о в лабораторию радиосвязи и забарабанил изо всех
сил в запертую дверь. Голос Кингсли едва можно было расслышать: -- Кто это?
-- Это Мак-Нейл. Впустите меня. Дверь открылась. И Мак-Нейл сразу
увидел -- аппаратура была включена.
-- Энн только что пришла и рассказала мне, Крис. Это чистое безумие.
Ведь не прошло и нескольких часов после смерти Вейхарта.
-- А вы думаете, Джон, я это делаю с удовольствием? Могу вас заверить,
я люблю жизнь не меньше вашего. Но на это нужно пойти, и непременно сейчас.
Через неделю будет уже поздно, а такую возможность мы, люди, просто не можем
позволить себе упустить. После бедняги Вейхарта едва ли кто-нибудь другой
отважится, так что это мой долг. Я не из тех храбрецов, которые хладнокровно
рассуждают о предстоящей опасности. Если я должен делать опасную работу, то
предпочитаю браться за нее сразу -- меньше будет времени на неприятные
раздумья.
-- Все это понятно, Крис, но никому от вашей смерти лучше не станет.
-- Глупости. Ставки в этой игре очень высоки, так высоки, что стоит
попытаться даже при небольших шансах на выигрыш. Это во-первых. А во-вторых,
мои шансы, может быть, не так уж малы. Я уже связался с Облаком и попросил
его уменьшить, насколько возможно, скорость передачи. Оно согласилось. Вы
сами сказали, что это может устранить главную опасность.
-- Может, да. А может, и нет. Кроме того, если даже вы избежите того,
что погубило Вейхарта, могут быть другие опасности, о которых мы и не
подозреваем.
-- Тогда вы узнаете о них благодаря мне, а это облегчит дело для
кого-нибудь еще -- ведь после Вейхарта мне легче браться за дело. Ни к чему
это, Джон. Решение мое бесповоротно, и я начну через несколько минут.
Мак-Нейл понял, что Кингсли не переубедишь.
-- Ну, что ж, делать нечего, -- сказал он. -- Я думаю, вы не будете
возражать, если я останусь здесь. У Вейхарта это продолжалось около десяти
часов. У вас будет дольше. Вам понадобится пища, чтобы поддерживать приток
крови к мозгу.
-- Но я не могу делать перерыва для еды, Джон! Вы понимаете, что я
должен сделать? Освоить целую новую область знаний, освоить ее всего за один
урок!
-- Я и не настаиваю на перерыве для еды. Я хочу время от времени делать
вам инъекции. Судя по состоянию Вейхарта, вы этого даже не заметите.
-- О, меня это нимало не тревожит. Уколы так уколы, если вам приятно.
Но простите, Джон, пора приступать к делу.
Нет необходимости подробно описывать последующие события. С Кингсли все
происходило примерно так же, как и с Вейхартом. Гипнотическое состояние
продолжалось, однако, дольше -- около двух дней. Наконец Кингсли уложили в
постель по указанию Мак-Нейла. В течение последующих нескольких часов
обнаружились симптомы, устрашающе сходные с теми, что наблюдались у
Вейхарта. Температура у Кингсли подымалась до 38... 39... 40°. Но затем жар
стал спадать -- температура установилась и час за часом стала медленно
понижаться. И по мере того, как температура падала -- росла надежда тех, кто
был у постели больного: у Мак-Нейла и Энн Холей (она не отходила от
Кингсли), у Марлоу и Паркинсона.
Больной пришел в сознание через тридцать шесть часов после окончания
передачи. Несколько минут выражение лица Кингсли менялось самым неожиданным
образом; иногда оно становилось совершенно неузнаваемым, и внезапно стало
ясно, что с Кингсли творится что-то страшное. Это началось с непроизвольных
подергиваний лица и нечленораздельного бормотания, которое быстро перешло в
крики, а затем в дикие вопли.
-- О боже, у него какой-то припадок! -- вскричал Марлоу.
Наконец, приступ утих после того, как Мак-Нейл сделал укол и
потребовал, чтобы его оставили одного с больным. Весь день остальные слышали
время от времени заглушенные крики, которые затихали после новых инъекций.
Марлоу удалось уговорить Энн Холей выйти с ним погулять после обеда.
Это была самая тяжелая прогулка в его жизни.
Вечером он мрачно сидел у себя в комнате, когда вошел Мак-Нейл, без
сил, с потухшими глазами.
-- Он скончался, -- проговорил ирландец. -- О боже, какая ужасная
трагедия, ненужная трагедия!.
-- Это еще более страшная трагедия, чем вы думаете.
-- А что еще?
-- Я хочу сказать, что он чуть не выпутался. После обеда он был в
полном сознании около часа. Он объяснял мне, что произошло. Он боролся, и
минутами я думал, что он победит. Но получилось не так. Наступил новый
приступ и убил его. -- Но что же это было?
-- Нечто совершенно закономерное, мы должны были это предвидеть. Мы не
учли, какое невероятное количество нового материала Облако способно сообщить
мозгу. Это, конечно, должно повлечь широкие изменения в структуре
многочисленных электрических контуров мозга, изменения местных сопротивлений
в больших масштабах и так далее.
-- Вы хотите сказать, весь мозг должен был полностью перестроиться?
-- Нет, не совсем так. Перестройки не требовалось. Старые нервные связи
мозга остались нетронутыми. Новые связи устанавливались параллельно со
старыми, так что и те и другие могли работать одновременно.
-- То есть, получилось так, как если бы мои познания были добавлены в
мозг древнего грека?
-- Да, но, пожалуй, в еще более крайней форме. Можете вы представить
себе, какие жестокие противоречия будут раздирать мозг вашего бедного грека,
привыкшего к представлениям о Земле как о центре вселенной и еще к сотне
подобных анахронизмов, если внезапно на него обрушится запас ваших
современных знаний?
-- Да, нелегко ему придется. В конце концов, ведь все мы очень тяжело
переживаем, если хотя бы одна из взлелеянных нами научных идей оказывается
неверной.
-- Именно, и представьте себе религиозного человека, который внезапно
теряет веру, а это означает, конечно, что он узнает о противоречии между
его, религиозными, и нерелигиозными убеждениями. Такой человек часто
переживает тяжелый нервный кризис. А случай Кингсли был в тысячу раз хуже.
Его убило невероятное возбуждение нервной активности, или, пользуясь ходячим
выражением -- ряд невообразимо жестоких душевных потрясений.
-- Но вы сказали, он почти преодолел это.
-- Так оно и было. Он понял, в чем дело и выработал своего рода план,
как с этим справиться. Вероятно, он решил принять за правило, что новое
всегда должно пересиливать старое, каковы бы ни были противоречия между
ними. Я наблюдал, как он целый час систематически прослеживал ход своих
мыслей с этой точки зрения. Стрелка отсчитывала минуты, и мне казалось, что
битва выиграна. Потом что-то случилось. Вероятно, какое-то переплетение
логических ходов, неожиданное для него. Сначала расстройство мысли было
незначительным, но затем оно начало нарастать. Он отчаянно боролся, но,
видимо, у него иссякли силы, и наступил конец. Он умер спокойно -- я ввел
ему успокаивающее. Наверное, это была своего рода цепная реакция в его
мыслях, которая вышла из-под контроля.
-- Хотите виски? Нужно бы предложить вам раньше.
-- Теперь, пожалуй, выпью, благодарю вас.
-- Не кажется вам, -- сказал Марлоу, передавая стакан, -- что Кингсли
не годился для этого эксперимента? Кто-нибудь другой, с гораздо более низким
умственным уровнем подошел бы больше? Если его погубило противоречие между
старыми знаниями и новыми, то, несомненно, кто-нибудь с очень малым запасом
старых знаний подошел бы куда лучше.
Мак-Нейл посмотрел на Марлоу поверх своего стакана.
-- Интересно, как интересно, что вам это пришло в голову! Когда Кингсли
уже перед концом пришел в себя, он сказал -- я постараюсь вспомнить точно
его слова: "Какая злая ирония, -- сказал он, -- меня эта история убила, а
ведь Джо Стоддард или кто-нибудь вроде него остался бы цел и невредим".
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
А теперь, мой дорогой Блайс, я могу снова говорить, обращаясь
непосредственно к Вам. Так как Ваша мать родилась в 1966 году, а ваша
бабушка с материнской стороны носила фамилию Холей, вы поймете теперь,
почему я завещал эти документы вам.
Остается сказать немногое. Солнце появилось ранней весной 1966 года;
однако холода продолжались. Но, удаляясь от Солнца, Облако принимало такую
форму, которая могла отражать в направлении Земли часть падающей на него
солнечной энергии. И уже в начале мая установилась теплая летняя погода, а
это было особенно приятно после холодной зимы и весны. Итак, Облако ушло из
солнечной системы. История Черного облака, как ее обычно понимают, пришла к
концу.
После смерти Кингсли и ухода Облака те из нас, кто остался в
Нортонстоу, не видели смысла продолжать свою прежнюю тактику. Паркинсон
отправился в Лондон и объявил, что уход Облака был результатом наших
благородных усилий. Эту версию было не так уж трудно поддерживать: истинная
причина ухода Облака не могла прийти в голову никому за пределами
Нортонстоу. Меня всегда огорчало, что Паркинсон позволил себе бросить тень
на бедного Кингсли: изобразил его как своенравного упрямца и дал понять, что
мы его убрали силой. Этому тоже поверили, ведь по вполне понятным причинам и
в Лондоне, да и во всем мире, Кингсли считали крайне неприятной личностью.
Смерть Кингсли делала эту версию совсем правдоподобной. Короче говоря,
Паркинсону удалось убедить британское правительство не предпринимать мер
против своих подданных и не соглашаться на высылку иностранцев. Другие
правительства неоднократно требовали выдачи своих подданных, но по мере того
как политическое положение становилось устойчивым и Паркинсон приобретал все
больший вес в правительственных кругах, становилось все легче отражать эти
нападки.
Марлоу и все остальные, кроме Лестера, остались Англии. Их имена можно
найти в научных журналах. Лестер, как я уже сказал, не захотел остаться.
Вопреки советам Паркинсона, он стремился домой, в родную Австралию. Но ему
не суждено было туда вернуться: пришло сообщение, что в пути он исчез с
корабля. Марлоу оставался в близкой дружбе и с Паркинсоном и со мной до
своей смерти в 1981 году.
Все события, описанные мной, уже отделены от нас пятьюдесятью годами.
На сцену вышло новое поколение. Люди, которых я описал здесь, давно забыты.
Но я по-прежнему вижу их всех так ясно: Вейхарт, молодой, талантливый, с
едва сформировавшимся характером; кроткий Марлоу, вечно дымящий своим
отвратительным табаком; Лестер, остроумный и веселый; Кингсли, блестящий,
необычный, многословный. Этому поколению было свойственно ошибаться, оно не
совсем понимало, куда идет. Но в некотором смысле это было героическое
поколение, неразрывно связанное в моем сознании с первыми звуками великой
сонаты, которую Ваша бабушка играла в ту памятную ночь, когда Кингсли
впервые разгадал истинную природу Черного облака.
Итак, я подхожу к концу, казалось бы, довольно безрадостному. Однако
это не так. Я оставил под конец один сюрприз. Код! Вначале только Кингсли и
Лестер имели доступ к коду, с помощью которого устанавливалась связь с
Облаком. Марлоу и Паркинсон думали, что код погиб вместе с Кингсли и
Лестером, но они ошибались. Кингсли передал его мне, когда в последний раз
пришел в себя. Код находился у меня все эти годы, и я не мог решить, должен
я раскрыть тайну его существования или нет. Предоставляю теперь вам решать
эту проблему.
В последний раз примите мои наилучшие пожелания.
Джон Мак-Нейл.
ЭПИЛОГ
Я впервые прочел удивительный рассказ Мак-Нейла о Черном облаке в
холодный, дождливый день -- такой же январский день, какой пережил Кингсли
много лет назад. И весь вечер я сидел перед камином у себя в комнате в
Колледже королевы. Кончив читать рукопись (я закончил чтение с грустью, ибо
Мак-Нейл покинул нас несколькими днями раньше с неумолимой неизбежностью,
присущей только смерти), я распечатал последний оставшийся пакет. Внутри
находилась маленькая металлическая коробка с катушкой бумажной ленты,
пожелтевшей от времени. На ленте было пробито больше десяти тысяч крохотных
дырочек, какие употреблялись в считывающих аппаратах старой конструкции. Это
был код! Я мог швырнуть бумагу в огонь и в один миг всякая возможность
дальнейшей связи с Облаком погибла бы навеки.
Но я сделал другое. Я заказал тысячу копий кода. Должен ли я разослать
их по всему миру, чтобы кто-нибудь, где-нибудь, раньше или позже опять
установил с Облаком связь? Хотим ли мы остаться большими людьми в маленьком
мире или стать маленькими людьми в более обширном мире? Вот основная мысль,
к которой ведет все это повествование.
Дж. Б. 17 января 2021 года.