"... Останавливаемся на "эффектном"? Продано аукционщику, куплено Оливером! Он стукнул об стол перечницей, как молотком, и под аплодисменты поцеловал меня. Подали первое блюдо" и туг я замечаю, что Оливер не слушает, что я ему говорю. Я проследила за его взглядом, а там за отдельным столиком сидит с книгой -- и даже не глядит в нашу сторону -- Стюарт. Тут все пошло не так, я постаралась, как смогла, стереть остальное у себя из памяти -- что ели, что кто говорил и как все делали вид, будто ничего не происходит. Но не могу вытравить из памяти конец: как над скатертью возникло лицо Стюарта, он смотрел прямо на меня, рот растянут в жуткой ухмылке, в глазах какие-то отблески. Ожившая тыквенная голова. Я закричала. Не от страха. А оттого, что это было так безумно, невыносимо грустно, и я не могла не закричать. ОЛИВЕР: Вот гад. Жирный, подлый банкир-говноед. И это после того, что я за все годы для тебя сделал. Кто вообще из тебя создал более или менее человеческое существо? Кто до боли в суставах обдирал наждаком грубые места на твоей шкуре? Кто знакомил тебя с девицами, учил пользоваться ножом и вилкой, кто был тебе другом, черт бы тебя драл? И чем ты мне отплатил? Испортил мне свадьбу, испоганил самый счастливый день в моей жизни. Дешевая, пошлая, эгоистичная месть, вот что это было, хотя ты в подполье своей темной душонки, конечно, примыслил себе какой-нибудь отчасти благородный, даже правосудный мотив. Ну так вот, позволь тебе заметить, мой стеатопигий экс-приятель: если ты и впредь вздумаешь совать нос куда не следует, останешься эксом и во всех прочих отношениях. Я заставлю тебя неделю есть битое стекло, на этот счет не сомневайся. Можешь на Оливера положиться: его нежное, как все считают, сердце воспламенилось яростью. Мне следовало бы арестовать тебя, как только ты попался мне на глаза. Засадить за решетку по обвинению бессмысленном времяпрепровождении с преступными намерениями, за порчу вида из окна или за то, что осточертел до смерти. Уведите этого человека, полисмен, он больше никого не забавляет, с ним уже совершенно не смешно. Ну да, я шучу, это мой вечный недостаток, но если бы я не шутил, мне пришлось бы подойти, обрубить твои уши с кисточками и затолкать их тебе в глотку, а на закуску еще добавить твои допотопные очечки. А ведь все так хорошо шло, пока я не увидел тебя на той стороне улицы -- ты старался быть незаметным, для чего, мерно печатая шаг, расхаживал взад-вперед, точно часовой, изрыгая клубы дыма, как печные трубы у Арнольда Беннета, и бросая гнусные взоры в сторону церкви. Сразу стало ясно, что готовится какая-то тупоумная подлость. Тогда, поправив в петлице белую гвоздику со слабым зеленым румянцем, я ринулся поперек канцерогенной дороги и окликнул тебя. -- Я буду присутствовать на свадьбе, -- сказал ты. Я опроверг это неправдоподобное утверждение. -- Ты же на моей присутствовал, -- продолжал ты скулить. -- Теперь я иду на твою. Я объяснил разницу с точки зрения этикета, а именно: в умеренно развитом обществе, известном под названием Объединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии, не принято являться на торжественные мероприятия без приглашения. Ты оспорил эту секретную статью протокола, и тогда я в самых вежливых выражениях посоветовал тебе немедленно убираться вон и по возможности погибнуть под колесами двухэтажного автобуса. Я нельзя сказать чтобы совсем поверил в твой якобы уход со сцены. Мы стояли в ожидании начала церемонии, но я не спускал глаз с двери, готовый к тому, что дубовые створки вот-вот распахнутся и явят нам твой незваный лик. И даже когда было приступлено к священнодейству, я думал, что вот сейчас священник спросит присутствующих, не известны ли кому-нибудь препятствия и помехи к моему плотскому соединению с прекрасной Джил, и тогда ты подымешься в темном углу и прокричишь свои возражения. Но этого не произошло, и мы благополучно проскочили через взаимные клятвы. Я даже успел иронически подчеркнуть в тексте то сомнительное место, где обещают "разделить" с партнером земное владение. Спокон веку люди всегда "одаряли" другую сторону своим земным владением: вот все, чем я владею, и все мое -- твое; такой вариант, мне кажется, передавал беззаветность, лежащую в основе брака, сохранял самую его сущность. Но теперь не так. Теперь всюду проникли адвокаты и счетоводы. Я был слегка bouleversee, когда Джилиан стала настаивать на "разделю". В наших пререканиях по этому поводу было, на мой вкус, нечто унизительное, словно я собираюсь прямо из храма дать стрекача и немедленно выставить на продажу мою половину ее квартиры. Я милостиво уступил ее капризу. В характере моей невесты есть что-то от мадам Дракон, как вы, вероятно, заметили. А если честно, это была элементарная сделка. Я хотел венчаться в церкви, а Джил это привлекало еще меньше, чем в предыдущий раз. В результате спектакль выбирал я, а доводка текста осталась за ней. Она же, должен признать, уломала падре. Не каждый молитвенный дом, даже при современном недоборе клиентуры, согласится венчать такую падшую женщину, как Джилиан. Я сам обошел несколько близлежащих храмов и всюду получил недвусмысленно отрицательные ответы. Тогда отправилась Джилиан и уговорила одного упирающегося небесного лоцмана. Удивительная мастерица переговоров эта девушка. Посмотрите, например, ведь она сумела убедить Стюарта вести себя как офицер и джентльмен, хотя на этот счет имеются другие мнения. Поначалу он приходил в ярость, точно настоящий пещерный житель, при одном только слове "развод"; но Джилиан склонила его к согласию. Я, кстати сказать, не люблю вспоминать подробности этого периода мировой истории. Как Джилиан слишком много общалась со своим Первым Мужем. Как она оставила за собой студию в доме ПМ, даже когда разъехалась с ним. Оливеру было запрещено посещать студию, и он был вынужден pro tern* занять позиции квиетизма. Не на заднем сиденье, а прямо-таки в багажнике, вместе с устаревшим атласом дорог и запасным колесом. * pro tempora -- на время (сокр. лат.). Но этот период кончился. Обратимость, главный принцип профессии моей жены, была осуществлена в домашней сфере. Джилиан и Оливер образовали одну общую налогооблагаемую единицу, и призрак жилища в Марбелье, занимаемого в порядке очереди двумя жильцами, был наконец изгнан с лица земли. Куст боярышника за кладбищенской оградой, встрепанный ветром, разбросал свои листья-конфетти -- только, пожалуйста, без покупного товара, -- и la belle mere отсняла целую пленку, после того как я убедил ее, что по свидетельствам пионеров фотографии аппарат работает лучше, если снять с объектива колпачок. Затем все в приподнятом настроении прибыли в ресторан "AI Giardinato", и я обещал Джил не звать хозяина Аль, поскольку эта шутка, признаться, устарела и уже никого, кроме меня, не смешит. В ведерках со льдом возлежали бутылки с игристым белым сухим вином -- вы же понимаете, предстоял банкет исторического значения, а не какая-то еда на скорую руку, оплачиваемая по кредитной карточке, -- а разве можно в итальянском ресторане заказывать французское шампанское? Мы весело обменивались впечатлениями о чудаковатых манерах пастора, о том, что все пути приводят в "Al Giardinato". Тут подали первое блюдо: spaghetti neri alle vongole**. Мы шутя преодолели возражения, что, мол, Олли выбрал кушанье скорее подходящее для похорон, чем для свадьбы. "Maman, -- я сказал (я остановился на таком решении вопроса, как мне ее называть), -- maman, вспомните, что в Бретани внутренность церкви, где происходит венчание, завешивают черным". Впрочем, всякое несогласие смолкло, как только была поднесена ко рту первая вилка. Я втягивал в себя счастье, как длинную, гибкую, прочную макаронину. И тут я увидел этого гаденыша. ** черные спагетти с мелкими устрицами (ит.). Позвольте я опишу сцену. Нас было десятеро (Кто да кто? Да так, несколько избранных и близких amici и cognoscenti*. Мы сидели за длинным столом в глубине зала в своего рода нише -- немного в духе "Тайной вечери" Веронезе, -- а в зале за столиками обедала просто публика, изо всех сил вежливо притворявшаяся, что до нас там никому нет дела. (До чего же это по-английски. Не примазывайся к чужому веселью, не пей за здоровье празднующих и вообще не замечай никакой свадьбы, пока они уж слишком не расшумятся, а тогда можно пожаловаться...) Я сижу, оглядываю понуренные головы, и кого же я вижу прямо против нашего стола? Тактичного Первого Мужа, расположившегося за отдельным столиком и якобы читающего книгу. Для начала забавный гамбит: Стюарт, видите ли, читает книгу. Он бы гораздо меньше привлек внимание, если бы махал нам, стоя на стуле. * друзья и знакомые (итал.). Я тихонько встал из-за стола, хотя рука новобрачной пыталась меня удержать, подошел к экс-супругу моей супруги и дружески посоветовал ему убираться. Он не поднял головы. Глаза его были устремлены в тарелку с лазаньей (как и следовал ожидать), которую он безуспешно терзал вилкой. -- Тут общественное место, -- пролепетал он. -- Потому я и прошу тебя освободить его, -- пояснил я. -- Иначе я бы не оказал тебе такой любезности и не стал с тобой разговаривать. Ты бы у меня вылетел за дверь по частям. И уже валялся бы в контейнере для отбросов. Возможно, это было сказано немного слишком громко, подошел Дино, хозяин. -- Аль, -- воспользовался я прежним шуточным обращением, -- тут имеется нечто оскорбляющее взор. Черное пятно на вашей траттории, Это грозит неприятностями. Будьте добры убрать. И представляете? Он отказался его вышвырнуть. Даже стал за него заступаться. И чтобы больше не нарушать тишину и спокойствие, я возвратился за свой стол, но траурные спагетти были как зола у меня во рту. Сотрапезникам я объяснил тонкости британского ресторанного права, согласно которому десять мирно веселящихся и много заказывающих клиентов могут лишиться возможности спокойно получать удовольствие (и это называется становиться на сторону слабейшего?), и мы все решили сосредоточиться на благодатном настоящем моменте. -- Благодатная -- это твой титул, -- обратился я к Джил. И все зааплодировали. Но у Олли было такое ощущение, будто едешь в гору, не переключив скорость. И несмотря на великолепного pesce spada al salmoriglio*, внимание то и дело возвращалось к бедняге Стюарту, толстым пальцем царапающему непослушную страницу книги (явно не Кафки!) и шевелящему при чтении измазанными лазаньей губами. Почему язык всегда норовит коснуться дупла в зубе и потереться об острый край провала, как корова трется боком о столб? Стюарт служил нам таким дуплом, таким неожиданным провалом. Ну, как тут можно искренно веселиться, сколько ни изображай веселье? * палтус под калабрийским соусом (ит.). Мне советовали забыть о нем. Из-за других столиков уже начали подниматься и уходить, но от этого первый муж моей жены становился только заметнее. Над его столиком вилась, уходя к потолку, струйка дыма -- дымовой сигнал одинокого индейского воина своей утраченной скво. Я лично давно бросил смолить отраву. Дурацкая привычка, пота-кание собственной слабости. Но Стюарту сейчас это и нужно. Под конец в ресторане остались только мы вдесятером (перед каждым -- мороженое, полыхающее синим огоньком), одна припозднившаяся парочка в оконной нише, явно замышляющая адюльтер, и Стю. Я встал. Он тревожно взглянул на наш стол и нервно закурил новую сигарету. Я заставил его попотеть в ожидании, пока я вернусь из мглы писсуара, а потом двинулся мимо его столика. Я всего лишь хотел, проходя, смерить его надменным взором, но при моем приближении он судорожно затянулся сигаретой, посмотрел на меня, потом понурился, стал дрожащей рукой укладывать сигарету в один из желобков на пепельнице, снова посмотрел на меня и вдруг расплакался. Так и остался сидеть, истекая и хлюпая, как лопнувший радиатор. -- Господи, Стю, -- говорю я, стараясь скрыть раздражение. Тут он принялся бормотать что-то про сигареты. Сигареты то, сигареты это. Смотрю, в пепельнице лежат и курятся две зараз. Вот осел. Сразу видно, до чего он раскис. И какой он сиволапый курильщик. Ведь основы изящного курения способен освоить даже самый грубый чурбан, была бы охота. Я протянул руку и раздавил один из двух окурков, которые у него одновременно курились, просто так раздавил, машинально. А Стюарт весь вскинулся, как безумный, и почему-то мелко, дробно засмеялся. Потом перестал смеяться и снова заплакал. Стюарт в слезах -- это такое зрелище, какое не дай Бог вам увидеть. Он разревелся, как малое дитя, потерявшее мешок с плюшевыми мишками. Я опять подозвал Дино и указал ему -- мол, что вы теперь на это скажете? Но Дино ко всем моим жалобам остался глух и позел себя вполне по-итальянски, как будто прилюдное отчаяние человека за столиком -- один из аттракционов в его траттории и посетители специально приходят на него поглазеть, как будто Стюарт -- здешний коронный номер. Дино даже принялся прямо при мне утешать расстроенного банкира, и тогда я заказал ему двенадцать двойных порций граппы -- если, конечно, он сможет оторваться от исполнения обязанностей добровольного брата милосердия, -- после чего проследовал к своему столу. И что же? Меня там встретили более чем холодно. Можно подумать, что это я довел ее до слез. Можно подумать, что это я испортил людям свадебное торжество. -- Где же ваша граппа, Дино? -- крикнул я, но половина моих гостей, включая огорченную новобрачную и чертову перечницу-тещу, поспешили объявить, что они граппу не пьют. -- Какая разница? -- заорал я. К этому времени ситуация полностью вышла из-под контроля. Вся прислуга столпилась вокруг Стюарта, как будто это он, а не я, в свое время обнаружил их ресторан; свадебное празднество захлебнулось; любовники в оконной нише откровенно пялились на нас; граппу нам все не несли; и отношение к старине Олли выказывалось ничуть не лучшее, чем к тухлой рыбьей голове. Но жива еще человеческая изобретательность. Я заставил официанта принести самую большую скатерть. Две вешалки для шляп, передвинутые, несмотря на протесты, несколько немытых графинов как грузы для натяжения, два-три аккуратных надреза на скатерти -- и вот у нас импровизированный экран. Не видно больше ни назойливых любовников, ни всхлипывающего Стюарта, а тут и граппу принесли! Тактический триумф Олли, который сразу же задействовал свое легендарное обаяние, чтобы вновь придать жизни свадебной пирушке. И почти преуспел. Лед начал таять. Все решили еще повеселиться на прощание. Я довел до середины один из моих самых забавных устных рассказов, когда раздался отдаленный скрежет отодвигаемого стула. Прекрасно, подумал я, наконец-то он собрался уходить. Но еще через мгновение, когда я уже нагнетал последнее crescendo, Джилиан закричала. Сначала это был просто вопль, потом хлынули слезы. Вид у нее был такой, будто ей явилось привидение, глаза устремлены поверх установленного мною экрана. На что она смотрела? Виден был только крапчатый потолок. Слезы ее лились, словно пульсирующая кровь, хлещущая из разрезанной артерии. Дослушать мой анекдот до конца не захотел никто. ДЖИЛИАН: Шут. Клоунская маска. Тыквенная рожа... 15. Выметаем осколки СТЮАРТ: Я уезжаю. Такова моя участь. Тут мне нечего делать Три вещи для меня невыносимы. Во-первых, сознание того, что мой брак распался. Нет, говорить, так уж честно: это я сплоховал. Я теперь стал замечать, что говорят в таких случаях люди, "Брак рухнул, -- говорят они, -- Брак распался*. Выходит что же, это брак сплоховал? Но я так решил: брака как такового не существует, есть только она и ты. И вина либо ее, либо твоя. И хотя сначала я считал, что виновата она, теперь мое мнение, что ответственность на мне. Я оплошал, я подвел ее. Подвел самого себя. Я не дал ей такого счастья, чтобы она не могла от меня уйти. В этом и состоит моя вина. Я провалился, и мне стыдно. В сравнении с этим мне совершенно наплевать, если кто, может быть, думает, что я несостоятелен как мужчина. Еще для меня невыносимо воспоминание о том, что было тогда на свадьбе. Ее крик все еще отдается у меня в мозгу. Я не хотел им ничего портить. Я только хотел там быть и видеть незаметно для всех. Но вышло по-другому. Как мне принести извинения? Только своим отъездом. И третье, чего я не могу вынести, это что, по их словам, они хотят остаться моими друзьями. Если они не всерьез так говорят, тогда это лицемерие. А если всерьез, то еще хуже. Как можно заявлять такое после всего, что было? Значит, мне отпускаются грехи, прощается моя великая наглость -- надо же, посмел на короткое время стать между Ромео и Джульеттой. А пошли вы оба знаете куда? Я не принимаю вашего прощения, и вы тоже его от меня не дождетесь, слышите? Пусть для меня это и невыносимо. По всему по этому я уезжаю. Смешно, но единственный человек, с кем мне жаль расставаться, это мадам Уайетт. Она с самого начала держалась со мной честно. Вчера вечером я позвонил ей сообщить о своем отъезде и извиниться за то, как я вел себя во время свадьбы. -- Не думай об этом, Стюарт, -- сказала она мне. -- Может быть, ты даже помог. -- Как это? -- Может быть, если начинаешь с несчастья, потом не оглядываешься назад и не обманываешь себя мыслью, что, мол, раньше все было прекрасно. -- Да вы философ, мадам Уайетт, вы знаете это? Она рассмеялась каким-то иным смехом, я у нее раньше такого не слышал. -- Нет, правда, -- сказал я. -- Вы мудрая женщина. В ответ она почему-то рассмеялась еще сильнее. Мне вдруг подумалось, что в молодости она, наверно, была большая кокетка. -- Не исчезай, Стюарт, пиши, -- сказала она. И это было очень мило с ее стороны, верно? Может, и буду ей писать. ОЛИВЕР; Поневоле замечаешь de temps en temps*, что у жизни есть своя ироническая сторона, вы согласны? Вот перед вами Стюарт, веселый банкир ("Т Banchieri Giocosi" -- интересно, почему так мало опер про банкиров? Хотелось бы мне знать), приземистый, но крепкий оплот капитализма, неутомимый слуга рыночных сил на побегушках у купли-продажи. И вот он я, легковерный либерал, голосующий за кого Бог пошлет, тонкокожий сторонник мира и тишины, инстинктивно встающий за слабейшего -- за китов против всеяпонской рыболовной флотилии, за мокрого тюленьего детеныша против убийцы с дубиной и в кожаной спецовке, за тропический лес против дезодоранта для подмышек. И однако, когда представители этих двух соперничающих философий обращаются к любви, один из них вдруг оказывается сторонником протекционизма и Монопольного комитета, а другой ссылается на естественную мудрость свободного рынка, И догадайтесь, который -- кто. То же самое относительно секса, относительно небольшого вытягивающегося выроста плоти, с которым столько беспокойства. Переполнение сердца, повсеместно воспеваемое менестрелями, приводит заодно и к половому акту, не будем этого забывать. Здесь я обязан умерить (хотя бы частично) триумфальный тон, но все же следует осторожно заметить, что, возможно, приверженец свободного рынка становится протекционистом по причине неконкурентоспособности его товара. Иногда действий, производящих звук, подобный утреннему встряхиванию коробки хрустящих хлопьев, недостаточно, чтобы возлюбленная блаженно мурлыкала целый день до заката. Иногда для этого требуется нечто подобное летней молнии над Сахарой. Кто сделает выбор в пользу авиамодели с пластмассовым пропеллером и с заводом на резинке, когда по небу все еще проносятся падучие звезды? Разве род человеческий не тем отличается от низших существ, что ему знакомы порывы за пределы обыденного? * время от времени (фр.). Но если в делах любви и бывает, что хватаешься за дубину тюленеубийцы, если твой внутренний японский китобоец вынужден отплывать в Южные моря, чтобы делать свое дело, отсюда вовсе не следует, что надо прибегать к грубой силе и по возвращении в родной порт. Бедный Стюарт, я все еще протягиваю ему ладонь дружбы. Я даже позвонил ему. Я, со шрамом на щеке после той небольшой неприятности (но это удачно получилось: я оказался Олли -- лихой дуэлянт, а не Оливер Рассел -- полубезработная жертва преступления), пытаюсь возвратить его к нормальным человеческим отношениям, -- Привет, это Оливер. Последовала пауза, которую по средней длительности можно было истолковать и так, и этак, но затем прозвучали слова, уже значительно более однозначные: -- Пошел ты знаешь куда, Оливер. -- Послушай... -- Убирайся. -- Я понимаю... -- КАТИСЬ КО ВСЕМ ЧЕРТЯМ КАТИСЬ КО ВСЕМ ЧЕРТЯМ Можно было подумать, что я звоню попросить у него прощения, что это я приставал к нему у него на свадьбе. Объявился в церкви, потом потащился за нами в ресторан -- ну, что твой Старый Моряк. Мне бы надо было позвать, чтобы его арестовали. Полицейский, вы видите вон того старика-матроса? Пристает ко всем и ноет, что, мол, он чайку подстрелил. Велите ему убираться, а еще лучше устройте на ночь в Ньюгейтскую тюрьму на довольство Ее Величества. Но я этого не сделал. Я сдержался, и вот благодарность. Обложил меня последними словами. Это особенно грубо звучало оттого, что его многократный призыв удалиться был передан мне через ту же самую черную переносную телефонную трубку, по которой я объяснился его жене. Не отсоединись он так быстро, я бы поделился с ним этой иронией. Конечно, я набрал его номер (ее номер, и не набрал, а довольно было нажать ту священную, навсегда запоминающую кнопку 1) не исключительно по собственной инициативе. Иногда великодушию требуется accoucheuse*. Это Джил и аи предложила, чтобы я позвонил. Кстати, не стройте себе иллюзий насчет Джилиан. Не знаю, какого цвета очки, через которые вы видите ее во сне, но имейте в виду: она сильнее меня. Я всегда это знал. * повивальная бабка (фр,). И мне это нравится. Свяжите меня шелковыми путами, прошу. ДЖИЛИАН: Оливер сказал, что Стюарт отказался с ним разговаривать. Я попробовала позвонить сама. Он взял трубку. Я сказала: "Это Джилиан". Послышался вздох, и Стюарт положил трубку. Разве я могу его винить? Он выкупил мою долю домовладения. Деньги и имущество честно разделили пополам. Знаете, что придумал Стюарт? Поразительный поступок. Когда мы согласились развестись -- точнее, когда он согласился дать мне развод, -- я сказала, что ужасно не хочется, чтобы в дом еще являлись адвокаты и решали, кому что достанется, и без того тяжело, а тут еще адвокаты добавят, заставят торговаться за каждый пенни. И знаете, что Стюарт на это сказал? Он предложил: "Почему бы не попросить мадам Уайетт распорядиться?" -- Maman? -- Я уверен, что она разделит все справедливее, чем любой известный мне адвокат. Правда удивительно? Она все сделала, мы уведомили адвокатов о том, как мы договорились, а после получили одобрение суда. И вот еще что. Наш развод никак не связан с сексом. Что бы там кто ни воображал. Я не собираюсь вдаваться в подробности, скажу только вот что. Если кто-то находит, что у него или у нее не все хорошо получается, он или она будет прилагать больше старания, верно? С другой стороны, если он или она убеждены, что у них в этом деле полный ажур, то кто-то может начать лениться или проникнуться самодовольством. И тому, кто с ними, все равно будет не очень-то хорошо, что так, что этак. Тем более что на самом деле главное -- это с кем. Когда я выехала, Стюарт оставил в моем распоряжении студию. И плату за нее брать отказался. Оливеру это не понравилось. Он сказал, что как бы он на меня не напал. Разумеется, ничего такого не было. При разделе вещей Стюарт настоял, чтобы я взяла себе бокалы, подарок maman, сколько их осталось. Изначально их было шесть, но теперь всего три. Любопытно, что я совершенно не помню, как они разбились. МАДАМ УАЙЕТТ: Я сожалею об этом случае со свадебным платьем. Я совсем не хотела расстраивать Джилиан, но ее затея была абсурдна. Дважды выходить замуж в одном и том же платье -- слыханное ли дело? Так что иногда матери приходится вести себя по-матерински. Свадьба прошла кошмарно. Нет слов, чтобы перечислить все, что вышло не так. Шампанское было не из Шампани, я не смогла этого не заметить. На первое подали что-то черное, больше подходившее для похорон. Потом еще сложности со Стюартом. Все не слава Богу. И под конец Оливер еще заказал какую-то итальянскую настойку, которой, наверно, можно было бы растирать грудь больному ребенку. Но принимать внутрь? Никогда. Словом, совершенный кошмар, как я сказала. ВЭЛ: Я даю им год. Нет, правда. Могу заключить пари. На сколько вы хотите? На десятку, полсотни, сотню? Я даю им год. Нет, послушайте, если Стюарт, который просто создан для семейной жизни, продержался с этой фригидной мужененавистницей так недолго, на что может рассчитывать Оливер, не имеющий ни средств, ни перспектив, и сам, по сути, гомосексуал? Как долго просуществует этот брак после того, как Оливер начнет называть ее в постели Стюартом? И потом еще... ОЛИВЕР И СТЮАРТ: Вон отсюда! Гоните эту дрянь. Давай, давай. Убирайся. Вон. ВОН! ВЭЛ: Они не имеют права. Не позволяйте им так со мной обращаться Я не хуже, чем они, могу... ОЛИВЕР И СТЮАРТ: ВОН. Либо она, либо мы. Пошла отсюда, дрянь! ВОН. Она или мы. ВЭЛ: Вы разве не знаете, что это не по правилам? То есть вы сознаете, что вы делаете? И что из этого может получиться, вы поняли? О чем вы думаете? Игроков не изгоняют. Эй, вы, вы же здесь за главного, разве вы не отвечаете за свою команду? ОЛИВЕР: Стю, у тебя есть шарф? ВЭЛ: Вы что, не видите, что творится? Это прямой вызов вашей власти. Заступитесь за меня. Пожалуйста. Если вы за меня заступитесь, я расскажу, какие у них... ОЛИВЕР: Я ее держу, а ты затолкай ей кляп в рот. СТЮАРТ: Давай. ВЭЛ: Вы жалкие людишки, вы знаете это? Вы двое. Ничтожества. Стюарт... Олли... ОЛИВЕР: Уф-ф! Вот это была игра. Валда Поверженная. Аи да мы. Стюарт, послушай... СТЮАРТ: НЕТ. ОЛИВЕР: Было совсем как в прежние времена, правда? Совсем как раньше. Помнишь кино "Жюль и Джим"? СТЮАРТ: Пошел ты... ОЛИВЕР: Когда освободится твой шарф, прислать его тебе? СТЮАРТ: Убирайся к черту, Оливер. Еще раз разинешь рот, я тебе... Давай, давай, проваливай. ОЛИВЕР: Я недавно читал мемуары Шостаковича. Сцена, которую устроила Валда, напомнила мне первую страницу этой книги. Там композитор обещает говорить только правду. Он был свидетелем многих важных событий и знал многих выдающихся людей. И постарается рассказать о них честно, без прикрас и фальши, это будут свидетельские показания очевидца. Прекрасно. Правильно. Но дальше он с иронией, никем не оцененной, продолжает (я цитирую): "Хотя, конечно, у нас есть пословица: "Врет, как очевидец". Это как нельзя точнее подходит к Вэл. Она врет, как очевидец. И еще одно замечание. О нем можно было бы потолковать со Стюартом, будь он склонен сейчас уделить мне несколько минут. Вот что пишет Шостакович о своей опере "Леди Макбет": "Здесь также говорится о том, какой могла бы быть любовь, не будь мир так наполнен злом. Зло губит любовь. Законы, собственность, денежные заботы, полицейские власти. Если бы условия были другими, другой была бы и любовь". Разумеется, условия воздействуют на любовь. А экстремальные условия сталинского террора? Шостакович продолжает: "Все беспокоились о том, что станется с любовью. А по-моему, так будет всегда. Всегда кажется, что настали ее последние дни". Вообразите: смерть любви. А что, может быть. Я хотел сказать Стюарту: "Знаешь, тот философский трактат про законы рынка и любовь, что я тебе тогда изложил, я ведь и сам не был уверен, не пустой ли это треп. А вот теперь понимаю, что тут что-то есть. "Если бы условия были другими, другой была бы и любовь". Как это верно. И как мало мы об этом задумываемся. Смерть любви. Это возможно. Это можно себе представить. Это невыносимо. "Курсант Рассел, почему вы хотите вступить в полк?" -- "Я хочу, чтобы мир стал безопасен для любви. И я пойду воевать за это, сэр, без колебаний". МИССИС ДАЙЕР: Мне нравилось, что у меня живет этот молодой человек. Он, конечно, наболтал мне невесть чего. И квартплату за последние две недели задолжал, обещал прислать. По-моему, он немного со странностями, если хотите знать. Разговаривал сам с собой, я не раз слышала. А эти его выдумки! Мне кажется, он на самом деле не писал никаких сценариев. И никогда не оставлял машину за воротами. Как вы думаете, может, у него правда СПИД? От него, говорят, теряют рассудок. Возможно, этим все объясняется. Но все-таки он был приятный молодой человек. Перед отъездом он попросил позволения отрезать веточку от этого дерева за окном. На память, он сказал. Так и уехал с чешуйчатой веточкой в руке. ДЖИЛИАН: Стюарт уезжает. Это, конечно, правильно. Иногда мне думается, что и нам надо бы поступить так же. Оливер все время говорит, что собирается начать новую жизнь, но пока что мы живем в том же городе и делаем оба ту же работу, что и раньше. Может быть, надо сняться с места и уехать? ОЛИВЕР: Проба, разумеется, была отрицательная. Я так и знал. А вы что, действительно беспокоились обо мне? Mes excuses.* Право, я тронут. Если бы я знал, сообщил бы вам сразу же, как получил результат. * Мои извинения (фр.). МАДАМ УАЙЕТТ: Вы спрашиваете, что я думаю о них, о Стюарте и Оливере, кто мне больше нравится? Но я же не Джилиан, а это самое главное. Она мне сказала: "Я, кажется, знала, каково быть любимой. Но я не знала, каково быть обожаемой". А я ей ответила: "Почему же у тебя такая вытянутая физиономия?" Как говорится у вас, англичан: не строй гримасы, накличешь ветер. И еще я думаю: никогда не бывает в точности как ожидаешь. У меня, как у всякой матери, есть свои предпочтения. Когда я познакомилась со Стюартом и позже, когда они поженились, я думала: "Только посмей причинить зло моей дочери!" Стюарт всегда садился против меня, как будто перед врачом или экзаменатором. И помню, у него всегда были до блеска начищены ботинки. Когда он думал, что я не вижу, он бывало поглядывал: не поцарапались ли где? Ему очень хотелось понравиться, произвести на меня хорошее впечатление. Это было трогательно, но я все же немного сопротивлялась. Да, сейчас ты ее любишь, я вижу, да, ты очень со мной вежлив и чистишь ботинки, но подождем годик-другой, если ты не возражаешь. Когда Чжоу Энлая спросили, как, по его мнению, повлияла на мировую историю Французская революция, он ответил: "Сейчас еще рано судить". Вот и я думала так же про Стюарта. Я видела, что он честный молодой человек, хотя, может быть, не слишком яркий, и зарабатывает достаточно, чтобы обеспечить Джилиан, для начала это неплохо. Но если бы я, как он думал, выставляла ему оценку, я бы сказала так: сейчас еще рано судить, приходите через годик-другой. А пока я подожду и понаблюдаю. Но я никогда не задавалась вопросом: что, если моя дочь причинит зло Стюарту? Так что видите, я не такая уж мудрая женщина. Я как крепость, чьи пушки наведены в ту сторону, откуда ожидается наступление врага, а он объявляется с черного хода. Но вот теперь мы имеем Оливера вместо Стюарта, и спрашивается, что я думаю об этом? Оливер не считает, что чистка обуви -- самый верный способ завоевать мое расположение. Наоборот, Оливер держится так, будто о том, чтобы я плохо к нему относилась, не может быть и речи. Он держится так, будто мы с ним знакомы всю жизнь. Дает мне советы, какая английская рыба лучше всего годится в прованскую уху вместо средиземноморских сортов, которых здесь невозможно достать. (Поинтересоваться сначала, люблю ли я прованскую уху, ему в голову не приходит.) Он немного со мной кокетничает, мне кажется. И ни на минуту не допускает мысли, что я могу винить его за то, что он разрушил брак моей дочери. Он хочет -- как бы это сказать? -- уделить мне толику своего счастья. Это странно и довольно трогательно. Знаете, что он мне на днях сказал? "Maman, -- он всегда зовет меня так, с тех пор как разрушил брак моей дочери; своеобразно, правда? -- Maman, давайте мы найдем вам мужа?" Джилиан взглянула на него так, будто ничего более неуместного он сказать не мог, но как бы то ни было, я не обиделась. Он сказал это тоже немного кокетливо, словно вызвался бы на эту роль сам, если бы познакомился со мной раньше, чем с моей дочерью. Наглость, да? Но не могла же я его за это осуждать. -- Вряд ли я еще когда-нибудь выйду замуж, -- все же ответила я. -- Одного разбитого яйца довольно? -- отозвался он и засмеялся собственной шутке. А что тут смешного? Джилиан к нему присоединилась и хохотала так, что я от нее даже не ожидала. Они покатывались со смеху, забыв о моем присутствии, так оно и к лучшему. Понимаете, я правда не думаю, что еще когда-нибудь выйду замуж. Я не говорю, что никогда больше не влюблюсь, но это другое. Любовь может поразить всякого и во всяком возрасте до самой смерти, спору нет. Но вот замуж... Объясню вам, к какому выводу я пришла после всех лет жизни с Гордоном, лет, которые, что бы вы ни думали, в основном были счастливыми, не хуже, чем у других, я бы так сказала. А вывод такой: когда долго живешь с человеком, то постепенно теряешь способность приносить ему радость, а вот способность причинять боль остается прежней. И наоборот, конечно. Не очень-то оптимистическая точка зрения? Но оптимистами мы обязаны выглядеть только в глазах других людей, а не для себя. Да, согласитесь вы, Оливер непременно сказал бы, это только с Гордоном у вас так получилось, он вас просто растоптал, неудачная проба, попытайте удачу еще раз, дорогая. Но нет, к такому выводу меня привела не только жизнь с Гордоном, у меня перед глазами и другие браки. И я вот что вам скажу совершенно честно. Есть такие неприятные вещи, с которыми можно мириться, если сталкиваешься с ними только один раз. Они тогда не угнетают, можно вообще поставить при них вопросительный знак. Но если неприятная истина открывается тебе дважды, она начинает давить и душить. Дважды убедиться, что это так, дважды так, это уже непереносимо. Поэтому я держусь подальше от неприятных истин и от брака. Одного разбитого яйца довольно. Как это у вас говорится? Чтобы поджарить омлет, надо разбить яйца. Так что не надо мне омлета. 16. De consolatione pecuniae* Об утешении деньгами (лат.). СТЮАРТ: Если вы спросите меня -- а у меня было время поразмышлять об этом, -- любовь, или то, что люди под этим подразумевают, есть некая система, когда тебя после секса называют "милый". Я пережил тяжелое время после этой истории. Не расклеился и не сломался, потому что я не из той породы. По-видимому, я и дальше буду жить как жил -- заниматься более или менее тем же, чем занимался, и останусь тем, кем был, и, безусловно, под тем же именем. (Я имен не меняю, помните?), и так до тех пор, пока не уйду с работы, и старость начнет разъедать мою личность, и смерть в конце концов сотрет мое имя. Но эта история изменила меня, Нет, не придала мне зрелости, не сделала меня взрослым. Но изменить изменила. Помните, я рассказывал, как у меня все время было такое чувство, что я не оправдал ожидания своих родителей? Я раньше считал, что так бывает только между детьми и родителями, а если повезет, то и между ними может не быть. А теперь думаю, что это всегда. Вопрос только в том, кто кого разочаровал. Например, когда история эта произошла и мы все проходили через испытание -- как я теперь понимаю, не я один через него проходил, -- я тогда думал, что не оправдал ожиданий Джилиан. Я думал: так и идет, я, в чем-то обманул ожидания родителей (они мне толком не объяснили, в чем), а теперь я обманываю ожидания моей жены, уже в чем-то другом, но тоже совершенно непонятном. Но потом, вскоре, я сообразил, что не я подвел ее, а они подвели меня. Жена предала меня, лучший друг предал меня, и только мой характер, моя глупая манера во всем винить себя помешали мне понять это раньше. Это они меня разочаровали, а не я их. И я сформулировал принцип. Не знаю, смотрите ли вы регби, но несколько лет назад была в ходу такая шутка: надо опередить и первым нанести ответный удар. Я теперь живу по этому же принципу: надо успеть первым обмануть ожидания. Обмануть их надежды до того, как они обманут твои. Подмогой мне послужила работа. Сначала просто как место, куда можно уйти, как что-то еще заслуживающее уважения. Это отдельная система, она и без меня будет существовать всегда. Но она позволяла мне сидеть перед монитором и принимать в ней участие. И за это я своей работе, деньгам был благодарен. Я бывал подавлен, я напивался, конечно, я приходил в бешенство; но стоило мне сесть и заняться деньгами, и я становился спокойнее. Я относился к работе с почтением. Никогда накануне не пил, если утром идти в офис. Приходил обязательно в свежей рубашке, напивался исключительно по пятницам и субботам. Одно время это были каждая пятница и суббота. Но наступал понедельник, и я в белой рубашке, с ясной головой, садился на свое место и занимался деньгами. А поскольку это мне давалось лучше всего в жизни, я стал усовершенствоваться, стал больше узнавать. В птицы высокого полета я никогда не метил. Я летаю на средней высоте. Я не сторонник рискованных операций с оффшорными саудовскими мегабанками. Я всегда выступал против, говорил, что не надо торопиться, лучше еще раз проверить, все ли учтено, помните, что сталось со Вторым Городским банком в кукурузном поясе? Я большой мастер произносить такие речи. Не всем же быть хлыщами в модных костюмах, набивающими карманы в благоприятные времена и прогорающими к двадцати пяти годам. Словом, когда мой банк открыл отделение в Штатах, меня как рассудительного служащего среднего звена отправили в Вашингтон, где я в настоящее время и нахожусь. И опять же помогли деньги. Я относился к ним с уважением, и они отплатили мне добром. Помню первый случай, когда они мне помогли. Это было незадолго до того, как моя бывшая жена и мой бывший лучший друг причинили мне последнее, окончательное разочарование, вступив в брак между собой. Тяжелое было время, как вы можете себе представить. Я тогда никому не верил, даже в самых пустяковых делах. Откуда мне было знать, может быть, эти люди нарочно стараются, чтобы я к ним привязался, а потом вонзят мне нож в спину? В один прекрасный день, вернее-- вечер, если быть точным, я решил, что мне нужна женщина. Помимо всего прочего, что Джилиан надо мной учинила, она еще отвадила меня от секса. Я не испытывал потребности в сексе, когда я это надумал, понимаете? Просто я боролся против того, что они со мной сделали. И вот я стал думать, как бы это устроить? Потом сообразил, что ведь для внешнего мира я выгляжу бизнесменом в костюме, почему бы мне и не поступить так, как свойственно бизнесмену? Был субботний вечер. Я упаковал чемодан, доехал на такси до отеля на Бейсуотер-роуд, снял номер, потом вышел на улицу, купил журнал для бизнесменов и вернулся в отель. Перелистал страницы объявлений и остановил выбор на учреждении, которое предлагало услуги: "образованные девушки, массаж и эскорт, в вашем отеле, кредитные карточки принимаются". Насчет кредитных карточек я задумался. Стоит ли? Такой возможности я не предусмотрел и прихватил с собой изрядную сумму наличными. Может быть, их интересует номер кредитной карточки, чтобы потом вас шантажировать? Но я теперь один из немногих людей в городе, кого никаким шантажом не возьмешь. Семьи у меня нет, не от кого таиться. А если в моем банке станет