т не по возрасту, так как с малолетства занимается своей профессией. У этого мальчика, которого Искусство или Талант уже сделали взрослым, казалось, был свой внутренний мир, ибо вопросы костюма, по-видимому, мало его трогали, -- он взирал на свои нечищенные сапоги, будто подтрунивая над ними, а пятна на простых тиковых штанах разглядывал с таким видом, словно интересовался их живописностью, а совсем не тем, как бы их вывести. -- Не правда ли -- я колоритен? -- отряхиваясь, сказал он своему спутнику. По взгляду этого спутника можно было понять, что он держит в строгости своего подручного, в котором опытный глаз сразу признал бы веселого ученика живописца, на жаргоне художественных мастерских именуемого "мазилкой". -- Не паясничай, Мистигри! -- заметил его спутник, называя мальчишку тем прозвищем, которым его, по-видимому, окрестили в мастерской. Этот пассажир был худым и бледным молодым человеком с богатой шевелюрой в самом поэтическом беспорядке: но черпая копна волос очень подходила к его огромной готова с высоким лбом, говорившем о недюжинном уме. У него было подвижное, некрасивое, но очень своеобразное лицо, до того изможденное, словно этот странный юноша страдал тяжким и длительным недугом, либо был изнурен лишениями, вызванными нищетой,-- а это тоже тяжкий и длительный недуг, -- либо еще не оправился от недавнего горя. Его костюм был почти схож с костюмом Мистигри, разумеется, принимая во внимание различие в их положении. На нем был зеленого цвета сюртучок, плохонький и потертый, но без пятен и тщательно вычищенный, черный жилет, так же, как и сюртук, застегнутый наглухо, и красный фуляр, чуть видневшийся из-под жилета и узкой полоской окаймлявший шею. Черные панталоны, такие же потрепанные, как и сюртук, болтались на его худых ногах. Запыленные сапоги свидетельствовали о том, что он пришел пешком и издалека. Быстрым взором художник окинул все уголки постоялого двора, конюшню, неровные окна, все мелочи и поглядел на Мистигри, насмешливые глаза которого повсюду следовали за взглядом патрона. -- Красиво! -- сказал Мистигри. -- Ты прав, красиво, -- повторил незнакомец. -- Мы слишком рано пришли,-- сказал Мистигри.-- Пожалуй, успеем еще что-нибудь пожевать. Мой желудок подобен природе -- не терпит пустоты. -- Успеем мы выпить по чашке кофея? -- ласковым голосом спросил молодой человек Пьеротена. -- Только не задерживайтесь, -- ответил Пьеротен. -- Ну, значит, у нас еще в запасе добрых четверть часа,-- отозвался Мистигри, обнаруживая наблюдательность, свойственную парижским "мазилкам". Юноши исчезли. В гостинице на кухонных часах пробило девять. Тут Жорж счел вполне правильным и уместным выразить свое недовольство. -- Послушайте, любезный, -- обратился он к Пьеротену, стукнув тростью по колесу, -- когда имеешь счастье обладать таким комфортабельным рыдваном, то по крайней мере надобно хоть выезжать вовремя. Черт знает что такое! Ну кто станет кататься в вашей колымаге ради собственного удовольствия? Значит, уж неотложные дела, раз человек решился вверить ей свое бренное существование. А ваша кляча, которую вы величаете Рыжим, времени в дороге не нагонит. -- А мы еще Козочку впряжем, пока те пассажиры кофей кушают, -- отозвался Пьеротен. -- Ступай-ка напротив, в дом пятьдесят, -- обратился он к своему конюху, -- узнай, что, дядюшка Леже с нами поедет?.. -- Да где он, ваш дядюшка Леже? -- поинтересовался Жорж. -- Он не достал места в бомонском дилижансе, -- пояснил Пьеротен своему помощнику, уходя за Козочкой и не отвечая Жоржу. Жорж пожал руку провожавшему его приятелю и сел в экипаж, предварительно небрежно швырнув туда огромный портфель, который затем сунул под сиденье. Он занял место напротив Оскара, в другом углу. -- Этот дядюшка Леже меня очень беспокоит, -- сказал Жорж. -- Наших мест у нас никто не отнимет; у меня первое, -- отозвался Оскар. -- А у меня второе, -- ответил Жорж. Одновременно с Пьеротеном, который вел в поводу Козочку, появился его фактор, тащивший за собой тучного человека весом по меньшей мере в сто двадцать килограммов. Дядюшка Леже принадлежал к породе фермеров, отличающейся огромным животом, квадратной спиной и напудренной косичкой; на нем был короткий синий холщовый сюртук; полосатые плисовые штаны были заправлены в белые гетры, доходившие до колен, и схвачены серебряными пряжками. Его подбитые гвоздями башмаки весили фунта два каждый. На ремешке, обвязанном вокруг кисти, у него болталась небольшая красноватая дубинка с толстой шишкой на конце, отполированной до блеска. -- Так это вас зовут дядюшка Леже ["Леже" -- по-французски легкий.]? Ну, вы, как видно, лежебока и легки только на помине, -- сказал Жорж самым серьезным тоном, когда фермер попробовал взобраться на подножку. -- Я самый и есть, -- ответил фермер, напоминавший Людовика XVIII толстощеким и красным лицом, на котором терялся нос, на всяком другом лице показавшийся бы огромным. Его хитрые глазки заплыли жиром. -- Ну-ка, любезный, подсоби! --обратился он к Пьеротену. Возница и фактор принялись подсаживать фермера, а Жорж подзадоривал их криками: "А ну еще! Еще разок! Еще поддай!" -- Хоть я и лежебока, а может статься, я на подъем и легок! -- сказал фермер, отвечая шуткой на шутку. Во Франции нет человека, который не понимал бы шутки. -- Садитесь во внутрь, -- сказал Пьеротен, -- вас будет шестеро. -- А что ваша вторая лошадь такой же плод фантазии, как и третья почтовая лошадь? -- спросил Жорж. -- Вот она, сударь, -- сказал Пьеротен, указывая на кобылку, которая сама подбежала к карете. -- Он называет это насекомое лошадью! -- заметил удивленный Жорж. -- Лошадка добрая, -- сказал усевшийся, наконец, фермер. -- Наше почтенье всей компании! Ну, как, Пьеротен, трогаемся? -- Да еще двое пассажиров кофей пьют, -- ответил кучер. Тут показался молодой человек с изможденным лицом и его ученик. -- Едем! -- раздался общий крик. -- Сейчас и поедем, -- отозвался Пьеротен. -- Ну, трогай! -- сказал он фактору, который вынул из-под колес камни, служившие тормозом. Кучер собрал вожжи и, понукая гортанным окриком лошадей, которые, при всей их сонливости, все же потянули карету, выехал за ворота "Серебряного Льва". После этого маневра, имевшего чисто подготовительный характер, он бросил взгляд на Ангенскую улицу и исчез, поручив экипаж заботам фактора. -- С вашим хозяином часто такое творится?--спросил Мистигри фактора. -- В конюшню за овсом пошел, -- ответил овернец, знавший наизусть все уловки, к которым прибегают возницы, испытывая терпение седоков -- В конце концов, -- сказал Мистигри, -- время не волк, в лес не убежит. В те годы в мастерских живописцев была мода переиначивать пословицы. Каждый старался, изменив несколько букв или найдя более или менее похожее слово, придать пословице нелепый либо потешный смысл. -- Семь раз отмерь, а один проманежь, -- подхватил его учитель. Тут Пьеротен вернулся вместе с графом де Серизи, подошедшим по улице Эшикье и, вероятно, успевшим сказать несколько слов вознице -- Дядюшка Леже, не уступите ли вы место господину... графу... тогда груз распределится равномернее. -- Если и дальше так пойдет, мы и через час не уедем, -- сказал Жорж. -- Эту чертову перекладину с таким трудом водворили на место, а теперь придется ее снимать и всем надо вылезать из-за одного пассажира, который к тому же пришел последним. Какое место взял, на том и сиди. Какой у вас номер? Ну-ка, сделайте перекличку! Да укажите мне тот параграф, укажите мне ту графу, где сказано, что господину Графу, неизвестно какого графства, дано право занимать место, какое ему вздумается. -- Господин... граф,-- сказал Пьеротен, явно смущенный, -- вам будет очень неудобно... -- Что же, вы не знали, сколько у вас седоков, по каким графам их разнести? -- спросил Мистигри. -- У вас, значит, выходит, кто влез, а кто под дрова! -- Мистигри, не паясничай! -- строго остановил "мазилку" его учитель. Все пассажиры, несомненно, принимали графа де Серизи за простого обывателя по фамилии Граф. -- Не надо никого беспокоить, -- сказал граф Пьеротену. -- Я сяду рядом с вами на козлы. -- Послушай, Мистигри, -- обратился молодой человек к своему ученику, -- старость надо уважать; не знаешь, до какой дряхлости сам, может быть, доживешь, а посему уступи свое место. Помни: выше влезешь, крепче будешь. Мистигри открыл переднюю дверцу и одним прыжком, как лягушка в воду, соскочил на землю. -- Вам не к лицу быть "зайцем", царственный старец, -- сказал он г-ну де Серизи. -- Мистигри, знай: не хорошо, когда скромность устрашает юношу, -- заметил его старший спутник. -- Благодарю вас, сударь, -- сказал граф молодому художнику, который после ухода Мистигри стал его соседом. И государственный муж обвел проницательным взором пассажиров, что показалось Оскару и Жоржу очень обидным. -- Мы опаздываем на час с четвертью, -- заметил Оскар. -- Ежели хочешь распоряжаться каретой, так будь любезен скупить все места, -- изрек Жорж. Граф де Серизи успокоился, поняв, что его инкогнито не раскрыто, и с добродушным видом молча выслушивал замечания на свой счет. -- А случись вам запоздать, небось рады-радехоньки были бы, если бы вас подождали! -- сказал фермер, обращаясь к молодым людям. Пьеротен, держа кнут в руке, посматривал в сторону заставы Сен-Дени и явно медлил лезть на жесткие козлы, где уже ерзал нетерпеливый Мистигри. -- Если вы еще кого-то ждете, значит, последний не я, -- сказал граф. -- Правильно рассудили, -- одобрил Мистигри. Жорж и Оскар рассмеялись самым нахальным образом -- Старичок-то из недалеких, -- шепнул Жорж Оскару, который был весьма обрадован, что удостоился такого внимания. Сев на козлы справа, Пьеротен перегнулся набок и поглядел назад, тщетно ища в толпе двух пассажиров, которых ему не хватало для комплекта. -- Эх, хорошо бы еще двух седоков! -- Я еще не платил, я вылезу, -- сказал с испугом Жорж. -- Чего ты еще дожидаешься, Пьеротен, а? -- спросил дядюшка Леже. Пьеротен крикнул на лошадей, и по этому оклику Рыжий и Козочка поняли, что теперь действительно пора трогать, и резвой рысью побежали в гору, однако вскоре убавили свою прыть. У графа было багрово-красное, а местами воспаленное лицо, казавшееся еще краснее по контрасту с совершенно седой головой. Будь его спутники постарше, они бы поняли, что эта краснота объясняется хроническим воспалительным процессом, вызванным непрестанными трудами. Прыщи так портили его благородную наружность, что только внимательный наблюдатель приметил бы в его зеленых глазах тонкий ум государственного мужа, вдумчивость политического деятеля и глубокие знания законодателя. Лицо у него было плоское, нос искривленный. Шляпа скрывала высокий, красивый лоб. Да и необычный контраст серебристо-белой головы и не желавших седеть черных, густых, мохнатых бровей мог показаться забавным смешливой и беспечной молодежи. Граф был в длиннополом синем сюртуке, по-военному застегнутом на все пуговицы, в белом галстуке; уши его были заткнуты ватой, концы высокого крахмального воротничка белыми треугольниками выделялись на щеках. Черные панталоны спускались до самых пят, так что носок сапога был чуть виден. Граф был без орденов. Замшевые перчатки скрывали его руки. Молодежь, разумеется, не могла признать в нем пэра Франции, одного из самых полезных стране людей. Дядюшка Леже никогда не видел графа, и граф тоже знал его лишь понаслышке. Сев в карету, граф только потому оглядел пассажиров пронизывающим взглядом, задевшим Оскара и Жоржа, что искал клерка своего нотариуса; в случае, если бы тот оказался в экипаже, граф хотел предупредить его, чтоб он не проговорился; но, увидя Оскара, дядюшку Леже, а главное сугубо военную осанку, усы и манеры Жоржа, смахивающего на искателя приключений, он успокоился и решил, что его письмо вовремя поспело к нотариусу Александру Кроттe. Доехав до крутого подъема, что идет от предместья Сен-Дени до улицы Фиделите, Пьеротен обратился к фермеру: -- Ну, как, дядюшка Леже, вылезем, а? -- Я тоже слезу, -- сказал граф, услышав эту фамилию, -- надо пожалеть лошадей. -- Если так и дальше пойдет, мы четырнадцать лье и за две недели не сделаем! -- воскликнул Жорж. -- А я чем виноват, ежели один из седоков пройтись пожелал! -- Получишь десять золотых, если сохранишь втайне то, о чем я тебя просил, -- шепнул граф Пьеротену, взяв его под руку. "Плакала моя тысяча франков!" -- подумал Пьеротен, а сам подмигнул г-ну де Серизи, как бы говоря: "Будьте благонадежны! Не подведу!". Оскар и Жорж остались в карете. -- Эй, Пьеротен, раз уж вас зовут Пьеротеном, -- крикнул Жорж, когда экипаж въехал на гору и пассажиры снова расселись по местам, -- если вы и впредь так плестись будете, так лучше скажите, я заплачу за место, а сам возьму в Сен-Дени верховую лошадь; у меня спешные дела, которые могут пострадать, если я опоздаю. -- Как еще поедем-то! -- заметил дядюшка Леже.-- А вы нам со своей лошадью только мешаться будете! -- Больше чем на полчаса я никогда не опаздываю, -- успокоил его Пьеротен. -- В конце концов, согласитесь, вы же не папу римского катаете! -- сказал Жорж. -- Ну, так прибавьте шагу. -- Тут не может быть никаких предпочтений, и если вы боитесь растрясти одного из пассажиров, -- сказал Мистигри, указывая на графа, -- так вы неправы. -- Перед "кукушкой" все пассажиры равны, как перед законом равны все французы, -- изрек Жорж. -- Не беспокойтесь, -- сказал дядюшка Леже, -- к полудню в Ла-Шапель поспеем. Ла-Шапель -- деревня, начинающаяся сейчас же после заставы Сен-Дени. Всякий, кому приходилось путешествовать, знает, что люди, по воле случая оказавшиеся вместе в дилижансе, знакомятся не сразу и разговоры обычно заводят, уже проехав часть пути. Сначала все молча изучают друг друга и осваиваются с положением. Душе, так же как и телу, надо прийти в состояние равновесия. Когда каждому думается, что он доподлинно определил возраст, профессию и характер своих спутников, какой-нибудь охотник почесать язык затевает разговор, который все подхватывают с тем большим жаром, что уже почувствовали потребность скрасить путь и скоротать время в беседе. Так бывает во французских дилижансах. Но у каждого народа свои нравы. Англичане боятся уронить свое достоинство и поэтому не раскрывают рта; немцы в дороге грустны, итальянцы слишком осторожны, чтобы болтать, у испанцев дилижансы почти совсем вывелись, а у русских нет дорог. Итак, в общественных каретах весело проводят время только во Франции, в этой словоохотливой, несдержанной на язык стране, где все рады посмеяться и щегольнуть остроумием, где шутка скрашивает все -- и нужду низших классов и торговые сделки крупной буржуазии. К тому же французская полиция не затыкает болтунам рот, а парламентская трибуна приучила всех к краснобайству. Когда двадцатидвухлетний юноша, вроде того, что скрывался под именем Жоржа, не лишен остроумия, он нередко злоупотребляет этим даром, особенно в подобных условиях. Итак, Жорж начал с того, что установил свое превосходство над остальной компанией. Графа он принял за второразрядного фабриканта, ну, хотя бы за ножовщика; обтрепанного молодого человека, которого сопровождал Мистигри, -- за жалкого заморыша, Оскара -- за дурачка, а тучный фермер показался ему прекрасным объектом для мистификации. Сообразив все это, он решил позабавиться на счет своих спутников. "Подумаем, -- рассуждал он, пока "кукушка" спускалась от Ла-Шапели в долину Сен-Дени, -- за кого бы мне себя выдать? За Этьена ? За Беранже? Нет, не годится! Эти простофили, пожалуй, не слыхали ни о том, ни о другом... Может быть, за карбонария? К черту! Чего доброго, еще заберут! А что, если мне объявиться одним из сыновей маршала Нея?.. Но о чем я им тогда врать буду? Расскажу, как казнили отца... Неинтересно! А если преподнести им, что я вернулся из Шан-д'Азиля ?.. Пожалуй, еще сочтут за шпиона, будут остерегаться. Скажусь переодетым русским князем. Какими я их угощу подробностями из жизни императора Александра!.. А если назвать себя Кузеном, профессором философии?.. Тут уж я их окончательно оплету! Нет! Мне сдается, что растрепанный заморыш обивал пороги Сорбонны. Как это мне раньше не пришло в голову их одурачить, я так хорошо изображаю англичан, я мог бы выдать себя за лорда Байрона, путешествующего инкогнито... Черт возьми, упустил такой случай! Назваться, что ли, сыном палача... Замечательная мысль, уж наверняка всякий посторонится и уступит тебе место за столом. Нашел! Скажу, будто командовал войсками Али, Янинского паши ". Пока он рассуждал сам с собой, карета катила в облаках пыли, непрестанно подымавшихся по обеим сторонам дороги. -- Ну и пыль! -- заметил Мистигри. -- Париж -- столица Франции, -- быстро перебил его спутник.-- Хоть сказал бы, что пыль пахнет ванилью,-- по крайней мере новую бы мысль высказал. -- Вы смеетесь, -- ответил Мистигри, -- а ведь и на самом деле временами каким-то цветком пахнет. -- У нас в Турции... -- начал Жорж, приступая к задуманному рассказу. -- Настурцией, -- перебил Жоржа патрон "мазилки". -- Я сказал, что в Турции, откуда я недавно вернулся,-- продолжал Жорж, -- пыль очень приятно пахнет; а здесь она пахнет только в том случае, когда проезжаешь мимо навозной кучи, как сейчас. -- Вы, сударь, возвращаетесь с Востока? -- спросил Мистигри, иронически на него поглядывая. -- Ты же видишь, наш спутник так устал, что интересуется уже не восходом, а закатом, -- ответил ему его учитель -- Вы не очень-то загорели на солнце, -- заметил Мистигри. -- Я только что встал с постели, проболел три месяца, врачи говорят, скрытой чумой. -- Вы болели чумой! -- воскликнул граф в ужасе. -- Пьеротен, стойте! -- Поезжайте, Пьеротен, -- сказал Мистигри. -- Ведь вам же говорят, что чума скрылась,-- пояснил он, обращаясь к графу.-- Это такая чума, от которой излечиваются за разговорами. -- Такая чума, от которой не умирают, но ходят, как чумные, и все! -- прибавил его спутник. -- Такая чума, от которой не умирают, а просто врут потом, как очумелые! -- подхватил Мистигри. -- Мистигри, -- остановил его учитель,--не затевайте ссор, не то я вас высажу. Итак, сударь, -- обратился он к Жоржу, -- вы были на Востоке? -- Да, сударь, сначала в Египте, а затем в Греции, где я служил под началом Али, Янинского паши, с которым вконец разругался. Там невольно поддаешься климату; множество волнений, вызванных жизнью на Востоке, окончательно расстроили мне печень. -- Вы были на военной службе? -- спросил тучный фермер. -- Сколько же вам лет? -- Двадцать девять,--ответил Жорж, на которого поглядели все пассажиры. -- В восемнадцать лет я простым солдатом проделал знаменитую кампанию 1813 года. Но я участвовал только в битве при Ганау , за которую получил чин фельдфебеля. Во Франции, при Монтеро , я был произведен в младшие лейтенанты и получил орден от... (здесь нет доносчиков?) от императора. -- У вас есть орден? -- сказал Оскар. -- И вы его не носите? -- Наполеоновский орден?.. Покорно вас благодарю! Да и какой порядочный человек надевает в дорогу ордена? Вот и вы, сударь, -- сказал он, обращаясь к графу де Серизи, -- готов держать пари на что угодно... -- Держать пари на что угодно во Франции значит ни на что не держать пари, --заметил спутник Мистигри. -- Готов держать пари на что угодно, -- повторил Жорж многозначительно, -- что вы, сударь, весь в крестах. -- У меня есть крест Почетного легиона, русский орден Андрея Первозванного, орден Прусского Орла, сардинский Аннунциаты, Золотого Руна,--смеясь, сказал граф де Серизи. -- Только-то и всего! -- заметил Мистигри. -- И весь этот блеск путешествует в "кукушке"? -- Ишь ты, как старичок с кирпичной физиономией привирает, -- шепнул Жорж на ухо Оскару. -- Видите, я же вам говорил,-- продолжал он вслух.-- Я не скрываю, я боготворю императора... -- Я служил под его началом, -- сказал граф. -- Что за человек! Не правда ли? -- воскликнул Жорж. -- Человек, которому я многим обязан, -- ответил граф, ловко прикидываясь простачком. -- Например, орденами? -- спросил Мистигри. -- А как он табак нюхал! -- продолжал г-н де Серизи. -- О, у него табаком все карманы полны были, прямо оттуда и брал, -- сказал Жорж. -- Мне это говорили, -- заметил дядюшка Леже с недоверчивым видом. -- Он не только нюхал, он и жевал табак, и курил, -- подхватил Жорж. -- Я видел, как он дымил, и очень забавно, при Ватерлоо, когда маршал Сульт сгреб его в охапку и бросил в экипаж в тот момент, как он уже взялся за ружье и собирался разрядить его в англичан. -- Вы участвовали в сражении при Ватерлоо? -- спросил Оскар, вытаращив от удивления глаза. -- Да, молодой человек, я участвовал в кампании 1815 года. Я дрался при Ватерлоо в чине капитана и удалился на Луару, когда армию расформировали. Черт возьми, Франция мне опротивела, я не мог здесь дольше выдержать. При моем настроении меня бы арестовали. Вот я и отправился вместе с другими удальцами -- Сельвом , Бессоном , еще кое с кем; все они и по сию пору в Египте, на службе у Мехмеда-паши . Ну, и чудак, доложу я вам! Раньше торговал табаком в Кавале, а теперь задумал стать неограниченным монархам. Вы видели его на картине Ораса Верне "Избиение мамелюков"? Какой красавец! Но я не согласился отречься от веры своих отцов и стать мусульманином, тем более что при переходе в магометанство проделывают некую хирургическую операцию, к которой я не чувствовал ни малейшей склонности. А кроме того, вероотступников все презирают. Вот если бы мне предложили ренту тысяч в сто, тогда, возможно, я бы еще подумал... Да и то!.. Нет, не согласился бы! Паша положил мне жалованье в тысячу таларов... -- Что это такое? -- спросил Оскар, развесив уши. -- Так, пустяки. Талар -- это вроде монеты в сто су. И, надо сказать, пребывание в этой чертовой стране, если только ее можно назвать страной, мне дорого обошлось,-- пороки, которые я там приобрел, дохода не приносят. Теперь я уже не могу отказаться от кальяна два раза в день, а это обходится недешево. -- А каков Египет? -- спросил г-н де Серизи. -- Египет -- сплошной песок, -- нисколько не смущаясь, продолжал Жорж.-- Зеленеет только долина Нила. Проведите зеленую полосу на листе желтой бумаги, вот вам и Египет. Правда, египтяне, феллахи, имеют по сравнению с нами одно преимущество: у них нет полиции. Можете исколесить весь Египет, ни одного полицейского не встретите. -- Зато, я думаю, там много египтян, -- сказал Мистигри. -- Не так много, как вы полагаете,--возразил Жорж,-- там гораздо больше абиссинцев, гяуров, ваххабитов, бедуинов и коптов... Впрочем, все эти дикари мало привлекательны, и я был очень счастлив, когда сел на генуэзское судно, которое шло на Ионические острова за грузом пороха и боевыми припасами для Тепеленского паши. Знаете, англичане продают порох и боевые припасы кому угодно -- и туркам и грекам; они бы и самому черту продали, будь у черта деньги. Итак, с острова Занте мы должны были направиться в Грецию, лавируя вдоль берегов. Мой род пользуется известностью в этой стране. Я внук славного Кара-Георгия , который воевал с Портой, но, к несчастью, ей не напортил, а свою судьбу испортил. Его сын укрылся в доме французского консула в Смирне, он умер в Париже в 1792 году, оставив мою мать беременной седьмым ребенком, мною. Один из приятелей моего деда украл все наши драгоценности, так что мы были разорены. Мать, которая жила тем, что продавала по одному свои бриллианты, в 1799 году вышла замуж за некоего господина Юнга, моего отчима, поставщика на армию. Мать умерла, я поссорился с отчимом, между нами говоря, большим подлецом. Он еще жив, но мы с ним не видимся Этот прохвост бросил нас семерых и даже не поинтересовался, что мы пить-есть будем. Вот я с отчаянья и отправился в 1813 году простым рекрутом... Вы себе и представить не можете, с какой радостью старый паша принял внука Кара-Георгия. Здесь, во Франции, я зовусь просто Жоржем. Паша подарил мне гарем... -- У вас есть гарем? -- воскликнул Оскар -- А были вы бунчужным пашой ? Сколько у вас хвостов было? -- спросил Мистигри. -- Неужели вы не знаете, -- ответил Жорж, -- что пашой может сделать только султан? Мой же друг Али, -- а мы с ним были такими друзьями, что водой не разольешь,-- восстал против падишаха! Не знаю, известно ли вам, что по-настоящему повелитель правоверных называется падишахом, а не султаном. Не воображайте, что гарем это что-то особенное: это вроде стада коз. Тамошние женщины очень глупы, гризетки из "Хижины" на Монпарнасе мне во сто раз милей. -- Они поближе,--заметил граф де Серизи. -- Одалиски не знают ни слова по-французски, а чтобы поладить, нужно знать язык. Али подарил мне пять законных жен и десять наложниц. В Янине это сущие пустяки. Видите ли, на Востоке любить своих жен считается очень дурным тоном У них жены самое обычное дело, все равно что у нас сочинения Вольтера или Руссо; ну, кто из нас заглядывает в Вольтера или Руссо? Никто. А вот ревновать считается там хорошим тоном. По их закону, жену при малейшем подозрении зашивают в мешок и бросают в море. -- И вы их тоже бросали? -- спросил фермер. -- Я? Ну, что вы, я же француз! Я предпочитал любить их. Тут Жорж лихо закрутил усы и устремил вдаль мечтательный взгляд. Тем временем въехали в деревню Сен-Дени, и Пьеротен остановился у ворот харчевни, знаменитой своими слоеными пирожками; здесь седоки обычно делают привал. Граф, заинтригованный правдоподобными деталями, которые Жорж пересыпал шутками, тут же влез обратно в карету, достал из-под сиденья портфель -- так как со слов Пьеротена знал, что загадочный пассажир положил его туда,-- и прочитал на нем позолоченную надпись: "Александр Кроттe, нотариус". Граф позволил себе открыть портфель, ибо с полным основанием предполагал, что дядюшка Леже также полюбопытствует заглянуть туда. Он вынул купчую на ферму Мулино, сложил ее, убрал в боковой карман сюртука и вернулся к прочим пассажирам. -- Значит, Жорж всего-навсего младший клерк нотариуса Кроттe, которого он послал вместо своего старшего клерка. Остается только поздравить его патрона с таким помощникам, -- пробормотал граф. По почтительному виду дядюшки Леже и Оскара Жорж понял, что нашел в них восторженных слушателей; он, разумеется, решил поразить их своим великолепием, угостив пирожками и стаканчиком аликантского вина, а заодно и Мистигри с его патроном, причем воспользовался случаем, чтобы узнать, кто они такие. -- Я, сударь, не принадлежу к столь знатному роду, как вы, и не возвращаюсь из армии, -- сказал художник. Граф, поторопившийся вернуться в харчевню, чтобы не возбудить подозрений, подоспел как раз к концу его ответа. -- ... я всего-навсего бедный художник и недавно вернулся из Рима, куда ездил на казенный кошт, так как пять лет назад получил первую премию . Моя фамилия Шиннер. -- Послушайте, почтеннейший, можно предложить вам стаканчик аликантского и пирожок? -- обратился Жорж к графу. -- Благодарю вас, --ответил граф, -- я никогда не выхожу из дому, не выпив чашки кофея со сливками. -- А между завтраком и обедом вы ничего не перехватываете? Какие у вас старозаветные мещанские привычки,-- сказал Жорж.-- Когда он врал насчет своих орденов, я не думал, что он такой мямля,-- шепнул он художнику,-- но мы опять заведем с этим свечным торговцем разговор об орденах. -- Ну, а вы, молодой человек, -- обратился он к Оскару, -- опрокиньте уж и тот стаканчик, что я налил нашему лавочнику. Усы лучше расти будут. Оскару хотелось показать, что он мужчина; он выпил второй стаканчик и съел еще три пирожка. -- Славное винцо, -- сказал дядюшка Леже и прищелкнул языком. -- Оно потому такое хорошее, что из Берси ! -- ответил Жорж. -- Я бывал в Аликанте, и надо вам сказать, что тамошнее вино так же похоже на это, как я на ветряную мельницу. Наши искусственные вина куда лучше натуральных. Ну-ка, Пьеротен, прошу, стаканчик... Эх, жалко, что у вас лошадки непьющие, а то бы они нас мигом домчали. -- Что их поить, у меня одна лошадь и без сивухи сивая, -- ответил Пьеротен. Оскару эта незамысловатая шутка показалась верхом остроумия. -- Трогай! Этот возглас Пьеротена, сопровождавшийся щелканьем бича, раздался, когда все пассажиры втиснулись на свои места. Было одиннадцать часов. Погода, с утра немного пасмурная, прояснилась, ветер разогнал тучи, местами уже проглядывало голубое небо; и когда карета Пьеротена покатила по дороге, узенькой ленточкой соединяющей Сен-Дени с Пьерфитом, последние обрывки тумана, прозрачной дымкой обволакивавшие это знаменитое своими видами местечко, растаяли на солнце. -- Ну, а почему же вы разлучились с вашим другом пашой? -- спросил Жоржа дядюшка Леже. -- Он был большой чудак, -- ответил Жорж с очень таинственным видом. -- Можете себе представить, он сделал меня начальником кавалерии. Отлично!.. -- Ага, вот почему он при шпорах! -- решил простоватый Оскар. -- В ту пору, когда я был там, Али-паше пришлось расправляться с Хозревам-пашой , тоже скажу я вам -- фрукт! Вы его здесь называете Шореф, а по-турецки его имя произносится Косере. Вы, верно, в свое время читали в газетах, что старик Али разбил Хозрева, и разбил наголову. Ну так вот, не будь меня, Али-паша погиб бы несколько раньше. Я был на правом фланге, вдруг вижу, что старый хитрец Хозрев прорвал наш центр... Да еще как, неожиданным прекрасным маневром в духе Мюрата. Отлично! Я выждал минуту и стремительным натиском разрезал пополам колонну Хозрева, которая прорвалась вперед и осталась без прикрытия. Вы понимаете... Ну, после этого дела Али меня расцеловал. -- А это на Востоке принято? -- насмешливо спросил граф де Серизи. -- Это, сударь, повсюду принято,-- вставил художник. -- Мы гнали Хозрева тридцать лье в глубь страны... Как на охоте, право! -- продолжал Жорж. -- Турки лихие наездники Али задарил меня--ятаганы, ружья, сабли!.. Бери -- не хочу! По возвращении в столицу этот чертов чудак сделал мне предложение, которое пришлось мне совсем не по вкусу. Когда этим восточным людям что на ум взбредет, с ними не сговоришься... Али хотел сделать меня своим любимцем, своим наследником; я был по горло сыт этой жизнью; Али-паша Тепеленский восстал против Порты, а я счел благоразумным не портить своих отношений с Портой и удалиться. Но надо отдать справедливость Али-паше, он осыпал меня подарками. Он дал мне бриллианты, десять тысяч таларов, тысячу червонцев, очаровательную гречанку в подруги, мальчика арнаута в грумы и арабского скакуна. Что там ни говорите, Али, Янинский паша, натура загадочная, он ждет своего историка. Только на Востоке встретишь еще таких твердых, как кремень, людей, которые могут двадцать лет жизни потратить на то, чтобы в одно прекрасное утро отомстить за давнишнюю обиду. Я никогда не видел такой красивой белой бороды, как у него, лицо у него было суровое, жестокое... -- А куда вы ваши сокровища дели? -- спросил дядюшка Леже. -- Видите ли, у них там нет ни государственной ренты, ни государственного банка, поэтому пришлось держать денежки при себе на греческом паруснике, который был захвачен самим капудан-пашой! Меня в Смирне чуть не посадили живьем на кол. Ей-богу, если бы не господин де Ривьер -- наш посланник, который находился там, меня бы приняли за сообщника Али-паши. Говоря по совести, я спас только свою голову, а десять тысяч таларов, тысяча червонцев, оружие -- все пошло в прожорливую пасть капудан-паши. Положение мое было тем труднее, что этот капудан-паша оказался не кто иной, как сам Хозрев. Его, подлеца, после полученной им взбучки, назначили на эту должность, которая во Франции соответствует адмиралу. -- Так ведь он же как будто был в кавалерии? -- заметил дядюшка Леже, внимательно следивший за рассказом. -- Из ваших слов видно, как мало знают Восток в департаменте Сены-и-Уазы! -- воскликнул Жорж. -- Турки, сударь, таковы: вы фермер, падишах назначает вас маршалом; если ему не понравится, как вы справляетесь со своими обязанностями, пеняйте на себя, вам не сносить головы. Это их способ сменять чиновников. Садовник делается префектом, а премьер-министр простым чаушем . В Оттоманской империи не знают, что такое продвижение по службе и иерархия! Из кавалериста Хозрев превратился в моряка. Султан Махмуд приказал ему захватить Али на море, и он действительно покончил с ним, но с помощью англичан. Они, канальи, на этом хорошо заработали! Они наложили свою лапу на его сокровища. Хозрев узнал меня, он еще не позабыл уроков верховой езды, которые я ему преподал. Сами понимаете, песенка моя была спета; хорошо еще, что мне пришло в голову заявить, что я француз и состою при господине де Ривьере в трубадурах. Посланник был рад случаю показать свою власть и потребовал моего освобождения. У турок есть одна хорошая черта, им так же просто отпустить вас на волю, как и отсечь вам голову; что то, что другое -- им все равно Французский консул, очаровательный человек, друг Хозрева, приказал вернуть мне две тысячи таларов; и, должен сказать, имя его навсегда сохранится у меня в сердце... -- А как его звали? -- поинтересовался г-н де Серизи. На лице г-на де Серизи отразилось удивление, когда Жорж назвал фамилию одного из самых наших известных генеральных консулов, действительно находившегося в то время в Смирне. -- Между прочим, я присутствовал при казни смирнского градоправителя, которого падишах приказал Хозреву обезглавить. В жизнь свою не видел ничего любопытнее, а я видал всякие виды. Я вам расскажу потом, за завтраком. Из Смирны я поехал в Испанию, узнав, что там революция. Я отправился прямо к Мине , который взял меня к себе в адъютанты и дал чин полковника. Я дрался за дело конституции, но оно обречено на гибель, так как на этих днях наши войска вступят в Испанию. -- И вы французский офицер? -- строго сказал граф де Серизи. -- Не слишком ли вы полагаетесь на молчание своих слушателей? -- Но здесь же нет доносчиков, -- возразил Жорж. -- Вы, видно, позабыли, полковник Жорж, -- сказал граф, -- что как раз сейчас в суде пэров разбирается дело о заговоре, и поэтому правительство особенно строго к военным, которые поднимают оружие против родины и завязывают сношения с иностранцами с целью свергнуть наших законных государей. . При этой суровой отповеди художник покраснел До ушей и посмотрел на Мистигри, который тоже как будто смутился. -- Ну, а дальше что? -- спросил дядюшка Леже. -- Если бы я, например, был чиновником, -- ответил граф, -- мой долг был бы вызвать в Пьерфите полицейских и арестовать адъютанта генерала Мины, а всех пассажиров, что были в карете, привлечь в качестве свидетелей. Жорж сразу приумолк от этих слов, тем более что "кукушка" как раз подъезжала к полицейскому посту, над которым белый флаг, по классическому выражению, развевался по воле зефира. -- У вас слишком много орденов, вы не позволите себе такую подлость, -- сказал Оскар. -- Мы его сейчас опять разыграем, -- шепнул Жорж Оскару. -- Полковник! -- воскликнул дядюшка Леже, встревоженный резкими словами графа де Серизи и желавший переменить разговор. -- Как обрабатывают землю жители тех краев, где вы побывали? Какое у них хозяйство -- многополье? -- Прежде всего, почтеннейший, понимаете, с сельским хозяйством у них дело табак, слишком уж много табаку они курят, все хозяйство прокурили. Им уж не до того, чтобы почву удобрить, им только бы чиновников задобрить. Граф не мог не улыбнуться. Эта улыбка успокоила рассказчика. -- Их способ обработки почвы покажется вам очень странным. Они ее вовсе не обрабатывают, это и есть их способ обработки. Что турки, что греки -- все питаются луком да рисом... Они добывают опиум из мака, что очень выгодно; кроме того, у них есть табак, который растет сам по себе, знаменитый табак! А потом финики! Куча всяких сластей, растущих в диком виде. В этой стране масса всевозможных источников торговли. В Смирне ткут ковры, и недорогие. -- Но, ведь ковры-то из шерсти,-- заметил Леже,-- а где шерсть, там и овцы, а для овец нужны пастбища, фермы, полевые культуры. -- Верно, там что-нибудь в этом роде и есть, -- ответил Жорж. -- Но, во-первых, рис растет в воде; а затем я все время был на побережье и видел только край, разоренный войной. Кроме того, я питаю глубочайшее отвращение к статистике. -- А как там с налогами? -- поинтересовался дядюшка Леже. -- О, налоги там тяжелые. У них отбирают все до последней нитки, но что останется -- то оставляют им. Египетский паша был до того поражен преимуществами этой системы, что уже собирался перестроить все свое налоговое управление на этот лад, когда я с ним расстался, -- Как же это так? -- удивился дядюшка Леже, окончательно сбитый с толку. -- Как? -- отозвался Жорж.--Да очень просто. Особые чиновники отбирают урожай, а феллахам оставляют только на прожиток. При такой системе нет ни бюрократии, ни бумажной волокиты, этого бича Франции. Так вот и делается!.. -- Но с какой же стати? -- недоумевал фермер. -- Это страна деспотизма, вот вам и весь сказ! Разве вы не знаете прекрасное определение деспотизма, данное Монтескье: "Как дикарь, он подрубает дерево у корня, чтобы сорвать плоды..." -- И нас хотят вернуть к тому же! -- воскликнул Мистигри. -- Но блудливой корове бог ног не дает. -- И этого добьются, -- воскликнул граф де Серизи, -- и землевладельцы поступят правильно, если распродадут свои владения. Господин Шиннер несомненно видел в Италии, как быстро возвращаются там к прежнему. -- Corpo di Bacco! [Черт возьми! (итал.)] Папа ловко обделывает свои дела,-- сказал Шиннер.-- Но таковы итальянцы. Уж очень покладистый народ. Только бы им не мешали понемножку грабить путешественников на большой дороге, они и довольны. -- Однако, -- заметил граф, -- вы тоже не носите ордена Почетного легиона, которым были награждены в 1819 году; это что -- мода такая пошла? Мистигри и мнимый Шиннер покраснели до корней волос. -- Ну, я... другое дело, -- продолжал Шиннер. -- Я хочу сохранить инкогнито. И вы, пожалуйста, не выдавайте меня, сударь. Пусть люди думают, будто перед ними неизвестный, скромный художник, просто живописец-декоратор. Я еду в замок, где не должен вызывать ни малейших подозрений. -- Ах, вот как, -- отозвался граф, -- значит, тут роман, любовная интрижка?.. Да! Ведь вы имеете счастье быть молодым... Оскар буквально лопался от досады, сознавая, что сам он ничтожество, что даже ничем похвастаться не умеет, и, посматривая то на полковника Кара-Георгиевича, то на прославленного мастера Шиннера, тщетно силился придумать, за кого бы ему все-таки выдать себя. Но кем мог быть девятнадцатилетний юноша, которого отправили на две недели погостить в деревню, к прэльскому управляющему? Аликанте уже туманило ему голову, самолюбие его было уязвлено, и кровь закипала в жилах; поэтому, когда знаменитый Шиннер намекнул на некое романтическое приключение, сулившее ему столько же счастья, сколько и опасностей, Оскар так и впился в него взглядом, сверкавшим бешенством и завистью. -- Ах, -- простодушным и завистливым тоном сказал граф, --