игоршню медных монет, они в удивлении останавливаются,
подбирают их, и я продолжаю кидать монеты другим прибывающим взводам;
наконец денег у меня не остается, и ко мне больше никто не бежит. Все
мужичье застыло в остолбенении, не понимая, что делать с молодым человеком,
мирным на вид и разбрасывающим просто так свое добро. Я не мог говорить
прежде, нежели замолкли оглушительные колокола; но пастух, поп и церковный
сторож перебили меня -- тем более что говорил я по-итальянски. Все трое
разом обратились они к черни. Я уселся на свой мешок и сидел спокойно.
Один из крестьян, пожилой и разумный на вид, подходит ко мне и
по-итальянски спрашивает, зачем убил я барана.
-- Затем, чтобы заплатить за него и съесть.
-- Но Его Святейшество волен запросить за него цехин.
-- Вот ему цехин.
Поп берет деньги, удаляется, и ссоре конец. Крестьянин, что говорил со
мною, рассказывает, что служил в войну 16-го года и защищал Корфу. Похвалив
его, я прошу найти мне удобное жилище и хорошего слугу, который мог бы мне
готовить еду. Он отвечает, что у меня будет целый дом и что он сам станет
стряпать, только надобно подняться в гору. Я соглашаюсь; мы поднимаемся, а
за нами два дюжих парня несут один мой мешок, другой барана. Я говорю тому
человеку, что желал бы иметь у себя на военной службе две дюжины парней,
таких, как эти двое; им я стану платить по двадцать монет в день, а ему, как
поручику, по сорок. Он отвечает, что я в нем не ошибся и что я буду доволен
своей гвардией.
Мы входим в весьма удобный дом; у меня был первый этаж, три комнаты,
кухня и длинная конюшня, которую я немедля превратил в караульню. Оставив
меня, крестьянин отправился за всем, что мне было необходимо, и прежде всего
искать женщину, которая бы сшила мне рубашек. В тот же день было у меня все:
кровать, обстановка, добрый обед, кухонная утварь, двадцать четыре парня,
всяк со своим ружьем, и старая-престарая портниха с молоденькими
девушками-подмастерьями, дабы кроить и шить рубашки. После ужина пришел я в
наилучшее расположение духа: вокруг меня собралось тридцать человек, что
обходились со мною как с государем и не могли понять, что понадобилось мне
на их острове. Одно лишь мне не нравилось -- девицы не понимали
по-итальянски, а я слишком дурно знал по-гречески, чтобы питать надежду
просветить их своими речами.
Лишь наутро предстала мне моя гвардия под ружьем. Боже! Как я смеялся!
Славные мои солдаты все как один были паликари; но рота солдат без мундиров
и строя уморительна. Хуже стада баранов. Однако ж они научились отдавать
честь ружьем и повиноваться приказам командиров. Я выставил трех часовых:
одного у караульни, другого у своей комнаты и третьего у подножья горы,
откуда видно было побережье. Он должен был предупредить, если появится на
море вооруженный корабль. В первые два-три дня я полагал все это шуткой; но
поняв, что, может статься, принужден буду применить силу, защищаясь от
другой силы, шутить перестал. Я подумал, не привести ли солдат к присяге на
верность, но все не мог решиться. Поручик мой заверил, что это в моей
власти. Щедрость доставила мне любовь всего острова. Кухарка моя, что нашла
мне белошвеек шить рубашки, надеялась, что в какую-нибудь я влюблюсь -- но
не во всех разом; я превзошел ее ожидания, и она позволяла мне насладиться
всякой, что мне нравилась; в долгу я не оставался. Жизнь я вел воистину
счастливую, ибо и стол у меня был не менее изысканный. Подавали мне
упитанных барашков да бекасов, подобных которым пришлось мне отведать лишь
двадцатью двумя годами позже, в Петербурге. Пил я только вино со Скополо и
лучшие мускаты со всех островов архипелага. Единственным сотрапезником моим
был поручик. Никогда не выходил я на прогулку без него и без двух своих
паликари, что шли за мною для защиты от нескольких сердитых юношей,
воображавших, будто из-за меня их оставили возлюбленные, белошвейки. Я
рассудил, что без денег мне пришлось бы худо; но без денег я, быть может, и
не отважился бы бежать с Корфу.
Прошла неделя, и вот однажды за ужином, часа за три до полуночи
послышался от караульни голос часового -- Piosine aft *. Поручик мой
выходит и, вернувшись через минуту, сообщает, что некий добрый человек,
говорящий по-итальянски, хочет поведать мне нечто важное. Я велю ввести его,
и в присутствии поручика он, к изумлению моему, произносит с печальным видом
такие слова:
-- Послезавтра, в воскресенье, святейший поп Дельдимопуло возгласит вам
катарамонахию. Если вы не помешаете ему, долгая лихорадка в полтора месяца
сведет вас в мир иной.
-- Никогда не слыхал о таком снадобье.
-- Это не снадобье. Это проклятие, оглашенное со святыми дарами в
руках; такова его сила.
-- Что за нужда у священника убивать меня подобным образом?
-- Вы нарушаете мир и порядок в его приходе. Вы завладели множеством
девушек, и бывшие возлюбленные не желают брать их в жены.
Велев поднести ему вина и поблагодарив, я пожелал ему доброй ночи. Дело
представилось мне серьезным: я не верил ни в какие катарамонахии, но нимало
не сомневался в силе ядов. Назавтра, в субботу, не сказавшись поручику, я на
заре отправился один в церковь и, застав попа врасплох, произнес:
-- При первом же приступе лихорадки, какой со мною случится, я размозжу
вам голоду. Стало быть, выбирайте: либо проклятие ваше подействует в один
день, либо пишите завещание. Прощайте.
Предупредивши его таким образом, я возвратился в свой дворец. В
понедельник с самого раннего утра он явился отдать визит. У меня болела
голова. Он спросил, как мое здоровье, и я сказал ему об этом; немало меня
насмешив, он пустился заверять, что виноват во всем тяжелый воздух острова
Казопо.
Прошло три дня после посещения его; я как раз собирался сесть за стол,
но вдруг часовой на передней линии, которому видно было море, подает сигнал
тревоги. Поручик мой выходит и, возвратившись четырьмя минутами позже,
объявляет, что сейчас причалила к острову вооруженная фелюка и спустился на
берег офицер. Поставив войско свое под ружье, я выхожу и вижу, как
поднимается в гору, направляясь к моим квартирам, офицер в сопровождении
крестьянина. Поля его шляпы были опущены; он старательно раздвигал тростью
кусты, мешавшие пройти. Он был один -- следственно, мне нечего было бояться;
я вхожу в свою комнату и велю поручику отдать ему воинские почести и ввести
в дом. Надев шпагу, я стоя поджидаю его.
Предо мною все тот же адъютант Минотто, который передавал мне приказ
отправляться на бастарду.
-- Вы один, -- говорю я, -- и значит, пришли ко мне как друг. Позвольте
обнять вас.
-- Мне ничего не остается, как прийти по-дружески; для врага у меня
недостало бы сил одержать победу. Но не сон ли все, что я вижу?
-- Садитесь и отобедаем вместе. Стол будет хорош.
-- С удовольствием. А после обеда вместе уедем отсюда.
-- Уедете вы один, коли пожелаете. Я же уеду лишь будучи уверен, что не
только не попаду под арест, но и получу удовлетворение. Генерал должен
отправить этого полоумного на галеры.
-- Будьте благоразумны; лучше вам будет ехать со мною по своей воле.
Мне приказано препроводить вас силой, но сил у меня не хватит; довольно
будет моего рапорта, и за вами пришлют столько людей, что вам придется
сдаться.
-- Никогда я не сдамся, дорогой друг; живым меня не взять.
-- Но вы с ума сошли -- ведь вы не правы. Вы ослушались приказа
отправляться на Бастарду, который я вам принес. Только в этом ваша вина, ибо
в остальном вы тысячу раз правы. Сам генерал так сказал.
-- Стало быть, я должен был идти под арест?
-- Без сомнения. Повиноваться -- наш первый долг.
-- Значит, на моем месте вы бы подчинились?
-- Не могу знать; знаю только, что когда б не подчинился, то совершил
бы проступок.
-- Следственно, если сейчас я сдамся, вина моя будет много больше и
обойдутся со мною хуже, нежели если б я не ослушался несправедливого
приказа?
-- Не думаю. Едем, и вы все узнаете.
-- Вы хотите, чтоб я ехал, не зная наперед своей участи? Не дожидайтесь
даром. Лучше будем обедать. Коли уж я такой преступник, что ко мне применяют
силу, я сдамся силе; виновней мне уже не быть, хоть и будет пролита кровь.
-- Напротив, вина ваша возрастет. Будем обедать. Быть может, добрая еда
придаст вам рассудительности.
К концу обеда доносится до нас шум. Поручик говорит, что к дому моему
стекаются толпы крестьян, привлеченные слухом, будто фелюка пришла с Корфу
единственно затем, чтобы увезти меня, и готовые действовать по моему
приказанию. Я велел ему разубедить этих славных храбрецов и, выставив им
бочонок кавалльского вина, отослать по домам.
Расходясь, они разрядили в воздух ружья. Адъютант, улыбаясь, сказал,
что все это весьма мило; но если ему придется уехать на Корфу без меня, это,
напротив, будет выглядеть ужасно, ибо он будет принужден представить весьма
подробный рапорт.
-- Я поеду с вами, если вы дадите мне слово чести, что я сойду на Корфу
как свободный человек.
-- У меня приказ доставить вас к г-ну Фоскари на Бастарду.
-- На сей раз вы не исполните приказа.
-- Для генерала дело чести заставить вас повиноваться, и, поверьте, он
найдет способ это сделать. Но скажите на милость, что станете вы делать,
если генерал забавы ради решится оставить вас здесь? Однако здесь вас не
оставят. Я представлю рапорт, и дело решится без кровопролития.
-- Нелегко будет это сделать, не учинив бойни. С пятью сотнями здешних
крестьян мне не страшны и три тысячи человек.
-- Человека найдут одного, а с вами обойдутся как с главарем
бунтовщиков. Все эти преданные вам люди не в силах защитить вас от
одного-единственного, который за плату продырявит вам череп. Скажу больше.
Из всех этих греков, что окружают вас, не найдется ни одного, кто бы не
согласился вас убить и заработать двадцать цехинов. Поверьте мне, и едем со
мною. На Корфу вас ожидает в некотором роде триумф. Вам станут рукоплескать,
вас будут чествовать; вы расскажете сами, какое безумство совершили, и все
посмеются, но в то же время и восхитятся тем, что немедля по приезде моем вы
подались на доводы здравого смысла. Все почитают вас. Г-н Д. Р. проникся к
вам великим уважением за мужество, с каким вы не стали дырявить насквозь
этого безумца, дабы не оказаться непочтительным к хозяину дома. Да и сам
генерал должен ценить вас, ибо вряд ли позабыл, что вы ему говорили.
-- А какова судьба этого несчастного?
-- Тому четыре дня, как фрегат майора Сордин привез депеши, и генерал,
судя по всему, получил достаточные разъяснения, чтобы поступить так, как он
поступил. Безумец исчез. Никто не знает, что с ним сталось, и никто более не
решается говорить о нем у генерала, ибо промах его слишком очевиден.
-- Но бывал ли он еще в обществе после того, как я поколотил его
тростью?
-- Фи! Разве вы забыли, что он был при шпаге? Большего и не
требовалось: никто не пожелал впредь его видеть. У него, как оказалось,
сломано было предплечье и раздроблена челюсть; но уже через неделю Его
Превосходительство изгнал его, невзирая на плачевное состояние. Единственно
чему дивились на Корфу, это вашему бегству. Три дня кряду полагали, что г-н
Д. Р. укрывает вас у себя, и открыто порицали его, пока наконец он не
объявил во всеуслышанье за столом у генерала, что не знает, где вы
находитесь. Сам Его Превосходительство был весьма опечален вашим бегством
вплоть до вчерашнего полудня, когда все открылось. Протопоп Булгари получил
от здешнего попа письмо, в котором тот жалуется, что некий офицер-итальянец
вот уже десять дней как завладел островом и чинит на нем насилие. Он
обвиняет вас в том, что вы совратили здесь всех девиц и грозились убить его,
если он возгласит вам катарамонахию. Письмо это читано было в обществе, и
генерал смеялся, однако ж велел мне сегодня утром взять дюжину гренадеров и
отправляться за вами.
-- Всему виною г-жа Сагредо.
-- Верно; и она совсем убита. Нам с вами было бы недурно нанести ей
завтра же утром визит.
-- Завтра? Вы уверены, что я не окажусь под стражей?
-- Да, уверен, ибо знаю, что Его Превосходительство -- человек чести.
-- Я тоже. Позвольте обнять вас. Мы отправимся отсюда вместе, когда
минет полночь.
-- Но отчего не раньше?
-- Оттого, что иначе мне грозит опасность провести ночь на бастарде. Я
хочу прибыть на Корфу при свете дня: тогда торжество ваше будет
блистательно.
-- Но что мы станем тут делать еще восемь часов?
-- Прежде пойдем к девицам -- на Корфу таких лакомых нет; а после
славно поужинаем.
Я велел поручику своему распорядиться насчет еды для солдат, что
находились на фелюке, и подать нам самый лучший и обильный ужин, ибо в
полночь я хочу ехать. Подарив ему все свои богатые припасы, я отослал на
фелюку все, что желал оставить себе. Двадцать четыре моих солдата, получивши
от меня вперед недельное жалованье, изъявили готовность под командою
поручика сопровождать меня на фелюку, отчего Минотто смеялся во всю ночь до
упаду. В восемь часов утра мы прибыли на Корфу и причалили прямо к бастарде,
на которую и препроводил меня Минотто, заверив, что немедля отправит пожитки
мои к г-ну Д. Р. и отправится с рапортом к генералу.
Г-н Фоскари, что командовал галерой, встретил меня как нельзя хуже.
Будь в душе его хотя немного благородства, он бы не стал с такою
торопливостью сажать меня на цепь; стоило ему подождать всего лишь четверть
часа и поговорить со мною, и я бы не подвергся подобному оскорблению. Не
сказав мне ни единого слова, он отправил меня к начальнику гавани, каковой
велел мне садиться и протянуть ногу, дабы заковать ее: в тех местах,
впрочем, кандалы не почитаются бесчестьем, к несчастью, даже для каторжников
на галерах, которых уважают более солдат.
Правая моя нога была уже в цепях, а с левой снимали башмак, дабы
заковать и ее, но тут явился к г-ну Фоскари адъютант от Его
Превосходительства с приказанием вернуть мне шпагу и отпустить на свободу. Я
просил позволения изъявить свое почтение благородному губернатору острова;
но адъютант его сказал, что в том нет нужды.
Я немедля отправился к генералу и, не говоря ни слова, отвесил ему
глубокий поклон. Он с важным видом велел мне быть впредь умнее и затвердить,
что первейший долг мой на избранном поприще -- повиноваться; а главное --
быть благоразумным и скромным. Я понял смысл двух этих слов и сделал
надлежащие выводы.
Явившись к г-ну Д. Р., увидал я радость на всех лицах. Приятные минуты
всегда приносили мне вознаграждение за все, что случалось мне перенести
дурного -- настолько, что начинал я любить и самую их причину. Невозможно
почувствовать должным образом удовольствие, коли не предваряли его
какие-либо тяготы, и величина удовольствия зависит от величины перенесенных
тягот. Г-н Д. Р. на радостях даже расцеловал меня. Подарив мне прелестное
кольцо, он сказал, что я поступил совершенно правильно, не открывши никому,
и в особенности ему самому, своего укрытия.
-- Вы не поверите, как беспокоится о вас г-жа Ф., -- продолжал он с
видом достойным и искренним. -- Вы доставите ей чувствительное удовольствие,
отправившись к ней теперь же.
С каким наслаждением выслушал я сей совет из собственных его уст!
Однако слова "теперь же" огорчили меня: ночь я провел на фелюке и, как мне
казалось, видом своим мог ее напугать. Но должно было идти, объяснить ей
причину моего вида и даже обратить его себе в заслугу.
Итак, я отправляюсь к ней; она еще спала, но горничная проводила меня в
ее покои и заверила, что госпожа вот-вот позвонит и счастлива будет узнать о
моем приходе. В те полчаса, что провел я с этой девицею, она пересказала
великое множество разговоров о поступке моем и бегстве, какие велись меж
господами. Все сказанное ею доставило мне лишь величайшее удовольствие, ибо,
как я убедился, все без изъятия одобряли мое поведение.
Горничная вошла к хозяйке и минутою позже позвала меня. Она раздвинула
полог, и взору моему, казалось, предстала Аврора в россыпи роз, лилий и
нарциссов. Прежде всего я сказал, что когда бы не приказ г-на Д. Р., я бы
никогда не посмел предстать перед нею в подобном виде, и она отвечала, что
г-ну Д. Р. известно, какой интерес питает она к моей особе, и что сам он
уважает меня не менее, нежели она.
-- Не знаю, сударыня, чем заслужил я столь великое счастье; самое
большее, о чем я мечтал, -- это о простом снисхождении.
-- Все мы восхищались тем, что вы нашли в себе силы сдержаться и не
проткнуть шпагою того безумца; его бы выкинули в окно, когда б он не спасся
бегством.
-- Не сомневайтесь, сударыня, когда б не ваше присутствие, я бы убил
его.
-- Вы, вне сомнения, весьма любезны; однако нельзя поверить, будто в
тот досадный миг вы подумали обо мне.
При словах этих я опустил глаза и отвернулся. Приметив кольцо и узнав,
что подарил мне его г-н Д. Р., она похвалила его и захотела услышать, как
жил я после своего бегства, во всех подробностях. Я рассказал ей все в
точности, обойдя лишь такой предмет, как девицы: ей он бы наверное не
понравился, а мне не сделал чести. В житейских отношениях всегда следует
знать, где положить предел доверительности. Правда, о какой надобно молчать,
много обширнее, нежели та благовидная правда, какую можно рассказать вслух.
Посмеявшись, г-жа Ф. почла поведение мое совершенно удивительным и
спросила, отважусь ли я повторить дословно свой прелестный рассказ
генералу-проведитору. Я обещал ей сделать это, если сам генерал попросит
меня, и она велела мне быть наготове.
-- Мне хочется, чтобы он полюбил вас и стал главным вашим покровителем,
дабы оградить вас от несправедливостей, -- сказала она. -- Доверьтесь мне.
Я отправился к майору Мароли осведомиться, как обстоят дела в нашем
банке; приятно было узнать, что, едва я исчез, он исключил меня из доли. Я
забрал принадлежавшие мне четыреста цехинов, оговорив, что, смотря по
обстоятельствам, могу войти в долю снова.
Наконец, под вечер, принарядившись, отправился я за Минотто, дабы
вместе идти с визитом к г-же Сагредо. Она пользовалась благосклонностью
генерала и, исключая г-жу Ф., была самой красивой из венецианских дам, какие
находились на Корфу. Меня не ждала она увидеть, ибо была причиною
происшествия, заставившего меня удрать, и полагала, что я на нее в обиде. Я
поговорил с нею откровенно и разубедил ее. Она обошлась со мною как нельзя
более учтиво и просила даже захаживать к ней иногда по вечерам. Я склонил
голову, не приняв, но и не отвергнув приглашения. Как мог я идти к ней,
зная, что г-жа Ф. ее не переносит! Помимо прочего, дама эта любила карты, но
нравились ей лишь те партнеры, что проигрывали, позволяя выигрывать ей.
Минотто в карты не играл, но заслужил расположение ее своей ролью Меркурия.
Воротившись домой, я застал во дворце г-жу Ф. в одиночестве: г-н Д. Р.
занят был каким-то письмом. Она пригласила меня рассказать ей обо всем, что
приключилось со мною в Константинополе, и я не раскаялся, что уступил.
Встреча моя с женою Юсуфа увлекла ее беспредельно, а ночь, проведенная с
Исмаилом, когда наблюдали мы за купанием его любовниц, воспламенила ее столь
сильно, что в ней, я видел, проснулась страсть. Я, сколько мог, говорил
обиняками; но она то находила слова мои слишком туманными и требовала, чтобы
я изъяснялся понятнее, то, когда я наконец объяснялся, выговаривала мне, что
я выражаюсь чересчур ясно. Я нимало не сомневался, что подобным путем сумею
вызвать в душе ее благосклонность. Тот, кто умеет зарождать желания, может
быть легко принужден утолять их: такого-то вознаграждения я и жаждал, и не
терял надежды, хотя пока различал его еще весьма смутно.
В тот день случилось так, что г-н Д. Р. пригласил к ужину большое
общество, и мне, само собою, пришлось потрудиться, повествуя во всех
подробностях и обстоятельствах обо всем, что случилось со мною после того,
как получил я приказ отправляться под арест на бастарду, -- командир которой
г-н Фоскари сидел со мною рядом. Рассказ мой всем понравился, и было решено,
что генерал-проведитор должен также получить удовольствие и услышать его из
моих уст. Я сказал, что на Казопо много сена, какового на Корфу не было
совершенно; и г-н Д. Р. посоветовал мне не упускать случая и отличиться,
немедля известив об этом генерала: что я наутро и сделал. Его
Превосходительство не мешкая велел послать туда с каждой галеры достаточное
число каторжников, дабы скосить сено и перевезти на Корфу.
Тремя или четырьмя днями позже адъютант Минотто отыскал меня на закате
в кофейном доме и передал, что генерал желает со мною говорить. Я тотчас же
явился.
1750. ПАРИЖ
Мне 25 лет.
ТОМ III
ГЛАВА VII
Остановка в Ферраре и забавное приключение, случившееся там со мною.
Приезд мой в Париж в 1750 году
В полдень схожу я с пеоты у Моста Темного озера и беру коляску, дабы
быстрее добраться до Феррары и там пообедать. Останавливаюсь у трактира Св.
Марка и вслед за лакеем поднимаюсь наверх в отведенную мне комнату.
Привлеченный веселым шумом, который доносился из открытых дверей одной залы,
любопытствую я взглянуть, что там такое. Предо мною стол, а за ним десять --
двенадцать человек -- ничего особенного; я пошел было своей дорогой, как
вдруг слова: "Вот и он!" останавливают меня, красивая женщина поднимается и
бежит ко мне с распахнутыми объятиями, целует и говорит:
-- Живо прибор для дорогого моего кузена, и пусть чемодан его отнесут
вон в ту комнату, рядом с этой.
Ко мне направляется молодой человек, и она произносит:
-- Не обещала ли я вам, что он приедет сегодня или завтра?
Она усаживает меня рядом с собою, и все остальные, что встали
приветствовать меня, рассаживаются по своим местам.
-- Вы наверное изрядно проголодались, -- говорит она, наступая мне на
ногу. -- Позвольте представить вам моего нареченного, а это свекор мой и
свекровь. Дамы эти и господа -- друзья дома. Отчего случилось, что матушка
не приехала с вами?
Наконец пришел и мне черед что-то сказать.
-- Матушка ваша, дорогая кузина, будет здесь через три или четыре дня.
Приглядевшись внимательней к обманщице, узнаю я Каттинеллу, знаменитую
танцовщицу, с которой прежде не перемолвился и словом. Я понимаю, что в
сочиненной ею пьесе она велит мне играть роль персонажа, удобного и
необходимого, чтобы достигнуть развязки. Желая узнать, наделен ли я и в
самом деле талантом, каковой она во мне предположила, и в уверенности, что
получу от нее в награду любые милости, я с радостью повинуюсь. Искусство мое
заключалось в том, чтобы, играя роль, ничем себя не выдать. Сославшись на
голод, я, пока ел, дал ей время посвятить меня в свои замыслы. Она показала
изрядный ум, объясняя завязку сюжета в разговорах то с одним, то с другим из
присутствующих. Я уяснил, что свадьба ее не могла состояться прежде, нежели
приедет ее мать и привезет платья и бриллианты, и что сам я -- маэстро и
направляюсь в Турин сочинять оперу по случаю бракосочетания герцога
Савойского. Нимало не сомневаясь, что ей не удастся помешать мне завтра
уехать, я понял, что, играя сего персонажа, не подвергаюсь никакой
опасности. Когда бы не ночное вознаграждение, что я предвкушал, я объявил бы
ее при всех сумасшедшей. Каттинелле на вид можно было дать около тридцати
лет; она была мила собою и славилась своими каверзами.
Дама, что сидела напротив меня и которую Кат-тинелла назвала свекровью,
налила мне стакан вина и, когда я протянул руку взять его, заметила, что
кисть у меня как будто покалечена.
-- Что это с вами? -- спросила она.
-- Небольшое растяжение, скоро пройдет. Каттинелла, расхохотавшись,
сказала, что это весьма досадно, ибо теперь никто и не узнает, как я играю
на клавесине.
-- Странно, что вам это показалось смешно.
-- Я смеюсь оттого, что вспомнила, как два года назад нарочно
подвернула ногу, чтобы не танцевать.
После кофе свекровь сказала, что синьорине Каттинелле, верно, надобно
обсудить со мною семейные дела и не стоит нам мешать; и вот наконец остался
я наедине с этой интриганкой в комнате, что она мне предназначила, по
соседству со своею собственной.
Она упала на канапе, не в силах более удерживать смех. Потом сказала,
что не сомневалась во мне, хотя знала меня только в лицо и по имени, и
наконец предупредила, что лучше всего мне будет уехать отсюда завтра же.
-- Вот уже два месяца, -- продолжала она, -- как я нахожусь здесь без
единого сольдо; все, что у меня есть, -- это несколько платьев да немного
белья, и мне пришлось бы все продать, когда б я не сумела влюбить в себя
хозяйского сына и пообещать ему выйти за него замуж с приданым в бриллиантах
на двадцать тысяч экю, каковые якобы должна мне привезти матушка из Венеции.
У матушки моей ничего нет, о проделке этой она ничего не знает и никуда из
Венеции не поедет.
-- Прошу тебя, скажи, какова же будет развязка этого фарса; мне видится
она трагической.
-- Ты ошибаешься. Она будет комической, и весьма. Я ожидаю сюда
любовника своего, графа Голштейна, брата майнцского курфюрста. Он отписал
мне из Франкфурта, выехал оттуда и нынче должен быть в Венеции. Он заедет за
мною и отвезет на ярмарку в Реджо. Коли суженый мой вздумает дурно себя
вести, он, без сомнения, поколотит его, но оплатит расходы на мое
содержание; но я не желаю ни чтобы граф ему платил, ни чтобы колотил его.
Уезжая, я шепну ему на ушко, что непременно вернусь и немедля по возвращении
выйду за него замуж, и все обойдется.
-- Чудесно; ты умна ангельски, только я не собираюсь ждать, пока ты
вернешься: наша свадьба состоится теперь же.
-- Ты сошел с ума! Дождись хотя бы ночи.
-- И не подумаю -- мне уже чудится стук копыт, будто граф твой вот-вот
приедет. Если ж не приедет, то и ночь будет наша, мы ничего не потеряем.
-- Так ты любишь меня?
-- Безумно; как же иначе? Пьеса твоя достойна восхищения, и я должен
его изъявить. Не будем же медлить.
-- Подожди. Закрой дверь. Ты прав; это всего лишь вставной эпизод, но
он очень мил.
Под вечер все домашние поднялись к нам, и решено было отправиться на
прогулку. Все уже было готово, как вдруг заслышался шум кареты, что мчалась
на шестерке почтовых. Каттинелла выглядывает в окно и просит всех удалиться,
ибо это к ней, она уверена, приехал какой-то принц. Все уходят, а меня она
вталкивает в мою комнату и запирает на ключ. Я вижу, как у трактира и
вправду останавливается берлин, а из него выходит знатный господин вчетверо
толще, чем я; его поддерживают" двое слуг. Поднявшись по лестнице, входит он
к супруге, и мне остается лишь развлекаться с удобствами, слушая их беседы
да глядя в щелку, чем занимались Каттинелла и сия громадная махина. Однако ж
удовольствие это длилось пять часов и в конце концов мне надоело. Все это
время укладывались вещи Каттинеллы, потом их грузили в берлин, потом был
ужин и опорожнялись бутылки рейнвейну. В полночь граф Голштейн был таков и
увез мужнюю жену с собою. В комнату ко мне во весь этот срок никто не
входил, а звать у меня не было желания. Я боялся, что буду обнаружен, и не
знал, как отнесся бы немецкий принц к тайному свидетелю, наблюдавшему все
нежности, какими обменивались оба поименованных персонажа. Ни тому, ни
другому чести они не делали, и мне не раз являлись в голову мысли о
ничтожестве рода человеческого.
После отъезда главной героини увидал я в щелку хозяйского сына и
постучал, чтобы он открыл мне дверь; но он жалобно сказал, что придется
ломать замок, ибо синьорина увезла ключ с собою. Я просил его сделать это
немедля -- мне хотелось есть. Наконец все было готово, и за столом он
составил мне компанию. Он говорил, что синьорина, улучив минутку, заверила
его, что вернется через полтора месяца, и плакала, обещая вернуться, и
поцеловала его.
-- Принц, должно быть, оплатил ее расходы?
-- Отнюдь нет. Когда б он и предложил денег, мы бы никогда их не
приняли. Нареченная моя была бы оскорблена: вы не можете и представить,
сколь благородны ее помыслы.
-- А что говорит об отъезде ее ваш отец?
-- Отец обо всех думает дурно; он говорит, что она больше не вернется,
и матушка склоняется скорее к его мнению, нежели к моему. А что вы об этом
скажете, синьор маэстро?
-- Думаю, коли она вам обещала, то, наверное, вернется.
-- Когда б она не намерена была возвращаться, то не стала бы и обещать.
-- Именно так. Воистину рассуждения ваши безупречны.
Отужинал я остатками того, что приготовил графский повар, и выпил
бутылку рейнвейну, припрятанную Каттинеллой, дабы его отблагодарить. После
ужина я взял почтовых и уехал, пообещав жениху, что уговорю кузину вернуться
возможно скорее. Я хотел заплатить -- но он не пожелал брать с меня денег. В
Болонью я прибыл четвертью часа позже, нежели Каттинелла, и остановился в
одном с нею трактире. Улучив минуту, я поведал ей о том, какую имел беседу с
ее олухом-возлюбленным.
В Реджо я приехал прежде нее, но никак не мог с нею поговорить: она не
отходила от своего графа. Я пробыл там всю ярмарку, и во все время не
случилось со мною ничего, о чем стоило бы написать. Уехал я из Реджо вместе
с Баллетти и отправился в Турин. Мне хотелось увидеть этот город: проезжая
его с Генриеттой, я останавливался лишь затем, чтобы переменить лошадей.
В Турине нашел я все равно прекрасным -- город, двор, театр; и все
женщины в нем прекрасны, начиная с герцогинь Савойских. Мне сказали, что
порядок здесь отменный, и я посмеялся: улицы полны были нищих. Тем не менее
именно порядок был главною заботой самого короля, каковой, как известно всем
из истории, был весьма умен. Однако ж я, как последний разиня, дивился
облику сего монарха. Не видав никогда прежде королей, я неизвестно отчего
полагал, что физиономия королевская должна заключать в себе нечто
редкостное, по красоте ли либо по величию, и отличаться от всякого иного
лица. Для молодого республиканца рассуждал я не так уж и глупо; но понятия
мои развеялись вмиг, едва увидал я короля Сардинии -- уродливого, горбатого,
гадкого и подлого во всем, даже и в манерах своих. Я слушал, как поет
Аструа, и Гафарелло, видел, как танцует Жофруа -- в то самое время вышла она
замуж за одного танцовщика по имени Боден, весьма достойного человека. Ни
разу сердечная склонность не нарушила в Турине моего душевного покоя: разве
только случилось у меня приключение с дочерью прачки, о котором пишу потому,
что благодаря ему расширились познания мои в физике.
Сделав все возможное, дабы свидеться с этой девицею у себя, у нее либо
во всяком ином месте, и не преуспев, решился я овладеть ею через некоторое
насилие -- под потаенною лестницей, которою она обыкновенно спускалась из
моей комнаты. Я спрятался внизу и, когда подошла она поближе, бросился на
нее и отчасти ласкою, отчасти натиском подавил ее сопротивление на нижних
ступенях лестницы; но едва я разок тряхнул ее, как из места, что по
соседству с тем, где расположился я, донесся весьма необыкновенный звук; пыл
мой на миг охладел, тем более что покорница, устыдившись собственной
нескромности, закрыла лицо рукою.
Я утешаю ее поцелуем и хочу продолжать, но тут раздался другой звук,
громче прежнего; я дальше -- но тут и третий, и четвертый, да так ритмично,
что похоже было на оркестровый бас, отбивающий такт по ходу музыкальной
пьесы. Сей звуковой феномен вкупе с замешательством и смущением, в каковом
пребывала моя жертва, вдруг завладел целиком моей душой, и все вместе
представилось в сознании в столь комическом виде, что от смеха лишился я
всякой силы и должен был оставить добычу. Воспользовавшись сим
обстоятельством, она спаслась бегством и с того дня не осмеливалась более
являться мне на глаза. Долее четверти часа просидел я на лестнице, пока
наконец смог успокоиться; всякий раз, вспоминая это забавное происшествие, я
не в силах удержаться от смеха. Впоследствии я рассудил, что, быть может, и
самое благоразумие девицы происходило от сего неудобства. Оно же, в свой
черед, могло проистекать из особенного устройства органа: в таком случае
девице подобало бы благодарить Провидение за дар, каковой из чувства
неблагодарности представлялся ей, должно быть, недостатком. Полагаю, три
четверти галантных дам, будь они подвержены подобным происшествиям, лишились
бы своей любезности -- разве что были бы уверены в подобных же свойствах
любовников, ибо тогда необычайная симфония стала бы лишней утехой в приятном
процессе. Даже и можно было бы без труда придумать приспособление вроде
заслонки, дабы придавало сим залпам благовоние: когда один орган получает
удовольствие, другой нимало не должен страдать, а запах в Венериных играх --
отнюдь не последнее дело.
В Турине карты искупили зло, какое причинили мне в Реджо, и я легко
подался на уговоры Баллетти отправиться вместе с ним в Париж, где тогда
ждали рождения герцога Бургундского и приготовляли пышные празднества. Все
знали, что Госпожа супруга дофина была на сносях. Так что мы уехали из
Турина и на пятый день прибыли в Лион, где провели неделю.
Лион -- город замечательно красивый; всего три или четыре дворянских
дома принимают здесь иностранцев, зато собирается весьма приличное общество
в доброй сотне домов у купцов, фабрикантов и комиссионеров, каковые гораздо
богаче фабрикантов. Обращение здесь куда менее учтивое, нежели в Париже, но
к этому привыкаешь и наслаждаешься жизнью размеренней. Хороший вкус и
дешевизна составляют богатство Лиона. Божество, коему обязан город своим
достатком, -- это мода. Всякий год она меняется, и ткань, что стоит ради
нового рисунка тридцать монет, через год стоит уже двадцать, и ее отсылают
за границу, где продают как совсем новую. Лионцы не скупятся платить
рисовальщикам с хорошим вкусом: в этом весь секрет. Дешевизна происходит от
соперничества, душа которого -- свобода. Следственно, правительство, что
желает видеть в государстве своем расцвет торговли, должно только лишь
предоставить ей полную свободу и следить единственно за тем, чтобы частный
интерес не изобрел какого обмана в ущерб интересу общему. Государю надобно
держать в руках весы, и пусть подданные наполняют их чаши, чем хотят.
В Лионе я повстречал самую знаменитую из венецианских куртизанок. Звали
ее Анчиллою. Красива она была необычайно: все говорили, что не видали
подобной красоты. Всякий, глядя на нее, обязательно желал насладиться этой
красотой, а она не умела никому отказать -- ибо если мужчины любили ее
поодиночке, то она любила весь мужской пол целиком. Те, кто не мог заплатить
за ее милости причитающейся по закону небольшой суммы, получали их задаром,
едва успев изъяснить свои желания.
Во все времена венецианские куртизанки славились более красотою, нежели
умом; из современниц моих первыми были эта самая Анчилла и еще одна, по
имени Спна -- обе дочери гондольеров, обе умерли молодыми, задумав предаться
ремеслу, каковое, как им представлялось, должно было придать им
благородства. В двадцать два года Анчилла сделалась танцовщицей; Спина
решила стать певицей. Танцовщицей Анчиллу сделал один танцовщик по имени
Кампиони, венецианец, каковой танцевал серьезные балеты и, выучив Анчиллу.
всем изящным движениям, что только были доступны красивому ее стану, женился
на ней. Спина научилась музыке у одного кастрата, которого звали Пепино
делла Мамана; жениться на ней он не мог. Однако пела она более чем
посредственно и продолжала жить на то, что извлекала из своих прелестей.
Анчилла танцевала в Венеции и удалилась со сцены за два года до смерти, о
которой я расскажу в своем месте.
В Лионе я застал ее вместе с мужем. Они возвращались из Англии, где
снискали успех в Хеймаркетском театре. Остановилась она с мужем в Лионе
единственно ради собственного удовольствия; вся красивая и богатая молодежь
города была у ног ее, являлась к ней по вечерам и исполняла всякую ее
прихоть, лишь бы понравиться ей. Днем -- увеселительные прогулки, после --
званый ужин, и во всю ночь напролет фараон. Банк держал некий дон Джузеппе
Маркати, тот самый, которого знавал я восемью годами ранее в испанской
армии; называли его дон Пепе il cadetto, младший, а несколько лет спустя
обнаружилось, что звали его Аффлизио; кончил он весьма скверно. Банк его в
несколько дней выиграл триста тысяч франков. При дворе подобная сумма прошла
бы незамеченной, но в торговом городе она привела в уныние всех отцов
семейства, и итальянское общество надумало уезжать.
Один почтенный человек, с которым познакомился я у г-на де Рошбарона,
доставил мне милость и ввел в число тех, кто видит свет. Я сделался вольным
каменщиком, учеником. Два месяца спустя, в Париже, поднялся я на вторую
ступень, а еще через несколько месяцев -- на третью, иными словами, стал
мастером. Эта ступень высшая. Все прочие титулы, какие даровались мне с
течением времени,-- всего лишь приятные выдумки и, хоть и имеют
символический смысл, ничего к званию мастера не добавляют.
Нет в мире человека, который сумел бы все познать; но всякий человек
должен стремиться к тому, чтобы познать все. Всякий молодой путешественник,
если желает он узнать высший свет, не хочет оказаться хуже других и
исключенным из общества себе равных, должен в нынешние времена быть посвящен
в то, что называют масонством, и хотя бы поверхностно понять, что это такое.
Однако ж он должен быть внимателен, выбирая ложу, в какую желает вступить:
дурные люди не могут действовать в ложе, но могут оказаться в числе ее
членов, и кандидату надобно остерегаться опасных связей. Те, кто решается
вступить в масонскую ложу для того лишь, чтобы узнать ее тайну, могут
обмануться: может статься, они полвека проживут мастерами-каменщиками, так и
не постигнув тайны сего братства.
Тайна масонства нерушима по самой природе своей, ибо каменщик,
владеющий ею, не узнал ее от другого, но разгадал сам. Если она открылась
ему, то для того, что ходил он в ложу, наблюдал, рассуждал и делал выводы.
Сумев постигнуть ее, он остерегается разделить открытие свое с кем бы то ни
было, даже и с лучшим своим другом-каменщиком: ведь если тому недостало
таланту проникнуть в нее, то тем более не получит он никакой пользы, услыхав
ее изустно. А потому тайна сия вечно пребудет тайной.
Втайне должно держаться и все то, что происходит в ложе; однако те, кто
по бесчестью своему и нескромности не постеснялись разгласить происходящее в
ней, все ж не разгласили главного. Да и как могли они разгласить то, что им
самим неведомо? Знай они тайну, не разгласили бы и обрядов.
Во многих непосвященных братство каменщиков производит ныне те же
чувства, что в древние времена великие таинства, какие праздновались в
Элевсине во славу Цереры. Они занимали воображение всей Греции, и первейшие
люди на этой земле мечтали быть в них посвящены. То посвящение было
несравнимо важней, нежели нынешнее во франкмасоны, среди которых встретишь и
негодяев, и отбросы рода человеческого. Долгое время Элевсинские мистерии
внушали всем благоговение, и происходящее на них было окутано глубочайшей
тайной. Дерзнули, к примеру, разгласить три слова, что произносил иерофант в
конце мистерий, отпуская посвященных; и что же последовало? Ничего, кроме
бесчестья для разгласившего, ибо три эти слова принадлежали к варварскому
наречию, неизвестному профанам. Где-то читал я, что эти слова означали:
Бдите и не творите зла. Посвящение продолжалось девять дней, обряды были
весьма пышные, а общество -- весьма почтенное. У Плутарха читаем, что
Алкивиад приговорен был к смерти, а имущество его обращено в казну за то,
что дерзнул он вместе с Политионом и Теодором насмехаться в доме своем над
великими та