к вольноопределяющемуся,-- и с таким вот господином студентом классической философии приходится мараться нашему брату. Kehrt euch! / Кругом марш! (нем.)/ Так и знал. Складки на шинели не заправлены. Словно только что от девки или валялся в борделе. Погодите, голубчик, я вам покажу. Команда вольноопределяющихся вступила во двор. -- В каре! -- скомандовал полковник, и команда обступила его и провинившихся тесным квадратом. -- Посмотрите на этого человека,-- начал свою речь полковник, указывая хлыстом на вольноопределяющегося. -- Он пропил нашу честь, честь вольноопределяющихся, которые готовятся стать офицерами, командирами, ведущими своих солдат в бой, навстречу славе на поле брани. А куда повел бы своих солдат этот пьяница? Из кабака в кабак! Он один вылакал бы весь солдатский ром... Что вы можете сказать в свое оправдание? -- обратился он к вольноопределяющемуся.-- Ничего? Полюбуйтесь на него! Он не может сказать в свое оправдание ни слова. А еще изучал классическую философию! Вот действительно классический случай! -- Полковник произнес последние слова нарочито медленно и плюнул. -- Классический философ, который в пьяном виде по ночам сбивает с офицеров фуражки! Тип! Счастье еще, что это был какой-то офицер из артиллерии. В этих словах выразилась вражда Девяносто первого полка к будейовицкой артиллерии. Горе тому артиллеристу, который попадался ночью в руки патруля пехотинцев, и наоборот. Вражда была глубокая и непримиримая, вендетта, кровная месть, она передавалась по наследству от одного призыва к другому. Вражда выражалась с той и другой стороны в традиционных происшествиях: то где-то пехотинцы спихивали артиллеристов в Влтаву, то наоборот. Драки происходили в "Порт-Артуре", "У розы" и в многочисленных других увеселительных местах столицы Южной Чехии. -- Тем не менее,-- продолжал полковник,-- подобный поступок заслуживает сурового наказания, этот тип должен быть исключен из школы вольноопределяющихся, он должен быть морально уничтожен. Такие интеллигенты армии не нужны. Regimentskanziei! / Полковой писарь! (нем.)/ Полковой писарь подошел со строгим видом, держа наготове дела и карандаш. Воцарилась тишина, как бывает в зале суда, когда судят убийцу и председатель провозглашает: "Объявляется приговор..." Именно таким тоном полковник провозгласил: -- Вольноопределяющийся Марек присуждается к двадцати одному дню строгого ареста и по отбытии наказания отчисляется на кухню чистить картошку! И, повернувшись к команде вольноопределяющихся полковник скомандовал: -- Построиться в колонну! Слышно было, как команда быстро перестраивалась по четыре в ряд и уходила. Полковник сделал капитану Сагнеру замечание, что команда недостаточно четко отбивает шаг, и сказал, чтобы после обеда он занялся с ними маршировкой. -- Шаги должны греметь, господин капитан. Да вот еще что, чуть было не забыл, -- прибавил полковник. -- Объявите, что вся команда вольноопределяющихся лишается отпуска на пять дней -- пусть они помнят своего бывшего коллегу, этого негодяя Марека. А негодяй Марек стоял около Швейка с чрезвычайно довольным видом. Лучшего он не мог и желать. Куда приятнее чистить на кухне картошку, скатывать кнедлики и возиться с мясом, чем под ураганным огнем противника, наложив полные подштанники, орать: "Einzelnabfallen! Bajonett auf!" /Один за другим! Примкнуть штыки! (нем.)/ Отойдя от капитана Сагнера, полковник Шредер остановился перед Швейком и пристально посмотрел на него. В этот момент швейковскую внешность лучше всего характеризовало его круглое улыбающееся лицо и большие уши, торчащие из-под нахлобученной фуражки. Его вид свидетельствовал о полнейшей безмятежности и об отсутствии какого бы то ни было чувства вины за собой. Глаза его вопрошали: "Разве я натворил что-нибудь?" и "Чем же я виноват?" Полковник суммировал свои наблюдения в вопросе, обращенном к полковому писарю: -- Идиот? -- и увидел, как открывается широкий, добродушно улыбающийся рот Швейка. -- Так точно, господин полковник, идиот,-- ответил за писаря Швейк. Полковник кивнул адъютанту и отошел с ним в сторону. Затем он позвал полкового писаря, и они просмотрели материал о Швейке. -- А! -- сказал полковник Шредер.-- Это, стало быть, денщик поручика Лукаша, который пропал в Таборе согласно рапорту поручика. По-моему, господа офицеры должны сами воспитывать своих денщиков. Уж если господин поручик Лукаш выбрал себе денщиком такого идиота, пусть сам с ним и мучается. Времени свободного у него достаточно, раз он никуда не ходит. Вы ведь тоже ни разу не видели его в нашем обществе? Ну вот. Значит, времени у него хватит, чтобы выбить дурь из головы своего денщика. Полковник Шредер подошел к Швейку и, рассматривая его добродушное лицо, сказал: -- На три дня под строгий арест, глупая скотина! По отбытии наказания явиться к поручику Лукашу. Таким образом, Швейк опять встретился с вольноопределяющимся на полковой гауптвахте, а поручик Лукаш, наверное, испытал большое удовольствие, когда полковник вызвал его к себе и сказал: -- Господин поручик, около недели тому назад, прибыв в полк, вы подали мне рапорт об откомандировании в ваше распоряжение денщика, так как прежний ваш денщик пропал на Таборском вокзале. Но ввиду того, что денщик ваш возвратился... -- Господин полковник...-- с мольбою произнес поручик. -- ...я решил посадить его на три дня, после чего по шлю к вам,-- твердо сказал полковник. Потрясенный Лукаш, шатаясь, вышел из кабинет. полковника. x x x Швейк с большим удовольствием провел три дня в обществе вольноопределяющегося Марека. Каждый вечер они организовывали патриотические выступления. Вечером из гауптвахты доносилось "Храни нам, боже, государя" потом "Prinz Eugen, der edle Ritter" /Принц Евгений, славный рыцарь.(нем.)/. Затем следовал целый ряд солдатских песен, а когда приходил профос, его встречали кантатой: Ты не бойся, профос, смерти, Не придет тебе капут. За тобой прискачут черти И живьем тебя возьмут. Над нарами вольноопределяющийся нарисовал профоса и под ним написал текст старинной песенки: За колбасой я в Прагу мчался, Навстречу дурень мне попался. Тот злобный дурень был профос-- Чуть-чуть не откусил мне нос. И пока оба дразнили профоса, как дразнят в Севилье алым плащом андалузского быка, поручик Лукаш с тоскливым чувством ждал, когда к нему явится Швейк и доложит о том, что приступает к выполнению своих обязанностей. Глава III. ПРИКЛЮЧЕНИЯ ШВЕЙКА В КИРАЛЬ-ХИДЕ Девяносто первый полк переводили в город Мост-на-Литаве -- в Кираль-Хиду. Швейк просидел под арестом три дня. За три часа до освобождения его вместе с вольноопределяющимся отвели на главную гауптвахту, а оттуда под конвоем отправили на вокзал. -- Давно было ясно, что нас переведут в Венгрию, -- сказал Швейку вольноопределяющийся.-- Там будут формировать маршевые батальоны, а наши солдаты тем временем наловчатся в стрельбе и передерутся с мадьярами, и потом мы весело отправимся на Карпаты. А в Будейовицах разместят мадьярский гарнизон, и начнется смешение племен. Существует такая теория, что изнасилование девушек другой национальности -- лучшее средство против вырождения. Во время Тридцатилетней войны это делали шведы и испанцы, при Наполеоне -- французы, а теперь в Будейовицком крае то же самое повторят мадьяры, и это не будет носить характера грубого изнасилования. Все получится само собой. Произойдет простой обмен: чешский солдат переспит с венгерской девушкой, а бедная чешская батрачка примет к себе венгерского гонведа. Через несколько столетий антропологи будут немало удивлены тем, что у обитателей берегов Мальши появились выдающиеся скулы. -- Перекрестное спаривание,-- заметил Швейк,-- это вообще очень интересная вещь. В Праге живет кельнер-негр по имени Христиан. Его отец был абиссинским королем. Этого короля показывали в Праге в цирке на Штванице. В него влюбилась одна учительница, которая писала в "Ладе" стишки о пастушках и ручейках в лесу. Учительница пошла с ним в гостиницу и "предалась блуду", как говорится в священном писании. Каково же было ее удивление, когда у нее потом родился совершенно белый мальчик! Однако не прошло и двух недель со дня рождения, как мальчик начал коричневеть. Коричневел, коричневел, а месяц спустя начал чернеть. Через полгода мальчишка был черен, как его отец -- абиссинский король. Мать пошла с ним в клинику накожных болезней просить, нельзя ли как-нибудь с него краску вывести, но ей сказали, что у мальчика настоящая арапская черная кожа и тут ничего не поделаешь. Учительница после этого рехнулась и начала посылать во все журналы, в отдел "Советы читателям", вопросы, какое есть средство против арапов. Ее отвезли в Катержинки, а арапчонка поместили в сиротский дом. Вот была с ним потеха, пока он воспитывался! Потом он стал кельнером и танцевал в ночных кафе. Теперь от него успешно родятся чехи-мулаты, но уже не такие черные, как он сам. Однако, как объяснил нам фельдшер в трактире "У чаши", дело с цветом кожи обстоит не так просто: от такого мулата опять рождаются мулаты, которых уж трудно отличить от белых, но через несколько поколений может вдруг появиться негр. Представьте себе такой скандал: вы женитесь на какой-нибудь барышне. Белая, мерзавка, абсолютно, и в один прекрасный день-- нате!-- рожает вам негра. А если за девять месяцев до этого она была разок без вас в варьете и смотрела французскую борьбу с участием негра, то ясно, что вы призадумаетесь. -- Ваш случай с негром Христианом необходимо обсудить также с военной точки зрения,-- предложил вольноопределяющийся.-- Предположим, что этого негра призвали, а он пражанин и, следовательно, попадает в Двадцать восьмой полк. Как вы слышали, Двадцать восьмой полк перешел к русским. Представьте, как удивились бы русские, взяв в плен негра Христиана. В русских газетах, наверное, написали бы, что Австрия гонит на войну свои колониальные войска, которых у нее нет, и что Австрией уже пущены в ход чернокожие резервы. -- Помнится, поговаривали, что у Австрии есть колонии,-- проронил Швейк,-- где-то на севере. Какая-то там Земля императора Франца-Иосифа. -- Бросьте это, ребята,-- вмешался один из конвойных.-- Нынче вести разговор о какой-то Земле императора Франца-Иосифа опасно. Самое лучшее-- не называйте имен. -- А вы взгляните на карту,-- перебил его вольноопределяющийся.-- На самом деле существует Земля нашего всемилостивейшего монарха, императора Франца-Иосифа. По данным статистики, там одни льды, которые и вывозятся на ледоколах, принадлежащих пражским холодильникам. Наша ледяная промышленность заслужила и за границей высокую оценку и уважение, так как предприятие это весьма доходное, хотя и опасное. Наибольшую опасность при экспортировании льда с Земли Франца-Иосифа представляет переправа льда через Полярный круг. Можете себе это представить? Конвойный пробормотал что-то невнятное, а начальник конвоя, капрал, подошел ближе и стал слушать объяснения вольноопределяющегося. Тот с глубокомысленным видом продолжал: -- Эта единственная австрийская колония может снабдить льдом всю Европу и является крупным экономическим фактором. Конечно, колонизация подвигается медленно, так как колонисты частью вовсе не желают туда ехать, а частью замерзают там. Тем не менее с улучшением климатических условий, в котором очень заинтересованы министерства торговли и иностранных дел, появляется надежда, что обширные ледниковые площади будут надлежащим образом использованы. После постройки нескольких отелей туда будут привлечены массы туристов. Необходимо, конечно, для удобства проложить туристские тропинки и дорожки между льдинами и накрасить на ледниках туристские знаки. Единственным затруднением остаются эскимосы, которые тормозят работу наших местных органов... Капрал слушал с интересом. Это был солдат сверхсрочной службы, в прошлом батрак, человек крутой и недалекий, старавшийся нахвататься всего, о чем не имел никакого понятия. Идеалом его было дослужиться до фельдфебеля. -- ...не хотят подлецы эскимосы учиться немецкому языку,-- продолжал вольноопределяющийся,-- хотя министерство просвещения, господин капрал, не останавливаясь перед расходами и человеческими жертвами, выстроило для них школы. Тогда замерзло пять архитекторов-строителей и... -- Каменщики спаслись,-- перебил его Швейк.-- Они отогревались тем, что курили трубки. -- Не все,-- возразил вольноопределяющийся,-- с двумя случилось несчастье. Они забыли, что надо затягиваться, трубки у них потухли, пришлось бедняг закопать в лед. Но школу в конце концов все-таки выстроили. Построена она была из ледяных кирпичей с железобетоном. Очень прочно получается! Тогда эскимосы развели вокруг всей школы костры из обломков затертых льдами торговых судов и осуществили свой план. Лед, на котором стояла школа, растаял, и вся школа провалилась в море вместе с директором и представителем правительства, который на следующий день должен был присутствовать при торжественном освящении школы. В этот ужасный момент было слышно только, как представитель правительства, находясь уже по горло в воде, крикнул: "Gott, strafe England!" / Боже, покарай Англию! (нем.)/ Теперь туда, наверно, пошлют войска, чтобы навести у эскимосов порядок. Само собой, воевать с ними трудно. Больше всего нашему войску будут вредить ихние дрессированные белые медведи. -- Этого еще не хватало,-- глубокомысленно заметил капрал.-- И без того военных изобретений хоть пруд пруди. Возьмем, например, маски от отравления газом. Натянешь ее себе на голову-- и моментально отравлен, как нас в унтер-офицерской школе учили. -- Это только так пугают,-- отозвался Швейк.-- Солдат ничего не должен бояться. Если, к примеру, в бою ты упал в сортирную яму, оближись и иди дальше в бой. А ядовитые газы для нашего брата -- дело привычное еще с казарм -- после солдатского хлеба да гороха с крупой. Но вот, говорят, русские изобрели какую-то штуку специально против унтер-офицеров. -- Какие-то особые электрические токи, -- дополнил вольноопределяющийся.-- Путем соединения с целлулоидными звездочками на воротнике унтер-офицера происходит взрыв. Что ни день, то новые ужасы! Хотя капрал и до военной службы был настоящий осел, но и он наконец понял, что над ним смеются. Он отошел от арестованных и пошел во главе конвоя. Они уже приближались к вокзалу, куда собрались целые толпы будейовичан, пришедших проститься со своим полком. Несмотря на то что прощание не носило характера официальной демонстрации, вся площадь перед вокзалом была полна народу, ожидавшего прихода войска. Все внимание Швейка сосредоточилось на стоявшей шпалерами толпе зрителей. И как бывает всегда, так случилось и теперь: конвоируемые намного опередили примерных солдат, которые шли далеко позади. Примерными солдатами набьют телячьи вагоны, а Швейка и вольноопределяющегося посадят в особый арестантский вагон, который всегда прицепляют в воинских поездах сразу же за штабными вагонами. Места в арестантском вагоне всегда хоть отбавляй. Швейк не мог удержаться, чтобы, замахав фуражкой, не крикнуть в толпу: -- Наздар! Это подействовало очень сильно, приветствие было громко подхвачено всей толпой. -- Наздар! -- прокатилось по всей площади и забушевало перед вокзалом. Далеко впереди по рядам пробежало: -- Идут! Начальник конвоя совершенно растерялся и закричал на Швейка, чтобы тот заткнул глотку. Но гул приветствий рос, как лавина. Жандармы напирали на толпу и пробивали дорогу конвою. А толпа продолжала реветь: "Наздар!" -- и махала шапками и шляпами. Это была настоящая манифестация. Из окон гостиницы против вокзала какие-то дамы махали платочками и кричали: -- Heil! Из толпы к возгласам "наздар!" примешивалось "heil". Какому-то энтузиасту, который воспользовался этим обстоятельством и крикнул: "Nieder mit den Serben!" /Долой сербов! (нем.)/ -- подставили ножку и слегка прошлись по нему ногами в искусственно устроенной давке. -- Идут! -- все дальше и дальше, как электрический ток, передавалось в толпе. Шествие приближалось. Швейк из-за штыков конвойных приветливо махал толпе рукой. Вольноопределяющийся с серьезным лицом отдавал честь. Они вступили на вокзал и прошли к поданному уже воинскому поезду. Оркестр стрелкового полка чуть было не грянул им навстречу "Храни нам, боже, государя!", так как капельмейстер был сбит с толку неожиданной манифестацией. К счастью, как раз вовремя. подоспел обер-фельдкурат из Седьмой кавалерийской дивизии, патер Лацина, в черном котелке, и стал наводить порядок. История того, как он сюда попал, совсем обыкновенная. Патер Лацина, гроза всех офицерских столовок, ненасытный обжора и пьяница, приехал накануне в Будейовицы и как бы случайно попал на небольшой банкет офицеров отъезжающего полка. Напившись и наевшись за десятерых, он в более или менее нетрезвом виде пошел в офицерскую кухню клянчить у поваров остатки. Там он проглотил целые блюда соусов и кнедликов и обглодал, словно кот, все кости. Дорвавшись наконец в кладовой до рому, он налакался до рвоты и затем вернулся на прощальный вечерок, где снова напился вдрызг. Он обладал богатым опытом в этом отношении, и офицерам Седьмой кавалерийской дивизии приходилось всегда за него доплачивать. На следующее утро ему пришло в голову навести порядок при отправке первых эшелонов полка. С этой целью он носился взад и вперед вдоль шпалер и проявил на вокзале такую кипучую энергию, что офицеры, руководившие отправкой эшелонов, заперлись от него в канцелярии начальника станции. Он появился перед самым вокзалом как раз в тот момент, когда капельмейстер уже взмахнул рукой, чтобы начать "Храни нам, боже, государя!" -- Halt! -- крикнул обер-фельдкурат, вырвав у него дирижерскую палочку.-- Рано. Я дам знак. А теперь rut! / Вольно! (нем.)/ Я сейчас приду. После того он пошел на вокзал, пустился вдогонку за конвоем и остановил его криком: "Halt!" -- Куда? -- строго спросил он капрала, который совсем растерялся и не знал, что теперь делать. Вместо него приветливо ответил Швейк: -- Нас везут в Брук, господин обер-фельдкурат. Если хотите, можете ехать с нами. -- И поеду! -- заявил патер Лацина и, обернувшись к конвойным, крикнул: -- Кто говорит, что я не могу ехать? Vorwarts! Marsch! / Вперед! Марш! (нем..)/ Очутившись в арестантском вагоне, обер-фельдкурат лег на лавку, а добряк Швейк снял свою шинель и подложил ее патеру Лацине под голову. Вольноопределяющийся, обращаясь к перепуганному капралу, заметил вполголоса: -- За обер-фельдкуратами следует ухаживать! Патер Лацина, удобно растянувшись на лавке, начал объяснять: -- Рагу с грибами, господа, выходит тем вкуснее, чем больше положено туда грибов. Но перед этим грибы нужно обязательно поджарить с луком и только потом уже положить туда лаврового листа и лука. -- Лук вы уже изволили положить раньше, -- заметил вольноопределяющийся. Капрал бросил на него полный отчаяния взгляд-- для него патер Лацина хоть и пьяный, но все же был начальством. Положение капрала было действительно отчаянным. -- Господин обер-фельдкурат безусловно прав,-- поддержал Швейк священника: -- Чем больше луку, тем лучше. Один пивовар в Пакомержицах всегда клал в пиво лук, потому что, говорят, лук вызывает жажду. Вообще лук очень полезная вещь. Печеный лук прикладывают также на чирьи. Патер Лацина продолжал бормотать как сквозь сон. -- Все зависит от кореньев, от того, сколько и каких кореньев положить. Но чтобы не переперчить, не...-- Он говорил все тише и тише: -- ...не перегвоздичить, не перелимонить, перекоренить, перемуска... Он не договорил и захрапел вперемежку с присвистом. Капрал уставился на него с остолбенелым видом. Конвойные смеялись втихомолку. -- Проснется не скоро,-- проронил Швейк.-- Здорово нализался! Капрал испуганно замахал на него рукой, чтобы замолчал. -- Чего там,-- продолжал Швейк,-- пьян вдрызг -- и все тут. А еще в чине капитана! У них, у фельдкуратов, в каком бы чине они ни были, у всех, должно быть, так самим богом установлено: по каждому поводу напиваются до положения риз. Я служил у фельдкурата Каца, так тот мог свой собственный нос пропить. Тот еще не такие штуки проделывал. Мы с ним пропили дароносицу и пропили бы, наверно, самого господа бога, если б нам под него сколько-нибудь одолжили. Швейк подошел к патеру Лацине, повернул его к стене и с видом знатока произнес: -- Будет дрыхнуть до самого Брука...-- и вернулся на свое место, провожаемый страдальческим взглядом несчастного капрала, пробормотавшего: -- Надо бы пойти заявить. -- Это придется отставить,-- сказал вольноопределяющийся.-- Вы начальник конвоя и не имеете права покидать нас. Кроме того, по инструкции вы не имеете права отсылать, никого из сопровождающей стражи с донесением, раз у вас нет замены. Как видите, положение очень трудное. Выстрелить в воздух, чтобы кто-нибудь прибежал, тоже не годится -- тут ничего не случилось. Кроме того, существует предписание, что в арестантском вагоне не должно быть никого, кроме арестантов и конвоя; сюда вход посторонним строго воспрещается. А если б вы захотели замести следы своего проступка и незаметным образом попытались бы сбросить обер-фельдкурата на ходу с поезда, то это тоже не выгорит, так как здесь есть свидетели, которые видели, что вы впустили его в вагон, где ему быть не полагается. Да-с, господин капрал, это пахнет не чем иным, как разжалованием. Капрал нерешительно запротестовал, что не он-де впустил в вагон старшего полевого священника, а тот сам к ним присоединился, как-никак фельдкурат -- все же начальство. -- Здесь только один начальник -- вы, -- неумолимо возразил вольноопределяющийся, а Швейк прибавил: -- Даже если бы к нам захотел присоединиться сам государь император, вы не имели бы права этого разрешить. Это все равно, как если к стоящему на часах рекруту подходит инспектирующий офицер и просит его сбегать за сигаретами, а тот еще начнет расспрашивать, какого сорта сигареты принести. За такие штуки сажают в крепость. Капрал робко заметил, что Швейк первый предложил обер-фельдкурату ехать вместе с ними. -- А я могу себе это позволить, господин капрал,-- ответил Швейк,-- потому что я идиот, но от вас этого никто не ожидал. -- Давно ли вы на сверхсрочной? -- как бы между прочим спросил капрала вольноопределяющийся. -- Третий год. Теперь меня должны произвести во взводные. -- Можете на этом поставить крест, -- цинично заявил вольноопределяющийся.-- Я уже сказал, тут пахнет разжалованием. -- В конце концов какая разница,-- отозвался Швейк,-- убьют тебя взводным или простым рядовым. Правда, разжалованных, говорят, суют в самые первые ряды. Обер-фельдкурат зашевелился. -- Дрыхнет,-- объявил Швейк, удостоверившись, что с ним все в порядке.-- Ему, должно быть, жратва приснилась. Одного боюсь, как бы с ним тут чего не приключилось. Мой фельдкурат Кац, так тот, бывало, налакается и ничего не чувствует во сне. Однажды, представьте... И Швейк начал рассказывать случаи из своей практики у фельдкурата Отто Каца с такими увлекательными подробностями, что никто не заметил, как поезд тронулся. Рассказ Швейка был прерван только ревом, доносившимся из задних вагонов. Двенадцатая рота, состоявшая сплошь из крумловских и кашперских немцев, галдела: Warm ich kumm, wann ich kumm, Warm ich wieda, wieda, kumm. / Когда приеду я назад. (Песня на немецком диалекте.)/ Из другого вагона кто-то отчаянно вопил, обращая свои вопли к удаляющимся Будейовицам: Und du, mein Schatz, Bleibst hier. Holario, holario, holo! /А ты, мое сокровище, остаешься здесь. Голарио, голарио, голо! (нем.)/ Вопил он так ужасно, что товарищи не выдержали и оттащили его от открытой дверки телячьего вагона, -- Удивительно, что сюда еще не пришли с проверкой,-- сказал капралу вольноопределяющийся.-- Согласно предписанию, вы должны были доложить о нас коменданту поезда еще на вокзале, а не вожжаться со всякими пьяными обер-фельдкуратами. Несчастный капрал упорно молчал, тупо глядя на убегающие телеграфные столбы. -- Как только подумаю, что о нас никому не доложено,-- продолжал ехидный вольноопределяющийся,-- и что на первой же станции к нам как пить дать влезет комендант поезда, во мне закипает солдатская кровь! Словно мы какие-нибудь... -- Цыгане,-- подхватил Швейк,-- или бродяги. Похоже, будто мы боимся света божьего и нигде не появляемся, чтобы нас не арестовали. -- Помимо того,-- не унимался вольноопределяющийся,-- на основании распоряжения от двадцать первого ноября тысяча восемьсот семьдесят девятого года при перевозке военных арестантов по железной дороге должны быть соблюдены следующие правила: во-первых, арестантский вагон должен быть снабжен решетками,-- это яснее ясного, и в данном случае первое правило соблюдено: мы находимся за безукоризненно прочными решетками. Это, значит, в порядке. Во-вторых, в дополнение к императорскому и королевскому распоряжению от двадцать первого ноября тысяча восемьсот семьдесят девятого года в каждом арестантском вагоне должно быть отхожее место. Если же такового не имеется, то вагон следует снабдить судном с крышкой для отправления арестантами и сопровождающим конвоем большой и малой нужды. В данном случае об арестантском вагоне с отхожим местом и говорить не приходится: мы находимся просто в отгороженном купе, изолированном от всего света. И, кроме всего прочего, здесь нет упомянутого судна. -- Можете делать в окно,-- в полном отчаянии пролепетал капрал. -- Вы забываете,-- возразил Швейк,-- что арестантам подходить к окну воспрещается. -- В-третьих,-- продолжал вольноопределяющийся,-- в вагоне должен быть сосуд с питьевой водой. Об этом вы тоже не позаботились. A propos! / Кстати! (франц.)/ На какой станции будут раздавать обед? Не знаете? Ну, так я и знал: вы и об этом не спрашивали. -- Вот видите, господин капрал,-- заметил Швейк,-- возить арестантов -- это вам не шутка. О нас нужно заботиться. Мы не простые солдаты, которые обязаны сами о себе заботиться. Нам все подай под самый нос, на то существуют распоряжения и параграфы, они должны исполняться, иначе какой же это порядок? "Арестованный человек все равно как ребенок в пеленках,-- говаривал один мой знакомый бродяга,-- за ним необходимо присматривать, чтобы не простудился, чтобы не волновался, был доволен своей судьбой и чтобы никто бедняжку не обидел..." Впрочем,-- прибавил Швейк, дружелюбно глядя на капрала,-- когда пробьет одиннадцать часов, вы мне дайте об этом знать. Капрал вопросительно посмотрел на Швейка. -- Вы, видно, хотите спросить, господин капрал, зачем вам нужно меня предупредить, когда будет одиннадцать часов? Дело в том, господин капрал, что с одиннадцати часов мое место -- в телячьем вагоне,-- торжественно объявил Швейк.-- На полковом рапорте я был осужден на три дня. В одиннадцать часов я приступил к отбытию наказания и сегодня в одиннадцать часов должен быть освобожден. С одиннадцати часов мне здесь делать нечего. Ни один солдат не может оставаться под арестом дольше, чем ему полагается, потому что на военной службе дисциплина и порядок прежде всего, господин капрал. После этого удара несчастный капрал долго не мог прийти в себя. Наконец он возразил, что не получил никаких официальных бумаг. -- Милейший господин капрал,-- отозвался вольноопределяющийся,-- письменные распоряжения сами к начальнику конвоя не прибегут. Если гора не идет к Магомету, то начальник конвоя должен идти за ними сам. Вы в настоящий момент попали в необычную ситуацию: вы не имеете решительно никакого права задерживать кого-либо, кому полагается выйти на волю. С другой стороны, согласно действующим предписаниям, никто не имеет права покинуть арестантский вагон. По правде сказать, я не знаю, как вы выберетесь из этого отвратительного положения. Положение чем дальше, тем хуже. Сейчас половина одиннадцатого. -- Вольноопределяющийся спрятал часы в карман.-- Очень любопытно, как вы поведете себя через полчасика, господин капрал. -- Через полчаса я должен занять мое место в телячьем вагоне,-- мечтательно повторил Швейк. Уничтоженный и сбитый с толку капрал обратился к нему: -- Если это не играет для вас большой роли... мне кажется, здесь для вас гораздо удобнее, чем в телячьем вагоне. Я думаю... Его прервал обер-фельдкурат, крикнувший спросонья: -- Побольше соуса! -- Спи, спи, -- ласково сказал Швейк, подкладывая ему под голову свалившуюся с лавки полу шинели.-- Желаю тебе приятных снов о жратве. Вольноопределяющийся запел: Спи, моя детка, спи... Глазки закрой свои, Бог с тобой будет спать, Люлечку ангел качать. Спи, моя детка, спи... Несчастный капрал уже ни на что не реагировал. Он тупо глядел в окно и дал полную свободу дезорганизации в арестантском купе. Конвойные у перегородки играли в "мясо", и на ягодицы падали добросовестные и увесистые удары остальных солдат. Когда капрал обернулся к ним, прямо на него вызывающе уставилась солдатская задница. Капрал вздохнул и опять повернулся к окну. Вольноопределяющийся на минуту задумался и затем обратился к измученному капралу: -- Вы когда-нибудь читали журнал "Мир животных"? -- Этот журнал у нас в деревне выписывал трактирщик,-- ответил капрал, явно довольный, что разговор принял другое направление.-- Большой был любитель санских коз, а они у него все дохли, так он спрашивал совета в этом журнале. -- Дорогой друг,-- сказал вольноопределяющийся,-- история, которую я вам сейчас изложу, со всею очевидностью вам докажет, что человеку свойственно ошибаться. Господа, там, сзади! Уверен, что вы перестанете играть в "мясо", ибо то, что я вам сейчас расскажу, покажется вам очень интересным, хотя бы потому, что многих специальных терминов вы не поймете. Я расскажу вам повесть о "Мире животных", чтобы вы позабыли о наших нынешних военных невзгодах. Каким образом я стал редактором "Мира животных", этого весьма интересного журнала,-- долгое время было неразрешимой загадкой для меня самого. Потом я пришел к убеждению, что мог пуститься на такую штуку только в состоянии полной невменяемости. Так далеко завели меня дружеские чувства к одному моему старому приятелю -- Гaeкy, Гаек добросовестно редактировал этот журнал, пока не влюбился в дочку его издателя, Фукса. Фукс прогнал Гаека в два счета со службы и велел ему подыскать для журнала какого-нибудь порядочного редактора. Как видите, тогдашние условия найма и увольнения были довольно странные. Когда мой друг Гаек представил меня издателю, тот очень ласково меня принял и осведомился, имею ли я какое-нибудь понятие о животных. Моим ответом он остался очень доволен. Я высказался в том смысле, что всегда очень уважал животных и видел в них только ступень перехода к человеку и что, с точки зрения покровительства животным, я особенно прислушивался к их нуждам и стремлениям. Каждое животное хочет только одного, а именно: чтобы перед съедением его умертвили по возможности безболезненно. Карп, например, с самого своего рождения сохраняет укоренившееся представление, что очень некрасиво со стороны кухарки вспарывать ему брюхо заживо. С другой стороны, возьмем обычай рубить петухам головы. Общество покровительства животных борется как только может за то, чтобы птицу не резали неопытной рукой. Скрюченные позы жареных гольцов как нельзя лучше свидетельствуют о том, что, умирая, они протестуют против того, чтобы их заживо жарили на маргарине. Что касается индюков... Тут издатель прервал меня и спросил, знаком ли я с птицеводством, разведением собак, с кролиководством, пчеловодством, вообще с жизнью животных во всем ее многообразии, сумею ли я вырезать из других журналов картинки для воспроизведения, переводить из иностранных журналов специальные статьи о животных, умею ли я пользоваться Бремом и смогу ли писать передовицы из жизни животных применительно к католическому календарю, к переменам погоды, к периодам охоты, к скачкам, дрессировке полицейских собак, национальным и церковным праздникам, короче, обладаю ли я журналистским кругозором и способностью обрисовать момент в короткой, но содержательной передовице. Я заявил, что план правильного ведения такого рода журнала, как "Мир животных", мною уже давно обдуман и разработан и что все намеченные отделы и рубрики я вполне могу взять на себя, так как обладаю всеми необходимыми данными и знаниями в упомянутых областях. Моим стремлением будет поднять журнал на небывалую высоту. Реорганизовать его как в смысле формы, так и содержания. Далее я сказал, что намерен завести новые разделы, например, "Уголок юмора зверей", "Животные о животных" (применяясь, конечно, к политическому моменту), и преподносить читателям сюрприз за сюрпризом, чтобы они опомниться не смогли, когда будут читать описание различных животных. Раздел "Звериная хроника" будет чередоваться с новой программой решения проблемы о домашних животных и "Движением среди скота". Издатель опять прервал меня и сказал, что этого вполне достаточно и что если мне удастся выполнить хотя бы половину, то он мне подарит парочку карликовых виандоток, получивших первый приз на последней берлинской выставке домашней птицы: их владелец тогда же был удостоен золотой медали за отличное спаривание. Могу сказать: старался я по мере сил и возможностей и свою "правительственную" программу выполнял, насколько только хватало моих способностей; более того: я даже пришел к открытию, что в своих статьях превзошел самого себя. Желая преподнести читателю что-нибудь новое и неожиданное, я сам выдумывал животных. Я исходил из того принципа, что, например, слон, тигр, лев, обезьяна, крот, лошадь, свинья и так далее-- давным-давно известны каждому читателю "Мира животных" и теперь его необходимо расшевелить чем-нибудь новым, какими-нибудь открытиями. В виде пробы я пустил "сернистого кита". Этот новый вид кита был величиной с треску и снабжен пузырем, наполненным муравьиной кислотой, и особенного устройства клоакой; из нее сернистый кит со взрывом выпускал особую кислоту, которая одурманивающе действовала на мелкую рыбешку, пожираемую этим китом. Позднее один английский ученый, не помню, какую я ему придумал тогда фамилию, назвал эту кислоту "китовой кислотой". Китовый жир был всем известен, но новая китовая кислота возбудила интерес, и несколько читателей запросили редакцию, какой фирмой вырабатывается эта кислота в чистом виде. Смею вас уверить, что читатели "Мира животных" вообще очень любопытны. Вслед за сернистым китом я открыл целый ряд других диковинных зверей. Назову хотя бы "благуна продувного" -- млекопитающее из семейства кенгуру, "быка съедобного" -- прототип нашей коровы и "инфузорию сепиевую", которую я причислил к семейству грызунов. С каждым днем у меня прибавлялись новые животные. Я сам был потрясен своими успехами в этой области. Мне никогда раньше в голову не приходило, что возникнет необходимость столь основательно дополнить фауну. Никогда бы не подумал, что у Брема в его "Жизни животных" могло быть пропущено такое множество животных. Знал ли Брем и его последователи о моем нетопыре с острова Исландия, о так называемом "нетопыре заморском", или о моей домашней кошке с вершины горы Килиманджаро под названием "Пачуха оленья раздражительная"? Разве кто-нибудь из естествоиспытателей имел до тех пор хоть малейшее представление о "блохе инженера Куна", которую я нашел в янтаре и которая была совершенно слепа, так как жила на доисторическом кроте, который также был слеп, потому что его прабабушка спаривалась, как я писал в статье, со слепым "мацаратом пещерным" из Постоенской пещеры, которая в ту эпоху простиралась до самого теперешнего Балтийского океана. По этому, незначительному в сущности, поводу возникла крупная полемика между газетами "Время" и "Чех". "Чех", цитируя в своем фельетоне -- рубрика "Разное" -- статью об открытой мною блохе, сделал заключение: "Что бог ни делает, все к лучшему". "Время", естественно, чисто "реалистически" разбило мою блоху по всем пунктам, прихватив кстати и преподобного "Чеха". С той поры, по-видимому, моя счастливая звезда изобретателя-естествоиспытателя, открывшего целый ряд новых творений, закатилась. Подписчики "Мира животных" начали высказывать недовольство. Поводом к недовольству послужили мои мелкие заметки о пчеловодстве и птицеводстве. В этих заметках я развил несколько новых своих собственных теорий, которые буквально вызвали панику, так как после нескольких моих весьма простых советов читателям известного пчеловода Пазоурека хватил удар, а на Шумаве и в Подкрконошах все пчелы погибли. Домашнюю птицу постиг мор -- словом, все и везде дохло. Подписчики присылали угрожающие письма. Отказывались от подписки. Я набросился на диких птиц. До сих пор отлично помню свой конфликт с редактором "Сельского обозрения", депутатом клерикалом Йозефом М. Кадлачаком. Началось с того, что я вырезал из английского журнала "Country Life" /Сельская жизнь (англ.)/ картинку, изображающую птичку, сидящую на ореховом дереве. Я назвал ее "ореховкой", точно так же, как не поколебался бы назвать птицу, сидящую на рябине, "рябиновкой". Заварилась каша. Кадлачак послал мне открытку, где напал на меня, утверждая, что это сойка, а вовсе не "ореховка" и что-де "ореховка" -- это рабский перевод с немецкого Eichelhaher / Eichel -- желудь (нем.)/. Я ответил ему письмом, в котором изложил всю свою теорию относительно "ореховки", пересыпав изложение многочисленными ругательствами и цитатами из Брема, мною самим придуманными. Депутат Кадлачак ответил мне передовицей в "Сельском обозрении". Мой шеф, пан Фукс, сидел, как всегда, в кафе и читал местные газеты, так как в последнее время зорко следил за заметками и рецензиями на мои увлекательные статьи в "Мире животных". Когда я пришел в кафе, он показал головой на лежащее на столе "Сельское обозрение" и что-то прошептал, посмотрев на меня грустными глазами,-- печальное выражение теперь не исчезало из его глаз. Я прочел вслух перед всей публикой: -- "Многоуважаемая редакция! Мною замечено, что ваш журнал вводит непривычную и необоснованную зоологическую терминологию, пренебрегая чистотою чешского языка и придумывая всевозможных животных. Я уже указывал, что вместо общепринятого и с незапамятных времен употребляемого названия "сойка" ваш редактор вводит название "желудничка", что является дословным переводом немецкого термина "Eichelhaher"-- сойка". -- Сойка,-- безнадежно повторил за мною издатель. Я сп