но тысяча почерневших бесов вселились... "Изувер!" и тут мне пронзило левый бок, и я тихонько застонал, потому что не было во мне силы даже рукою защититься от ножика... "Перестань, Митридат, перестань..." Но тут мне пронзило правый бок, потом опять левый, потом опять правый - я успевал только бессильно взвизгивать, - и я забился от боли по всему перрону. И проснулся в судорогах. Вокруг - ничего, кроме ветра, тьмы и собачьего холода. "что со мной и где я? Почему это дождь моросит? Боже..." И опять уснул. И опять началось все то же: и озноб, и жар, и лихоманка; а оттуда, издали, где туман, выплыли двое этих верзил со скульптуры Мухиной - рабочий с молотом и крестьянка с серпом, и приблизились ко мне вплотную, и ухмыльнулись оба. И рабочий ударил меня молотом по голове, а потом крестьянка - серпом по яйцам. Я закричал - наверно, вслух закричал - и снова проснулся, на этот раз даже в конвульсиях, потому что теперь уже все во мне содрогалось - и лицо, и одежда, и душа, и мысли. О, эта боль! О, этот холод собачий! О, невозможность! Если каждая пятница моя будет и впредь такой, как сегодняшная,- я удавлюсь в один из четвергов!.. Таких ли судорог я ждал от тебя, Петушки? Пока я добирался до тебя, кто зарезал твоих птичек и вытоптал твой жасмин?.. Царица небесная, я - в Петушках!.. "Ничего, ничего, Ерофеев... Талифа куми, как сказал спаситель, то есть - встань и иди. Я знаю, я знаю, ты раздавлен, всеми членами и всею душой, и на перроне мокро и пусто, и никто тебя не встретил, и никто никогда не встретит. А все-таки встань и иди. Попробуй... А чемоданчик твой, боже, где твой чемоданчик с гостинцами?.. Два стакана орехов для мальчика, конфеты "василек" и пустая посуда... Где чемоданчик? Кто и зачем его украл - ведь там же были гостинцы!.. А посмотри, посмотри есть ли деньги, может, есть хоть немножко!.. Да, да, немножко есть, совсем чуть-чуть; но что они теперь - деньги?.. О, эфемерность! О, тщета! О, гнуснейшее, позорнейшее время в жизни моего народа - время от закрытия магазинов до рассвета!.." "Ничего, ничего, Ерофеев... Талифа куми, как сказала твоя царица, когда ты лежал во гробе, - то есть встань, оботри пальто, почисти штаны, отряхнись и иди. Попробуй хоть шага два, а дальше будет легче. Что ни дальше - то легче. Ты же сам говорил больному мальчику: "раз - два - туфли - одень - ка - как - ти - бе - не - стыд - на - спать..." Самое главное - уйти от рельсов, здесь вечно ходят поезда, из Москвы в Петушки, из Петушков в Москву. Уйди от рельсов. Сейчас ты все узнаешь, и почему нигде ни души - узнаешь, и почему она не встретила, и все узнаешь... Иди, Веничка, иди." Петушки. Вокзальная площадь "Если хочешь идти налево, Веничка, - иди налево. Если хочешь направо - иди направо. Все равно тебе некуда идти. Так что уж лучше иди вперед, куда глаза глядят..." Кто-то говорил мне когда-то, что умереть очень просто: что для этого надо сорок ряз подряд глубоко, глубоко, как только возможно, вдохнуть, и выдохнуть столько же, из глубины сердца, - и тогда ты испустишь душу. Может быть, попробовать? О, погоди, погоди!.. Может, время сначала узнать? Узнать, сколько времени?.. Да ведь у кого узнать, если на площади ни единой души, то есть решительно ни единой... Да если б и встретилась живая душа - смог бы ты разве разомкнуть уста, от холода и от горя? Да, от горя и от холода... О, немота!.. И если я когда-нибудь умру - а я очень скоро умру, я знаю - умру, так и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали, снаружи и изнутри, но не приняв, - умру и он меня спросит: "хорошо ли тебе было ТАМ? Плохо ли тебе было?" - я буду молчать, опущу глаза и буду молчать, и эта немота знакома всем, кто знает исход многодневного и тяжелого похмелья. Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души? И затмение души тоже? Мы все как бы пьяны, только каждый по-своему, один выпил больше, другой - меньше. И на кого как действует: один смеется в глаза этому миру, а другой плачет на груди этого мира. Одного уже вытошнило, и ему хорошо, а другого только еще начинает тошнить. А я - что я? Я много вкусил, а никакого действия, я даже ни разу как следует не рассмеялся, и меня не стошнило ни разу. Я, вкусивший в этом мире столько, что теряю счет и последовательность, - я трезвее всех в этом мире; на меня просто туго действует... "Почему же ты молчишь?" - спросит меня господь, весь в синих молниях. Ну, что я ему отвечу? Так и буду: молчать, молчать... Может, все-таки разомкнуть уста? - найти живую душу и спросить, сколько времени?.. Да, зачем тебе время, Веничка? Лучше иди, иди, закройся от ветра и потихоньку иди... Был у тебя когда-то небесный рай, узнавал бы время в прошлую пятницу - а теперь небесного рая больше нет, зачем тебе время? Царица не пришла к тебе на перрон, с ресницами, опущенными ниц; божество от тебя отвернулось - так зачем тебе узнавать время? "не женщина, а бланманже", как ты в шутку ее называл, - на перрон к тебе не пришла. Утеха рода человеческого, лилия долины - не пришла и не встретила. Какой же смысл после этого узнавать тебе время, Веничка?.. Что тебе осталось? Утром - стон, вечером - плач, ночью - скрежет зубовный... И кому, кому в мире есть дело до твоего сердца? Кому?.. Вот, войди в любой петушинский дом, у любого порога спроси: "какое вам дело до моего сердца?" боже мой... Я повернул за угол и постучался в первую же дверь. Петушки. Садовое кольцо Постучался - и, вздрагивая от холода, стал ждать, пока мне отворят... "Странно высокие дома понастроили в Петушках!.. Впрочем, это всегда так, с тяжелого и многодневного похмелья: люди кажутся безобразно сердитыми, улицы - непомерно широкими, дома - странно большими... Все вырастает с похмелья ровно настолько, насколько все казалось ничтожней обычного, когда ты был пьян... Помнишь лемму этого усатого?" Я еще раз постучался, чуть громче прежнего: "Неужели так трудно отворить человеку дверь и впустить его на три минуты погреться? Я этого не понимаю... Они, серьезные, этого не понимают, а я, легковесный, никогда не пойму... Мене, текел, фарес - то есть, как взвешен на весах и найден легковесным, то есть "текел"... Ну и пусть, пусть... Но есть ли ТАМ весы или нет - все равно - на ТЕХ весах вздох и слеза перевесят расчет и умысел. Я это знаю тверже, чем вы что-нибудь знаете. Я много прожил, много перепил и продумал - и знаю, что говорю. Все ваши путеводные звезды катятся к закату, а если и не катятся, то едва мерцают. Я не знаю вас, люди, я вас плохо знаю, я редко обращал на вас внимание, но мне есть дело до вас: меня занимает, в чем теперь ваша душа, чтобы знать наверняка, вновь ли возгорается звезда вифлеема или начинает мерцать, а это самое главное. Потому что все остальные катятся к закату, а если и не катятся, то едва мерцают, а если даже и сияют, то не стоят и двух плевков. Есть ТАМ весы, нет ли ТАМ весов - т+а+м мы, легковесные, перевесим и одолеем. Я прочнее в это верю, чем вы во что-нибудь верите. Верю, знаю и свидетельствую миру. Но почему же так странно расширили улицы в Петушках?..." Я отошел от дверей, и тяжелый взгляд свой переводил с дома на дом, с подъезда на подъезд. И пока вползала в меня одна такая тяжелая мысль, которую страшно вымолвить, вместе с тяжелой догадкой, которую вымолвить тоже страшно, - я все шел и шел, и в упор рассматривал каждый дом, и хорошо рассмотреть не мог: от холода или отчего еще мне глаза устилали слезы... "Не плачь, Ерофеев, не плачь... Ну, зачем? И почему ты так дрожишь? От холода или еще отчего?.. Не надо..." Если бы у меня было хоть двадцать глотков "кубанской"! Они подошли бы к сердцу, и сердце всегда сумело бы убедить рассудок, что я в Петушках! Но "кубанской" не было: я свернул в переулок, и снова задрожал и заплакал... И тут - началась история страшнее всех, виденных во сне. В этом самом переулке навстречу мне шли четверо... Я сразу их узнал, я не буду вам объяснять, кто эти четверо... Я задрожал сильнее прежнего, я весь превратился в сплошную судорогу... А они подошли ко мне и меня обступили. Как бы вам объяснить, что у них были за рожи? Да нет, совсем не разбойничьи рожи, скорее даже наоборот, с налетом чего-то классического, но в глазах у всех четверых - вы знаете? Вы сидели когда-нибудь в туалете на петушинском вокзале? Помните, как там, на громадной глубине, под круглыми отверстиями плещется и сверкает эта жижа карего цвета? - вот такие были глаза у всех четверых. А четвертый был похож... Впрочем, я потом скажу, на кого он был похож. - Ну, вот ты и попался, - сказал один. - Как то есть... Попался? - голос мой страшно дрожал, от похмелья и от озноба. Они решили, что от страха. - А вот так и попался! Больше никуда не поедешь. - А почему?.. - А потому. - Слушайте... - голос мой срывался, потому что дрожал каждый мой нерв, а не только голос. Ночью никто не может быть уверен в себе, то есть я имею в виду: холодной ночью. И апостол предал Христа, покуда третий петух не пропел. Я знаю, почему он предал, - потому что дрожал от холода, да. Он еще грелся у костра, вместе с ЭТИМИ. А у меня и костра нет, и я с недельного похмелья. И если бы испытывали теперь меня, я предал бы ЕГО до семижды семидесяти раз, и больше бы предал..." - слушайте, - говорил я им, как умел, - вы меня пустите... Что я вам?.. Я просто не доехал до девушки... Ехал и не доехал... Я просто проспал, у меня украли чемоданчик, пока я спал... Там пустяки и были, а все-таки жалко... "василек"... - Какой еще василек? - со злобою спросил один. - Да конфеты, конфеты "василек".. И орехов двести грамм, я младенцу обещал за то, что он букву хорошо знает... Но это чепуха... Вот только дождаться рассвета, я опять поеду... Правда, без денег, без гостинцев, но они и так примут, и ни слова не скажут... Даже наоборот. Все четверо смотрели на меня в упор, и все четверо, наверно, думали: "Как этот подонок труслив и элементарен!" О, пусть, пусть себе думают, только бы отпустили!.. Где, в каких газетах, я видел эти рожи?.. - Я хочу опять в Петушки... - Не поедешь ты ни в какие Петушки? - Ну.. пусть не поеду, я на Курский вокзал хочу!.. - Не будет тебе никакого вокзала! - Да почему?.. - Да потому! Один размахнулся и ударил меня по щеке, другой - кулаком в лицо, остальные двое тоже надвигались - я ничего не понимал. Я все-таки устоял на ногах и отступал от них тихо, тихо, тихо, а они все четверо тихо наступали... "Беги, Веничка, хоть куда-нибудь, все равно куда!.. Беги на Курский вокзал! Влево или вправо или назад - все равно туда попадешь! Беги, Веничка, беги!.." Я схватился за голову - и побежал. Они - следом за мной... Петушки. Кремль. Памятник Минину и Пожарскому "А может быть, это все-таки Петушки?.. Почему на улицах нет людей? Куда все вымерли?.. Если они догонят, они убьют... А кому крикнуть? Ни в одном окне никакого света... И фонари горят фантастично, горят не сморгнув..." "Очень может быть, что и Петушки... Вот этот дом, на который я сейчас бегу - это же райсобес, а за ним - тьма... Петушинский райсобес - а за ним тьма во веки веков и гнездилище душ умерших... О нет, нет!.." Я выскочил на площадь, устланную мокрой брусчаткой, перевел дух и огляделся кругом: "Не Петушки это, нет!.. Если ОН - если ОН навсегда покинул землю, но видит каждого из нас, - я знаю, что в эту сторону о+н ни разу не взглянул... А если о+н никогда моей земли не покидал, если всю ее исходил босой и в рабском виде, - ОН обогнул это место и прошел стороной..." "Нет, это не Петушки! Петушки о+н стороной не обходил. О+н, усталый, почивал там при свете костра, и я во многих душах замечал там пепел и дым его ночлега. Пламени не надо, был бы пепел..." Не Петушки это, нет! Кремль сиял передо мною во всем великолепии. И хоть я слышал уже сзади топот погони - я успел подумать: "я, исходивший всю Москву вдоль и поперек, трезвый и с похмелюги, - я ни разу не видел Кремля, я в поисках Кремля всегда попадал на Курский вокзал. И вот теперь увидел - когда Курский вокзал мне нужнее всего на свете!.." "Неисповедимы твои пути..." Топот все приближался, а я никак не мог набрать дыхания, чтобы бежать дальше, я только доплелся до кремлевской стены - и рухнул... Я издрог и извелся страхом - мне было все равно... Они приближались - по площади, по двое с двух сторон. "Что это за люди и что я сделал этим людям?" - такого вопроса у меня не было. "Все равно. И заметят они меня или не заметят - тоже все равно. Мне нужна дрожь, мне нужен покой, вот все мои желания... Пронеси, господь..." Они все-таки меня заметили. Подошли и обступили, с тяжелым сопением. Хорошо, что я успел подняться на ноги - они б убили меня... - Ты от нас? От НАС хотел убежать? - прошипел один и схватил меня за волосы и, сколько в нем было силы, хватил головой о кремлевскую стену. Мне показалось, что я раскололся от боли, кровь стекала по лицу и за шиворот... Я почти упал, но удержался... Началось избиение. - Ты ему в брюхо, в брюхо сапогом! Пусть корчится! Боже! Я вырвался и побежал - вниз по площади. "Беги, Веничка, если сможешь, беги, ты убежишь, они совсем не умеют бегать!" на два мгновения остановился у памятника - смахнул кровь с бровей, чтобы лучше видеть - сначала посмотрел на Минина, потом на Пожарского, потом опять на Минина - куда? В какую сторону бежать? Где Курский вокзал и куда бежать? Раздумывать было некогда - я побежал в ту сторону, куда смотрел князь Дмитрий Пожарский... Москва - Петушки. Неизвестный подъезд Все-таки, до самого последнего мгновения, я еще рассчитывал от них спастись. И когда вбежал в неизвестный подъезд и дополз до самой верхней площадки и снова рухнул - я все еще надеялся... "О ничего, ничего, сердце через час утихнет, кровь отмоется, лежи, Веничка, лежи до рассвета, а там на Курский вокзал и... Не надо так дрожать, я же тебе говорил, не надо..." Сердце билось так, что мешало вслушиваться, и все-таки я расслышал: дверь подъезда внизу медленно приотворилась и не затворялась мгновений пять... Весь сотрясаясь, я сказал себе: "талифа куми", то есть встань и приготовься к кончине... Это уже не талифа куми, я все чувствую, это ЛАМА САВАХФАНИ, как сказал спаситель... То есть: "для чего, господь, ты меня оставил?" Для чего же все-таки, господь, ты меня оставил? Господь молчал. Ангелы небесные, они подымаются! Что мне делать? Что мне сейчас делать, чтобы не умереть? Ангелы!.. И ангелы рассмеялись. Вы знаете, как смеются ангелы? Это позорные твари, теперь я знаю - вам сказать, как они сейчас рассмеялись? Когда-то, очень давно, в Лобне, у вокзала, зарезало поездом человека и непостижимо зарезало: всю его нижнюю половину измололо в мелкие дребезги и расшвыряло по полотну, а верхняя половина, от пояса, осталась как бы живою, и стояла у рельсов, как стоят на постаментах бюсты разной сволочи. Поезд ушел, а он, эта половина, так и остался стоять, и на лице у него была какая-то озадаченность, и рот полуоткрыт. Многие не могли на это глядеть, отворачивались, побледнев со смертной истомой в сердце. А дети подбежали к нему, трое или четверо детей, где-то подобрали дымящийся окурок и вставили его в мертвый полуоткрытый рот. И окурок все дымился, а дети скакали вокруг и хохотали над этой забавностью... Вот так и теперь небесные ангелы надо мной смеялись. Они смеялись, а бог молчал... А этих четверых я уже увидел - ОНИ подымались с последнего этажа... А когда я их увидел, сильнее всякого страха (честное слово, сильнее) было удивление: они, все четверо, подымались босые и обувь держали в руках - для чего это надо было? Чтобы не шуметь в подъезде? Или чтобы незаметнее ко мне подкрасться? Не знаю, но это было последнее, что я запомнил. То есть вот это удивление. Они даже не дали себе отдышаться - и с последней ступеньки бросились меня душить, сразу пятью или шестью руками, я, как мог, отцеплял их руки и защищал свое горло, как мог. И вот тут случилось все остальное: один из них, с самым свирепым и классическим профилем, вытащил из кармана громадное шило с деревянной рукояткой; может быть даже не шило, а отвертку или что-то еще - я не знаю. Но он приказал остальным держать мои руки, и как я не защищался, они пригвоздили меня к полу, совершенно ополоумевшего... - Зачем - зачем?.. Зачем - зачем - зачем?.. - бормотал я. ОНИ ВОНЗИЛИ СВОЕ ШИЛО В САМОЕ ГОРЛО... Я не знал, что есть на свете такая боль, и скрючился от муки, густая, красная буква "ю" распласталась у меня в глазах и задрожала. И с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду. --------------------------------------------------------------- На кабельных работах в Шереметьево, осенью 69 года.