следний раз мы расстались, если не ошибаюсь, в приемной канцелярии полицейского управления. Ну, что поделываете? Часто заглядываете сюда? -- Сегодня я пришел, чтобы повидать вас,-- сказал Бретшнейдер.-- В полицейском управлении мне сообщили, что вы торгуете собаками. Мне нужен хороший пинчер, или, скажем, шпиц, или вообще что-нибудь в этом роде... -- Это все мы вам можем предоставить,-- ответил Швейк.-- Желаете чистокровного или так... с улицы? -- Я думаю приобрести чистокровного пса,-- ответил Бретшнейдер. -- А почему бы вам не завести себе полицейскую собаку? -- спросил Швейк.-- Она бы вам сразу все выследила, навела бы вас на след преступления. У одного мясника в Вршовицах есть такой пес; он возит ему тележку. Этот пес, можно сказать, работает не по специальности. -- Мне бы хотелось шпица,-- сдержанно повторил Бретшнейдер,-- шпица, который бы не кусался. -- Желаете беззубого шпица? -- осведомился Швейк.-- Есть такой на примете: в Дейвицах, у одного трактирщика. -- Пожалуй, лучше уж пинчера...-- нерешительно произнес Бретшнейдер, собаковедческие познания которого находились в зачаточном состоянии. Если бы не приказ из полицейского управления, он никогда бы не приобрел о собаках никаких сведений. Но приказ был точный, ясный и определенный: во что бы то ни стало сойтись со Швейком поближе на почве торговли собаками. Для достижения этой цели Бретшнейдер имел право подобрать себе помощников и располагать известными суммами на покупку собак. -- Пинчеры бывают покрупнее и помельче,-- сказал Швейк.-- Есть у меня на примете два маленьких и три побольше. Всех пятерых можно держать на коленях. Могу их вам от всей души порекомендовать. -- Это бы мне подошло,-- заявил Бретшнейдер.-- А сколько стоит пинчер? -- Смотря по величине,-- ответил Швейк.-- Все зависит от величины. Пинчер не теленок, с пинчерами дело обстоит как раз наоборот: чем меньше, тем дороже. -- Я взял бы покрупнее, дом сторожить,-- сказал Бретшнейдер, боясь перерасходовать секретный фонд полиции. -- Отлично! -- подхватил Швейк.-- Крупного могу продать по пятидесяти крон, самого крупного -- по сорока пяти. Но мы забыли одну вещь: вам щенят или постарше, и потом: кобельков или сучек? -- Мне все равно,-- ответил Бретшнейдер, которому надоели эти неразрешимые проблемы.-- Так достаньте их, а я завтра в семь часов вечера к вам зайду. Договорились? -- Договорились, приходите,-- неохотно согласился Швейк.-- В таком случае я бы попросил у вас задаток-- тридцать крон. -- Какие могут быть разговоры! -- сказал Бретшнейдер, отсчитывая деньги.-- Ну, а теперь мы с вами разопьем по четвертинке на мой счет... Когда они выпили, Швейк тоже заказал за свой счет четвертинку вина. Потом заказал Бретшнейдер, он убеждал Швейка не бояться его. Он заявил, что сегодня он не на службе и потому Швейк может свободно говорить с ним о политике. Швейк заметил, что в трактире он никогда о политике не говорит, да вообще вся политика -- занятие для детей младшего возраста. Бретшнейдер, напротив, держался самых революционных убеждений. Он провозгласил, что каждое слабое государство обречено на гибель, и спросил Швейка, каков его взгляд на эти вещи. Швейк на это ответил, что с государством у него никаких дел не было, но однажды был у него на попечении хилый щенок сенбернар, которого он подкармливал солдатскими сухарями, но щенок все равно издох. Когда выпили по пятой, Бретшнейдер объявил себя анархистом и стал добиваться у Швейка совета, в какую организацию ему записаться. Швейк рассказал, что однажды какой-то анархист купил у него в рассрочку за сто крон леонберга, но до сих пор не отдал последнего взноса. За шестой четвертинкой Бретшнейдер высказался за революцию и против мобилизации, на что Швейк, наклонясь к нему, шепнул на ухо: -- Только что вошел какой-то посетитель. Как бы он вас не услышал, у вас могут быть неприятности. Видите, трактирщица уже плачет. Жена Паливца действительно плакала на стуле за стойкой.. -- Чего вы плачете, хозяюшка? -- спросил Бретшнейдер.-- Через три месяца мы победим, будет амнистия -- и ваш муж вернется. Вот тогда уж мы закатим пирушку!.. Или вы не верите, что мы победим? -- обратился он к Швейку. -- Зачем пережевывать одно и то же? -- сказал Швейк.-- Должны победить -- и баста! Ну, мне пора домой. Швейк расплатился и вернулся к своей старой служанке, пани Мюллеровой, которая очень испугалась, увидев, что мужчина, отпирающий ключом входную дверь, не кто иной, как сам Швейк -- А я, сударь, думала, что вы вернетесь только через несколько лет,-- сказала она с присущей ей откровенностью,-- и я тут... из жалости... на время... взяла в жильцы одного швейцара из ночного кафе, потому что... у нас тут три раза был обыск, и, после того как ничего не нашли, сказали, что ваше дело плохо и по всему видать -- вы опытный преступник. Швейк быстро убедился, что незнакомец устроился со всеми удобствами: он спал на его постели и даже был настолько благороден, что удовольствовался лишь одной половиной, а другую предоставил некоему длинноволосому созданию, которое из благодарности спало, обняв его за шею. На полу вокруг постели валялись вперемешку принадлежности мужского и дамского туалета. По всему этому хаосу было ясно, что швейцар из "ночного кафе" вернулся вчера со своей дамой навеселе. -- Сударь,-- сказал Швейк, тряся незваного гостя,-- сударь, как бы вам не опоздать к обеду. Мне будет очень неприятно, если вы начнете всем рассказывать, что я вас выставил в такое время, когда уже нигде не достанешь обеда. Прошло немало времени, пока заспанный швейцар из "ночного кафе" раскусил наконец, что вернулся домой владелец постели и предъявляет на нее свои права. По свойственной всем швейцарам "ночных кафе" привычке, господин этот выразился в том духе, что пересчитает ребра каждому, кто осмелится его будить. После этого он вознамерился спать дальше. Швейк между тем собрал части его туалета, принес их к постели и, энергично встряхнув швейцара, сказал: -- Если вы не оденетесь, то придется вас выкинуть на улицу так, как вы есть. Вам будет гораздо выгоднее вылететь отсюда одетым. -- Я хотел спать до восьми часов вечера,-- проговорил озадаченный швейцар, натягивая штаны.-- Я плачу хозяйке за постель по две кроны в день и могу водить сюда барышень из кафе... Маржена, вставай! Надевая воротничок и завязывая галстук, он уже настолько пришел в себя, что стал уверять Швейка, будто ночное кафе "Мимоза" безусловно одно из самых приличных заведений, куда имеют доступ только те дамы, у которых желтый билет в полном порядке, и любезно приглашал Швейка заглянуть туда. Однако его партнерша осталась весьма недовольна Швейком и пустила в ход несколько веских великосветских выражений, из которых самым приличным было: "Олух царя небесного!" После ухода непрошеных жильцов Швейк пошел позвать пани Мюллерову, чтобы вместе с нею навести порядок, но ее и след простыл. Только на клочке бумаги, на котором карандашом были выведены какие-то каракули, пани Мюллерова необычайно просто выразила свои мысли, касающиеся несчастного случая со сдачей напрокат швейковской постели швейцару из ночного кафе. На клочке было написано: "Простите, сударь, я вас больше не увижу, потому что бросаюсь из окна". -- Врет! -- сказал Швейк и стал ждать. Через полчаса в кухню вползла несчастная пани Мюллерова, и по удрученному выражению ее лица было видно, что она ждет от Швейка слов утешения. -- Если хотите броситься из окна,-- сказал Швейк,-- так идите в комнату, окно я открыл. Прыгать из кухни я бы вам не советовал, потому что вы упадете в сад прямо на розы, поломаете все кусты, и за это вам же придется платить. А из того окна вы прекрасно слетите на тротуар и, если повезет, сломаете себе шею. Если же не повезет, то вы переломаете себе только ребра, руки и ноги и вам придется платить за лечение в больнице. Пани Мюллерова заплакала, тихо пошла в комнату Швейка... закрыла окно и, вернувшись, сказала: -- Дует, а при вашем ревматизме это нехорошо, сударь. Затем, постелив постель и с необычайной старательностью приведя все в порядок, она, все еще заплаканная, вошла в кухню и доложила Швейку: -- Те два щеночка, сударь, что были у вас на дворе, подохли, а сенбернар сбежал во время обыска. -- Черт возьми! -- воскликнул Швейк.-- Он может влипнуть в историю! Теперь, наверное, его будет выслеживать полиция. -- Он укусил одного из господ полицейских комиссаров,-- продолжала пани Мюллерова,-- когда тот во время обыска вытаскивал его из-под кровати. Один из этих господ сказал, что под кроватью кто-то есть, и сенбернару именем закона приказано было вылезать, но тот и не подумал, и тогда его вытащили. Сенбернар хотел их всех сожрать, а потом вылетел в дверь и больше не вернулся. Мне тоже учинили допрос, спрашивали, кто к нам ходит, не получаем ли денег из-за границы, а потом стали намекать, что я дура, когда я им сказала, что деньги из-за границы поступают только изредка, последний раз от господина управляющего из Брно -- помните, шестьдесят крон задатка за ангорскую кошку, вы о ней дали объявление в газету "Национальная политика", а вместо нее послали в Брно в ящике из-под фиников слепого щеночка фокстерьера. Потом они говорили со мной очень ласково и порекомендовали в жильцы, чтобы мне одной боязно не было, этого швейцара из ночного кафе, которого вы выбросили. -- Уж и натерпелся я от этой полиции, пани Мюллерова! -- вздохнул Швейк.-- Вот скоро увидите, сколько их сюда придет за собаками. Не знаю, расшифровали ли те, кто после переворота просматривал полицейский архив, статьи расхода секретного фонда государственной полиции, где значилось: СБ-- 40 к.; ФТ-- 50 к.; Л-- 80 к. и так далее, но они, безусловно, ошибались, если думали, что СБ, ФТ и Л-- это инициалы неких лиц, которые за 40, 50, 80 и т.д. крон продавали чешский народ черно-желтому орлу. В действительности же СБ означает сенбернара, ФТ -- фокстерьера, а Л -- леонберга. Всех этих собак Бретшнейдер привел от Швейка в полицейское управление. Это были гадкие страшилища, не имевшие абсолютно ничего общего ни с одной из чистокровных собак, за которых Швейк выдавал их Бретшнейдеру. Сенбернар был помесь нечистокровного пуделя с дворняжкой; фокстерьер, с ушами таксы, был величиной с волкодава, а ноги у него были выгнуты, словно он болел рахитом; леонберг своей мохнатой мордой напоминал овчарку, у него был обрубленный хвост, рост таксы и голый зад, как у павиана. Сам сыщик Калоус заходил к Швейку купить собаку... и вернулся с настоящим уродом, напоминающим пятнистую гиену, хотя у него и была грива шотландской овчарки. А в статье секретного фонда с тех пор прибавилась новая пометка: Д-- 90 к. Этот урод должен был изображать дога. Но даже Калоусу не удалось ничего выведать у Швейка. Он добился того же, что и Бретшнейдер. Самые тонкие политические разговоры Швейк переводил на лечение собачьей чумы у щенят, а наихитрейшие его трюки кончались тем, что Бретшнейдер увозил с собой от Швейка еще одно чудовище, самого невероятного ублюдка. Этим кончил знаменитый сыщик Бретшнейдер. Когда у него в квартире появилось семь подобных страшилищ, он заперся с ними в задней комнате и не давал ничего жрать до тех пор, пока псы не сожрали его самого. Он был так честен, что избавил казну от расходов по похоронам. В полицейском управлении в его послужной список, в графу "Повышения по службе", были занесены следующие полные трагизма слова: "Сожран собственными псами". Узнав позднее об этом трагическом происшествии, Швейк сказал: -- Трудно сказать, удастся ли собрать его кости, когда ему придется предстать на Страшном суде. Глава VII. ШВЕЙК ИДЕТ НА ВОИНУ В то время, когда галицийские леса, простирающиеся вдоль реки Раб, видели бегущие через эту реку австрийские войска, в то время, когда на юге, в Сербии, австрийским дивизиям, одной за другой, всыпали по первое число (что они уже давно заслужили), австрийское военное министерство вспомнило о Швейке, надеясь, что он поможет монархии расхлебывать кашу. Швейк, когда ему принесли повестку о том, что через неделю он должен явиться на Стршелецкий остров для медицинского освидетельствования, лежал в постели: у него опять начался приступ ревматизма. Пани Мюллерова варила ему на кухне кофе. -- Пани Мюллерова,-- послышался из соседней комнаты тихий голос Швейка,-- пани Мюллерова, подойдите ко мне на минуточку. Служанка подошла к постели, и Швейк тем же тихим голосом произнес: -- Присядьте, пани Мюллерова. Его голос звучал таинственно и торжественно. Когда пани Мюллерова села, Швейк, приподнявшись на постели, провозгласил: -- Я иду на войну. -- Матерь божья! -- воскликнула пани Мюллерова.-- Что вы там будете делать? -- Сражаться,-- гробовым голосом ответил Швейк.-- У Австрии дела очень плохи. Сверху лезут на Краков, а снизу-- на Венгрию. Всыпали нам и в хвост и в гриву, куда ни погляди. Ввиду всего этого меня призывают на войну. Еще вчера я читал вам в газете, что "дорогую родину заволокли тучи". -- Но ведь вы не можете пошевельнуться! -- Неважно, пани Мюллерова, я поеду на войну в коляске. Знаете кондитера за углом? У него есть такая коляска. Несколько лет тому назад он возил в ней подышать свежим воздухом своего хромого хрыча-дедушку. Вы, пани Мюллерова, отвезете меня в этой коляске на военную службу. Пани Мюллерова заплакала. -- Не сбегать ли мне, сударь, за доктором? -- Никуда не ходите, пани Мюллерова. Я вполне пригоден для пушечного мяса, вот только ноги... Но когда с Австрией дело дрянь, каждый калека должен быть на своем посту. Продолжайте спокойно варить кофе. И в то время как пани Мюллерова, заплаканная и растроганная, процеживала кофе, бравый солдат Швейк пел, лежа в кровати: Виндишгрец и прочие паны генералы Утром спозаранку войну начинали. Гоп, гоп, гоп! Войну начинали, к господу взывали: "Помоги, Христос, нам с матерью пречистой!" Гоп, гоп, гоп! Испуганная пани Мюллерова под впечатлением жуткой боевой песни забыла про кофе и, трясясь всем телом, прислушивалась, как бравый солдат Швейк продолжал петь на своей кровати: С матерью пречистой. Вон-- четыре моста. Выставляй, Пьемонт, посильней форпосты. Гоп, гоп, гоп! Закипел тут славный бой у Сольферино, Кровь лилась потоком, как из бочки винной. Гол, гоп, гоп! Кровь из бочки винной, а мяса -- фургоны! Нет, не зря носили ребята погоны. Гоп, гоп, гоп! Не робей, ребята! По пятам за вами Едет целый воз, груженный деньгами. Гоп, гоп, гоп! -- Ради бога, сударь, прошу вас! -- раздался жалобный голос из кухни, но Швейк допел славную боевую песню до конца: Целый воз с деньгами, кухня с пшенной кашей. Ну, в каком полку веселей, чем в нашем? Гоп, гоп, гоп! Пани Мюллерова бросилась за доктором. Вернулась она через час, когда Швейк уже дремал. Толстый господин разбудил его, положив ему руку на лоб, и сказал: -- Не бойтесь, я -- доктор Павек из Виноград. Дайте вашу руку. Термометр суньте себе под мышку. Так. Покажите язык. Еще. Высуньте язык. Отчего умерли ваши родители? Итак, в то время как Вена боролась за то, чтобы все народы Австро-Венгрии проявили максимум верности и преданности, доктор Павек прописал Швейку бром против его патриотического энтузиазма и рекомендовал мужественному и честному солдату не думать о войне. -- Лежите смирно и не вздумайте волноваться. Завтра я навещу вас. На другой день доктор пришел опять и осведомился на кухне у пани Мюллеровой как себя чувствует пациент. -- Хуже ему, пан доктор,-- с искренней грустью ответила пани Мюллерова.-- Ночью, когда его ревматизм скрутил, он пел, с позволения сказать, австрийский гимн. На это новое проявление лояльности пациента доктор Павек счел необходимым реагировать повышенной дозой брома. На третий день пани Мюллерова доложила доктору, что Швейку еще хуже. -- После обеда, пан доктор, он послал за картой военных действий, а ночью бредил, что Австрия победит. -- А порошки принимает точно по предписанию? -- Он за ними еще и не посылал, пан доктор. Излив на Швейка целый поток упреков и заверив его, что никогда больше не придет лечить невежду, который отвергает его лечение бромом, доктор Павек ушел. Оставалось еще два дня до срока, когда Швейк должен был предстать перед призывной комиссией. За это время Швейк сделал надлежащие приготовления: во-первых, послал пани Мюллерову купить форменную фуражку, а во-вторых, одолжить у кондитера за углом коляску, в которой тот когда-то вывозил подышать свежим воздухом своего хромого хрыча-дедушку. Потом Швейк вспомнил, что ему необходимы костыли. К счастью, кондитер сохранял как семейную реликвию и костыли. Швейку недоставало еще только букетика цветов, какие носят все рекруты. Пани Мюллерова раздобыла ему и букет. Она сильно похудела за эти дни и, где только ни появлялась, всюду плакала. Итак, в тот памятный день пражские улицы были свидетелями трогательного примера истинного патриотизма. Старуха толкала перед собой коляску, в которой сидел мужчина в форменной фуражке с блестящей кокардой и размахивал костылями. На его пиджаке красовался пестрый букетик цветов. Человек этот, ни на минуту не переставая, кричал на всю улицу: "На Белград! На Белград!" За ним валила толпа, которая образовалась из небольшой кучки людей, собравшихся перед домом, откуда Швейк выехал на войну. Швейк констатировал, что некоторые полицейские, стоящие на перекрестках, отдали ему честь. На Вацлавской площади толпа вокруг коляски со Швейком выросла в несколько сот человек, а на углу Краковской улицы был избит какой-то бурш в корпорантской шапочке, закричавший Швейку: -- Heil! Nieder mit den Serben!/ Хайль! Долой сербов! (нем.)/ На углу Водичковой улицы подоспевшая конная полиция разогнала толпу. Когда Швейк доказал приставу, что должен сегодня явиться в призывную комиссию, тот был несколько разочарован и во избежание скандала приказал двум конным полицейским проводить коляску со Швейком на Стршелецкий остров. Обо всем происшедшем в "Пражской официальной газете" была помещена следующая статья: ПАТРИОТИЗМ КАЛЕКИ Вчера днем на главных улицах Праги прохожие стали очевидцами сцены, красноречиво свидетельствующей о том, что в этот великий и серьезный момент сыны нашего народа также способны дать блестящие примеры верности и преданности трону нашего престарелого монарха. Казалось, что вернулись славные времена греков и римлян, когда Муций Сцевола шел в бой, невзирая на свою сожженную руку. Калека на костылях, которого везла в коляске для больных его старая мать, вчера продемонстрировал святое чувство патриотизма. Этот сын чешского народа, несмотря на свой недуг, добровольно отправился на войну, чтобы все свои силы и даже жизнь отдать за своего императора. И то, что его призыв "На Белград!" встретил такой живой отклик на пражских улицах, свидетельствует, что жители Праги являют высокие образцы любви к отечеству и к царствующему дому. В том же духе писал и "Прагер Тагблатт", где статья заканчивалась такими словами: "Калеку-добровольца провожала толпа немцев, своим телом охранявших его от самосуда чешских агентов Антанты". "Богемия", тоже напечатавшая это сообщение, потребовала, чтобы калека-патриот был награжден, и объявила, что в редакции принимаются подарки от немецких граждан в пользу неизвестного героя. Итак, эти три газеты считали, что чешская страна не могла дать более благородного гражданина. Однако господа в призывной комиссии не разделяли их взгляда. Особенно старший военный врач Баутце. Это был неумолимый человек, видевший во всем жульнические попытки уклониться от военной службы -- от фронта, от пули и шрапнелей. Известно его выражение: "Das ganze tschechische Volk ist eine Simulantenbande" / Весь чешский народ-- банда симулянтов (нем.)/. За десять недель своей деятельности он из II 000 граждан выловил 10999 симулянтов и поймал бы на удочку одиннадцатитысячного, если бы этого счастливца не хватил удар в тот самый момент, когда доктор на него заорал: "Kehrt euch!"/ Кругом! (нем.)/. -- Уберите этого симулянта,-- приказал Баутце, когда удостоверился, что тот умер, И вот в этот памятный день перед Баутце предстал Швейк, совершенно голый, как и все остальные, стыдливо прикрывая свою наготу костылями, на которые опирался. -- Das ist wirklich ein beson-deres Feigenblatt / Это действительно необычный фиговый листок (нем.) /,-- сказал Баутце,-- таких фиговых листков в раю не было. -- Освобожден по идиотизму,-- огласил фельдфебель, просматривая его документы. -- А еще чем больны? -- спросил Баутце. -- Осмелюсь доложить, у меня ревматизм. Но служить буду государю императору до последней капли крови,-- скромно сказал Швейк.-- У меня отекли колени. Баутце бросил на бравого солдата Швейка страшный взгляд и заорал: -- Sie sind ein Simulant!/ Вы симулянт! (нем.)/ -- И, обращаясь к фельдфебелю, с ледяным Спокойствием сказал: -- Den Kerl sogleich einsperren / Немедленно арестовать этого типа (нем.)/ Два солдата с примкнутыми штыками повели Швейка в гарнизонную тюрьму. Швейк шел на костылях и с ужасом чувствовал, что его ревматизм проходит. Когда пани Мюллерова, с коляской ожидавшая Швейка у моста, увидела его между двумя штыками, она заплакала и тихо отошла от коляски, чтобы никогда уже к ней не возвращаться... А бравый солдат Швейк скромно шел в сопровождении вооруженных защитников государства. Штыки сверкали на солнце, и на Малой Стране, перед памятником Радецкому, Швейк крикнул провожавшей его толпе: -- На Белград! А маршал Радецкий задумчиво смотрел со своего постамента вслед ковылявшему на старых костылях бравому солдату Швейку с рекрутским букетиком на пиджаке. Какой-то солидный господин объяснил окружавшей его толпе, что ведут дезертира. Глава VIII. ШВЕЙК -- СИМУЛЯНТ В эту великую эпоху врачи из кожи вон лезли, чтобы изгнать из симулянтов беса саботажа и вернуть их в лоно армии. Была установлена целая лестница мучений для симулянтов и для людей, подозреваемых в том, что они симулируют, а именно -- чахоточных, ревматиков, страдающих грыжей, воспалением почек, тифом, сахарной болезнью, воспалением легких и прочими болезнями. Пытки, которым подвергались симулянты, были систематизированы и делились на следующие виды: 1. Строгая диета: утром и вечером по чашке чая в течение трех дней; кроме того, всем, независимо от того, на что они жалуются, давали аспирин, чтобы симулянты пропотели. 2. Хинин в порошке в лошадиных дозах, чтобы не думали, будто военная служба -- мед. Это называлось: "Лизнуть хины". 3. Промывание желудка литром теплой воды два раза в день. 4. Клистир из мыльной воды и глицерина. 5. Обертывание в мокрую холодную простыню. Были герои, которые стойко перенесли все пять ступеней пыток и добились того, что их отвезли в простых гробах на военное кладбище. Но попадались и малодушные, которые, лишь только дело доходило до клистира, заявляли, что они здоровы и ни о чем другом не мечтают, как с ближайшим маршевым батальоном отправиться в окопы. Швейка поместили в больничный барак при гарнизонной тюрьме именно среди таких малодушных симулянтов. -- Больше не выдержу,-- сказал его сосед по койке, которого только что привели из амбулатории, где ему уже во второй раз промывали желудок. Человек этот симулировал близорукость. -- Завтра же еду в полк,-- объявил ему сосед слева, которому только что ставили клистир. Этот больной симулировал, что он глух, как тетерев. На койке у двери умирал чахоточный, обернутый в мокрую холодную простыню. -- Это уже третий на этой неделе,-- заметил сосед справа. -- А ты чем болен? -- спросили Швейка. -- У меня ревматизм,-- ответил Швейк, на что окружающие разразились откровенным смехом. Смеялся даже умирающий чахоточный, "симулирующий" туберкулез. -- С ревматизмом ты сюда лучше не лезь,-- серьезно предупредил Швейка толстый господин.-- С ревматизмом здесь считаются так же, как с мозолями. У меня малокровие, недостает половины желудка и пяти ребер, и никто этому не верит. А недавно был здесь глухонемой. Четырнадцать дней его обертывали каждые полчаса в мокрую холодную простыню. Каждый день ему ставили клистир и выкачивали желудок. Даже санитары думали, что дело его в шляпе и что его отпустят домой, а доктор возьми да пропиши ему рвотное. Эта штука вывернула бы его наизнанку. И тут он смалодушничал. "Не могу, говорит, больше притворяться глухонемым. Вернулись ко мне и речь и слух". Все больные его уговаривали, чтобы он не губил себя, а он стоял на своем: он, мол, все слышит и говорит, как всякий другой. Так и доложил об этом утром при обходе. -- Да, долго держался,-- заметил один, симулирующий, будто у него одна нога короче другой на целых десять сантиметров.-- Не чета тому, с параличом. Тому достаточно было только трех порошков хинина, одного клистира и денька без жратвы. Признался еще даже до выкачивания желудка. Весь паралич как рукой сняло. -- Дольше всех держался тут искусанный бешеной собакой. Кусался, выл, действительно все замечательно проделывал. Но никак он не мог добиться пены у рта. Помогали мы ему как могли, сколько, бывало, щекотали его перед обходом, иногда по целому часу, доводили его до судорог, до синевы -- и все-таки пена у рта не выступала: нет да и только. Это было ужасно! И когда он во время утреннего обхода сдался, уж как нам его было жалко! Стал возле койки во фронт, как свечка, отдал честь и говорит: "Осмелюсь доложить, господин старший врач, пес, который меня укусил, оказался не бешеным". Старший врач окинул его таким взглядом, что искусанный затрясся всем телом и тут же прибавил: "Осмелюсь доложить, господин старший врач, меня вообще никакая собака не кусала. Я сам себя укусил в руку". После этого признания его обвинили в членовредительстве, дескать, хотел прокусить себе руку, чтобы не попасть на фронт. -- Все болезни, при которых требуется пена у рта, очень трудно симулировать,-- сказал толстый симулянт.-- Вот, к примеру, падучая. Был тут один эпилептик. Тот всегда нам говорил, что ему лишний припадок устроить ничего не стоит. Падал он этак раз десять в день, извивался в корчах, сжимал кулаки, выкатывал глаза под самый лоб, бился о землю, высовывал язык. Короче говоря, это была прекрасная эпилепсия, эпилепсия -- первый сорт, самая что ни на есть настоящая. Но неожиданно вскочили у него два чирья на шее и два на спине, и тут пришел конец его корчам и битью об пол. Головы даже не мог повернуть. Ни сесть, ни лечь. Напала на него лихорадка, и во время обхода врача в бреду он сознался во всем. Да и нам всем от этих чирьев солоно пришлось. Из-за них он пролежал с нами еще три дня, и ему была назначена другая диета: утром кофе с булочкой, к обеду -- суп, кнедлик с соусом, вечером -- каша или суп, и нам, с голодными выкачанными желудка да на строгой диете, пришлось глядеть, как этот парень жрет, чавкает и, пережравши, отдувается и рыгает. Этим он подвел трех других, с пороком сердца. Те тоже признались. -- Легче всего,-- сказал один из симулянтов,-- симулировать сумасшествие. Рядом в палате номер два есть двое учителей. Один без устали кричит днем и ночью: "Костер Джордано Бруно еще дымится! Возобновите процесс Галилея!" А другой лает: сначала три раза медленно "гав, гав, гав", потом пять раз быстро "гав-гав-гав-гав-гав", а потом опять медленно,-- и так без передышки. Оба уже выдержали больше трех недель... Я сначала тоже хотел разыграть сумасшедшего, помешанного на религиозной почве, и проповедовать о непогрешимости папы. Но в конце концов у одного парикмахера на Малой Стране приобрел себе за пятнадцать крон рак желудка. -- Я знаю одного трубочиста из Бржевнова,-- заметил другой больной,-- он вам за десять крон сделает такую горячку, что из окна выскочите. -- Это все пустяки,-- сказал третий.-- В Вршовицах есть одна повивальная бабка, которая за двадцать крон так ловко вывихнет вам ногу, что останетесь калекой на всю жизнь. -- Мне вывихнули ногу за пятерку,-- раздался голос с постели у окна.-- За пять крон наличными и за три кружки пива в придачу. -- Мне моя болезнь стоит уже больше двухсот крон,-- заявил его сосед, высохший, как жердь.-- Назовите мне хоть один яд, которого бы я не испробовал,-- не найдете. Я живой склад всяких ядов. Я пил сулему, вдыхал ртутные пары, грыз мышьяк, курил опиум, пил настойку опия, посыпал хлеб морфием, глотал стрихнин, пил раствор фосфора в сероуглероде и пикриновую кислоту. Я испортил себе печень, легкие, почки, желчный пузырь, мозг, сердце и кишки. Никто не может понять, чем я болен. -- Лучше всего,-- заметил кто-то около дверей,-- впрыснуть себе под кожу в руку керосин. Моему двоюродному брату повезло: ему отрезали руку по локоть, и теперь ему никакая военная служба не страшна. -- Вот видите,-- сказал Швейк.-- Все это каждый должен претерпеть ради государя императора. И выкачивание желудка и клистир. Когда несколько лет тому назад я отбывал военную службу, в нашем полку случалось еще хуже. Больного связывали "в козлы" и бросали в каталажку, чтобы он вылечился. Там не было коек с матрацем, как здесь, или плевательниц. Одни голые нары, и на них больные. Раз лежал там один с самым настоящим сыпным тифом, а другой рядом с ним в черной оспе. Оба были связаны "в козлы", а полковой врач пинал их ногой в брюхо за то, что, дескать, симулируют. Но когда оба солдата померли, дело дошло до парламента, и все это попало в газеты. Тут нам сразу запретили читать эти газеты и даже обыскали наши сундучки, нет ли у кого газет. А мне ведь никогда не везет. В целом полку ни у кого не нашли, только у меня. Ну, повели к командиру полка. А наш полковник был такой осел,-- царствие ему небесное! -- заорал на меня, чтобы я стоял смирно и сказал, кто писал в газеты, не то он мне всю морду разворотит и сгноит в тюрьме. Потом пришел полковой врач, тыкал мне в нос кулаком и кричал: "Sie verfluchter Hund, Sie schabiges Wesen, Sie ungluckliches Mistvieh!/Вы проклятая собака, вы паршивая тварь, вы скотина несчастная! (нем.)/ Социалистическая тварь!" А я смотрю им прямо в глаза, глазом не моргну и молчу. Правую руку под козырек, а левую -- по шву. Бегали они вокруг меня, как собаки, лаяли на меня, а я ни гугу, молчу и все тут, отдаю им честь, а левая рука по шву. Бегали они этак с полчасика. Потом полковник подбежал ко мне и как заревет: "Идиот ты или не идиот?"-- "Точно так, господин полковник, идиот".-- "На двадцать один день под строгий арест за идиотизм! По два постных дня в неделю, месяц без отпуска, на сорок восемь часов в козлы! Запереть немедленно и не давать ему жрать! Связать его! Показать ему, что государству идиотов не нужно. Мы тебе, сукину сыну, выбьем из башки газеты!" На этом господин полковник закончил свои разглагольствования. А пока я сидел под арестом, в казарме прямо-таки чудеса творились. Наш полковник вообще запретил солдатам читать даже "Пражскую официальную газету". В солдатской лавке запрещено было даже завертывать в газеты сосиски и сыр. И вот с этого-то времени солдаты принялись читать. Наш полк сразу стал самым начитанным. Мы читали все подряд, в каждой роте сочинялись стишки и песенки про полковника. А когда что-нибудь случалось в полку, всегда находился какой-нибудь благожелатель, который пускал в газету статейку под заголовком "Истязание солдат". Мало того: писали депутатам в Вену, чтобы они заступились за нас, и те начали подавать в парламент запрос за запросом, известно ли, мол, правительству, что наш полковник -- зверь, и тому подобное. Министр послал к нам комиссию, чтобы расследовать это, и в результате некий Франта Генчл из Глубокой был посажен на два года,-- это он обратился в Вену к депутатам парламента, жалуясь, что во время занятий на учебном плацу получил оплеуху от полковника. Когда комиссия уехала, полковник выстроил всех нас, весь полк, и заявил, что солдат есть солдат, должен держать язык за зубами и служить, а если кому не нравится, то это нарушение дисциплины. "А вы, мерзавцы, думали, что вам комиссия поможет? -- сказал полковник.-- Ни хрена она вам не помогла! Ну, а теперь пусть каждая рота промарширует передо мною и пусть громогласно повторит то, что я сказал". И мы, рота за ротой, шагали, равнение направо, на полковника, рука на ремне ружья, и орали что есть мочи: "Мы, мерзавцы, думали, что нам эта комиссия поможет. Ни хрена она нам не помогла!" Господин полковник хохотал до упаду, прямо живот надорвал. Но вот начала дефилировать одиннадцатая рота. Марширует, отбивая шаг, но подходит к полковнику и ни гугу! Молчит, ни звука. Полковник покраснел как вареный рак и вернул ее назад, чтобы повторила все сначала. Одиннадцатая опять шагает и... молчит. Проходит строй за строем, все дерзко глядят в глаза полковнику. "Ruht!"/ Вольно! (нем.) / -- командует полковник, а сам мечется по двору, хлещет себя хлыстом по сапогу, плюется, а потом вдруг остановился да как заорет: "Abtreten!"/ Разойдись! (нем.)/ Сел на свою клячу и вон. Ждали мы ждали, что с одиннадцатой ротой будет, а ничего не было. Ждем мы день, другой, неделю -- ничего. Полковник в казармах вовсе не появлялся, а солдаты рады-радешеньки, да и не только солдаты: и унтеры и даже офицеры. Наконец прислали нам нового полковника. О старом рассказывали, будто он попал в какой-то санаторий, потому что собственноручно написал государю императору, что одиннадцатая рота взбунтовалась. Приближался час послеобеденного обхода. Военный врач Грюнштейн ходил от койки к койке, а за ним -- фельдшер с книгой. -- Мацуна! -- Здесь. -- Клистир и аспирин. -- Покорный! -- Здесь. -- Промывание желудка и хинин. -- Коваржик! -- Здесь. -- Клистир и аспирин. -- Котятко! -- Здесь. -- Промывание желудка и хинин. И так всех подряд -- механически, грубо и безжалостно. -- Швейк! -- Здесь. Доктор Грюнштейн взглянул на вновь прибывшего. -- Чем больны? -- Осмелюсь доложить, у меня ревматизм. Доктор Грюнштейн за время своей практики усвоил привычку разговаривать с больными с тонкой иронией. Это действовало гораздо сильнее крика. -- Ах вот что, ревматизм...-- сказал он Швейку.-- Это действительно тяжелая болезнь. Ведь и приключится этакая штука -- заболеть ревматизмом как раз во время мировой войны, как раз когда человек должен идти на фронт! Я полагаю, это вас страшно огорчает? -- Осмелюсь доложить, господин старший врач, страшно огорчает. -- А-а, вот как, его это огорчает? Очень мило с вашей стороны, что вам пришло в голову обратиться к нам с этим ревматизмом именно теперь. В мирное время прыгает, бедняга, как козленок, а разразится война, сразу у него появляется ревматизм и колени отказываются служить. Не болят ли у вас колени? -- Осмелюсь доложить, болят. -- И всю ночь напролет не можете заснуть? Не правда ли? Ревматизм очень опасная, мучительная и тяжелая болезнь. У нас в этом отношении большой опыт: строгая диета и другие наши способы лечения дают очень хорошие результаты. Выздоровеете у нас скорее, чем в Пештянах, и так замаршируете на фронт, что только пыль столбом поднимется.-- И, обращаясь к фельдшеру, старший врач сказал:-- Пишите: "Швейк, строгая диета, два раза в день промывание желудка и раз в день клистир". А там -- увидим. Пока что отведите его в амбулаторию, промойте желудок и поставьте, когда очухается, клистир, но, знаете, настоящий клистир, чтобы всех святых вспомнил и чтобы его ревматизм сразу испугался и улетучился. Потом, повернувшись к больным, доктор Грюнштейн произнес речь, полную прекрасных и мудрых сентенций. -- Не думайте, что перед вами осел, которого можно провести за нос. Меня вы своими штучками не тронете. Я-то прекрасно знаю, что все вы симулянты и хотите дезертировать с военной службы, поэтому я и обращаюсь с вами, как вы того заслуживаете. Я в своей жизни видел сотни таких вояк, как вы. На этих койках валялась уйма таких, которые ничем другим не страдали, только отсутствием боевого духа. В то время как их товарищи сражались на фронте, они воображали, что будут валяться в постели, получать больничное питание и ждать, пока кончится война. Но они ошиблись, прохвосты! И вы ошибетесь, сукины дети! Через двадцать лет будете криком кричать, когда вам приснится, как вы у меня тут симулировали. -- Осмелюсь доложить, господин старший врач,-- послышался тихий голос с койки у окна,-- я уже выздоровел. Я уже ночью заметил, что у меня прошла одышка. -- Ваша фамилия? -- Коваржик. Осмелюсь доложить, мне был прописан клистир. -- Хорошо, клистир вам еще поставят на дорогу,-- распорядился доктор Грюнштейн,-- чтобы вы потом не жаловались, будто мы вас здесь не лечили. Ну-с, а теперь больные, которых я перечислил, отправляйтесь за фельдшером и получите кому что полагается. Каждый получил предписанную ему солидную порцию. Некоторые пытались воздействовать на исполнителя докторского приказания просьбами или угрозами: дескать, они сами запишутся в санитары, и, может, когда-нибудь нынешние санитары попадут к ним в руки. Что касается Швейка, то он держался геройски. -- Не щади меня,-- подбадривал он палача, ставившего ему клистир.-- Помни о присяге. Даже если бы здесь лежал твой отец или родной брат, поставь ему клистир -- и никаких. Помни, на этих клистирах держится Австрия. Мы победим! На другой день во время обхода доктор Грюнштейн осведомился у Швейка, как ему нравится в госпитале. Швейк ответил, что это учреждение благоустроенное и весьма почтенное. В награду он получил то же, что и вчера, и в придачу еще аспирин и три порошка хинина, все это ему всыпали в воду, а потом приказали немедленно выпить. Сам Сократ не пил свою чашу с ядом так спокойно, как Швейк пил хинин, на котором доктор Грюнштейн испробовал все виды пыток. Когда Швейка в присутствии врача завертывали в холодную мокрую простыню, он на вопрос доктора Грюнштейна, как ему это нравится, отвечал: -- Осмелюсь доложить, господин старший врач, чувствую себя словно в купальне на морском курорте. -- Ревматизм еще не прошел? -- Осмелюсь доложить, господин старший врач, никак не проходит. Швейк был подвергнут новым пыткам. В это время вдова генерала-от-инфантерии, баронесса фон Боценгейм, прилагала неимоверные усилия для того, чтобы разыскать того солдата, о котором недавно газета "Богемия" писала, что он, калека, велел себя везти в военную комиссию в коляске для больных и кричал: "На Белград!" Это проявление патриотизма дало повод редакции "Богемии" призвать своих читателей организовать сбор в пользу больного героя-калеки. Наконец, после справок, наведенных баронессой в полицейском управлении, было выяснено, что фамилия этого солдата Швейк. Дальше разыскивать было уже легко. Баронесса фон Боценгейм взяла с собою свою компаньонку и камердинера с корзиной и отправилась в госпиталь на Градчаны. Бедняжка баронесса и не представляла себе, что значит лежать в госпита