Оцените этот текст:



---------------------------------------------------------------
     © Чарльз Буковски
     © перевел Олег "Флагман" Озеров (Катамидзе, Озорнов) 
     Date: 29 Mar 2005
---------------------------------------------------------------

     8/28/91 23:28
     Славный  денек  на  ипподроме, перед  самым носом  пролетела  программа
скачек.
     Денек  славный до  тех  пор,  пока не  становится  скучно,  даже  когда
выигрываешь.  В  минуту  ожидания  между  заездами твоя  жизнь просачивается
наружу.  Люди выглядят серыми, всякого повидавшими. И  я там, с ними. А куда
еще прикажете податься? В  Музей  Искусств? Остаться дома и корежить из себя
писателя?  Конечно, я мог бы  повязать  шарфик. Совсем  как  тот  поэт,  что
захаживал  ко мне отвиснуть на  халяву. Вырванные с мясом пуговицы  рубашки,
рвота на брюках,  челка на глазах, шнурки развязаны. Но был у него и длинный
шарф, чистотой которого он очень дорожил. Атрибут, дававший всем понять, что
он -- поэт. Его писанина? Забудьте...
     Я пришел, поплавал в бассейне, принял горячую ванну. Мой душевный покой
под угрозой. Так уж повелось.
     Я сидел  на  диване с  Линдой,  опускалась  приятная темная ночь, когда
раздался стук в дверь. Линда пошла открывать.
     - Лучше подойди, Хэнк.
     Я  пошел  к  двери,  босой,  в  халате.  Молодой блондин,  толстушка  и
среднегабаритная девица.
     - Они хотят твой автограф.
     - Я никого не принимаю, - сказал я.
     - Мы просто  хотим  ваш автограф, - сказал блондин,  - и обещаем больше
никогда не возвращаться.
     Он захихикал, держась за голову. Девицы просто пялились.
     - Но ни у кого из вас нет ни ручки, ни бумаги, - сказал я.
     - О, - сказал блондин,  снимая  руки с головы, - мы вернемся с  книгой!
Возможно, в более удобное время.
     Купальный халат. Босоногий.  Может, парень решил,  что я эксцентричный.
А, может, я такой и есть.
     - С утра не приходите, - велел я.
     Посмотрел, как они отваливают, и захлопнул дверь.
     Сейчас  я  здесь, пишу  об этом. Нужно быть немного  жестким с  такими,
иначе тебя осадят.  У меня  уже  есть опыт по блокировке  этой  двери. Очень
многие думают,  что  как-нибудь  ты  пригласишь  их,  и вы  будете пить ночь
напролет. Предпочитаю пить  в одиночку.  Писатель  ничем никому  не  обязан,
кроме как своим  творчеством. Он ничего не должен  читателю, кроме доступа к
напечатанной странице.  И,  что хуже,  многие "дверные стукачи"  -- даже  не
читатели. Они просто  что-то  слышали. Лучший читатель  и вообще  человек --
тот, кто вознаграждает меня своей неявкой.

     8/29/91 22:55
     Вялая  на ипподроме, моя  проклятая жизнь  болтается на  крючке. Я  там
каждый день. Ни с кем, кроме персонала, не общаюсь. Видимо,  я болен. Сароян
просрал  все на  скачках, Фанте -- в покер, Достоевский --  в рулетку. И это
явно не вопрос денег, пока ты не уходишь в минус. У меня однажды был партнер
по  игре, который сказал:  "Мне все равно, выиграю я или проиграю, я  просто
хочу  играть". Я к деньгам отношусь уважительней. Большую часть жизни мне их
не  хватало.  Я  знаю,  что  такое парковая скамейка  и стук  домовладельца.
Неправильных раскладов с деньгами бывает два: слишком мало и слишком много.
     Мне  кажется,  всегда есть что-то,  с  помощью чего нам хотелось бы над
собой поизмываться. На ипподроме ты набираешься ощущений от других. Отчаяния
во мраке. И  как легко они его стряхивают  и освобождаются. Толпа на скачках
--   это  Мир,  уменьшенный  в  размерах,  жизнь,  перемалывающая  смерть  и
поражение.  В  конечном  счете, никто не  выигрывает, мы  просто  добиваемся
отсрочки, момента вне  этой мишуры (вот говно! обжег  палец  сигаретой, пока
размышлял  над этой бессмыслицей. Это  меня разбудило,  вышвырнуло  из  этой
Сартровской  статейки!)  Черт, нам  нужен  юмор, нам необходимо  смеяться. Я
привык больше смеяться, я все привык делать больше, кроме как писать. Сейчас
я пишу  и  пишу и пишу. Чем  старше становлюсь, тем больше  пишу,  танцуя со
смертью.   Славное  шоу.  По-моему,  и  персонажи  хороши.  Однажды  объявят
"Буковски  мертв", а потом я буду по-настоящему  открыт и развешен  на ярких
вонючих фонарных столбах. Ну и? Бессмертие -- это  глупое изобретение бытия.
Видите, что творит ипподром? Он погоняет мои строчки. Молния и фортуна. Поет
последняя Синяя птица. Мои слова звучат неплохо потому, что и в литературу я
играю.  Слишком  многие  чрезмерно  осторожны.  Они учатся,  учат и сливают.
Условности лишают их искры.
     Сейчас  я  чувствую  себя  лучше,   здесь,  дома,  на  втором  этаже  с
"Макинтошем", моим приятелем.
     По радио Малер скользит с необычайной легкостью, много рискуя, чего ему
порой недостает. Потом нагромождает длинные мощные рифы. Спасибо, Малер. Я у
тебя в долгу и могу никогда не расплатиться.
     Я  слишком много курю,  слишком много  пью,  но  не  могу слишком много
писать. Это  продолжает  поступать само, а я запрашиваю еще.  Оно является и
мешается  с Малером. Иногда я нарочно осаживаю  себя, говоря "Одумайся и иди
спать или смотреть на своих 9 кошек или посиди с женой на диване. Ты же либо
на  ипподроме, либо с "Макинтошем". А потом  я себя осаживаю, спускаю все на
тормозах, забиваю на эту чертовщину.  Люди писали, что мои книги помогли  им
не сдаться. Мне они тоже помогли. Книги, розы, 9 кошек.
     Здесь есть балкон, дверь  на  который сейчас открыта, и мне  видны огни
машин   на   южном   направлении   Харборской  автострады.  Они  никогда  не
останавливаются, поток  света льется и льется. Все эти люди. Что они делают?
О чем они  думают? Все  мы умрем, мы все, что за цирк!  Одно это уже  должно
заставить  нас любить друг друга. Но не тут то  было. Мы затерроризированы и
сплющены тривиальщиной, мы снедаемы Ничем.
     Продолжай, Малер!  Ты сделал дивной эту ночь.  Не останавливайся, сукин
ты сын! Не останавливайся!

     9/11/91 1:20
     Мне бы не повредило постричь ногти  на ногах. Я режусь уже пару недель.
Понятно, что это из-за ногтей, но времени постричь  их я не нахожу. Я всегда
бьюсь за минуту, у меня ни на что нет времени.  Разумеется, если  бы я  смог
держаться подальше  от ипподрома,  у  меня  его было  бы навалом. Но вся моя
жизнь была борьбой  за  один жалкий час, когда я мог заняться тем, чем хочу.
Мой путь к самому себе - это полоса препятствий.
     Постричь ногти сегодня для меня означает гигантское усилие. Да, я знаю,
есть люди, умирающие от рака, есть спящие на улице в картонных коробках, а я
лепечу о  подрезании  ногтей.  И,  тем  не  менее,  мне  кажется, я  ближе к
реальности,  чем  какой-нибудь  лоботряс, отсматривающий по 162  бейсбольных
игры в год. Я жил в собственном аду, я и сейчас в нем, не вижу просвета. Тот
факт, что я жив в 71 и хнычу о ногтях - чудо, которого мне достаточно.
     Читал философов. Они правда  странные,  смешные дикари. Игроки.  Пришел
Декарт  и сказал, что остальные гонят полнейшую лажу. Заявил, что математика
- та самая  модель для нахождения неоспоримой истины. Механизм. Потом явился
Юм  со своими  нападками  на обоснованность  причинно-следственных знаний. А
потом был Кьеркегор: "Я тычу пальцем в экзистенцию - он ничем не пахнет. Где
я?"  А затем пришел  Сартр, который заявил, что бытие  абсурдно.  Люблю этих
ребят. Они сотрясли мир. Вели ли их в эту степь  головные  боли? Или  черный
налет промеж зубов? Если  сопоставить всех их с  теми, кого я вижу бредущими
по улице,  жующими  в кафе или возникающими на телеэкране, разница настолько
велика, что нечто вырывается из меня, пиная поддых.
     По-видимому, сегодня я ногтями не займусь. Я  не свихнутый, но уж и  не
благоразумный. Нет,  возможно,  свихнутый. Так  или  иначе,  сегодня,  когда
стелится дневной свет, на подходе 2 часа и состоятся последние скачки в Дель
Мар.  Я играл тамкаждый день, в каждом заезде.  Думаю, сейчас я  посплю. Мои
бритвенно острые ногти полосуют дорогие простыни. Доброй ночи.

     9/12/91 23:19
     Сегодня  никаких лошадей. Я  чувствую себя необычно  нормально. Я знаю,
зачем  Хемингуэй  ходил на бои  быков. Они  обрамляли для него  определенную
картинку, чтобы потом напомнить, где он бывал  и что происходило. Иногда  мы
забываем. Оплачивая  счета  за  газ  или меняя масло. Большинство  людей  не
готовы к смерти,  своей  или  еще чьей-нибудь.  Она их шокирует  и  ужасает.
Большой сюрприз.  Черт,  этого никогда  не должно  было  случиться. А я ношу
смерть в левом кармане. Иногда я ее достаю и обращаюсь:
     - Привет, крошка, как поживаешь? Когда придешь за мной? Я буду готов.
     В  смерти  нет  ничего,  что  можно  было  бы  оплакивать,  как  нечего
оплакивать в росте цветка. Что уж страшно, так это жизнь, которой люди живут
или не живут до самой смерти. Они не уважают свою жизнь, они попросту кладут
на нее болт. Они ее просирают. Тупые ебанаты.  Они слишком сосредотачиваются
на ебле, фильмах, деньгах, семье.  Их рассудки заполнены ватой. Они бездумно
хавают  религию,  страну.  Скоро  они  разучатся  мыслить и  позволят другим
мыслить за  них. Их мозги забиты  ватой.  Они уродливы,  уродливо  говорят и
уродливо ходят. Поставь им величайшую  музыку веков, они ее признают. Смерть
большинства людей -- мистификация. Умирать там уже нечему.
     Мне,  как видите,  лошади  необходимы. Без них я  теряю чувство  юмора.
Единственное,  чего  смерть  не  переносит,  так  это  насмешки  над  собой.
Искренний смех отстучит по  ее очку все  очки  форы.  Я не смеялся  3 или  4
недели.  Что-то  ест меня живьем.  Я  чешусь,  поворачиваюсь,  осматриваюсь,
пытаясь обнаружить Охотника. Но Охотник умен. Ты не увидишь его. Или ее.
     Этот компьютер должен вернуться в магазин. Не осчастливлю вас деталями.
Когда-нибудь я  буду  знать о  компьютерах больше, чем  сами  компьютеры. Но
сейчас эта машина держит меня за яйца.
     Я знаю двоих  редакторов, которые  дико обижаются на  компьютер. У меня
есть письма, в которых оба на него жалуются. Скорбью этих писем я  был очень
удивлен. И  их  инфантилизмом. Я сознаю,  что компьютер  за  меня писать  не
может. А  если бы  и мог, я был бы против.  Просто оба слишком  долго за ним
сидели.  Вывод был таков, что  компьютер  не очень  полезен  для души. Ну, в
чем-то да. Но я за удобство, и если я могу писать  вдвое больше,  а качество
остается  тем же,  я предпочту компьютер. Когда  я  пишу, я  парю птицей,  я
развожу  костер. Когда я пишу, я вынимаю смерть из левого кармана, бросаю  в
стену и ловлю, когда отскакивает.
     Эти ребята считают,  чтобы  иметь душу  ты должен  висеть  на кресте  и
кровоточить.  Ты  нужен   им  полоумным,  слюнявящим   манишку.  Я   повисел
достаточно,  в моей писанине  этого  хоть отбавляй. И  если  я обхожусь  без
креста,  у  меня  впереди  еще много миль. Слишком много. Пускай эту  умники
лезут на крест, а я их поздравлю. Но не боль создает литературу, а писатель.
     Как  бы то ни  было --  обратно  в магазин. А когда  эти два  редактора
увидят  мою  работу  вновь,  но уже  в машинописном  виде, они  подумают "А,
Буковски вернул себе душу". Так идет гораздо лучше.
     Эх, куда мы без наших редакторов! А, точнее, куда они без нас?

     9/13/91 17:25
     Ипподром  закрыт.  Никакого  пари  с  Помоной.  Будь  я  проклят,  если
собираюсь пуститься в эту жаркую поездочку. Вероятно, я закруглюсь на ночных
скачках в Лос Аламитос. Компьютер опять  не в магазине, но уже не поправляет
мою грамотность. Я вдоволь понадругался над самим собой, пытаясь выкорчевать
эту функцию. Возможно, придется звонить в магазин и спрашивать:
     - Что мне теперь делать?
     А парень скажет что-нибудь типа:
     - Вам нужно перенести файл с одного диска на другой.
     Возможно, кончится  тем, что я все сотру. Печатная машинка сидит передо
мной и говорит:
     - Смотри, я все еще здесь.
     Бывают ночи, когда эта комната -- единственное место, где хочется быть.
До тех  пор,  как  я очухиваюсь  здесь полой  оболочкой.  Я знаю,  что  могу
восстать из  ада и  отплясывать  словами польку-дудочку на этом экране, если
напьюсь, но я  должен встретить  сестру Линды в аэропорту  завтра  днем. Она
приезжает в гости. Сменила имя с Робин на  Джару. Когда женщины стареют, они
меняют имена. Многие, я  имею ввиду. Допускаете, чтобы мужчина такое сделал?
Представьте меня звонящим кому-нибудь:
     - Привет, Майк, это Тюльпан.
     - Кто?
     -  Тюльпан.  Когда-то  Чарльз,  а теперь  Тюльпан.  Я  больше  не  буду
отзываться на Чарльза.
     - Иди на хуй, Тюльпан.
     Майк вешает трубку...
     Стареть  очень странное занятие. Главное, ты должен продолжать твердить
себе  "Я  старый,  я  старый".  Ты  видишь  себя  в  зеркале,  спускаясь  на
эскалаторе, но прямо в зеркало не смотришь. Скользнул взглядом, настороженно
улыбнулся. Ты  не выглядишь  плохо, ты  выглядишь как  сухая  свеча. Слишком
плохо. На хер богов, на  хер их замыслы! Ты должен был умереть 35 лет назад.
Дополнительные  декорации  для вкрадчивых  просмотров  фильмов  ужасов.  Чем
старше писатель, тем лучше он должен писать. Он  больше видел, больше вынес,
он ближе к смерти. Страница, белая страница 8,5  на 11. Останки авантюризма.
Далее,  ты всегда помнишь  фишку или  две из тех,  что сказали другие парни.
Джефферс: "Злись  из-за солнца".  Или  Сартр:  "Ад  --  это  окружающие".  В
яблочко,  навылет! Я никогда  не бываю один. Лучше  всего быть одному  да не
совсем.
     По моему  хотению  радио  работает на полную, преподнося крупные порции
великой  классики.  Я слушаю ее по 3-4 часа за  ночь,  чем-то  занимаясь или
бездельничая. Это мой наркотик, он вымывает  из  меня дерьмо, поглощенное за
день. Классические  композиторы для  этого годятся. Поэты и писатели  - нет.
Шайка  мошенников.  Почему?  Потому  что   писатели  --  самые  сложные  для
восприятия люди,  как в творчестве, так  и  в  жизни.  Но они еще хуже,  чем
отрицательные  герои своих  произведений. А  еще мы любим брюзжать  друг про
друга. Взгляните на меня.
     Что до писанины,  то  я пишу, в принципе, так же, как делал это  50 лет
назад, может, чуть лучше, но не намного. Тогда почему мне нужно было  дожить
до 51, чтобы спокойно оплачивать аренду  с гонораров? Я имею  в виду, если я
прав,  и писанина не  изменилась,  что отняло столько  времени?  Неужто  мне
пришлось  ждать, чтобы мир  меня догнал? И,  если это  так, где  я теперь? В
плохой форме, вот где. Но не думаю, что я стал болваном от  постигшей удачи.
Разве болван осознает,  что он такой. Но от  сытости  я далек.  Есть  во мне
кое-что,  чего я  не могу  контролировать. Я не могу  ехать  через  мост без
мыслей о суициде. Я не могу смотреть на озеро или океан без мысли о суициде.
Я хочу сказать, я не буду на этом зацикливаться. Но это меня осенит: СУИЦИД.
Как  свет  в  конце тоннеля.  Тот  факт,  что  аварийный выход  сущетствует,
помогает  тебе  им  не пользоваться. Ясно?  Иначе это могло  бы быть  только
безумием. И это не  смешно, дружище. Когда бы я ни выдал хорошую поэму,  это
--  костыль,  на который я могу  опереться и  продолжить путь. Не  знаю, как
другие, но когда я наклоняюсь, чтобы обуться с утра, я думаю, Великий  Боже,
что  теперь?  Я оттрахан жизнью,  мы  с ней  не ладим.  Она не достается мне
целиком,  приходится  от нее понемногу  откусывать. Я глотаю ведра  говна. Я
никогда не изумлен тем, что тюрьмы и психушки полны точно так же, как улицы.
Я люблю  смотреть на  своих кошек, они меня расслабляют. Они заставляют меня
чувствовать  себя  нормально.  И учти - не запирай меня  в  комнате,  полной
народу. Даже не думай. Особенно в праздник. Не стоит.
     Я слышал, мою первую  жену нашли мертвой в Индии, и никто из  родных не
удосужился забрать тело. Бедная девочка. У нее была дефективная шея, которая
не поворачивалась. В остальном она  была  прекрасна. Она развелась со мной и
правильно сделала. Я не был достаточно добр или могуч, чтобы ее спасти.

     9/21/91 21:27
     Вчера ездил на премьеру  фильма. Красный  ковер.  Лампы-вспышки.  Затем
вечеринка. Не  слышал большей части сказаного. Слишком людно. Слишком жарко.
Первая вечеринка,  на  которой я был  приперт к бару молодым  парнем с очень
круглыми глазами, которые никогда не  моргали. Я не знаю, на чем он был. Или
под чем. Таких там было порядочно. Парень  и  3 более  или менее хорошенькие
леди с  ним. Он  он все  рассказывал,  как им  нравилось  сосать  хуй.  Дамы
улыбались и приговаривали "О, да!".  Всеобсуждение проходило в том же ключе.
Я продолжал разгадывать, было ли это правдой или надо мной прикалываются. Но
по  прошествии  какого-то  времени  меня  это  попросту  утомило.  А  парень
продолжал  меня изводить, болтая о том, как девицам по вкусу сосать хуй. Его
лицо все приближалось и  приближалось.  Наконец,  я потянулся, резко схватил
его за грудки, крепко, и, держа так, сказал:
     - Слушай, это будет смотреться не лучшим образом, если 71-летний старик
выбьет из тебя дерьмо в присутствии всех этих людей, а?
     Затем я его отпустил. Он отошел  в другой  конец  бара,  сопровождаемый
своими  леди.  Черти  меня дери,  если  я смог уловить в  произошедшем  хоть
малейший смысл.
     Мне кажется, я слишком привык  сидеть в маленькой  комнате и повелевать
словами.  Я   вижу   достаточно  людей   на   ипподроме,   в  супермаркетах,
бензоколнках, автострадах, кафе и т.д. С этим ничего не поделаешь. Но у меня
чувство, что я  пинаю сам  себя  под зад,  когда иду на  сборища, даже  если
напитки бесплатны.  Никогда  в  этом не нуждался.  Глины для  моей лепки мне
вполне   хватает.   Люди  опустошают   меня.   Я  вынужден   удирать,  чтобы
перезаправляться.  Я  -  вот лучшее для меня, сидящий, ссутулившись, курящий
биди  и  наблюдающий,  как  на  экране мелькают  слова.  Изредка  встречаешь
исключительного  или интересного человека.  Это больше чем рана,  это ебучий
непрерывный шок. Это делает из меня долбаного  брюзгу. Кто угодно может быть
долбаным брюзгой. Большинство ими и является. Помогите!
     Мне просто  нужен здоровый ночной  сон. Но  прежде - не  читать никакой
чертовщины. Когда  одолеешь определенное  количество порядочной  литературы,
оказывается, что таковой больше не осталось. Приходится писать ее  самому. В
воздухе совсем нет кислорода. Но я надеюсь все-таки проснуться завтра утром.
И  утром, на  что  я  НЕ  надеюсь,  добрым. Мне  не  понадобятся  занавески,
бритвенные лезвия, автоответчики. Телефон  звонит,  в  основном,  моей жене.
Колокол по мне тоже пока не звонил.
     Баю-бай. Я  сплю  на своем  желудке. Старая привычка. Я жил  с чересчур
больными женщинами. Интимные места нужно  защищать. Жаль, что тот молодец не
бросил мне вызов. Я был в настроении надрать  ему зад. Он бы меня несказанно
позабавил. Доброй ночи.

     9/25/91 00:28
     Идиотская, жаркая  ночь.  Бедные кошки.  Заточенные в своем  меху,  они
смотрят на меня, а я ничем не могу им помочь. Линда вышла по делам. Ей нужно
что-то делать, с кем-то общаться. Ничего не имею против, но она неравнодушна
к выпивке, после
     чего садится за руль и едет домой. Я не лучший собеседник, молоть о том
о сем не для меня. Я не хочу обмениваться мыслями. Или душами.  Я заключен в
каменную глыбу. И я хочу оставаться внутри, в  покое и безопасности. Это моя
стезя с самого  начала.  Я  бросил  родителей, бросил школу,  перестал  быть
благополучным  гражданином. За  что бы  я ни брался,  так  было всегда. Я не
желал, чтобы кто-либо над этим трудился. И сейчас не желаю.
     Я  считаю, люди, ведущие дневник и конспектирующие в нем  свои мысли --
задроты. Я  этим  занимаюсь только потому, что кое-кто мне посоветовал,  так
что, как видите, я -- задрот незаурядный. Я просто даю тексту катиться.  Как
какашке с холма.
     Не знаю, как  быть с ипподромом. Кажется, он для меня исчерпан. Сегодня
я околачивался в Голливудском Парке, на бегах. Ставил. 13 заездов.  Спустя 7
я наварил $72. И что? Убавит это  седых волос в  моих бровях? Сделает  ли из
меня  оперного певца? Чего я хочу? Я выруливаю в  сложной игре, отдавая  18%
комиссии. По чуть-чуть, понемногу. Так что это не должно быть сложно. Чего я
хочу? Мне действительно плевать,  есть Бог или нет. Это меня  не интересует.
Но вот что там еще за 18 процентов?
     Я  озираюсь и вижу того же парня, что обычно. Он  целыми днями стоит на
одном и  том  же  месте с  собеседником  или сразу парочкой. Держит бланк  и
болтает о лошадях. Как нудно! Что я здесь делаю?
     Ухожу. Иду к парковке, залезаю в машину и отъезжаю. Еще  только 4 часа.
Как мило. Еду. Едут другие. Мы - улитки, ползущие по листу.
     Вот   я  съезжаю   на   подъездную   дорожку,   паркуюсь,  вылезаю.  На
автоответчике  - сообщение от Линды. Проверяю почту. Счет за газ. И здоровый
конверт, полный  стихов. Все напечатаны на  разных клочках  бумаги. Женщины,
мелящие  о своих менструациях, о своих сиськах и  сердцах и о  том,  как  их
ебут. Крайне тупо. Сваливаю в мусорную корзину.
     Валюсь  сам. Лучше.  Раздеваюсь и  вхожу в  бассейн.  Ледяная вода.  Но
классная. Иду  к глубокому концу бассейна,  вода  поднимается ярд  за ярдом,
остужая  меня. Потом я ныряю.  Это  успокаивает.  Мир  не  знает,  где  я. Я
всплываю,  гребу  к  дальнему краю,  нахожу уступ,  сижу на нем. Сейчас идет
что-то  вроде 9-ого или 10-ого заезда. Лошади  все бегут. Я  ныряю прочь  от
старости, пиявкой  повисшей на мне. Все  по-прежнему в порядке. Я должен был
умереть  40  лет  назад. Я  поднимаюсь над  гладью,  плыву к  дальнему краю,
вылезаю.
     Это было давно. Сейчас я тут,  наверху с "Маком". Таковы все новости на
этот час. Думаю, я посплю. Запасусь силами перед завтрашними скачками.

     9/26/91 00:16
     Выводил  корректуру  в новой  книге.  Поэзия.  Мартин  говорит, потянет
страниц на  350. По-моему,  стихи  держат. Поддерживают.  Я -  старый поезд,
стелящий пар по маршруту.
     На чтение ушла пара  часов. Практика  вычитки у  меня уже есть. Строчки
бегут, выдавая то, что я хочу. Тут все о меня зависит.
     По  ходу движения  всех  нас  подлавливают и  прикусывают  всевозможные
капканы.  Никто  их не избежит.  Некоторые в них  живут.  Суть  в том, чтобы
понять, что  ты  в капкане. Если ты в него попал  и не осознаешь этого, тебе
крышка. Думаю,  я  распознал большую часть  своих капканов  и написал о них.
Всякое бывает.  Кроме  того,  кто-то  может сказать, что и  жизнь -  капкан.
Сцапать может и писательство. Некоторые писатели склонны писать то,  чего от
них ждут  читатели. На этом им конец. Период творчества большинства  из  них
очень короток. Они слышат  похвалу и верят ей. Единственный верховный  судья
по  писанине  -  это сам  писатель.  Когда  им  вертят  критики,  редакторы,
издатели, читатели - он приплыл. А когда им вертят слава и удача, его  можно
сплавить вниз по реке вместе с дерьмом.
     Каждая новая строка - это  начало, и ничего  не поделать с теми, что ее
продолжат. Все мы  каждый раз  начинаем  все  заново. И,  конечно,  ничто не
свято. Миру будет куда проще без писанины, чем без сантехники. А есть в мире
места, где мало  и  того, и другого. Я, разумеется, отказался  бы  скорее от
сантехники, но я болен.
     Ничто не вынудит человека перестать писать, кроме него самого. Тот, кто
по-настоящему  хочет писать,  будет это  делать. Непринятие  и насмешки  его
только укрепят. И чем дольше он будет воздерживаться, тем сильней он станет.
Как  вода перед плотиной. В том, чтобы писать, нет ничего  проигрышного. Это
заставит пальцы твоих ног  хохотать пока ты  спишь. Это сделает твою походку
тигриной.  Зажжет огонь в глазах  и поставит  лицом  к лицу со  Смертью.  Ты
умрешь в бою, а твое  имя будут чтить  в аду. Судьба слова. Соответствуй ей,
правь ею. Будь Клоуном во Тьме. Смешно. Смешно. Еще строка...

     9/26/91 23:36
     Название  для  новой  книги.  Я  высиживал на  ипподроме,  пытаясь  его
изобрести. Но это единственное место, где вообще не думается. Оно высасывает
из тебя и  мозги, и  дух. Истощающий  минет, вот что это  такое.  Я  не спал
несколько ночей. Что-то
     сосало из меня энергию.
     Встретил одного на ипподроме.
     - Как поживаешь, Чарльз?
     - Нормально, - сказал я и отошел.
     Ему нужно товарищество. Он хочет тереть  обо всем подряд.  Лошади. Я не
обсуждаю  лошадей.  Это  ПОСЛЕДНЕЕ, о чем  я стал  бы  дискутировать. Прошло
несколько  заездов, и я застиг его наблюдающим за мной сквозь табло заездов.
Бедняга. Я вышел оттуда и присел, а какой-то коп завязал со мной беседу. Ну,
вообще их называют службой безопасности.
     - Они переносят тотализатор, - сказал он.
     - Да, - сказал я.
     Они вырыли хреновину передвинули западнее.  Что ж, это сподвигло  народ
поработать.  Мне  нравится смотреть,  как другие  пашут.  По-моему, охранник
общался  со мной, чтобы выяснить, тронутый я или нет. Возможно, это  не так,
но я так подумал. Я  разрешаю мыслям так  мной овладевать.  Я почесал пузо и
притворился образцовым стариканом.
     - Они собираются вернуть сюда озера, - сказал я.
     - Ага, - сказал он.
     - Раньше это место называли Ипподром Озер и Цветов.
     - Серьезно? - спросил коп.
     -  Ага, - ответил  я, -  у  них здесь  проводились Гусиные  Созтязания.
Выбирали гусыню, сажали в лодку,  а вокруг копошились гуси. Поистине скучная
работенка.
     - Ага, - сказал коп.
     Я встал.
     - Ну что же, - сказал я, - пойду возьму кофе. Не грусти.
     - Конечно, - сказал он, - удачи.
     - И тебе, мужик.
     Я ушел.
     Название. Мой разум был чист. Он проветривался. Старчески попердывая, я
подумал, что неплохо было бы одеть куртку. Взошел на эскалатор и спустился с
4го этажа.  Кто изобрел  эскалатор?  Движимые ступени.  А  теперь говорят  о
сумасшествии. Люди ездят  вверх-вниз на эскалаторах и лифтах,  водят машины,
открывая дверь  гаража  нажатием  кнопки.  Затем  они  идут  сгонять  жир  в
фитнесс-центре.  Через 4000  лет  ног у  нас не  будет, мы  будем поерзывать
каждый на своем очке или просто кататься кубарем  как  перекати-поле. Каждый
биологический  вид сам  себя  уничтожает. Динозавров  погубило  то, что  они
слопали все съедобное  в  округе и вынуждены были взяться друг за друга. Это
сократило их число до одного, и сукин сын помер от голода.
     Я дошел до машины, взял куртку, одел ее, вернулся наверх на эскалаторе.
Это позволило мне  почувствовать себя плейбоем.  Делягой, покидающим место и
возвращающимся  назад.  Я  ощутил  себя  так,  как  будто припал к какому-то
секретному роднику.
     Я сыграл, и  мне улыбнулась удача. К 13ому заезду стемнело и  начинался
дождь. Я  сделал  ставку за десять минут до этого и  уехал. Машины двигались
осторожно. Дождь  нагоняет жути  на лос-анжелесских водителей. Я  выехал  на
автостраду вслед за  скоплением красных габаритов.  Радио  я не  включал.  Я
жаждал тишины. В  мозгу  пробежало название: Библия для Расколдованных. Нет,
плохо. Я перебирал в  уме  лучшие  названия. Я имею ввиду, чужие. "Вплоть до
Дерева   и  Камня".  Отличное  название,  никчемный  писатель.  "Заметки  из
Подземки". Отличное название. Великий творец. А еще "Сердце  - это  одинокий
охотник". Карсон МакКаллерс,  чрезвычайно недооцененный писатель.  Лучшим из
дюжины  моих названий было "Признания  человека, достаточно безумного, чтобы
жить с тварями". Но я отбросил его за излишнюю сатиричность. Чересчур.
     Тут автострада встала, а я сидел. Названия  не было.  Голова пустовала.
Мне  казалось,  я могу  проспать  неделю.  Я был рад,  что  заранее выставил
помойные  баки. Я устал, и  мне не  нужно  этим заниматься.  Помойные  баки.
Как-то ночью я  спал и пил на одном из них. Нью-Йорк. Меня разбудила большая
крыса, сидевшеая  на животе. Мы оба мгновенно  подпрыгнули в воздух  фута на
три. Я пробовался как писатель. Теперь я пытался быть им  и не мог придумать
название. Шарлатан. Трафик пришел в  движение,  и я последовал за ним. Никто
из нас не знал, кто  из нас кто, и это было  здорово. Потом громадная молния
сверкнула над автострадой, и впервые за день я почувствовал себя хорошо.

     9/30/91 23:36
     Так,  после  нескольких  дней бесплотного  обмозговывания, я  проснулся
утром с готовым  названием.  Оно  пришло во сне:  "Стихи  последней ночи  на
Земле". Это подходило к содержанию. Стихи окончательности, болезни и смерти.
Они  перемежались и сдругими,  конечно. Даже юмор какой-то был. Но  название
все равно на пользу книге. Стоит  только  придумать заглавие, как  оно сразу
заключит в себе все.  Стихи  найдут своего  читателя. Мне название нравится.
Если бы  я  увидел  книгу с таким  названием,  я  бы взял  ее  и пробежал бы
несколько  страниц.  Некоторые  названия  излишне  вычурны,  чтобы  привлечь
внимание. Такие не прохиляют, потому что ложь не срабатывает.
     Ладно, это я сделал.  Что дальше? Вернусь к роману и  новым стихам. Что
случилось  с  рассказами?  Они  от  меня  ушли.  Причина есть,  но  мне  она
неизвестная. Если б я над этим поработал, то знал бы, но это ни к чему бы не
привело.  В смысле, это  время можно использвоать для романа  или стиха. Или
для постригания ногтей на ногах.
     Знаете, кто-то  должен изобрести приличные кусачки для ногтей на ногах.
Уверен, это возможно. Те,  что мы использвуем  сейчас,  не в меру неуклюжи и
вгоняют  в  уныние. Я читал о  парне  в трущобах, который  пытался грабануть
винный магазин при помощи кусачек для ногтей. Для этого они тоже не годятся.
Как  Достоевский  стриг ногти на  ногах?  Ван Гог? Бетховен?  Они  их вообще
стригли? Не верится. К своим я допускаю Линду. Она все  делает  превосходно.
Хватит с меня боли. Любого рода.
     Я знаю, что скоро умру, и это для  меня очень странно. В силу эгоизма я
предпочел  бы,   чтоб  моя  задница  написала   побольше.  Это  придает  мне
страстности,  подбрасывает  к  небу в  алмазах.  Но, правда  - сколько я еще
протяну? Это неправильно -
     протягивать.  Черт, смерт - это  всего лишь  горючее  для танка, как ни
крути. Оно  нужно  нам. Нужно мне.  Нужно тебе.  Мы  здесь все засрем,  если
останемся надолго.
     Самое странное, на  мой  взгляд,  это смотреть  на  обувь умерших.  Это
наиболее  тоскливо. Как  будто  большая частица  их  личности  остается в их
ботинках. В одежде - нет. Просто тоскливо, что  умер близкий. Ты кладешь его
шляпу, перчатки и обувь на кровать и смотришь на них. Ты рехнешься. Не делай
этого.  Как  бы то  ни было, теперь  они  знают  что-то, чего  мы не  знаем.
Возможно.
     Сегодня последний день бегов в Голливудском парке.  Я ставил во всех 13
заездах.  Удачный  выдался  день.  Выходил  я  оттуда  всецело освеженным  и
сильным.  Даже не успел заскучать.  Почувствовал  себя  веселым и доступным.
Когда ты поднялся, это здорово. Ты  многое замечаешь. Так,  по дороге домой,
обращаешь  внимание  на приводное  колесо  твоей машины. На коробку передач.
Тебе  кажется,  что  ты в  каком-то долбаном  здездолете.  Ты  сливаешься  и
отслаиваешься от трафика, ловко,  не  грубо  -  меняя  скорость и дистанцию.
Идиотизм.  Но  не сегодня.  Ты поднялся и  остаешься в  этом  состоянии. Как
необычно. Но ты этому не
     сопротивляешься. Ты знаешь - это ненадолго. Завтра  выходной.  Скачки в
Оуктри,  2 октября. Соревнования  все идут и  идут, носятся тысячи  лошадей.
Трогательные, как волны. Ну, некоторые из них.
     Я  засек  машину  копов,  севшую  на хвост  на  Харборской  автостраде.
Вовремя. Сбавил до 60. Вдруг  он оторвался. Я остался на 60. Он почти схапал
меня на 75.  Они ненавидят "Акуры". Я  вел на 60.  Пять минут. Он просвистел
мимо меня,  выжимая добрых 90. Пока-пока, дружок. Как и все, терпеть не могу
получать  квитанции.  Приходится  использовать  зеркало  заднего  вида.  Это
просто. В конце  концов  тебя завернут. И когда это произойдет, радуйся, что
не пьян и не пакуешь наркоту. Если это  не так. Так или иначе, название было
готово.
     А сейчас я тут, наверху, с "Маком", и надо мной чудный космос. По радио
- жуткая музыка, но не нельзя же ожидать ото дня всех 100 процентов. Получил
51 - победил. Сегодня было 97.
     Вот  Мэйлер, написал  большущий роман о  ЦРУ  и тому подобном. Норман -
профессиональный писатель. Однажды он спросил мою жену:
     - Хэнку не нравится то, как я пишу?
     Видишь ли,  Норман,  всего  нескольким  писателям нравятся  вещи других
писателей. И то если последние умирают или уже давно в гробу. Писатели любят
нюхать  только  свой  кал.  Я -  один из  них.  Я  не  люблю даже говорить с
писателями, смотреть на
     них  или, что хуже, их слушать. А самое плохое -  это с ними пить.  Они
сюсюкают  друг с другом, они поистине жалки, выглядят так, будто ищут мамину
сиську.
     Лучше размышлять о смерти, чем о писателях. Куда как приятней.
     Выключу-ка я радио.  Композиторы  и  те  его порой портят. Если бы  мне
пришлось  с  кем-то  общаться,  я  предпочел  быкомьютерного ремонтника  или
гробовщика. С пьянством или без. Желательно с пьянством.

     10/2/91 23:03
     Ждешь ты смерти  или  нет,  она приходит. Жаркий день. Жаркий дебильный
день.  Вышел  из  почтового  отделения.  Машина  не   заводилась.  Ладно,  я
добропорядочный гражданин.  Я состою  в автоклубе.  Так что  мне понадобился
телефон.  Сорок лет  назад  телефоны были  повсюду. Телефоны и часы. Куда ни
глянь, всегда можно было  узнать, сколько  натикало.  Теперь - все. Никакого
свободного времени. И телефонные будки исчезают.
     Я подчинился инстинкту. Вернулся на почту и спустился вниз по лестнице.
Там, в  темном углу,  одинокий и нигде не  заявленный, был телефон.  Липкий,
грязный, черный  телефон. Другого не было на дистанции  в две мили. Я  знаю,
как устроен телефон. В общих чертах. Информация. Раздался голос оператора, и
я почувствовал себя спасенным. Это  был ровный  и скучный голос, спросивший,
чего я  хочу. Я назвал город и автоклуб. (Тебе положено знать, как рулить ту
или  иную мелочь и ты будешь ее рулить  вновь и вновь или  умрешь. Умрешь на
паперти. Запущенный  и  никому  не  нужный.  Дама дала мне  номер, но он был
неверным. То  был  бизнес-офис. Там  мне дали гараж. Голос мачо,  спокойный,
изнуренный до агрессии. Я снабдил его информацией.
     - 30 минут, - сказал он.
     Я  вернулся к  машине, вскрыл письмо. Стихи. Боже.  Обо  мне. И о  нем.
Встречались мы, кажется, дважды, около 15 лет назад. Он еще опубликовал меня
в своем журнале.  Ты - великий поэт, твердил он, а я пил. И жил своей убогой
бродячей жизнью.  Теперь молодые поэты пили и жили убогими бродягами потому,
что  думали, что это  способ  всего добиться. Плюс,  в  стихах  я нападал на
других,  включая  и его. Я считал,  он  напишет нелестные  стихи обо  мне. Я
заблуждался.  Он  был  по-настоящему  хорошим   человеком,  он  сказал,  что
публиковал многих других  поэтов в своем  журнале на протяжении 15  лет. А я
хорошим  человеком  не  был. Я был  великим писателем, но  отнюдь не хорошим
человеком. И он никогда передо мной не заискивал. А еще у него были проблемы
с правописанием.
     В машине - парилка. 100 градусов, самый жаркий октябрь после 1906 года.
     Я не собирался отвечать на его письмо. Он бы написал мне новое.
     Другое письмо -  от литературного агента. Я мельком  проглядел.  Ничего
хорошего.  Само  собой.  "Мы  были  бы  очень  признательны  за   какие-либо
предложения по поводу прочитанных произведений или любые подводки к ним".
     Еще одно письмо от дамочки, благодарящей меня за несколько строк для ее
мужа и составленную рецензию, которая его осчастливила. Но теперь они были в
разводе, на процесс для которого она подрабатывала, и могла бы она подъехать
и взять у меня интервью?
     Дважды в неделю я получаю  предложения об интервью. Дело в том, столько
болтать  не о чем. Есть уйма  вещей, о  которых  можно написать,  но  нечего
сказать.
     Помню,  однажды,  давным  давно, меня интервьюировал  какой-то немецкий
журналист.  Я вливал  в  него  вино и траторил четыре  часа.  После чего он,
пьяный, подался вперед и сказал:
     -  Я  не  репортер.  Мне  просто  нужен  был  предлог,  чтобы  с   вами
повидаться...
     Я отбросил почту в сторону и  сел в ожидании. Вскоре показался тягач. В
нем - молодой улыбающийся парнишка. Приятный пацан. Разумеется.
     - ЭЙ, МАЛЫШ, - завопил я, - СЮДА!
     Он поставил тягач, и я объяснил ему, в чем проблема.
     - Отбуксируй меня в гараж "Акуры", - сказал я.
     - С гарантией на машину все в порядке? - спросил он.
     Он ведь знал, что это ни хрена не так. Шел 1991-й, а гарантия кончилась
в 1989-ом.
     - Неважно, - сказал я, - отбуксируй меня к дилеру "Акуры".
     - У них ремонт займет долго. Возможно, неделю.
     - Ни хрена, они скоростные.
     -  Слушай, -  сказал  пацан,  -  у нас свой гараж. Можем откантовать ее
туда, вероятно, сегодня починим. Если нет, доведем до ума и позвоним  при же
первой возможности.
     Я представил свою машину у них  в гараже  на целую неделю.  Чтобы потом
услышать,  что  мне требуется  новый  распределительный кулачковый вал.  Или
заземление головки блока цилиндров.
     - Отбуксируй меня в "Акуру", - сказал я.
     - Погоди, - сказал парень, - мне сперва боссу надо звякнуть.
     Я ждал. Он вернулся.
     - Он сказал завести тебя.
     - Что?
     - Он сказал тебя завести.
     - Хорошо. Давай так и поступим.
     Я сел в  машину и подрулил сзади к его грузовику.  Он достал провода, и
машина завелась. Я подписал бумаги, и мы разъехались...
     Потом я решил разъехаться со своей машиной в гараже на углу.
     - Мы вас знаем. Вы сюда много лет ходите, сказал менеджер.
     - Хорошо, - сказал я, - так не облопошьте меня.
     Он уставился на меня.
     - Дайте нам 45 минут.
     - Ладно.
     - Вас подвезти?
     - Конечно.
     Он указал:
     - Он вас довезет.
     Приятный  парень,  стоящий  рядом. Мы  прошли  к  его  машине. Я  отдал
распоряжения. Мы заехали на холм.
     - Вы все еще работаете в кино?
     Я был знаменитостью, видите ли.
     - Нет, - сказал я, - ебал я этот Голливуд.
     Он меня не понял.
     - Останови здесь, - сказал я.
     - О, какой большой дом.
     - Я тут только работаю, - сказал я.
     И это было правдой.
     Я вылез. Сунул ему 2 доллара. Он запротестовал, но взял их.
     Я взобрался по подъездной дорожке. Кошки  были разморены и  измотаны. В
следующей жизни я хочу быть кошкой. Спать по 20 часов в сутки и ждать, когда
покормят.  Писиживать,  вылизывая  себе  жопу.  Люди  слишком  жалки, злы  и
однобоки.
     Я  прошел и сел  за  компьютер. Это  мой новый утешитель.  Моя писанина
удвоилась в  силе и объеме с тех пор, как он у меня. Магическая штуковина. Я
сижу перед ним как большинство сидит перед телевизором.
     - Это  всего-навсего печатная машина с подсветкой, -  сказал мне как-то
мой зять.
     Но он  не писатель. Он  не  знает, что  такое, когда  слова впиваются в
пространство и мерцают, когда мысли, что приходят  в голову, могут мгновенно
сопровождаться словами, которые потворствуют появлению новых мыслей и  слов.
С печатной  машинкой это все равно что прогуливаться в слякоть. С комьютером
- бег на коньках. Взрывная  волна. Конечно, если ты пуст, это несущественно.
И  потом,  существует  генеральная уборка -  корректура.  Черт,  раньше  мне
приходилось писать все  дважды.  Первый раз  - записать, второй  - исправить
ошибки и выкинуть лажу. Теперь же один-единственный раз - для веселья, славы
и спасения.
     Любопытно, каким будет  следующий  шаг после  компьютера? Мы, возможно,
будем лишь сдавливать пальцами виски, и  мозгу будет сообщаться  безупречная
словесность.  Определенно, придется заправляться,  прежде  чем начинать,  но
всегда будут счастливчики, которые это смогут. Будем надеяться.
     Зазвонил телефон.
     - Аккумулятор, - сказал он, - пришлось заменить аккумулятор.
     - Считаете, мне нечем заплатить?
     - Тогда мы пока закрепим запасное колесо.
     - Скоро буду.
     Как только я стал спускаться с холма, я услышал своего пожилого соседа.
Он на меня орал. Я поднялся к нему на крыльцо. На нем были штаны от пижамы и
старая серая трикотажная рубашка. Я подошел и пожал ему руку.
     - Кто вы? - спросил он.
     - Ваш сосед. Живу здесь десять лет.
     - Мне 96, - сказал он.
     - Я в курсе, Чарли.
     - Бог меня не забирает, потому что боится, что я отниму его работу.
     - Ты такой.
     - И у Дьявола работенку оттяпал бы.
     - Кто б сомневался.
     - Сколько тебе?
     - 71.
     - 71?
     - Да.
     - Это тоже возраст.
     - О, я знаю, Чарли.
     Мы обменялись рукопожатием, и я спустился с крыльца, а потом и с холма,
минуя обветшалые фабрики и дома.
     Я был на пути к бензоколонке.
     Еще одному дню - пня под зад.

     10/3/91 23:56
     Состоялся  второй  день  скачек в  Оуктри. Столько  лошадей,  а  народу
каких-то 7  тысяч. Многим не с руки совершать  такой марш-бросок  в Аркадию.
Для живущих в южной  части Голливуда,  это  означает  пилить  по  Харборской
автостраде,  оттуда  по Пасаденской и  только,  миновав  шелушащиеся  улицы,
попасть на ипподром. Это долгая запаривающая поездка, состоящая  из вождения
и пешкодрала. На ипподром я всегда являюсь выжатым ка лимон.
     Мне позвонил жокей из второго эшелона.
     - Сюда никто  не приехал. Это конец. Мне  нужна  новая мулька. Думаю, я
куплю "электронный редактор" и стану писателем. Напишу о тебе...
     Его голос был на автоответчике. Я перезвонил ему и поздравил с приходом
вторым в 6ом заезде.
     - Нет больше мелкого жокея. Это все, - сказал он.
     Завтра поглядим, что они  там наваяли. Пятница.  Может быть, на  тысячу
человек больше.  Разрешены ставки на другие скачки - наглядная экономия. Все
куда  хуже,  чем  допускают  правительство  с  прессой. Те,  кто  еще  выжил
благодаря  экономии,  помалкивают   об  этом.   Осмелюсь  предположить,  что
крупнейший  бизнес  - это наркоторговля. Блин, да  откажись вы от нее, почти
вся молодежь осталась бы безработной. Что до меня, я по-прежнему зарабатываю
писательством,  но это может и покинуть меня как-нибудь посреди ночи. Что ж,
у  меня  останется  моя стариковская пенсия: 943  доллара  в  месяц. Мне  ее
поставили,  когда я разменял восьмой десяток. Но ее тоже могут скоро отнять.
Вообразите себе всех  стариков, бродящими  по  улицам без  пенсии. Не  стоит
исключать такой поворот. Национальный  долг  может потянуть нас  ко дну, как
гигантский  спрут.  Люди  будут  спать на  кладбищах.  В  то же  время, есть
прослойка  богатеев,   живущих   на   верхушке  разложения.  Разве   это  не
изумительно? Кто-то  располагает  таким  состоянием,  что точно не знает его
размеры. Речь идет о миллионах. Взять Голливуд: выпускают фильмы  с бюджетом
по 60 миллионов, такие  же идиотские, как и те  придурки,  что на них ходят.
Толстосумы по-прежнему сверху, они всегда найдут способ доить систему.
     Помню дни, когда  ипподромы ломились от  людей. Плечо к  плечу,  жопа к
жопе, потеющие, орущие, щемящиеся  в полные бары. То  были славные  времена.
Получи все сразу - пей и смейся. Мы считали, эти дни  никогда не кончатся. А
с чего бы?  Игры на деньги на автостоянках.  Кулачные бои. Бравада и триумф.
Электричество. Черт, жизнь была прекрасна, жизнь  была смешна.  Все мы, там,
мы бы ни от кого не потерпели дерьма. И, откровенно говоря, ощущение это нас
переполняло. В награду - кир и свистопляс. И пропасть баров,  забитых баров.
Никаких телевизоров. Ты болтал и огребал неприятностей.  Если тебя принимали
пьяным на улице, то только запирали на ночь, чтобы просох. Ты терял работу и
находил новую. Никакой привязки  к месту. Что  за время. Что  за жизнь. Одни
безумства продолжали другие.
     Все  страсти  откипели.  Семь  тысяч  человек  на  главном  ипподроме в
солнечный полдень.  В  баре никого.  Только бармен, держащий полотенце.  Где
люди?  Людей  больше, чем  когда-либо, но где  они?  Стоят  на углу, сидят в
комнатах. Буша могут и преизбрать  -  он выиграл легкую войну. Но он ни хера
не  сделал для  экономики. Ты  никогда не  знаешь, откроется ли завтра утром
твой банк. Я  не предлагаю петь блюз. Но,  знаете  ли, в 1930-х все  хотя бы
знали, где они. Сейчас это игра зеркал. И никто  порядком не  уверен, на чем
все  держится. Или на  кого они  в действительности  пашут. Если они  вообще
трудоустроены.
     Черт, я должен из этого выбраться. Никто, похоже, не  ворчит  по поводу
статьи дохода. Или, если ворчат, то там, где их никто не слышит.
     А я посиживаю, пишу стихи, роман. И ничего не могу поделать. И никто не
может.
     Я бедствовал 60 лет. Сейчас я ни богат, ни беден.
     Ипподромы  будут увольнят сократят штат торговых  палаток, автостоянок,
офисов и техобслуживания. Расходы на  скачки снизятся. Поля  станут  меньше.
Меньше жокеев. Гораздо меньше смеха. Капитализм пережил коммунизм. Теперь он
сам себя пожирает. Переместимся  на 2000 лет вперед.  Я буду  мертв и далеко
отсюда. Осталась  маленькая полка моих книг. Семь тысяч  на  ипподроме. Семь
тысяч. Не верится. Сьерра-Мадре рыдает  в дыму. Когда лошади  остановят бег,
небо  упадет,  плоское, широкое,  тяжелое,  громящее  все-все-все. Стекляшка
выиграл в 9-ом, я поставил девять баксов. И получил десятку.

     10/9/91 12:07
     Компьютерные  курсы  бьют по  больному. Ты  врубаешься  шаг  за  шагом,
стараясь  ухватить  суть. Проблема  в том,  что  книги говорят одно,  а люди
другое. Терминология постепенно  усваивается.  Все что делает компьютер - он
ни во что  не  въезжает. Ты можешь  его чем-нибудь  озадачить, и он  на тебя
ополчится. Тебе решать, поладите вы  или нет. Кроме того, он может ошизеть и
начать выделывать диковинные кренделя. Он ловит вирусы, ломается, взрывается
и  т.д.  Так  или  иначе, сегодня мне кажется,  что чем  меньше я  напишу  о
компьютере, тем лучше.
     Любопытно,  что сделалось  с тем чокнутым  французским репортером,  что
брал у меня интервью в Париже много лет  назад? С тем малым,  что пил  виски
как  большинство  мужиков  пьют  пиво?  И  по  мере  опустошения  бутылки он
становился все  просветленней и интереснее. Вероятно, он умер. Я привык пить
по  15  часов  в  день,  но  в  основном  пиво  и  вино.  Я  уже должен  был
преставиться. Так и будет. Неплохо об этом поразмыслить. Я прожил странную и
запутанную  жизнь, по  большей  части ужасную,  совершенно  монотонную.  Но,
по-моему, благодаря этому я  протащил себя через дерьмо, что и сыграло роль.
Оглядываясь назад, я думаю, что демонстрировал смесь  крутости и  класса вне
зависимости от  того, что происходило. Помню, ребята из ФБР на говно изошли,
везя меня в неизвестном направлении.
     - ЭЙ, ДА ЭТОТ ПАРЕНЬ ДОВОЛЬНО КРУТ, - злобно проорал один из них.
     Я даже не спросил, за что меня взяли или куда мы  едем. Меня это просто
не волновало. Еще один ломтик от бесссмысленного пирога жизни.
     - Погодите-ка, - отозвался я, - мне страшно.
     От этого они должны были почувствовать себя лучше. По мне, так они были
инопланетными созданиями. Мы не  могли установить контакт. Странно. Я ничего
не ощущал. Для меня это было в порядке  вещей, но странновато в общепринятом
понимании. Я видел только  руки, ноги и головы, которые  были забиты  всякой
всячиной, у кого чем. Я не искал справедливости  и логики. Я  их сам никогда
не ведал. Может, поэтому и не писал ничего с  социальным подтекстом. По мне,
так  порядок  вещей никогда  не  изменится, неважно  что ты там  нахимичишь.
Невозможно  воздействовать на  объект, находясь вне  системы его  координат.
Этим ребятам хотелось, чтобы я  выказал  страх, они к  этому привыкли. Я  же
испытывал отвращение.
     Сейчас я  хожу на компьютерные  курсы. Все к  лучшему. Играть словами -
моя единственная забава. Столько удивительного за сегодня. Классика по радио
не слишком хороша.  Думаю,  я  прервусь  и  пойду немного  посижу с  женой и
кошками. Никогда не дави на мир,  не  насилуй  его. Блин, ведь на самом деле
нет никакого противоборства. Конкуренция ничтожна. Ничтожна.

     10/14/91 12:47
     Само  собой,  на  ипподроме  попадаются  подозрительные  типы.  Есть, к
примеру,  парень,  который  торчит там почти все  дни напролет.  Похоже,  он
никогда не  выигрывает. После каждого заезда он в смятении визжит  по поводу
лошади, пришедшей первой:
     - ВОТ КУСОК ГОВНА!
     И продолжает голосить на предмет того, что эта лошадь никогда не должна
была победить. Проходит добрых пять минут. Часто лошадь делает 5 к 2, 3 к 1,
7 к 2. Такая лошадь должна что-то  показать, иначе ставки взлетят. Но нашему
джентльмену это до фени. И  не дай  Бог он пропустит фотофиниш. Он на полном
серьезе вспыхивает из-за этого.
     - ЁБ ТВОЮ ЗА НОГУ! ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!
     Понятия не имею, почему его не ограждают от ипподрома.
     Другого парня я однажды спросил:
     - Слушай, на что он живет?
     Я видел их как-то беседующими.
     - Одалживается, - ответил тот мне.
     - И еще не пустил по миру кредиторов?
     - Он находит новых. Знаешь его любимое выражение?
     - Нет.
     - "Во сколько там банк открывается?"
     Полагаю,  он просто хочет присутствовать на  ипподроме, каким  бы то ни
было образом, просто  быть  там.  Ипподром что-то  значит для  него, если он
ходит сюда,  продолжая проигрывать. Это пристанище. Безумная мечта. Но здесь
не живет скука.  Шальное местечко. Каждый считает, что ангел-хранитель  есть
только  у него. Тупые, потерянные  эгоисты. И я  - один  из них. С той  лишь
разницей, что для меня это хобби. Я  думаю. Надеюсь. Но что-то  в этом есть,
на  узком временном отрезке  - короткий разряд - когда лошадь бежит и  вдруг
происходит это. Это высшая точка,  подъем. Жизнь почти обретает смысл, когда
твоя  ставка оказывается  верной. Но интервалы между  такими эпизодами очень
унылы.  Стоящие люди, в большинстве своем - неудачники. Они выглядят сухими,
как пыль.  Они высосаны досуха.  Вдобавок,  когда я заставляю себя  остаться
дома, я начинаю ощущать себя вялым, больным и бесполезным. Странно. По ночам
все нормально, я печатаю.  Но от дней нужно избавляться. Плюс, я в известной
степени болен. Я не смотрю правде в глаза. А кому на хрен охота?
     Как тот бар в Филадельфии, где я сидел с 5 вечера до 2 ночи. Он казался
единственным  местом, где я мог  находиться.  Зачастую я даже не фиксировал,
как иду в свой номер или возвращаюсь  обратно. Мне казалось, что я вообще не
слезаю со стула у стойки. Я ускользал от реалий, не нравились они мне.
     Может, для этого парня ипподром значит то же,  что тот  бар  значил для
меня?
     Ладно,  дайте мне дельный совет.  Стать юристом? Врачом? Конгрессменом?
Тот  же отстой. Все думают, это не  отстой, но это он и есть.  Они заперты в
системе и никак  не выберутся. И почти все не особо блещут в своем деле. Это
неважно, они в безопасном коконе.
     Порядком смешно там было единожды. Я опять про ипподром.
     Чокнутый Крикун как обычно был  тут  как тут. Но был и еще один парень.
Было заметно,  что у него  что-то не то  с глазами. Смотрел он  как-то  зло.
Стоял рядом с  Крикуном и слушал. Потом он услышал Крикунские пророчества на
следующий заезд. В этом Крикун  был мастак.  И, очевидно,  Злые Зенки сделал
ставку по подсказкам Крикуна.
     День еле тянулся.  Я  шел из туалета, когда  увидел и услышал это. Злые
Зенки верещал на Крикуна:
     - Будь ты проклят, заткнись! Я убью тебя!
     Крикун обернулся и попятился, устало и омерзительно талдыча:
     - Пожалуйста... пожалуйста...
     Злые Зенки преследовал его.
     - ТЫ, СУКИН СЫН! Я ТЕБЯ УБЬЮ!
     Появились охранники, преградили путь Злым Зенкам и увели его. Смерти на
ипподроме явно не попустительствуют.
     Бедный Крикун. Он держался тихо  весь остаток дня.  Но остался  тем еще
субчиком. Азартные игры правда могут съесть живьем.
     Была у меня подружка, которая сказала однажды:
     - Ты  на самом деле  в  попадосе.  Ты  ходишь одновременно  к Анонимным
Алкоголикам и к Анонимным Игрокам.
     При этом она  не парилась  ни о чем, пока это не  служило  препятствием
нашим постельным упражнениям. А тогда уж онаненавидела причину.
     Вспоминается один мой друг, игрок пропащий. Как-то он сказал мне:
     - Мне без разницы, выиграю я или проиграю, я просто хочу играть.
     Я не такой,  я  слишком часто  оказывался  в ряду голодающих. Полнейшее
отсутствие средств к  существованию имеет легкий привкус  Романтизма  только
пока ты молод.
     Как бы там ни было, Крикун явился  и на следующий день. Та же фигня: он
сетовал  на  результаты  каждого  заезда.  Подумать только. Это  чрезвычайно
сложно. Я имею в виду, даже если ты не в теме, ты можешь просто взять номер,
любой номер, допустим, 3. Ставя на тройку 2 или 3 дня  подряд, ты обречен на
победу.  Но только не он. Он - чудо. Он  знает  о лошадях  все -  статистику
побед,  скорость,  класс  и  т.д.,  но по-прежнему  умеет  только  спускать.
Прикиньте. А потом забудье или это вас с ума сведет.
     Сегодня я поднял 275 баксов. Я начал ставить на лошадей поздно, в 35. Я
занимался этим 36 лет и считаю, они до сих пор должны мне  5000 баксов. Так,
может, боги добавят мне 8-9 лет жизни?
     Вот это цель, которая стоит того, чтоб ее достичь, как считаете?
     А?

     10/15/91 00:55
     Я перегорел. Пара ночей пьянства за неделю. Вынужден признать, я уже не
оправляюсь  так быстро,  как раньше.  Лучшее в  усталости  -  то,  что ты не
выступаешь  (в  писательстве)   с  какими-то  дикими  и  головокружительными
воззваниями.  Вообще, это  не страшно, если не  входит в  привычку.  Главная
функция писанины - это спасение твоей собственной жопы. Если она  выполнена,
писанина будет сочной и развлекательной.
     Один мой знакомый писатель звонит людям и твердит им, что печатает по 5
часов за ночь. По-видимому, они  должны этому  изумляться.  Должен ли я? Что
важно,  так  это  то,  ЧТО  он   печатает.  Любопытно,  засчитывает   ли  он
продолжительность  телефонных   разговоров,  как   часть  своего  5-часового
печатания?
     Я могу  печатать  от  часа  до  четырех,  но 4-й  час  почему-то всегда
проходит впустую. Знавал я парня, который сказал однажды:
     - Мы еблись всю ночь.
     Это не тот, что по 5 часов печатает. Хотя они и встречались. Может, они
подписались меняться местами, переключаться.  Тот, что печатает по  5 часов,
ебется всю ночь, а тот, что ебался, вынужден настукивать по 5 часов. Или они
ебут  друг дружку, пока кто-то  за них печатает. Не я, увольте. Предоставьте
это женщине. Если она согласится...
     Хмм... Знаете, сегодня я  чувствую себя каким-то бестолковым.  Не устаю
думать  о  Максиме Горьком. Почему? Не знаю. Почему-то  кажется, что Горький
никогда не существовал. В некоторых писателей поверить еще  можно. Например,
в  Тургенева  или Д.Лоуренса. Хемингуэй  для меня  реален 50/50. Он и впрямь
был, но  на самом деле  не был. Но  Горький? Он  же  написал-таки  несколько
сильных вещей. До Революции. После нее его писанина потускнела. Ему не о чем
было  канючить.  Это   как  протестующие  против  войны.  С  ее  подачи  они
преуспевают.  Многие неплохо  разжились за счет этих протестов. Когда  война
кончается, они  недоумевают,  куда податься. Так было и при  войне в Заливе.
Группа  писателей и  поэтов  запланировала масштабный  антивоенный  протест,
подготовили стихи  и речи. Внезапно война свернулась. А протест был назначен
на неделю позже.  Но они его не отменили. Мероприятие провели. Потому что их
тянуло  на  сцену.  Им без нее  не по  себе. Все  равно  что  индейцы  с  их
танцами-просьбами о  дожде. Я  сам против  войны.  Я был против войны давным
давно, когда это  еще не было популярным, благопристойным и интеллектуальным
времяпрепровождением. Но меня терзают смутные сомнения по поводу  бесстрашия
и  истинных мотивов множества  профессиональных антивоенных протестующих. От
Горького к этому всему, ну и что? Пусть мысль несется, кому какое дело?
     Еще один славный денек  на  ипподроме. Не  переживайте, я не хапаю  все
деньги. Обычно я ставлю десятку или двадцатку. Если хорошо идет - 40.
     Ипподромы  активно сбивают  людей  с  панталыку. Эту  задачу  выполняет
неизменная пара ребят  на ТВ  перед  каждым заездом,  которые судачат о том,
кто,  по их  мнению, победит.  Тем, кто к  ним прислушивается, они  приносят
чистый  убыток  на каждой встрече. Как поступают все социальные лишенцы, они
добывают сведения о лошадях и загоняют  их букмекерам.  Даже  компьютеры  не
могу вычислить нужного скакуна, без разницы сколько исходных данных ты в них
засунешь. Всякий раз,  как платишь  кому-то, чтобы тебя  проинструктировали,
что  делать,  ты  сольешь. Это  относится  и к  твоему психиатру, психологу,
брокеру, ведущему семинара и т.д.
     Ничто не  учит  тебя  лучше,  чем перегруппировка  сил  после провала и
оправки  от него. К тому же большинство людей  приканчивает страх.  Они  так
сильно  боятся слить,  что сливают. Они  слишком зашорены, слишком послушны.
Это  начинается  с  семьи, продолжается  в школе  и сопровождает  их  в  мир
бизнеса.
     Видите, у меня выдались парочка удачных дней на ипподроме, и теперь я -
всезнайка.
     Дверь в ночь открыта,  а я сижу и дрогну, но  не встану и не закрою ее,
потому что эти  слова  захватили меня с потрохами и я слишком увлечен, чтобы
остановиться. Но я, блин, остановлюсь. Встану, закрою дверь и схожу отлить.
     Вот, я все сделал. И то, и другое. Я даже свитер надел. Старый писатель
одевает  свитер,  садится,  косится в монитор  и  пишет о  жизни.  Насколько
святыми  мы  можем стать? И, Боже, никто не  задумывался,  какой  объем мочи
выходит из человека за всю жизнь? Сколько он съедает, высирает? Тонны. Ужас.
Лучший  вариант - это  умереть и свалить отсюда. Мы отравляем все живое тем,
что вырабатываем. Чертовы стриптизерши, и они не исключение.
     Никаких завтра лошадей. Вторник - выходной.
     Думаю спуститься и посидеть  с женой, покнокать тупорылое ТВ. Я либо на
ипподроме, либо с этой махиной. Может, она этому рада. Надеюсь.  Ну, я  иду.
Знаете, я ведь  славный парень.  Вниз по  ступенькам. Странновато, наверное,
жить со мной. Сам дивлюсь.
     Доброй ночи.

     10/20/91 12:18
     Одна из никаких ночей. А если бы  так всегда? Выпотрошенный. Апатичный.
Ни просвета. Ни танца. Ни даже отвращения.
     Некоторые  даже не чувствуют момента, когда пора кончать с собой. Мысли
не возникает.
     Встань. Почешись. Глотни воды.
     Чувствуешь себя как дворняга в Июле. Вот только сейчас Октябрь.
     Тем не менее, год выдался хороший. Уйма страниц засели в  книжном шкафу
передо  мной.  Написаны  после  18 января.  Это  безумец  сорвался  с  цепи.
Вменяемый никогда бы столько не накатал. Это болезнь.
     Этот  год  потому еще был хорошим, что я  воздерживался от посетителей,
строже  чем когда-либо. Однажды меня,  правда, провели. Какой-то тип написал
мне  из Лондона, что преподователь в ЮАР. И  когда он  прочитал  кое-что  из
Буковски  своим студентам,  многие  из  них по-настоящему  проявили интерес.
Черные африканские дети. Мне это  понравилось. Мне всегда  нравилось,  когда
что-то   происходило  далеко.  Позднее  он  написал  мне,  что  работает  на
"Гардиан", и что был  бы не прочь зайти и взять у  меня интервью. Он спросил
мой номер телефона (посредством почты),  и я ему  его дал.  Он позвонил.  По
голосу вроде ничего. Мы назначили дату. Пришел день и час, а вместе с ними и
он сам. Мы с  Линдой заправили  его вином, и он начал. Интервью продвигалось
нормально, только слегка  бесцеремонно, необычно. Он мог задать вопрос,  а я
на него ответить, после  чего он пускался в болтологию об опыте,  в той  или
иной степени связанном  с его вопросом  и моим ответом. Вино лилось рекой, а
интервью закончилось. Мы все пили, а  он  рассказывал  об  Африке и т.д. Его
акцент постепенно  менялся, становясь, казалось,  грубее.  А он все глупел и
глупел. Перевоплощался на глазах. Он  дошел  до  секса, и его заклинило. Ему
нравились чернокожие девицы.  Я  сказал, что мы  знакомы  с немногими,  но у
Линды есть  подруга из Мексики. Это его разнесло. Он настаивал на том, чтобы
позвать  эту  мексиканку. Это было острой потребностью. Мы  сказали,  что не
уверены.  Он  продолжал.  Мы пили хорошее вино,  но его мозг реагировал так,
будто его взорвали вискарем. Вскоре это дошло до мерных:
     - Мексиканка... мексиканка... где это мексиканская девица?
     Он  распустился  окончательно.   Он   превратился  в   сентиментального
невменяемого синяка из бара. Я сказал, что вечер подошел  к концу. У меня на
завтра был запланирован ипподром. Мы теснили его к двери.
     - Мексиканка... мексиканка... - твердил он.
     - Ты пришлешь копию интервью, да? - спросил я.
     - Конечно-конечно, - сказал он, - мексиканка...
     Мы закрыли дверь, и он ушел.
     Потом нам пришлось пить, чтобы прогнать мысли о нем.
     Это  было несколько месяцев назад.  Статья так и не вышла.  С "Гардиан"
его ничто не связывало. Не  уверен, что он  вообще звонил из Лондона. Он мог
звонить  и из  Лонг Бич. Люди  часто используют  интервью, как уловку, чтобы
двери распахивались. А поскольку за интервью ни шиша не  платят, любой может
постучаться в дверь  с диктофоном и списком вопросов.  Парнишка  с  немецким
акцентом  тоже явился  среди  ночи с  диктофоном. Он  заявил, что  пишет для
немецкого издания с тиражем  в не  один миллион. Он  остался на много часов.
Его  вопросы  казались  мне маразматическими,  но  я  раскрылся,  постарался
отвечать живо  и  выигрышно.  По идее длительность его кассеты  должна  была
составлять  часа  3.  Мы пили  и  пили и пили.  Вскоре его голова уже падала
вперед.  Он добухал до того, что грохался под стол, но готов был продолжать.
Он кайфовал. Голова свалилась на грудь. Из уголков рта  побежали капельки. Я
встряхнул его.
     - Эй! Эй! Очнись!
     Он включился и глянул на меня.
     - Я должен тебе  кое-что сказать, - проговорил  он, - я  не репортер, я
просто хотел повидаться.
     Бывали случаи, когда  меня лохали  и  фотографы.  Они козыряют связями,
высылают образцы работ. Заявляются с камерами, установкой света, вспышками и
ассистентами.  Больше ты о них не слышишь. В смысле, они никогда не высылают
готовые фотографии. Ни один из них. Искуснейшие вруны.
     - Я отправлю вам всю сессию.
     Один вообще пообещал:
     - Я вышлю вам одну в полный рост.
     - Как это? - спросил я.
     - Фото 6 на 4 фута.
     Это было пару лет назад.
     Я всегда говорил, что работа  писателя -  писать.  Если я растрачусь на
этих фокусников  и сукиных детей, буду  виноват сам. Достали. Пусть  лебезят
перед Элизабет Тейлор.

     10/22/91 16:46
     Жизнь опасна.  Пришлось  встать  в  8  утра покормить  кошек, поскольку
сотрудник  "Вестек Секьюрити"  обещал прийти к 8.30, чтобы начать  установку
более замороченной охранной системы. (Разве я не тот парень, в чьих правилах
спать на мусорных баках?)
     "Вестек Секьюрити"  объявился  ровно  в 8.30. Добрый знак. Я провел его
вокруг  дома, указывая окна, двери  и т.д.  Ладно,  ладно. Мы все подключим,
установим детекторы на  бьющееся стекло,  нижние  лучи,  перекрестные  лучи,
противопожарные  разбрызгиватели  и т.д. Спустилась  Линда, задала  какие-то
вопросы. Она в этом больше сечет, чем я.
     Меня волновало единственное: "Сколько это займет?"
     - Три дня, - сказал он.
     -  Господи  помилуй!  -  выпалил я.  (Два ближайших  дня ипподром будет
закрыт).
     Мы еще немного  провозились и наконец оставили его, пообещав, что скоро
будем. Нас ждала 100-долларовая дарственная кое от кого на годовщину свадьбы
плюс чек  лицензионного платежа.  Короче,  мы выбрались для похода в банк. Я
подписал чек.
     - Мне нравится ваша подпись, - сказала девушка.
     Другая прошла мимо и бросила взгляд на мой автограф.
     - Его подпись по-прежнему меняется, - сказала Линда.
     - Мне приходится подписывать книги, - сказал я.
     - Он - писатель, - пояснила Линда.
     - Правда? А что вы пишете? - спросила одна из девушек.
     - Скажи ей, - попросил я Линду.
     - Он пишет стихи, рассказы и романы, - сказала та.
     - А еще я сценарий написал, - добавил я, - к фильму "Пьянь".
     - О, - заулыбалась одна из девиц, - я его видела.
     - Понравился?
     - Да, - улыбалась она.
     - Спасибо, - сказал я.
     Мы вышли.
     - Я  слышала, -  сказала Линда, - как одна  из девиц  сказала, когда мы
выходили: "Я знаю, кто это".
     Видите?  Мы были популярны. Мы  сели  в машину и добрались до торгового
центра, чтобы перекусить.
     Сели за столик,  заказали по шаурме, яблочный сок и  капуччино. С нашей
точки  открывался  вид на  значительную  часть галереи.  Практически  пусто.
Бизнес шел  плохо. Что ж, у нас был 100-долларовый купон  на спуск. Мы могли
поправить их дела.
     Я был  единственным  мужчиной в  центре.  За  столиками  сидели  только
женщины, по одной или парами. Мужчины где-то шастали. Я не был против. Среди
дам я был в  безопасности. Я отдыхал. Мои раны заживали. Я уже мог отдохнуть
в теньке. Все бы отдал за то, чтобы навсегда сорваться в пропасть. Возможно,
после передышки я бы смог добраться до следующей. Возможно.
     Мы доели и дошли до "Магнин'с".
     Мне нужны были рубашки. Я заценил  их. Выбрать одну долбаную я  не мог.
Они  смотрелись так,  будто  над  их дизайном корпел слабоумный. Я  пасанул.
Линде нужна была сумочка. Одна ей приглянулась, уцененная  на 50%. Итого 395
долларов. На 395 она  не тянула. Скорее, на 49,5. Линда пасанула. Там стояли
два  стула со головами слонов на спинках.  Милые. Но стоили не  одну тысячу.
Стеклянная птица, тоже  милая, 75 баксов, но  Линда сказала,  что  ее некуда
ставить. Такая же рыба с  синими полосками. Я начал уставать. Долго смотреть
на вещи выматывает. Универмаги утомляют меня и подавляют. В  них ничего нет.
Тонны  хлама. Я  бы  все это  и  за  бесплатно  не  взял.  Они  хоть  иногда
выбрасывают что-нибудь привлекательное?
     Мы решили, что уж как-нибудь в другой раз. Поехали в книжный. Мне нужно
было  больше  знать.  Нашел  книгу.  Подошел  к  клерку.  Он  ее  пробил.  Я
расплатился карточкой.
     - Спасибо, - сказал он, - вы не могли бы это подписать?
     Он протянул  мне  мою последнюю книгу.  Вот, я  был популярен. Убедился
дважды за день. Двух  раз достаточно. Три или больше  - и ты попал. Но  боги
старались  для  меня.  Я  спросил  его  имя,  что-то  нацарапал, подписал  и
закудрявил автограф.
     Мы  остановились возле комьютерного магазина. Мне нужна была бумага для
принтера. У них ее не было. Я показал  клерку кулак. Заставил меня вспомнить
молодость.  Он  порекомендовал  мне магазин.  Нашли.  Там  было  все,  и  по
сниженным  ценам. Я  набрал  бумаги на  два  года  вперед,  а также почтовых
конвертов, ручек и скрепок. Оставалось только писать.
     Вернулись   домой.  Человек  из  охранной  фирмы  испарился.  Плиточник
приходил и ушел. Оставил записку: "Буду к 16.00". Мы понимали, что ждать его
к четырем ни к чему. Он был тронутым. Трудное детство, скользкий подоконник.
Сбивчив. Но большой умелец по части плитки.
     Я распаковал покупки наверху. Я был готов. Известен. Писатель.
     Сел и  открыл ноутбук. Залез в ТУПЫЕ ИГРЫ. Принялся резаться в "Тао". Я
играл  все  лучше  и лучше.  В  компьютере  я  западаю  изредка.  Это  лучше
тотализатора, но оттяг не тот. Что ж, я окажусь там в среду. Я подсел на то,
чтобы  ставить  на  лошадей. Это было  составной частью процесса.  Приносило
плоды. А еще мне предстояло заполнить 5000 листов принтерной бумаги.

     10/31/91 00:27
     Жуткий день  на ипподроме. Не  столько проигрался  (может, даже выиграл
центовик),  сколько испытал ужасное  ощущение. Ничего вдохновляющего.  Будто
мотаешь  срок,   сознавая,   что   осталось  недолго.  Те  же  лица,  та  же
18-процентная  комиссия. Порой мне  кажется, мы  в плену у  кино.  Зазубрили
текст, когда вступать, как играть. Только что камеры нет. Кроме того, нам из
этого фильма не вырваться. И он низкопробный. Я одинаково неплохо знаком  со
всеми служащими здесь. Мы перекидываемся парой слов,  пока я делаю ставку. Я
мечтаю  хоть  раз попасть на клерка-молчуна,  который справился  бы  с моими
билетами, не  произнеся ни слова.  Но все  они  в конечном счете оказываются
общительными.  Им скучно. К тому же они на  чеку: многие из игроков - в  той
или иной степени душевнобольные. Конфронтации с  клерками случаются сплошь и
рядом.  Громогласно  звучит  сирена,  и  прибегает охрана.  Беседуя,  клерки
выясняют твое мнение. Так им спокойнее. Им по душе дружелюдные игроки.
     Последние мне ближе. Завсегдатаи знают, что я  с легким прибабахом и не
желаю  с   ними  разговаривать.  Я  постоянно  разрабатываю  новую  систему.
Частенько меняю лошадей на переправе. Я  постоянно пытаюсь увязать номера  с
фактами, стараюсь закодировать безумие в натуральном числе  или их группе. Я
хочу  вникнуть  в  жизнь  и в  ее  события.  Когда-то  я читал  статью,  где
говорилось,  что в шахматах  король, слон и ладья равносильны королю и  двум
коням. Компьютер  в Лос Аламосе  с 65  тысячами 536 процессорами должен  был
разработать  соответствующую программу. Компьютер решил проблему  за 5 часов
разбирания  100 миллиардов ходов, двигаясь  обратно от  выигрышной  позиции.
Выяснилось, что король, ладья и слон могут сделать короля и двух коней в 224
хода. По мне,  так  это чрезвычайно  пленительно. Это  по  всем  показателям
обгоняет тягучий блошиный цирк на ипподроме.
     По-моему,  я слишком  много  в жизни  пахал, как обычный  трудяга.  Так
продолжалось  до  50  лет.  Эти  ублюдки  заставляли  меня куда-то ежедневно
ходить, торчать там, а потом возвращаться. Я чувствую себя виноватым за одно
уже то, что наклоняюсь. И вот я на ипподроме, скучаю и одновременно слетаю с
катушек. Ночи я оставляю компьютеру  или пьянству.  Или  всему вместе. Часть
моих читателей считает, я люблю лошадей,  что происходящее меня захватывает,
что  я  -  азартный  авантюрист,  настоящий  мачо, счастливчик.  Дескать,  я
заказываю по почте книги о лошадях и бегах, коллекционирую байки со скачек и
т.д. Мне на все это начхать. Я хожу на ипподром почти через силу. Я чересчур
идиот, чтобы придумать, куда  бы еще  себя деть. Где, ну где скоротать день?
Побродить по  Висячим Садам?  Сходить  в кино?  Черт,  помогите,  я  не могу
рассиживаться без дела среди женщин. Мужчины моих  лет мертвы, а если и нет,
то должны бы, потому что выглядят именно так.
     Я  как-то попробовал  сторониться ипподрома,  но стал  очень  нервным и
угнетенным. В какую-то ночь из меня ушли все соки, и залить в компьютер было
нечего.  Мне кажется,  вынося  свою  задницу  из дому, я невольно смотрю  на
Человечество.  А  когда   на  него  смотришь,  ты  ОБЯЗАН  реагировать.  Это
бесконечный ужастик.  Да, мне там  скучно, меня  все пугает, но там я до сих
пор кто-то наподобие студента. Практикант в аду.
     Кто  знает. Возможно,  скоро  я буду прикован  к постели. Стану,  лежа,
рисовать  на  бумажных  листах, прибитых к стене. Рисовать  я  буду  длинной
кистью, и мне это, наверное, понравится.
     Но сейчас меня  окружают лица  игроков,  картонные лица,  перекошенные,
злодейские,  ничего  не  выражающие,  жадные, умирающие. Они  высматривают в
дневных  газетах результаты скачек, а я  стою с ними так,  будто я - один из
них. Мы  больны, в  нас живут  глисты надежды. Наша нищенская одежонка, наши
колымаги. Мы шагаем к миражу. Наша жизнь такая же чахлая, как и у других.

     11/3/91 00:48
     Вместо  ипподрома  остался  дома,  с  ангиной  и  болью немного  правее
макушки.  Когда тебе  71, ты  уже  не скажешь,  в  какой момент  твоя голова
протаранит  ветровое  стекло.  Я  по-прежнему  не  дурак кирнуть  и  обильно
покурить.  Организм от этого  негодует, но не хлебом же единым сыт  человек.
Душе тоже нужна пища. Пьянство  насыщает как мой дух, так и рассудок. Как бы
там ни было, на ипподром я не поехал, проспав до 12.20.
     Легкий денек. Погрузился в горячую ванну, как термометр. Вышло  солнце,
вода пузырилась и бурлила, горячая. Я облегчился. А почему бы и нет?  Иди по
лезвию.  Улучши свое  самочувствие.  МИР  -  это  мешок с  говном, раскрытый
нараспашку.  Мне  его   не  спасти.  Хотя   я  и  получил  кучу  писем,  где
утверждается, что моя писанина уберегла немало жоп. Но писал я не для этого.
Писал  я,  чтобы  мой собственный зад  пребывал в  целости и  сохранности. Я
всегда был аутсайдером, никогда ни во что не вписывался. Это прояснилось еще
на школьном дворе. А  еще я очень медленно учился. Мои сверстники знали все.
Я ни  знал ни хуя. Все заливал белый головокружительный свет. Я был дураком.
Даже будучи дураком,  я сознавал, что  не полный дурак.  Было во мне что-то,
что я готов был защищать, неважно что. Неважно. Вот лежу я  в ванной,  а моя
жизнь подходит к концу. Хрен  с  ней, понавидался я  цирковых представлений.
Кроме  того, всегда достаточно того,  о чем  можно написать, прежде  чем это
что-то забросит тебя в клоаку  или  куда-нибудь подальше. Хорошо сказано про
слово,  что  оно  просто продолжает вышагивать, что-то выискивая,  составляя
предложения, кайфуя. Слов во мне было навалом, и они по-прежнему сыпались из
меня в подходящей форме. Мне везло. В ванне. Больное горло, трещащая голова.
Мне везло. Старый писатель в ванне,  в раздумьях. Мило,  мило. Но  ад всегда
поблизости, поджидающий, чтобы распахнуть ворота.
     Мой старый рыжий кот пришел и взглянул на меня в воде. Мы изучили  друг
друга. Оба знали об оппоненте все и ничего. Он ушел.
     День продолжался. Мы с Линдой где-то пообедали, не помню, где. Так себе
еда, поданная с гарниром из субботнего  народа.  Живого и вместе с тем давно
усопшего. Занявшего  столы, жующего и говорящего одновременно. Стойте, Боже,
мне  это  кое-что напоминает. Обедал  как-то перед  тем,  как  двинуться  на
ипподром. Сел за стойку,  она была  совершенно пуста. Принесли мой заказ,  я
ел. Вошел мужик и занял место РЯДОМ СО МНОЙ.  Там было 20-25 свободных мест.
А он сел рядом со мной. Я просто не настолько тащусь от людей. Чем дальше  я
от них, тем лучше  себя чувствую. А он сделал заказ и  начал разговаривать с
официанткой. О профессиональном футболе. Я и сам его смотрю,  но заводить об
этом  в кафе? Они все терли, переминали о  том о  сем.  Лили  из  пустого  в
порожнее.  Любимый  игрок,  кто  выиграет   и  т.д.   Потом  к  ним   кто-то
присоединился. Полагаю, мне  бы так это  не запало, если б об меня  не терся
локтем  ублюдок на соседнем стуле. Симпатяга, конечно-конечно.  Ему нравился
футбол. Безопасный. Американский. Забейте.
     Так  вот, пообедали мы с  Линдой и вернулись домой. Тихо дошло до ночи.
Сразу как  стемнело, Линда кое-что заметила. Она в  таких вещах молодец. Она
вернулась через задний двор и сказала:
     - Старина Чарли упал, там пожарные.
     Старина Чарли - 96-летний дядя, живущий в большом доме по соседству. На
прошлой неделе умерла его жена. Они прожили вместе 46 лет.
     Я пошел туда, где стояла пожарная машина. Рядом стоял парень.
     - Я - сосед Чарли. Он жив?
     - Да, - сказал тот.
     Они явно ждали скорую.  Просто их  машина  докатила сюда быстрее. Мы  с
Линдой  ожидали.  Приехала  скорая.  Необычная. Вылезли  два  коротышки. Они
казались не на  шутку мелковатыми. Встали бок о бок. Трое пожарных обступили
их.  Один с ними  заговорил.  Они  стояли  и  кивали. Потом перестали. Взяли
носилки и понесли их по длинной лестнице к дому.
     Долго были внутри. Потом вышли. Старый Чарли был пристегнут к носилкам.
Когда они собирались погрузить его в скорую, мы подошли.
     - Держись, Чарли, - сказал я.
     - Будем ждать вашего возвращения, - сказала Линда.
     - Кто вы? - спросил Чарли.
     - Мы - ваши соседи, - ответила Линда.
     Они  погрузили его  и  уехали.  Красная машина  с  парой  родственников
последовала за ними.
     Мой  сосед  перешел  ко  мне  улицу. Мы пожали руки.  Парочка  алкашей.
Рассказали ему о Чарли. Коллективно злились по поводу того, что родственники
подолгу оставляли его одного. Но толку-то?
     - Вы обязаны увидеть мой водопад, - сказал сосед.
     - Хорошо, - сказал я, - давай заценим.
     Мы  пошли  к нему,  поздоровались  с  женой,  миновали семейство, через
черный  ход  на задний двор, мимо бассейна, позади  которого и  располагался
ОГРОМНЫЙ водопад. Часть воды, казалось, поступает из ствола дерева. Оно было
громадным. И состроено из здоровенных  и красивых камней всех цветов радуги.
Вода  струилась,  нашпигованная огнями. Верилось во все  это  с  трудом. Над
механизмом все еще вкалывал рабочий. Хотя совершенствовать было уже нечего.
     Мы обменялись рукопожатием.
     - Он прочел все ваши книги, - сказал сосед.
     - Говно вопрос, - сказал я.
     Рабочий улыбался мне.
     Мы прошествовали в дом. Сосед спросил:
     - Как на счет стакана вина?
     Я ответил:
     - Нет, спасибо.
     Объяснил это ангиной и болью в макушке.
     Мы с Линдой перешли улицу обратно и вернулись домой.
     День, по сути, закончился, и началась ночь.

     11/22/91 00:26
     Ну что ж, 71-й  год моей жизни выдался  самым продуктивным.  Пожалуй, я
выдал  больше текста, чем в любой другой год. И несмотря на то, что писатель
-  это  несчастный  судья  собственного  творчества,  я  по-прежнему склонен
считать,  что  моя писанина все так же хороша; имею в виду, столь же хороша,
как и на пике.  Компьютер, что я принял в эксплуатацию 18 января здорово мне
помог. Слово набирается проще, куда быстрее передается от мозга (или  откуда
там) пальцам, а  от них -  экрану, на  котором оно  немедленно появляется  -
веское и отчетливое. Дело не в скорости в секунду, это вопрос потока слов, и
если они  хороши, позволь им бежать легко.  Больше никакой  копирки, никаких
перепечаток.  Раньше  мне  требовалась  ночь на написание и  другая  - чтобы
устранить  ошибки  и  сентиментальность  предыдущей.  Орфография, ляпсусы  в
предложениях  и  т.п. теперь можно  выправлять  в оригинале без капитального
перепечатывания или приписок с выносами. Никому не захочется читать  кое-как
сделанную  копию,  вплоть до  самого  писателя.  Знаю, это звучит  жеманно и
излишне  щепитильно,  но это  ложное  впечатление.  На  самом  деле  теперь,
неважно, шпыняет  тебя что-то или окрыляет, ты  возбуждаешься настолько, что
раскрываешься полностью.  Это  только к  лучшему, серьезно.  И  если  такова
прямая дорога к продаже души, я обеими "за".
     Бывали,  конечно,  и дурные  моменты. Помню  ту ночь,  когда пропечатав
добрых  4  часа или  около того, я удостоился сногсшибательной улыбки удачи.
После того,  как я, видимо, что-то  повредил,  вспыхнул синим  свет,  стерев
очень много страниц.  Я перепробовал все, чтобы их  восстановить. Они просто
исчезли. Да, у меня  стоял режим "Сохранить все", и  тем  не  менее.  Это  и
раньше  случалось,  но не при таком количестве страниц.  Поясню,  что  самое
фекальное в  дерьмовом  ощущении, когда испаряются страницы. Представьте-ка,
иной  раз я  лишался  3-х или 4-х страниц романа. Целой  главы.  Приходилось
банально  переписывать. При этом что-то теряется - крохотные нюансы, которые
в памяти  не воскресишь - зато получаешь  что-то взамен,  поскольку  по мере
переписи   ты  пропускаешь  какие-то  отрывки,  тебя  не  удовлетворившие  и
добавляешь те,  что получше.  И? Ну, словом,  тебя ждет  длинная ночь. Птицы
просыпаются. Жена и кошки решают, что ты рехнулся.
     Я справился у компьютерных экспертов  на предмет  "голубой вспышки", но
все как  один пожимали плечами. Мне открылось, что большинство  компьютерных
экспертов  не  такие уж  эксперты. То, что  может их  смутить,  в  книгах не
описано. Теперь, когда я  знаю о компьютерах больше,  по-моему, я найду, как
поступить при следующем появлении "синей вспышки"...
     Худшей  ночью была та,  когда  я  сел  за  компьютер, а  он  совершенно
ополоумел. Вывешивал предупреждения, странно  и громко изъяснялся, затухал в
смертоносной  черноте. Я  тыркался-тыркался,  но поправить положение не мог.
Тут  я заметил, как что-то  прозрачное медленно застывает на экране и вокруг
"башни".  Один  из  моих  котов  оросил  машину.  Пришлось нести в  магазин.
Механика  на месте  не  нашлось, а  продавец вынул часть "башни",  и  желтая
жидкость брызнула на его белую рубашку, а он закричал:
     - Кошачьи ссаки!
     Бедолага-бедолага.  Так  или  иначе, компьютер  я им  оставил.  Никакая
гарантия не  покрывает последствия кошачьих выделений. Им понадобилось почти
целиком  выпотрошить "башню".  На починку ушло  8  дней.  В  этот  период  я
вернулся к печатной машинке.  Равносильно раскалыванию камня  ребром ладони.
Пришлось учиться заново.  Навостриться и  поддать для  куражу. И опять-таки:
ночь - писать, другая - править. Но и машинке  я  был рад. Нас  связывали 50
лет.  Когда  я  принес назад  компьютер,  мелькнула тень сожаления по поводу
машинки,  вновь  занявшей  место  у стены. Но  я  сел за  агрегат,  и  слова
понеслись,  как  стая  шизанутых птиц.  И  никаких  больше  синих  вспышек и
стираемых  страниц.  Все шло  куда  лучше.  Испражнившийся  кот в итоге  все
разрулил.   Только  теперь,  покидая  компьютер,  я   накрываю  его  большим
полотенцем и закрываю дверь.
     Да, это  был мой  самый продуктивный год. Хорошего вина без выдержки не
бывает.
     Я ни  с кем не  состязаюсь, не имею и  понятия о  бессмертии и чхать на
него хотел. Жизнь  - это ДЕЙСТВО. Ворота распахиваются на  солнечном  свету,
сквозь  который проносятся лошади  и  жокеи -  храбрые дьяволята  в  светлых
костюмах, добившиеся своего. Слава полагется за прыть и смелость. А смерть я
монал. Есть только сегодня и сегодня и сегодня. Да.

     12/9/91 1:18
     Отлив. Сижу и пялюсь на скрепку в  течение 5 минут. Выруливаю вчера  на
магистраль.  Вечер  погружался  в  темень.  Стоял  легкий  туман.  Рождество
шибануло меня обухом. Вдруг я заметил,  что почти один на дороге, а  впереди
на полотне валяется  бампер, сцепленный  с фрагментом  радаторной решетки. Я
без труда  их миновал,  после чего взглянул  направо и  увидел нагромождение
автомобилей, 4-5, но в них было тихо, никакого движения, и никого вокруг. Ни
огня, ни дыма,  ни включенных фар. Я ехал слишком быстро, чтобы рассмотреть,
был  ли в кто-нибудь в машинах. Потом внезапно вечер перешел в  ночь. Иногда
это случается без предупреждения. Все  решается в секунды. Все  меняется. Ты
жив. Ты мертв. Ничто не замирает.
     Мы висим на волоске. Мы  существуем на везении в процентном и временном
соотношении. Одновременно лучший и худший моменты - это фактор времени. И он
непоправим.  Хоть  сиди на верхушке горы  и  медитируй десятилетиями  -  это
ничего не изменит. Можно  изменить себя, привив смирение, но, по-моему,  это
тоже  самообман. Возможно, мы чересчур много думаем. Чувствуй  больше, думай
меньше.
     Все машины в том скоплении показались мне серыми. Странно.
     Мне нравится,  как  философы  громят концепции и теории, придуманные до
них. Так было веками. Нет, все не так, говорили они. Вот как правильно. Этот
порядок остается в силе и кажется не лишенным смысла. Основная проблема  для
философа  -  очеловечить свой  лексикон,  сделать  его удобоваримым. Тогда и
мысли натуральней оживают, и интерес  не снижается. По-моему, философы этому
учатся. Ключ в простоте.
     В  писательстве  необходимо  задвигать.  Телеги  могут  быть  хромыми и
порывистыми,  но если они  задвигаются в нужном направлении, все наполняется
известным  наслаждением.  Опасливая  писанина - писанина смерти. По мне, так
Шервуд Андерсон был одним из лучших жонглеров словами. Он их РИСОВАЛ. И  они
были  столь  просты,  что ты  чувствовал  наплывы  света,  скрипящие  двери,
поблескивание краски  на  стенах.  Перед глазами вставали  моросящий  дождь,
ботинки, пальцы. Он умел подать, что угодно. Обаятельно. Помимо этого, слова
мчались,  как  пули. Они уносили.  Шервуд Андерсон что-то  знал.  Он обладал
инстинктом.  Хемингуэй  перестарался.  Читая  его, чувствовался  кропотливый
труд. Тяжелые блоки,  составленные в колонну.  Что до Андерсона,  то  он мог
хохотать, повествуя о чем-то  серьезном. Хемингуэй шутить не умел. Ни в ком,
кто  пишет, вставая в шесть утра, чувства  юмора искать  не стоит. Им  охота
нападать.
     Подустал  сегодня.  Блин, мне не хватает сна. С удовольствием поспал бы
до полудня, но утренняя почта в 12.30. Прибавьте езду  и время на то,  чтобы
оклематься.  Приходится вставать в 11. Редко когда мне удается поспать после
2 ночи. Пару раз встаю отлить. Одна  из кошек будит меня в шесть,  минута  в
минуту, день за днем, ей нужно выйти. А еще одинокие сердца любят звонить до
10. Я не беру, автоответчик записывает сообщения. В общем, сон разрушен. Тем
не менее,  если  это  все,  на что мне  приходится  жаловаться,  значит, я в
отличной форме.
     Никаких  лошадей в ближайшие 2 дня. Я  не встану завтра до полудня,  а,
встав,  почувствую  себя  электростанцией  и  сбросившим  10 лет. Черт,  это
забавно  -  омоложение  принесет мне  61  год.  И  что,  это  победа?  Дайте
выплакаться, дайте.
     Час ночи. Чего б мне сейчас не остановиться и не вздремнуть?

     1/18/92 23:59
     Ну вот, мечусь между романом, поэмой и ипподромом и по-прежнему жив. На
скачках  мало  чего происходит.  Но  чем больше узнаешь  людей,  тем  больше
хочется смотреть  на  лошадок. И  потом,  существует  магистраль, по которой
едешь  туда  и  обратно.  Она  напоминает  о  том,  что  собой  представляет
человечество. Его история строилась на состязании. Кто-то выиграет благодаря
твоему  поражению.  Это врожденное  и  в  огромной  степени  проявляется  на
магистрали. В планах доходяг - тебя прижать, лихачей - подрезать и обогнать.
Я держусь 70, так что я пропускаю и меня  пропускают. Я не против лихачей. Я
схожу с  их пути и даю им порезвиться. Раздражают доходяги, те, что выжимают
жалкие 55  в левом  ряду. Иногда оказываешься окружен  такими.  Головы и шеи
такого для обозрения достаточно, чтобы составить о нем свое мнение. А мнение
таково, что  человек спит  на  ходу,  но  при  этом  озлоблен,  груб, туп  и
кровожаден.
     Слышу внутренний голос:
     - Ты глуп, если так думаешь. Дубина.
     Всегда будут люди, защищающие умственную отсталось общества, потому что
они не отдают себе отчет, что тоже неполноценны. У нас  отсталое общество, и
именно  поэтому они  реагируют,  как  реагируют,  и отреагировали  бы на что
угодно. Это их личное  дело, и мне оно до фонаря,  разве что приходится жить
среди таких.
     Вспоминается один  мой обед в  компании.  За  соседним столиком  сидела
другая. Они громко общались  и продолжали смеяться. Но  смех  был откровенно
фальшивым и вымученным. Он не прекращался.
     Наконец, я сказал сидящим со мной за столом:
     - Невыносимо, да?
     Один из моих  собеседников обернулся ко мне, нацепил сладенькую лыбу  и
сказал:
     - Люблю, когда люди счастливы.
     Я  не  отреагировал. Но ощутил,  как в  утробе растет  черная-пречерная
дыра. Ладно, хрен с ней.
     Учишься  просекать  людей  на  магистралях.  За  обеденным  столом.  По
телевизору.  В  супермаркете  и  т.д.  Все  едино.  Что  я   могу  поделать?
Уворачиваюсь  и креплюсь.  Накатываю по  новой.  Я  тоже  люблю, когда  люди
счастливы. Вот только немного я наблюдал подобных сцен.
     Короче, выбрался  я на ипподром и сел на свое  место.  Неподалеку сидел
парень в красной  кепке, надетой задом  наперед. В  одной из  тех кепок, что
раздаются на ипподроме. Раздаточный  День.  С  собой у  него были  программа
скачек  и  губная гармоника,  в которую он дул.  Играть на ней  он не  умел.
Просто дул.  Дипапазон, конечно, тоже был не  Шонберговский -  2 или 3 тона.
Когда дыхалка у него села, он уткнулся в программу.
     Впереди меня сидели все те же трое парней, которых я наблюдал здесь всю
неделю. Мужик лет 60 во всегдашних коричневых брюках и  коричневой же шляпе.
Рядом с ним восседал  сутулый с кривой шеей. А с ним рядом - не прекращавший
курить азиат лет 45. Перед каждым заездом они обсуждали, на какую лошадь кто
хочет  поставить. Игроки  из  них были  похлеще, чем  из  Чокнутого Крикуна.
Объясню,  почему.  Я сидел  позади них две недели  кряду. И ни  один из  них
победителя пока  не  угадал.  Ставили они с  почти равными шансами, а именно
между 2  к 1  и 7 или 8 к 1. Так прошло в районе 45  заездов  и  сменились 3
набора.  Потрясающая статистика. Прикиньте. Скажем, если  бы  каждый из  них
просто взял номер 1,  2 или 3 и не менял его, они бы  автоматически  в конце
концов выиграли. Но их  прыг-скок при  запущенных на полную  мощность мозгах
позволял им лажать. Зачем  они продолжали ходить  на ипподром? Неужели им не
стыдно за  свою негодность? Нет, всегда ждешь следующего заезда. Однажды они
попадут в цель. И сорвут куш.
     Теперь  вы  понимаете,  почему  компьютер  меня  так   манит,  когда  я
возвращаюсь с ипподрома, едва  съехал с магистрали? Пустой экран, на который
выносятся слова. Жена и 9 кошек кажутся гениями. Они гении и есть.

     2/8/92 1:16
     Чем заняты писатели, когда не пишут? Я, например, хожу  на  ипподром. В
ранние годы я голодал или ишачил на выворачивающих нутро работах.
     Сейчас я держусь подальше от писателей, а также тех, кто себя к таковым
причисляет. Но в период с 1970 по 1975,  когда я твердо решил не слезать  со
стула  и писать или умереть,  писатели ко мне  захаживали. Все  как  один  -
поэты.  ПОЭТЫ.  И я сделал любопытное открытие:  ни  у кого из  них не  было
реальных средств  к  существованию. У тех из них, кто  издавался,  книги  не
продавались.  Если  кто из них  устраивал свой  поэтический  вечер,  на него
являлись от 4 до 14  слушателей, да и те - коллеги по цеху.  ПОЭТЫ. При этом
все они  занимали  весьма уютные апартаменты и,  судя по  всему, располагали
уймой времени,  чтобы  высижать  на  моем  диване, треская  мое же  пиво.  Я
заработал   репутацию   городского  сумасшедшего,  дающего  вечеринки,   где
творилось невообразимое,  обезумевшие  женщины  плясали и крушили мебель,  я
швырял народ  с  крыльца, а полиция  заглядывала с рейдами и т.д. Многое  из
сплетен были правдой. Но помимо этого мне требовалось что-то настукивать для
издателя и журналов,  чтобы платить за жилье и кир, а  это  означало  писать
прозу.  Но эти... поэты...  занимались  только поэзией...  Я  считал их  род
деятельности  невразумительным   и   претенциозным...  но  они   ему  вполне
соответствовали, разодетые  в  своей  нарядной манере,  откормленные,  с  их
нескончаемым сиденьем  на диване и болтовней об  их поэзии и себе любимых. Я
часто спрашивал какого-то:
     - Ответь, как тебе это удается?
     Он лишь сидел и улыбался  мне, лакая мое пиво и ожидая  появления  моих
тронутых   женщин,   надеясь   чего  заполучить  -   секса  ли,  восхищения,
приключений, да хрен его знает чего еще.
     В моей голове все больше прояснялось, что от тихих приживалов  придется
избавляться. Тем  более,  я их уже  исподволь разоблачил,  одного за другим.
Чаще всего на заднем плане  маячила умело спрятанная МАТЬ. Мать заботилась о
своем гении, башляла за его аренду, еду и шмотье.
     Однажды, в тот редкий случай, когда я был вне  дома, я сидел в гостях у
ПОЭТА. Было  довольно  уныло, нечего  выпить.  Он  сидел,  толкуя о том, как
несправедливо  то, что его  не  признают.  Редакторы вообще все  сговорились
против него. Он ткнул пальцем в меня:
     - Ты тоже. Ты посоветовал Мартину меня не издавать!
     То была  ложь.  Он принялся бубнить  и  ныть обо  всем подряд. Зазвонил
телефон. Он взял  и говорил сдержанно и тихо. Повесил трубку и повернулся ко
мне.
     - Это моя мать, она сейчас зайдет. Тебе придется уйти!
     - Ничего стращного, с радостью познакомлюсь с твоей матерью.
     - Нет! Нет! Она ужасна! Ты должен уйти! Сейчас же! Скорее!
     Я зашел в лифт, спустился. Этого я вычеркнул из списка.
     Был и другой. Мать оплачивала ему еду, машину, страховку,  жилье и даже
кое-что за него писала. Невероятно. Это длилось десятилетиями.
     Еще  один  казался очень спокойным, сытым. Он читал  лекции по поэзии в
церкви  каждое  воскресенье.  Жилище у  него было  приятное.  Он числился  в
компартии. Назовем его Фред. Я  спросил пожилую посетительницу его семинара,
бывшую от него в глубочайшем восторге:
     - Скажите, как Фреду это удается?
     - О, - сказала она, - Фред не хочет, чтобы кто-либо знал, потому что он
очень скрытный, но он зарабатывает мытьем продуктовых грузовичков.
     - Продуктовых грузовичков?
     - Да, знаете, эти  тележки,  что  развозят на фирме кофе и бутерброды в
обеденный перерыв. Так вот, Фред их моет.
     Прошло пару лет, когда выяснилось, что Фред владел парой жилых зданий и
жил в основном за счет арендной платы. Когда я об этом узнал, я наклюкался и
поехал к нему. Он жил по соседству с небольшим театром. Высокохудожественно.
Я выпрыгнул из машины и позвонил.  Тишина. Я знал, что он  дома. Я видел его
тень за занавесками. Вернувшись в авто, я стал бибикать в клаксон и орать:
     - Эй, Фред, выходи!
     Бросил  пивную бутылку в одно из окон. Она срекошетила. Это его задело.
Он вышел на балкончик и воззрился на меня.
     - Буковски, пшел прочь!
     -    А   ну-ка,   Фред,   спускайся,   и   я    начищу    тебе    рыло,
коммуняка-землевладелец!
     Он забежал внутрь.  Я стоял ждал.  Тишина. Тогда  меня посетила мысль о
том, что  он мог вызвать легавых. А их я  достаточно понавидался. В машину и
домой.
     Другой  поэт  жил в доме ниже линии моря. Ничего домик. А вот работы  у
парня не было никогда.
     Я преследовал его:
     - Как тебе это удается? Как? Как удается?
     В конце концов, он сдался:
     - У моих родителей имеется кое-какая недвижимость, а я занимаюсь сбором
арендных платежей. Сижу на ставке.
     Я  представил,  на какой же  охрененной ставке  он  там  сидит. В любом
случае, он хотя бы признался.
     Некоторые этого  так и  не  сделали. Был,  к примеру, такой.  Настоящие
стихи писал,  но  крайне  мало.  Всегда  занимал  приличную  жилплощадь. Или
выезжал  на  Гаваи  или куда еще. Наиболее расслабленный из  всех. Всегда  в
свежевыглаженных шмотках и новых туфлях. Его  никогда не хотелось  заслать в
душ или в парикмахерскую. Его зубы сверкали.
     - Ну же, малыш, как тебе это удается?
     Он был непробиваем. Даже не улыбался. Стоял молча и все.
     Иной сорт  этих фруктов  живет  подаянием. Об  одном  из них я  сочинил
поэму, но так  никогда  ее и не  напечатал, потому что  в конечном счете ему
сочувствовал. Вот сокращенная версия:

     Джек с висящей челкой,
     Джек, берущий взаймы до востребования,
     Джек с толстой кишкой,
     Джек с громким, громким голосом,
     Джек-торгаш,
     Джек, нахохлившийся перед дамами,
     Джек, мнящий себя гением,
     Джек блюющий,
     Джек, хулящий удачливых,
     Джек стареющий,
     Джек, все еще живущий в долг,
     Джек, съезжающий на дно,
     Джек, обещающий и не выполняющий,
     Джек, замышляющий убийство,
     Джек, свежующий тюленей,
     Джек, балаболящий об ушедших днях,
     Джек, не перестающий балаболить,
     Джек и его милостыня,
     Джек, терроризирующий слабых,
     Джек ожесточенный,
     Джек, завсегдатай кофеен,
     Джек, требующий признания,
     Джек, безработный-профи,
     Джек, чудовищно переоценивающий свой потенциал,
     Джек, продолжающий орать о непризнанном таланте,
     Джек, винящий всех подряд.

     Вы знаете, кто такой Джек. Вы видели его вчера, увидите завтра
     и на следующей неделе тоже.

     Он желает все задарма, на халяву.
     Славу, женщин, всего-всего.
     Мир, полный Джеков, съезжающих на дно.

     Подустал я писать о  поэтах. Лишь  добавлю, что они  сами себя ущемляют
тем,  что живут, как  поэты  и никак  иначе. Я вламывал  как простой кузьмич
вплоть до полтинника, смешавшись с серой массой. Я никогда не причислял себя
к поэтам. Не считаю, что колымить  ради того, чтобы выжить - это здорово.  В
большинстве  случаев это  кошмар.  Частенько  тебе  приходится  бороться  за
галимую  работу  потому, что тебе в  спину дышит 25 парней, готовых  сесть в
твое  кресло  хоть завтра. Да, это бесчувственно,  да,  от этого плющит.  Но
именно ныряние  в этот чан с говном и приучило меня отдыхать, когда я писал.
По-моему, поударять лицом в грязь ни для кого не лишне.  По-моему, никому не
повредит познакомиться с больницей и тюрьмой. По-моему, всякий должен знать,
что такое провести без пищи 4-5 дней. По-моему, жизнь с психованной женщиной
хорошо  сказывается на  характере. По-моему, с особым весельем и облегчением
пишется после  того, как  засадишь проститутке. Эти умозаключения родились у
меня оттого, что все  мною встреченные стихоплеты были сопливыми медузами  и
подхалимами.  Им  нечего  было  о  себе  поведать  за исключением  того, что
эгоистичные слабаки.
     Да, я не приближаюсь к ПОЭТАМ на пушечный выстрел. Осуждаете меня?

     3/16/92 00:53
     Понятия  не имею,  чем  это  вызвано,  но это  есть:  какое-то ощущение
писателей из прошлого.  За достоверность не ручаюсь,  это лишь мои  чувства,
почти  надуманные.  Я  размышляю  о  Шервуде   Андерсоне,  например,  как  о
безбашенном  рубахе-парне. Вероятно, он  был стройным и высоким.  Неважно. Я
представляю  его  по-своему  (никогда  не  видел фото).  Мой  Достоевский  -
бородатый, тучный  чувак  с темно зелеными таинственными глазами.  Сперва он
был слишком толст, потом не в  меру  тощ, потом  опять поправился.  Нонсенс,
конечно, но мне нравится. Даже представляю Достоевского страждущим маленьких
девочек. Фолкнера вижу в тусклом свете чудилой с плохим запахом изо рта. Мой
Горький - пройдошливый  пьянчуга. По мне, Толстой  -  человек, приходивший в
ярость из-за  пустяка. Хемингуэй видится  типом, в  одиночестве  выполнявшим
баллетные па. Селин, мне кажется, плохо спал, а Э.Э.Камминг блестяще гонял в
бильярд. Я мог бы продолжать до бесконечности.
     Эти видения посещали меня, главным образом, когда  я  еще  был голодным
писателем,  полоумным и неспособным вклиниться в общество. Еды было  мало, а
времени  навалом.  Кем  бы  ни  были  писатели,  я   считал  их  магическими
существами. Они по-разному приподымали завесу. Для пробуждения они нуждались
в  крепком напитке.  Многие из них  прожили  хреновейшую жизнь. Каждый новый
день - как хождение по жидкому бетону. Я сотворил из них кумиров. Я подъедал
за ними. Представления о них поддерживали меня в моей  нищете. Думать о  них
было  куда  приятней,  чем  их  читать. Вот  Д.Лоуренс.  До  чего же  дурной
коротышка. Он знал  столько,  что всегда  пребывал в  бешенстве.  Прелестно,
прелестно! А Олдос Хаксли... небывалый мозг. Объем поглощенной им информации
наградил хозяина головными болями.
     Я растягивался на своей голодранской кровати и думал об этих ребятах.
     Литература была такой... романтичной. Ага.
     Но  композиторы  и  художники  тоже  молодцы. Постоянно сходили  с ума,
кончали с собой, совершали странные и  противные  поступки. Суицид почитался
за  отличную  идею.  Я  и  сам не раз  пробовал. Срывалось, но я был близок.
Предпринял несколько попыток. Сейчас мне 72. Мои герои  давно откланялись, и
я  обречен  жить  с другими. С кем-то из новоявленных  творцов, с кем-то  из
буквально появившихся. Они уже не  то. Я смотрю на  них, слушаю  их и думаю,
неужели это  все? То есть, они выглядят сытыми... они брюзжат... но при этом
они  сыты.  Никакого  дикарства.  Кто дик, так  это  те,  что не удались как
художники и утверждают, что повинны  в этом потусторонние силы.  То, что они
созидают, отвратно, тошнотворно. Мне больше не на ком сфокусироваться. Не на
себе же. Я побывал  в тюрьмах, имел обыкновение высаживать двери, бить окна,
пить по 29  дней  за месяц. Сейчас  сижу  перед компьютером  при  включенном
радио, слушая  классику.  Сегодня я даже не пью.  Я себя строю. Чего ради? Я
что,  стремлюсь дожить до 80 или 90? Я не против смерти... только не в  этом
году, ладно?
     Не знаю, просто раньше все  было  иначе. Писатели были больше похожи...
на писателей.  Что творилось! Литературные журналы. И  будь  я проклят, если
хоть единожды не пересекся со старой гвардией. Каресс Кросби напечатала один
из  моих рассказов  в  своем портфолио  наряду  с  Сартром,  кажется,  Генри
Миллером и, вроде  бы, Камю.  Журнала  этого  у меня уже нет. Украли. У меня
воруют. Берут что ни попадя в процессе роспития. Вот почему я все чаще один.
Как бы  там ни было,  кому-то  еще должно  не хватать Бурных 20-х и Гертруды
Стейн с Пикассо... Джеймса Джойса и Лоуренса сотоварищи.
     Мне кажется, мы уже не справляемся, как раньше. Как будто мощности наши
изношены, и эксплуатировать их уже нельзя.
     Я сижу здесь, прикурив сигарету и слушаю музыку. На здоровье не жалуюсь
и надеюсь, что пишу так же, как прежде или  даже  лучше. Все остальные книги
кажутся такими... обыденными... выполнены в наизусть выученном стиле. Может,
я  слишком  много  читал.  Или  слишком   долго.  А  еще  после  десятилетий
писательства (а нарожал я туеву тучу), читая очередного  писателя, я уверен,
что могу  точно сказать,  где он мухлюет. Вранье  легко раскрывается,  и вот
гладенькая  полировка  содрана... Я угадываю, какой будет следующая строчка,
новый абзац... Ни искры, ни натиска, ни перекомпановки.  Они тупо  зазубрили
ремесло, как починку водопроводного крана.
     Мне становилось легче, когда  я представлял величие в других, даже если
оно не всегда в них оказывалось.
     Передо мной вставал Горький в  русской  ночлежке, стреляющий  табачок у
парня  рядом. Робинсон Джефферс,  говорящий с клячей. Фолкнер,  начинающий с
последнего  стакана в бутылке. Само  собой, я дурачился. Молодой дурашлив, а
старый - дурак.
     Пришлось приспосабливаться.  Но для всех нас  по сей день  каждая новая
строка  всегда тут  как  тут. Порой  это  та самая строка,  ради которой все
затевалось.  Она пробивается и  говорит ЭТО. Мы мечтаем  о ней на протяжении
длинных ночей и надеемся на лучшее.
     Вероятно, сейчас мы настолько же хороши, насколько те ублюдки  тогда. И
кто-то  из молодых думает обо мне, как  я думал об ушедших. Узнаю об этом из
писем. Прочитываю их и выбрасываю. Они из ужасных 90-х. Это  новая  строчка.
За ней последуют другие. Пока строчки не кончатся.
     Ага. Еще сигаретку. Потом я, пожалуй, приму душ и отправлюсь спать.

     4/16/92 00:39
     Скверный день  на ипподроме. На подъезде я всегда путаю, какой системой
воспользуюсь.  Возьму-ка  я 6  или 7. Разумеется,  мимо. По  крайней мере, я
никогда  не потеряю ни свои штаны, ни рассудок на скачках.  Я просто столько
не  ставлю. Годы нищеты сделали меня осторожным. Да и  выигрышные мои дни не
особо  шикарны. Кроме  того,  я  лучше  буду прав,  чем  не  прав,  особенно
отказываясь от  часов  своей  жизни. Некоторые чувствуют  время, гробя  себя
здесь. Лошади приближались к воротам перед 2ым заездом. До старта оставалось
еще 3 минуты, и наездники не  торопились. Техподготовка почему-то показалась
мне мучительно долгой. Когда тебе 70, сильнее обижаешься, если кто-то хезает
на твое время. Разумеется, я осознаю, что сам себя поставил в позу унитаза.
     Раньше  я ходил  на ночные гонки борзых в Аризоне. Так вот, они  знали,
что  к  чему. Отвернешься попросить стаканчик, а там уж новый забег. Никаких
30-минутных  ожиданий.  Свист,  и  они  мчатся друг за другом. Это освежало.
Ночной воздух холодил, а  действие было  безостановочным. Не  верилось,  что
кто-либо   осмеливался  выправаживать   тебя   на  перерыв.  А   когда   все
заканчивалось, тебе не докучали.  Ты был  волен  квасить там  остаток ночи и
драться со своей подругой.
     Но  на скачках  - ад. Я сохраняю суверенитет. Ни  с кем  не говорю. Это
помогает.  Впрочем,  со  всеми  клерками  я  знаком.  Подходишь  к   окошку,
напрягаешь голосовые связки.  С  годами  тебя  узнают. И большая их  часть -
по-настоящему приличные люди.  Я считаю, что  годы  общения с  человечеством
одарили  их  способностью  во  многое  врубаться.  Например, они секут,  что
людские гонки на выживание - один большой отстой-отстоище. Но и от клерков я
стараюсь держаться подальше. Совещаясь с самим собой, я  достигаю  вершин. С
тем же успехом мог  остаться дома. Закрыться  и колдовать над красками и все
такое. Но с какой-то стати мне  необходимо выбираться, дабы удостовериться в
том, что человечество - это огромный кусок  говна. Будто бы у них  есть шанс
измениться! Эй, крошка,  я обязан чудить. Кроме того, что  там  присутствует
такое, что позволяет не думать о смерти. К примеру, ты слишком озабочен тем,
насколько ты дебилен, чтобы там быть, дабы думать о чем-либо  помимо. Взял с
собой  ноутбук,  полагая, что напишу  пару вещей между  заездами. Нереально.
Воздух прогорклый  и  тяжелый.  Мы  -  добровольные  постояльцы  концлагеря.
Вернувшись домой, могу поразмышлять о смерти. Чуток. Недолго. Я не переживаю
по  этому поводу  и не сожалею.  Это напоминает беспонтовую работу. Когда? В
среду  вечером?  Или  когда  усну?  Или  от следующего жутчайшего  похмелья?
Автоавария?  Это бремя, это то самое,  что  за меня  никто не  сделает. А  я
прощаюсь без  веры  в Бога. Это  хорошо,  мы сойдемся  с ним  лоб в лоб. Это
формальность,  как влезать в ботинки поутру.  Думаю,  мне  будет  не хватать
писательства.  Писать  лучше, чем  пить. А  уж  писать, бухая -  это  всегда
пускало  стены в пляс. Может, есть ад, а? Туда будут отправлять всех  поэтов
на чтения,  а  мне  придется  их слушать. Я  буду вовлечен  в их обостренное
тщеславие и бьющую через край самовлюбленность.  Если ад есть, то этот будет
моим: поэт за поэтом, читающие и читающие...
     Так или  иначе,  а день  неудачный. Схема, которая  обычно срабатывала,
дала  сбой.  Боги  тасуют  колоду. Покалечили  времена,  а  тебя оставили  в
дураках.  Но  время для  того  и  дается,  чтобы  его  расходовать. Что  тут
поделаешь?  Без  продыху  мчаться  на  всех  парах   не  получится.  Кое-где
приходится притормаживать.  Ты  выжимаешь максимум,  что и  приводит  тебя в
кювет. У вас есть кот?  Или кошки? Они спят, знаете ли. Могут дрыхнуть всего
по 2% часов в сутки и выглядеть после этого восхитительно. Потому что знают,
что  для волнения нет причин.  Следующая кормежка.  Прикончить  какую-нибудь
пузатую мелочь.  Когда меня  разрывает на части, я  смотрю на своих кошек. У
меня   их  9.  Просто  наблюдаю,  как  одна  из  них  спит  или  дремлет,  и
расслабляюсь.  Писательство -  это тоже  моя  кошка.  Она позволяет смотреть
правде в  глаза. Умиротворяет. По крайней  мере,  на  какое-то время.  Потом
провода  моих нервов натягиваются, и приходится заново прибегать к  терапии.
Не  понимаю  писателей,  которые  сознательно  перестают  творить.  Как  они
успокаиваются?
     Ну  что  ж,  на ипподроме  сегодня было смертельно уныло, но вот  я уже
дома, а туда, скорее всего, двину завтра. Как я с собой справляюсь?
     Отчасти это заслуга рутины, та энергия, что поддерживает многих из нас.
Место, куда можно завалиться,  занятие,  чтобы убить время. Мы натренированы
сыздавна. Переезды, увлечения. Может, это  что-то интересное? Как вульгарное
мечтательство.  Это сродни тому, как я  цеплял женщин по барам. Я мнил, что,
возможно, вот это ОНА и есть. Очередная рутина.  Более того, в ходе полового
акта я думал, что и это рутина, а я  делаю только то, что  должен. Я казался
себе смехотворным, но продолжал. А что еще  мне  оставалось?  Иногда,  чтобы
выпутататься, я говорил:
     - Послушай, крошка,  мы  тут  глупостями  занимаемся.  Мы -  всего лишь
орудия природы.
     - Что ты имеешь в виду?
     - Я имею в виду, крошка, не наблюдала ли ты никогда, как ебется парочка
мух или что-нибудь в этом роде?
     - ТЫ БОЛЬНОЙ! Я ВАЛЮ ОТСЮДА!
     Мы не можем закапываться слишком глубоко в себя, иначе перестанем жить,
прекратим что-либо делать. Как мудрецы, посиживающие на камне  без движения.
Не убежден, правда, что это признак мудрости. Они избавляются от очевидного,
но что побуждает  их так поступать?  В сущности, это мухи-самоебки. Спасения
нет,  действуешь ты  или  бездействуешь.  Нам отводиться лишь списать  самих
себя, как пропажу: любой ход ведет к шаху с матом.
     Так  вот,  скверный  выдался  денек  на  ипподроме.  Во  рту  воцарился
противный  привкус собственной души. Но  завтра  я пойду. Боюсь  отказаться.
Потому что когда возвращусь, слова поползут по экрану, приводя в восторг мою
измотанную  задницу. Оставлю все, как есть. Я  ведь могу к этому вернуться и
завтра. Конечно-конечно. Так и есть. Разве нет?

     6/26/92 00:34
     Последние  два года я  писал, пожалуй, больше и лучше, чем  когда-либо.
Словно  за 50 лет я наконец подобрался вплотную к тому, чтобы делать это как
следует. Правда, в последние 2 месяца я стал испытывать истощение. Истощение
скорее физическое, хотя и чуть-чуть духовное.  Не исключено, что я прихожу в
негодность. Страшная мысль. Предполагалось, что я буду продолжать до прихода
смерти, а  не медленно угасну. В  1989  году я перенес  туберкулез. В том же
году состоялась  операция  на глаз, которая до  сих не  принесла  успехов. И
ноющая лодыжка. Мелочи. Укусы рака  кожи. Смерть щекочет мне пятки, намекая.
Я - старый  пердун, и все тут. Что ж, мне  не удалось допиться до  смерти. Я
был близок,  но сорвалось. Теперь мне  осталось  доживать с тем, что от меня
осталось.
     Так вот,  я не писал 3  ночи  подряд.  Стоит ли  сходить с  ума? Даже в
период кризиса я ощущаю, как слова во мне пузыряться, становясь наизготовку,
чтоб  ударить  ключом.  Я  ни  с  кем  не  состязаюсь.  Мне это  никогда  не
требовалось, только  и  всего. Я всегда добивался, чтобы текст ложился  так,
как мне этого хочется.  Мне необходимо, чтобы текст ложился или  пусть  меня
одолеет что-нибудь похуже смерти. Текст - не роскошь, а средство выживания.
     Помимо  всего  прочего,  когда  я  начинаю  сомневаться  в  способности
работать  со словом, я  просто читаю кого-нибудь еще,  после чего убеждаюсь,
что волноваться  не о чем. Я соревнуюсь лишь с самим собой: в том,  чтобы не
ошибиться, пустить в ход всю  энергетику и мощь, обаяние и азарт. По-другому
никак.
     Я был достаточно  мудр,  чтобы  оставаться изолированным. Посетители  в
этом  доме -  явление  редкое.  Мои  9  кошек  носятся  как  угорелые,  если
появляется чужой.  Жена  тоже становится все больше напоминает  меня.  Ей  я
этого не желаю. Для меня это обыденно. Для Линды - нет. Я радуюсь, когда она
берет машину  и  едет на  какое-нибудь сборище. У меня,  в конце концов, для
этого есть ипподром. Эта громадная дыра. Я еду туда принести себя в  жертву,
скоротать часы, убить их. Они нуждаются в том,  чтоб их прикончили. Это часы
ожидания.  Идеальные  часы - это  проведенные  за  компьютером. Но для того,
чтобы они  существовали необходимо обзавестись несовершенными часами.  Чтобы
подарить  жизнь двум часам, требуется убить десять. Опасаться следует только
того, чтобы не укокошить ВСЕ часы, ВСЕ годы.
     Чтобы   стать   писателем   надо   соответственно  организовать   себя,
инстинктивно делая то, что питает и тебя, и твой  слог, а заодно защищает от
смерти.  Каждого по-своему. Для меня это однажды обернулось  тяжким  запоем,
доведшим  до  точки.  Он освободил  мой слог, заострил его. Мне понадобилась
опасность.  Я должен  был помещать себя в рисковые ситуации.  С  мужиками. С
женщинами.  С автомобилями. С азартными играми. С голодом. С чем угодно. Это
удобряло  слог.  Так прошли десятилетия. Сейчас все иначе.  Я  стараюсь быть
умнее  и  незаметнее.  Это  висит  в  воздухе.  Сказанное,  услышанное.  Все
читается.  Я  по-прежнему  нуждаюсь в  нескольких  стаканах.  Но  сегодня  я
увлекаюсь нюансами и тенями. Я заправляю слог тем, в чем с трудом отдаю себе
отчет. Это хорошо. Теперь я другого рода лажу гоню. Кое-кто подмечал.
     - Ты прорвался, - самое распространенное, что мне говорят.
     Мне  известно,  что они  чувствуют.  Это  чувствую  и я.  Слог приобрел
простоту, тепло, мрачность. Я  подкрепляюсь из новых источников. Приближение
смерти пропускает через меня ток. У меня колоссальное преимущество. Я вижу и
чувствую  многое из того, что  скрыто для молодых. Я поменял  силу юности на
силу опыта.  Так что  увядания не дождетесь. Ха-ха. А теперь,  извиняюсь, но
мне  пора в  постель - сейчас  00.55.  Возьму-ка я отгул. А ты  смейся  пока
смеется...

     8/24/92 00:28
     Ну что же, мне уже 8 суток как 72, и я никогда этого впредь не повторю.
     Дрянные  выдались   последние  два  месяца.   Изнуряющие.  Физически  и
морально. Смерть ничего  не  значит. Она околачивается неподалеку  от  твоей
тяжелой  жопы. И  то только когда слова  не приходят. А обычно мне удается с
ней жухать.
     Сейчас у меня  отек на нижней губе и под ней. И заряда во мне никакого.
На   ипподром   сегодня  не   ездил.   Весь  день   провалялся  в   постели.
Усталый-усталый. Хуже всего эти воскресные толпы народа.  У меня проблемы  с
лицами. Мне на них трудно смотреть. Мне открывается жизнь каждого человека в
своей совокупности и ужасающем ракурсе. Когда  наглядишься за день на тысячи
лиц, истома наваливается  тебе на  мокушку  и спускается вплоть  до кончиков
носков. Сквозь нутро. По воскресеньям ипподром  запружен. Дилетантский день.
Все  орут  и отпускают  проклятья. Все бесятся.  Потом  сникают  и  уходят в
расстройстве. А как они хотели?
     Мне сделали  операцию  по  удалению катаракты на правом глазу несколько
месяцев назад.  Операция  оказалась не  такой  простой,  как  дезинформация,
которой  меня  накормили  те,  кто заявлял,  что перенес глазные операции. Я
слышал, как жена разговаривала со своей матерью по телефону:
     - Неужели, все  сделали за несколько минут? И  что, ты вела после этого
машину?
     Другой старикан втирал мне:
     - О, это фигня. Раз-два и готово, можешь отправляться по своим делам.
     Другие  вообще  импровизировали.  Операция приравнивалась к прогулке по
парку. Причем, многих из  группы  поддержки я  ни  о чем не  спрашивал.  Они
вызвались сами. Постепенно я им поверил. Хотя мне до  сих пор любопытно, как
можно  проводить аналогию между операцией на такую тонкую штуку, как глаз, и
постриганием ногтей на ногах. В мой первый визит ко врачу, тот провел осмотр
и сказал, что нужна операция.
     - Ладно, - сказал я, - валяйте.
     - Что? - спросил он.
     - Ну, делайте давайте. Я не тороплюсь. Порезвимся!
     -  Погодите,  -  сказал он,  -  сперва  надо договориться с  больницей.
Сделать другие приготовления. Для начала покажем вам фильм про эту операцию.
Длится всего 15 минут.
     - Операция?
     - Нет, фильм.
     И  вот, что мне  показали. Они  полностью  извлекают хрусталик  глаза и
заменяют на искусственный. Хрусталик вшивают, и глаз должен прийти в порядок
и  вылечиться.  По  прошествии  приблизительно трех недель швы снимают.  Это
далеко не  прогулка по парку и занимает побольше, чем "пара минут". Так  или
иначе, после того, как все было сделано,  мать жены сказала,  что, возможно,
она имела в  виду послеоперационные процедуры. А что же  старикан? Я спросил
его:
     - Долго вы оправлялись от операции на глаз?
     - Не уверен, что мне ее делали, - ответил он.
     Может, губа у меня опухла от того, что пил из  кошачей  миски?  Сегодня
мне немного лучше. Шесть дней в неделю на ипподроме любого выдавят. Сходишь,
бывало, вернешься и  садишься  за роман. А, может, смерть  подает мне тайные
знаки?  Иногда представляю  себе мир  без меня. Планета, которая  продолжает
вращаться, как вращалась.  А  меня  нет.  Очень  странно.  К  дому  подъедет
мусоросборник и загрузится, а меня  здесь  не будет.  Или  на крыльцо бросят
газету, а меня не  будет, чтобы  ее подобрать. Не может  быть.  И, что хуже,
спустя какое-то время  после моей  смерти, меня по-настоящему признают.  Все
те,  кто  боялся или  ненавидел  меня при жизни,  внезапно  меня примут. Мои
тексты проникнут всюду.  Откроются фан-клубы и всякие  общества.  Это  будет
тошнотворно. О моей  жизни снимут  кино. Меня подадут куда более  отважным и
талантливым,  чем  я  есть. Гораздо. Этого  хватит,  чтобы  боги  блеванули.
Человеческая раса  преувеличивает  все: своих  героев,  своих  врагов,  свое
значение. Ебанаты.  Вот, мне уже  лучше.  Проклятая  человеческая раса.  Еще
лучше   стало.  Ночь   теплеет.   Может,  я  заплачу  за  газ.  Помнится,  в
Лос-Анджелесе пристрелили дамочку по фамилии Лав за  неуплату счета  за газ.
Компания хотела отрубить  ей подачу.  Забыл  чем. Возможно, лопатой. Прибыли
легавые. Не помню, как так  вышло. Кажется, они за чем-то полезла в  фартук.
Они пальнули и убили ее. Ладно, ладно,  заплачу я за газ. Волнуюсь за роман.
Он про детектива. Я помещаю его в почти невероятные ситуации, из которых мне
же его потом вытаскивать.  Иногда я прикидываю, как  его выковыривать, когда
торчу  на  ипподроме.  Насколько  же пытливый ум  у моегоредактора-издателя.
Может статься, он считает произведение нелитературным. По-моему, все,  что я
делаю, литературно,  даже  если  я  стараюсь  препятствую.  Пора бы ему  мне
довериться. А если не пожелает, я выложу роман кому-нибудь еще. Он уйдет так
же  хорошо, как и все, что я написал. Не потому, что он лучше, а потому, что
настолько же  хорош. А еще потому, что мои чокнутые читатели к нему  готовы.
Ну-ка,  а  если  хорошенько выспаться  сегодня  ночью, вдруг опухоль с  губы
спадет?   Представляете  меня  нагнувшимся   с   огромной  губой  к  клерку,
принимающему  ставки,  и  говорящим:  "Двадцатку  на  победителя  на  шестую
лошадь"? Не вопрос. Знаю. Он даже не заметит. Жена вообще спросила:
     - А разве этого раньше не было?
     О, Боже.
     Вам  известно, что  кошки спят по  20 часов в сутки? Неудивительно, что
они выглядят лучше, чем я.

     8/28/92 00:40
     В жизни  нас подстерегают тысячи капканов,  и большинство  из нас в них
попадается. Задача  в том, чтобы  обойти как можно большое число силков. Эта
чечетка позволяет тебе оставаться живее всех живых, пока не помрешь...
     Письмо пришло из офиса какой-то телекомпании. Простая констатация того,
что  этот  парень,  назовем  его Джо  Сингер,  желал бы наведаться. Обсудить
определенные варианты. К странице 1 были прикреплены два стодолларовых чека.
К странице два прилагалась еще сотня. Я был на пути к ипподрому. Чеки слезли
со страниц  без повреждений. Указывался телефонный  номер.  Я решил звякнуть
Джо Сингеру вечером после скачек.
     Что  я  и сделал.  Джо  был прост  и  легкомысленен. Идея,  сказал  он,
заключалась  в  том,  чтобы  сделать  телесериал  о   писателе  вроде  меня.
Старикане, что по-прежнему пишет, киряет и играет на скачках.
     - Почему бы нам не пересечься и не обсудить это? - спросил он.
     - Вам придется приехать сюда, - ответил я, - вечерком.
     - Хорошо, - сказал он, когда?
     - Послезавтра.
     - Отлично. Знаете, кто я хочу, чтобы вас играл?
     - Кто?
     Он назвал актера, назовем его Гарри Дейн. Он всегда мне нравился.
     - Превосходно, - сказал я, - и спасибо за три сотни.
     - Мы стремились привлечь ваше внимание.
     - И вам это удалось.
     Наступила та ночь, прибыл Джо Сингер. Он выглядел  достаточно приятным,
интеллигентным, простым. Мы пили и общались. О лошадях  и не только. Немного
о телесериалах. Линда сидела с нами.
     - Расскажите побольше о сериале, - попросила она.
     - Все в норме, Линда, - сказал я, - мы расслабляемся...
     Я просек, что Джо Сингер заехал скорее убедиться, насколько я тронутый.
     - Ладно, - сказал он, залезая в портфель, - вот наметки...
     Он передал  мне 4 или  5 листов бумаги. В  основном  описание  главного
героя.  Я понял, что меня  прочухали  весьма  недурно. Старый писатель жил с
молоденькой девицей, только что закончившей  колледж, которая делала за него
всю черновую работу. Выстраивала по порядку его писульки и тому подобное.
     - Вставить сюда девчушку  распорядились на канале, понимаете? - спросил
Джо.
     - Ага, - ответил я.
     Линда промолчала.
     - Ну, - сказал Джо, - вы просмотрите  это еще разок. Там есть кое-какие
задумки,  в том  числе структурные.  Каждая серия  будет выполнена  в  своем
ключе, понимаете, но все вместе они основаны на вашем образе.
     - Ага, - сказал я, - уже начиная напрягаться.
     Мы пили еще пару часов.  Я не очень много помню из беседы.  Так, сжатую
версию. Вечер подошел к концу...
     На  следующий  день после ипподрома  я обратился к задумкам  серий.  1.
Планы Хэнка пообедать лобстером расстроены активистами за права животных. 2.
Секретарь  путает Хэнку карты  с его поклонницей. 3. В честь Хемингуэя  Хэнк
дрючит проститутку по  имени  Милли,  за что  ее  муж-жокей хочет  отдрючить
Хэнка.  4.  Хэнк  разрешает  молодому художнику  написать  свой  портрет,  и
предстает под углом, разоблачающим его гомосексуальный опыт. 5.  Друг  Хэнка
хочет,  чтобы  тот  проинвестировал  его  последний  проект  -  промышленное
применение переработанной рвоты.
     Я поймал Джо по телефону.
     - Господи,  мужик, что за херня на  счет гомосексуального опыта? У меня
его не было.
     - Ну, это мы можем выкинуть.
     - Давай так и поступим. Слушай, Джо, давай позже переговорим.
     Я  сбросил. Начинались странности. Я  позвонил Гарри Дейну,  актеру. Он
бывал у меня дважды или трижды. Обветренное лицо всегда говорило напрямик. В
нем проскальзывала какая-то деланность. Мне он нравился.
     - Гарри, - сказал я, - тут один телеканал хочет сделать обо мне сериал,
где меня сыграешь ты. Слышал что-нибудь об этом?
     - Нет.
     - Я подумал, можно было бы собраться - я, ты и этот парень с телеканала
- и посмотреть, что из этого выйдет.
     - Какой канал?
     Я назвал.
     - Но  это коммерческое  телевидение. Цензура,  реклама,  фонограммы  со
смехом.
     - Этот Джо утверждает, что они обладают достаточными свободами.
     - Цензура есть цензура. Против рекламодателей не попрешь.
     -  Что меня подкупило, так это то,  что он хочет  тебя на главную роль.
Почему бы тебе не подъехать и не встретиться с ним?
     - Мне нравится то, что ты пишешь,  Хэнк. Если бы нам удалось  привлечь,
допустим, "ЭйчБиОу", может, у нас получилось бы все сделать как следует.
     - Ну, да.  Но почему бы тебе  не  подгрести  и  выслушать? Мы  давно не
виделись.
     - И правда. Ладушки, я подъеду, но это скорее, чтобы повидаться с тобой
и Линдой.
     - Здорово. Как на счет послезавтра? Я подготовлюсь.
     - Договорились, - сказал он.
     Я позвонил Джо Сингеру.
     - Джо,  послезавтра вечером, в 9. Я условился  с  Гарри Дейном, он тоже
будет.
     - Класс! Мы можем послать за ним лимузин.
     - Он один в нем поедет?
     - Возможно. Или кто-то из наших людей будет с ним.
     - Ну, не знаю. Я перезвоню...
     - Гарри, они собираются тебя обставить. Хотят послать за тобой лимузин.
     - Чисто для меня?
     - Он не уверен.
     - Можно его телефон?
     - Разумеется.
     Началось.
     Когда я вернулся с ипподрома на следующий день, Линда сказала:
     - Звонил Гарри  Дейн. Мы говорили на счет  этой истории с телевидением.
Он спросил, не нуждаемся ли мы. Я сказала, что нет.
     - Но он приедет?
     - Да.
     На следующий день я приехал с ипподрома  чуть пораньше. Решил залезть в
джакузи. Линда куда-то  ушла. Видимо, закупала  горючее  к приходу гостей. Я
уже  тихонько побаивался  этого  телесериала.  Они легко могли меня поиметь.
Старый  писака  делает то. Старый писака делает это.  Фонограмма со  смехом.
Старый писака надирается и пропускает поэтический  вечер. Что ж, это было бы
неплохо.  Но  я  бы  не стал  писать  ширпотреб.  Я  десятилетиями  писал  в
клетушках,  засыпая  на  парковой  скамейке,  сидючи  в  баре,  вкалывая  на
идиотских  работах, тем временем, печатая в точности то, что я чувствовал, и
так, как  мне хотелось. Постепенно мое  творчество начали  признавать.  И  я
по-прежнему писал так, как мне того хотелось и так, как я  чувствовал. Я все
еще писал,  чтобы не  свихнуться.  Я все еще писал, чтобы постичь смысл этой
гребаной жизни. И вот я втянут в телесериал на коммерческом канале.  Все, за
что  я  боролся,  могут высмеять в водевиле  с фонограммой  смеха.  Господи,
помоги.
     Я разделся и ступил в джакузи. Я размышлял о телесериале, своей прошлой
и нынешней жизни и многом другом. Я не  вполне отдавал себе отчет в том, что
происходит, забираясь в джакузи с другого краю.
     Я понял это в момент, когда зашел. Там не было ступенек. Все  случилось
быстро.  Там был специальный  выступ, чтобы  сидеть. Моя правая нога на него
встала, соскользнула, и я потерял равновесие.
     "Ты трюхнешься головой о край джакузи" - прошелестело в моем мозгу.
     По мере падения я  сосредоточился на том, чтобы сместить голову вперед,
забивая болт на все  остальное. Тяжесть удара приняла на себя правая нога. Я
подвернул  ее,  но  ухитрился не  стукнутся  головой.  Потом  я  поплавал  в
пузырящейся воде,  чувствуя  в ноге болевые спазмы. У меня и  до того бывали
боли, теперь же ногу  просто разрывало. Я  почувствовал себя дурнем. Я  могу
упасть в обморок. Могу  случайно  утопиться. Линда придет  и  обнаружит меня
всплывшим и мертвым.
     ИЗВЕСТНЫЙ ПИСАТЕЛЬ, ПРИЗНАННЫЙ ПОЭТ ТРУЩОБ И ВЫПИВОХА
     НАЙДЕН МЕРТВЫМ В ДЖАКУЗИ. ОН ТОЛЬКО ЧТО ПОДПИСАЛ КОНТРАКТ
     НА СЪЕМКИ КОМЕДИЙНОГО ШОУ, ОСНОВАННОГО НА ИСТОРИИ ЕГО ЖИЗНИ.
     Это  даже не  называется плохо  кончить. Это называется быть обосранным
богами с высокой колокольни.
     Мне удалось выбраться из джакузи и перебраться в дом. Я еле шел. Каждым
шагом  доставляя себе адскую  боль -  от  лодыжки  до  колена.  Прохромал  к
холодильнику и достал пиво...
     Гарри Дейн приехал первым. На своей машине. Мы открыли вино, и я налил.
Скоро прибыл и Джо Сингер. Я всех представил и  мы  врезали еще. Джо выложил
Гарри общий формат предполагаемого сериала. Гарри курил и довольно энергично
пил вино.
     -  Да,  да, - говорил он,  - а  что  с  саундтреком? Да,  и мы с Хэнком
намерены  полностью  контролировать  материал.  К  тому  же  не   знаю.  Эта
цензура...
     - Цензура? Какая цензура? - спросил Джо.
     - Спонсоры, которым надо угодить. Есть же ограничения в материале.
     - У нас будет полная свобода, - заверил Джо.
     - Вам ее не дадут, - сказал Гарри.
     - Фонограммы смеха омерзительны, - сказала Линда.
     - Ага, - подтвердил я.
     -  И  потом, -  продолжал  Гарри,  -  я снимался  в  телесериалах.  Это
тягомотина,  отнимающая  помногу  часов  на  дню.  Это  гораздо  хуже  кино.
Каторжный труд.
     Джо не ответил.
     Мы продолжали пить.  Прошло пару часов. Все это время  мы переливали из
пустого в порожнее. Гарри, говорящий что хорошо бы прописаться на "ЭйчБиОу".
А фонограммы смеха  омерзительны.  Джо  божился,  что все будет  в  ажуре, и
свободы  на   коммерческом  телевидении  хоть  отбавляй,  поскольку  времена
изменились.  Поистине  нудно.  Гарри  заливался  вином.  Потом его понесло в
неисправности мира и причины, их повлекшие. Звуковая дорожка стояла в режиме
нон-стоп.  Трэк был  неплохим.  К сожалению, он  был  слишком  хорош,  чтобы
запомниться. А Гарри все не унимался.
     Ни с того, ни с сего Джо Сингер вскочил:
     - Да  черти вас дери,  вы,  ребята понаделали  кучу  галимых фильмов! А
телевидение  кое-чего добилось! Что бы  мы ни  делали, это не гнило!  А  вы,
ребята, продолжаете выпускать отстойное кино!
     Он пошел в ванную.
     Гарри глянул на меня и ухмыльнулся:
     - Э, да он рехнулся, нет?
     - Ага.
     Я налил еще вина. Мы  сидели в ожидании. Джо Сингер долго еще оставался
в ванной. Когда он вышел, Гарри встал и стал  ему что-то говорить. Что, я не
слышал. По-моему, Гарри его  стало жалко. Вскоре после этого Сингер принялся
сгребать  свое  барахло  в портфель. Он  дошел до двери,  когда обернулся  и
сказал:
     - Я вам позвоню.
     - Ладно, Джо.
     Он ушел.
     Линда, я и Гарри продолжали пить. Гарри все талдычил  о том, что в мире
неправильно, выгибая  свою достойную линию,  которую я не могу восстановить.
Мы немного  поговорили о планируемом  сериале. После того,  как он  ушел, мы
волновались  о  его  вождении. Мы  предлагали ему  остаться.  Он  отказался.
Добавил, что справится. По счастью, он не обманул.
     Следующим вечером позвонил Джо Сингер.
     - Слушай, нам  этот парень  не нужен.  Он не желает  работать. Достанем
кого-нибудь еще.
     - Но, Джо, одна из  основных причин, по  которым  мне  понравилась ваша
идея - это возможное участие Гарри Дейна.
     - Добудем еще кого-нибудь. Я составлю и отправлю вам  список. Уж  я над
этим поработаю.
     - Ну не знаю, Джо...
     - Я вам напишу.  И вот еще что. Я говорил  с людьми, и они сказали, что
никаких  фонограмм  со  смехом не  будет. Более того, они сказали, что легко
можно будет наведаться в "ЭйчБиОу".  Это меня  удивило, потому что я работаю
на них, а не "ЭйчБиОу". В любом случае я вышлю вам список актеров...
     - Ладно, Джо...
     Я  запутался  в  паутине.  Теперь  я  хотел  на  волю,   но  не  вполне
представлял, как  его  об  этом  известить. Осознание этого  меня  поразило.
Обычно я  не испытывал  неловкости,  когда хотел  от кого-то  избавиться.  Я
чувствовал свою вину, потому  что  он,  возможно, потратил немало сил на эту
мульку. Первоначально идея  того,  что сериал будет основан на  истории моей
жизни  сыграла  на   струнах  моего  тщеславия.  Теперь  эта  идея  казалась
неудачной. Чувствовал я себя в целом паршиво.
     Пару   дней   спустя   прибыли   фотографии   актеров,   целая    кипа.
Предпочтительные  были  обведены  кружком.  Под  фото   каждого   указывался
телефонный номер агента. Меня уже  подташнивало от изучения всех этих лиц, в
массе своей улыбающихся. Лица были ласковыми, пустыми,  очень Голливудскими,
порядком устрашающие.
     К фото прилагалась писулька:
     "...отправляюсь в  трехнедельный  отпуск.  Когда вернусь,  собираюсь  с
головой окунуться в работу..."
     Лица меня добили. Я уже не выдерживал. Сел за компьютер и застучал.
     "...Я всерьез подумал о проекте и,  если честно, не могу  на это пойти.
Это привело бы к концу  той, жизни, которую я  прожил  и  хотел прожить. Это
чересчур  крупное  вторжение  в  мое  существование.  Оно  бы  сделало  меня
несчастным и подавленным. Это ощущение  исподволь настигает  меня,  но  я не
знаю, как вам его описать. Когда вы поссорились с Гарри Дейном  той ночью, я
обрадовался.  Я подумал,  вот и все. Но вы быстро оправились,  собрав список
актеров. Я хочу выйти  из игры. Это ощущение росло во мне  по мере того, как
развивались  события. Ничего не имею  против вас. Вы - интеллигентный юноша,
пытающийся впрыснуть свежую кровь в телевидение, но пусть она будет не моей.
Вы, вероятно, не поймете моего беспокойства, но, поверьте мне, оно далеко не
пустое. Я бы должен гордиться, что вы  хотите  показать мою жизнь людям. Но,
по правде сказать, я более, чем замучан мыслью о том, что она в опасности. Я
выхожу из игры. Я плохо сплю,  не могу  ни о  чем  думать и вообще  что-либо
делать.
     Пожалуйста,  никаких   телефонных  звонков.   Ничто  не   побудит  меня
передумать."

     На  следующий день по пути на ипподром я бросил письмо в почтовый ящик.
Как будто заново родился. Кажется, в моем положении приходится защищать свою
свободу еще более яро. Я бы  и до  суда дошел. Все что угодно. Тем не менее,
Джо Сингера было жалко. Но - гори все синим пламенем - я вновь был свободен.
     Выехав на магистраль, я включил радио и  слушал  Моцарта.  Жизнь бывает
хороша, но иногда это зависит и от нас.

     8/30/92 1:30
     Я спускался на ипподромном эскалаторе после 6-го  заезда, когда попал в
поле зрения официанта.
     - Вы домой? - спросил он.
     Таким, как  он,  бедолагам надлежало  таскать еду  из  кухни на верхние
этажи,  управляясь  с  диким  количеством  подносов.  Когда на них  налетали
клиенты, расходы несли  они.  Игроки сидели по  четыре  человека за  столом.
Официанты могли горбатиться день напролет,  и все равно оставались в долгу у
ипподрома. Худшими были дни столпотворений,  когда официанты  не всех  могли
заметить. А когда наконец замечали, чаевые им доставались хреновые.
     Я спустился на первый этаж и вышел на улицу, постоял на солнце. Хорошо.
Может,  стоит вернуться  на  ипподром и постоять  на солнышке там. Я изредка
думал о том, чтобы здесь писать, но иногда прибегал к этому. Я  думал о том,
что  я  недавно  прочел, о  том, что я,  едва  ли не самый  продаваемый поэт
Америки  и  наиболее влиятельный и  подражаемый из них. Как  странно. Мне на
этом плевать. Все, что считается - это то, что я напишу, в следующий раз сев
за  компьютер.  Если  я все еще  могу, я жив, а нет  -  так  все,  что этому
предшествовало, для меня маловажно.  Но  что я делал в своей писанине? Я нес
гадости. Я никогда не думал о  писательстве даже когда писал. Тут я  услышал
сигнал к началу, обернулся, зашел  внутрь и ступил на эскалатор. Поднимаясь,
я миновал одного  моего  должника. Он опустил голову. Я притворился, что его
не заметил. Ничего хорошего из того, что он мне вернет, не  выйдет. Он опять
попросит взаймы. А чуть раньше ко мне подошел старикашка:
     - Дай мне 60 центов!
     Вместе  с  ними  ему  хватало  на  двухдолларовый  билет,  лишний  шанс
помечтать. Здесь уныло  и гадко, а где иначе?  Податься  некуда.  Ну, можно,
конечно запереться в четырех стенах,  но тогда жена будет переживать или что
похуже.  Америка -  это  страна Депрессивных Жен. А  вина за это ложится  на
мужчин.  Разумеется.  Кто  еще всегда рядом? Ни к  чему винить птиц,  собак,
кошек,  червей, мышей, пауков, рыб и т.д. Мужчины.  Самим же мужчинам нельзя
поддаваться панике, иначе корабль пойдет ко дну. Да, черт побери.
     Я  сел  за  свой  столик.  Соседний  заняли трое  мужчин  и  мальчишка.
Маленькие  телевизоры стояли  на  каждом  столике, но только  их ящик  ОРАЛ.
Мальчишка смотрел какую-то комедию. Со стороны мужиков было милым дать парню
насладиться его программой. Но никакого внимания на экран он не обращал и не
слушал.  Он третировал  скомканный  кусок бумаги. Сначала просто  толкал  об
чашки, а потом  взял его и начал  бросать то  в одну чашку, то в  другую.  В
некоторых чашках  был  кофе. Мужчины продолжали обсуждать лошадей.  Господи,
телик  так  ОРАЛ. Я-было  подумал попросить их  убавить звук,  но  они  были
черными и  вообразили бы,  что  я -  расист. Я встал  из-за  стола и пошел к
заветным  окошкам. Мне не повезло,  я попал  в  медленную  очередь.  Впереди
застрял старикан, который никак не мог  сделать  ставку. Он уронил  в окошко
свой бланк  на пару с программкой и вообще очень колебался, как ему быть. По
ходу, он жил  в доме  престарелых  или еще  в  каком учреждении,  но выходил
оттуда в дни  скачек.  Что ж, закона, запрещающего такое поведение, нет, как
нет  закона, запрещающего витать в  облаках. Но  меня почему-то это  ранило.
Боже, я  не  должен от этого страдать,  подумал я. Я уже  наизусть  знал его
затылок,  уши, прикид, осанку. Лошади подтягивались к  воротам. Все орали на
старикана, а он никого не замечал.  Наконец, мы стали мучительно  следить за
тем, как заторможенно он лезет за бумажником. Замедленная съемка. Он раскрыл
его и вгляделся внутрь. Исследовал содержимое пальцами.  Даже продолжать  не
хочется. В  конце  концов, он  заплатил клерку, а тот  медленно  вернул  ему
деньги.  Он стоял, смотря на свои деньги и билеты, потом повернулся к клерку
и сказал:
     - Да нет же, я хотел 6 билетов по 4 бакса...
     Кто-то выкрикнул непристойность. Я ушел. За воротами виднелись  лошади,
а я направлялся в туалет отлить.
     Когда  вернулся,  официант принес мой  счет. Я расплатился, дал  20% на
чаевые и поблагодарил его.
     - Увидимся завтра, амиго, - сказал официант.
     - Может быть, - сказал я.
     - Вы придете, - заверил он.
     Скачки шли со скрипом. Я поставил  в 9-ом и ушел за 10 минут до финиша.
Я  сел  в  машину  и  тронулся. В конце  парковки на бульваре  Сенчьюри  при
включенной  мигалке  стояла  скорая, пожарная и две полицейских  машины. Две
колымаги столкнулись  лоб  в лоб. Повсюду -  битое стекло. Две  искалеченные
машины. Один спешил на ипподром, другой оттуда. Игроки.
     Я покинул место аварии и взял влево на Сенчьюри.
     Еще один день прошил навылет мою голову и скрылся.  Шла вторая половина
субботы в аду. Все ехали, и я ехал вместе с ними.

     9/15/92 1:06
     К вопросу о кресте, который несет писатель. Судя по  всему, меня укусил
паук. Трижды.  Три  здоровых красных рубца на левой руке я заметил вечером 9
августа. На ощупь они  отзывались легкой болью. Я решил на них забить. Через
15  минут  я показал  отметины Линде. Она  ездила  в  больницу  днем. Что-то
оставило жало у нее  в спине. Теперь уже перевалило за 9  вечера, все, кроме
отделения  скорой помощи  местной больницы, было закрыто. Я  там уже  бывал:
когда  спьяну  свалился  в  разведенный камин. Само  пламя не  поймал,  зато
налетел на раскаленную облицовку в одних шортах. Теперь вот эти следы.
     -  Думаю, я буду  выглядеть дурачком, если  приду туда с этими укусами.
Туда доставляют людей, окровавленных после автоаварий, поножовщины, стрельбы
и попыток самоубийства, а все мои проблемы - это 3 красных следа.
     -  Я  не  хочу  завтра проснуться в  одной  постели с мертвым мужем,  -
заявила Линда.
     15 минут я потратил на размышления об этом, а потом сказал:
     - Ладно, поехали.
     В  приемном  покое  было  тихо.  Администраторша  висела  на  телефоне.
Повисела еще и закончила.
     - Да? - спросила она.
     -  Кажется,  меня  что-то  укусило, - сказал  я,  -  может, меня  нужно
осмотреть.
     Я назвал ей свое имя.  Я числился у них в компьютере. Последний визит -
с туберкулезом.
     Меня препроводили  в  палату.  Медсестра  сделала  стандартные  замеры.
Кровяное давление. Температура. Врач осмотрел отметины.
     - Похоже на паука, - сказал он, - они обычно кусают трижды.
     Мне сделали  укол от столбняка, всучили рецепт на кое-какие антибиотики
и какой-то Бенедрил.
     Мы дернули в круглосуточный магазин, чтобы затариться.
     500-милиграммовый Дрьюрисеф надлежало принимать по одной капсуле каждые
12 часов.
     Я начал. О том и речь. Через день приема я почувствовал себя аналогично
тому, что  было,  когда я лечился от туберкулеза.  С той  лишь разницей, что
тогда, согласно моему выходному распорядку,  я еще мог кое-как взбираться по
ступенькам, подтягиваясь за  перила.  Теперь же  меня не  покидало противное
ощущение - тупоумие какое-то. Примерно день на 3-й я сел за компьютер, чтобы
посмотреть, что  из этого  получится. Сидел и только. Вот, наверное, каково,
подумал я, когда талант уходит навсегда. А ты  ничего не можешь поделать.  В
72  такое более  чем возможно. Страшно.  И причина  не в славе  или деньгах.
Причина  в  тебе  самом. Я  освобождаюсь,  когда  пишу. Потому  и  пекусь  о
сохранности таланта. Все, что имеет значение -  это следующая строка. И если
когда-нибудь она не придет, я умру, даже оставаясь технически в живых.
     На данный  момент я не  принимал антибиотики 24  часа,  но  по-прежнему
пребываю  в  состоянии унынья и  болезни. Тому, что я пишу сейчас, недостает
искры и авантюризма. Скверно, друзья мои.
     Так, завтра я должен встретиться с лечащим врачем и выяснить, нужны мне
еще антибиотики  или  где.  Следы никуда  не  делись,  только  уменьшились в
размерах. Кто его знает, что там к чему.
     Ах  да,   когда  я  уходил   тогда,  дамочка  на  ресепшене   принялась
рассказывать о паучьих укусах.
     -   Да,  был  тут  парнишка   двадцатилетний.  Его   паук  укусил,  так
парализовало он интоксикации.
     - Серьезно? - спросил я.
     - Да, - ответила она, - а еще был случай, один парень...
     - Не суть, - перебил я, - нам пора.
     - Ну, - сказала она, - приятного вечера.
     - И вам, - пожелал я.

     11/6/82 00:08
     Чувствую  себя  отравленным,  опущенным, использованным, заношенным  до
дыр. Я не  так уж и стар, но, быть может, существует что-то, с чем стоило бы
бороться. Я думаю - это толпа. Человечество, которое всегда было сложным для
моего понимания, где все  как  один играют в одном и том же спектакле. В них
никакой свежести. Ни малейшей тайны. Люди стираются в пыль друг о друга и об
меня.  Если  бы  хоть  однажды  мне посчастливилось  встретить  хоть  ОДНОГО
человека, который сказал бы  или сделал что-то необычное, это  побудило меня
заняться тем же. Но все  они  черствые и грязные.  Воодушевленность на нуле.
Глаза,  уши,  ноги, голоса, а в целом... ничего. Замыкаются в себе  и  самих
себя дурят, притворяясь живыми.
     В молодости все было лучше. Я искал. Бродил ночными улицами, выискивая,
выискивая... везде суя свой нос,  сражаясь, исследуя...  Но так  ничего и не
нашел. Ни  одного настоящего друга. Женщин  снимал, каждый раз надеясь,  что
вот  эта она самая, но то было лишь очередное начало. Очень скоро я воткнул,
что к чему,  и перестал бредить Девушкой Мечты. Я просто  хотел  ту, что  не
была бы сущим кошмаром.
     Единственных живых людей, которых я нашел - это тех, что уже умерли, но
оставили  после  себя  книги  и  классическую  музыку.  Какое-то  время  это
помогало.  Поначалу  было  много непрочитанных  волшебных  книг.  Потом  они
кончились. Классическая  музыка  была  моей  крепостью. Большую  ее часть  я
слушал  по радио,  как  и сегодня.  И я все больше  изумляюсь,  слыша что-то
сильное и незнакомое. Такое случается нередко. Пока я все это пишу, по радио
периодически раздается что-то, чего я раньше не слышал. Я наслаждаюсь каждой
нотой, как человек, изголодавшийся по новому притоку крови и получающий  его
из  радиоприемника. Я конкретно  поражен обилием великой  музыки, оставшейся
после многих столетий ее правления. Значит, когда-то жили люди с необъятными
душами.  Мне  несказанно повезло,  что  на  мою долу выпало  внимать  этому,
чувствовать,  подпитываться и  прославлять.  Я никогда  не  пишу без  радио,
наведенного на классику. Слушать музыку  - такая же часть моей работы, как и
писать. Неужели однажды кто-нибудь мне объяснит, откуда столько чудотворного
в  классической музыке?  Сомневаюсь, что на это  мне кто-либо  ответит.  Так
останусь в изумлении. Почему, почему, почему так мало книг с такой же мощью?
Что не так с писателями? Почему настоящих из них раз два и обчелся?
     Рок-музыка на меня  не действует.  Ходил тут на рок-концерт, в основном
ради  Линды. Ну, разумеется, я же  паинька, а? А? В любом случае билеты были
бесплатные - любезность со стороны рок-музыканта, моего читателя. Нас отвели
в  особый сектор зала, для  больших шишек. Знакомый режиссер и  бывший актер
был вынужден сделать ходку, чтобы подвезти нас в своем спортивном фургоне. С
ним  был еще один актер. По-своему талантливые люди и сами по себе неплохие.
Режиссер  отвез  нас   к  себе,  где  мы  познакомились  с   его  подружкой,
полюбовались  на их  ребенка, после  чего сели лимузин. Напитки, болтология.
Концерт  проходил  на  Стадионе Доджер.  Мы  припозднились.  Рок-группа  уже
издавала дребезжащие, чудовищные  звуки. 25.000 человек. Резонанс был, но он
был мимолетным. Откровенно упрощенческим. Я считал, что тексты хороши, когда
их  понимаешь. Эти  пели  о  Смысле, Правилах  Приличия, Любви  обретенной и
потерянной  и т.д.  Пипл  все  это  хавает:  анти-истеблишмент,  анти-семью,
анти-хрен-знает-что.  Но  успешная   группа   миллионеров  вроде  этой,  вне
зависимости от того, что они там долдонят, САМА - ИСТЕБЛИШМЕНТ.
     Потом, немного погодя, лидер сказал:
     - Этот концерт посвящен Линде и Чарльзу Буковски.
     25.000  тысяч завизжали так, будто  имели  представление о  том, кто мы
такие. Есть над чем посмеяться.
     По  нашей  ложе  уже  шатались.  Я  встречал  их  и  раньше.  Меня  это
беспокоило.  Нервировали  режиссеры  и актеры,  заезжавшие в  гости.  У меня
вызывал неприязнь Голливуд -  кино слабо на меня работало. Что я делал среди
этих  людей? Меня что, хотели облопошить? 72 года отменной борьбы  и  теперь
вот такое опускалово?
     Концерт почти закончился, когда мы последовали за режиссером в VIP-бар.
Мы были в числе избранных. Ухты!
     Там  были  столики.  И  знаменитости.  Я  дернул  к  стойке. Напитки  -
бесплатно. Заправлял здоровенный черный бармен.  Я заказал напиток  и сказал
ему:
     - Выпью вот этот, и выйдем перетрем.
     Бармен улыбнулся.
     - Буковски!
     - Знаешь меня?
     - Читал "Заметки старого козла" в газетах.
     - Ну черти меня дери...
     Мы пожали руки. Бой окончен.
     Мы  с  Линдой общались со  всеми  подряд,  о  чем, не знаю. Я продолжал
возвращаться в бар за водкой.  Бармен накатывал мне в высокие стаканы. Кроме
того,  я успел поддать в лимузине  по  дороге. Вечер  упрощался.  Оставалось
только пить большими порциями, быстро и часто.
     Когда вошел рок-звезда, я  был уже где-то далеко,  но вроде бы все  еще
там. Он  сел, и  мы разговорились,  но я не  помню, о  чем  именно.  Далее -
провал. Очевидно, мы ушли.  Все, что произошло следом, я  знаю с чужих слов.
Лимузин привез нас к дому, но как только я достиг ступенек крыльца, я упал и
треснулся  о  кирпичи.  Их  совсем недавно  уложили.  Правая  сторона головы
кровоточила. Кроме того, перепало правой руке и спине.
     Об этом  я  узнал  поутру,  когда  восстал,  чтобы  отлить. Зеркало.  Я
выглядел как  в былые дни  после  драк в  барах. Боже. Я  смыл  часть крови,
покормил  9 кошек  и  вернулся в постель. Линда тоже недомогала. Но она свое
рок-шоу получила.
     Я  сознавал,  что дня  3-4 не смогу писать  и пару  дней воздержусь  от
ипподрома.
     Зато ко мне вернулась классическая музыка. Меня восславили и все такое.
Здорово,  что рок-звезда  читал мои книги, но то  же я слышал от постояльцев
тюрем и дурдомов. Не я выбираю, кому меня читать. Ну да ладно.
     Хорошо посиживать  здесь,  в  коморке  на втором этаже,  слушая  радио.
Старое тело  латает  старый  мозг. Мое место здесь, как-то так. Как-то  так.
Как-то так.

     2/21/93 00:33
     Сегодня  ездил на  ипподром под дождем. Наблюдал,  как пришли первыми 7
главных фаворитов из 9. Когда такое происходит, мне не наварить. Я следил за
тем, как тянутся часы, и смотрел, как  люди изучают свои шпаргалки, газеты и
программки скачек. Многие из них рано ушли, взойдя на эскалатор. (Пока я тут
пишу, на улице  раздался  выстрел -  жизнь  нормализуется).  После 4  или  5
заездов я  спустился  из рекреации на трибуну. Разница налицо. Меньше белых,
разумеется,  больше  бедных,  само  собой.  Я  был  в меньшинстве.  Пройдясь
туда-сюда,  я  вдохнул безысходность,  висевшую  в  воздухе.  Меня  окружали
2-хдолларовые игроки.  Мечтая о крупных  деньгах,  они  вкладывали  мелкие и
продували. Сливали под дождем. Это было зловеще. Ищу новое хобби.
     Ипподром  изменился.  Сорок  лет назад  там  было  весело.  Даже  среди
неудачников. Бары - битком. Иной мир. Не было денег, чтоб спустить на ветер,
никаких  а-хрен-с-ними-денег,  никаких  мы-еще-вернемся-денег. То  был конец
света. Старое  тряпье. Перекошенные и горькие лица. Арендная плата. Зарплата
- 5 долларов в час. Зарплата безработных  и  нелегальных иммигрантов. Деньги
жуликов, взломщиков и  рыцарей без наследства. Темное небо. Длинные очереди.
Бедных  специально  заставляли  отстаивать в  длиннющих очередях.  Они к ним
привыкли и торчали в них, чтобы, пройдя, похоронить свои мечты.
     Это было в Голливудском парке, расположенном  в черном районе, где жили
пришельцы из Центральной Америки и прочие меньшинства.
     Я вернулся наверх к кабинкам  и коротким очередям. Встал в одну из них,
поставил 20 на победу второго фаворита.
     - Когда вы уже это сделаете? - спросил клерк.
     - Сделаю что? - переспросил я.
     - Обналичите чеки.
     - Да хоть сейчас, - ответил я.
     Повернулся и пошел. Я слышал, как он что-то добавил. Седой, сгорбленный
старик. У него выдался плохой день. Многие  клерки ставят. Я всегда стараюсь
обращаться  к  разным  клеркам.  Так  не нарушается дистанция.  Этот  ебанат
вычеркивается. Не  его  собачье дело,  забираю  я наличку  или  нет.  Клерки
дразнят тебя, если начинаешь кипятиться. Они всегда интересуются:
     - Сколько он поставил?
     Но будь каменным  с ними, и они обделаются.  Своей башкой  надо думать.
Одно только то, что я завсегдатай ипподрома не делает  меня профессиональным
игроком. Я - профессиональный писатель. Иногда.
     Прогуливаясь, я наткнулся на пацана, ломившегося на меня. Я все  понял.
Он загородил мне путь.
     - Извините, - спросил он, - вы Чарльз Буковски?
     - Чарльз Дарвин, - ответил я и обошел его.
     Что бы он ни планировал до меня донести, мне не хотелось это слушать.
     Я  следил  за  заездом.  Моя  лошадь  пришла  второй,  уступив  другому
фавориту.  В  начале скачек  и  на мокрых  дорожках побеждает слишком  много
фаворитов. Причина мне неизвестна, но это так.
     Я  убрался   с  ипподрома,  доехал  до  дома,  поздоровался  с  Линдой.
Просмотрел почту.
     Отказ из Оксфорда. Они  заценили  мои стихи.  Неплохо, даже  хорошо, но
неприемлемо.  Прямо-таки галимый день. Тем не менее, я все еще был жив.  Уже
почти пришел 2000 год, а я был по-прежнему в живых, что бы это ни означало.
     Мы  выбрались  перекусить  в мексиканское кафе.  Много  трепа  на  тему
предстоящей  схватки. Чавез и Хауген на глазах у 130.000 в Мехико. У Хаугена
шансов не было.  Запал имелся,  но ни удар, ни темп он не  держал, плюс  уже
года 3 как никого не делал. Чавез мог управиться за раунд.
     Все прошло так, как прошло. Чавез даже  не присаживался в перерывах. Он
даже почти  не  запыхался. В целом,  это  выглядело как  сплошная мясорубка.
Удары  по  корпусу, проводимые  Чавезом, заставили  меня  содрогнуться.  Все
равно, что колошматить кого-то  по ребрам кувалдой. В конце  концов,  Чавезу
наскучило тютюшкаться с таким противником и он его выключил.
     -  Ну  и ну, - сказал я жене,  - мы  заплатили,  чтобы увидеть  то, что
ожидали увидеть.
     Телевизор был вырублен.
     Завтра жду японцев - придут брать интервью. Одна моя книга уже вышла на
японском, другая в процессе.  О  чем мне с ними  говорить? О лошадях? Может,
они будут задавать  вопросы. Должны  бы. Я ведь писатель, так?  Странно, что
каждый   обязан  кем-то  быть.  Бомжем,  знаменитостью,  геем,  психом,  еще
кем-нибудь.  Если  они впредь приведут  7 из  9, помеченных  в  программе, я
поменяю круг интересов. На бег трусцой. Музеи. Рисование  пальцами. Шахматы.
Но какого хрена - это ведь не менее тупо!

     2/27/93 00:56
     Капитан ушел обедать, верховодит матросня.
     Почему интересных людей раз, два  и обчелся? Из  миллионов -  разве  их
много?  Стоит  ли  жить   среди  серых  и  нудных   индивидов?  Кажется,  их
единственное  проявление  в  насилии.  В  этом  они  безупречны. Аж  цветут.
Цветочки-говнолюбы,  засирающие нам всю малину. Проблема в том, что если мне
нужно  возобновить  подачу   света,  отремонтировать  компьютер,  прочистить
сортир, купить новый фартук, вставить зубы или вскрыть брюхо, мне придется с
ними  взаимодействовать.  Мне  не обойтись без  ебанатов для  удовлетворения
естественных потребностей  даже если  они ужасают  меня  самим фактом своего
существованием. И "ужасают" еще мягко сказано.
     Они  выносят мне мозг своей несостоятельностью  в житейских вопросах. К
примеру, каждый день я еду на ипподром и тыркаюсь по радиостанциям в поисках
приличной  музыки.  Куда  ни   ткни,  она   никуда  не  годится  -  пресная,
безжизненная, дилетантская, вялая.  Хуже  того, какие-то из  этих композиций
издают миллионными  тиражами, а их создатели считают  себя  Артистами. Жуть.
Бредовое блуждание по чердакам с сорванной крышей. Им это нравится. Боже, да
поднеси  им  дерьмо   на  блюдечке  -  съедят.  Как  только  им  удается  не
распознавать? не слышать? не чувствовать упадок и тухлятину?
     Мне не верится, что ничего стоящего не передают. Я продолжаю рыскать по
станциям. Не взирая на то,  что машина у  меня меньше года,  черная краска с
кнопки,  которой  я  щелкаю, окончательно слезла.  Кнопка  побелела до цвета
слоновой кости и таращится на меня.
     Ну,  да, классика имеется. Приходится довольствоваться  ею.  По крайней
мере я знаю, что  она  всегда на  месте. Для меня. Я  слушаю классику по 3-4
часа за ночь.  Но по-прежнему ищу чего-то  еще.  Что бы  то ни было, его там
нет.  Хотя  должно  быть.  Это  меня беспокоит.  Нас дурит  целая индустрия.
Представить всех тех, кто в жизни не слышал достойной музыки. Неудивительно,
что их щеки проваливаются, что  они убивают без  раздумий, что из них уходит
все тепло.
     Что я могу изменить? Ничего.
     Кино  испорчено  не  меньше. Послушаешь или почитаешь критиков. Великий
фильм, скажут  они. Пойди глянь. Будешь  сидеть там, как долбоеб, перенесший
грабеж  или  лохотрон.  Я предвижу  любую сцену  прежде,  чем ее покажут.  А
очевидные мотивы  персонажей,  то, что ими движет, то,  чего они жаждут, то,
что для них важно  - так инфантильно и высокопарно, так вопиюще скучно. Лики
любви нахальны, старомодны, вычурны и замусолены.
     По-моему, многие люди пересмотрели фильмов. Безусловно, это относится и
к критикам. Когда они утверждают, что кино грандиозно, они подразмевают, что
оно  грандиозно на  фоне того,  что они видели раньше. Они лишены целостного
впечатления. На них сваливается все  больше и больше фильмов. Они  настолько
растворились в  кинематографе, что уже не уверены.  Они уже подзабыли, какая
вонь исходит почти от всего, что они смотрят.
     Вот только только о телевидении давайте не будем.
     Как писателю...  я  что,  единственный?  Ну  что  ж.  Как  писателю мне
невмоготу читать чужую писанину. Для меня  в ней ничего нет. Для начала: они
и строчку родить не в состоянии, не говоря уж об  абзаце. Пробежал глазами -
нудно.   Начинаешь   вчитываться   -   еще  хуже.  Никакого  темпа.   Ничего
поразительного  или  свежего.  Ни  азарта,  ни  искры,  ни страсти.  Чем они
занимаются?  Судя  по  всему,  тяжким трудом.  Не  странно, что  большинство
писателей отзывается о творчестве как о чем-то болезненном. Теперь понятно.
     Порой,  когда моя  писанина не пылает, я обращаюсь  к другим средствам.
Лью на страницы вино, держу листы над спичкой и прожигаю в них дырки.
     - Что ты там ДЕЛАЕШЬ? Пахнет дымом.
     - Нет, все в порядке, крошка, все в порядке...
     Однажды  вспыхнула  мусорная корзина, и я сбросил ее  с балкона,  полив
сверху пивом.
     Хорошо  пишется  под  боксерские матчи. Люблю наблюдать,  как  проходит
прямой по корпусу, левый хук, апперкот, контрвыпад. Люблю наблюдать, как они
вонзаются  друг  в  друга,  отлетают к  канатам. У  них есть чему поучиться,
чему-то, применимому в искусстве письма. Тебе  дается всего один шанс. Раз -
и нету. Даются только страницы, а ты способен их разжечь.
     Классическая  музыка,  сигары,  компьютер - все это пускает писанину  в
пляс, повергает в хохот, в крик. Кошмарная жизнь тоже способствует.
     День за  днем  я  спускаю время  в сортир.  Но  ночи  все  еще мои. Чем
занимаются другие писатели? Стоят перед зеркалом, изучая мочки ушей? А потом
о них пишут. Или о матерях.  Или о том, как Спасти Мир. Ну,  для меня-то они
его спасти могут - перестав пороть  эту нудятину. Эту дряблую и сухую  чушь.
Стоп! Стоп!  Стоп!  Мне  необходимо что-то почитать. Неужели ничего  нет? Не
думаю.  Найдете - дайте  знать.  Хотя не  стоит. Знаю:  это  ваше  творение.
Забудем. Отдыхайте.
     Помню  то длинное неистовое письмо, которое я  однажды получил.  Парень
писал, что я не имею  права утверждать, что  не стою Шекспира. Слишком много
молодых  верит мне и  не  заморачиваются чтением Шекспира.  А вот принять их
позицию я  действительно права и не  имею. Каждый раз одно  и то же. Тогда я
ему не ответил. Зато отвечу сейчас.
     Иди на хуй, дружок. И Толстого я тоже не стою.

Last-modified: Tue, 29 Mar 2005 19:02:05 GMT

Оцените этот текст: