Эрнст Теодор Амадей Гофман. Автомат
---------------------------------------------------------------------
Гофман Э.Т.А. Крейслериана. Новеллы. - М.: Музыка, 1990
Перевод А.Михайлова, (C) Изд-во "Музыка", 1990
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 января 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Крупнейший представитель немецкого романтизма XVIII - начала XIX века,
Э.Т.А.Гофман внес значительный вклад в искусство. Композитор, дирижер,
писатель, он прославился как автор произведений, в которых нашли яркое
воплощение созданные им романтические образы, оказавшие влияние на
творчество композиторов-романтиков, в частности Р.Шумана.
В книгу включены произведения Гофмана, художественные образы которых
так или иначе связаны с музыкальным искусством. Четыре новеллы ("Фермата",
"Поэт и композитор", "Состязание певцов", "Автомат") публикуются в новом
переводе А.Михайлова.
Говорящий турок вызвал настоящий фурор, весь город пришел в движение, с
утра до поздней ночи стар и млад, беден и богат - все сбегались слушать
прорицания, какие невиданная фигура, ни живая, ни мертвая, шептала
недвижными губами на ухо любопытствующим. И правда, автомат был устроен так,
что любому не трудно было отличить его от подобных игрушек, какие показывают
на ярмарках, а потому каждого что-то влекло к нему. Фигура, весьма
пропорционально сложенная, в обычный человеческий рост, в турецком платье,
вообще одетая со вкусом, восседала в центре не слишком большой и полупустой,
обставленной лишь самой необходимой мебелью комнаты на кресле, которому была
придана форма треножника. По желанию публики художник передвигал этот
треножник, чтобы показать, что ничто не соединяет фигуру с полом. Левая рука
ее весьма непринужденно опиралась о колено, а правая покоилась на отдельном
маленьком столике. И, как сказано, фигура была сложена очень
пропорционально, однако лучше всего получилась голова: уже одно лицо,
одухотворенное на восточный манер, придавало всему жизненность - редко
встретишь такое выражение у восковых фигур, даже если они воспроизводят
характерные черты очень умных людей. Все это искусное произведение было
окружено легким ограждением, которое мешало публике подходить к фигуре
слишком близко, - внутрь же ограждения допускался лишь тот, кто намеревался
удостовериться в устройстве целого (насколько позволял это его создатель),
или же тот, кто намеревался задавать свои вопросы, - те могли приближаться к
фигуре вплотную.
Заведено было так: спрашивающий задавал свой вопрос шепотом,
наклонившись к правому уху фигуры, в ответ на что фигура начинала вращать
глазами, поворачивала голову к спрашивающему - можно было даже ощутить
дыхание, исходящее из уст фигуры, - и тут из глубины фигуры действительно
доносился тихий ответ. После того как фигура отвечала на несколько вопросов,
художник, создатель ее, приставлял ключ к левому ее боку, с шумом заводя
механизм. Когда его просили, он даже открывал задвижку, и можно было
заглянуть внутрь: там виднелся искусный механизм со множеством колесиков,
которые, разумеется, не могли иметь никакого отношения к словам говорящей
фигуры, но, очевидно, занимали столько места, что никакой человек уже не мог
бы поместиться внутри ее, будь то даже знаменитый карла короля Августа,
который, как известно, умещался внутри пирога. Повернув голову, а это турок
перед тем, как дать ответ, всякий раз непременно проделывал, он иной раз еще
возьмет да поднимет правую руку и то погрозит пальцем, а то и всей рукой,
как бы отклоняя вопрос. И если уж он отверг вопрос, то настойчивость
спрашивающего могла лишь привести к тому, что он получал двусмысленные или
недовольные ответы, и вот эти движения руки и головы явным образом связаны
были с действием колесного механизма, хотя и здесь трудно было не
предполагать реакцию мыслящего существа.
Терялись в догадках, где же источник чудесных ответов, простукивали
стены, обыскивали все соседние комнаты, мебель - все напрасно! И фигура, и
ее создатель были постоянно окружены самыми искусными механиками, которые
следили за ними, словно Аргус, и художник замечал, конечно, их внимательные
взгляды, но тем непринужденнее было его поведение. Он болтал, шутил со
всеми, разговаривая со зрителями, отходил в самые дальние уголки комнаты и
оставлял фигуру в одиночестве, словно то было совершенно самостоятельное
существо, которое вовсе не нуждалось в помощи его, механика. Фигура
совершала свои движения, отвечала, и художник, видя, что и треножник, и
столик рассматривают со всех сторон, простукивают, снимают фигуру с кресла,
подносят поближе к свету, рассматривают снаружи и изнутри через очки, в
увеличительные стекла, видя все это, художник не мог удержаться от
иронической улыбки. А потом механики заявляли ему - сам черт не разберется в
этих колесиках. Все усилия были напрасны, и даже предположение, будто
дыхание, которое слышно, если приблизиться к губам фигуры, просто-напросто
производится скрытыми вентилями, а ответы дает сам же художник, многоопытный
чревовещатель, даже и это предположение было немедленно опровергнуто - ведь
в тот самый миг, когда турок давал свои ответы, художник громко и внятно
беседовал с одним из зрителей. Но невзирая на всю таинственность и
загадочность, какую заключало в себе это творение искусства, невзирая на то,
что все было обставлено и преподнесено с большим вкусом, интерес публики к
фигуре постепенно конечно же падал бы, если бы художнику не удалось привлечь
публику чем-то совершенно иным. А это иное заключалось в самих ответах,
какие давал турок: суховатые или грубо-насмешливые, необычайно остроумные
или даже способные причинить боль своей доскональной точностью, они всякий
раз предполагали глубокое проникновение отвечающего в индивидуальность
спрашивающего человека. Иногда поражало мистическое провидение будущего,
причем возможное лишь с той точки зрения, какую глубоко усвоил сам же
спрашивающий.
Мало этого: иной раз турка спрашивали по-немецки, а тот отвечал на
иностранном языке, но не на каком-нибудь, а именно на том, который хорошо
был известен вопрошающему, и всегда можно было убедиться в том, что только
на этом языке и можно было дать ответ и столь полный и столь немногословный.
Короче говоря, в публике что ни день рассказывали о новых остроумных и
точных ответах многомудрого турка, не переставая спорить о том, что же
чудеснее и удивительнее - тот ли таинственный раппорт, в каком очевидно
обретается живое человеческое существо и механическая фигура, или же
проникновение в индивидуальность любого задающего вопросы человека и вообще
редкостная осмысленность всех ответов турка.
Об этом и рассуждали в одной компании, собравшейся к вечеру, а тут как
раз находились два старых приятеля, Людвиг и Фердинанд, дружившие с
университетских лет. Обоим, к стыду своему, пришлось сознаться, что они до
сих пор не нанесли визита турку, хотя это, так сказать, требовалось хорошим
тоном, - было принято, посетив его, затем всех, кого только можно, угощать
рассказами о непостижимых ответах, которыми турок парировал и самые
каверзные вопросы.
Людвиг сказал так:
- Мне до глубины души противны механические фигуры, эти памятники то ли
омертвевшей жизни, то ли ожившей смерти. Они ведь не воспроизводят человека,
а издевательски вторят ему. Еще в детстве меня однажды повели в кабинет
восковых фигур, а я оттуда с ревом убежал. И теперь не могу войти в такой
кабинет, чтобы мною не овладело таинственное чувство ужаса. Когда я вижу
устремленные на меня неподвижные, мертвые, стеклянные глаза государей,
знаменитых героев, убийц и мошенников, то мне хочется вместе с Макбетом
воскликнуть: "Застыла кровь твоя, в костях нет мозга, незряч твой взгляд". Я
уверен, что большинство людей разделяют со мной это чувство. При виде таких
фигур всем не по себе, хотя, быть может, и не в той степени, что мне. И
заметьте, в кабинете восковых фигур люди разговаривают вполголоса, редко
услышишь громко произнесенное слово. Люди перешептываются, и не потому, что
испытывают благоговение в присутствии венчанных особ, а потому что ужас,
таинственность тяготеет над душами, вот зрители и вынуждены разговаривать
пианиссимо. И уж совсем не по нутру мне, когда мертвые фигуры начинают с
помощью механических приспособлений вторить движениям людей. Я уверен, что
этот ваш велемудрый турок, закатывающий глаза, поворачивающий голову и
грозящий пальцем, будет всю жизнь преследовать меня в бессонные ночи словно
вурдалак. Не хочу и не желаю идти туда, а обо всем остроумном и
проницательном пусть лучше расскажут мне другие.
- Ты выразил мои заветные мысли. Я полностью согласен со всем, что ты
говоришь о нелепом копировании человека, о восковых фигурах, - они и не
живые, и не мертвые. Но если говорить о механических автоматах, то тут все
дело в том, как художник приступал к своей работе. Один из самых совершенных
автоматов, какие я только видел в своей жизни, - это канатоходец Энслера.
Энергичные движения автомата производят довольно сильное впечатление, зато
когда он внезапно усаживается на канат и начинает очень вежливо кивать
головой, то это смешит и кажется забавным. Конечно, при этом вовсе не
возникает чувства ужаса, которое, надо признаться, нередко овладевает людьми
в подобных ситуациях. Особенно людьми нервными и впечатлительными. Наш же
турок - это, смею предположить, совсем иной случай. Если верить описаниям
тех, кто его видел, то его фигура, а у него вид достойный, почтенный, -
здесь это как раз наименее существенное, и нет сомнения, что он закатывает
глаза и поворачивает голову только для того, чтобы привлечь наше внимание к
себе, к фигуре, то есть к тому, где явно не заключен ключ к истине. От него
исходит дуновение - вполне мыслимо, даже наверняка это так, коль скоро это
подтверждается опытом. Но ведь это же не значит, что движение воздуха
вызывается словами, которые он произносит. Нет ни малейшего сомнения в том,
что с помощью скрытых, неизвестных нам акустических и оптических
приспособлений с тем человеком, который задает вопросы, вступает в контакт
другое человеческое существо - оно его видит, слышит, может шепотом отвечать
ему. Вероятно, художник, построивший автомат, прибег к исключительно
изобретательным средствам, отчего даже самые искусные из механиков и не
могли до сей поры хотя бы напасть на след отгадки. Так что и с этой стороны
такое механическое творение заслуживает всяческого внимания. Куда более
чудесным представляется мне иное. Вот какая тайна влечет меня к себе - это
могущество духа, присущее неведомому человеческому существу. Ведь оно
проникает в глубины души тех, кто его спрашивает, и в его ответах можно
ощутить и необыкновенную проницательность, и какую-то пугающую светотень,
неопределенность, благодаря чему эти ответы и становятся самыми настоящими
прорицаниями. От своих друзей я наслушался такого, что пришел в величайшее
изумление. Нет, не могу больше бороться с своим желанием и намерен
подвергнуть испытанию чудесного провидца, этого странного незнакомца.
Поэтому я окончательно решил - завтра же утром отправляюсь туда, а тебя,
милейший Людвиг, торжественно призываю позабыть о своих страхах, отбросить
все мысли о живых куклах и сопровождать меня в этом походе.
Как ни сопротивлялся Людвиг, ему пришлось уступить, чтобы не сойти за
чудака; все наперебой уговаривали его принять участие в такой увеселительной
прогулке, отправиться наутро в гости к неимоверно таинственному турку и
поискать на месте, где зарыта собака.
Так все и вышло - Людвиг и Фердинанд отправились к турку в обществе
веселых молодых людей, которые сговорились идти вместе с ними. Турку нашему
никак нельзя было отказать в величии, в grandezza восточного пошиба, и
особенно удалась его голова, о чем мы, собственно, уже упоминали. Однако в
ту минуту, когда Людвиг вошел в комнату, турок показался ему до крайности
смехотворным, а тут еще художник стал вставлять в боковое отверстие ключ,
колеса заскрипели, и все это наполнило душу Людвига таким ощущением
пошлости, обветшалости всего происходящего, что он невольно воскликнул:
- Ах, господа! Подумайте сами. В наших желудках в лучшем случае жаркое,
а вот в брюхе его турецкого высочества так целый вертел.
Все расхохотались, но художнику шутка явно не понравилась и он перестал
заводить механизм. То ли и мудрому турку пришлось не по нраву бодрое
настроение компании, то ли он был в то утро не в настроении, но все ответы
его на вопросы (порой до крайности остроумные) оставались никчемными и
пустыми, и как раз на беду Людвига турок никак не мог понять его и отвечал
совсем невпопад. Компания в досаде хотела уж расходиться, махнув рукой на
расстроенного художника, как вдруг Фердинанд сказал:
- Не правда ли, господа, вы очень недовольны мудрым турком, но не в нас
ли самих дело, не в наших ли вопросах, которые турку совсем не по нутру, -
смотрите-ка, вот он ворочает головой и поднимает руку, подтверждая мое
предположение (фигура как раз это самое и проделывала). Не знаю, что скажете
вы, но мне именно сейчас пришел в голову один вопрос, и если турок ответит
на него верно, то честь автомата будет спасена раз и навсегда.
Фердинанд подошел к турку и прошептал несколько слов на ухо ему. Турок
поднял руку и отвечать не желал. Но Фердинанд не отступался, и тогда турок
повернул голову в его сторону...
Людвиг заметил, как Фердинанд внезапно побледнел, однако по прошествии
нескольких секунд вновь повторил свой вопрос и незамедлительно получил
ответ. Натянуто улыбаясь, Фердинанд сказал собравшимся:
- Господа, могу уверить вас, что честь турка спасена хотя бы в моих
глазах. Однако пусть оракул сохранит свою тайну, увольте меня от расспросов.
Как ни старался Фердинанд скрыть свое внутреннее волнение, оно слишком
очевидно сказывалось в его стараниях быть веселым и непринужденным. Если бы
даже турок в то утро давал самые что ни на есть поразительные и точные
ответы, то все равно компанией не овладело бы такое странное жутковатое
чувство, причиной которого послужила явная взволнованность Фердинанда. Всю
веселость как рукой сняло, вместо связного разговора слышались лишь
отдельные отрывочные реплики, и все поспешили разойтись в полнейшем
расстройстве чувств.
Фердинанд, едва только они остались вдвоем, сказал Людвигу:
- Друг мой! Не скрою от тебя, турок заглянул в сокровенную тайну моей
души, он ранил меня, и боль моя не пройдет, пока прорицание его не
исполнится, принеся мне предреченную гибель.
Людвиг бросил удивленный, пораженный взгляд на своего приятеля, однако
Фердинанд продолжал:
- Вижу теперь, вижу ясно, что незримое существо, сообщающееся с нами
через посредство турка, подчинило себе такие энергии, которые магически
царят над самыми тайными, скрытыми ото всех нашими мыслями, и вполне может
быть так, что эта чуждая нам сила со всей отчетливостью видит зародыш
грядущего, растущий внутри каждого из нас, растущий в мистическом раппорте с
окружающим миром. Тогда она, эта сила, способна знать все то, что обрушится
на нас в грядущем, - встречаются ведь и люди, наделенные горестным даром
предрекать день и час смерти ближних своих.
- Должно быть, ты спросил нечто совсем особенное, - отвечал Людвиг. - А
может быть, ты вкладываешь значение в двусмысленный ответ оракула и
приписываешь мистической силе совершенно постороннего человека - если только
он обращается к нам через посредство турка - то, что объясняется лишь
капризом случая и только по странному совпадению напоминает нечто дельное и
глубокое.
- Ты в этот момент, - перебил его Фердинанд, - противоречишь тому, с
чем согласятся все без исключения, стоит только завести разговор о так
называемом случае. Но чтобы ты знал и почувствовал, до какой степени я
взволнован и потрясен услышанным, мне надо поведать тебе эпизод из своей
жизни, о котором я прежде никому не рассказывал. Это было не теперь, а
несколько лет назад. Я как раз возвращался в Б. из отцовского поместья,
расположенного в Восточной Пруссии. В К. я повстречал молодых курляндских
дворян, которые тоже направлялись в Б. Мы отправились вместе в трех каретах,
на почтовых, и ты можешь вообразить себе, что когда молодые люди - в них
бурлят соки, кошельки их туги - пускаются в мир, то их веселость достигает
пределов какой-то дикой необузданности. Кому-нибудь в голову приходит
нелепица, и ее тут же с восторгом претворяют в дело; так, вспоминаю, что по
прибытии в M., a дело было в самый полдень, мы разграбили у почтмейстерши
весь запас ее ночных чепчиков и, не обращая ни малейшего внимания на ее
протесты, украсились похищенным добром; с трубками во рту мы невозмутимо
прохаживались у ворот станции, так что народ сбегался со всех сторон, чтобы
поглазеть на такое зрелище. Наконец весело протрубили почтальоны, и мы
уехали. В таком бьющем через край веселом настроении мы прибыли в Д. и здесь
решили задержаться на несколько дней, потому что местность там необычайно
красива. Всякий день мы совершали какую-нибудь веселую прогулку; так, в один
день мы допоздна пробродили по Карлсбергу и его окрестностям, а когда
вернулись на постоялый двор, то нас уже ждал прекрасный пунш, который мы
заблаговременно заказали. Морской воздух пропитал нас до мозга костей, так
что мы не заставили себя упрашивать и накинулись на пунш, - я хоть и не был
пьян, но сердце у меня стучало как молот и кровь кипела словно огненная
лава. Когда я наконец бросился на постель в своей комнате, то несмотря на
всю усталость не мог по-настоящему уснуть, - скорее, я впал в некое
состояние дремоты, в котором видел и слышал все, что происходило вокруг. Мне
померещилось, будто в соседней комнате кто-то вполголоса разговаривает, и
наконец ясно различил голос мужчины, который сказал: "Ну так и спи, а в
положенный час будь готова!" Дверь отворили, потом закрыли, и наступила
глубокая тишина, которую вскоре нарушили еле слышные аккорды фортепиано. Ты
ведь знаешь, Людвиг, какое волшебство заключают в себе звуки музыки, когда
они плывут в тишине ночи. И мне почудилось, будто некий кроткий дух
обращается ко мне в этих звуках, я целиком предался их благотворному
воздействию, полагая, что за аккордами последует нечто связное, какая-нибудь
фантазия или иная музыкальная пьеса, однако как же был я поражен, когда
вдруг услыхал неземной голос - женщина пела, мелодия ее песни глубоко
трогала душу, а слова были такие:
Mio ben ricordati
s'avvien ch'io mora,
quanto quest' anima
fedel t'amo.
Lo se pur amano
le freddi ceneri
nel urna ancora
t'adorero*.
______________
* Помни обо мне, когда придет мне пора умирать, помни, как любит тебя
преданная душа. Если способен любить хладный прах, и в урне могильной буду
почитать тебя (ит.).
Как же мне сказать тебе о том неизведанном чувстве, которое пробуждали
во мне эти звуки, протяжные - нараставшие и таявшие, как хотя бы объяснить
тебе мои чувства, о которых я даже не догадывался прежде. Мелодия
своеобразная, ни на что не похожая, какой я никогда в жизни не слышал, - не
мелодия, а воплощенная меланхолия, сама глубокая, блаженная меланхолия
страстной любви, - голос, который выпевал ее с простыми украшениями, то
поднимался вверх и тогда звучал подобно хрустальным колокольчикам, то
опускался вниз, замирая на вздохах безнадежной тоски, - несказанное чувство
блаженного восторга пронизало мою грудь. Щемило душу, боль бесконечного
томления приводила меня в дрожь, дыхание замирало, и все мое существо
погружалось в неземное сладострастие - его не выразить, не передать словами.
Я боялся шевельнуться, вся душа моя, все бытие мое обратилось в слух. Давно
уж отзвучала песня, и тут чрезмерное напряжение разрешилось потоком слез,
который, казалось, грозил уничтожить, грозил смыть меня с лица земли.
Наконец сон овладел мною, и когда я вскочил на ноги при резком звуке
почтового рожка, то в комнату светило утреннее солнце, а во мне жило
чувство, что во сне, лишь во сне я прикоснулся к величайшему счастью,
приобщился величайшего блаженства, какое только существует для меня на
земле.
Было так: прекрасная, цветущая девушка вошла в мою комнату - она-то и
пела, а тут она сказала мне голосом несказанно нежным и сладостным:
- Так ты не узнал меня, милый, милый Фердинанд! А я-то всегда была
уверена, что стоит мне запеть и я опять буду жить в тебе, в одном тебе,
потому что ведь каждый звук моей песни хранился в твоей груди, он и должен
был прозвучать для тебя в моем взгляде!
Невыразимый восторг овладел всем моим существом, когда я увидел в
девушке возлюбленную моей души, - с раннего детства я носил образ ее в
сердце, и только недобрая судьба разлучила меня с нею. А теперь я обрел ее
вновь на вершине счастья, и это моя страстная любовь зазвучала мелодией
неизбывной тоски, бесконечного томления, это наши взоры обратились в
великолепные звучания, протяжные, нараставшие, которые сливались вместе
словно потоки огненной лавы...
Но теперь я бодрствовал и должен был честно признаться себе, что
никакие воспоминания детства не связывались у меня с этим очаровательным
образом, с этой девушкой, - я видел ее впервые в жизни. За окном послышались
громкие речи, брань - я механически сорвался с места и поспешил к окну:
пожилой, хорошо одетый человек переругивался со служащими, которые
расколотили что-то в его изящной карете. Наконец поломку исправили и пожилой
человек крикнул: "Все в порядке, можем трогаться". Тут я заметил, что из
соседнего со мною окна высовывалась женская головка, теперь же, услышав
слова, она отпрянула назад, так что я не успел рассмотреть ее лицо в глубоко
надетой дорожной шляпке. Выйдя из дверей дома, она повернула голову и
посмотрела в мою сторону. Людвиг! Это же была она, это она пела, это она
явилась мне в сновидении - луч небесных очей коснулся меня, и мне
померещилось, будто хрустальный звук пронзил мою грудь словно кинжал, я
физически ощутил боль, все мои нервы задрожали, и я словно окаменел в
невыразимом блаженстве. Минута, и она сидела в карете, почтальон затрубил в
рожок, его веселый напев словно издевался и торжествовал надо мной.
Мгновение, и они завернули за угол, исчезнув из глаз. А я по-прежнему стоял
у окна, сам не свой, тут курляндские спутники ввалились в комнату, они зашли
за мной, отправляясь в очередную увеселительную поездку, но я молчал... Они
сочли, что я заболел, но разве я мог проронить хотя бы слово обо всем
испытанном мною!.. Я и не осведомился о том, кто жил в комнате рядом со
мной, и ни о чем не спросил, потому что мне показалось, что любое слово
постороннего человека ранит нежную тайну моего сердца, мое неземное видение.
Отныне, думалось мне, я всегда буду носить образ ее в сердце и никогда не
изменю той, что стала вечной возлюбленной моей души. Даже если больше
никогда ее не увижу!.. А ты, сердечный друг, ты ведь хорошо понимаешь мое
тогдашнее состояние и не осудишь меня за то, что я не предпринял ничего для
того, чтобы хотя бы что-то разузнать о ней... Общество разбитных курляндцев
мне совсем осточертело, не успели они и глаза протереть, как в один
прекрасный день я уже летел в Б. - к месту своего назначения. Ты ведь
знаешь, что я с детских лет недурно рисовал. В Б. я серьезно занялся
миниатюрной живописью под руководством хороших учителей и в очень короткое
время добился того, что, собственно, и составляло цель моих занятий, - я
написал портрет моей незнакомки, и он получился очень похожим. Я рисовал ее
тайно, при закрытых дверях. Ни один глаз человеческий никогда не видел этого
портрета, потому что я даже заказал для другого портрета оправу точно таких
же размеров, потом с некоторым трудом вставил в нее портрет своей
возлюбленной и с тех пор, не снимая, ношу его у себя на груди.
И вот сегодня впервые в жизни я рассказал об этом блаженнейшем
мгновении своей жизни, а ты, Людвиг, - единственный, кому я поверил свою
тайну!.. Но сегодня же, сегодня враждебная сила проникла в мою душу...
Подойдя к турку, я спросил его в мыслях о возлюбленной моего сердца:
"Испытаю ли я вновь самое счастливое мгновение в моей жизни?" Ты заметил,
что турок ни за что не хотел отвечать, но поскольку я настаивал, он наконец
произнес: "Глаза смотрят в грудь твою, но мешает им гладкое золото, -
поверни портрет другой стороной!" Могу ли я выразить чувство, которое дрожью
отозвалось во всех моих членах?.. Ты, конечно, заметил, как я взволнован.
Ведь портрет у меня на груди располагался именно так, как сказал турок; я
незаметно обернул его другой стороною и повторил свой вопрос, тогда фигура
мрачно произнесла: "Несчастный! В тот миг, когда ты увидишь ее вновь, ты
утратишь ее навеки!"
Людвигу хотелось утешить друга, погрузившегося в глубокие думы, но тут
к ним подошли знакомые и разговор был прерван.
Слух о новом таинственном прорицании турецкого мудреца разошелся по
городу, и все терялись в догадках, что за пророчество могло так взволновать
отнюдь не суеверного Фердинанда; его друзей преследовали расспросами, и,
чтобы спасти друга от такой напасти, Людвигу пришлось сочинить целую
замысловатую историю, которой верили тем охотнее, что она совсем не была
похожа на правду. Та самая компания, которой удалось уговорить Фердинанда,
чтобы тот посетил чудесного турка, собиралась обыкновенно один раз в неделю
- на следующей неделе тут неумолчно толковали о турке, тем более что каждому
хотелось услышать от самого Фердинанда, что же такое повергло его в мрачное
настроение, которое он напрасно пытался скрыть от других. Людвиг живо
чувствовал, сколь велико потрясение, испытанное другом в тот момент, когда
оказалось, что чуждой, враждебной силе известна тайна фантастической любви,
свято хранимой в его сердце. Как и Фердинанд, Людвиг твердо уверовал в том,
что для этой ужасной силы, способной провидеть сокровенные тайны, не
составляет секрета и сама связь будущего с настоящим. Поэтому Людвиг не мог
не верить в изречение оракула и возмущался лишь тем, что враждебная сила не
пощадила его друга и выдала ему страшную судьбу, что грозила ему. Поэтому
Людвиг решительно встал в оппозицию к многочисленным поклонникам искусно
построенного автомата, и всякий раз, когда кто-нибудь замечал, что движения
фигуры особенно впечатляют своей полнейшей естественностью и что пророческий
смысл ответов благодаря этому лишь возрастает, категорически утверждал, что
как раз закатывание глаз и ворочание головой кажется ему у столь почтенного
турка неописуемо смехотворным, - вот почему и он сам, Людвиг, своей шуткой
привел в дурное расположение духа и самого создателя автомата, и то незримое
существо, которое, должно быть, общается с нами через посредство турка,
следствием чего и было множество пустых и малозначащих ответов, которые были
доведены тогда до сведения публики.
- Должен признаться, - добавлял Людвиг, - что, как только я переступил
порог комнаты, фигура сразу же живо напомнила мне изящного, искусно
сделанного щелкунчика, которого кузен подарил мне на рождество, когда я был
еще совсем маленьким. У щелкунчика была смешная рожица, и когда ему
приходилось колоть очень твердые орехи, он заводил свои большие навыкате
глаза, так уж он был устроен, и вот эти движения глаз придавали фигурке
маленького человечка нечто уморительное. Я часами играл им, и карлик
превращался в моих руках в волшебную мандрагору. Впоследствии даже и самые
совершенные куклы казались мне безжизненными и неповоротливыми в сравнении с
моим великолепным щелкунчиком. Мне много понасказали о разных чудесных
автоматах, которые хранятся в Данциге, в тамошнем арсенале. Под впечатлением
этих рассказов я и отправился в арсенал, когда несколько лет тому назад
очутился в Данциге. Я вошел в зал, и тут солдат в старинном немецком мундире
решительно зашагал в мою сторону, а затем выпалил из ружья, так что эхо
выстрела гулко разнеслось под высокими сводами здания. Немало было шутейных
неожиданностей в том же духе, отчасти я их позабыл, но наконец меня привели
в зал, где на троне, в окружении придворного штата, восседал сам бог войны,
ужасный Маворс. Бог сей восседал на троне в весьма гротескном одеянии, а
трон был украшен всевозможным оружием, воины и телохранители обступали его
со всех сторон. Когда мы приблизились к трону, заиграли барабаны, трубачи
пронзительно задудели в свои трубы, шум и какофония были таковы, что хоть
закладывай уши. Я заметил, что оркестр его величества был недостоин бога
войны, и все согласились со мною. Наконец перестали колотить в барабаны и
дудеть, а вместо этого телохранители принялись крутить шеями и стучать о
землю алебардами, пока наконец бог войны не вскочил с места (прежде этого он
вдоволь повращал глазами влево и вправо) и не надумал прямиком отправиться к
нам. Но это только так показалось, он постоял-постоял, да и опять сел, опять
немножко постучали и погудели, и наконец все вновь погрузилось в прежнюю
деревянную тишь да гладь. Я рассмотрел все автоматы и, выходя из арсенала,
сказал себе: "А все-таки мой щелкунчик был лучше!" Теперь же, господа,
поглядев на мудрого турка, я и вслух скажу: "А все-таки мой щелкунчик был
лучше!"
Все долго смеялись рассказу, однако сошлись на том, что взгляд Людвига
на эти вещи скорее занятен, чем правдив, - ведь не говоря уж об уме, который
нередко сквозит в ответах автомата, весьма чудесна сама связь турка со
скрытым человеческим существом, которого никак не удается обнаружить, тогда
как это-то существо и говорит, и управляет движениями фигуры; во всяком
случае, все в целом - шедевр механики и акустики.
Этого не мог не признать и Людвиг, и тогда все в один голос стали
славить заезжего мастера. Тут поднялся с места один пожилой уже человек,
который обыкновенно молчал и на сей раз тоже не вмешивался в разговор, - он
и вообще, когда хотел что-нибудь сказать, то, встав со стула, говорил хотя
не долго, но по существу. И вот он, с привычной для него учтивостью, начал
так:
- Не позволите ли, милостивые государи, держать такую речь. Вы по
справедливости восхищаетесь редкостным созданием механического искусства,
которое уже давно возбуждает всеобщий интерес. Но не по справедливости
называете вы художником дюжинную личность, которая показывает его публике за
деньги. Потому что муж сей не имеет ни малейшего касательства к тому, что в
творении механики превосходно, а творение само, напротив, изготовлено одним
весьма опытным в умениях и художествах всяческого рода знатоком, который с
давних пор и постоянно находится в стенах нашего города. Его все мы знаем и
по заслугам почитаем.
Все были поражены, старика закидали вопросами, а он продолжал так:
- Я имею в виду не кого-нибудь, а конечно же профессора X. Турок уже
два дня как был привезен в город, но никто и внимания не обратил на него, а
профессор X., напротив, незамедлительно отправился к нему в гости - потому
что его до крайности занимает все, что только имеет отношение к автоматам. И
как только он услышал один или два ответа турка, так сразу же отвел механика
в сторонку и сказал ему несколько слов на ухо. А тот побледнел и, как только
вышли немногие любопытствующие, что находились в зале, так немедленно запер
дверь на ключ. Объявления исчезли с улиц города, и мудрого турка не было ни
видать, ни слыхать, но только спустя четырнадцать дней были расклеены новые
афиши, а тогда у турка обнаружилась уже и его ладно сложенная голова, и все
устройство, которое с тех пор и поныне никем еще не разгадано. С того же
времени и ответы он дает разумные и значительные. Но только все это дело рук
профессора X., в чем нет и не может быть ни малейшего сомнения, потому что
пока механик не показывал свой автомат, то каждодневно общался с
профессором, а профессор в течение нескольких дней не выходил из комнаты
гостиницы, где была выставлена фигура и где она продолжает оставаться и по
сю пору. Да вы и сами, господа, знаете, что профессор обладает замечательной
коллекцией автоматов, по преимуществу музыкальных, и что он соревнуется в
этом художестве с гофратом Б., с которым долгие годы состоит в переписке.
Профессору достаточно было бы захотеть, и он привел бы мир в состояние
величайшего изумления. Однако он трудится скрытно, тайно, хотя и любит
показывать редкостные произведения своего искусства всем, кто находит в том
подлинное наслаждение и питает к ним истинную страсть.
Надо сказать, что пристрастие профессора X. к механическим художествам
было известно всем; главным занятием профессора были, впрочем, химия и
физика. Однако никто во всей компании не мог и предположить, чтобы профессор
имел какое-то влияние на многомудрого турка, и только по слухам знали что-то
о кунсткамере профессора, о которой упомянул старик. Людвиг и Фердинанд были
как-то особенно взволнованы рассказом о профессоре X. и об участии, какое он
принял в привозном автомате.
- Не скрою от тебя, - начал Фердинанд, - у меня появилась какая-то
надежда. Быть может, удастся все же напасть на след тайны, которая наводит
на меня такую жуть. Пожалуй, мне стоило бы сблизиться с профессором X.
Возможно, я сумею тогда почувствовать, в чем состоит связь между мною и
турком или, лучше сказать, между мною и тем спрятанным человеком, который
использует его для своих прорицаний. А это принесет мне утешение. Может
быть, даже смягчит тяжкое впечатление, какое произвели на меня ужасные слова
турка. И я полон решимости познакомиться с таинственным профессором;
воспользуюсь тем предлогом, что меня будто бы интересуют механические
устройства, а поскольку у него дома есть музыкальные автоматы, то, наверное,
и тебе будет интересно отправиться к нему вместе со мною.
- Да разве мало тебе того, что я должен поддерживать тебя советом и
делом! - отвечал ему Людвиг. - Однако не буду отрицать, что именно сегодня,
когда старик заговорил об участии профессора X. в судьбе этой машины, меня
посетили некоторые новые мысли. Хотя, впрочем, я ищу разгадку далеко, а она,
возможно, совсем близка. Ведь если искать близкой разгадки, то разве не
можем мы предположить вот что: человек, которого мы не видим, знает, что ты
носишь на груди миниатюрный портрет. Разве не может он тогда сопоставить все
известные ему факты и дать такой ответ, который покажется нам верным? Не
считать ли, что злосчастное прорицание было дано нам в отместку за то, что
мы дерзко посмеялись над мудростью турка?
- Ни одна душа человеческая, - сказал Фердинанд, - не видела портрета,
как я тебе уже и говорил, никому на свете я не рассказывал о событии,
которое так повлияло на всю мою жизнь. Итак, турок никак не мог узнать ни о
чем подобном, если только он не чародей! Поэтому, если искать разгадку
далеко, как ты предлагаешь, так это будет ближе к правде.
- Я рассуждаю так, - отвечал Людвиг. - Хотя я и утверждал сегодня прямо
противоположное, наш автомат все же относится к числу самых замечательных
явлений, какие только известны людям. Очевидно, все указывает на то, что
человек, который управляет этим созданием искусства, располагает познаниями
куда более глубокими, нежели может предполагать толпа зевак, готовая
дивиться всякой невидали. Фигура турка - это только форма, в какой подается
нам сообщение, и выбрана она с умом, ловко. Этого никак нельзя отрицать:
ведь и общий вид и движение автомата - все это притягивает внимание зрителя
к тайне, а спрашивающего приводит в такое состояние, которое весьма на руку
тому, кто дает ответы. Внутрь фигуры человек не поместится, это, можно
считать, твердо доказано, а потому если нам и чудится, будто ответы исходят
из уст турка, то это, разумеется, только акустический обман. Конечно, для
нас с тобой загадка, как это все устроено, каким образом дающий ответы
человек может и видеть, и слышать спрашивающего, отвечать ему и так далее.
Однако нам остается предположить в создателе автомата лишь хорошие знания
акустики и механики, выдающуюся остроту ума или, лучше сказать, хитроумную
последовательность - ведь художник, строитель явно не упустил из виду
ничего, что способно вводить нас в обман, и должен признаться, меня не
столько интересует разгадка этой тайны, сколько то в высшей степени
примечательное обстоятельство, что турок способен заглянуть в душу
спрашивающего. Ты ведь и сам это сказал, еще до того, как получил прямое
тому подтверждение, - он способен проникать в сокровенные глубины души. А
что если спрашивающему дано, пользуясь неведомыми нам средствами, оказывать
на нас психическое воздействие? Что если он способен входить в духовный
контакт с нами, постигать расположение нашего духа, схватывать сущность
каждого из нас? Что если он хотя и не может ясно выразить заключенную в
каждом из нас тайну, то все же способен, приходя в состояние экстаза - оно
вызывается именно раппортом с иным духовным началом, - в ясном свете духа
видеть начатки всего того, что покоится в глубине наших душ? Ведь струны
нашего инструмента беспорядочно шумят, словно на ветру, а психическая сила
может играть на них - они начнут колебаться, зазвучат, и мы отчетливо
услышим чистый аккорд. А тогда не кто-нибудь посторонний, но мы же сами и
даем ответы - чуждый духовный принцип пробуждает в нас внутренний голос, и
теперь мы слышим звучание его снаружи, вне нас, оно ясно и внятно, смутные
предчувствия облеклись в форму мысли и стали членораздельной речью. Так
нередко бывает во сне - посторонний голос объясняет то, чего мы не знали, в
чем сомневались, но ведь этот разумно рассуждающий голос все равно идет из
глубин нашей собственной души. Само собой разумеется, что турку, то есть
разумному существу, который прячется за ним, не так уж часто придется
входить в психический раппорт со спрашивающим. Не с одной сотней он
разделается на ходу, потому что мелкая личность не заслуживает большего.
Иной раз, отвечая на вопрос, он обойдется остроумной мыслью, где ему
достаточно будет природной сообразительности или живости ума, - ни о какой
глубине постижения тут нет и речи. Если спрашивающий пребывает в
экзальтированном состоянии, то он, конечно, соответствующим образом настроит
и турка, а тогда он применит средства для того, чтобы образовался духовный
раппорт, и это позволит ему отвечать, как бы проницая всю душу
спрашивающего. Заметь, что турок отказывается отвечать на глубокие вопросы
немедленно; возможно, ему нужна проволочка, чтобы успеть воспользоваться
таинственными средствами. Сейчас я в этом вполне убежден, и, как ты видишь,
механическое творение не такая уж дешевая штучка, как утверждал я ранее! А
может быть, я слишком серьезно подхожу к ней? Но я не хотел скрывать от тебя
своих мыслей, хотя вполне отдаю отчет в том, что если ты согласишься со
мной, то это вовсе не будет означать для тебя душевного успокоения.
- Заблуждаешься, любезный мой друг, - возразил Фердинанд. - Твои идеи
вполне согласны с тем, что смутно рисовалось мне самому, и это чудесным
образом успокоило меня. Итак, я имею дело лишь с самим собой, тайна сердца
моего не похищена, а друг мой сохранит ее как доверенное ему сокровище.
Однако должен упомянуть одно обстоятельство, которое до сих пор как-то не
приходило мне на ум. Когда турок произносил роковые слова, мне почудилось,
будто я слышу исполненную сердечного томления мелодию - Mio ben ricordati
s'avvien ch'io mora... Она звучала прерывисто, а потом мне, напротив,
пригрезилось, будто мимо меня проносится протяжный, выдержанный тон, звучит
неземной голос, слышанный мною в ту ночь...
- И я не умолчу о том, что заметил сам, - сказал Людвиг. - Когда ты
выслушивал ответ турка, я положил руку на перила ограждения и отчетливо
ощутил рукой вибрации. Мне тоже показалось, что в комнате звучит - не скажу
звук голоса, но музыкальный тон. Я не придал этому большого значения, потому
что, как ты сам знаешь, вся моя фантазия преисполнена музыки, так что она не
раз самым загадочным образом вводила меня в заблуждение. Однако я не очень
удивился, когда узнал о таинственной связи протяжного, жалобного звука с
роковым событием в Д., подавшим повод к твоему вопросу.
Итак, Людвиг слышал музыкальный звук, и Фердинанд счел это лишним
доказательством психического раппорта между ним и другом. Они еще больше
разговорились о тайнах психической связи между родственными духовными
началами, о чудесных результатах такой связи, которые все яснее и яснее
вставали в их сознании. Наконец Фердинанд почувствовал, что тяжесть,
угнетавшая его душу с того самого мгновения, как он выслушал злополучный
ответ турка, спала с его груди, и он ощутил в себе решимость вступить в бой
с силами рока.
- Могу ли я потерять ее! - говорил он. - Ее, вечно царящую в моей душе,
живущую в ней столь осязательно, что погибнуть она может лишь вместе со
мною!
В надежде, что они получат более конкретные разъяснения по поводу
каждого из своих предположений, а эти последние наделены были для них
полнейшей внутренней истинностью, оба друга отправились на дом к профессору
X. Профессор оказался глубоким стариком в старонемецком наряде, с колючими
серыми глазками, с губами, сложенными в саркастическую улыбку. Все это
выглядело не слишком привлекательно.
Когда друзья выразили пожелание увидеть собрание его автоматов,
профессор сказал:
- Ай-яй-яй! Да вы никак любители механических устройств? Может быть, вы
и сами пробуете силы в их изготовлении? Ну, вы увидите у меня то, чего
напрасно станете искать по всей Европе, по всему свету.
В голосе профессора было что-то противное, его сиплый и визгливый тенор
дистонировал, и это вполне отвечало манерам ярмарочного зазывалы, с которыми
он расхваливал свои художественные шедевры. Он отыскал ключи, произведя при
этом немало шуму, и открыл двери зала, который был украшен со вкусом и даже
роскошью. Здесь и находились создания механического искусства. В центре на
возвышении стоял громадный рояль, справа от него мужская фигура в рост
человека с флейтой в руках, слева женская фигура за инструментом, похожим на
клавир, позади нее два мальчика, которые держали в руках барабан и
треугольник. Позади этой группы друзья увидели оркестрион, уже и прежде им
известный. По стенам были расставлены часы с боем. Профессор прошел мимо
оркестриона и часов и едва заметным движением руки коснулся их. Затем он сел
за рояль и стал играть маршеобразное анданте, которое начиналось тихо. Когда
он подошел к репризе, флейтист поднес к своим губам флейту и сыграл тему,
один мальчик еле слышно, точно в такт стал бить в барабан, другой слегка
прикасался к треугольнику. Вслед за тем дама стала брать полнозвучные
аккорды, причем, нажимая на клавиши, производила звучания, напоминающие
гармонику. Теперь все в зале оживилось, часы с боем одни за другими стали
присоединяться к общему звучанию, вступая с абсолютной ритмической
точностью, мальчик все сильнее бил в барабан, звук треугольника разносился
теперь по всему залу, оркестрион гудел и грохотал фортиссимо, во всю мощь,
все тряслось и дрожало, но наконец профессор последним аккордом прекратил
всю эту музыку. Друзья выразили профессору свое восхищение, чего он только и
ждал, хитро и самодовольно улыбаясь. Он подошел к автоматам и намеревался
произвести новые музыкальные пьесы в том же роде, однако оба друга, словно
сговорившись, сослались на срочные и не терпящие отлагательства дела,
которые не позволяют им остаться долее, и распрощались с механиком и его
машинами.
- Ну, разве все это не искусно, не превосходно в высшей степени? -
спросил Фердинанд, но Людвиг разразился проклятиями, словно ему пришлось
чрезмерно долго сдерживать свое негодование:
- Ах, чтоб этого профессора... Ах, как мы обмануты! Где разъяснения, о
которых мы мечтали, где поучительная беседа, в которой профессор просветил
бы нас, словно учеников в Саисе?
- Зато мы увидели прекрасные механические произведения, замечательные и
в музыкальном отношении, - сказал Фердинанд. - Флейтист - это, очевидно,
знаменитое устройство Вокансона, тот же механизм использован и для женской
фигуры, которая перебирает пальцами и производит вполне благозвучную музыку.
А как связаны между собой машины. Ведь это чудо!
- Это-то и взбесило меня, - перебил его Людвиг. - Механическая музыка,
включая игру самого профессора, передавила и перемолола мне кости, так что я
чувствую боль во всем теле и она наверняка долго еще не пройдет. Соединить
живого человека с мертвыми фигурами, которые только копируют форму и
движения человека, соединить их в одном и том же занятии! В этом для меня
заключено что-то тяжкое, зловещее, даже совсем жуткое. Воображаю себе, что
можно, встроив внутрь фигур искусный механизм, научить их ловко и быстро
танцевать, вот и пусть они исполняют тогда танец вместе с живыми людьми,
крутясь и поворачиваясь и участвуя во всех турах, так чтобы живой танцор
подхватывал деревянную танцовщицу и носился с ней по залу, - разве ты
выдержал бы такое зрелище хотя бы одну минуту? А тем более музыку,
исполняемую машинами, - есть ли что более безбожное, гадкое? На мой взгляд,
хорошая чулочная машина по своей внутренней ценности бесконечно превосходит
самые совершенные и самые роскошные часы с боем. Что силою волшебства
овладевает нашей душою, что вызывает в ней неведомые дотоле, невыразимые
словами чувства, чувства, не сравнимые ни с чем земным и пробуждающие в нас
предощущение далекого царства духов, высшего бытия? Разве только дыхание,
заставляющее звучать духовые инструменты, разве только гибкие и послушные
пальцы, что извлекают звуки из нежных струнных инструментов? Конечно, нет.
Душа пользуется физическими органами для того, чтобы воплотить в жизнь
прозвучавшее в ее сокровенных глубинах, для того, чтобы все услышали эту
музыку, чтобы она пробудила родственные звучания в душах других людей!
Тогда, гармонически отражаясь, они открывают перед духом чудесную страну, из
которой палящими лучами вырвались эти звуки. Думать, что можно произвести
музыкальное впечатление, орудуя вентилями, пружинами, рычагами и валами,
вообще всем, без чего немыслимо механическое устройство, - это безумие: как
могут сами по себе средства достигнуть того, чему жизнь придает лишь
внутренняя энергия человеческой души? Ведь инструменты могут произвести лишь
то, к чему направит их душа, упорядочивающая и самые мельчайшие, неприметные
их движения. В чем для музыканта самый большой упрек? Он играет без
выражения. Тем самым он причиняет ущерб самой сущности музыки, он даже
уничтожает музыку в музыке, но все же и самый бездушный и бесчувственный
исполнитель достигнет большего, нежели самая совершенная машина, - ведь не
может же быть так, чтобы хоть какое-то внутреннее душевное побуждение не
повлияло на игру музыканта, между тем как, естественно, машина не испытывает
никаких внутренних побуждений. Стремление механиков все точнее и точнее
копировать и заменять механическими приспособлениями органы человеческого
тела, способные производить музыкальные звуки, - это в моих глазах открытая
война против принципа духовности. Однако духовность одерживает все более
блестящие победы по мере того, как против нее восстают эти мнимые, кажущиеся
силы. Именно поэтому в моих глазах самая совершенная по понятиям механики
машина такого рода - наиболее презренное устройство, и я простую шарманку -
она ведь остается в области механического и преследует только механические
цели - предпочту флейтисту Вокансона и даме, играющей на гармонике.
- Должен всецело с тобой согласиться, - сказал Фердинанд. - Ты очень
ясно выразил то, что я и сам чувствую с давних пор, а особенно хорошо ощутил
сегодня в доме профессора. Хотя я и не живу музыкой так, как ты, и хотя я не
так восприимчив ко всякого рода промашкам, все-таки мертвенная неподвижность
механической музыки всегда претила мне. Вспоминаю, что еще ребенком, когда в
доме моего отца стояли у нас часы с арфой, каждый час бренчавшие свою
пьеску, это страшно досаждало мне. Жаль, что умелые механики посвящают свое
искусство этой вредной чепухе, вместо того чтобы совершенствовать
музыкальные инструменты.
- Совершенно верно, - откликнулся Людвиг. - Особенно в отношении
клавишных инструментов остается много неисполненных пожеланий, и как раз эти
инструменты открывают перед механиком широкое поле деятельности. Можно
восхищаться тем, как далеко продвинулся в своем строении флюгель, а ведь все
это оказывает решающее влияние как на качество звука, так и на способ игры
на инструменте. Но вот вопрос: не должна ли существовать некая высшая
музыкальная механика? Она подслушивала бы, как звучит природа, каковы
наиболее своеобразные ее звучания, она изучала бы звуки, заключенные внутри
самых разных природных тел. А затем эта механика стремилась бы запечатлеть
такую таинственную музыку в устройствах, которые были бы послушны воле
человека и производили бы звук при прикосновении к ним. Поэтому, на мой
взгляд, заслуживают величайшего внимания все попытки извлекать звуки из
металлических и стеклянных цилиндрических трубок и штифтов, из стеклянных
пластинок и даже из полосок мрамора. Затем - любые попытки заставить
вибрировать и звучать струны необычными, не испробованными еще способами.
Только одно мешает тому, чтобы такие попытки получили более широкое
распространение, лишь одно препятствует стремлению проникнуть в глубокие
акустические тайны природы - каждый, даже самый примитивный опыт тут же
преподносится всем в качестве некоего изобретения, будто бы уже достигшего
полного совершенства. Каждую выдумку то ради рекламы, то ради прибыли славят
на каждом перекрестке. Вот причина, почему в самое короткое время появилось
и тут же исчезло, кануло в вечность множество новых инструментов, отчасти с
самыми странными или пышными названиями.
- Все, что ты говоришь об этой высшей музыкальной механике, - заметил
Фердинанд, - очень интересно. Я только не совсем представляю себе, в чем
цель, в чем самая точка приложения таких усилий.
- Цель одна, - отвечал Людвиг. - Это поиски наиболее совершенного
звука. Я считаю музыкальный звук тем более совершенным, чем ближе он к
таинственным звучаниям самой природы, потому что такие таинственные звучания
- они ведь отнюдь еще не исчезли, они не покинули еще нашу Землю.
- Я не так глубоко проник в эти тайны, как ты, - сказал Фердинанд. -
Должен сознаться, что не вполне тебя понимаю.
- Я, по крайней мере, поясню тебе сейчас, о чем идет речь, - продолжал
Людвиг, - так, как все это сложилось в моей голове. В самые первые времена,
когда человеческий род еще пребывал в первозданной священной гармонии с
природой, если воспользоваться словами глубокомысленного писателя, а это
Шуберт с его "Видами ночной стороны естественной науки", в те времена люди
были проникнуты божественным инстинктом поэзии и прорицания, тогда не дух
человеческий постигал природу, а природа обнимала человеческий дух, в те
времена мать-природа еще продолжала питать людей глубинами своего бытия,
словно дуновением вечной вдохновленности окружала она человека священной
музыкой - чудесные звучания возвещали человеку тайны вечных трудов природы.
Мы знаем отзвук таинственной глубины тех первоначальных времен - это
великолепное предание о музыке сфер. Помню, что когда я был еще мальчиком и
впервые в жизни читал "Сон Сципиона", это предание наполнило мою душу
страстным благоговением, так что в тихие лунные ночи я нередко напряженно
вслушивался в шум ветра, не зазвучат ли в нем чудесные тоны природы. Но, как
я уже сказал, эти внятные тоны и звучания природы еще не покинули нашу
Землю, ибо не что иное, как эти звучания, представляет собою так называемая
воздушная музыка на острове Цейлон - ее еще называют "чертовым голосом". О
ней упомянутый мною писатель говорит, что она производит необычайно глубокое
впечатление на все существо человека и что даже самые хладнокровные
наблюдатели, слыша ее, не могут отделаться от чувства глубочайшего ужаса и
раздирающего душу сострадания с этими звуками природы, столь жутко
воспроизводящими человеческие вопли. Я и сам в прежние времена испытал на
себе действие подобного природного феномена. Дело происходило неподалеку от
Куришского залива в Восточной Пруссии, поздней осенью. Я гостил тогда в
одном расположенном в том краю поместье, и в тихие ночи, когда ветер был не
слишком силен, явственно слышал доносившиеся до меня долгие, выдержанные
звуки, которые то напоминали приглушенное звучание низкой трубы органа, то
вибрирующий гул колокола. Иногда я мог четко различить низкое фа и над ним
квинту до, а иной раз слышна была даже и малая терция - ми-бемоль. Этот
пронзительно-резкий септаккорд, отзывавшийся в душе нестерпимой тоской,
жалобой, наполнял мою грудь унынием, даже внушал мне ужас. Когда звук
природы неприметно возникает, нарастает, а затем замирает и тает, в нем
заключается нечто такое, что захватывает душу, нечто такое, чему мы не в
силах сопротивляться. Если инструмент способен воспроизводить подобное
звучание, он будет точно так же воздействовать на нас. Поэтому мне кажется,
что гармоника, что касается ее звучания, ближе всего к совершенству, если
исходить из меры воздействия звука на нашу душу. Этот инструмент
замечательно воспроизводит звуки природы и чудесно воздействует на душу в ее
глубинных связях, так что весьма замечательно то, что именно этот инструмент
никак не удается употребить во зло, в легкомысленных целях простой забавы, -
он утверждает свою сущность в священной простоте и неразъятости. Немалого в
этом отношении можно будет достигнуть и с новоизобретенным гармоникордом, у
которого вместо колокольчиков вибрируют и звучат струны, - они приводятся в
колебание посредством клавиш и вала. Играющий на гармоникорде получает
возможность влиять на возникновение, нарастание и замирание звука, пожалуй,
еще больше, чем на гармонике, хотя этот инструмент и далек еще от ее
звучания - ведь звуки гармоники словно нисходят к нам из мира иного.
- Мне довелось слышать, как звучит гармоникорд, - сказал Фердинанд, -
только должен сознаться, что хотя звук его глубоко проник в мою душу,
исполнитель, на мой взгляд, не слишком удачно использовал его возможности.
Впрочем, теперь я хорошо понимаю тебя, хотя тесная связь между звуками
природы, о которых ты говорил, и музыкой наших инструментов все еще не
совсем мне ясна.
- Разве музыка, которая живет в нашей душе, - возразил Людвиг, - может
отличаться от той, что, как глубокая, открывающаяся лишь высшему разумению
тайна, скрыта в самой природе, от той, что звучит через посредство
инструментов, как бы повинуясь чарам, над которыми властны мы сами? Когда
дух действует чисто психически, во сне, чары сняты - тогда даже в звучании
известных инструментов мы слышим звуки самой природы: зародившись в воздухе,
они чудесно нисходят на нас, нарастая и замирая.
- Я думаю сейчас об эоловой арфе, - перебил его Фердинанд. - Что
скажешь ты об этом многомысленном изобретении?
Людвиг ответил:
- Любые попытки выманить звуки у природы замечательны и заслуживают
нашего внимания. Только мне все думается, что до сих пор люди догадываются
предложить природе лишь самые незавидные игрушки, так что природа в
справедливом негодовании разбила и разломала большую часть их. Эоловы арфы -
это что-то вроде музыкального громоотвода, только отводят они ветер и притом
на детскую забаву. Куда величественнее по замыслу воздушная арфа, о которой
я где-то читал. Где-нибудь на природе укрепляют и натягивают толстую и очень
длинную проволоку, воздух заставляет колебаться такие струны, и звучат они
мощно. Вообще перед изобретательным физиком и механиком, если он
руководствуется высшим духом, открыт весьма широкий простор. Думаю, что
естественная наука находится сейчас на подъеме, а потому более глубокие
изыскания проникнут в тайну природы и зримо и внятно явят нам в самой жизни
много такого, что мы можем сейчас лишь отдаленно предощущать.
Внезапно в тишине пронесся странный звук, он нарастал и, нарастая, все
более напоминал звучание гармоники. Оба друга словно приросли к земле, ужас
растекся по всем членам их тела. Тут звук превратился в жалобную мелодию -
пел женский голос. Фердинанд схватил руку друга и судорожно прижал ее к
груди, а Людвиг произнес тихо и с дрожью в голосе: "Mio ben ricordati
s'avvien ch'io mora". Они уже вышли из города и находились у входа в сад,
окруженный высокой живой изгородью и деревьями. Совсем маленькая, миловидная
девочка играла перед ними в траве; тут она вдруг вскочила и залепетала:
- Ах, как красиво поет сестра моя, вот сейчас я принесу ей цветок, я уж
знаю, как только она увидит разноцветные гвоздики, так запоет еще красивее и
будет петь долго, долго.
И она поскакала в сад с большим букетом цветов в руках; ворота сада она
за собой не закрыла, и друзья смогли заглянуть внутрь. Но как же они были
поражены и какой ужас охватил их, когда они увидели в саду, под высоким
ясенем, профессора X.! Вместо отталкивающей иронически-насмешливой улыбки,
которой встретил он наших друзей в своем доме, его лицо выражало глубокую
меланхолическую серьезность, взор его был устремлен в небеса; просветленный,
он словно созерцал потусторонность - все скрытое за облаками, все, о чем
приносили весть чудные звуки, разносившиеся окрест подобно дыханию ветра.
Медленно и размеренно шагал он взад и вперед по центральной аллее сада, но
пока он шагал, все вокруг него оживало, в гуще деревьев и кустов повсюду
загорались хрустальные звуки, они текли, поднимались, сливались в единый
поток и составляли чудесный концерт, словно языки пламени пронизывали они
воздух, внедряясь в глубины души и зажигая, возвышая их до блаженнейшего
ощущения неземных предчувствий и предвидений. Стало смеркаться, профессор
исчез за ровным рядом кустов, звуки замирали в последнем pianissimo. Наконец
друзья наши в глубоком молчании возвратились назад в город. Но когда Людвиг
собирался распрощаться с другом, Фердинанд крепко прижал его к груди и
сказал:
- Будь верен мне, будь верен! Ах, я чувствую, что неведомая сила
проникла мне в душу, она разбудила во мне все потайные струны, а теперь они
должны звучать так, как ей заблагорассудится. Даже если я от этого умру!..
Разве неприязненно-иронический прием профессора не был выражением
враждебного начала? Разве не намеревался он отделаться от нас показом своих
автоматов, только чтобы отрезать всякие пути сближения со мною в самой
жизни?
- Быть может, ты и прав, - отвечал ему Людвиг. - Ведь и мне тоже ясно
представляется, что профессор имеет некое касательство к твоему бытию, или,
лучше сказать, к тому таинственному психическому раппорту, какой установился
между тобой и неизвестным существом женского пола. Правда, как, каким
образом входит он в твою жизнь, продолжает оставаться для нас неразрешимой
загадкой, по крайней мере сейчас. Быть может, он даже против воли усиливает
раппорт, будучи запутан во всех этих отношениях как враждебное начало и
борясь против установившейся связи. Ведь такая связь, раппорт, только
укрепляется по мере сопротивления, и, вполне мыслимо, он уже потому
ненавидит всякое твое приближение к нему, что твое духовное начало в таком
случае вновь будит любые отзвуки психического раппорта, усиливает их
колебания, а это явно идет вразрез с его желаниями либо с какими-то
семейными планами.
И друзья решили использовать все возможные средства для того, чтобы
сблизиться с профессором X. и, быть может, разрешить таким путем загадку,
оказывавшую столь сильное влияние на жизнь Фердинанда. Уже следующее утро
должно было начаться со второго визита у профессора, но тут Фердинанд
неожиданно получил письмо от своего отца и должен был незамедлительно
отправиться в Б., дело не терпело ни малейшего отлагательства, и через
несколько часов он уже летел на почтовых, заверив своего друга, что самое
позднее через две недели вновь будет в И.
Весьма поразило Людвига то, что рассказал ему вскоре после отъезда
Фердинанда тот самый молчаливый старичок, который некогда поведал об участии
профессора X. в судьбе турка: оказывается, механические устройства
профессора явились результатом такого увлечения, которое поначалу не
занимало заметного места в его жизни; собственной целью всех устремлений
профессора, целью, какую преследовал он неукоснительно, было, собственно,
изучение природы, глубокое проникновение во все разделы естествознания. По
преимуществу же старичок восторгался изобретениями профессора в области
музыки, их профессор будто бы никому еще до сей поры не поверял. Тайная
лаборатория его располагается в красивом саду неподалеку от города, и
прохожие нередко могли уже слышать доносившиеся оттуда необычные звучания,
мелодии; в том саду словно обитают феи и духи...
Прошло две недели, но Фердинанд не вернулся. Вместо этого Людвиг спустя
целых два месяца получил из Б. письмо следующего содержания:
"Читай и удивляйся! Однако узнай то, о чем, возможно, ты и сам
догадываешься, коль скоро, как я надеюсь, ближе познакомился с профессором.
В деревне П. меняют лошадей, вот я стою и, ни о чем не помышляя, оглядываю
местность.
Тут подкатывает карета, останавливается у церкви, а ее двери
растворены, из кареты выходит дама, одетая просто, за ней молодой, очень
красивый человек в русском егерском мундире. Из второй кареты выходят двое.
Почтмейстер говорит: "Вот жених и невеста из другого города. Их соединит
узами брака наш пастор". Я механически вхожу в церковь, причем в тот самый
момент, когда пастор благословляет супружескую чету и вся церемония
заканчивается. Смотрю - а ведь невеста эта девушка, что пела мне ночью, она
видит меня, бледнеет, опускается на пол, мужчина, стоящий позади нее,
подхватывает ее на руки - это профессор X.! Что было дальше, не знаю и не
ведаю, как оказался я тут. Наверное, профессор X. все расскажет тебе сам.
Теперь в душе моей воцарился светлый покой - тишина, какой я никогда в жизни
не испытывал. Роковое прорицание турка оказалось ложью, будь он проклят, -
тычет слепой головой туда-сюда, а щупальцы ни на что не годны. Разве я мог
утратить ее? Разве в жаре души она не навеки моя? Ты не скоро услышишь обо
мне вновь, потому что я отправляюсь в К., а потом, кто знает, может быть, и
на крайний север, в П."
Людвиг слишком хорошо понял по письму друга, в каком расстроенном
душевном состоянии тот находился. Тем загадочнее представилось ему все,
когда он узнал, что профессор X. за все это время ни разу не выезжал из
города. Как, думал он, неужели все это только результат конфликта странных
психических связей, установившихся между несколькими людьми? Неужели такие
внутренние связи перешли в жизнь, причем настолько, чтобы втянуть в свой
круг даже внешние, ничуть не зависящие от них обстоятельства? Настолько,
чтобы введенные в заблуждение внешние чувства человека приняли эти
обстоятельства за феномен, непременно выходящий из глубин его души, и он
твердо верил в это?
Однако, быть может, впоследствии точно так же войдет в жизнь и
осуществится радостное предчувствие, которое я ношу в своей груди и которое
должно утешить моего друга. Ведь роковое прорицание турка исполнилось! А
исполнившись, быть может, отвело от моего друга губительный удар, который
угрожал его жизни...
Last-modified: Tue, 18 Feb 2003 05:18:24 GMT