вероломства. Лицемер носит искусную маску, и даже если она --
его главное создание -- прирастет к лицу, он все же чувствует, где кончается
личина и начинается его естество. Без способности этого важнейшего
различения лицемерие теряет и свой смысл, и самое имя.
Вероломный точно так же хорошо представляет себе действительное
положение дел; он уверяет -- не веря, призывает -- отступившись, внушает --
посмеиваясь. То, что вероломный представляет прочным, на самом деле зыбко и
неверно -- и это хорошо известно вероломному человеку.
Напротив, коварной натуре претит совершать действия над чем-то,
оставаясь вне стихии собственных поступков. Коварный погружается сам в ту
зыбкую реальность, которую создает. В этом положении он равен всем тем, кто
становится его жертвой. В отличие от лицемера и человека вероломного,
коварный сам разделяет с другими ту двусмысленную, иллюзорную, неверную
реальность, которую всеми силами творит. Именно поэтому я вижу в нем
вдохновенную поэтическую натуру, которую увлекают восхитительные образы, и
она отдается им с большей пылкостью, чем течению реальной жизни.
Наверное, коварному человеку слишком скучно в обычном, размеренном
существовании. На его вкус оно слишком пресно и невыразительно. Желая
придать течению жизни динамизм, непредсказуемость, остроту и напряженность,
личность становится на путь коварства. К чему приведет этот путь --
неизвестно и самому коварному человеку; он не столько таит свое естество,
сколько попросту его не имеет. Для коварства нет ничего подлинного,
действительного, незыблемого. Во всем устоявшемся оно видит лишь повод к
перемене, а во всем безусловном -- шанс утонченной провокации.
Как явствует из сказанного, коварный человек отнюдь не остается вне
своего коварства, но претерпевает его в той же мере, что и подпадающие под
него люди. Он соединен с собственными коварными поступками столь же прочной
и интимной связью, что и мастер со своим творением. Поэтому коварный
человек, осмелюсь заявить,--честен, он не лжет; и явственнее всего
подтверждает это собственной погруженностью в создаваемую им ситуацию.
Мне кажется, если предоставить коварному человеку возможность извлекать
выгоду, не прибегая к многообразным превращениям действительности, он
наверняка отвернется от нее. Не выгода, не успех прельщают коварную натуру
прежде всего, но сама страсть к риску, многоцветью колеблющихся отражений,
неверным бликам, любовь к вторжению иллюзий и снов в действительность, а
действительности -- в сны. Характернее всего для коварства стремление
стереть грань между так называемой "реальной жизнью" и миром иллюзии,
воображения, чуда. В своем чистом виде это стремление вполне бескорыстно и
является простым приглашением людям жить в этом неверном, пленительном,
меняющемся мире, где ничего нельзя знать наверняка, где в самом обыденном
таится неожиданность, а в самом привычном -- невероятное.
Коварный человек движется в этом перламутровом мире легко и вольготно.
И, чувствуя всю его красочность, досадует на обычных людей, довольствующихся
заурядным. Словно заезжий фокусник, увлекает он за собой пестрыми чудесами.
Да, в этом своем увлечении он бывает жесток; он часто не замечает, что
естественное для него является для других болезненным; что прельщающее его
-- Других тяготит и отвращает. Словом, коварный столь же нечуток, как и
всякий одержимый человек. Однако если свыкнуться с его миром, нырнуть в
головокружительный хаос превращений и не искать поминутно точки опоры,
которой не может быть, если привыкнуть полагаться лишь на вечно изменчивую
стихию движения, а не на гарантии благополучия, тогда коварный человек
выглядит столь же естественно, как ваш партнер в игре. Отдайтесь порыву
жизненного азарта, и Вы неминуемо станете коварны, уверяю Вас!
В час, когда проявления человеческой натуры огорчают и угнетают нас,
кажется, будто рать пороков бесчисленна. В действительности пороков много,
но количество их конечно. И сколь бы ни были они пагубны и неприятны, над
всем, что поименовано, человек имеет некоторую власть.
Самое большое, вялое, всеобъемлющее страдание доставляют нам не ясно
определимые качества, а те поступки, слова, отношения к нам, которые и
назвать-то однозначно трудно. Порок, имеющий имя -- это ясная и отчетливая
форма поведения' или души. Но мы живем отнюдь не в мире определившихся форм.
Наш удел -- постоянное вращение в смутных, невыразительных, удушающих
касаниях бытия. Иногда кажется, будто люди вообще не поступают. Они только
делают вид, что живут, на деле не придавая своей жизни никакой формы -- ни
порочной, ни добродетельной. Мир наполнен тихой и безымянной подлостью,
укромным и заглазным злоречием, кротким отступничеством и благодушной
черствостью. Все как будто нормально, все имеет неплохой вид, но каким
безмолвным, стелющимся, тихо дышащим злом полны эта нормальность и этот
хороший вид!
Невыносимость жизни проистекает не от злодеяний, не от ужасных
проявлений порока. Между добродетелью и пороком, доблестью и низостью
простирается необозримая равнина, окутанная глубоким туманом. Он недвижим, в
нем не видны очертания предметов и даже звуки без следа исчезают в нем.
Такова наша повседневность. Она не убивает -- душит, не ранит -- разлагает,
не бросает вызов -- отравляет. И мы -- ее творцы.
Мы безмерно низки, ибо каждодневно совершаем то, что никто не назовет
подлостью, но что на деле и есть самое подлое, что может быть. В наших
поступках, мыслях и словах чуть-чуть лжи, немножко хитрости и лицемерия,
капелька равнодушия и тупости, маленькая примесь жадности и едва ощутимая
печать жестокости. Всего по чуть-чуть: в едва заметных, почти неразличимых
дозах, нимало не нарушающих общей благопристойности, порядочности,
ответственности. Но этими незаметными примесями испорчено все. И потому там,
где как будто течет нормальная, даже хорошая жизнь, мы произносим в себе:
"жизни нет". Мы не делимся этим сокровенным печальным знанием: потому что,
во-первых, оно никому не нужно. И еще потому, что нечего назвать: нет имени,
ясной формы и вида у той щелочи, которая разъедает нас -- нет виновного, нет
злодеяния, совершается только допустимое и дозволенное. И кому какое дело,
что в дозволенных и допустимых вещах подчас больше бесчеловечности, чем в
явных преступлениях. И, наконец, мы не делимся своим откровением, потому что
всем оно известно и каждый открыл его в себе самом и вокруг себя.
Когда я вижу, с каким самодовольством и самоуверенной небрежностью
относится человек к тому, кто ему близок, сколь мало склонен он извинять
другого, как жалко непрочны связи между людьми и сама человеческая жизнь,
тогда хочется мне рассмеяться горько и отвернуться от мира людей, и
презирать все, с людьми связанное. Словно на пустые, бездельные игрушки
смотрю тогда на отношения человеческие, и кажутся они мне жалким шутовством,
примитивным балаганом с бездарными актерами. Тогда, разуверившись в
возможностях добродетели, видя ее бессилие, напыщенность и фальшь, я хочу
попробовать хотя бы настоящего яду и устремляюсь к источникам его --
порочным наклонностям человеческой натуры. Ведь если ядом сочится обычная
жизнь людей, если им пропитана сама добродетель, то не лучше ли, отвергнув
эти мутные смеси и суррогаты, припасть к чистому источнику дьявольского
зелья? И сквозь фиглярские маски посмотреть в единственно истинное, сквозь
них проступающее лицо смерти!
...Прошли, кривляясь, ухмыляясь и скорбя, перед глазами нашими десятки
масок. Что расскажут они о человеке, чем помогут нашей жизни, как исказят
ее? И нужна ли нам помощь, и важен ли собственный образ? Или давно и
равнодушно махнули мы на свою судьбу рукой, и исчезла судьба, оставив после
себя неуемную тоску или пустое безразличие. И нет нам спасения, и только
бессмысленный шутовской хоровод втягивает нас в свой круг. И там, в смешении
нелепых фигур и уродливых личин, пропадает наше смятение, и наши безответные
вопросы, и чувства, и мысли, и желания. И нет уже скорби, и нет маяты, --
веселая Смерть пляшет, улыбается, освобождает от бремени...
Я смотрю на многочисленные человеческие пороки и грусть охватыв