Николай Васильевич Гоголь. Записки сумасшедшего
---------------------------------------------------------------
Оригинал текста: в Публичной электронной библиотеке Евгения Пескина
---------------------------------------------------------------
Октября 3.
Сегодняшнего дня случилось необыкновенное приключение. Я встал поутру
довольно поздно, и когда Мавра принесла мне вычищенные сапоги, я спросил,
который час. Услышавши, что уже давно било десять, я поспешил поскорее
одеться. Признаюсь, я бы совсем не пошел в департамент, зная заранее, какую
кислую мину сделает наш начальник отделения. Он уже давно мне говорит: "Что
это у тебя, братец, в голове всегда ералаш такой? Ты иной раз метаешься как
угорелый, дело подчас так спутаешь, что сам сатана не разберет, в титуле
поставишь маленькую букву, не выставишь ни числа, ни номера". Проклятая
цапля! он, верно, завидует, что я сижу в директорском кабинете и очиниваю
перья для его превосходительства. Словом, я не пошел бы в департамент, если
бы не надежда видеться с казначеем и авось-либо выпросить у этого жида хоть
сколько-нибудь из жалованья вперед. Вот еще создание! Чтобы он выдал
когда-нибудь вперед за месяц деньги - господи боже мой, да скорее Страшный
суд придет. Проси, хоть тресни, хоть будь в разнужде, - не выдаст, седой
черт. А на квартире собственная кухарка бьет его по щекам. Это всему свету
известно. Я не понимаю выгод служить в департаменте. Никаких совершенно
ресурсов. Вот в губернском правлении, гражданских и казенных палатах совсем
другое дело: там, смотришь, иной прижался в самом уголку и пописывает.
Фрачишка на нем гадкий, рожа такая, что плюнуть хочется, а посмотри ты,
какую он дачу нанимает! Фарфоровой вызолоченной чашки и не неси к нему:
"Это, говорит, докторский подарок"; а ему давай пару рысаков, или дрожки,
или бобер рублей в триста. С виду такой тихенький, говорит так деликатно:
"Одолжите ножичка починить перышко", - а там обчистит так, что только одну
рубашку оставит на просителе. Правда, у нас зато служба благородная, чистота
во всем такая, какой вовеки не видеть губернскому правлению: столы из
красного дерева, и все начальники на вы. Да, признаюсь, если бы не
благородство службы, я бы давно оставил департамент.
Я надел старую шинель и взял зонтик, потому что шел проливной дождик.
На улицах не было никого; одни только бабы, накрывшись полами платья, да
русские купцы под зонтиками, да курьеры попадались мне на глаза. Из
благородных только наш брат чиновник попался мне. Я увидел его на
перекрестке. Я, как увидел его, тотчас сказал себе: "Эге! нет, голубчик, ты
не в департамент идешь, ты спешишь вон за тою, что бежит впереди, и глядишь
на ее ножки". Что это за бестия наш брат чиновник! Ей-богу, не уступит
никакому офицеру: пройди какая-нибудь в шляпке, непременно зацепит. Когда я
думал это, увидел подъехавшую карету к магазину, мимо которого я проходил. Я
сейчас узнал ее: это была карета нашего директора. "Но ему незачем в
магазин, - я подумал, - верно, это его дочка". Я прижался к стенке. Лакей
отворил дверцы, и она выпорхнула из кареты, как птичка. Как взглянула она
направо и налево, как мелькнула своими бровями и глазами... Господи, боже
мой! пропал я, пропал совсем. И зачем ей выезжать в такую дождевую пору.
Утверждай теперь, что у женщин не велика страсть до всех этих тряпок. Она не
узнала меня, да и я сам нарочно старался закутаться как можно более, потому
что на мне была шинель очень запачканная и притом старого фасона. Теперь
плащи носят с длинными воротниками, а на мне были коротенькие, один на
другом; да и сукно совсем не дегатированное. Собачонка ее, не успевши
вскочить в дверь магазина, осталась на улице. Я знаю эту собачонку. Ее зовут
Меджи. Не успел я пробыть минуту, как вдруг слышу тоненький голосок:
"Здравствуй, Меджи!" Вот тебе на! кто это говорит? Я обсмотрелся и увидел
под зонтиком шедших двух дам: одну старушку, другую молоденькую; но они уже
прошли, а возле меня опять раздалось: "Грех тебе, Меджи!" Что за черт! я
увидел, что Меджи обнюхивалась с собачонкою, шедшею за дамами. "Эге! -
сказал я сам себе, - да полно, не пьян ли я? Только это, кажется, со мною
редко случается".- "Нет, Фидель, ты напрасно думаешь, - я видел сам, что
произнесла Меджи, - я была, ав! ав! я была, ав, ав, ав! очень больна". Ах ты
ж, собачонка! Признаюсь, я очень удивился, услышав ее говорящею
по-человечески. Но после, когда я сообразил все это хорошенько, то тогда же
перестал удивляться. Действительно, на свете уже случилось множество
подобных примеров. Говорят, в Англии выплыла рыба, которая сказала два слова
на таком странном языке, что ученые уже три года стараются определить и еще
до сих пор ничего не открыли. Я читал тоже в газетах о двух коровах, которые
пришли в лавку и спросили себе фунт чаю. Но, признаюсь, я гораздо более
удивился, когда Меджи сказала: "Я писала к тебе, Фидель; верно, Полкан не
принес письма моего!" Да чтоб я не получил жалованъя! Я еще в жизни не
слыхивал, чтобы собака могла писать. Правильно писать может только дворянин.
Оно, конечно, некоторые и купчики-конторщики и даже крепостной народ
дописывает иногда; но их писание большею частью механическое: ни запятых, ни
точек, ни слога.
Это меня удивило. Признаюсь, с недавнего времени я начинаю иногда
слышать и видеть такие вещи, которых никто еще не видывал и не слыхивал.
"Пойду-ка я, - сказал я сам себе, - за этой собачонкою и узнаю, что она и
что такое думает".
Я развернул свой зонтик и отправился за двумя дамами. Перешли в
Гороховую, поворотили в Мещанскую, оттуда в Столярную, наконец к Кокушкину
мосту и остановились перед большим домом. "Этот дом я знаю, - сказал я сам
себе. - Это дом Зверкова". Эка машина! Какого в нем народа не живет: сколько
кухарок, сколько приезжих! а нашей братьи чиновников - как собак, один на
другом сидит. Там есть и у меня один приятель, который хорошо играет на
трубе. Дамы взошли в пятый этаж. "Хорошо, - подумал я, - теперь не пойду, а
замечу место и при первом случае не премину воспользоваться".
Октября 4.
Сегодня середа, и потому я был у нашего начальника в кабинете. Я
нарочно пришел пораньше и, засевши, перечинил все перья. Наш директор должен
быть очень умный человек. Весь кабинет его уставлен шкафами с книгами. Я
читал название некоторых: все ученость, такая ученость, что нашему брату и
приступа нет: все или на французском, или на немецком. А посмотреть в лицо
ему: фу, какая важность сияет в глазах! Я еще никогда не слышал, чтобы он
сказал лишнее слово. Только разве, когда подашь бумаги, спросит: "Каково на
дворе?" - "Сыро, ваше превосходительство!" Да, не нашему брату чета!
Государственный человек. Я замечаю, однако же, что он меня особенно любит.
Если бы и дочка... эх, канальство!.. Ничего, ничего, молчание! Читал
"Пчелку". Эка глупый народ французы! Ну, чего хотят они? Взял бы, ей-богу,
их всех, да и перепорол розгами! Там же читал очень приятное изображение
бала, описанное курским помещиком. Курские помещики хорошо пишут. После
этого заметил я, что уже било половину первого, а наш не выходил из своей
спальни. Но около половины второго случилось происшествие, которого никакое
перо не опишет. Отворилась дверь, я думал, что директор, и вскочил со стула
с бумагами; но это была она, она сама! Святители, как она была одета! платье
на ней было белое, как лебедь: фу, какое пышное! а как глянула: солнце,
ей-богу, солнце! Она поклонилась и сказала: "Папа' здесь не было?" Ах, ай,
ай! какой голос! Канарейка, право, канарейка! "Ваше превосходительство, -
хотел я было сказать, - не прикажите казнить, а если уже хотите казнить, то
казните вашею генеральскою ручкою". Да, черт возьми, как-то язык не
поворотился, и я сказал только: "Никак нет-с". Она поглядела на меня, на
книги и уронила платок. Я кинулся со всех ног, подскользнулся на проклятом
паркете и чуть-чуть не расклеил носа, однако ж удержался и достал платок.
Святые, какой платок! тончайший, батистовый - амбра, совершенная амбра! так
и дышит от него генеральством. Она поблагодарила и чуть-чуть усмехнулась,
так что сахарные губки ее почти не тронулись, и после этого ушла. Я еще час
сидел, как вдруг пришел лакей и сказал: "Ступайте, Аксентий Иванович, домой,
барин уже уехал из дому". Я терпеть не могу лакейского круга: всегда
развалится в передней, и хоть бы головою потрудился кивнуть. Этого мало:
один раз одна из этих бестий вздумала меня, не вставая с места, потчевать
табачком. Да знаешь ли ты, глупый холоп, что я чиновник, я благородного
происхождения. Однако ж я взял шляпу и надел сам на себя шинель, потому что
эти господа никогда не подадут, и вышел. До'ма большею частию лежал на
кровати. Потом переписал очень хорошие стишки: "Душеньки часок не видя,
Думал, год уж не видал; Жизнь мою возненавидя, Льзя ли жить мне, я сказал".
Должно быть, Пушкина сочинение. Ввечеру, закутавшись в шинель, ходил к
подъезду ее превосходительства и поджидал долго, не выйдет ли сесть в
карету, чтобы посмотреть еще разик, - но нет, не выходила.
Ноября 6.
Разбесил начальник отделения. Когда я пришел в департамент, он подозвал
меня к себе и начал мне говорить так: "Ну, скажи, пожалуйста, что ты
делаешь?" - "Как что? Я ничего не делаю", - отвечал я. "Ну, размысли
хорошенько! ведь тебе уже за сорок лет - пора бы ума набраться. Что ты
воображаешь себе? Ты думаешь, я не знаю всех твоих проказ? Ведь ты
волочишься за директорскою дочерью! Ну, посмотри на себя, подумай только,
что ты? ведь ты нуль, более ничего. Ведь у тебя нет ни гроша за душою.
Взгляни хоть в зеркало на свое лицо, куды тебе думать о том!" Черт возьми,
что у него лицо похоже несколько на аптекарский пузырек, да на голове клочок
волос, завитый хохолком, да держит ее кверху, да примазывает ее какою-то
розеткою, так уже думает, что ему только одному все можно. Понимаю, понимаю,
отчего он злится на меня. Ему завидно; он увидел, может быть,
предпочтительно мне оказываемые знаки благорасположенности. Да я плюю на
него! Велика важность надворный советник! вывесил золотую цепочку к часам,
заказывает сапоги по тридцати рублей - да черт его побери! я разве из
какие-нибудь разночинцев, из портных или из унтер-офицерских детей? Я
дворянин. Что ж, и я могу дослужиться. Мне еще сорок два года - время такое,
в которое, по-настоящему, только что начинается служба. Погоди, приятель!
будем и мы полковником, а может быть, если бог даст, то чем-нибудь и
побольше. Заведем и мы себе репутацию еще и получше твоей. Что ж ты себе
забрал в голову, что, кроме тебя, уже нет вовсе порядочного человека? Дай-ка
мне ручевский фрак, сшитый по моде, да повяжи я себе такой же, как ты,
галстук, - тебе тогда не стать мне и в подметки. Достатков нет - вот беда.
Ноября 8.
Был в театре. Играли русского дурака Филатку. Очень смеялся. Был еще
какой-то водевиль с забавными стишками на стряпчих, особенно на одного
коллежского регистратора, весьма вольно написанные, так что я дивился, как
пропустила цензура, а о купцах прямо говорят, что они обманывают народ и что
сынки их дебошничают и лезут в дворяне. Про журналистов тоже очень забавный
куплет: что они любят все бранить и что автор просит от публики защиты.
Очень забавные пьесы пишут нынче сочинители. Я люблю бывать в театре. Как
только грош заведется в кармане - никак не утерпишь не пойти. А вот из нашей
братьи чиновников есть такие свиньи: решительно не пойдет, мужик, в театр;
разве уже дашь ему билет даром. Пела одна актриса очень хорошо. Я вспомнил о
той... эх, канальство!.. ничего, ничего... молчание.
Ноября 9.
В восемь часов отправился в департамент. Начальник отделения показал
такой вид, как будто бы он не заметил моего прихода. Я тоже с своей стороны,
как будто бы между нами ничего не было. Пересматривал и сверял бумаги. Вышел
в четыре часа. Проходил мимо директорской квартиры, но никого не было видно.
После обеда большею частию лежал на кровати.
Ноября 11.
Сегодня сидел в кабинете нашего директора, починил для него двадцать
три пера и для ее, ай! ай!.. для ее превосходительства четыре пера. Он очень
любит, чтобы стояло побольше перьев. У! должен быть голова! Все молчит, а в
голове, я думаю, все обсуживает. Желалось бы мне узнать, о чем он больше
всего думает; что такое затевается в этой голове. Хотелось бы мне
рассмотреть поближе жизнь этих господ, все эти экивоки и придворные штуки -
как они, что они делают в своем кругу, - вот что бы мне хотелось узнать! Я
думал несколько раз завести разговор с его превосходительством, только, черт
возьми, никак не слушается язык: скажешь только, холодно или тепло на дворе,
а больше решительно ничего не выговоришь. Хотелось бы мне заглянуть в
гостиную, куда видишь только иногда отворенную дверь, за гостиною еще в одну
комнату. Эх, какое богатое убранство! Какие зеркала и фарфоры! Хотелось бы
заглянуть туда, на ту половину, где ее превосходительство, - вот куда
хотелось бы мне! В будуар: как там стоят все эти баночки, скляночки, цветы
такие, что и дохнуть на них страшно; как лежит там разбросанное ее платье,
больше похожее на воздух, чем на платье. Хотелось бы заглянуть в спальню...
там-то, я думаю, чудеса, там-то, я думаю, рай, какого и на небесах нет.
Посмотреть бы ту скамеечку, на которую она становит, вставая с постели, свою
ножку, как надевается на эту ножку белый, как снег, чулочек... ай! ай! ай!
ничего, ничего... молчание.
Сегодня, однако ж, меня как бы светом озарило: я вспомнил тот разговор
двух собачонок, который слышал я на Невском проспекте. "Хорошо, - подумал я
сам в себе, - я теперь узнаю все. Нужно захватить переписку, которую вели
между собою эти дрянные собачонки. Там я, верно, кое-что узнаю". Признаюсь,
я даже подозвал было к себе один раз Меджи и сказал: "Послушай, Меджи, вот
мы теперь одни; я, когда хочешь, и дверь запру, так что никто не будет
видеть, - расскажи мне все, что знаешь про барышню, что она и как? Я тебе
побожусь, что никому не открою". Но хитрая собачонка поджала хвост,
съежилась вдвое и вышла тихо в дверь так, как будто бы ничего не слышала. Я
давно подозревал, что собака гораздо умнее человека; я даже был уверен, что
она может говорить, но что в ней есть только какое-то упрямство. Она
чрезвычайный политик: все замечает, все шаги человека. Нет, во что бы то ни
стало, я завтра же отправлюсь в дом Зверкова, допрошу Фидель и, если
удастся, перехвачу все письма, которые писала к ней Меджи.
Ноября 12.
В два часа пополудни отправился с тем, чтобы непременно увидеть Фидель
и допросить ее. Я терпеть не люблю капусты, запах которой валит из всех
мелочных лавок в Мещанской; к тому же из-под ворот каждого дома несет такой
ад, что я, заткнув нос, бежал во всю прыть. Да и подлые ремесленники
напускают копоти и дыму из своих мастерских такое множество, что человеку
благородному решительно невозможно здесь прогуливаться. Когда я пробрался в
шестой этаж и зазвонил в колокольчик, вышла девчонка, не совсем дурная
собою, с маленькими веснушками. Я узнал ее. Это была та самая, которая шла
вместе со старушкою. Она немножко закраснелась, и я тотчас смекнул: ты,
голубушка, жениха хочешь. "Что вам угодно?" - сказала она. "Мне нужно
поговорить с вашей собачонкой". Девчонка была глупа! я сейчас узнал, что
глупа! Собачонка в это время прибежала с лаем; я хотел ее схватить, но,
мерзкая, чуть не схватила меня зубами за нос. Я увидал, однако же, в углу ее
лукошко. Э, вот этого мне и нужно! Я подошел к нему, перерыл солому в
деревянной коробке и, к необыкновенному удовольствию своему, вытащил
небольшую связку маленьких бумажек. Скверная собачонка, увидевши это,
сначала укусила меня за икру, а потом, когда пронюхала, что я взял бумаги,
начала визжать и ластиться, но я сказал: "Нет, голубушка, прощай!" - и
бросился бежать. Я думаю, что девчонка приняла меня за сумасшедшего, потому
что испугалась чрезвычайно. Пришедши домой, я хотел было тот же час
приняться за работу и разобрать эти письма, потому что при свечах несколько
дурно вижу. Но Мавра вздумала мыть пол. Эти глупые чухонки всегда некстати
чистоплотны. И потому я пошел прохаживаться и обдумывать это происшествие.
Теперь-то наконец я узна'ю все дела, помышления, все эти пружины и доберусь
наконец до всего. Эти письма мне все откроют. Собаки народ умный, они знают
все политические отношения, и потому, верно, там будет все: портрет и все
дела этого мужа. Там будет что-нибудь и о той, которая... ничего, молчание!
К вечеру я пришел домой. Большею частию лежал на кровати.
Ноября 13.
А ну, посмотрим: письмо довольно четкое. Однако же в почерке все есть
как будто что-то собачье. Прочитаем:
Милая Фидель, я все не могу привыкнуть к твоему мещанскому имени. Как
будто бы уже не могли дать тебе лучшего? Фидель, Роза - какой пошлый тон!
однако ж все это в сторону. Я очень рада, что мы вздумали писать друг к
другу.
Письмо писано очень правильно. Пунктуация и даже буква ъ везде на своем
месте. Да эдак просто не напишет и наш начальник отделения, хотя он и
толкует, что где-то учился в университете. Посмотрим далее:
Мне кажется, что разделять мысли, чувства и впечатления с другим есть
одно из первых благ на свете.
Гм! мысль почерпнута из одного сочинения, переведенного с немецкого.
Названия не припомню.
Я говорю это по опыту, хотя и не бегала по свету далее ворот нашего
дома. Моя ли жизнь не протекает в удовольствии? Моя барышня, которую папа
называет Софи, любит меня без памяти.
Ай, ай!.. ничего, ничего. Молчание!
Папа' тоже очень часто ласкает. Я пью чай и кофей со сливками. Ах, mа
chere, я должна тебе сказать, что я вовсе не вижу удовольствия в больших
обглоданных костях, которые жрет на кухне наш Полкан. Кости хорошо только из
дичи, и притом тогда, когда еще никто не высосал из них мозга. Очень хорошо
мешать несколько соусов вместе, но только без каперсов и без зелени; но я не
знаю ничего хуже обыкновения давать собакам скатанные из хлеба шарики.
Какой-нибудь сидящий за столом господин, который в руках своих держал всякую
дрянь, начнет мять этими руками хлеб, подзовет тебя и сунет тебе в зубы
шарик. Отказаться как-то неучтиво, ну и ешь; с отвращением, а ешь...
Черт знает что такое! Экой вздор! Как будто бы не было предмета
получше, о чем писать. Посмотрим на другой странице. Не будет ли чего
подельнее.
Я с большою охотою готова тебя уведомлять о всех бывающих у нас
происшествиях. Я уже тебе кое-что говорила о главном господине, которого
Софи называет папа'. Это очень странный человек.
А! вот наконец! Да, я знал: у них политический взгляд на все предметы.
Посмотрим, что папа':
...очень странный человек. Он больше молчит. Говорит очень редко; но
неделю назад беспрестанно говорил сам с собою: "Получу или не получу?"
Возьмет в одну руку бумажку, другую сложит пустую и говорит: "Получу или не
получу?" Один раз он обратился и ко мне с вопросом: "Как ты думаешь, Меджи
получу или не получу?" Я ровно ничего не могла понять, понюхала его сапог и
ушла прочь. Потом, ma chere, через неделю папа' пришел в большой радости.
Все утро ходили к нему господа в мундирах и с чем-то поздравляли. За столом
он был так весел, как я еще никогда не видала, отпускал анекдоты, а после
обеда поднял меня к своей шее и сказал: "А посмотри, Меджи, что это такое".
Я увидела какую-то ленточку. Я нюхала ее, но решительно не нашла никакого
аромата; наконец потихоньку лизнула: соленое немного.
Гм! Эта собачонка, мне кажется, уже слишком... чтобы ее не высекли! А!
так он честолюбец! Это нужно взять к сведению.
Прощай, ma chere, я бегу и прочее... и прочее... Завтра окончу письмо.
Ну, здравствуй! Я теперь снова с тобою. Сегодня барышня моя Софи...
А! ну, посмотрим, что Софи. Эх, канальство!.. Ничего, ничего... будем
продолжать.
...барышня моя Софи была в чрезвычайной суматохе. Она собиралась на
бал, и я обрадовалась, что в отсутствие ее могу писать к тебе. Моя Софи
всегда чрезвычайно рада ехать на бал, хотя при одевании всегда почти
сердится. Я никак не понимаю, ma chere, удовольствия ехать на бел. Софи
приезжает с балу домой в шесть часов утра, и я всегда почти угадываю по ее
бледному и тощему виду, что ей, бедняжке, не давали там есть. Я, признаюсь,
никогда бы не могла так жить. Если бы мне не дали соуса с рябчиком или
жаркого куриных крылышек, то... я не знаю, что бы со мною было. Хорош также
соус с кашкою. А морковь, или репа, или артишоки никогда не будут хорошо...
Чрезвычайно неровный слог. Тотчас видно, что не человек писал. Начнет
так, как следует, а кончит собачиною. Посмотрим-ка еще в одно письмецо.
Что-то длинновато. Гм! и числа не выставлено.
Ах, милая! как ощутительно приближение весны. Сердце мое бьется, как
будто все чего-то ожидает. В ушах у меня вечный шум, так что я часто,
поднявши ножку, стою несколько минут, прислушиваясь к дверям. Я тебе открою,
что у меня много куртизанов. Я часто, сидя на окне, рассматриваю их. Ах,
если б ты знала, какие между ними есть уроды. Иной преаляповатый, дворняга,
глуп страшно, на лице написана глупость, преважно идет по улице и
воображает, что он презнатная особа, думает, что так на него и заглядятся
все. Ничуть. Я даже и внимания не обратила, так как бы и не видала его. А
какой страшный дога останавливается перед моим окном! Если бы он стал на
задние лапы, чего, грубиян, он, верно, не умеет, - то он бы был целою
головою выше папа' моей Софи, который тоже довольно высокого роста и толст
собою. Этот болван, должно быть, наглец преужасный. Я поворчала на него, но
ему и нуждочки мало. Хотя бы поморщился! высунул свой язык, повесил огромные
уши и глядит в окно - такой мужик! Но неужели ты думаешь, ma chere, что
сердце мое равнодушно ко всем исканиям, - ах нет... Если бы ты видела одного
кавалера, перелезающего через забор соседнего дома, именем Трезора. Ах, ma
chere, какая у него мордочка!
Тьфу, к черту!.. Экая дрянь!.. И как можно наполнять письма эдакими
глупостями. Мне подавайте человека! Я хочу видеть человека; я требую пищи -
той, которая бы питала и услаждала мою душу; а вместо того эдакие пустяки...
перевернем через страницу, не будет ли лучше:
...Софи сидела за столиком и что-то шила. Я глядела в окно, потому что
я люблю рассматривать прохожих. Как вдруг вошел лакей и сказал: "Теплов" -
"Проси, - закричала Софи и бросилась обнимать меня... - Ах, Меджи, Меджи!
Если б ты знала, кто это: брюнет, камер-юнкер, а глаза какие! черные и
светлые, как огонь", - и Софи убежала к себе. Минуту спустя вошел молодой
камер-юнкер с черными бакенбардами, подошел к зеркалу, поправил волоса и
осмотрел комнату. Я поворчала и села на свое место. Софи скоро вышла и
весело поклонилась на его шарканье; а я себе так, как будто не замечая
ничего, продолжала глядеть в окошко; однако ж голову наклонила несколько
набок и старалась услышать. о чем они говорят. Ах, ma chere, о каком вздоре
они говорили. Они говорили о том, как одна дама в танцах вместо одной
какой-то фигуры сделала другую; также, что какой-то Бобов был очень похож в
своем жабо на аиста и чуть было не упал; что какая-то Лидина воображает, что
у ней голубые глаза, между тем как они зеленые, - и тому подобное. "Куда ж,
- подумала я сама в себе, - если сравнить камер-юнкера с Трезором!" Небо!
какая разница! Во-первых, у камер-юнкера совершенно гладкое широкое лицо и
вокруг бакенбарды, как будто бы он обвязал его черным платком; а у Трезора
мордочка тоненькая, и на самом лбу белая лысинка. Талию Трезора и сравнить
нельзя с камер-юнкерскою. А глаза, приемы, ухватки совершенно не те. О,
какая разница! Я не знаю, ma chere, что она нашла в своем Теплове. Отчего
она так им восхищается?..
Мне самому кажется, здесь что-нибудь да не так. Не может быть, чтобы ее
мог так обворожить камер-юнкер. Посмотрим далее:
Мне кажется, если этот камер-юнкер нравится, то скоро будет нравиться и
тот чиновник, который сидит у папа в кабинете. Ах, ma chere, если бы ты
знала, какой это урод. Совершенная черепаха в мешке...
Какой же бы это чиновник?..
Фамилия его престранная. Он всегда сидит и чинит перья. Волоса на
голове его очень похожи на сено. Папа' всегда посылает его вместо слуги.
Мне кажется, что эта мерзкая собачонка метит на меня. Где ж у меня
волоса как сено?
Софи никак не может удержаться от смеха, когда глядит на него.
Врешь ты, проклятая собачонка! Экой мерзкий язык! Как будто я не знаю,
что это дело зависти. Как будто я не знаю, чьи здесь штуки. Это штуки
начальника отделения. Ведь поклялся же человек непримиримою ненавистью - и
вот вредит да и вредит, на каждом шагу вредит. Посмотрим, однако же, еще
одно письмо. Там, может быть, дело раскроется само собою.
Ma chere Фидель, ты извини меня, что так давно не писала. Я была в
совершенном упоении. Подлинно справедливо сказал какой-то писатель, что
любовь есть вторая жизнь. Притом же у нас в доме теперь большие перемены.
Камер-юнкер теперь у нас каждый день. Софи влюблена в него до безумия. Папа'
очень весел. Я даже слышала от нашего Григория, который метет пол и всегда
почти разговаривает сам с собою, что скоро будет свадьба; потому что папа'
хочет непременно видеть Софи или за генералом, или за камер-юнкером, или за
военным полковником...
Черт возьми! я не могу более читать... Все или камер-юнкер, или
генерал. Все, что есть лучшего на свете, все достается или камер-юнкерам,
или генералам. Найдешь себе бедное богатство, думаешь достать его рукою, -
срывает у тебя камер-юнкер или генерал. Черт побери! Желал бы я сам
сделаться генералом: не для того, чтобы получить руку и прочее, нет, хотел
бы быть генералом для того только, чтобы увидеть, как они будут увиваться и
делать все эти разные придворные штуки и экивоки, и потом сказать им, что я
плюю на вас обоих. Черт побери. Досадно! Я изорвал в клочки письма глупой
собачонки.
Декабря 3.
Не может быть. Враки! Свадьбе не бывать! Что ж из того, что он
камер-юнкер. Ведь это больше ничего, кроме достоинство; не какая-нибудь вещь
видимая, которую бы можно взять в руки. Ведь через то, что камер-юнкер, не
прибавится третий глаз на лбу. Ведь у него же нос не из золота сделан, а так
же, как и у меня, как и у всякого; ведь он им нюхает, а не ест, чихает, а не
кашляет. Я неоколько раз уже хотел добраться, отчего происходят все эти
разности. Отчего я титулярный советник и с какой стати я титулярный
советник? Может быть, я какой-нибудь граф или генерал, а только так кажусь
титулярным советником? Может быть, я сам не знаю, кто я таков. Ведь сколько
примеров по истории: какой-нибудь простой, не то уже чтобы дворянин, а
просто какой-нибудь мещанин или даже крестьянин, - и вдруг открывается, что
он какой-нибудь вельможа, а иногда даже и государь. Когда из мужика да
иногда выходит эдакое, что же из дворянина может выйти? Вдруг, например, я
вхожу в генеральском мундире: у меня и на правом плече эполета, и на левом
плече эполета, через плечо голубая лента - что? как тогда запоет красавица
моя? что скажет и сам папа, директор наш? О, это большой честолюбец! это
масон, непременно масон, хотя он и прикидывается таким и эдаким, но я тотчас
заметил, что он масон: он если даст кому руку, то высовывает только два
пальца. Да разве я не могу быть сию же минуту пожалован
генерал-губернатором, или интендантом, или там другим каким-нибудь? Мне бы
хотелось знать, отчего я титулярный советник? Почему именно титулярный
советник?
Декабря 5.
Я сегодня все утро читал газеты. Странные дела делаются в Испании. Я
даже не мог хорошенько разобрать их. Пишут, что престол упразднен и что чины
находятся в затруднительном положении о избрании наследника и оттого
происходят возмущения. Мне кажется это чрезвычайно странным. Как же может
быть престол упразднен? Говорят, какая-то донна должна взойти на престол. Не
может взойти донна на престол. Никак не может. На престоле должен быть
король. Да, говорят, нет короля, - не может статься, чтобы не было короля.
Государство не может быть без короля. Король есть, да только он где-нибудь
находится в неизвестности. Он, статься может, находится там же, но
какие-нибудь или фамильные причины, или опасения со стороны соседственных
держав, как-то: Франции и других земель, заставляют его скрываться, или есть
какие-нибудь другие причины.
Декабря 8.
Я было уже совсем хотел идти в департамент, но разные причины и
размышления меня удержали. У меня все не могли выйти из головы испанские
дела. Как же может это быть, чтобы донна сделалась королевою? Не позволят
этого. И, во-первых, Англия не позволит. Да притом и дела политические всей
Европы: австрийский император, наш государь... Признаюсь, эти происшествия
так меня убили и потрясли, что я решительно ничем не мог заняться во весь
день. Мавра замечала мне, что я за столом был чрезвычайно развлечен. И
точно, я две тарелки, кажется, в рассеянности бросил на пол, которые тут же
расшиблись. После обеда ходил под горы. Ничего поучительного не мог извлечь.
Большею частию лежал на кровати и рассуждал о делах Испании.
Год 2000 апреля 43 числа.
Сегодняшний день - есть день величайшего торжества! В Испании есть
король. Он отыскался. Этот король я. Именно только сегодня об этом узнал я.
Признаюсь, меня вдруг как будто молнией осветило. Я не понимаю, как я мог
думать и воображать себе, что я титулярный советник. Как могла взойти мне в
голову эта сумасбродная мысль? Хорошо, что еще не догадался никто посадить
меня тогда в сумасшедший дом. Теперь передо мною все открыто. Теперь я вижу
все как на ладони. А прежде, я не понимаю, прежде все было передо мною в
каком-то тумане. И это все происходит, думаю, оттого, что люди воображают,
будто человеческий мозг находится в голове; совсем нет: он приносится ветром
со стороны Каспийского моря. Сначала я объявил Мавре, кто я. Когда она
услышала, что перед нею испанский король, то всплеснула руками и чуть не
умерла от страха. Она, глупая, еще никогда не видала испанского короля. Я,
однако же, старался ес успокоить и в милостивых словах старался ее уверить в
благосклонности, и что я вовсе не сержусь за то, что она мне иногда дурно
чистила сапоги. Ведь это черный народ. Им нельзя говорить о высоких
материях. Она испугалась оттого, что находится в уверенности, будто все
короли в Испании похожи на Филиппа II. Но я растолковал ей, что между мною и
Филиппом нет никакого сходства и что у меня нет ни одного капуцина... В
департамент не ходил... Черт с ним! Нет, приятели, теперь не заманить меня;
я не стану переписывать гадких бумаг ваших!
Мартобря 86 числа
Между днем и ночью.
Сегодня приходил наш экзекутор с тем, чтобы я шел в департамент, что
уже более трех недель как я не хожу на должность. Я для шутки пошел в
департамент. Начальник отделения думал, что я ему поклонюсь и стану
извиняться, но я посмотрел на него равнодушно, не слишком гневно и не
слишком благосклонно, и сел на свое место, как будто никого не замечая. Я
глядел на всю канцелярскую сволочь и думал: "Что, если бы вы знали, кто
между вами сидит... Господи боже! какую бы вы ералашь подняли, да и сам
начальник отделения начал бы мне так же кланяться в пояс, как он теперь
кланяется перед директором". Передо мною положили какие-то бумаги, чтобы я
сделал из них экстракт. Но я и пальцем не притронулся. Через несколько минут
все засуетилось. Сказали, что директор идет. Многие чиновники побежали
наперерыв, чтобы показать себя перед ним. Но я ни с места. Когда он проходил
чрез наше отделение, все застегнули на пуговицы свои фраки; но я совершенно
ничего! Что за директор! чтобы я встал перед ним - никогда! Какой он
директор? Он пробка, а не директор. Пробка обыкповенная, простая пробка,
больше ничего. Вот которою закупоривают бутылки. Мне больше всего было
забавно, когда подсунули мне бумагу, чтобы я подписал. Они думали, что я
напишу на самом кончике листа: столоначальник такой-то. Как бы не так! а я
на самом главном месте, где подписывается директор департамента, черкнул:
"Фердинанд VIII". Нужно было видеть, какое благоговейное молчание
воцарилось; но я кивнул только рукою, сказав: "Не нужно никаких знаков
подданничества!" - и вышел. Оттуда я пошел прямо в директорскую квартиру.
Его не было дома. Лакей хотел меня не впустить, но я ему такое сказал, что
он и руки опустил. Я прямо пробрался в уборную. Она сидела перед зеркалом,
вскочила и отступила от меня. Я, однако же, не сказал ей, что я испанский
король. Я сказал только, что счастие ее ожидает такое, какого она и
вообразить себе не может, и что, несмотря на козни неприятелей, мы будем
вместе. Я больше ничего не хотел говорить и вышел. О, это коварное существо
- женщина! Я теперь только постигнул, что такое женщина. До сих пор никто
еще не узнал, в кого она влюблена: я первый открыл это. Женщина влюблена в
черта. Да, не шутя. Физики пишут глупости, что она то и то, - она любит
только одного черта. Вон видите, из ложи первого яруса она наводит лорнет.
Вы думаете, что она глядит на этого толстяка со звездою? Совсем нет, она
глядит на черта, что у него стоит за спиною. Вон он спрятался к нему во
фрак. Вон он кивает оттуда к ней пальцем! И она выйдет за него. Выйдет. А
вот эти все, чиновные отцы их, вот эти все, что юлят во все стороны и лезут
ко двору и говорят, что они патриоты и то и се: аренды, аренды хотят эти
патриоты! Мать, отца, бога продадут за деньги, честолюбцы, христопродавцы!
Все это честолюбие, и честолюбие оттого, что под язычком находится маленький
пузырек и в нем небольшой червячок величиною с булавочную головку, и это все
делает какой-то цирюльник, который живет в Гороховой. Я не помню, как его
зовут; но достоверно известно, что он, вместе с одною повивальною бабкою,
хочет по всему свету распространить магометанство, и оттого уже, говорят, во
Франции большая часть народа признает веру Магомета.
Никакого числа.
День без числа.
Ходил инкогнито по Невскому проспекту. Проезжал государь император.
Весь город снял шапки, и я также; однако же не подал никакого вида, что я
испанский король. Я почел неприличным открыться тут же при всех; потому, что
прежде всего нужно представиться ко двору. Меня останавливало только то, что
я до сих пор не имею королевского костюма. Хотя бы какую-нибудь достать
мантию. Я хотел было заказать портному, но это совершенные ослы, притом же
они совсем небрегут своею работою, ударились в аферу и большею частию мостят
камни на улице. Я решился сделать мантию из нового вицмундира, который
надевал всего только два раза. Но чтобы эти мерзавцы не могли испортить, то
я сам решился шить, заперши дверь, чтобы никто не видал. Я изрезал ножницами
его весь, потому что покрой должен быть совершенно другой.
Числа не помню. Месяца тоже не было.
Было черт знает что такое.
Мантия совершенно готова и сшита. Мавра вскрикнула, когда я надел ее.
Однако же я еще не решаюсь представляться ко двору. До сих пор нет депутации
из Испании. Без депутатов неприлично. Никакого не будет веса моему
достоинству. Я ожидаю их с часа на час.
Числа 1-го
Удивляет меня чрезвычайно медленность депутатов. Какие бы причины могли
их остановить. Неужели Франция? Да, это самая неблагоприятствующая держава.
Ходил справляться на почту, не прибыли ли испанские депутаты. Но почтмейстер
чрезвычайно глуп, ничего не знает: нет, говорит, здесь нет никаких испанских
депутатов, а письма если угодно написать, то мы примем по установленному
курсу. Черт возьми! что письмо? Письмо вздор. Письма пишут аптекари...
Мадрид. Февуарий тридцатый.
Итак, я в Испании, и это случилось так скоро, что я едва мог очнуться.
Сегодня поутру явились ко мне депутаты испанские, и я вместе с ними сел в
карету. Мне показалась странною необыкновенная скорость. Мы ехали так шибко,
что через полчаса достигли испанских границ. Впрочем, ведь теперь по всей
Европе чугунные дороги, и пароходы ездят чрезвычайно скоро. Странная земля
Испания: когда мы вошли в первую комнату, то я увидел множество людей с
выбритыми головами. Я, однако же, догадался, что это должны быть или гранды,
или солдаты, потому что они бреют головы. Мне показалось чрезвычайно
странным обхождение государственного канцлера, который вел меня за руку; он
толкнул меня в небольшую комнату и сказал: "Сиди тут, и если ты будешь
называть себя королем Фердинандом, то я из тебя выбью эту охоту". Но я,
зная, что это было больше ничего кроме искушение, отвечал отрицательно, - за
что канцлер ударил меня два раза палкою по спине так больно, что я чуть было
не вскрикнул, но удержался, вспомнивши, что это рыцарский обычай при
вступлении в высокое звание, потому что в Испании еще и доныне ведутся
рыцарские обычаи. Оставшись один, я решился заняться делами
государственными. Я открыл, что Китай и Испания совершенно одна и та же
земля, и только по невежеству считают их за разные государства. Я советую
всем нарочно написать на бумаге Испания, то и выйдет Китай. Но меня, однако
же, чрезвычайно огорчало событие, имеющее быть завтра. Завтра в семь часов
совершится странное явление: земля сядет на луну. Об этом и знаменитый
английский химик Веллингтон пишет. Признаюсь, я ощутил сердечное
беспокойство, когда вообразил себе необыкновенную нежность и непрочность
луны. Луна ведь обыкновенно делается в Гамбурге; и прескверно делается. Я
удивляюсь, как не обратит на это внимание Англия. Делает ее хромой бочар, и
видно, что дурак, никакого понятия не имеет о луне. Он положил смоляной
канат и часть деревянного масла; и оттого по всей земле вонь страшная, так
что нужно затыкать нос. И оттого самая луна - такой нежный шар, что люди
никак не могут жить, и там теперь живут только одни носы. И по тому-то
самому мы не можем видеть носов своих, ибо они все находятся в луне. И когда
я вообразил, что земля вещество тяжелое и может, насевши, размолоть в муку
носы наши, то мною овладело такое беспокойство, что я, надевши чулки и
башмаки, поспешил в залу государственного совета, с тем чтоб дать приказ
полиции не допустить земле сесть на луну. Бритые гранды, которых я застал в
зале государственного совета великое множество, были народ очень умный, и
когда я сказал: "Господа, спасем луну, потому кто земля хочет сесть на нее",
- то все в ту же минуту бросились исполнять мое монаршее желание, и многие
полезли на стену, с тем чтобы достать луну; но в это время вошел великий
канцлер. Увидевши его, все разбежались. Я, как король, остался один. Но
канцлер, к удивлению моему, ударил меня палкою и прогнал в мою комнату.
Такую имеют власть в Испании народные обычаи!
Январь того же года,
случившийся после февраля.
До сих пор не могу понять, что это за земля Испания. Народные обычаи и
этикеты двора совершенно необыкновенны. Не понимаю, не понимаю, решительно
не понимаю ничего. Сегодня выбрили мне голову, несмотря на то что я кричал
изо всей силы о нежелании быть монахом. Но я уже не могу и вспомнить, что
было со мною тогда, когда начали мне на голову капать холодною водою. Такого
ада я еще никогда не чувствовал. Я готов был впасть в бешенство, так что
едва могли меня удержать. Я не понимаю вовсе значения этого странного
обычая. Обычай глупый, бессмысленный! Для меня непостижима безрассудность
королей, которые до сих пор не уничтожают его. Судя по всем вероятиям,
догадываюсь: не попался ли я в руки инквизиции, и тот, которого я принял за
канцлера, не есть ли сам великий инквизитор. Только я все не могу понять,
как же мог король подвергнуться инквизиции. Оно, правда, могло со стороны
Франции, и особенно Полинияк. О, это бестия Полинияк! Поклялся вредить мне
по смерть. И вот гонит да и гонит; но я знаю, приятель, что тебя водит
англичанин. Англичанин большой политик. Он везде юлит. Это уже известно
всему свету, что когда Англия нюхает табак, то Франция чихает.
Число 25
Сегодня великий инквизитор пришел в мою комнату, но я, услышавши еще
издали шаги его, спрятался под стул. Он, увидевши, что нет меня, начал
звать. Сначала закричал: "Поприщин!" - я ни слова. Потом: "Аксентий Иванов!
титулярный советник! дворянин!" Я все молчу. "Фердинанд VIII, король
испанский!" Я хотел было высунуть голову, но после подумал: "Нет, брат, не
надуешь! знаем мы тебя: опять будешь лить холодную воду мне на голову".
Однако же он увидел меня и выгнал палкою из-под стула. Чрезвычайно больно
бьется проклятая палка. Впрочем, за все это вознаградило меня нынешнее
открытие: я узнал, что у всякого петуха есть Испания, что она у него
находится под перьями. Великий инквизитор, однако же, ушел от меня
разгневанный и грозя мне каким-то наказанием. Но я совершенно пренебрег его
бессильною злобою, зная, что он действует, как машина, как орудие
англичанина.
Чи 34 сло Мц гдао,
февраль 349.
Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже! что они делают со мною! Они
льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня.
Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что
могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук
их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! возьмите
меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени,
мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее,
чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною; звездочка
сверкает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман
стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой
Италия; вон и русские избы виднеют. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя
сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его
больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей
бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! Матушка! пожалей о своем
больном дитятке!.. А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка?
---------------------------------------------------------------------------
Впервые напечатано во второй части сборника "Арабески" (1835 г.), где
повесть имеет перед текстом другое название "Клочки из записок
сумасшедшего". Написана повесть осенью 1834 г.
Last-modified: Wed, 11 Jul 2001 07:56:15 GMT