Дорис ДЁрри. Империя чувств
"...К тому же я плачу за номер в гостинице, у него же нет ни гроша, у
этого студента-медика! И что я только нашла в нем, в маленьком, глупом
мальчишке? -- писала я на обороте меню. -- Я в отчаянии, я счастлива. Я
ликую, я рыдаю -- ужасное состояние, но я дрожу от страха, что оно может
кончиться. О, я хочу, чтобы оно кончилось, пусть оно кончится, я хочу снова
стать той, кем была прежде -- взрослой, преуспевающей, неуязвимой".
Я осмотрелась. Из висящего над моей головой динамика звучала
африканская поп-музыка, официантка, моющая стаканы за стойкой, притопывала в
такт, большая черная собака, явно ничейная, бродила между столами и
подлизывала крошки.
За несколько столов от меня сидели сонные молодые люди и завтракали в
двенадцать часов дня. Такие же юные, как он, вдвое моложе меня. Но я же еще
вовсе не старая! Я еще только в зените жизни, ведь так это называют, -- из
такого расчета я проживу минимум восемьдесят лет. Или все-таки я уже старая?
Я чувствую потребность облечь свое смятение в слова. Раньше я вела
дневники, регулярно плакалась им на жизнь и на мужчин. Перенесенные на
бумагу, все мои горести теряли остроту. Все одно и то же: он любит меня --
он не любит меня. Целая куча этих тетрадей, в черных обложках с красными
уголками, лежит сейчас в ящике на чердаке, я в них больше ни разу не
заглянула.
Выйдя замуж, я перестала писать. Не потому, что больше не на что было
пожаловаться -- первые годы нашего брака прошли непросто, -- и не из
опасения, что муж их прочитает, нет, мне просто не хотелось никому, даже
моему дневнику, рассказывать о нас. Я бы сочла это предательством.
Наши проблемы никого не касались.
"Рядом с ним я чувствую себя юной,--писала я мелким, торопливым
почерком на листе бумаги, -- и в то же время ужасно старой. Наслаждаюсь его
неопытностью, его оптимизмом, доверчивостью. Я уже перестала понимать, что
делаю, среди дня сижу в этом кафе, уходя из дома, я, как обычно, поцеловала
П., но пошла не на работу, а сюда, он придет только через час, чтобы меня
забрать, сегодня тот самый день, я дрожу всем телом, я презираю себя и
восхищаюсь своей смелостью, кажусь себе прекрасной и уродливой, все разом.
Мне кажется, я сойду с ума".
Я подняла взгляд, так как за мой стол села женщина, хотя вокруг было
полно свободных столов. Она была очень бледна и, должно быть, моего
возраста, около сорока, только потому я не попросила ее пересесть за другой
стол. Возможно, это и послужило причиной, что она сразу же направилась ко
мне, -- как ни странно, всегда испытываешь робость, оказавшись в обществе
людей на двадцать лет моложе тебя.
Место встречи назначил он. Еще бы, среди посетителей не было никого
старше тридцати, официантки -- молоденькие девочки в узких, обтягивающих
костюмчиках, на высоких каблуках. Опорожняя пепельницы и собирая пустые
бокалы, они низко наклонялись над столом, позволяя заглянуть в глубокий
вырез их одежды.
"Неужели он не замечает, сколько мне лет? Неужели не видит разницы
между его гладкой, младенческой кожей и моей, напоминающей, если
рассматривать ее вблизи и при ярком свете, уменьшенную копию знаменитой
фотографии иссохшей, растрескавшейся земли в Африке?
За те немногие недели что мы знакомы я научилась относиться к свету как
к своему величайшему врагу. Теперь я всегда садилась спиной к окну, так
чтобы свет падал на его юное лицо, а не на мое. На курсах менеджеров учат:
тот, кто сидит спиной к свету, -- босс".
-- Вы не знаете, здесь прилично готовят горячий шоколад? -- спросила
женщи
на.
-- Не могу сказать, -- ответила я, -- я здесь впервые.
Она была тощая, с волосами льняного цвета до плеч, которые она все
время сдувала с лица, без всякого макияжа, даже помады не было на губах.
"Бедная серая мышь",-- подумала я и снова опустила голову.
"Но я не хочу быть боссом, -- писала я, -- хочу, чтобы он меня мучил,
унижал, обращался со мной как с глупой маленькой девочкой, хочу боготворить
его, целовать ему ноги, во всем ему подчиняться".
Написав подобную глупость, я невольно улыбнулась, женщина за моим
столом робко мне кивнула и жестом подозвала официантку, девушку с
прекрасными длинными рыжеватыми волосами и глазами лани, подведенными
черным.
Тихим, но решительным голосом она справилась о способе приготовления
шоколада в этом кафе: не используется ли здесь какая-нибудь готовая смесь,
берется ли только чистый порошок какао, поскольку ей по вкусу исключительно
такой шоколад.
"Почему я? -- между тем писала я. -- Ведь есть прекраснейшие в мире
девушки его возраста. Что он во мне находит?"
Официантка подняла брови:
-- Я могу узнать, -- сказала она и направилась, двигаясь вызывающе
медленно,
на кухню.
-- Для ацтеков шоколад был даром бога Кетцалькоатля, пить его
разрешалось
лишь приближенным, причем только мужчинам, -- раздельно, как
учительница на
чальной школы, произнесла женщина, ни к кому конкретно не обращаясь.
Я лишь коротко глянула на нее и продолжала писать: "Все, все готова я
поставить на карту, лишь бы мне было дозволено вновь быть страстно
влюбленной. Но чем заслужил П. такое мое поведение? Ведь я же с ним
счастлива, ведь мы же, черт побери, счастливы в браке!"
-- У тольтеков был праздник шоколада, во время которого приносили в
жертву
собак шоколадной масти, -- продолжала женщина, -- а Монтесума больше
всего
любил шоколадное мороженое, для этого шоколадом поливали снег, который
посыль
ные специально каждый день доставляли с гор.
-- Все это весьма интересно, -- сказала я, -- но...
Она перебила меня.
-- Не правда ли? -- сказала она мечтательно. -- И все -- ради краткого
ощуще
ния на языке. А ведь наши вкусовые ощущения не слишком богаты, у нас
всего око
ло десяти тысяч вкусовых нервов, а вот у коров двадцать пять тысяч. Они
в состоя
нии почти точно отличить клевер-лядвенец от клевера-пажитника и
клевер-пажит
ник от клевера-целозии...
Я уставилась на нее. Ее лицо казалось жестким, ненавистные морщины,
нисходящие от ноздрей к уголкам рта, неуклонно проступающие и на моем лице,
у нее выглядели более резко и придавали ее лицу такое выражение, будто она
только что откусила что-то кислое.
Но сейчас она заулыбалась, морщины расправились, исчезли, ее глаза, до
того момента казавшиеся тусклыми, засветились.
-- Я живу за городом, -- сказала она, -- жизнь в городе я бы не
вынесла. Здесь
так шумно. Правда, город имеет одно преимущество -- зимой здесь теплее.
А я ужас
ная мерзлячка. Зимой здесь теплее по меньшей мере на три-четыре
градуса, из-за
домов, они излучают тепло. Но это -- единственное достоинство. Все эти
люди све
ли бы меня с ума... Не понимаю, как их можно выносить... эти толпы
людей.
Я попыталась не слушать, но стремление писать не раздумывая, с
единственным желанием посредством знаков, оставляемых мной на бумаге,
попытаться как-то упорядочить то, в чем порядок недостижим, -- это
стремление стало под ее взглядами ослабевать, я начала стыдиться своей
подростковой писанины, в любой момент она могла спросить -- что это я такое
пишу.
"А ведь мы только смотрели друг на друга, -- еще написала я, -- только
держались за руки, наспех поцеловались, сомкнутыми губами, как дети, ведь
больше ничего не было. Больше совершенно ничего не было. Через сорок три
минуты он придет за мной".
Я не знала, что писать дальше. Последние фразы казались мне деланными,
отдающими литературщиной, прежде всего -- повтор: больше совершенно ничего
не было. Я скомкала бумагу. Она наблюдала за мной.
Принесли ее шоколад. Она осторожно попробовала его ложечкой, затем
удовлетворенно кивнула.
-- Ах, -- произнесла она с наслаждением, -- фенилэтиламин.
С важным видом она сначала сняла свой коричневый плащ и заботливо
повесила его на спинку стула, а затем слегка наклонилась ко мне и объяснила:
-- Фенилэтиламин -- такое вещество в мозгу, которое позволяет нам
испыты
вать чувство влюбленности, страсть, но если влюбленность, страсть
миновали, наш
мозг перестает вырабатывать это вещество, тогда мы чувствуем себя как
наркоманы
в период абстиненции и испытываем потребность в продуктах, содержащих
фенил
этиламин, например в шоколаде.
-- Я очень сожалею, -- безразлично сказала я.
-- Что? -- Она высоко подняла брови, ее глаза стали похожи на круглые
камеш
ки, теперь она выглядела лет на двенадцать. -- О чем вы сожалеете?
-- Ах, по тому, как вы это сказали, можно предположить, что вы только
что
пережили несчастливую любовную историю...
-- О нет, -- она рассмеялась, -- вы совершенно неправильно меня поняли.
-- Вот как, -- сказала я, поигрывая скомканным листом бумаги.
Я могу сейчас уйти, и ничего не случится. Ведь еще совершенно ничего не
было. - Я обхожусь без несчастливых любовных историй и просто ем шоколад. И
можно только удивляться, что я еще способна вообще смотреть на шоколад.
Ее последняя фраза повисла в воздухе, она явно ожидала, что я начну
расспрашивать, завяжу беседу. Но в эту минуту мне почудилась у входа
вихрастая рыжая шевелюра, мое сердце подскочило к горлу, но то был не он,
еще нет, оставалось еще почти сорок минут, желудок вел себя буквально так,
будто исполнял пасодобль.
Она подозвала официантку.
-- Еще чашку шоколада, -- попросила она, -- должна признать, вы его
неплохо
готовите.
Официантка нервно скривила рот, изобразив улыбку. Женщина вновь
обратилась ко мне:
-- Мой профессор, его имя я, к сожалению, не могу назвать, он бывает
недово
лен, когда разбалтывают результаты его экспериментов, профессор
заставлял меня
есть шоколад килограммами и затем измерял у меня уровень
фенилэтиламина. Ки
лограммами, честное слово, целыми килограммами. Поначалу я предпочитала
мо
лочный с орехами, а под конец только нежно-горький, но тоже
определенный сорт...
Целыми днями я ела шоколад, и за это мне еще платили... Представляете,
что тогда
творилось в институте... все буквально умирали от ревности и зависти...
Она разгладила винно-красный пуловер на своей отсутствующей груди и
аккуратно заправила его сзади в юбку.
-- Мой профессор отправил меня сегодня в город... ему кажется, что я
страдаю
психосоматическим расстройством. Но не сошла же я с ума, мне известно,
что со
мной. Просто у меня что-то с нервами...
Она умолкла, помешала ложечкой какао, мы обе взглянули в окно.
На крыше дома напротив лежал, как пуховое одеяло, толстый слой снега,
там наверху он еще оставался белым, улицу внизу покрывала черная каша,
редкие белые пятна на полоске газона, обрамляющего пешеходную дорожку, были
испещрены ядовито-желтыми пятнами мочи, оставленными дрожащими от холода
собаками.
- Ненавижу город, -- проговорила женщина, -- здесь я совсем подорвала
бы
нервную систему.
Принесли вторую чашку шоколада. Женщина рукой показала на меня,
рыжеватая официантка поставила чашку передо мной.
-- Для вас, -- улыбаясь, сказала женщина.
Я, поблагодарив, стала отказываться, потом начала уверять, что не люблю
шоколад, в действительности же я уже несколько дней соблюдала строжайшую
диету, теша себя призрачной надеждой, что мне все же удастся волшебным
образом из моей вялой плоти извлечь подтянутое, юное тело, подобно змее во
время линьки.
- Пейте, -- строго приказала она, -- фенилэтиламин дает ощущение
счастья.
Вот увидите -- минут через пять-семь сигнал достигнет мозга.
Я послушно принялась пить. С первым же глотком на меня нахлынули
воспоминания детства: руки и ноги, зудящие от холода после нескольких часов,
проведенных на льду, теплые булочки с изюмом прямо из духовки, дрожащая
пеночка на горячем какао.
Она внимательно посмотрела на меня.
-- Я, по-вашему, нервная? -- спросила она.
Я покачала головой.
-- Когда я прихожу на работу и появляюсь в своей комнате, они все
замолкают
и по-идиотски глазеют на меня. Потом подсылают одну из своих, и та с
преувели
ченной любезностью справляется о моем самочувствии, будто я тяжело
больна, они
заранее сговариваются, чтобы довести меня до крайности. А профессор мне
не ве
рит, он считает, что у меня слабые нервы. Я же знаю, что все это
подстроено, я точно
знаю, раньше в школе мы вот так же разыгрывали новенькую. Я уже
двадцать один
год в институте, двадцать один год. Странное чувство испытываешь,
произнося это
число, будто сам его придумал... Как вам шоколад?
-- Вкусный, -- ответила я, -- вкусный.
-- Серотин и теобромин тоже содержатся в шоколаде, теобромин
по-гречески
означает -- божественный аромат...
-- Все-то вы знаете, -- иронически заметила я. Она начинала действовать
мне
на нервы. Я уже намеревалась пересесть, но пока обдумывала, как мне это
сделать,
чтобы не слишком ее обидеть.
-- О, -- ответила она и сдула с лица редкие волосы, -- ведь я как-никак
перепе
чатывала все книги профессора, все до одной. И последнюю тоже, "Империю
чувств",
хотя у меня тогда уже начался тендовагинит, я так мучилась... Из-за
серотонина жен
щины в предменструальный период поедают особенно много шоколада...
-- Да, -- искренне удивилась я, -- это верно, ведь я только тогда и ем
шоколад,
а в другое время вообще к нему не притрагиваюсь.
-- Вот видите, -- сказала она, просияв. -- Бедные женщины-ацтеки.
Я не поняла, что она имела в виду.
-- Им не дозволялось есть шоколад, я же вам рассказывала, -- сказала
она строго.
Мы помолчали.
-- Могу я вас спросить о чем-то очень личном? -- Ее лицо сравнялось по
цвету
с ее пуловером, на шее появились темные пятна, как от засосов.
Я кивнула.
- У вас еще... -- прошептала она, -- я хочу сказать... вы еще... -- Она
сделала
глубокий вдох. -- У вас уже наступил критический период?
-- Как вы сказали? -- произнесла я, искренне пораженная и одновременно
глу
боко возмущенная. Она смотрела на меня с видом перепуганного кролика. Я
энер
гично покачала головой.
-- Извините меня, -- выдохнула она, -- у меня вообще-то тоже нет, но
из-за моей
нервозности, я подумала, возможно, это как-то связано.
Теперь она выглядела такой растерянной, что мне стало ее даже жаль.
-- Вы замужем? -- спросила я, лишь бы что-то сказать, хотя точно знала,
каким
будет ответ.
Она покачала головой. -А вы?
-- Нет, -- солгала я в неожиданном порыве сочувствия.
-- Ах, я не страдаю из-за отсутствия в моей жизни мужчин, -- решительно
заявила она, -- пусть даже профессор думает иначе. -- Она хихикнула. -- Я
иногда хожу в общую сауну, просто так, подивиться многообразию природы. Но
боже мой, до чего же уродлив голый мужчина! Тут уж вы должны признать мою
правоту...
Нет, признать ее правоту я никак не могла, для этого мне было
достаточно представить себе моего юного возлюбленного, хоть я еще ни разу не
видела его обнаженным. Я покосилась на часы -- еще двадцать восемь минут.
-- Если быть честной, -- продолжала она, -- если быть до конца честной,
муж
ской орган выглядит как нечто такое, чему следует находиться внутри и
что по ошибке
оказалось снаружи. Напоминает кусок кишки или что-то в этом духе... ах,
погово
рим лучше о чем-нибудь более приятном, -- прервала она себя. -- А вы
помните "Кошачьи язычки" (Сорт шоколадных конфет. (Здесь и далее -- прим,
перев.))?
До этого момента мне не казалось, что она ненормальная, возможно,
предполагала я, она излишне напряжена, но теперь я подумала: эта женщина
совсем спятила, и ощутила настоятельную потребность немедленно встать и
уйти. Будто прочитав мои мысли, она положила свою ладонь, напоминающую лапку
кузнечика, на мою руку.
-- А теперь отгадайте, что у меня в сумке, -- сказала она и водрузила
свою ста
ромодную сумку на стол.
Коробку, которую она достала, я узнала сразу, она осталась такой же,
как и во времена моего детства, -- с черно-белой кошечкой на желтом фоне.
Она торжественно ее открыла и предложила мне угощаться. Я церемонно
отказалась.
- Берите же, берите, -- настаивала она, -- у меня больше никого нет,
кто гре
шил бы со мной за компанию.
-- А профессор? -- ехидно бросила я.
Она решительно покачала головой.
-- Никогда, -- сказала она, -- он ненавидит шоколад.
-- Мне вспомнилось, как в детстве бабушка иногда приносила мне
шоколадное
яблоко, это было нечто необыкновенное...
-- О да, -- воскликнула она возбужденно, -- о да, "Яблоко Телля"!
-- Верно, -- подтвердила я, -- именно так это называлось. В таких
квадратных
коробках...
-- Белых, -- подхватила она, -- с изображением яблока. Оно еще было
оберну
то...
-- Золотисто-красной фольгой...
- Точно, -- воскликнула она, -- точно!
- И самый прекрасный момент наступал, когда его распаковывали и яблоко
распадалось на отдельные шоколадные пластинки...
-- О да, -- восторгалась она, -- само совершенство!
-- Да, -- сказала я с улыбкой, -- оно было так совершенно.
- Так совершенно, -- подхватила она, -- так невероятно совершенно.
Мы молча смотрели друг на друга и улыбались. Легкий налет безумия исчез
с ее лица, в тусклом свете зимнего дня оно казалось теперь мягким и почти
красивым.
- Такое чувство, будто все это было ужасно давно, правда?
-- Нет, -- ответила я, -- гораздо страшнее чувство, что это было
буквально вчера.
- Мы уже совсем старые перечницы, -- засмеялась она.
"Ты-то да, -- подумала я, -- но не я".
Она глубоко вздохнула.
-- Прошу вас пообедать со мной, я угощаю, -- сказала она и слегка
покраснела.
-- Не могу, -- ответила я, -- мне очень жаль.
Я не сказала, что ожидаю мужчину, не желая причинять ей боль.
-- О, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! -- Она сложила руки, как
малень
кий ребенок. -- У меня целых два часа до этого ужасного визита к врачу,
-- добави
ла она, будто я спрашивала, располагает ли она временем.
-- Я действительно не могу, -- пробормотала я, но она уже возбужденно
подзы
вала официантку и просила принести меню. Я украдкой спрятала исписанное
мной
и скомканное меню в сумку, но тут же испуганно извлекла его обратно --
мое при
знание вины!
-- По-моему, вы слегка нервничаете, -- заметила она, -- что ж,
неудивительно,
если вы живете в городе. Я бы никогда не смогла здесь жить, никогда.
Она склонилась над меню и стала громко и отчетливо перечислять все
блюда, как если бы я была неграмотна и к тому же глуховата:
-- Моцарелла (Сорт сыра (итал.).) с помидорами и базиликом, оладьи
зерновые со шпинатом, тальятелле (Вид лапши (итал.).) с трюфелями...
Трюфеля, -- повторила она, и в ее взгляде появилось мечта
тельное выражение. -- В трюфелях содержится вдвое больше андростенола,
чем во
взрослом кабане. Андростенол близок по составу к мужскому половому
гормону, есть основания предполагать, что именно потому мы так высоко ценим
трюфеля.
-- Вот как? -- откликнулась я.
-- Да, -- продолжала она совершенно серьезно, не обращая никакого
внимания
на мой иронический взгляд. -- Эксперименты показали, что если в
помещении рас
пылить немного андростенола, то присутствующие там мужчины будут
казаться
женщинам намного привлекательнее.
-- Эксперимент вашего профессора?
Она кивнула, и на ее лице вдруг появилось выражение подавленности. Ее
глаза померкли, она опустила голову.
-- Мне не пришлось в нем участвовать, профессор счел, что я для этого
не го
жусь.. . -- Она коротко рассмеялась. -- Так оно и есть, -- сказала она,
-- я сама могу
подтвердить: мужчины меня не интересуют.
-- Но ведь ваш профессор вам очень нравится, правда? -- спросила я с
редким
для меня садистским наслаждением.
Она с минуту помолчала, потом выпрямилась, сдула волосы со лба, холодно
глянула на меня и сказала:
-- Об этом я не хочу говорить.
-- Ох, извините, я не хотела показаться неделикатной.
-- Все в порядке, -- ответила она и снова склонилась над меню. --
Форель по-
мельничьи, -- читала она, -- кролик в соусе из красного вина. -- Она
вновь остано
вилась. -- Чем, по-вашему, отличается охотник от добычи? -- спросила
она своим
тоном учительницы.
- У одного есть ружье, у другого -- нет.
-- В животном мире? -- с укором сказала она. -- Попытайтесь еще раз.
- У охотника пасть больше.
-- Неправильно. -- Она торжествующе оглядела меня. -- У охотника глаза
всегда
спереди во лбу, а у добычи -- по бокам на голове. Почему? Потому что
охотник смот
рит вдаль и вперед, стремясь выследить добычу, а добыче нужен другой
угол зрения,
чтобы знать, кто ее сзади подстерегает. Все мы охотники, -- она
вздохнула, став ско
рее похожей на робкую лань, -- каждый человек другому соперник. Кто
охоты избе
гает, считая это проявлением низменного инстинкта, тот будет
оттеснен... так уж
сложилось.
Она умолкла. Ее глаза увлажнились. Она мужественно улыбнулась, затем
снова водрузила свою сумку на стол, я уже приготовилась увидеть еще одну
коробку "Кошачьих язычков", но она достала пластиковый пакет с названием
парфюмерного магазина и принялась выкладывать из него две новые губные
помады, баночку тона для лица, пудреницу и маленький флакон духов.
-- Когда у меня подавленное настроение, я покупаю косметику, --
сообщила она,
-- это в тысячу раз более действенно, чем все врачи, вместе взятые. Я
же не сумас
шедшая. Нервы слегка шалят, вот и все.
- Конечно, -- заметила я. Мне вдруг стало так ее жаль, что я была
готова ее
обнять.
-- И не так уж мы стары, -- сказала она и отвинтила колпачок
огненно-красной
помады, -- сорок один -- разве это возраст, ведь правда?
Я ужаснулась. Она была на год моложе меня!
Медленно и осторожно она стала красить губы. Помада придала ее облику
оттенок нелепости и какой-то безнадежности.
Подошла официантка, в ее взгляде я прочитала с ужасающей отчетливостью,
кем мы для нее были -- двумя старыми девами, которым уже не поможет никакая
на свете помада.
-- Итак? Вы уже выбрали? -- пренебрежительно спросила она.
- Трюфеля, -- ответила моя подружка, ибо к этому моменту она уже явно
счи
тала себя таковой. -- Для меня много трюфелей.
Я намеревалась, помня о своей диете, заказать моцареллу с помидорами,
как вдруг моя визави гордо заявила:
-- Сегодня мы кутим!
Я поймала на себе сочувственный взгляд официантки.
-- Мне то же самое, -- громко сказала я. -- Тальятелле с трюфелями! И
два бо
кала шампанского.
Официантка сухо кивнула, повернулась на каблуке и направилась в сторону
кухни. Мы молча взирали на ее упругую попку и безупречные ноги.
-- Мне всегда было жаль свиней, которых кормят трюфелями, -- сообщила
жен
щина. -- Обычно это самки, которые только потому ищут в земле трюфеля,
что из-
за запаха андростенола им кажется, будто это кабан. И вот они роются и
копаются в
земле, уверенные, что вскоре перед ними предстанет прекрасный и сильный
самец, а
потом находят старый, невзрачный гриб. Вновь и вновь... Так недолго и с
ума сойти
от тоски и разочарования...
Она улыбнулась своим огненно-красным ртом. Только сейчас, возможно
из-за помады, мне бросились в глаза мелкие вертикальные морщинки по краям ее
губ. Краска уже начала растекаться, образуя бахрому и превращаясь в
уродливое красное пятно на ее бледном лице.
-- Грустно, правда? -- добавила она.
Я кивнула.
В дверях показался энергичный молодой человек с лучистыми глазами и
сияющей улыбкой. Я не сразу его узнала.
Он направился к нашему столу, наклонился ко мне и поцеловал в губы. На
женщину, сидевшую напротив меня, он не обратил никакого внимания.
Улыбаясь, он достал из кармана ключ, гостиничный ключ с огромным
золотым брелком. Номер семнадцать.
-- Я не смогу, -- прошептала я. -- Я, наверное, не смогу.
-- Но почему? -- спросил он.
Last-modified: Tue, 28 Jun 2005 15:10:20 GMT