Ярослав Гашек. Похождения, бравого солдата Швейка. Часть 3,4 --------------------------------------------------------------- Spellcheck: Сергей Захаров --------------------------------------------------------------- ПОХОЖДЕНИЯ, БРАВОГО СОЛДАТА ШВЕЙКА, ВО ВРЕМЯ МИРОВОЙ ВОЙНЫ  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ТОРЖЕСТВЕННАЯ ПОРКА *  Глава I. ПО ВЕНГРИИ Наконец наступил момент, когда всех распихали по вагонам из расчета сорок два человека или восемь лошадей. Лошади, разумеется, ехали с большими удобствами, так как могли спать стоя. Впрочем, это не имело ровно никакого значения: воинский поезд вез новую партию людей в Галицию на убой. И все же, когда поезд тронулся, эти создания почувствовали некоторое облегчение. Теперь хоть что-то определилось, до этого же момента была лишь мучительная неизвестность, паника и бесконечные волнения, когда отправят: сегодня, завтра или послезавтра? Многие испытывали чувство приговоренных к смерти, со страхом ожидающих прихода палача. Но вот палач пришел и наступает успокоение -- наконец-то все кончится! Вероятно, поэтому один солдат орал точно помешанный: "Едем! Едем!" Старший писарь Ванек был безусловно прав, когда говорил Швейку, что торопиться нечего. Прошло несколько дней, прежде чем солдаты разместились по вагонам. И все время не прекращались разговоры о консервах. Умудренный опытом Ванек заявил, что это фантазия. Какие там консервы! Полевая обедня -- это еще куда ни шло. Ведь то же самое было с предыдущей маршевой ротой. Когда есть консервы, полевая обедня отпадает. В противном случае полевая обедня служит возмещением за консервы. И правда, вместо мясных консервов появился обер-фельдкурат Ибл, который "единым махом троих побивахом". Он отслужил полевую обедню сразу для трех маршевых батальонов. Два из них он благословил на Сербию, а один-- на Россию. При этом он произнес вдохновенную речь, материал для которой, как это не трудно было заметить, был почерпнут из военных календарей. Речь настолько взволновала всех, что по дороге в Мошон Швейк, вспоминая речь, сказал старшему писарю, ехавшему вместе с ним в вагоне, служившем импровизированной канцелярией: -- Что ни говори, а это в самом деле будет шикарно. Как он расписывал! "День начнет клониться к вечеру, солнце со своими золотыми лучами скроется за горы, а на поле брани будут слышны последние вздохи умирающих, ржание упавших коней, стоны раненых героев, плач и причитания жителей, у которых над головами загорятся крыши". Мне нравится, когда люди становятся идиотами в квадрате. Ванек в знак согласия кивнул головой: -- Это было чертовски трогательно! -- Это было красиво и поучительно,-- назидательно сказал Швейк.-- Я все прекрасно запомнил и, когда вернусь с войны, буду рассказывать об этом "У чаши". Господин фельдкурат, когда нам это выкладывал, так раскорячился, что меня взял страх, как бы он не поскользнулся да не брякнулся на полевой алтарь, ведь он мог бы разбить себе башку о дароносицу. Он привел нам замечательный пример из истории нашей армии, когда в ней еще служил Радецкий. Тогда над полем брани с вечерней зарей сливался огонь пылавших амбаров. Он будто все это видел своими собственными глазами! В тот же день обер-фельдкурат Ибл попал в Вену, и еще один маршевый батальон прослушал ту же поучительную историю, о которой вспоминал Швейк и которая так сильно ему понравилась, что он с полным основанием окрестил ее "идиотизмом в квадрате". -- Дорогие солдаты,-- ораторствовал фельдкурат Ибл,-- представьте себе: сейчас сорок восьмой год и только что победоносно окончилась битва у Кустоццы. После десятичасового упорного боя итальянский король Альберт был вынужден уступить залитое кровью поле брани фельдмаршалу Радецкому -- нашему "отцу солдатам", который на восемьдесят четвертом году своей жизни одержал столь блестящую победу. И вот, дорогие мои солдаты, на горе перед покоренной Кустоццей маститый полководец останавливает коня. Его окружают преданные генералы. Серьезность момента овладевает всеми, ибо -- солдаты! -- неподалеку от фельдмаршала лежит воин, борющийся со смертью. Тяжело раненный на поле славы, с раздробленными членами, знаменосец Герт чувствует на себе взор фельдмаршала Радецкого. Превозмогая смертельную боль, доблестный знаменосец холодеющей рукою сжимает в восторге свою золотую медаль. При виде благородного фельдмаршала снова забилось его сердце, а изувеченное тело воспрянуло к жизни. С нечеловеческим усилием умирающий попытался подползти к своему фельдмаршалу. "Не утруждай себя, мой доблестный воин!" -- воскликнул фельдмаршал, сошел с коня и протянул ему руку. "Увы, господин фельдмаршал,-- вздохнул умирающий воин,-- у меня обе руки перебиты. Прошу вас только об одном. Скажите мне правду: победа за нами?" "За нами, милый брат мой,-- ласково ответил фельдмаршал.-- Как жаль, что твоя радость омрачена ранением". "Да, высокочтимый вождь, со мною покончено",-- слабеющим голосом вымолвил умирающий, приятно улыбаясь. "Хочешь пить?" -- спросил Радецкий. "День был жаркий, господин фельдмаршал. Свыше тридцати градусов жары". Тогда Радецкий, взял у одного из своих адъютантов походную фляжку, подал ее умирающему. Последний одним большим глотком утолил свою жажду. "Да вознаградит вас бог за это сторицей!" -- воскликнул он, пытаясь поцеловать руку своему полководцу. "Давно ли служишь?" -- спросил последний. "Больше сорока лет, господин фельдмаршал. У Асперна я получил золотую медаль. Сражался и под Лейпцигом, получил "пушечный крест". Пять раз я был смертельно ранен, а теперь мне пришел конец. Но какое счастье, какое блаженство, что я дожил до сегодняшнего дня! Что мне смерть, раз мы одержали победу и императору возвращены его земли!" В этот момент, дорогие солдаты, со стороны лагеря донеслись величественные звуки нашего гимна "Храни нам, боже, государя". Мощно и торжественно прозвучали они над полем сражения. И прощающийся с жизнью воин еще раз попытался подняться. "Да здравствует Австрия! -- исступленно воскликнул он.-- Да здравствует Австрия! Пусть вечно звучит наш благородный гимн! Да здравствует наш полководец! Да здравствует армия!" Умирающий еще раз склонился к правой руке фельдмаршала, облобызал ее и упал; последний тихий вздох вырвался из его благородной груди. Полководец с непокрытой головой стоял перед трупом одного из лучших своих солдат. "Можно только позавидовать такой прекрасной кончине",-- прочувствованно сказал фельдмаршал и закрыл лицо руками. Милые воины, я желаю и вам всем дожить до такой прекрасной смерти!.. Вспоминая эту речь обер-фельдкурата Ибла, Швейк имел полное право назвать его "идиотом в квадрате". Затем Швейк поделился своими соображениями о приказах, зачитанных солдатам перед посадкой на поезд. Сначала их ознакомили с приказом по армии, подписанным Францем-Иосифом, а затем им прочитали приказ главнокомандующего Восточной армией эрцгерцога Иосифа-Фердинанда. Оба приказа касались события, происшедшего 3 апреля 1915 года на Дукельском перевале, где два батальона Двадцать восьмого полка вместе с офицерами под звуки полкового оркестра перешли на сторону русских. Оба приказа были зачитаны с дрожью в голосе и в переводе на чешский язык гласили: "ПРИКАЗ ПО АРМИИ ОТ 17 АПРЕЛЯ 1915 ГОДА: Преисполненный горечью, повелеваю вычеркнуть императорский королевский 28-й пехотный полк из списков моих войск за трусость и измену. Приказываю отобрать у покрывшего себя бесчестием полка знамя и передать его в военный музей. Полк, который морально разложился уже на родине и который отправился на театр военных действий с тем, чтобы осуществить свои предательские намерения, отныне перестает существовать. Франц-Иосиф I". "ПРИКАЗ ЭРЦГЕРЦОГА ИОСИФА-ФЕРДИНАНДА: Чешские воинские части не оправдали нашего доверия, особенно в последних боях. Чаще всего они не оправдывали доверия при обороне позиций. В течение продолжительного времени они находились в окопах, что постоянно использовал противник, вступая в связь с подлыми элементами этих воинских частей. При поддержке этих изменников атаки неприятеля направлялись обычно именно на те фронтовые части, в которых находилось много предателей. Часто неприятелю удавалось захватить нас врасплох, так сказать, без труда проникнуть на наши передовые позиции и захватить в плен большое число их защитников. Позор, стократ позор презренным изменникам и подлецам, которые дерзнули предать императора и империю и своими злодеяниями осквернили не только славные знамена нашей великой и мужественной армии, но и ту нацию, к которой они себя причисляют. Рано или поздно их настигнет пуля или петля палача. Долг каждого чешского солдата, сохранившего честь, сообщить командиру о таком мерзавце, подстрекателе и предателе. Кто этого не сделает -- сам предатель и негодяй. Этот приказ зачитать всем солдатам чешских полков. Императорский королевский 28-й полк приказом нашего монарха уже вычеркнут из рядов армии, и все захваченные в плен перебежчики из этого полка заплатят кровью за свои тяжкие преступления. Эрцгерцог Иосиф-Фердинанд". -- Да, поздновато нам его прочитали! -- сказал Швейк Ванеку.-- Меня очень удивляет, что нам зачитали это только теперь, а государь император издал приказ семнадцатого апреля. Похоже, по каким-то соображениям нам не хотели немедленно прочитать приказ. Будь я государем императором, я не позволил бы задерживать свои приказы. Если я издаю приказ семнадцатого апреля, так хоть тресни, но прочитай его во всех полках семнадцатого апреля. Напротив Ванека в другом конце вагона сидел повар-оккультист из офицерской столовой и что-то писал. Позади него сидели денщик поручика Лукаша бородатый великан Балоун и телефонист Ходоунский, прикомандированный к одиннадцатой маршевой роте. Балоун жевал ломоть солдатского хлеба и в паническом страхе объяснял телефонисту Ходоунскому, что не его вина, если в такой толкотне при посадке он не смог пробраться в штабной вагон к своему поручику. Ходоунский пугал Балоуна: теперь, мол, шутить не будут, и за это его ждет пуля. -- Пора бы уж положить конец этим мучениям,-- плакался Балоун.-- Как-то раз, на маневрах под Вотицами, со мной это чуть было не случилось. Пропадали мы там от голода и жажды, и когда к нам приехал батальонный адъютант, я крикнул: "Воды и хлеба!" Так вот, этот самый адъютант повернул в мою сторону коня и говорит, что в военное время он приказал бы расстрелять меня перед строем. Но сейчас мирное время, поэтому он велит только посадить меня в гарнизонную тюрьму. Мне тогда здорово повезло: по дороге в штаб, куда он направился с донесением, конь понес, адъютант упал и, слава богу, сломал себе шею. Балоун тяжело вздохнул, поперхнулся куском хлеба, закашлялся и, когда отдышался, жадно посмотрел на вверенные ему саквояжи поручика Лукаша. -- Господа офицеры,-- произнес он меланхолически,-- получили печеночные консервы и венгерскую колбасу. Вот такой кусочек. При этом он с вожделением смотрел на саквояжи своего поручика, словно забытый всеми пес. Терзаемый волчьим голодом, сидит этот пес у дверей колбасной и вдыхает пары варящихся окороков. -- Было бы невредно,-- заметил Ходоунский,-- если бы нас встретили где-нибудь хорошим обедом. Когда мы в начале войны ехали в Сербию, мы прямо-таки обжирались на каждой станции, так здорово нас повсюду угощали. С гусиных ножек мы снимали лучшие кусочки мяса, потом делали из них шашки и играли в "волки и овцы" на плитках шоколада. В Хорватии, в Осиеке, двое из союза ветеранов принесли нам в вагон большой котел тушеных зайцев. Тут уж мы не выдержали и вылили им все это на головы. В пути мы ничего не делали, только блевали. Капрал Матейка так облопался, что нам пришлось положить ему поперек живота доску и прыгать на ней, как это делают, когда уминают капусту. Только тогда бедняге полегчало. Из него поперло и сверху и снизу. А когда мы проезжали Венгрию, на каждой станции нам в вагоны швыряли жареных кур. Мы съедали только мозги. В Капошваре мадьяры бросали в вагоны целые туши жареных свиней и одному нашему так угодили свиной головой по черепу, что тот потом с ремнем гонялся за благодетелем по всем запасным путям. Правда, в Боснии нам даже воды не давали. Но зато до Боснии водки разных сортов было хоть отбавляй, а вина -- море разливанное, несмотря на то что спиртные напитки были запрещены. Помню, на одной станции какие-то дамочки и барышни угощали нас пивом, а мы им в жбан помочились. Как они шарахнутся от вагона! Всю дорогу мы были точно очумелые, а я не мог различить даже трефового туза. Вдруг ни с того ни с сего команда -- вылезать. Мы даже партию не успели доиграть, вылезли из вагонов. Какой-то капрал, фамилию не помню, кричал своим людям, чтобы они пели "Und die Serben mussen sehen, das wir Osterreicher Sieger, Sieger sind" / Мы покажем этим сербам, что австрийцы победят (нем.)/. Но сзади кто-то наподдал ему так, что он перелетел через рельсы. Потом опять команда: "Винтовки в козлы". Поезд моментально повернул и порожняком ушел обратно. Ну конечно, как всегда во время паники бывает, увезли и наш провиант на два дня. И тут же вблизи, ну как вот отсюда до тех вон деревьев, начала рваться шрапнель. С другого конца приехал командир батальона и созвал всех офицеров на совещание, а потом пришел обер-лейтенант Мацек -- чех на все сто, хотя и говорил только по-немецки,-- и рассказывает -- а сам белый как мел, что дальше ехать нельзя, железнодорожный путь взорван, сербы ночью переправились через реку и сейчас находятся на левом фланге, но от нас еще далеко. Мы-де получим подкрепление и разобьем их в пух и прах. В случае чего никто не должен сдаваться в плен. Сербы, мол, отрезают пленникам уши, носы и выкалывают глаза. То, что неподалеку рвется шрапнель, не следует принимать во внимание: это-де наша артиллерия пристреливается. Вдруг где-то за горой раздалось та-та-та-та-та-та. Это якобы пристреливались наши пулеметы. Потом слева загрохотала канонада. Мы услышали ее впервые и залегли. Через нас перелетело несколько гранат, ими был зажжен вокзал, с правой стороны засвистели пули, а вдали послышались залпы и щелканье затворов. Обер-лейтенант приказал разобрать стоявшие в козлах ружья и зарядить их. Дежурный подошел к нему и доложил, что выполнить приказ никак нельзя, так как у нас совершенно нет боеприпасов. Ведь обер-лейтенант прекрасно знает, что мы должны получить боеприпасы на следующем этапе, перед самыми позициями. Поезд с боеприпасами ехал впереди нас и, вероятно, уже попал в руки к сербам. Обер-лейтенант Мацек на миг оцепенел, а потом отдал приказ: "Bajonett auf",-- сам не зная зачем, просто так, лишь бы что-нибудь делать. Так мы довольно долго стояли в боевой готовности. Потом опять поползли по шпалам, потому что в небе заметили чей-то аэроплан и унтер-офицеры заорали: "Alles decken, decken!" / Всем укрыться, укрыться! (нем.)/ Вскоре выяснилось, что аэроплан был наш и его по ошибке сбила наша артиллерия. Мы опять встали, и никаких приказов, стоим "вольно". Вдруг видим, летит к нам кавалерист. Еще издалека он прокричал: "Wo ist Batallionskommando?" / Где командование батальона? (нем.)/ Командир батальона выехал навстречу всаднику. Кавалерист подал ему какой-то листок и поскакал дальше. Командир батальона прочел по дороге полученную бумагу и вдруг, словно с ума спятил, обнажил саблю и полетел к нам. "Alles zuruck! Alles zuruck! / Все назад! Все назад! (нем.)/ -- заорал он на офицеров.-- Direktion Mulde, einzeln abfallen!" /Направление на ложбину, по одному! (нем.)/ А тут и началось! Со всех сторон, будто только этого и ждали, начали по нас палить. Слева от полотна находилось кукурузное поле. Вот где был ад! Мы на четвереньках поползли к долине, рюкзаки побросали на тех проклятых шпалах. Обер-лейтенанта Мацека стукнуло по голове, он и рта не успел раскрыть. Прежде чем укрыться в долине, мы многих потеряли убитыми и ранеными. Оставили мы их и бежали без оглядки, пока не стемнело. Весь край еще до нашего прихода был начисто разорен нашими солдатами. Единственное, что мы увидели,-- это разграбленный обоз. Наконец добрались мы до станции, где нас ожидал новый приказ: сесть в поезд и ехать обратно к штабу, чего мы не могли выполнить, так как весь штаб днем раньше попал в плен. Об этом нам было известно еще утром. И остались мы вроде как сироты, никто нас и знать не хотел. Присоединили наш отряд к Семьдесят третьему полку, чтобы легче было отступать; это мы проделали с величайшей радостью. Но, чтоб догнать Семьдесят третий полк, нам пришлось целый день маршировать. Никто его уже не слушал. Швейк с Ванеком играли в "долгий марьяж". Повар-оккультист из офицерской кухни продолжал подробное письмо своей супруге, которая в его отсутствие начала издавать новый теософский журнал. Балоун дремал на лавке, и телефонисту Ходоунскому не оставалось ничего другого, как повторять: "Да, этого я не забуду..." Он поднялся и пошел подглядывать в чужие карты. -- Ты бы мне хоть трубку разжег,-- дружески обратился Швейк к Ходоунскому,-- если уж поднялся, чтоб подглядывать в чужие карты. "Долгий марьяж" -- вещь серьезная, серьезнее, чем вся война и ваша проклятая авантюра на сербской границе. Я тут такую глупость выкинул! Так и дал бы себе по морде. Не подождал с королем, а ко мне как раз пришел валет. Ну и балбес же я! Между тем повар-оккультист закончил письмо и стал перечитывать его, явно довольный тем, как он тонко все сочинил, ловко обойдя военную цензуру: "Дорогая жена! Когда ты получишь это письмо, я уже несколько дней пробуду в поезде, потому что мы уезжаем на фронт. Меня это не слишком радует, так как в поезде придется бить баклуши и я не смогу быть полезным, поскольку в нашей офицерской кухне не готовят, а питание мы получаем на станциях. С каким удовольствием я по дороге через Венгрию приготовил бы господам офицерам сегединский гуляш! Но все мои надежды рухнули. Может, когда мы приедем в Галицию, мне представится возможность приготовить настоящую галицийскую "шоулю" -- тушеного гуся с перловой кашей или рисом. Поверь, дорогая Геленка, я всей душой стремлюсь, по мере сил и возможностей, скрасить господам офицерам жизнь, полную забот и напряженного труда. Меня откомандировали из полка в маршевый батальон, о чем я уже давно мечтал, стремясь всею душою даже на очень скромные средства поднять офицерскую полевую кухню на должную высоту. Вспомни, дорогая Геленка, как ты, когда меня призвали, желала мне от всей души попасть к хорошему начальству. Твое пожелание исполнилось: мне не только не приходится жаловаться, но наоборот. Все господа офицеры -- наши лучшие друзья, а по отношению ко мне -- отцы родные. При первой же возможности я сообщу тебе номер нашей полевой почты". Это письмо явилось следствием того, что повар-оккультист вконец разозлил полковника Шредера, который до сих пор ему покровительствовал. На прощальном ужине офицеров маршевого батальона, по несчастной случайности, на долю полковника опять не хватило порции рулета из телячьих почек, и "отец родной" отправил "сынка" с маршевым батальоном на фронт, вверив полковую офицерскую кухню какому-то несчастному учителю из школы слепых на Кларове. Повар-оккультист еще раз пробежал написанное. Письмо показалось ему достаточно дипломатичным для того, чтобы помочь хоть некоторое время удержаться подальше от поля боя, так как, что там ни говори, а даже на самом фронте должность повара есть своего рода дезертирство. Правда, до призыва на военную службу он как редактор и издатель оккультного научного журнала о загробном мире написал большую статью о том, что никто не должен бояться смерти, и статью о переселении душ. Теперь он подошел к Швейку и Ванеку и начал подглядывать к ним в карты. В этот момент оба игрока забыли и думать о чинопочитании. Они играли в "марьяж" уже не вдвоем, а втроем, вместе с Ходоунским. Ординарец Швейк распекал старшего писаря Ванека: -- Просто удивительно, как вы ухитряетесь так глупо играть. Ведь вы же видите, что он играет на ренонсах, что у меня нет бубен, и все-таки, как неразумная скотина, вместо восьмерки идете трефовым валетом, и этот балбес выигрывает! -- Подумаешь, сколько крику из-за одной проигранной взятки,-- послышался вежливый ответ старшего писаря.-- Вы сами играете, как идиот. Из пальца, что ли, я вам высосу бубновую восьмерку, когда у меня на руках совсем нет бубен, а только крупные пики и трефы. Эх вы, бардачный заседатель! -- Тогда вам надо было, умная вы голова, играть без козырей! -- с улыбкой присоветовал Швейк.-- Точь-в-точь такое случилось как-то раз в винном погребке "У Вальшов". Там тоже один дуралей имел на руках козыри, но не пользовался ими, а все время откладывал самые маленькие карты в прикуп и пасовал. А какие были карты! Всех мастей, самые крупные! И так же как теперь, если бы вы играли без козырей, я не имел бы никакой выгоды, так и в тот вечер ни мне и ни кому другому это не было выгодно. Шло бы все это кругом, а мы платили бы да платили. Я в конце концов не выдержал и говорю: "Господин Герольд, будьте любезны, не валяйте дурака, играйте без козырей". Ну, а он на меня как набросится: имею, мол, право играть, как хочу, а вы должны держать язык за зубами, я-де с университетским образованием. Но это ему дорого обошлось. Хозяин трактира был знакомый, официантка относилась к нам более чем ласково, а патрулю мы разъяснили -- и все было в наилучшем порядке. Прежде всего, это хулиганство -- нарушать ночную тишину и звать патруль только потому, что ты, поскользнувшись у трактира, упал, проехался по льду носом и в кровь его расквасил. Кроме того, мы и пальцем не тронули этого господина, когда он шулерничал в "марьяже". Ну а когда его разоблачили, он удирал так быстро, что трахнулся со всего размаху. Хозяин трактира и официантка подтвердили, что мы действительно вели себя чрезвычайно джентльменски, а он ничего лучшего не заслужил. Сидел с семи часов вечера до полночи всего за одной-единственной кружкой пива да стаканом содовой воды и корчил из себя бог весть кого потому только, что он профессор университета, а в "марьяже" понимал как свинья в апельсине... Ну, кому теперь сдавать? -- Теперь сыграем в "прикупного",-- предложил повар-оккультист,-- по десять геллеров и по два. -- Лучше расскажите нам,-- предложил старший писарь Ванек,-- о переселении душ, как это вы рассказывали барышне в кантине, когда разбили себе нос. -- О переселении душ я уже слыхал,-- отозвался Швейк.-- Как-то, несколько лет тому назад, я решил, чтобы не отстать от других, заняться, простите за выражение, самообразованием и пошел в читальный зал Пражского промышленного общества. Но, поскольку вид у меня был непрезентабельный и на заднице просвечивало, заняться самообразованием я не смог, в читальный зал меня не пустили и вывели вон, заподозрив, что я пришел красть шубы. Тогда я надел праздничный костюм и пошел в библиотеку Музея. Там мы с товарищем получили книжку о переселении душ. В этой книжке я вычитал, что один индийский император после смерти превратился в свинью, а когда эту свинью закололи, он превратился в обезьяну, из обезьяны -- в барсука, из барсука -- в министра. На военной службе я убедился, что в этом есть доля правды. Ведь всякий, у кого на эполетах хоть одна звездочка, обзывает солдат либо морской свиньей, либо другим каким звериным именем. Поэтому можно предположить, что тысячу лет тому назад эти простые солдаты были знаменитыми полководцами. А в военное время такое переселение душ -- глупейшая вещь. Черт знает, каких только метаморфоз не произойдет с человеком, пока он станет, скажем, телефонистом, поваром или пехотинцем! И вдруг он убит гранатой, а его душа вселяется в какую-нибудь артиллерийскую лошадь. Но вот в батарею, когда она занимает высоту, опять попадает снаряд и разносит на куски лошадь, в которую воплотилась душа покойника. Теперь эта душа мигом переселяется в обозную корову, из которой готовят гуляш для всей воинской части, а из коровы -- ну, скажем, в телефониста, а из телефониста... -- Удивляюсь,-- прервал Швейка явно задетый телефонист Ходоунский, -- почему именно я должен быть мишенью для идиотских острот? -- Ходоунский, который содержит частное сыскное бюро с фирменной маркой "Око", как у святой троицы, не родственник ли ваш? -- невинно спросил Швейк.-- Очень люблю частных сыщиков. Несколько лет тому назад я отбывал воинскую повинность вместе с одним частным сыщиком по фамилии Штендлер. Голова у него напоминала еловую шишку, и наш фельдфебель любил повторять, что за двадцать лет службы он видел много шишкообразных военных голов, но такой еловой шишки даже представить себе не мог. "Послушайте, Штендлер,-- говорил он ему,-- если бы в нынешнем году не было маневров, ваша шишковидная голова даже для военной службы не пригодилась бы. Ну, а теперь по вашей шишке будет, по крайней мере, пристреливаться артиллерия, когда мы придем в такую местность, где не найдем лучшего ориентира". Ну и натерпелся же бедняга от него! Иногда во время похода вышлет его фельдфебель на пятьсот шагов вперед, а потом командует: "Направление -- голова-шишка!" Этому самому Штендлеру и как частному сыщику страшно не везло. Бывало, он частенько рассказывал, сидя в кантине, сколько пришлось претерпеть ему на этой службе! Получает он, например, задание: выследить супругу одного клиента. Прибегает такой клиент сам не свой в их контору и дает поручение разузнать, не снюхалась ли его супруга с другим, а если снюхалась, то с кем снюхалась, где и как снюхалась. Или же наоборот. Этакая ревнивая баба захочет выследить, с кем шляется ее муж, чтобы иметь основание почаще устраивать дома скандалы. Штендлер был человек образованный, говорил о нарушении супружеской верности в самых деликатных выражениях и, бывало, чуть не плакал, рассказывая нам, как от него требовали, чтобы он застиг "ее" или "его" in flagrant! / На месте преступления (лат.)/. Другой бы, скажем, обрадовался, если бы застал такую парочку in flagrant!, и только глаза бы пялил, а Штендлер, по его словам, в таких случаях сам терялся. Он всегда изысканно выражался и говорил, что смотреть на все эти похабные гнусности у него нет больше сил. Бывало, у нас слюнки текут, как у собаки, мимо которой пронесли вареную ветчину, при его рассказах о позах, в каких он заставал разные парочки. Когда нас оставляли без отпуска в казарме, он нам все это очень тонко описывал. "В таком положении, говорит, я видел пани такую-то с паном таким-то,-- и сообщал их адреса. И был очень грустный при этом.-- А сколько пощечин я получил с той и другой стороны! Но больше всего меня угнетало, что я брал взятки. Одну взятку до самой смерти не забуду. Он голый, и она голая. В отеле -- и не заперлись на крючок! Вот дураки! На диване они не поместились, потому что оба были толстые. Резвились на ковре, словно котята. А ковер такой замызганный, пыльный, весь в окурках. Когда я вошел, оба вскочили, он встал передо мной, руку держит фиговым листком. Она же повернулась ко мне спиной, на коже ясно отпечатался рисунок ковра, а к хребту прилип окурок. "Извините, говорю, пан Земек, я частный детектив Штендлер из бюро Ходоунского, и мой служебный долг поймать вас in flagrant!, согласно заявке вашей уважаемой супруги. Дама, с которой вы находитесь в недозволенной связи, есть пани Гротова". Во всю свою жизнь я не видел более спокойного гражданина. "Разрешите,-- сказал он как ни в чем не бывало,-- я оденусь. Во всем единственно виновата моя супруга, которая своей необоснованной ревностью вынуждает меня вступать в недозволенную связь и, побуждаемая необоснованным подозрением, оскорбляет меня как супруга упреками и отвратительным недоверием. Если, однако, не остается никакого сомнения и позора уже не скрыть... Где мои кальсоны?" -- спросил он спокойно. "На постели". Надевая кальсоны, он продолжал: "Если уже позор скрыть невозможно, остается одно: развод. Но этим пятно позора не смоешь. Вообще развод-- вещь серьезная,-- рассуждал он, одеваясь.-- Самое лучшее, если моя супруга вооружится терпением и не даст повода для публичного скандала. Впрочем, делайте, что хотите. Я вас оставляю здесь наедине с этой госпожой". Пани Гротова между тем забралась в постель. Пан Земек пожал мне руку и вышел". Я уже не помню хорошенько, как нам дальше рассказывал пан Штендлер, что он потом ей говорил. Только он весьма интеллигентно беседовал с этой дамой в постели, очень культурно рассуждал, например, что брак вовсе не установлен для того, чтобы каждого вести прямо к счастью, и что долг каждого из супругов побороть похоть, а также очистить и одухотворить свою плоть. "При этом я,-- рассказывал Штендлер,-- начал раздеваться, и, когда разделся, одурел и стал диким, словно олень в период случки, в комнату вошел мой хороший знакомый Штах, тоже частный детектив из конкурировавшего с нами бюро Штерна, куда обратился пан Грот за помощью относительно своей жены, которая якобы была с кем-то в связи. Этот Штах сказал только: "Ага, пан. Штендлер in flagranti с пани Гротовой! Поздравляю!"-- закрыл тихо дверь и ушел. "Теперь уж все равно,-- сказала пани Гротова,-- нечего спешить одеваться. Рядом со мною достаточно места".-- "У меня, милостивая государыня, действительно речь идет о месте",-- ответил я, сам не понимая, что говорю. Помню только, я рассуждал о том, что если между супругами идут раздоры, то от этого страдает, между прочим, и воспитание детей". Далее он нам рассказал, как он быстро оделся, как вовсю удирал и как решил обо всем немедленно сообщить своему хозяину, пану Ходоунскому. По дороге он зашел подкрепиться, а когда пришел в контору, на нем уже был поставлен крест. Там уже успел побывать Штах, которому его хозяин приказал нанести удар Ходоунскому и показать ему, что представляет собою сотрудник его частного сыскного бюро. А Ходоунский не придумал ничего лучшего, как немедленно послать за женой пана Штендлера, чтобы она сама с ним расправилась, как полагается расправиться с человеком, которого посылают по служебным делам, а сотрудник конкурирующего учреждения застает его in flagranti. "С той самой поры,-- говорил пан Штендлер, когда об этом заходила речь,-- моя башка стала еще больше походить на еловую шишку". -- Так будем играть в "пять-- десять"? Игра продолжалась. Поезд остановился на станции Мошон. Был уже вечер,-- из вагона никого не выпустили. Когда поезд тронулся, в одном вагоне раздалось громкое пение. Певец словно хотел заглушить стук колес. Какой-то солдат с Кашперских гор, охваченный религиозным экстазом, диким ревом воспевал тихую ночь, которая спускалась на венгерские долины: Gute Nacht! Gute Nacht! Allen Muden sei's gebrach.. Neigt der Tag stille zu Ende, ruhen alle fleis'gen Hande, Bis der Morgen ist erwacht. Gute Nacht! Gute Nacht! / Спи, усни! Спи, усни! Очи сонные сомкни. Луч погас на небе алый, засыпай же, люд усталый, и до утра отдохни. Спи, усни! Спи, усни! (нем.)/ -- Halt Maul, du Elender! / Заткнись ты, несчастный! (нем.)/ -- прервал кто-то сентиментального певца который сразу же умолк. Его оттащили от окна. Но "люд усталый" не отдыхал до утра. Как во всем поезде при свечах. так и здесь при свете маленькой керосиновой лампы, висевшей на стенке продолжали играть в "чапари". Швейк всякий раз, когда кто-нибудь проигрывал при раздаче козырей, возвещал, что это самая справедливая игра. так как каждый может выменять себе столько карт, сколько захочет. -- Когда играешь в "прикупного",-- утверждал Швейк,-- можешь брать только туза или семерку, но потом тебе остается только пасовать. Остальные карты брать нельзя. Если же берешь, то на свой риск. -- Сыграем в "здоровьице",-- предложил Ванек под общий одобрительный гул. -- Семерка червей! -- провозгласил Швейк, снимая карту.-- С каждого по десяти геллеров, сдается по четыре карты. Ставьте, постараемся выиграть. На лицах всех присутствовавших выражалось такое довольство, точно не было никакой войны, не было поезда, который вез солдат на передовые позиции, на кровавые битвы и резню, а сидят они в одном из пражских кафе за игорными столиками. -- Когда я начал играть, не имея на руках ничего, и переменил все четыре карты, я не думал, что получу туза,-- сказал Швейк после одной партии.-- Куда вы прете с королем? Бью короля тузом! В то время как здесь короля били тузом, далеко на фронте короли били друг друга своими подданными. x x x В штабном вагоне, где разместились офицеры маршевого батальона, с начала поездки царила странная тишина. Большинство офицеров углубилось в чтение небольшой книжки в полотняном переплете, озаглавленной "Die Sunden der Vater". Novelle von Ludwig Ganghofer / "Грехи отцов" Роман Людвига Гангофера (нем.)/. Все одновременно сосредоточенно изучали страницу сто шестьдесят первую. Командир батальона капитан Сагнер стоял у окна и держал в руке ту же книжку, открытую на той же сто шестьдесят первой странице. Он смотрел на пейзаж, открывавшийся перед ним, и размышлял о том, как, собственно, вразумительно объяснить, что с этой книгой надлежит делать. Все это было строго конфиденциально. Офицеры между тем пришли к заключению, что полковник Шредер совершенно спятил. Он уже давно был малость не в себе, но все же трудно было ожидать, что он так сразу свихнется. Перед отправкой поезда он приказал всем офицерам собраться на последнее совещание, во время которого сообщил, что каждый должен получить по экземпляру книги "Die Sunden der Vater" Людвига Гангофера. Книги эти он приказал принести в канцелярию батальона. -- Господа,-- произнес он чрезвычайно таинственно,-- никогда не забывайте страницу сто шестьдесят первую! Внимательно прочитав эту страницу, офицеры ничего не поняли. На сто шестьдесят первой странице какая-то Марта подошла к письменному столу, взяла оттуда какую-то роль и громогласно высказала мысль, что публика должна сочувствовать страданиям героя пьесы; потом на той же странице появился некий Альберт, который без устали острил. Но так как остроты относились к предыдущим событиям, они казались такой ерундой, что поручик Лукаш со злости перекусил мундштук. -- Совсем спятил старикашка,-- решили все.-- Теперь кончено. Теперь его переведут в военное министерство. Обдумав все как следует, капитан Сагнер отошел от окна. Большим педагогическим талантом он не обладал, поэтому у него много времени ушло на то, чтобы составить в голове план лекции о значении страницы сто шестьдесят первой. Прежде чем начать свою речь, он обратился к офицерам со словами: "Meine Herren!" / Господа! (нем.)/ -- как это делал дед-полковник, хотя раньше, перед отправкой, все они были для него "Kameraden" / Товарищи (нем.) /. -- Also, meine Herren! / Итак, господа! (нем.)/ -- И Сагнер принялся читать лекцию о том, что вчера вечером он получил от полковника инструкцию касательно страницы сто шестьдесят первой в "Die Sunden der Vater" Людвига Гангофера. -- Also, meine Herren! -- продолжал он торжественно.-- Перед нами совершенно секретная информация, касающаяся новой системы шифровки полевых депеш. Кадет Биглер вытащил записную книжку и карандаш и голосом, выражавшим необычайное усердие и заинтересованность, произнес: "Я готов, господин капитан". Все взглянули на этого глупца, усердие которого в школе вольноопределяющихся граничило с идиотизмом. Он добровольно пошел на войну и при первом удобном случае, когда начальник школы вольноопределяющихся знакомился с семейным положением своих учеников, объявил, что его предки писались в прошлом "Бюглер фон Лейтгольд" и что на их гербе было изображено крыло аиста с рыбьим хвостом. С этого времени кадета прозвали "крыло аиста с рыбьим хвостом". Биглера сразу невзлюбили и жестоко над ним издевались, тем более что герб совсем не соответствовал солидной фирме его отца, торговавшего заячьими и кроличьими шкурками. Не помогало и то, что этот романтический энтузиаст честно и усердно стремился поглотить всю военную науку, отличался прилежанием и знал не только то, чему его учили. Чем дальше, тем больше он забивал себе голову изучением трудов по военному искусству и истории войн. Он всегда заводил разговор на эти темы, пока его не обрывали и не ставили на свое место. В кругу офицеров он считал себя равным высшим чинам. -- Sie, Kadett! / Вы, кадет! (нем.)/ -- сказал капитан Сагнер.-- Покуда я не разрешу вам говорить, извольте молчать. Вас не спрашивают. Нечего сказать, умный солдат! Я сообщаю совершенно секретную информацию, а вы записываете в записную книжку. В случае ее потери вас ждет военно-полевой суд! Помимо всего прочего, у кадета Биглера была скверная привычка оправдываться: он старался убедить каждого, что у него только благие намерения. -- Осмелюсь доложить, господин капитан,-- ответил он,-- даже в случае потери записной книжки никто не сможет расшифровать, что там написано. так как я стенографирую и мои сокращения прочесть никто не сумеет. Я пользуюсь английской системой стенографии. Все посмотрели на него с презрением. Капитан Сагнер махнул рукой и .продолжал свою лекцию: -- Я уже упоминал о новом способе шифровки полевых донесений. Вам, вероятно, казалось непонятным, почему полковник рекомендует читать именно сто шестьдесят первую страницу романа Людвига Гангофера "Грехи отцов". Это, господа, ключ к новой шифровальной системе, введенной согласно новому распоряжению штаба армейского корпуса, к которому мы прикомандированы. Как вам известно, имеется много способов шифровки важных сообщений в полевых условиях. Самый новый метод, которым мы пользуемся,-- это дополнительный цифровой метод. Тем самым отпадают врученный вам на прошлой неделе штабом полка шифр и ключ к нему. -- Система эрцгерцога Альбрехта, заимствованная из Гронфельда,-- восемь тысяч девятьсот двадцать два Р,-- проворчал себе под нос дотошный кадет Биглер. -- Новая система необычайно проста,-- разносился по вагону голос капитана.-- Я лично получил от господина полковника второй том и ключ. Если нам, например, должны будут передать приказ: "Auf der Kote 228 Maschinengewehrfeuer linksrichten" / На высоте 228 направить пулеметный огонь влево (нем.)/, то мы, господа, получим следующую депешу: Sache -- mit -- uns -- das -- wir -- aufsehen -- in-- die-- ver-sprachen -- die -- Martha -- dich -- das -- angstlich -- dann -- wir -- Martha -- wir -- den -- wir -- Dank -- wohl -- Regiekollegium -- Ende -- wir -- versprachen -- wir -- gebessert -- versprachen -- wirklich -- denke -- Idee -- ganz -- herrscht -- Stimme -- letzten / Вещь -- с -- нами -- это -- мы -- посмотреть -- в -- эта -- обещали -- эта -- Марта -- себя -- это -- боязливо -- тогда -- мы -- Марта -- мы -- этого -- мы -- благодарность -- блаженно -- коллегия -- конец -- мы -- обещали -- мы -- улучшили -- обещали -- действительно -- думаю -- идея -- совершенно -- господствует -- голос -- последние (нем..)/. Это иск