дное стадо! Затем, когда пришел пан Кокошка, пан Таухен пошел с ним в контору, а выйдя оттуда, показал нам два золотых, а не один, как ему было обещано. Он хотел разделить их пополам с паном Фердинандом, но слугу Фердинанда, когда тот увидел эти два золотых, сразу обуял бес корыстолюбия: "Или все, или ничего!" Ну, тогда пан Таухен ему ничего не дал, а оставил эти два золотых себе. Потом привел меня в магазин, дал мне подзатыльник и сказал, что я получу сто таких подзатыльников, если когда-нибудь осмелюсь сказать, что сочинил не он. А если Фердинанд пойдет жаловаться к нашему хозяину, то я должен сказать, что слуга Фердинанд лгун. Мне пришлось в этом присягнуть перед бутылкой с эстрагоновым уксусом. Ну, а наш слуга принялся вымещать свою злобу на целебной траве для коров. Смешивали мы эти травы в больших ящиках на чердаке, а он отовсюду, где только находил, сметал мышиное дерьмо, приносил его и примешивал к этой целебной траве. Потом собирал на улице конские катышки, сушил их дома, толок в ступке для кореньев и тоже подбрасывал в коровьи целебные травы с образом святого Пилигрима. Но и на этом он не успокоился. Он мочился в эти ящики, испражнялся в них, а потом все это размешивал. Выходило вроде каши с отрубями... Раздался телефонный звонок. Старший писарь подбежал к телефонному аппарату и с отвращением отбросил трубку. -- Надо идти в полковую канцелярию. Так внезапно... Это что-то мне не нравится. Швейк опять остался один. Через минуту снова раздался звонок. Швейк начал телефонный разговор: -- Ванек?.. Он ушел в полковую канцелярию. Кто у телефона?.. Ординарец одиннадцатой маршевой роты. А кто там у телефона?.. Ординарец двенадцатой роты? Мое почтение, коллега. Моя фамилия?.. Швейк. А твоя? Браун! Это не твой ли родственник Браун на Набережной улице в Карлине, шляпочник? Нет? Не знаешь такого... Я тоже с ним незнаком. Я как-то проезжал на трамвае мимо, и его вывеска мне бросилась в глаза. Что новенького?.. Я ничего не знаю. Когда едем? Я еще ни с кем об отъезде не говорил. А куда мы должны ехать? -- Вот олух! С ротой на фронт. -- Об этом я еще ничего не слышал. -- Нечего сказать -- хорош ординарец! А что твой лейтенант? -- Не лейтенант, а обер-лейтенант. -- Это одно и то же. Твой обер-лейтенант пошел на совещание к полковнику? -- Он его туда позвал. -- Ну вот видишь: и наш туда пошел и командир тринадцатой роты тоже. Я только что говорил с ихним ординарцем по телефону. Не нравится мне что-то эта спешка. -- А не знаешь, музыкантская команда укладывается? -- Ничего не знаю. -- Не валяй дурака! Говорят, ваш старший писарь уже получил накладную на вагоны. Правда ведь? Сколько у вас солдат? -- Не знаю. -- Эх ты, глупая башка, что, я съем тебя, что ли? (Было слышно, как говоривший у телефона обратился к кому-то поблизости: "Франта, возьми вторую трубку, услышишь, какой в одиннадцатой роте дурак ординарец".) Алло! Спишь ты там, что ли? Так отвечай, когда тебя коллега спрашивает. Значит, ты еще ничего не знаешь? Не скрытничай. Разве старший писарь не говорил, что вам будут выдавать консервы? Ты с ним о таких вещах не говоришь? Вот дубина! Тебя это не касается? (Слышен смех.) Тебя словно мешком по голове ударили. Ну, как только что-нибудь узнаешь, ты нам сейчас же позвони в двенадцатую маршевую роту, дурачок родимый! Откуда ты? -- Из Праги. -- Ты бы должен быть чуточку поумнее. Да вот еще. Когда ушел из канцелярии ваш старший писарь? -- Только что. -- Вот оно как. А раньше-то не мог мне об этом сказать! Наш тоже только что ушел. Там что-то заваривается. С обозом не говорил еще? -- Нет. -- Господи Иисусе Христе! А говоришь-- из Праги! Ни о чем не заботишься! И где только ты шляешься целый день? -- Я только с час тому назад пришел из дивизионного суда. -- Это другой коленкор, товарищ. Нынче же забегу на тебя посмотреть! Давай отбой два раза. Швейк собрался было закурить трубку, как опять раздался телефонный звонок. "Ну вас к черту с вашим телефоном,-- подумал Швейк,-- стану я с вами трепаться". Но телефон продолжал звонить неумолимо. У Швейка наконец лопнуло терпение, он взял телефонную трубку и заорал: -- Алло! Кто у телефона? Здесь ординарец одиннадцатой маршевой роты Швейк. Швейк узнал голос поручика Лукаша. -- Что вы все там делаете? Где Ванек? Немедленно позовите к телефону Ванека! -- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, телефон только что зазвонил. -- Послушайте, Швейк, мне некогда с вами дурака валять! Телефонные разговоры на военной службе -- это вам не телефонная болтовня, когда кого-нибудь зовут на обед. Телефонный разговор должен быть ясен и краток. При телефонных разговорах отбрасывается "осмелюсь доложить", "обер-лейтенант". Итак, я вас спрашиваю, Швейк, Ванек там? Пусть немедленно подойдет к телефону. -- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, под рукой его нет. Его только что, может, и четверти часа не будет, из нашей канцелярии вызвали в полковую канцелярию. -- Вот я с вами расправлюсь! Не можете вы выражаться кратко? Слушайте внимательно, что я сейчас буду говорить! Все ясно? Чтобы вы потом не отговаривались, будто в телефоне что-то хрипело. Немедленно, как только повесите трубку... Пауза. Снова звонок. Швейк берет телефонную трубку, и его осыпают градом ругательств. -- Скотина, хулиган, мерзавец! Что вы делаете? Почему прервали разговор? -- Вы изволили сказать, чтобы я повесил трубку. -- Через час я вернусь домой. Не обрадуетесь вы у меня! Немедленно собирайтесь и отправляйтесь в барак, найдите там какого-нибудь взводного, хотя бы Фукса, и скажите ему, чтобы он сейчас же взял десять солдат и шел с ними на склад получать консервы. Повторите, что он должен сделать. -- Идти с десятью солдатами на склад получать консервы для роты. -- Наконец-то вы не валяете дурака. Я пока что позвоню Ванеку в полковую канцелярию, чтобы он тоже шел на склад принять консервы. Если же он тем временем вернется в барак, пусть бросает все и бежит на склад. А теперь повесьте трубку. Швейк довольно долго и тщетно искал взводного Фукса и других унтеров. Они все торчали около кухни, обгладывали мясо с костей и потешались над привязанным Балоуном, который, правда, всей ступней стоял на земле: его пожалели. Зрелище было презанятное. Один из поваров принес Балоуну ребро и сунул ему прямо в рот. Привязанный бородатый великан Балоун не имел возможности действовать руками, осторожно переворачивал кость во рту, удерживая ее с помощью зубов и десен. Словно леший. -- Кто здесь из вас взводный Фукс? -- спросил Швейк, найдя наконец унтеров. Взводный Фукс не счел нужным отозваться, увидев, что его спрашивает какой-то рядовой пехотинец. -- Ясно говорят вам,-- крикнул Швейк,-- долго я еще буду вас спрашивать?! Где здесь взводный Фукс? Взводный Фукс выступил вперед и с достоинством начал всячески изводить Швейка: он-де не взводный, а господин взводный, и нельзя орать: "Где взводный?", а следует обращаться: "Осмелюсь доложить, здесь ли находится господин взводный?" В его взводе, если кто забудет сказать: "Ich melde gehorsam" /Осмелюсь доложить (нем.)/-- немедленно получает в морду. -- Осторожней на повороте! -- рассудительно предостерег Швейк.-- Немедленно собирайтесь, идите в барак, возьмите там десять человек и бегом марш вместе с ними на склад получать консервы. Взводный был так ошеломлен, что смог выговорить только: -- Чего?.. -- Без всяких там "чего",-- ответил Швейк.-- Я ординарец одиннадцатой маршевой роты и только что разговаривал по телефону с господином обер-лейтенантом Лукашем, и тот приказал: "Бегом марш с десятью рядовыми на склад". Если вы не пойдете, господин взводный Фукс, так я немедленно вернусь обратно к телефону. Господин обер-лейтенант требует во что бы то ни стало, чтобы вы шли. Не может быть никаких разговоров! "Телефонный разговор,-- говорит поручик Лукаш,-- должен быть ясен и краток". Если сказано идти взводному Фуксу, то взводный Фукс должен идти! Такой приказ -- вам не какая-то там болтовня, когда кого-нибудь к обеду зовут. На военной службе, особенно во время войны, каждое промедление-- преступление. "Если этот самый взводный Фукс сию же минуту не пойдет, как только вы ему об этом объявите, так вы мне немедленно телефонируйте, и я с ним разделаюсь! От взводного Фукса останется только мокрое место!" Плохо вы, милейший, знаете господина обер-лейтенанта! Швейк победоносно оглядел унтер-офицеров, которые были поражены и уничтожены его выступлением. Ввзводный Фукс пробурчал что-то невразумительнее и быстро ушел. Швейк закричал ему вдогонку; -- Так можно позвонить господину обер-лейтенанту, что все в порядке? -- Немедленно буду с десятью солдатами на складе,-- ответил взводный Фукс, уже подойдя к бараку. А Швейк, не произнеся ни слова, ушел, оставив унтер-офицеров, ошеломленных не меньше, чем взводный Фукс. -- Начинается!-- сказал низенький капрал Блажек.-- Начнем паковаться. x x x Швейк вернулся в канцелярию одиннадцатой маршевой роты. Не успел он раскурить трубку, как раздался телефонный звонок. Со Швейком снова заговорил поручик Лукаш. -- Где вы шляетесь, Швейк? Звоню уже третий раз, и никто не отзывается. -- Разыскивал, господин обер-лейтенант. -- Что, уже пошли? -- Конечно, пошли, но еще не знаю, пришли ли они туда. Может быть, еще раз сбегать? -- Вы нашли взводного Фукса? -- Нашел, господин обер-лейтенант. Вначале он мне сказал "чего?", и только когда я ему объяснил, что телефонный разговор должен быть краток и ясен... -- Не дурачьтесь, Швейк!.. Ванек еще не вернулся? -- Не вернулся, господин обер-лейтенант. -- Да не орите вы так в трубку! Не знаете, где теперь может быть этот проклятый Ванек? -- Не знаю, господин обер-лейтенант, где может быть этот проклятый Ванек. -- Он был в полковой канцелярии, но куда-то ушел. Может, в кантине?.. Отправляйтесь к нему, Швейк, и передайте, чтобы он немедленно шел на склад. Да вот еще что; найдите немедленно капрала Блажека и скажите, чтобы он тотчас же отвязал Балоуна, и пошлите Балоуна ко мне. Повесьте трубку. Швейк действительно принялся хлопотать, нашел капрала Блажека и передал ему приказание поручика отвязать Балоуна. Капрал Блажек заворчал: -- Когда туго приходится, робеть начинают! Швейк пошел посмотреть, как будут отвязывать Балоуна, а потом проводил его, так как это было по дороге к кантине, где Швейк должен был разыскать старшего писаря Ванека. Балоун смотрел на Швейка, как на своего спасителя, и обещал ему, что будет делиться с ним всеми посылками, которые получит из дому. -- У нас скоро будут резать свинью,-- меланхолически сказал Балоун.-- Ты какую свиную колбасу любишь: с кровью или без крови? Скажи, не стесняйся, я сегодня вечером буду писать домой. В моей свинье будет примерно сто пятьдесят кило. Голова у ней, как у бульдога, а такие свиньи -- самые лучшие. С такими свиньями в убытке не останешься. Такая порода, брат, не подведет! Сала на ней -- пальцев на восемь. Дома я сам делал ливерную колбасу. Так, бывало, налопаешься фаршу, что чуть не лопнешь. Прошлогодняя свинья была на сто шестьдесят кило. Вот это свинья так свинья! -- с восторгом сказал он на прощанье, крепко пожимая руку Швейку.-- А выкормил я ее на одной картошке и сам диву давался, как она у меня быстро жирела. Кусок поджаренной ветчинки, полежавшей в рассоле, да с картофельными кнедликами, посыпанными шкварками, да с капустой!.. Пальчики оближешь! После этого и пивко пьется с удовольствием!.. Что еще нужно человеку? И все это у нас отняла война. Бородатый Балоун тяжело вздохнул и пошел в полковую канцелярию, а Швейк отправился по старой липовой аллее к кантине. Старший писарь Ванек с блаженным видом сидел в кантине и разъяснял знакомому штабному писарю, сколько можно было заработать перед войной на эмалевых и клеевых красках. Штабной писарь был вдребезги пьян. Днем приехал один богатый помещик из Пардубиц, сын которого был в лагерях, дал ему хорошую взятку и все утро до обеда угощал его в городе. Теперь штабной писарь сидел в полном отчаянии оттого, что у него пропал аппетит, не соображал, о чем идет речь, а на трактат об эмалевых красках и вовсе не реагировал. Он был занят собственными размышлениями и ворчал себе под нос, что железнодорожная ветка должна была бы идти из Тршебони в Пельгржимов, а потом обратно. Когда вошел Швейк, Ванек попытался еще раз в цифрах объяснить штабному писарю, сколько зарабатывали на одном килограмме строительной краски, на что штабной писарь ни с того ни с сего ответил: -- На обратном пути он умер, оставив после себя только письма. Швейка он, очевидно, принял за какого-то неприятного ему человека и начал обзывать его чревовещателем. Швейк подошел к Ванеку, который тоже хватил изрядно, но при этом был приветлив и мил. -- Господин старший писарь,-- отрапортовал ему Швейк, -- немедленно идите на склад, там вас уже ждет взводный Фукс с десятью рядовыми, и получайте консервы. Ноги в руки, бегом -- марш! Господин обер-лейтенант телефонировал уже дважды. Ванек рассмеялся: -- Деточка моя, что я, идиот? Ведь за это мне пришлось бы самого себя изругать, ангел ты мой! Времени на все хватит. Над нами ведь не каплет, золотце мое! Пусть сперва обер-лейтенант Лукаш отправит маршевых рот столько же, сколько я, а тогда и разговаривает; небось тогда он ни к кому не будет зря приставать со своим "бегом марш!". Я уже получил приказ в полковой канцелярии, что завтра поедем, надо укладываться и немедленно получать на дорогу провиант. А ты думаешь, что сделал я? Я самым спокойным манером зашел сюда выпить четвертинку вина. Сидится мне здесь спокойно, и пусть все идет своим чередом. Консервы останутся консервами, выдача -- выдачей. Я знаю склад лучше, чем господин обер-лейтенант. Я разбираюсь в том, что говорится на совещаниях господ офицеров у господина полковника. Ведь это только господину полковнику чудится, будто на складе имеются консервы. Склад нашего полка никогда никаких запасов консервов не имел, и доставали мы их от случая к случаю в бригаде или одалживали в других полках, с которыми оказывались поблизости. Одному только Бенешовскому полку мы должны больше трехсот банок консервов. Хе, хе! Пусть на совещаниях они говорят что им вздумается. Куда спешить? Ведь все равно, когда наши придут туда, каптенармус скажет им, что они с ума спятили. Ни одна маршевая рота не получила на дорогу консервов. Так, что ли, старая картошка? -- обратился он к штабному писарю. Тот, очевидно, засыпал, или с ним случился небольшой припадок белой горячки, только он ответил: -- Она шла, держа над собой раскрытый зонт. -- Самое лучшее,-- продолжал старший писарь Ванек,-- махнуть на все рукой. Если сегодня в полковой канцелярии сказали, что завтра трогаемся,-- этому и малый ребенок не поверит. Разве мы можем уехать без вагонов? При мне еще звонили на вокзал. Там нет ни одного свободного вагона, точь-в-точь как с последней маршевой ротой. Сидели мы тогда два дня на вокзале и ждали, пока над нами кто-нибудь смилуется и пошлет за нами поезд. А потом мы не знали, куда поедем. Даже сам полковник ничего не знал. Мы уж всю Венгрию проехали, все еще никто не знал: поедем мы на Сербию или на Россию. На каждой станции говорили по прямому проводу со штабом дивизии. А были мы просто какой-то заплатой. Пришили нас наконец где-то у Дуклы. Там нас разбили наголову, и мы снова поехали формироваться. Только не торопиться! Со временем все выяснится, а пока нечего спешить. Jawohl, noch einmal! / Да, оде раз! (нем.)/ Вино у них здесь замечательное,-- продолжал Ванек, не слушая, как бормочет про себя штабной писарь: -- Glauben Sie mir, ichhabe bisher wenig von memem Leben gehabt. Ich wundere mich liber diese Frage / Поверьте, до сих пор я видел в жизни мало хорошего, меня удивляет этот вопрос (нем.)/. -- Чего же попусту беспокоиться об отъезде маршевого батальона? У первой маршевой роты, с которой я ехал, все было готово за два часа, и все оказалось в полном порядке. Другие роты тогдашнего нашего маршевого батальона готовились в дорогу целых два дня, а наш ротный командир, лейтенант Пршеносил (франт такой был), нам прямо сказал: "Ребята, не спешите!"-- и все шло как по маслу. Только за два часа перед отходом поезда мы начали укладываться. Самое лучшее -- подсаживайтесь... -- Не могу,-- с геройской самоотверженностью ответил бравый солдат Швейк.-- Я должен идти в канцелярию. Что, если кто-нибудь позвонит? -- Ну, так идите, мое золотце. Но только запомните раз навсегда, что это некрасиво с вашей стороны и что настоящий ординарец никогда не должен быть там, где он нужен. Никогда не относитесь столь рьяно к своим обязанностям. Поверьте, душка, нет ничего хуже суетливого ординарца, который хотел бы всю войну взвалить на себя. Так-то, душенька. Но Швейк был уже за дверью, он спешил в канцелярию своей маршевой роты. Ванек остался в одиночестве -- никак нельзя было сказать, чтобы штабной писарь составлял ему компанию. Последний совершенно ушел в себя и бормотал, умиленно гладя четвертинку вина, самые удивительные вещи без всякой связи между собой, то по-чешски, то по-немецки. -- Я много раз проходил по этой деревне, но и понятия не имел о том, что она существует на свете. In einern halben Jahre habe ich meine Staatsprufung hinter mir und meinen Doktor gemacht / Через, полгода я сдам государственные экзамены и получу степень доктора (нем.) /. Я стал старым калекой. Благодарю вас, Люси. Erscheinen sie in schon ausgestatteten Banden / Если они появятся в хороших переплетах (нем.)/ -- может быть, найдется среди вас кто-нибудь, кто помнит это? Старший писарь от скуки стал выстукивать какой-то марш, но долго скучать ему не пришлось: дверь отворилась, вошел повар Юрайда с офицерской кухни и плюхнулся на стул. -- Нам сегодня дали приказ,-- залопотал он,-- получить на дорогу коньяк. Но в нашей бутыли еще оставался ром, и нам пришлось ее опорожнить. Здорово пришлось-таки приналечь! Вся кухонная прислуга -- в лежку! Я обсчитался на несколько порций. Полковник опоздал, и ему не хватило. Поэтому ему теперь делают омлет. Вот, я вам скажу, комедия! -- Занятная авантюра,-- заметил Ванек, который за вином всегда любил вставить красивенькое словцо. Повар Юрайда принялся философствовать, что отвечало его бывшей профессии. Перед войной он издавал оккультный журнал и серию книг под названием "Загадки жизни и смерти". На военной службе он примазался к полковой офицерской кухне, и, когда, бывало, увлечется чтением древнеиндийских сутр Прагна Парамита ("Откровения мудрости"), у него частенько подгорало жаркое. Полковник Шредер ценил его как полковую достопримечательность. Действительно, какая офицерская кухня могла бы похвалиться поваром-оккультистом, который, заглядывая в тайны жизни и смерти, удивлял всех таким филе в сметане или рагу, что смертельно раненный под Комаровом подпоручик Дуфек все время звал Юрайду. -- Да,-- сказал ни с того ни с сего еле державшийся на стуле Юрайда: от него на десять шагов разило ромом.-- Когда сегодня не хватило на господина полковника и когда он увидел, что осталась только тушеная картошка, он впал в состояние гаки. Знаете, что такое "гаки"? Это состояние голодных духов. И вот тогда я ему сказал: "Обладаете ли вы достаточной силой, господин полковник, чтобы устоять перед роковым предначертанием судьбы, а именно: выдержать то, что на вашу долю не хватило телячьей почки? В карме предопределено, чтобы вы, господин полковник, сегодня на ужин получили божественный омлет с рубленой тушеной телячьей печенкой". -- Милый друг,-- после небольшой паузы обратился он вполголоса к старшему писарю, сделав при этом непроизвольный жест рукой и опрокинув все стоявшие перед ним на столе стаканы,-- существует небытие всех явлений, форм и вещей,-- мрачно произнес после всего содеянного повар-оккультист.-- Форма есть небытие, а небытие есть форма. Небытие неотделимо от формы, форма неотделима от небытия. То, что является небытием, является и формой, то, что есть форма, есть небытие. Повар-оккультист погрузился в молчание, подпер рукой голову и стал созерцать мокрый, облитый вином стол. Штабной писарь продолжал мычать что-то, не имевшее ни начала, ни конца: -- Хлеб исчез с полей, исчез-- in dieser Stimmung erhielt erEinladungund ging zu ihr / В таком настроении он получил приглашение и пошел к ней (нем.)/, праздник троицы бывает весной. Старший писарь Ванек продолжал барабанить по столу, пил и время от времени вспоминал, что у продовольственного склада его ждут десять солдат во главе со взводным. При этом воспоминании он улыбался и махал рукой. Вернувшись поздно в канцелярию одиннадцатой маршевой роты, он нашел Швейка у телефона. -- Форма есть небытие, а небытие есть форма,-- произнес он с трудом, завалился одетый на койку и сразу уснул. Швейк неотлучно сидел у телефона, так как два часа назад поручик Лукаш по телефону сообщил ему, что он все еще на совещании у господина полковника, но сказать, что Швейк может отойти от телефона, забыл. Потом со Швейком по телефону говорил взводный Фукс, который вместе с десятью рядовыми напрасно все это время ждал старшего писаря. И только теперь разглядел, что склад заперт. Наконец Фукс ушел куда-то, и десять рядовых один за другим вернулись в свой барак. Время от времени Швейк развлекался тем, что снимал телефонную трубку и слушал. Телефон был новейшей системы, недавно введенной в армии, и обладал тем преимуществом, что можно было вполне отчетливо слышать чужие телефонные разговоры по всей линии. Обоз переругивался с артиллерийскими казармами, саперы угрожали военной почте, полигон ругал пулеметную команду. А Швейк, не вставая, все сидел да сидел у телефона... Совещание у полковника продолжалось. Полковник Шредер развивал новейшую теорию полевой службы и особенно подчеркивал значение гранатометчиков. Перескакивая с пятого на десятое, он говорил о расположении фронта два месяца тому назад на юге и на востоке, о важности тесной связи между отдельными частями, об удушливых газах, о стрельбе по неприятельским аэропланам, о снабжении солдат на фронте и потом перешел к внутренним взаимоотношениям в армии. Он разговорился об отношении офицеров к нижним чинам, нижних чинов к унтер-офицерам, о перебежчиках во вражеский стан, о политических событиях и о том, что пятьдесят процентов чешских солдат politisch verdachtig / Политически неблагонадежны (нем.)/. -- Jawohl, meine Herren der Kramarsch, Scheiner und Klofatsch.../ Да, господа, Крамарж, Шейнер и Клофач...(нем.)/ Офицеры в своем большинстве во время доклада думали о том, когда наконец старый пустомеля перестанет нести эту белиберду, но полковник продолжал городить всякий вздор о новых задачах новых маршевых батальонов, о павших в бою офицерах полка, о цеппелинах, проволочных заграждениях, присяге... Тут поручик Лукаш вспомнил, что в то время, когда весь маршевый батальон присягал, бравый солдат Швейк к присяге приведен не был, так как в те дни сидел в дивизионном суде. При этом воспоминании он вдруг рассмеялся. Это было что-то вроде истерического смеха, которым он заразил нескольких офицеров, сидевших рядом. Его смех привлек внимание полковника, только что заговорившего об опыте, приобретенном при отступлении германских армий в Арденнах. Смешав все это в одну кучу, полковник закончил: -- Господа, здесь нет ничего смешного. Потом все отправились в Офицерское собрание, так как полковника Шредера вызвал к телефону штаб бригады. Швейк дремал у телефона, когда его вдруг разбудил звонок. -- Алло! -- послышалось в телефоне.-- У телефона Regimentskanzlei. -- Алло! -- ответил Швейк.-- Здесь канцелярия одиннадцатой роты. -- Не задерживай,-- послышался голос,-- возьми карандаш и пиши. Прими телефонограмму,-- Одиннадцатой маршевой роте... Затем последовали одна за другой какие-то странные фразы, так как одновременно говорили двенадцатая и тринадцатая маршевые роты, и телефонограмма совершенно растворилась в этом хаосе звуков. Швейк не мог понять ни слова. Наконец все утихло и Швейк разобрал: -- Алло! Алло! Повтори и не задерживай! -- Что повторить? -- Что повторить, дубина! Телефонограмму! -- Какую телефонограмму? -- Черт побери! Глухой ты, что ли? Телефонограмму, которую я продиктовал тебе, балбес! -- Я ничего не слышал, здесь еще кто-то вмешался в наш разговор. -- Осел ты, и больше ничего! Ты что думаешь, я с тобой валять дурака буду? Примешь ты телефонограмму или нет? Есть у тебя карандаш и бумага? Что?.. Нет?.. Скотина! Мне ждать, пока ты найдешь? Ну и солдаты пошли!.. Ну, так как же? Может, ты еще не подготовился? Наконец-то раскачался! Так слушай: 11. Marschkumpanie / Одиннадцатой маршевой роте (нем.)/. Повтори! -- 11. Marschkumpanie. -- Kumpaniekommandant.. / Ротному командиру (нем.)/ Есть?.. Повтори! -- Kumpaniekommandant... -- Zur Besprechung morgen.. / Завтра утром на совещание (нем.)/ Готов? Повтори! -- Zur Besprechung morgen... -- Um neun Uhr-- Unterschrift / В девять часов -- подпись (нем.)/. Понимаешь, что такое Unterschrift, обезьяна? Это подпись! Повтори это! -- Um neun Uhr-- Unterschrift. Понимаешь... что... такое Unterschrift, обезьяна, это -- подпись. -- Дурак! Подпись: Oberst Schroder / Полковник Шредер (нем..)/, скотина! Есть? Повтори! -- Oberst Schroder, скотина... -- Наконец-то, дубина! Кто принял телефонограмму? -- Я. -- Himmelherrgott / А, чтобы тебя черт подрал! (нем.)/! Кто это -- "я"? -- Швейк. Что еще? -- Слава богу, больше ничего. Тебя надо было назвать "Ослов". Что у вас там нового? -- Ничего нет. Все по-старому. -- Тебе небось все нравится? Говорят, у вас сегодня кого-то привязывали? -- Всего-навсего денщика господина обер-лейтенанта он у него обед слопал. Не знаешь, когда мы едем? -- Это, брат, вопрос!.. Старик и тот этого не знает. Спокойной ночи! Блох у вас там много? Швейк положил трубку и принялся будить старшего писаря Ванека, который отчаянно сопротивлялся; когда же Швейк начал его трясти, писарь заехал ему в нос. Потом перевернулся на живот и стал брыкаться. Все-таки Швейку удалось его разбудить и писарь, протирая глаза, повернулся к нему лицом и испуганно спросил: -- Что случилось? -- Ничего особенного,-- ответил Швейк,-- я хотел с вами посоветоваться. Только что мы получили телефонограмму: завтра в девять часов господин обер-лейтенант Лукаш должен явиться на совещание к господину полковнику. Я не знаю, как мне поступить. Должен ли я пойти передать ему это сейчас, немедленно, или завтра утром. Я долго колебался: стоит мне вас будить или не стоит, ведь вы так славно храпели... А потом решил, куда ни шло: ум хорошо, два лучше... -- Ради бога, прошу вас, не мешайте спать,-- завопил Ванек, зевая во весь рот,-- отправляйтесь туда утром и не будите меня! Он повернулся на бок и тотчас заснул. Швейк опять сел около телефона и, положив голову на стол, задремал. Его разбудил телефонный звонок. -- Алло! Одиннадцатая маршевая рота? -- Да, одиннадцатая маршевая рота. Кто там? -- Тринадцатая маршевая рота. Алло! Который час? Я никак не могу созвониться с телефонной станцией. Что-то долго не идут меня сменять. -- У нас часы стоят. -- Значит, как и у нас. Не знаешь, когда трогаемся? Ты не говорил с полковой канцелярией? -- Там ни хрена не знают, как и мы. -- Не грубите, барышня! Вы уже получили консервы? От нас туда ходили и ничего не принесли. Склад был закрыт. -- Наши тоже пришли с пустыми руками. -- Зря только панику подымают. Как думаешь, куда мы поедем? -- В Россию. -- А я думаю, что, скорее, в Сербию. Посмотрим, когда будем в Будапеште. Если нас повезут направо -- так Сербия, а налево -- Россия. У вас уже есть вещевые мешки? Говорят, жалованье повысят. А ты играешь в три листика? Играешь-- так приходи завтра. Мы наяриваем каждый вечер. Сколько вас сидит у телефона? Один? Так наплюй на все и ступай дрыхать. Странные у вас порядки! Ты небось попал как кур во щи. Ну, наконец-то меня пришли сменять. Дрыхни на здоровье! Швейк и в самом деле сладко уснул у телефона, забыв повесить трубку, так что никто не мог потревожить его сна. А телефонист в полковой канцелярии всю ночь чертыхался: ему никак не удавалось дозвониться до одиннадцатой маршевой роты и передать новую телефонограмму о том, что завтра до двенадцати часов дня в полковую канцелярию должен быть представлен список солдат, которым еще не сделана противотифозная прививка. Поручик Лукаш все еще сидел в Офицерском собрании с военным врачом Шанцлером, который, усевшись верхом на стул, размеренно стучал бильярдным кием об пол и произносил при этом следующие фразы: "Сарацинский султан Салах-Эддин первый признал нейтральность санитарного персонала. Следует подавать помощь раненым вне зависимости от того, к какому лагерю они принадлежат. Каждая сторона должна покрыть расходы за лекарство и лечение другой стороне. Следует разрешить посылать врачей и фельдшеров с генеральскими удостоверениями для оказания помощи раненым врагам. Точно так же попавших в плен раненых следует под охраною и поручительством генералов отсылать назад или же обменивать. Потом они могут продолжать службу в строю. Больных с обеих сторон не разрешается ни брать в плен, ни убивать, их следует отправлять в безопасные места, в госпитали. Разрешается оставить при них стражу, которая, как и больные, должна вернуться с генеральскими удостоверениями. Все это распространяется и на фронтовых священнослужителей, на врачей, хирургов, аптекарей, фельдшеров, санитаров и других лиц, обслуживающих больных. Все они не могут быть взяты в плен, но тем же самым порядком должны быть посланы обратно". Доктор Шанцлер уже сломал при этом два кия и все еще не закончил своей странной лекции об охране раненых на войне, постоянно впутывая в свою речь какие-то непонятные генеральские удостоверения. Поручик Лукаш допил свой черный кофе и пошел домой, где нашел бородатого великана Балоуна, который в это время поджаривал в котелке колбасу на его спиртовке. -- Я осмелился,-- заикаясь, сказал Балоун,-- я по звонил себе, осмелюсь доложить... Лукаш с любопытством посмотрел на него. В этот момент Балоун показался ему большим ребенком, наивным созданием, и поручик Лукаш пожалел, что приказал привязать его за неутолимый аппетит. -- Жарь, жарь, Балоун,-- сказал он, отстегивая саблю,-- с завтрашнего дня я прикажу выписывать для тебе лишнюю порцию хлеба. Поручик сел к столу. И вдруг ему захотелось написать сентиментальное письмо своей тете. "Милая тетенька! Только что получил приказ подготовиться к отъезду на фронт со своей маршевой ротой. Может, это письмо будет последним моим письмом к тебе. Повсюду идут жестокие бои, наши потери велики. И мне трудно закончить это письмо словом "до свидания"; правильнее написать "прощай". "Докончу завтра утром",-- подумал поручик Лукаш и пошел спать. Увидев, что поручик Лукаш крепко уснул, Балоун опять начал шнырять и шарить по квартире, как тараканы ночью; он открыл чемоданчик поручика и откусил кусок шоколаду. И вдруг Балоун испугался,-- поручик зашевелился во сне,-- быстро положил надкусанный шоколад в чемоданчик и притих. Потом потихоньку пошел посмотреть, что написал поручик. Прочел и был тронут, особенно словом "прощай". Он лег на свой соломенный матрац у дверей и вспомнил родной дом и дни, когда резали свиней. Балоун никак не мог отогнать от себя ту незабываемую яркую картину, как он прокалывает тлаченку, чтобы из нее вышел воздух: иначе во время варки она лопнет. При воспоминании о том, как у соседей однажды лопнула и разварилась целая колбаса, он уснул беспокойным сном. Ему приснилось, что он позвал к себе неумелого колбасника, который до того плохо набивал ливерные колбасы, что они тут же лопались. Потом оказалось, что мясник забыл сделать кровяную колбасу, пропала буженина и для ливерных колбас не хватает лучинок. Потом ему приснился полевой суд, будто его поймали, когда он крал из походной кухни кусок мяса. Наконец он увидел себя повешенным на липе в аллее военного лагеря в Бруке-на-Лейте. Швейк проснулся вместе с пробуждающимся солнышком, которое взошло в благоухании сгущенного кофе, доносившемся изо всех ротных кухонь. Он машинально, как будто только что кончил разговаривать по телефону, повесил трубку и совершил по канцелярии утренний моцион. При этом он пел. Начал он сразу с середины песни о том, как солдат переодевается девицей и идет к своей возлюбленной на мельницу, а мельник кладет его спать к своей дочери, но прежде кричит мельничихе: Подавай, старуха, кашу, Да попотчуй гостью нашу! Мельничиха кормит нахального парня, а потом начинается семейная трагедия. Утром мельник встал чуть cвет, На дверях прочел куплет: "Потеряла в эту ночь Честь девичью ваша дочь". Швейк пропел конец так громко, что вся канцелярия ожила: старший писарь Ванек проснулся и спросил: -- Который час? -- Только что играли утреннюю зорю. -- Встану уж после кофе,-- решил Ванек: торопиться было не в его правилах,-- и без того опять начнут приставать и гонять понапрасну, как вчера с этими консервами.-- Ванек зевнул и спросил: -- Не наболтал ли я лишнего, когда вернулся домой? -- Так кое-что невпопад,-- сказал Швейк.-- Вы все время рассуждали сами с собой о каких-то формах: мол, форма не есть форма, а то, что не есть форма, есть форма, и та форма опять не есть форма. Но это вас быстро утомило, и вы сразу захрапели, словно пила в работе. Швейк замолчал, дошел до двери, опять повернул к койке старшего писаря, остановился и начал: -- Что касается меня лично, господин старший писарь, то когда я услышал, что вы говорите об этих формах, я вспомнил о фонарщике Затке. Он служил на газовой станции на Летне, в обязанности его входило зажигать и тушить фонари. Просвещенный был человек, он ходил по разным ночным кабачкам на Летне: ведь от зажигания до гашения фонарей времени хватает. Утром на газовой станции он вел точь-в-точь такие же разговоры, как, например, вы вчера, только говорил он так: "Эти кости для играния, потому что на них вижу ребра и грани я". Я это собственными ушами слышал, когда один пьяный полицейский по ошибке привел меня за несоблюдение чистоты на улице вместо полицейского комиссариата на газовую станцию. В конце концов,-- добавил Швейк тихо,-- Затка этот кончил очень плохо. Вступил он в конгрегацию святой Марии, ходил с небесными козами на проповеди патера Емельки к святому Игнатию на Карлову площадь и, когда к святому Игнатию приехали миссионеры, забыл погасить все газовые фонари в своем районе, так что там беспрерывно три дня и три ночи горел газ на улицах. Беда,-- продолжал Швейк,-- когда человек вдруг примется философствовать, -- это всегда пахнет белой горячкой. Несколько лет тому назад к нам из Семьдесят пятого полка перевели майора Блюгера. Тот, бывало, раз в месяц соберет нас, выстроит в каре и начнет вместе с нами философствовать: "Что такое офицерское звание?" Он ничего, кроме сливянки, не пил. "Каждый офицер, солдаты,-- разъяснял он нам на казарменном дворе,-- сам по себе является совершеннейшим существом, которое наделено умом в сто раз большим, чем вы все вместе взятые. Вы не можете представить себе ничего более совершенного, чем офицер, даже если будете размышлять над этим всю жизнь. Каждый офицер есть существо необходимое, в то время как вы, рядовые, случайный элемент, ваше существование допустимо, но не обязательно. Если бы дело дошло до войны и вы пали бы за государя императора -- прекрасно. От этого немногое бы изменилось, но если бы первым пал ваш офицер, тогда бы вы почувствовали, в какой степени вы от него зависите и сколь велика ваша потеря. Офицер должен существовать, и вы своим существованием обязаны только господам офицерам; вы от них происходите, вы без них не обойдетесь, вы без начальства и пернуть не можете. Офицер для вас, солдаты, закон нравственности -- все равно, понимаете вы это или нет,-- а так как каждый закон должен иметь своего законодателя, то таким для вас, солдаты, является только офицер, которому вы себя чувствуете -- и должны чувствовать -- обязанными во всем, и каждое без исключения его приказание должно вами исполняться, независимо от того, нравится это вам или нет". А однажды, после того как майор Блюгер закончил свою речь, он стал обходить каре и спрашивать одного за другим: "Что ты чувствуешь, когда хватишь лишнего?" Ну, ему отвечали как-то нескладно: дескать, или еще никогда до этого не доходило, или всякий раз, как хватишь лишнего, начинает тошнить, а один даже сразу почувствовал, что останется без отпуска. Майор Блюгер тут же приказал отвести всех в сторону, чтобы они после обеда на дворе поупражнялись в вольной гимнастике в наказание за то, что не умеют выразить то, что они чувствуют. Ожидая своей очереди, я вспомнил, о чем он распространялся в последний раз, и когда майор подошел ко мне, я совершенно спокойно ему ответил: "Осмелюсь доложить, господин майор, когда я хвачу лишнее, то всегда чувствую внутри какое-то беспокойство, страх и угрызения совести. А когда я вовремя возвращаюсь из отпуска в казармы, мною овладевает блаженный покой и лезет внутреннее удовлетворение". Все кругом расхохотались, а майор Блюгер заорал: "По тебе, балда, клопы только лезут, когда ты дрыхнешь на койке! Он еще острит, сукин сын!"-- и вкатил мне такие шпангли -- мое почтение! -- На военной службе иначе нельзя,-- сказал старший писарь, лениво потягиваясь на своей койке,-- это уж так исстари ведется: как ни ответь, как ни сделай -- всегда над тобой тучи и в тебя мечут гром и молнии. Без этого нет дисциплины! -- Правильно сказано,-- заявил Швейк.-- Никогда не забуду, как посадили рекрута Пеха. Ротным командиром был у нас лейтенант Моц. Вот собрал он рекрутов и спрашивает: кто откуда? "Перво-наперво, желторотые,-- обратился он к ним,-- вы должны научиться отвечать коротко и ясно, точно кнутом щелкнуть. Итак, начнем. Откуда вы, Пех?" Пех был интеллигентный малый и ответил так: "Нижний Боусов, Unter Bautzen, двести шестьдесят семь домов, тысяча девятьсот тридцать шесть чешских обывателей, округ Ичин, волость Соботка, бывшая вотчина Кост, приходская церковь святой Екатерины, построенная в четырнадцатом столетии и реставрированная графом Вацлавом Вратиславом Нетолицким, школа, почта, телеграф, станция чешской товарной линии, сахарный завод, мельница, лесопилка, хутор Вальха, шесть ярмарок в году..." Лейтенант Моц кинулся на него и стал бить его по морде, приговаривая: "Вот тебе первая ярмарка, вот тебе другая, третья, четвертая, пятая, шестая..." А Пех, хоть и был рекрут, потребовал, чтобы его допустили на батальонный рапорт. В канцелярии была тогда развеселая шатия. Ну, и написали они там, что он направляется на батальонный рапорт