Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     Перевод с французского Евгений Ерохин
     From: moscou @ km.ru
---------------------------------------------------------------







     В пригородном  метро в  Сержи-Префектюр садятся три девушки и парень  с
разорванными на коленях джинсами и кулоном на шее, подвешенном на цепочке.
     Одна  девушка другой:  "От тебя хорошо пахнет"  - "Это Миниду". Парень:
"Рено играет в Жерминале". Девушка: "Так себе фильм". Парень  оправдывается:
"Обожаю Рено и Золя..." Они направляются в Виржен.
     Это субботнее метро, везущее в Париж молодежь и семейные пары с детьми.
Атмосфера замыслов и желаний читается на лицах, в телах, оживляющихся, чтобы
усесться и  подняться. Люди  выходят на  Этуаль, в Аль, где их уже встречают
звуки музыки.
     Возвращение из  Парижа, вечер. Пара с двумя детьми. Маленький  мальчик,
едва  коснувшись  сиденья, тот  час  же уснул,  сжав  губы;  черты  его лица
напоминают старческие.  Девочка,  лет пяти-шести,  белокурая,  в  очках, все
время вертится. На ней черные блестящие колготки  от Шанталь Томасс, немного
вызывающие. Отец  смотрит на  ноги дочери  и повторяет: "Подтяни  юбку,  она
задралась слишком высоко". Мать,  одетая безо всякого изящества, делает вид,
что не слышит.



     Собрание домовладельцев. Говорят о лестничных клетках, подвалах и т.д..
каждый  затронутый  вопрос -  возможность  продемонстрировать  свои  знания:
"Нужно поставить  счетчики в таком-то месте"; поведать забавную  историю: "В
доме, где я жил  прежде", рассказать  байку: "В тот день,  жилец с  шестного
этажа..."
     Эти разговоры - необходимое средство к существованию.
     С тех пор, как в Сержи открылись университеты, по вечерам можно  видеть
студентов,  делающих покупки в  Ошане. Их можно  узнать у  касс по некоторой
ироничной  дистанции  между  их  группами,  не  испытывающих   необходимости
здороваться друг с другом и преобразованных в людей, привыкших видеться весь
день  на  занятиях  или  в  университетской  столовой.  Это  "определенно  -
обозначенные"  сообщества  (с одним  и  тем  же  местом  проживания,  общими
интересами; одинаковым графиком занятий), влиятельные и недолговременные.



     В  пригородном метро в направлении Сержи, женщина - азиатка  занимается
вязанием, расположив на коленях схему узора. Это кажется достаточно сложным:
три шерстяных клубка различных цветов, которыми она последовательно вяжет. Я
читаю "Ле Монд",  про то, что происходит в  Боснии. Глазами  этой войны, мои
действия настолько же бесполезны, как  и ее. Восемнадцать лет назад я должна
была читать таким же образом статью про политических  беженцев, убегающих из
своей  страны; среди которых, возможно, была  и  эта женщина. Перед станцией
Конфлан она  вытаскивает  ключницу, выполняющую функцию ножниц, режет нитки,
кладет клубки и схему узора в сумочку, поднимается, чтобы выйти.



     Рейс Марсель - Париж. Возле иллюминатора - женщина  в  брючном  костюме
сиреневого  цвета,  в  светло -  сиреневой  рубашке, с  черно  -  золотистой
сумочкой  под цвет  обуви.  Она  не читает. Она начинает тщательным  образом
подпиливать ногти. Чуть позже смотрит в зеркальце. Несколько раз открывает и
закрывает сумочку, что-то в ней ищет, хотя, может быть и нет.
     Когда   проходит    стюардесса,   толкая   перед   собой    тележку   с
прохладительными  напитками,  она  просит  шампанского,  оплачивает  его   и
медленно пьет,  смотря  прямо перед собой.  Эта женщина, которая  несомненно
найдет своего  мужчину, платит  за шампанское, чтобы сделать  ожидание этого
счастья более совершенным. Она празднует ожидание самой себя.
     Перед посадкой она вновь смотрится в зеркальце и поправляет макияж.
     Вечер. На станции  Аль один негр играет  на литаврах. Другой стучит  по
барабану,  третий  поет.   Какой-то  пьяный  танцует  возле  них  с  куклой,
просунутой под ремень брюк.  Вокруг  толпа  пассажиров.  Я  вспоминаю, что в
шестнадцать лет  мечтала  уехать  жить в Гарлем, потому  что  меня привлекал
джаз.



     У  станции  Бон  Нувэль  меня окликает толстый  тип,  лет  тридцати.  Я
спрашиваю, что он хочет. Он  показывает мне пластиковый стаканчик: "На еду".
Смеясь,  я  замечаю, что внешне  он  вполне здоров.  Он вынимает из  кармана
листовку лечебного центра для похудения: он должен был бы туда пойти, но  он
не состоит в центре социальной защиты. Он рассказывает мне о своей ситуации,
я объясняю ему, что сложно отвечать на все прошения. Он держит в руке газету
рекламных объявлений и  маленькую  табличку. Мужчина тщательно  развертывает
газету на ступеньке у  входа метро, садится, поставив  стаканчик и картонную
табличку перед собой. Он говорит: "Клянусь вам, что я не пью", и приближаясь
ко мне: "Впрочем, если бы я пил, вы почувствовали  бы запах вина, алкоголя".
И еще: "Нас больше нигде не уважают".



     В  отделе колготок от Ив Сэн Лоран магазина  Прэнтан Осман  отсутствует
продавщица.  В  другом  конце  отдела какая-то женщина перебирает упаковки с
чулками. Быстрым движением руки она засовывает одну упаковку в свою  сумочку
и направляется к парфюмерному отделу. Внезапно я понимаю, что она только что
украла колготки.  Так как я не  наблюдала за  ней специально,  необычайность
прослеживалась в ожидании последовательности ее  действий (засунуть  товар в
сумочку, вместо того, чтобы держать его в  руке, направляясь к кассе) должна
была встревожить меня на подсознательном уровне.
     Я воображаю себе опьяняющий триумф этой женщины.



     На витрине магазина  обуви "Жан - Клод Мондерер" в Труа Фонтэн железные
решетки и табличка с надписью: "Распродажа в связи  с ликвидацией магазина".
Когда  я  прибыла  в  этот город,  он назывался "Эспас  2М".  Я  постаралась
вспомнить все пары обуви, которые я здесь прикупила.
     Каждое исчезновение магазина в торговом центре означает смерть частички
самой себя, ее самой лучшей части.



     Женщина без следов косметики  на лице сидит напротив своего  сына,  лет
десяти-двенадцати,  в пригородном  метро  на  Денвер".  Она  читает какой-то
женский  журнал.  Ребенок  дрыгает ногами, прячет  голову за свой портфель -
признак  того, что мальчик  не  знает, что  ему  делать  со  своим телом. Он
разговаривает с матерью, задает ей вопросы. Она не отвечает. Статья, которую
она читает, называется "Возраст - больше не помеха любви".



     В  кафе "Вайнштуб" в районе Страсбурга.  Семейная пара лет пятидесяти..
Они  достают  путеводитель  "Голдмиллоу"  и  заказывают  указанный   в   нем
"пресскопф".  В  ожидании  блюда  они говорят,  что прибыли из  окрестностей
Парижа, что они следуют  маршруту  "дороги вин", пользуясь выходными днями в
честь праздника Вознесения Господня. Они улыбаются. Когда им принесли заказ,
они начали говорить только по-
     -поводу их блюда. Возможно, таким  образом,  они  следуют составленному
ими плану, имея в  качестве  гида днем  и вечером  Голдмиллоу, заменивший им
пособие  по технике  физической  близости,  если только  они когда-либо  его
читали.



     Переключая каналы, как  обычно,  перед тем  как  включить  телевизор, я
увидела появившееся на  экране красивое лицо  очень молоденькой девушки. Она
рассказывала: "Мой отец изнасиловал  меня, когда мне было двенадцать лет". Я
не  могла оторвать  взгляд от  этого  лица. Она рассказывала  свою историю с
удивительным спокойствием: мать  засыпала  каждый  вечер, приняв снотворное,
отец  пробирался  в  детскую  комнату.  Она отвечала  на  деликатные вопросы
ведущего - зрелого седовласого мужчины с  внешностью  доброго папаши в  роли
доверенного лица.  Затем появляется  мать, измученная  горем, вся в  слезах;
потом  бабушка,  полная  женщина,  защищающая  своего  сына  -   насильника,
находящегося в настоящее время в тюрьме и "плачущего, как дитя".
     Следующим   действием   нам   оказывают   лицо,   при  виде   которого,
присутствующие на площадке зрители обвиняют девушку  в  соучастии и  даже  в
соблазнении своего отца. Та, своим высоким лбом  напоминает античную героиню
перед разгневанной толпой.
     Третье действие.  В студии появляются психологи и адвокат, объясняют  и
разрешают создавшуюся  ситуацию: 1) отец изнасиловал свою дочь, так  как сам
подвергся в детстве насилию  со стороны  одного  из  своих родственников, 2)
девушка в создавшейся  ситуации не могла ничего сделать, чтобы противостоять
насилию, 3)  жители деревни, откуда девушка родом,  совершили ошибку, считая
ее, несовершеннолетнего ребенка, ответственной за этот инцест.
     Мать  плачет,  бабушка  тоже.  Представление  закончено.  Но страсти не
утихли.  Актеры, которых  заставили  играть их роли,  отворачиваются друг от
друга с терпимостью и гневом, вызванными их спектаклем.
     Возникает странное чувство, что эта "реальность" из-за ее постановки не
была настоящей, иначе  говоря,  не  удалось  достигнуть искренности  людей и
подлинности истории. Единственное захватывающее и убедительное  во всем этом
- гипнотическое влечение, вызванное инцестом среди всех участников и желание
приговорить к смерти жертву, красивую девушку.
     Позже я подумала,  что таких шоу  будет  все  больше и больше,  вымысел
исчезнет;  потом  люди  не  выдержат  такой  реальности,  сыгранной по  всем
правилам спектакля и вымысел снова вернется.



     Преступление  в   галерее  "Оффис"  во  Флоренции.  Пятеро  погибших  и
поврежденные  полотна,  среди  которых  картина  Жиотто.  Единодушный  крик:
невосполнимые, бесценные утраты. Это не по поводу погибших мужчин,  женщин и
маленького ребенка, а по поводу картин.
     Искусство, следовательно, важнее,  чем  жизнь;  репродукция  Мадонны 15
века,  важнее,  чем  тело  и дыхание ребенка. Это  потому, что  эта  Мадонна
преодолела  столетия,  потому, что  миллионы  посетителей  музея  смогут еще
порадоваться, увидев ее,  тогда как  убитый ребенок  доставлял  радость лишь
очень небольшому  числу людей  и  потому, что  все равно он бы умер рано или
поздно?  Но  искусство  не  стоит   выше   человечества.  В  Мадонне  Жиотто
отобразились тела женщин, которые тот встречал и к которым прикасался. Между
смертью ребенка и разрушением своего шедевра, что бы он выбрал? Я не ручаюсь
за правильный ответ. Возможно, свою картину.



     Ошан,  девять вечера. Очередь  в  кассе. Какой-то  тип с красным  носом
высказывает  постоянно свое недовольство людям, которые расплачиваются чеком
или же  кредитной карточкой:  "Не могут даже иметь нормальные деньги!" Затем
он  оживляется:  "Если  бы они  вставали как  я,  в  четыре  часа утра!"  На
движущуюся дорожку он  поставил полуторалитровую  бутылку вина. Эта сцена не
удивляет никого в  торговом комплексе  "Труа  Фонтэн", который все больше  и
больше облагораживается. Люди смотрят  куда-то в  сторону,  так  же, как и в
метро опускают взгляд перед теми, кто просит милостыню.
     Все время у меня ощущение чего-то  неестественного, когда я пользуюсь в
первый раз каким - либо научным словом. Сегодня, это слово - item.



     В восемь утра  лучи  солнца  уже  освещают окна  пригородного метро. Мы
проезжаем мимо песочных и каменных насыпей около Уаз. Старинное здание отеля
- ресторана.  На месте  старых трущоб Нантерра, снесенных вот уже как десять
лет, расположено цыганское поселение.
     Было жарко и мужчины, безо  всякого  стеснения, поедали глазами женщин,
как  если бы необузданная утренняя эрекция была вызвана этим солнцем, и  как
если бы вагон поезда был огромной кроватью.



     В торговом центре "Труа Фонтэн", на месте бутика  "GO - SPORT", который
переехал в Дарти, появился магазин видеопродукции. На месте мясной лавки "Ле
беф лимузен" реставрировались:  азиатский  рыбный  магазин (в котором  очень
сильный запах рыбы), итальянская лавка, отдел сыров (которые пахнут хорошо и
ядрено), табачно-журнальный  киоск. На  двух этажах  "Super-M" расположились
"Ля Редут", "Макдональдс", "Этам", и т.д. "Самаритэн"  превратился в "Ошан",
"Бригогем" стал "Гранд Оптикаль", своего рода мини-завод, изготовляющий очки
прямо в присутствии заказчика, тут же, за прилавком. Исчезли Кориз,  Саломе,
Коокай, Роднэ. По прежнему все еще держались на плаву старые "Эрам", "Бато",
Андрэ; магазин шерстяных и носочных изделий "Фильдар", отдел швейных машинок
"Зингер" - верный друг.
     Ощущение того,  что время летит, заложено  не в нас  самих. Оно исходит
извне:  дети  растут, соседи  уезжают,  люди стареют и умирают.  Закрываются
булочные,  и  на их  месте  образовываются автошколы  или  же  мастерские по
ремонту телевизоров.  Оно  исходит также  от отдела сыров,  перемещенного на
другой  конец супермаркета  и который называется не Франпри,  как прежде,  а
Лидер Прайс.



     В  Сартувиле  в  вагон  поднялись молодые музыканты.  Они  играют  "Мой
возлюбленный из Сэн - Жана", арии написанные еще до  появления линий метро и
новых  застроек. Я даю  им десять франков так  же, как я  даю их  невзрачным
лицам и неопределенным силуэтам,  просящих  милостыню. Один  и тот же  жест,
которым я плачу за удовольствие или сострадание.
     Песни превращают нашу жизнь в роман. Они делают прекрасным и заманчивым
то,  что  мы  когда-то  пережили.  Именно из-за  этой  красоты и романтики и
возникает чувство боли при их прослушивании.
     В фильме Раймонда Дэпардона про приют для престарелых на островке Сан-
     -Клемантин  в Венеции показывают мужчину, лежащего на столе. Он  держит
поднесенный к  уху транзисторный  приемник  и  слушает  на полную  громкость
песню.  Это   старая  неаполитанская   песня,  в  которой  рассказывается  о
ярмарочных уличных карнавалах и об утраченной любви. Он плачет.



     Молодая мама с  дочкой в  медленно движущейся очереди  к кассе в Ошане.
Она комментирует вслух все поступки ребенка: "Стой  спокойно,  ты  вытираешь
своим  платьем  всю  грязь с  пола", кричит на  нее: "Не  отходи от  меня!",
описывает ближайшее будущее: "Мы нагреем воды, чтобы, когда вернемся, вымыть
посуду. Ты же  знаешь,  что утром не было горячей воды и твоя мама вынуждена
была  принять холодный  душ",  и  т.д..  Малышка почти  ее не слушает,  лишь
повторяя неуверенно  "холодный  душ", как если бы она  знала,  что  ее  мама
говорит на публику.
     Сразу за ними - женщина с двумя подростками, сдержанный смех, умеренные
жесты. Невозможно  расслышать, что они говорят.  Их покупки сгруппированы на
тележки по  порядку: красивые  тетради, школьные принадлежности от Шевиньон,
базовые продукты: молоко, йогурты, шоколадная паста, макароны - все куплено,
вероятно,  в   специализированных  отделах,  но  нет  ни  мяса,  ни  овощей.
Обывательская  семья, которой  не  нужно  "обращать  на  себя  внимание",  и
которая, оставаясь незаметной для окружающих, приобретает тем самым всю свою
мощь.



     Мы спускаемся по эскалатору на платформу, где останавливаются поезда на
Обэр. Заполненный  эскалатор медленно  скользит.  Я успеваю заметить  внизу,
около стены обнимающуюся и целующуюся парочку. Обоим лет под сорок.
     Шум приближающегося поезда.  Мужчина  и  женщина перестают  ласкаться и
бегут к  вагону.  Они находились как раз в  том  месте,  где я  была однажды
вечером в прошлом году с Ф. Так же, как и женщина, я стояла спиной к стене.
     Пустынный эскалатор продолжает свое беспрерывное бесшумное движение.



     Сотрудница  центра  копировальных  услуг  "Авенир   Секретариа"  делает
фотокопии для какого-то Африканца.
     Чуть  в  стороне,  девушка  и  две женщины  среднего  возраста о чем-то
шушукаются с  удивительно  одинаковой улыбкой, которая, кажется,  никогда не
сойдет с лиц. Теперь их черед. Им  нужно свадебное меню. Девушка протягивает
заготовленный  образец, который сотрудница центра быстро пробегает глазами и
говорит  безразличным тоном: "ОК, на  одной и той же строчке или ниже?". Она
показывает им различные виды и форматы  бумаг. Они долго  выбирают. Женщины,
которые, по- видимому,  будут матерью  и крестной оставляют  право выбора за
младшей, будущей невесте, и  затем  настойчиво у нее  интересуются: "Ну как,
тебе нравится?" Все три женщины  представляют  собой единое целое, состоящее
из  любви  и  ненависти, спаянное в  ожидании  и  приготовлении  к  великому
празднику, так, как это было сто лет назад.



     В  районе  новостроек, около  станции  пригородного  метро,  чернокожая
женщина в  плиссированной  светло-коричневой  юбке,  белой рубашке и круглой
шляпке -  вся атрибутика  квакеров.  Прислонившись  к  бетонному ограждению,
нависающему  над  путями,  стоит  девушка в  джинсах  и в  вязаном  свитере,
несмотря на  жару. У нее  рассеянный вид. Три маленьких девочки, из  которых
одна несет собранный букет из листьев, идут рядом с их матерью. Мужчина, лет
пятидесяти, в белой рубашке с короткими рукавами и рюкзаком за спиной шагает
бодрым спортивным шагом.
     Группа мужчин и женщин в одинаковых  костюмах,  черных  брюках и  белых
рубашках (какая-нибудь секта или просто продавцы магазина?) направляются  ко
входу в метро.
     Сегодня, в  течение  нескольких  минут  я старалась  "разглядеть"  всех
людей,  которых  я   встречала,  всех  незнакомцев.  Мне  кажется,  что  при
внимательном наблюдении их существование становится мне вдруг очень близким,
как если бы я прикасалась к ним. Если бы я  продолжила этот эксперимент, мое
видение мира и самой  себя радикально бы изменилось. Возможно, я  не была бы
больше сама - собой.



     Девять  утра. Только  что открывшийся Ошан почти безлюден.  Бесконечные
горы  помидоров, персиков, винограда; в соседних  отделах, насколько хватает
глаз,  -  йогурты,  сыры,  колбасные  изделия. Необычное ощущение красоты. Я
словно у ворот Эдема  в первый  день создания мира.  Хочется съесть все  или
почти все.
     В глубине -  узкие проходы  между кассами.  Когда в них  втискиваешься,
товары, наброшенные в беспорядке в  тележке, кажутся миниатюрными, не такими
красочными  как на  полках  супермаркета,  не отличающиеся от  тех,  которые
покупают на ходу в бакалейной арабской лавочке на углу.



     Надпись  "Париж",  которую я  увидела  написанной на голубом фоне в тот
момент,  когда  я  выезжала  на  автодорогу  А15,  переполнила меня внезапно
счастьем  и удивлением. В первый раз я  прочитала  это  название на дорожном
щите  в  шестнадцатилетнем  возрасте,  не  будучи  до  этого  в  Париже,  но
страждущая  его  посетить.  Редкое  мгновение,  когда   ощущение  пережитого
возвращается  в настоящее и накладывается на него.  Так же,  как и занимаясь
любовью, когда все бывшие мужчины, и тот, который в  данный момент находится
рядом, есть не что иное, как один человек.



     Ближе  к вечеру.  На площади Тулез,  прислонившись к стене дома,  стоит
пожилая женщина. Вокруг нее - группа людей, много детей. Она начинает  идти:
медленно,  с  растерянным  видом, поддерживаемая  с двух  сторон  женщиной и
мужчиной, который  всю дорогу  громко возмущается: "Я вам тут  не  сиделка!"
Дети,  что-то  выкрикивая,  бегают  вокруг них. Старушка немного  сгорблена,
одета во все серое, седые волосы, очки. Из ее  распухшего носа течет  кровь.
Она  повесила на  предплечье свою сумочку,  которую она  прижимает к животу.
Окруженная  небольшой группой людей,  которые  ведут  ее  в медкабинет,  она
пересекает пустынную площадь, освещенную солнцем, словно арена.



     Мать и  дочь идут по платформе метро, дочь держит мать под руку. Старый
провинциальный жест девушек, которые,  шагая  таким образом в воскресенье по
главной улице города, обеспечивают себе защиту  от молодых людей, толкущихся
возле кинотеатра.



     В "Труа  Фонтен" на эскалаторе поднимается одна - единственная парочка.
Снизу  можно разглядеть только  спину юноши.  Оба прижимаются друг  к другу,
ласкаются. Время  от времени молодой человек оборачивается,  смотрит вниз на
людей с их  тележками.  У влюбленных вид, будто они  воспаряют в небеса.  На
юноше - ярко - красная рубашка.
     Сегодняшний полдень. Я сижу с закрытыми глазами у себя  дома. Я  ожидаю
проходящих  внизу  по  мокрой  трассе  машин.  Грузовик. Я представляю  себе
разбитый  на  склоне  холма  сад,  белое  защитное ограждение, улицу. В моей
голове рождается  фраза: "Было слышно постоянный шум  машин, продолжительный
скрип шин из-за  скользкой дороги",  c  которой я абсолютно ничего не делаю.
Простая привычка заключать в слова явления окружающей действительности.
     Я сяду  в свое метро. Манера фамильярно  говорить о предметах, которыми
пользуешься.  Мое метро - это  линия  А,  увозящая меня в  Париж, привозящая
всегда на один и  тот же вокзал Сержи  Префектюр, это  - метро,  в которое я
сажусь, даже не задумываясь; линия, где я знаю  названия  всех станций  и не
испытываю необходимости смотреть на указатель, находящийся на платформе, где
я чувствую  себя принадлежащей  к группе  пользователей  этой  линии,  этого
анонимного сообщества, для которых это и их линия.
     Линии метро Б, В,  Г - не  являются моими, также как и  поезда линии А,
направляющиеся к элитному пригороду Парижа: Ле Пэк, Сэн  - Жэрмэн - ан -Лэй.
В глубине души я чувствую себя там чужой, я бы даже сказала - незваной.


     На  "Парк де Префектюр"  в вагон вошли  две женщины. Они  расположились
друг напротив друга.  Одна  -  молодая  привлекательная  брюнетка,  другая -
блондинка  лет пятидесяти, сидит,  чуть  съежившись  на  своем  сидении.  По
агрессивному тону девушки можно догадаться, что это мать и дочь.
     "Ты  пригласишь нас сегодня  в  ресторан?" Мать  колеблется: "Нет... мы
должны  пойти  в  ... (неразборчиво).  Дочь  торжествует:  "Вот  видишь!  Ты
обманываешь! Раньше ты этого не говорила!" Мать замолкает.
     Дочь продолжает: "Франсуаза спросила меня, что  ты хочешь  к своему дню
рождения. Тебе подойдет кофточка?" - "Да, вполне".
     Мать пытается  улещевать дочь: "Очень мило с твоей стороны" и отпускает
новую волну иронии по отношению к ней: "Естественно, это мило!"
     До  самого  Гар  дю  Нор,  в каждой  фразе  матери,  которая  старается
сохранить  нейтральный  тон, дочь  обнаруживает скрытый,  настоящий,  по  ее
мнению, смысл,  а именно отражающий  вредный характер  матери:  "Вот видишь,
какая ты!"
     Все, что говорит  мать,  дочь  отвергает  с ярым остервенением, которое
могло  бы  спровоцировать  страх,  если  бы   он  не  ощущался  как  признак
невоспитанности,  тревоги,  сопровождаемый легким  преследованием без боязни
быть наказанной женщиной. которая ее родила.



     В метро  неожиданно слышится голос: "Я  безработный,  я живу в отеле со
своей женой  и ребенком, у нас всего двадцать пять франков в день, для того,
чтобы выжить. История обыкновенного нищего, повторяемая,  видимо, десять раз
в  час  одним  и  тем  же тоном. Он  продает  "Ле  Ревербер". Слышатся слова
жалости: "Я не прошу у вас многого, дайте хотя бы один франк". Он пересекает
вагон. Никто не покупает у него эту газету. Перед тем как сойти с поезда, он
произносит угрожающим тоном: "Желаю вам доброго вечера и приятных выходных!"
Никто так и не поднимает головы. Насмешка  над  нищими  уже не в  моде,  это
больше не средство самозащиты, а всего лишь раздражающий фактор.



     В  газете  "Ле Монд"  заголовок:  "Общеевропейский парламент больше  не
поддерживает Международный трибунал по военным преступлениям".
     Существует   40   тысяч   документально  подтвержденных   доказательств
бесчинств,   совершенных   в   Боснии.   "Четыреста  концлагерей  и  лагерей
заключенных, 98  вырытых котлованов,  в  которых находятся около трех  тысяч
тел, а также, по последним подсчетам, около трех тысяч жертв насилия. Но, по
мнению  М.  Бассиони, риск потери  доказательств  со временем увеличивается.
Предотвращение такого риска - наша основная забота".
     Все  сказанное выше и то, что я  пишу  здесь - разве не пример ли  этих
доказательств?



     Книжный салон "Пен  Клуб"  в огромном  холле  дома  радио.  На женщинах
норковые  шубы, дорогие украшения; все они придерживаются одинакового стиля,
а   именно  "девушка  в  возрасте":  стройная,  подтянутая,   неопределенный
золотисто - желтый цвет волос, ровные зубы и морщинистое лицо.
     "Спасибо Вам, дорогая моя, что пришли!"
     Автор экзотических романов приподнимается таким образом несколько  раз,
протягивая руку над стопкой своих произведений, чтобы поприветствовать таким
благородным жестом своих  знакомых  дам.  Кажется,  что Пен Клуб  создавался
специально, чтобы  прийти  на  помощь  заключенным  писателям,  подвергшимся
пыткам.

     На  платформе станции  "Этуаль"  появляется тщедушный  клоун  с кожаным
портфельчиком под мышкой. Он меряет  платформу большими шагами, сделав перед
глазами  ладонь  козырьком: "Я ищу  своего зрителя".  Неловкость,  удивление
людей, ожидающих  поезд.  Он  кладет свой портфель,  вынимает оттуда красную
табличку "Макдональдса" и ставит ее на землю. В одно мгновение он закидывает
ноги  за  шею и идет на  руках вдоль  платформы, лавируя, как  большой паук,
между людьми, которых он окликает вежливо - агрессивным тоном.
     Перед  молоденькой  девушкой он громогласно  объявляет:  "Я запрыгну на
нее! Нет,  не  на  вас,  мадмуазель,  а  на балюстраду".  И  он  прыгает  на
расположенные в ряд сиденья. Какому-то  мужчине он бросает: "Эй,  ты никогда
не   занимался  любовью  таким  вот  образом!"  Постепенно  люди   поддаются
искушению, их  припаянные намертво тела поворачиваются и наблюдают теперь за
движениями  клоуна на платформе. Слышно только его голос, громко звучащий на
полупустынной воскресной станции метро. Он-
     -словно  большой  червяк,  извивающийся  на земле.  Он  принимает  свое
нормальное  положение и вынимает  игрушечный  пистолет,  чтобы обязать людей
заплатить ему за представление. Все смеются. Грустно это или смешно - сложно
сказать.



     Этим  утром  по  "Франс  Интер":  "Шесть  человек,  среди  которых  три
подростка и одна маленькая девочка погибли сегодня в рабочем квартале Милуза
на  улице Фабрик.  Это была  турецкая  семья,  проживающая  в  подвале дома.
Причиной трагедии, скорее всего, стала неисправная печь для топки дров".
     Двое бездомных умерли от холода. Одна смерть произошла в Мюро, другая -
в Ля Рошель.
     Реплика премьер - министра: "Экологическое положение останется, по всей
видимости, стабильным.
     Добро пожаловать в мир "Рон-Пуланк". Всего за  сто  тридцать франков вы
сможете стать держателем наших акций (мужской, вкрадчивый голос).
     Ваша  работа  - наиболее  важная  для  вас  вещь. Чем же  носители  ВИЧ
инфекции отличаются от вас? (мужской голос, мужественный и убедительный).



     Около трех часов  дня на бульваре Сэн - Жэрмэн - ни души. В направлении
от Сэн - Мишель появляются первые  колонны манифестантов с белыми плакатами.
Все  магазины,  находящиеся  на  этом   бульваре,  прекратили  свою  работу.
Находящийся неподалеку модный бутик, оставшийся открытым,  поспешно опускает
железные ставни. Продавщицы остаются под прикрытием своих магазинов, в своих
шикарных  униформах,  откуда они  наблюдают  шествующую  бесформенную  толпу
учащихся старших классов, одетых, как один, в джинсы и куртки.



     Женский голос: "Вы любите быть любимыми,  окруженными людьми? Почему же
ВИЧ - инфицированные должны отличаться от вас? Вы  можете его обнимать, есть
вместе с ним в ресторане, и т.д." Эта мораль произносится по радио рекламным
сообщением.



     "День борьбы со СПИДом". В мире насчитывается 14 тысяч носителей  этого
вируса.  В  Париже больные  СПИДом кремируют  себя, как раньше это  делали с
больными чумой.
     Презервативы доступны в любой аптеке по  цене один франк. Побуждающая к
действию цена. Это - не совсем удобное для  продажи место: всегда один и тот
же  белый  халат с  другой  стороны прилавка  осведомляется:  "Что желаете?"
Ответить  "два  презерватива"  -  это  сознаться  перед всеми,  что ты идешь
заниматься любовью. Только  аппарат  по их продаже освобождает тебя от этого
груза.







     Артиллерийский снаряд разорвался сегодня, в  воскресенье в самом центре
главного  рынка  Сараева. Шестьдесят  два  человека  погибли, около  двухсот
ранено.
     Это  нельзя  рассказать   или  описать,   даже  испытывая   возмущение.
Единственным  решением  было  бы собраться всем жителям Европы и  Франции на
главных  площадях городов и потребовать  у  правительств  как можно  быстрее
разрешить создавшийся конфликт. Если этого не сделать - значит признать, что
эта война  и  эти мертвые  дети на рынке Сараева для  нас  менее важны,  чем
телевизионные викторины и вечерние  сериалы,  что это -  всего  лишь  жуткое
звуковое  сопровождение  нашей  действительности.  "Нас  охватывает  чувство
стыда",-  заявляют  некоторые деятели искусства. Они  ошибаются,  отдаленная
реальность стыда не вызывает.



     Вечером на станции "Шатле - Ле  -  Алль". Продавец "Монда" ходит  вдоль
платформы   и  с  решительным,  скорее  отчаянным  видом  повторяет,  словно
лейтмотив, монотонным голосом: "Ле Монд, купите Ле Монд".
     Какой-то  африканец  с гитарой поет на французском языке  очень  долгую
заунывную песню о своем детстве  в  Мали,  о своей матери, о доме,  обычаях.
Белокожая женщина подыгрывает ему на  гитаре,  но не поет. Постепенно вокруг
них  собираются  люди,  притягиваемые  музыкой,  словами,  где  говорится  о
прошлом; для большинства собравшихся -  это не их прошлое,  но зато это - их
утраченный мир.
     В метро.  Заголовок,  написанный крупными  буквами на  странице газеты,
которую читает мужчина, гласит: "прозрачные колготки снова в моде".



     В Аль  при  сходе с эскалатора мужчина просит милостыню. Чуть приподняв
брюки, обрезанные на  коленях, он слегка оголил обрубки своих ампутированных
ног. Можно было подумать, что это - концы двух огромных половых органов.
     На  станции Монпарнасс  невидимый аккордеон играл "И снова пришла  пора
собирать ландыши", затем  мелодию из фильма "Шербурские зонтики". При выходе
из коридора на станцию  - группа контролеров в  серых униформах, четверо или
пятеро  - в  ряду вдоль стены, четверо других с пристрастием расспрашивают о
чем-то какого-то мужчину. Это был молодой  смуглокожий человек, с собранными
в пучок на затылке волосами. Удручающее чувство "соблюдения закона".
     Грусть  и   тоска  уличных   торговцев   газет.   Работа   организации,
контролирующей  продажу газет  бездомными, приостановилась.  Все чаще и чаще
эти газеты, служащие для  подаяния милостыни, которые никто не  воспринимает
как  "настоящую"   прессу,   а  их  продажу  как  "настоящую"  деятельность,
появляются как ничтожная  мера,  сглаживающая явление нищенства, и даже  для
предотвращения этого общественного порока.



     Когда я пересекла аллею моего сада, передо мною возникла чья-то фигура.
Я  подняла голову.  Это была  женщина, лет  шестидесяти,  маленького  роста,
полная, одетая в простую,  но теплую одежду. Она улыбалась: "Прошу  прощения
за беспокойство, вы случайно не видели большого черного кота? Я доверила его
одному человеку, но тот его упустил". Я сказала ей,  что видела  только лишь
одного черного кота с белыми полосками вчера  вечером. Я предложила ей пойти
посмотреть  в подвале  дома, который часто  служит  прибежищем для  бродячих
котов. Когда мы туда спустились,  я спросила имя ее кота, чтобы его позвать.
Она  тихонько засмеялась. Мы зовем  его  "Папаша". Я  не осмелилась крикнуть
"Папаша"! Я только лишь постучала кулаком по подвальным антресолям. Никакого
кота там не было. В абсолютной тишине мы вернулись на аллею. Затем, с дрожью
в голосе: "мне сказали, что он вернется сам. Понтуаз - это  все же далеко от
сюда". Я посоветовала ей позвонить в  приют для бездомных  котов.  "Да, но у
него нет ошейника с именем". Она постоянно робко улыбалась. Казалось,  что у
нее нет желания отсюда уходить.
     Стояла весна. Все деревья были в цвету.



     Обер. Как  раз  у  того  места, где  начинают свое движение две бегущие
дорожки, мужчина с ампутированными ногами просит милостыню. Я спрашиваю себя
тот ли это человек, которого я видела в Аль. Встав на дорожку, я обернулась,
чтобы  посмотреть на него  со  спины. Мне кажется,  что  я  вижу  его  ноги,
сложенные под ягодицами.



     Я оказалась в Мэзон -  Альдор, в квартале Жуильотов, на длинной  улице,
названия  которой  я не  знаю,  и которая ведет от авеню генерала Леклерка к
авеню Мона - Блюма. Я была на этой улице уже пять или шесть раз, направляясь
на прием к доктору М. Я снова увидела справа от себя частные дома, некоторые
из которых казались  мне  навсегда  покинутыми,  но  сегодня их ставни  были
открыты настежь. Слева  -  городские панельные  дома  и  огромная  парковка.
Бульдозер расчищал от деревьев небольшой  сквер, может быть для  того, чтобы
возвести  новые постройки.  После  здания  налоговой  инспекции,  я  ощутила
привычный  слащавый запах,  вероятно,  предприятия, выпускающего  химическую
продукцию.  К  центру  улицы,  там,  где  она  сужается,  можно увидеть,  по
преимуществу, лишь небольшие дома,  кафе,  мастерскую по  установке ветровых
стекол, частный дом за железной  решеткой с закрытыми ставнями. Также  можно
было  увидеть небольшие, по два -  три человека, группы арабских  детей: был
выходной день, и на улице было тепло. Я  уже начала любить эту улицу  района
Мэзон - Альдор в пригороде Парижа, который я совсем не знаю.



     В коридоре станции метро "Бастилия" я вижу слова, написанные  огромными
буквами мелом  на  полу: "Подайте  на еду".Чуть подальше таким же образом: "
Спасибо". Еще дальше, мужчина, написавший все это, стоя  на коленях в  самом
центре коридора держит в протянутой руке пластмассовый стаканчик.  Перед ним
поток людей раздваивался. Я была в правом.



     Преподавательница французского языка в "неблагополучном" классе лицея Х
на севере Франции еде в Мерседесе: драгоценности, роскошный шарфик, крашеная
блондинка. Пусть она  и родилась в простой рабочей  семье, как она заявляет,
это  ничего не меняет для учеников - ведь теперь она представительница более
высокого сословия.  Пусть  она и высказывает свое отрицательное отношение  к
рекламе и  деньгам , все это меркнет на фоне нескромно припаркованного перед
лицеем Мерседеса.



     На рекламных  уличных  афишах  появилась красивая  женщина с  серьезным
лицом,  гладко причесанными  волосами,  сходящимися  на  затылке  в  шиньон,
которая  нежно и  ненавязчиво обнажает  грудь,  чуть приподнимая ее,  словно
готовясь  к  вскармливанию  младенца. Эта немного обвисшая грудь, к тому же,
пораженная   раком,  принадлежит   женщине  зрелого   возраста.  Ее   взгляд
встречается со взглядами других женщин повсюду: в метро, на улицах...
     Вот бы  снять  как-нибудь  все  объявления,  расклеенные  на  различных
станциях метро. Для того чтобы точно зафиксировать  воображаемую реальность,
страхи и  сиюминутные  желания. Наша память не удерживает  некоторые символы
уходящей  эпохи,  так   как   зачастую  она  рассматривает  их  как  события
недостаточные для запоминания.



     Мы прогуливаемся по бесконечно длинной, прямой  аллее для верховой езды
в лесопарковой зоне Исль  - Адам. Две молоденькие  девушки и  женщина, более
старшего возраста, вероятно, их мать, идут нам на встречу. Мы спрашиваем их,
куда  ведет  эта  аллея. "Да  никуда",  -  рассеянно отвечают  они  и тут же
победным тоном сообщают: "Там эксгибиционист"!
     Это был мужчина  средних лет, одетый в голубое трико. Он преследовал их
во время всей прогулки, скрываясь в зарослях кустарника. Девушки воинственно
помахали  дубинками, которые  они  раздобыли  для самозащиты. В итоге, из их
рассказа  вовсе не следовало,  что мужчина показывал им свой  половой орган.
Это был, скорее,  скрытый преследователь,  которого тенистый послеполуденный
лес  предает  беззаконному  желанию.  Эта надуманная  опасность  переполняет
сознание женщин, не отошедших еще от этой встречи в лесных зарослях, где они
почувствовали что-то от дикой охоты наших предков, когда красные глаза самца
преследовали самку сквозь листву деревьев.



     Кассирши в Ошане здороваются с покупателями как раз в тот момент, когда
отдав  предыдущему  клиенту  кассовый  чек,  кладут  вашу первую  покупку на
механическую  дорожку.  Напрасно  находиться  в их  поле  зрения  в  течение
предыдущих   пяти  минут,  именно   в   тот  момент,  когда   они   начинают
регистрировать ваш  товар, кажется, что они узнали о вашем  присутствии. Эта
странная и  ритуальная слепота свидетельствует  о  том, что  они подчиняются
обязательному кодексу вежливости. С точки зрения маркетинга, мы существуем в
тот  момент, когда  происходит обмен упаковок стирального порошка и йогуртов
на деньги.
     Надежда,  всегда  тщетная,  ничего  больше  не  записывать,  больше  не
стараться  быть "привлеченной", чем бы  то ни было в уличном людском потоке,
который я встречаю  и  в котором, с точки зрения других  людей, я  составляю
неизменную часть.



     На  встречу с Таслимой Насрин в центре  "Жоржа  Помпиду" запрещен  вход
лицам без приглашения, которое предъявляют при входе вместе с удостоверением
личности.  Также  обязательна  проверка  сумочек.  Этот   строгий  контроль,
кажется.  забавляет приглашенных, радующихся при  мысли о том, что они могут
представлять опасность для  окружающих.  Все  устраиваются в своих  креслах.
Разговоры и  смех продолжаются. Запрет покидать зал до окончания мероприятия
возбуждает:  "Ты  хочешь  есть?  Ну,  придется  потерпеть!" "Ты  знаешь,  мы
заперты!" Возникает сильное ощущение, что ты подвергаешься опасности.
     Пришли люди, которые должны расспрашивать Таслиму. Они уселись за  стол
на своеобразной сцене лицом к публике: французские писательницы, одна иранка
и  двое мужчин.  Вот  и сама  Таслима Насрин:  высокая,  красивая  и  внешне
абсолютно спокойная,  одетая  на манер индийских женщин. Она  садится. Сзади
нее,   на  корточках,  располагается  мужчина,  ее   переводчик.  Первая  из
присутствующих  писательниц  начинает  свою  речь,  рассказывая  вибрирующим
голосом,  что  вокруг  нас,  повсюду в  этом зале находятся сотни ее книг  и
картин.  Таслима  делает  заявление  на  английском,  которое писатель Лесли
Каплан  принимается переводить. Кто-то из зала прерывает  его, живо критикуя
его  перевод,   и   заявляет,  что  английский   язык  переводить  абсолютно
бессмысленно,  так  как  "все  его понимают".  Зал, кажется,  соглашается. Я
спрашиваю  себя, неужели я здесь единственный человек,  который понимает  не
все.
     Женщины и мужчины за столом расспрашивают  теперь Таслиму  Насрин о  ее
писательском   призвании,  о  ее   литературном  стиле.  Ее  ответы  кажутся
спутанными, может  быть из-за перевода, а может из-за условностей. Кто-то из
приглашенных  также задает  ей вопросы,  интересуется, существует ли, на  ее
взгляд,  женский  литературный   стиль.  Она  отвечает,  что  женщины  более
внимательны по сравнению с мужчинами, что они должны  найти свою собственную
манеру письма, и что она не  феминистка,  а гуманист. Это такое мероприятие,
где  очень важно, чтобы все  участники имели  ощущение, что  каждому из  них
отведена своя роль. Для  большинства присутствующих  эта  роль заключается в
том, чтобы критиковать вопросы, заданные другими зрителями. Может быть, было
бы  лучше не прерывать  созерцание  этой  женщины,  приговоренной  к смерти,
путешествующей из одной страны в другую, словно статуя пресвятой Девы, чтобы
те,  кто  на  нее  смотрел, имели ощущение того, что  они делают  что-то для
свободного существования наций.



     В кафе  "Флора" какой-то  мужчина  разговаривает  с  женщиной,  которая
постоянно с ним соглашается. Его громкая и пламенная речь наполняет террасу.
"Я не хочу слушать двадцать четыре часа в сутки голос женщины!", говорит он.
Затем  с  энтузиазмом добавляет:  "Я  хочу быть  ребенком,  диким  животным,
подчиняющийся ее влечениям". Смягчаясь, мечтательным  тоном: "Я хочу уходить
из  дома,  когда  я  этого  желаю,  как кот, понимаешь"?  Теперь речь идет о
женской  и  мужской  сущности  каждого  индивида,  теория,  которую  мужчина
излагает женщине, как если бы он ее сам только что открыл. Он  заявляет, что
хорошо  быть рядом  с умной женщиной, обладающей немного мужской  сущностью.
Спутница  соглашается.  Они  обмениваются  номерами телефонов, поднимаются и
уходят. Она молода,  очень  красива.  Ему  под  пятьдесят,  модная  походка.
Возможно,  он  принимает  себя  за  Сартра,  у  которого  вошло  в  привычку
соблазнять в кафе молодых и красивых женщин.










     Молодая светловолосая  женщина,  которая села в  вагон  метро, не давая
возможности сойти другим пассажирам, уселась напротив меня с пакетом чипсов.
С равными интервалами, не торопясь, она погружает свою руку в пакет, достает
оттуда картофелинку, хрустит ею. Я желала,  чтобы она быстрей  закончила. Ее
медлительность и спокойствие, с которым она расправлялась с чипами, вызывало
у  меня учащенное сердцебиение и рост  нервного напряжения. Я думаю,  что  я
убила бы ее в тот момент,  и даже этого было  бы недостаточно, может быть, я
подвергла  бы ее пыткам, как подростки, подчиняющиеся только своим желаниям,
когда идут с ножом на незнакомца, лицо которого им не понравилось.



     В  следующем  месяце  Жанна  Кальман,  самый  старый  человек  в  мире,
отпразднует свое стодвадцатилетие. Ее лечащий врач рассказывает о  ней, о ее
достижениях,  чувстве   юмора,  всячески  подчеркивает  живость  ее  ума   и
находчивость: в  сто лет  она делала это, в сто  десять  то-то. "Представьте
себе, что я однажды обнаружил ее взгромоздящейся на табурет, поставленный, в
свою очередь, на стол, для того, чтобы поменять  перегоревшую лампочку". Она
получает сотни  поздравительных писем на свой день рождения, как если бы эта
долгая продолжительность жизни являлась бы целым шедевром. Но Жанна  Кальман
не  сделала  ничего  другого,  кроме  как  унаследовать  в этой  беззаботной
старости свою генетическую предрасположенность.
     Вот  уже  на  протяжении нескольких  веков  на Западе  вошло в привычку
соразмерять длительность  человеческой жизни с  природой, скалами, деревьями
медитировать  над  развалинами  замков,   запыленными  тенями,  которые  там
обитают.  Каждое лето  сотни  туристов  приезжают,  чтобы  обнаружить  следы
прошлого в замках Луары и на мосту дю Гар. Но ничто не сравнится с эмоциями,
которые  испытываешь  при  виде живого  существа, тела,  пронесшего на  себе
неслыханное  количество  лет.  Мы хотели бы сохранить это  тело  сузившимся,
пергаментным,  но, тем не  менее, тело, которое будет принадлежать маленькой
девочке, бегающей по улицам Арля в восьмидесятых годах восемнадцатого века.



     Жак Гайо был  приглашен  вчера вечером в программу  "Такого  нет больше
нигде",  выходящей  на "Канале  плюс". Вокруг него  ведущие  и  приглашенные
заставляют плакать от смеха  зрителей канала своими нескромными шутками. Сам
он  ничего не говорил,  а только лишь  улыбался со  смущенным видом,  словно
ангел  добра,  брошенный в котел с развязными и  похотливыми чертенятами.  В
этом невинном поведении (таким же  образом его можно представить улыбающимся
в самом из порочных замков маркиза де Сада) есть что-то, что беспокоит.



     Муж и жена. Он сидит в кресле, на вид ему лет пятьдесят, у него одна из
последних  стадий миопатии.  Она  - рядом  с  ним.  Заботливая,  участливая,
серьезная.  С  ними разговаривает  врач. Мужчина  решил  уйти из жизни с его
помощью,  когда процесс деградации  болезни  будет  невозможно остановить. В
ожидании  этого момента, врач регулярно  наносит  визиты в их маленький дом.
Они разговаривают, как старые друзья.
     "Пора", - говорит мужчина. И вот действие  разворачивается: первый укол
усыпляет,  второй  -  останавливает сердцебиение.  Его  супруга  внимательно
следит за всем, дает комментарии. Когда все заканчивается, она плачет. Затем
она  идет  за письмом,  которое ее муж  оставил  накануне:  несколько  фраз,
стоившие ему шести часов усилий и мучений. Все это происходит в Нидерландах.
     На  эту сцену невозможно смотреть  без  ужаса  из -  за ее трогательной
простоты. Смерть  больше  не является здесь  чем-то  необычным,  нестерпимой
болью живых существ. Теперь это явление, за которым спокойно наблюдают врач,
жена после  того, как были сделаны  уколы. И оператором, о котором ничего не
известно. Этот фильм  обязывает нас представлять  мир, где, в какой-то мере,
выбор смерти составляет часть жизненных планов, где "удаление себя" является
таким же осмысленным выбором, как, например, женитьба.



     Сараевские  дети  - сироты на развалинах в центре города. Одного из них
зовут  Марио.  Он говорит: " По  ночам мне  снится, что  моя мама жива". Его
кепка  надвинута  на  глаза.  Он  улыбается.  Экран  телевизора  делает  его
ослепительно ярким, как если бы он находился в витрине магазина.



     По  телевизору.  Небольшая  группа людей  на улице Сэнт  - Оноре  перед
Елисейским дворцом. Мужчины, женщины, дети, держащие в  руках по одной розе.
Смущенно,  нерешительно,  они входят  во  двор  Резиденции.  Выходит Даниэль
Миттеран, которая сопровождает их до крыльца  Президентского  дворца.  Потом
появляется  Франсуа  Миттеран: "Не стойте  на улице, здесь холодно",-говорит
он,  сопровождая   свою  речь  приглашающим  жестом  человека,  принимающего
незваных гостей.  Они  не  спеша входят в Резиденцию,  продолжая  держать  в
руках,  словно свечу, по  одной розе.  Сегодня последний  день президентства
Франсуа Миттерана.
     У меня на глазах выступают слезы. На  этом человеке, который только что
произнес  "Не   стойте  на  улице",   как  какой-нибудь  старый  крестьянин,
находящийся на пороге своего дома, закрываются четырнадцать лет моей жизни.



     Недалеко  от площади Альма, на газоне между двумя аллеями, скрючившись,
лежит  какой-то  человек. Мимо  него,  не останавливаясь, проходит  женщина,
бросает на него быстрый взгляд. Я делаю вывод, что он не мертв.
     На станции метро Сталинград в вагон поднимается укутанная во все  белое
фигура старого  араба.  Он  похож на бедуина,  потерявшего  свой  караван  и
бродящего между станциями Сталинград и Барбэс в его поисках.



     По радио  сообщают: "Президент  Франции  позвонил  Борису  Ельцину".  В
течение нескольких секунд я представляла себе образ Франсуа Миттерана.
     В  тот  же вечер президент Ширак произнес посмертную хвалу солдату ООН,
убитого в Сараево.  Он читает,  акцентируя каждое  слово. Это был  небольшой
текст,  распределенный   на  множестве   маленьких  листочков,   которые  он
перекладывал  один  под  другой.  Механически, после каждого предложения  он
поднимает  глаза.  Он  не умеет  еще  "делать взволнованный  вид", тщательно
скрывая, что он находится здесь по долгу службы и в первый раз в жизни видит
текст, написанный одним из его секретарей.  Солдату миротворческих  сил было
двадцать два года.
     Все больше и больше бездомных повсюду продают "Ля рю", "Ле ревербер": в
метро,  у входа  в  супермаркеты, во время  красного  сигнала светофора  под
дождем. Машины не опускают своих  стекол, ведь это  "газеты бездомных", а не
настоящая пресса.
     В  вагон  пригородного  метро   поднялся  продавец  газет,  едва  сошел
предыдущий. "Здравствуйте, меня  зовут Эрик, я безработный. Если у вас  есть
желание мне помочь,  купите "Ля рю". Всегда  один и тот же голос, набирающий
силу,  чтобы  заставить  людей  прекратить  разговоры  и  обратить  на  себя
внимание.  Затем  силуэт,  более  или  менее   быстро   идущий   по  вагону,
отыскивающий  или   нет   взгляды   людей,  в  зависимости  от  усталости  и
разочарования. Это был молодой человек в очках, в непромокаемом, несмотря на
жару, плаще. У меня есть сын, которого тоже зовут Эрик.



     В Тилье - ан  - Вексэн, на муниципальной трассе А14, на фасаде большого
дома, стоящего  на  углу  улицы со светофором,  огромными буквами  написано:
РОГОНОСЕЦ.   Анонимный   автор    пожелал,   чтобы   сотни   автомобилистов,
останавливающихся  на  красном  светофоре, читали эту позорную  для  кого-то
надпись, литоту,  направленную на  поражение.  Испытывая при  этом  огромную
радость  от  того,  что множество  людей станут  свидетелями  этого  позора.
Возможно  тот, кому  адресовано  это  оскорбление живет  в  этом доме  и  не
осмеливается стереть то, что снова расцветет следующей ночью.
     Первый указ мэра  о запрете  попрошайничества  и "нахождении в  лежачем
положении" некоторых людей на тротуарах  города. Это должно  было случиться.
Уже  давно  пора убрать,  наконец, этих живых существ, выставляющих  напоказ
свои   бесформенные   тела,   держащие  в  руке  литровую   бутыль  дешевого
французского  вина.  При  виде  таких  людей,  туристы,  расположившиеся  на
террасах кафе, испытывают смущение.
     Лежачая позиция - это позиция любви,  сна и смерти. Непринужденности  и
остановленного   времени.   Это   мировоззрение,  отрицающее   существование
цивилизации и прогресса. Это искушение.
     Сербские войска  снова вошли  в  Сребренницу,  Зепу, так  как никто  не
способен   теперь   представить  себе   настоящую   войну,   ни  современные
концентрационные лагеря; все возмущаются и всем наплевать.



     Вчера  на станции метро "Сэн - Мишель" прогремел взрыв. Это случилось в
половине  шестого вечера.  Семеро погибших, есть раненые, у которых серьезно
повреждены  ноги. Было  выбрано  наиболее  удачное место для  взрыва  бомбы,
словно  капля  кислоты, брошенная в муравейник. Мы пока  не знаем всех  имен
погибших на станции  "Сэн - Мишель".  Пройдут недели, месяцы, и мы, как если
бы  ничего  не  произошло,  также  будем  ожидать  прибытия  поезда на  этой
платформе, где были покалечены тела людей.



     Сегодня,  накануне Рождества, возвращаясь из  рыбного  магазина, я дала
десять франков мужчине, сидевшего, прислонившись к урнам перед самым спуском
по  грязным  ступенькам  к станции метро.  Лицо, изнеможденное  алкоголем  и
бедностью. От  него  плохо пахло. "Счастливого рождества!" - крикнул он мне.
На автомате я ответила: "И вам того же!" После  этого я почувствовала к себе
такое отвращение, что, чтобы смыть чувство стыда, я захотела укутаться в его
пальто, целовать его руки, чувствовать его дыхание.








     Обнаружили тело Селины Фенар, девятнадцатилетней девушки, пропавшей без
вести в Англии неделю назад.
     Согласно результатам  вскрытия,  она была  убита не сразу после  своего
исчезновения.  В течение  нескольких дней она подвергалась заточению прежде,
чем обрести смерть. Вероятно, водителем - дальнобойщиком, который посадил ее
в свой  грузовик, когда она ехала автостопом.. Этот отрезок времени между ее
исчезновением  и убийством, эти  несколько дней, когда  она еще  была  жива,
составляют  самый трагичный элемент хроники происшествий. Ее близкие  всегда
будут помнить  эти  дни, когда девушка, будучи где-то в Англии, надеялась на
свое освобождение,  когда они могли хоть что-то  предпринять. Факт того, что
оказаться снова  в том  времени  и изменить  ход  событий  не представляется
возможным  и заключает в  себе  весь ужас нашего существования. Был  момент,
когда мужчины и женщины, находящиеся  в тюрьмах Чили, Аргентины, Руанды были
еще живы.



     На автозаправочной станции "Мобайл",  ближе к вечеру.  Служащий стоит у
кассы,  слушая радио.  Я  -  единственная  клиентка. Он берет рассеянно  мою
кредитную карту, вставляет ее  в  аппарат.  Легкая улыбка появляется на  его
лице. Он слушает  "Большие головы"  по РТЛ.  Ведущий  обращается к одной  из
слушательниц: "Итак, значит вы абсолютно согласны с тем, чтобы называть вещи
своими именами,  ну, я не  знаю, например э-я-ку--ля-ци-я?" - "Да, согласна,
но все в разумных пределах". Ведущий громко смеется: "Да, вы правы, иначе мы
будем слышать эти слова отовсюду". Слышится смех  присутствующих на передаче
зрителей и  ассистентов  ведущего. Я ввела код  своей  карточки и жду, когда
служащий заправки пробьет чек. Затем,  не глядя на меня,  он протягивает мне
его, погруженный в свои  мысли, более нескромные, чем слова,  раздающиеся из
радиоприемника .



     Политики  и,  в  свою  очередь,  журналисты  произносят  кол'  локвиум,
сам'мит,  раздувая  эти  простые  слова, чтобы  придать им  значимость.  Это
политико-журналистское  произношение очень  напоминает произношение школьных
учителей,  читающих  своим  ученикам диктант. Кажется,  что  Ширак,  Жюппе и
другие хотят  сделать  народ более  образованным,  научить его орфографии  и
литературному языку.



     Можно разыграть сценку, датирующуюся прошлым годом.
     Перед зрителями на  землю  ставят пару ботинок,  желательно на  высоком
каблуке.  Во  внутрь  засовывают  зажженную  сигарету,  позаботясь при  этом
сделать  как  следует затяжку,  чтобы  вызвать  густой  дым.  Затем зрителям
предлагается посмотреть на эту пару обуви, из которой вьется дымок. Задается
вопрос: "Что  это  такое?"  Среди присутствующих недоумение,  вопросительные
ухмылки. И тогда нужно сказать: "Это один тип, ожидавший автобус в Сараево".
Эта сценка  вызывает взрыв смеха  при условии, что она театрализована: нужно
обязательно видеть  ботинок, откуда  выходят легкие  кольца  дыма.  За  одну
секунду (время,  необходимое  гранате) мы видим  улетучивающегося  человека,
развалины,  пара  башмаков приобретает  зловещий  смысл.  Такую  метаморфозу
невозможно перенести без взрыва хохота.
     Описывать  эту  сценку  - возможно, не  самый худший  способ,  чтобы не
забыть войну в Боснии.



     Из здания вокзала  попадаешь  в подземный туннель,  где останавливаются
автобусы. В небольшой нише расположился  ярко освещенный "Снак",  где  можно
купить сэндвичи и  напитки. У  подножья эскалатора, который, как правило, не
работает, несколько африканцев раздают листовки. На земле - баночки с пивом.
Постепенно,  вокзал  Сэржи  -  Префектюр  начинает  походить,  в сокращенной
модели,  на  все многолюдные вокзалы  мира:  Марсель, Вена,  Братислава. И в
каждом какая-нибудь девушка сидит в глубине "Снака".
     Надпись на стене  вокзальной парковки "If your children are happy  they
are  communists", и т. д.,  начинает понемногу стираться.  Надпись "Эльза, я
тебя люблю" исчезла. По-прежнему остается " Алжир - моя любовь", заключенная
в красную звезду.



     Вот  уже  несколько недель  за  плитой  у  меня  жила мышь,  накапливая
съестные запасы из остатков пищи и подкладывая кусочки шерстяных изделий для
своего будущего гнезда. Как только  зажигалась плита, распространялся  запах
мочи. Мышь прилагала все  усилия, чтобы  остаться  в своем гнездышке. Каждую
ночь она  приносила туда остатки пищи и шерстяные  нити, которые  я выметала
днем. Чтобы с этим покончить, позавчера, я поставила мышеловку. Мышь сожрала
сыр, минуя эту ловушку. Такое разумное поведение должно было быть, вероятно,
компенсировано,  но мне  было все равно: я  снова установила  ловушку.  Этим
утром я обнаружила  ее тело  сдавленным  прямо  посередине,  голова на боку,
глаза выпучены.
     Я вытащила ее тельце из ловушки, бросила в  мусорное ведро. В последний
раз я подмела  за плитой, собрала остатки шерсти и пищи. Я привыкла уже к ее
существованию. Когда я  пользовалась  плитой, когда я  открывала духовку,  я
знала, что  она  там,  внизу,  прислушивается  ко  всем  шумам, узнавая  их,
великолепно  адаптировавшись к жизни  на моей кухне. Даже жар духовки не мог
ее  больше удивить.  Я  прервала  связь,  которая  соединяла  меня  с  живым
существом.



     В магазине  Леклерк,  в  овощном  отделе  сильный  запах туалетной воды
Жавель, опьяняющий, словно запах спермы.



     Борис  Ельцин  принес  клятву  на Конституции.  Пятиминутная церемония.
Глава второй могучей державы мира выглядел почти неподвижным, растолстевшим,
с неровной походкой. Кажется, что он превратился в каменную статую.
     П,  неодобрительно  упрекает  свою мать,  что  та  играет  в лото.  Она
отвечает  ему,  что  играет,  потому  что  "находится   в  ожидании  чего-то
неизвестного".



     Полный  вагон  метро. Слышится  женский голос,  становящийся  громче  с
каждым  словом: "Будьте  немного  человечнее!" Воцаряется  тишина. Ужасающий
голос,  рассказывающий  о  своем несчастье, обвиняющий  человеческий эгоизм,
теплые людские задницы и т. д. На  нее никто  не смотрит и никто не отвечает
на  ее  гнев,  потому  что  она  говорит  правду.  Сойдя на  платформу,  она
сталкивается  с  людьми,  несущими  сумки  с рождественскими  подарками, она
осыпает  их  бранью: "Вы лучше  бы дали денег беднякам, чем покупать все эти
безделушки". И снова правда. . Но подают не для того, чтобы сделать добро, а
чтобы тебя полюбили. Подать бездомному только лишь для того, чтобы он совсем
не сдох с голода - невыносимая мысль, и от этого он вряд ли нас возлюбит.









     Когда  я  уже готовилась  спуститься  на станцию Шатле, громкий женский
голос  спросил  меня:  "На ветку  пригородного метро в Аль -  это не  с этой
станции?" Я сказала ей,  что  она может доехать туда и со станции Шатле. Она
направилась к противоположной платформе, и я показала ей жестом вернуться. И
в  этот момент,  может быть несколькими секундами позже, в  громкоговорителе
раздался  женский   голос:  "Вследствие   (она  явно   колебалась)  сильного
задымления мы просим пассажиров направиться к выходу".Я подумала: "Ну почему
такое  случилось со мной? Почему я оказалась здесь именно в этот момент?" Мы
все   направились   к   выходу  в   другом  конце   платформы.   Женщина  из
громкоговорителя  повторяла,  чтобы  мы,  направляясь  к  выходу,  соблюдали
спокойствие  и хладнокровие.  Ее  голос  дрожал. В  глубине платформы выход,
которым я  намеревалась воспользоваться,  чтобы  выйти  на  площадь  Сэнт  -
Опортюн, был прегражден полицейскими, которые нам указали другой коридор. Он
был сильно  задымлен. Я  двигалась, дрожа  от страха  и стараясь  не дышать.
Спокойствие людской толпы впечатляло. Я была готова  растолкать всех  людей.
Бесконечные минуты, перед тем, как  я  увидела выход на  улицу. На тротуаре,
перед  входом  на  станцию, была припаркована  пожарная машина. Столпившиеся
люди  спросили  меня, что происходит. Я не ответила.  Я быстро шла по  улице
Риволи ни о чем не думая, говоря себе, что люди еще не знали, что на станции
Шатле  произошел   терракт,  что,  несмотря  на  раненых  и  погибших,  люди
продолжают  жить, как ни  в  чем не бывало, как это  было  на станциях Сэн -
Мишель  и Порт -  Руаяль.  Затем я вспомнила, что мне нужно  было  ехать  до
Опера, значит, мне надо было  сесть в автобус. Медленно, я вышла из шокового
состояния. Вероятно, никакого  терракта  и  не было, а произошел  всего лишь
несчастный случай. Позже я с  удивлением  вспоминала ту  женщину, которой  я
была в течение часа.



     Магазин Леклерк. Около  кассы молодой человек высокого  роста, с лицом,
усыпанным угрями,  закончил  укладывать  свои  зарегистрированные  покупки в
тележку.  В момент  оплаты  он  смотрит,  ничего  не  говоря,  над  головами
покупателей  во внутрь  магазина,  показывая  таким образом, что  он кого-то
ждет,  вероятно, свою жену, у которой находится кошелек. Все  ждут.  Обычные
раздраженные выражения  лиц.  Женщина - кассир  снимает  трубку  внутреннего
телефона: " Ожидающий чек". Чуть позже приходит менеджер, который производит
манипуляции  с  кассой  при  помощи  ключа. Кассир  переходит  к  следующему
клиенту.  Молодой человек  оставляет  свою тележку  и  направляется в  глубь
магазина,  потом возвращается к нам, преследуемый толпой без своей спутницы.
Кассирша  не  перестает  бросать на  него  подчеркнуто  враждебные  взгляды,
продолжая  обслуживать  следующего  клиента.  Закончив, она покидает  кассу,
демонстративно идет к  оставленной полной тележке, отставляет ее в  сторону,
снова усаживается  и принимается  пробивать мои  покупки. Молодого человека,
углубившегося  в отделы в поисках жены, больше не видно.  Когда  я  оплатила
свои покупки и  толкала уже свою  тележку  к выходу,  молодой  человек снова
возник, один, крутящий головой во все стороны, постоянно с какой-то странной
невозмутимостью. Может быть, его жена примеряет брючки в кабинке или  играет
с ним в прятки, забавляясь, видя, как он  бродит между отделом для садоводов
и кормом для собак, чтобы посмеяться, отомстить или унизить его перед всеми.
Или даже она выбрала этот момент, чтобы оставить его, унеся с собой деньги и
ключи от  машины. А возможно,  она повстречала другого мужчину, и они сейчас
целуются в  ближайшем кафе или занимаются  в  туалете любовью. Интерпретации
реальности почти бесконечны.



     45  процентов населения  не имеют  ничего против  того, чтобы в верхней
палате Парламента присутствовали депутаты от Национального Фронта.



     Брюно Мэгрэ по Европе - 1:  "Наши идеи находят поддержку у французского
населения,  мы не нуждаемся  в  пятнадцати  депутатах, нам достаточно двух -
трех".
     Пятьдесят  девять процентов населения  одобряют закон  Дебре,  согласно
которому каждый иммигрант -  это потенциальный преступник, и его можно будет
выдворить из страны, используя самый малейший повод.



     Мы  прибыли  в четырнадцать часов  на Восточный  вокзал  для участия  в
конференции  против указа Дебре. Народу чуть больше, чем в обычную  субботу.
Группа сотрудников общественного мнения поджидает нас у входа из метро:  "Вы
идете на манифестацию?  Не  могли бы вы ответить  на несколько вопросов?" Мы
отвечаем, прислонив листок к окну кафе. Мы спускаемся  на бульвар Мажента до
ресторана "Да  Мино", место, где ассоциация "СОС РАСИЗМ" назначила встречу с
деятелями кино, также высказывающими свое недовольство. Они сейчас обедают в
веселой, непринужденной атмосфере. Мы уходим, снова поднимаемся к Восточному
вокзалу,  где  перед  памятником  Депортированным  должны  были  митинговать
писатели. Там никого нет. Должно быть,  еще очень рано. Позже приходят люди,
обнимающие друг друга, среди которых высокий лысый  тип в  шляпе  с широкими
полями, очень артистичный. В самом центре вокзала писатели образовывают круг
вокруг этого  человека, плечо  к плечу, показывая только спину. Складывается
впечатление, что, чтобы его разжать нужно приложить усилия. Таким же образом
образуется вторая  группа.  В  отличие от  вечеринок,  где  они  с легкостью
перемещаются  из одного салона в  другой, смотря прямо перед собой,  в  этом
здании Восточного вокзала  писатели спаиваются один с другим,  разрывая свой
круг только лишь для того, чтобы впустить в  него  вновь прибывших знакомых,
приветствуя их громкими возгласами.
     В три  часа,  покинув  вокзал,  толпа  заполнила  бульвар  Мажеста.  Мы
потеряли из  виду группу писателей, находившихся в первом ряду манифестующих
и теперь мы в самом центре  анонимной  толпы.  Мы шествуем таким  образом до
шести  часов вечера между аллеями, наполненными людьми. Единственное действо
в этот момент заключается в том, чтобы быть там, присутствие тебя.  Сознание
просто трепетало от  идеи,  что  ты можешь изменить  ход  событий. От  этого
присутствия или физического  отсутствия (либо два - три человека, либо целое
море людей) и зависело доказательство  существования идеи. Сегодня это  было
море.



     Громкий голос в вагоне  метро:  "Сегодня я не продаю  газет, я продавал
их,  но  это  никому  не  интересно". Мужчина  внимательно смотрит на людей,
которые вышли на  улицы, чтобы выразить свой протест  против указа Дебре, но
никто  не выступает против безработицы: "нужно продолжать спать  на улице  и
помирать с голоду". Снова, в  который раз, голос говорит правду. И  тут же с
яростью: "В  89 году королю снесли голову; сегодняшние люди не смогли бы это
сделать.  Они бы струсили". В течение всего этого времени  я проверяю работы
моих  студентов, анализирующих  текст Дон  Жуана.  Говорящий мужчина намного
беднее и несчастнее, чем крестьянин времен Мольера.
     Денег я ему не дала. Позже появился аккордионист, который играл мелодии
песен Далиды. Непреодолимое желание полезть  в кошелек за монетой,  как если
бы удовольствие сильнее  толкало  подать  милостыню,  нежели  чем обнаженная
видимость нужды.



     По радио  Ален  Мадлен  отвечал  на  вопросы  слушателей,  звонивших  с
жалобами:   "Зарплата   снижается,   мое   пособие   уменьшается,  я  теперь
безработный, Рено  сократил рабочие места.  На каждый  вопрос Мадлен отвечал
неизменное: "Нужно  создать новые рабочие места".  Он произносит "соз-дать":
нужно  создать,  тоном,  будто  он  обращается   к  умственно  отсталым.  Он
победоносно  отчитывает своего  собеседника:  "  В ваших  словах  я чувствую
страх!" Нужно быть последним трусом, чтобы не создавать новые рабочие места,
когда  высок  уровень  безработицы и  когда  отчетливо  видится  перспектива
наложения  ареста на имущество  и задолженность по квартплате превышает  два
месяца.
     В какой-то момент Мадлен упоминает о своем происхождении: "Мой отец был
квалифицированным рабочим. Я  знаком с квитанциями по оплате".  Как будто он
остался таким же маленьким мальчиком из рабочего квартала.
     Эта речь, наносящая оскорбление здравому смыслу людей, была произнесена
бывшим  министром без  всякой надежды вмешаться,  чтобы  раскрыть эту ложь и
выразить свое презрение. Слушатели не имели возможности, в свою очередь, его
"оскорбить",  из-за  страха, что  могут  отключить микрофон.  Они  ни  могли
спросить, а сколько он зарабатывал  в месяц, где он жил, какие рабочие места
он  "соз-дал"  сам.  Кроме  того, радио  делало  разумными  и  обоснованными
предложения,  казавшиеся   полным  абсурдом,   но  высказанные  авторитетным
голосом. Мне лично было стыдно (поэтому я и пишу эти строки).



     Габриэль Рюсье  покончила с  собой первого сентября  1969 года. Ей было
тридцать два года. Она была посажена в тюрьму, потому что полюбила одного из
своих учеников, которому было  всего  восемнадцать лет  и который в то время
считался  "несовершеннолетним".  Кайат  по  этому сюжету снял фильм "Умереть
любя"  с Анни Жирардо  в роли Габриэль Рюсье и с музыкой Шарля Азнавура. Она
умерла  не от любви, а от  осуждения  ее  обществом, сознание которого  было
изменено шестьдесят восьмым годом. Сначала семья:  разведенная, она отрывает
молодого человека,  университетского мальчика, от  его расписанного по часам
будущего:  учеба, женитьба  на  девушке своего круга.  Будучи матерью  двоих
детей, она высмеивает этой связью с молодым  человеком ведущую роль и "самую
высокую миссию" женщины. Затем школа: будучи учителем, она разрушает границу
между преподавателем  и учеником, выставляет напоказ  скрытые  желания между
одними  и другими.  В конце правосудие, пользуясь своими  правами, выполняет
волю школы и общественности. Габриэль Рюсье становится искупительной жертвой
шестьдесят восьмого, своего рода великомученицей нашего времени.



     Закрытие  заводов  Рено в  Виворде,  в Бельгии,  вызывает  первую волну
всеобщеевропейской забастовки. В это же время биржа продолжает "парить" (сам
образ - легкий, красивый,  тогда как для  безработных  это слово наполняется
зловещим  смыслом:  "угрожающий, бьющий"). Одним словом,  это означает,  что
люди вычеркнуты одним росчерком  пера, чтобы  другие,  например,  акционеры,
обогащались.  В крайнем случае, смерть  одних  могла бы быть охотно принята,
чтобы    другие    благодаря   ей   делали   состояние.    Нам    показывают
квалифицированных,  оставшихся не  у дел  рабочих, но  никогда не показывают
акционеров,  прячущихся  за  своими  деньгами. На Кубе дети  берут  напрокат
игрушки других детей.



     Сегодня  вечером, в  течение целого часа, Летиция, студентка одного  из
университетов,  рассказывала  на  Франс  Интер  о  своей  работе  на  "линии
желаний".  Женатые мужчины звонят  ей  во  время  работы  из  своих  офисов,
холостяки  -  вечерами  и по  выходным.  Наибольший  наплыв в  день  Святого
Валентина  и на Святого Сильвестра, так как  они не  могут  перенести в  это
время одиночества. Летиция  заставляет их думать,  что находится у себя дома
(что позволяет ей прерывать сеанс, сообщая,  что в дверь  звонит почтальон),
что она занимается этим не из-за денег, а потому что она любит это делать, и
они  ей  верят:   "Ты   настоящая   шлюшка!"   Они  уважают   свою  женщину,
отказывающуюся  заниматься  содомией  и  делать  глубокую фелляцию.  Все  ее
уверяют, что их  половой орган имеет  в длину  по меньшей  мере двадцать два
сантиметра в  состоянии  эрекции, и  не  знаю  уж  сколько  в  диаметре. Они
говорят: "Послушай мою письку". Это забавно.



     Винсент  Ван  Гог  в  одном из своих писем: "Я стараюсь  передать самые
быстрые движения нашей современной жизни".



     В  Педагогическом колледже на улице Улм, чешский профессор, лет  сорока
ждет в  коридоре:  он  должен скоро выступать на  конференции. Его  волнение
очень  заметно.  Мы, десять  -  двенадцать человек,  входим в  аудиторию. Он
начинает  читать свой  текст слегка  дрожащим  голосом. На  нем  симпатичный
зеленый  костюм и  рубашка  под цвет галстука.  Сколько  тревог, может быть,
бессонных  ночей из-за одного часа речи для  десяти  слушателей, из  которых
некоторые, как обычно, записывают что-то только для  того, чтобы  расчистить
себе  путь  для наступательных действий против оратора. Для профессора,  для
нас, слушающих его, сознание которых скользит от реального к скучному в этот
жаркий день, речь  идет  о жертве, которую приносят для получения  знаний  и
навыков.



     От  рождения до самой смерти  наша жизнь  проходит  все больше и больше
между  супермаркетом и  телевидением. Такая же пустая и  глупая,  как раньше
между полем и вечерней зарей.



     Умерла  Жанна Кальман,  стодвадцатидвухлетняя  старушка,  самая  старая
представительница  человеческого рода. Почти  общенациональный траур.  После
себя она не оставила ни какого свидетельства, которое  можно было бы предать
всеобщей  огласке,   ни  даже  своего  личного  дневника.   Ее  единственное
произведение - это ее продолжительная жизнь, выходящая за  рамки возможного.
Жанна Кальман воплотила в себе всю эпоху.
     Эпоху,   которую  мы  не  смогли  бы  пережить.   Ее  существование  не
вписывается ни в какие рамки с нашим существованием, и даже с существованием
наших родителей  и родителей родителей. Ее глаза видели  мир, который мы  не
можем даже себе представить. Ей было десять лет,  когда в четырнадцатом году
солдаты  уходили  на  войну  с  цветком  в  дуле  ружья.  Согласно  обычному
предположению,  она "могла  бы  знать"  Мопассана,  Верлена,  Золя,  Пруста,
Колетт,  Равеля, Модильяни, которые уже давно умерли, которым было далеко до
ее  прожитых  лет.  Можно  было  мысленно  провести  этой  женщиной,  cловно
маркером, через  все  страницы прожитого  века. Уцелевши физически, у нее не
сохранилось  практически никаких воспоминаний о прошлом;  единственное,  что
она запомнила  - это убийство царской семьи  в  1917 году.  С  биологической
точки  зрения,  Жанна  Кальман представляет  собой эпоху,  не  испытавшей ни
ужасов, ни потрясений.



     В 1995  году, несколько сотен человек  умерли в бедных кварталах Чикаго
вследствие  сильнейшей жары.  Они заперлись в своих домах и боялись выйти на
улицу.  Сто одиннадцать  тел не смогли  быть  опознаны, так как они  не были
востребованы   родственниками.  Устроили  коллективные  похороны.   "Вырытая
бульдозером  яма  имела в  длину около  пятидесяти  метров. На  ней  нет  ни
эпитафии, ни надгробного камня". ("Ле Монд дипломатик")



     В  ночь  с  субботы  на  воскресенье  на  мосту  Альма,  в  туннеле,  в
автомобильной   катастрофе  трагически   погибла   принцесса   Диана   и  ее
возлюбленный.
     Яркий контраст  между всеобщим шоком,  вызванным смертью  принцессы,  и
безразличием перед гибелью  пятнадцати  человек,  задушенных  в  Алжире.  Мы
ничего  не знаем о  жизни убитых  алжирцев, но мы знаем все о  Диане,  о  ее
несчастном  браке, о ее детях  и  миниюбках.  За историей  ее  жизни следили
годами,  с  Дианой   идентифицировали   себя  большинство  женщин:  "Хоть  и
принцесса, но  похожа на нас".  История неизвестных алжирцев начинается с их
смерти. Ни  их  количество, ни несправедливость и варварство,  которые стали
причиной  их гибели не вызывают такое  количество эмоций, как личная история
молодой, красивой и богатой женщины.
     Смерть принцессы  Дианы заставляет нас  задуматься  о  несправедливости
судьбы. Мы плачем, узнав о  гибели принцессы. Ее смерть - утешение. Но из-за
гибели  задушенных алжирцев появляется чувство стыда, потому что мы никак на
нее не реагируем.



     В  книжном магазине аэропорта  Ванкувера, среди упаковок  бестселлеров,
выложенных   на   полках,   разместилась   книга,   посвященная  оргазму  от
издательства "Шитбрук". Вверху подзаголовок: "The  ultimate pleasure  point:
the cul-de-sac".



     Через  два  -  три года  франки  исчезнут.  На  их  место  придет Евро.
Неловкость,  почти боль  при мысли  об их  исчезновении.  С  рождения  и  до
настоящего времени моя жизнь была во франках: ириски - пять  старых франков,
талончик  на обед в  студенческой столовой - два франка. Шестидесятые  годы:
мой  подпольный аборт -  четыреста  франков, моя  первая  зарплата  - тысяча
восемьсот  франков.  Менее чем через  десять  лет, сообщить: "Я зарабатывала
восемьсот франков" будет вполне достаточным, чтобы сказать, что ты из другой
эпохи, обозвать  тебя "ретроградом",  как это было для знати  девятнадцатого
века, которая все еще продолжала считать в экю.



     Там, где я нахожусь  в  данный  момент -  полная тишина. Это - мой дом,
являющийся точкой в неопределенном пространстве нового микрорайона. Я ставлю
эксперимент:  мысленно  пробежать  по  территории,  которая  меня  окружает,
описать и обозначить, таким образом протяженность реального и воображаемого,
принадлежащая мне в этом городе. Я спускаюсь до Уаз: вот дом Жерара Филлипа;
я пересекаю его,  пролетаю над центром  развлечений в  Невиле, возвращаюсь в
порт - Сержи, делаю рывок в  Эссек,  к кварталам Тулеза  и Марадаса, прохожу
мост Эрани и оказываюсь в торговом центре  "Арт де вивр". Затем  возвращаюсь
на автотрассу А15, сворачиваю с дороги на деревенское поле, чтобы  добраться
до Сэнт - Уэн Омон, где  расположены кинотеатр "Утопия" и аббатство Мобюшон.
Я пролетаю  над Понтуазом  во всех направлениях,  добираюсь до Овер - сюр  -
Уаз,  поднимаюсь  к церкви, возле  которой, на  кладбище  находится,  увитая
плющом, могила  Ван Гога. Я  возвращаюсь этим же маршрутом в  Уаз и совершаю
быстрый  набег на Осни. Я прохожу по  длинным проспектам, уводящих  в  центр
Сэржи  -  Префектюр:  там  находятся  Труа  Фонтэн,  голубая  башня,  театр,
консерватория  и  библиотека. Теперь  я на красной ветке  пригородного метро
совершаю быстрый пробег по высоковольтной линии до Сэржи - Сэнт  -  Кристоф,
на  вокзале  которого  находятся  огромные часы.  Я  прогуливаюсь  по улице,
ведущей к  башне  Бельведер и  к  колоннам  мемориала мира,  с которой виден
силуэт Дефанса и очертания Эйфелевой башни.
     В  первый раз в жизни я  завладела территорией, которую я  пробегаю вот
уже двадцать лет.



     Они снова уехали в свой пригород на востоке Парижа.
     Они проснулись в час дня, так как легли в три часа ночи после просмотра
"Секретных  материалов" и игры на компьютере. В  два  часа они  пообедали, а
затем отправились прогуляться в "Арт де  вивр", торговый  центр, открытый  в
воскресенье.  Они  провели  долгое  время  в  книжном  отделе,  купив  новые
компьютерные игры.
     Он принес постирать  белье.  Утром я стирала "  в  две машины", а  днем
гладила  "в  три  утюга"  его футболки и  джинсы,  главное  составляющее его
гардероба.
     Я помечаю  здесь  признаки  нашей  эпохи,  ничего  личного: воскресенье
одинокой  женщины,  сын  которой  приезжает со  своей подружкой  в парижский
мегаполис, чтобы  ее навестить. Очень  сожалею,  что не  начала отмечать эти
детали с того момента, как взялась за перо в двадцать два года: выходные дни
девушки шестидесятых  годов, проводимые у ее  родителей в провинции. Тогда я
хотела передавать лишь состояние души.



     Давид  Бомм, скинхед, толкнувший Имада Бушуда,  молодого араба, в  воду
гавани  на  западном побережье  Франции,  написал  в  своем  дневнике: "Было
восемнадцатое  апреля,   было  холодно.   Желание  смерти   переполняло  мое
существование".
     Этот  отрывок из дневника  напоминает пассаж  из романа, написанного от
первого  лица.  Но  это  не  вымысел, а  точная передача  эмоций  и  чувств,
испытанных  после настоящего преступления и  повлекшие смерть  Имада Бушуда.
Можно   остаться  прикованной  последней  фразой,  ужасной  и   красивой  по
структуре.  Но Бомм никогда бы не испытал  этого чувства и не описал бы его,
если  бы  не убил юношу своего  возраста, только лишь  потому,  что  тот был
арабом.
     Его литературное  достоинство было  бы  "допустимым"  при  единственном
условии,  что это было бы неправдой. Эта манера письма, не преувеличивает ли
она  преступление,  подтверждая  его  отсутствием  угрызений совести?  Нужно
делать выбор: либо литературный стиль не поддается морали, либо он постоянно
обнажает эту самую мораль.







     "Не  хотите  ли  чашечку   кофе?"  -  предлагает  парикмахерша.   Затем
добавляет: "Может, хотите что-нибудь почитать?" Ни газеты, ни журнала ; есть
какая-то брошюрка, содержание которой не имеет никакого смысла. Если сказать
"да", она принесет первую попавшуюся ей газету. Но можно рассуждать иначе: в
слове "чтение" можно расслышать слово "еда", "что-нибудь почитать"  - это  -
как "что-нибудь поесть".



     В утреннем  вагоне  метро какая-то  женщина подправляет  себе  ресницы,
держа зеркальце на  уровне  носа. Другая подпиливает себе ногти, после  чего
начинает наносить на них лак. Они выполняли эти действия в окружении людской
толпы с  такой  тщательностью,  как если  бы  они были одни  в своих  ванных
комнатах. Что это -  высшая степень  свободы  или  эксгибиционизм -  сказать
трудно.  Их  руки и веки, которые они чистили и подкрашивали в тихой радости
удовлетворения, казались им не принадлежащие.



     Папона  приговорили к десяти годам лишения свободы.  Я не знаю,  что  и
думать. Нам сказали: "Попробуйте переместить себя в ту эпоху; тогда ситуация
не была достаточно ясной". Это  означает,  что нужно поставить себя  рядом с
теми, кто ничего  не  боялся  в своих конторах в Виши  или  где-то  еще,  но
никогда с теми, кто умирал в поездах, направляющихся в Аусвенцим.



     Франс  Интер  пригласила  к себе  на  передачу  руководительницу  фонда
поддержки малого и среднего бизнеса. То, что мы слышим сразу - это ее голос,
а не  то, что она говорит. Голос, четко разделяющий слова, голос, который не
говорит, а произносит. Голос, не ведающий, что значит жить на 3100 франков в
месяц, даже на 10000.

     В  первый  раз,  сегодня,  в  Ошане  я  не  вернула  на  место  хлеб  в
целлофановой упаковке, который  я  почему-то  расхотела. Хлебный  отдел  был
слишком далеко, и я  скромно положила багет  на упаковки  с кошачьим кормом.
Мне было  стыдно за свое поведение. В этот момент я представила  себе  сотни
продуктов,  оставленных  в  не  предназначенных  для  них   местах:  остатки
колбасных  изделий  в обувной  секции,  йогурты в овощном  отделе,  и  т.д..
Покупатели   больше   не  подчиняются   правилам   поведения,  установленным
супермаркетами: взять тележку, пробежать  отделы, протянуть руку  к объекту,
схватить  его,  уложить  в тележку  или  же  снова  поставить  его на полку,
направиться  к кассе, оплатить.  Теперь  делают так:  вскрывают  упаковки  с
тортами,  пузырьки с туалетной водой, пробуя, нюхая везде, где это возможно,
устраивают беспорядок  во  всех  отделах  и  уходят, естественно,  ничего не
купив. Я спрашивала себя, почему раньше такого не было.



     Вплоть  до  1968  года -  черно  -  белые  воспоминания детства.  Затем
начинаются цветные. Разве память не прошла  тот же  путь перехода от черно -
белого изображения к цветному, как телевидение?



     Мазарин  Пенжо  -  это  тот  тип  образованной, жизнерадостной  молодой
женщины, считающей,  что ее  способности  заключаются  в том, чтобы написать
какую-
     -нибудь книгу. Вот она и  пишет. Она  озаглавливает свое детище "Первый
роман". Этим заголовком она  ставит акцент  на своем  достижении:  это - мой
первый роман, мало беспокоясь о том, чтобы привлечь читателя словом, фразой,
вызвать желание и ожидание чего-либо. Заголовки книг, одна из многочисленных
функций  которых  -  различать  одни  произведения  от  других,  хороши  для
неизвестных  авторов,  но  не  для  Мазарины Пенжо.  Тем  не  менее, она  не
достаточно  верит  в  литературную  ценность  своего романа, чтобы  рискнуть
предложить  его  какому-либо  издательству, не  упоминая  при  этом, что она
является  дочерью  Франсуа  Миттерана.  "Первый роман"  заставляет думать  о
"первом бале". Сорок лет тому назад девушки из высокого  общества ожидали от
него возможности "выйти в мир". Теперь же эту возможность они ждут от своего
первого литературного произведения. Это своего рода прогресс.



     Сегодня, в  пасхальное  утро понедельника, станции  пригородного  метро
были безлюдны.  В Новиль -  Университэ, на платформе, откуда идут  поезда на
Париж - всего лишь одна - единственная парочка, прижимающаяся друг к другу в
абсолютной тишине, без всяких  телодвижений. Из вагона метро,  который везет
меня  в  Сержи,  видно только  лишь  спину девушки. Когда  поезд тронулся, я
смогла разглядеть ее лицо. Она была в очках. Она смотрела прямо перед собой,
куда-то в  даль. Поезд,  который должен  был  увезти кого-то одного из  них,
только что прибыл, как приходит конец света.



     Когда выходишь из поезда скоростной  линии метро в четыре часа вечера в
Фонтеней  -  о - Роз, то оказываешься на  маленьком провинциальном  вокзале.
Несколько пассажиров проходят по мосту, направляясь в район, где расположены
дома  зажиточных  семей.  У выхода  -  никаких  продавцов  фруктов,  никаких
стихийных митингов. Никаких  иностранцев. На вокзале  и в его окрестностях -
абсолютная тишина, транспорт  -  в минимальных количествах. Здесь, в вокзале
нет никакой надобности, он служит только лишь переходом.
     В то же самое время на вокзале Сержи- Префектюр, во всех направлениях -
скопление людей, торговцы фруктами и  пиццей. Типичные запахи станций метро,
много автобусов. Жизнь.



     Необычайная тишина  в полном  вагоне  пригородного метро. Раннее  утро,
семь  часов. Как если бы  люди  принесли с  собой  свои  неоконченные  ночи.
Вечером - полная  противоположность: кругом - вибрации,  бесконечная энергия
наполняет воздух. На  остановке  люди  торопятся  вырваться  на  свободу. Из
вагона метро видно, как сотни ног бегут по платформе, направляясь к выходу.



     Служба  социальной  помощи  населению  расположена  на цокольном  этаже
парижской мэрии, в десятом  округе. Как только открываются  железные ворота,
люди  устремляются  к  зданию,   спускаются  по  лестнице,  берут   талон  и
усаживаются в ожидании своей очереди. Социальный работник в окне регистрации
кричит абсолютно на всех. Какой-то  человек  протягивает ему свои документы.
"Что  это  за  тарабарщина?  Я  не  понимаю  по-китайски!"  -  кричит он. Он
поднимается  и направляется  к людям,  ожидающих  свою очередь.  "кто-нибудь
понимает  по-китайски?"  Никто  не  отвечает.  Служащий  возвращается:  "Вот
видите,  по-китайски  никто   не  говорит".  Приходите  в  следующий  раз  с
переводчиком". Мужчина не двигается с места. Регистратор подталкивает его  к
выходу. Со  стороны  очереди слышится  голос:  "Подождите,  может  быть,  он
говорит  по-английски?  Do you speak  English?" Регистратор поворачивается к
человеку, произнесшему эту фразу: "Это не ваше дело". Китаец уходит.
     В  этом  же зале, вдоль стены,  ряд смежных  окошек. В каждом из них за
столом сидит женщина. Перед  столом два стула.  Когда  называют  номер,  при
подходе к окошку его сверяют, предлагают сесть, спрашивают, зачем ты пришел,
просят твои документы. Это - исповедальня для бедных.
     Перед выходом, служащий тщательно  вырезает черную часть фотокопии, при
этом внимательно следя за новоприбывшими, готовясь продемонстрировать им всю
свою власть и презрение.

     Это  место,  куда приходят только  обездоленные. Сама  идея,  что здесь
могут присутствовать другие слои населения, кажется абсурдной.



     На мосту  Женвилье.  На дороге А15, можно лицезреть Париж. Здесь всегда
интенсивное  движение,  которое  никогда  не прекращается.  Проезжая,  можно
видеть, как  мимо проносятся дома, административные  здания, Эйфелевая башня
до того  момента, пока  ты не  возьмешь вправо,  к площади Дефанс,  каменный
силуэт которой можно было увидеть еще издали в виде круглой арки.
     В районе Коломб - Нантерр, который проезжаешь, чтобы добраться до моста
Нейли, полосы движения меняются вот уже 20 лет. Из года в год маршрут всегда
разный.  Смутное воспоминание  о многочисленных  развязках:  одна, огибающая
административные здания Дефанса,  выводила нас к подвесным мостам. На другой
вечно были  пробки перед  университетом Нантерра.  Была еще  одна, петляющая
между строительными лесами до открытия наземного туннеля. Сегодня эта трасса
в  виде восьмерки выводит нас из  туннеля  на автостраду А15. Все происходит
так, как если бы речь шла о  нестабильной почве между Дефансом и Коломб,  на
которой постоянно  сдвигают и перемещают пути, запутывая  их в  виде большой
цифры  восемь, которая то  спускается, то вновь  поднимается. Можно спросить
себя, остались ли  еще  люди на  этом  сдвигаемом  и поворачиваемом  участке
земли.



     В  булочном отделе  Труа  -  Фонтэна  из  кухни  выходит  продавщица  с
поджаренным пирогом. На ее правую руку одета стерильная резиновая  перчатка.
Положив  пирог,  она начинает расставлять  на  витрине кондитерские  изделия
правой  рукой,  на  которой  одета перчатка  и  левой,  на которой ее нет. Я
спросила себя, этой ли рукой она вытирала себе последний раз зад.
     (Я могла бы  просто  написать,  что это  было нестерильно, но  это иной
способ представления реальности.)



     Сегодня вечером  я пошла в Сад Растений. Там были клумбы с розами,  но,
однако,  неуловимое ощущение, что  они  покинуты.  Я  захотела вновь увидеть
зверей.  Там, за оградой, находились  большие черепахи,  но они были слишком
далеко. Два тибетских быка, один - взрослый, другой  - трехмесячный детеныш,
были  привязаны  к железной решетке. Лань, расположившись на  бетонном полу,
ела свою пищу. В вольере многочисленные птицы производили оглушительный шум,
плескаясь в стоячей воде.
     Поодаль, под густой листвой, находились орлы и  коршуны. Один из них, с
красной  с хохолком  головой выставлял  себя  напоказ, раздвинув крылья.  На
земле  - выпотрошенные тушки крыс. Воробьи и скворцы  входили и выходили без
остановки  из клеток с  попугаями, сидящими беззвучно  и неподвижно на своих
жердочках.
     В  клетку  со  львами  поместили  картину   Шагала.   Огромное  пианино
возвышалось  в самом центре вольеры, предназначенной для страусов. В глубине
сада возникли странные зверюшки: полу-кролики, полу-собаки. На табличке было
написано:  "Марасы". Одна лама скромно  писала -  какала  в  своей  вольере,
другая на нее смотрела. Когда первая удалилась, вторая пришла  на ее  место,
чтобы  тоже  пописать -  покакать. В этом  месте уже скопилась  куча влажных
экскрементов. Было очень жарко, и запах распространялся повсюду  со страшной
силой.
     Это  самое жалкое  место  в  Париже,  куда  можно попасть  за  тридцать
франков.



     В  безлюдном Ошане  этим  утром  какое-то  ощущение  счастья. Я шагаю в
центре  изобилия  между  прилавками  с продуктами, не  заглядывая  в  список
покупок, не  заботясь  о времени,  набирая  отовсюду по чуть-чуть, словно  в
огороде.



     То,  что  Р. любит в  литературном творчестве  - так это  жизнь автора:
свобода,  ощущение,  что  ты  составляешь  особую,  привилегированную  часть
населения. У тебя возникает настойчивое желание вырывать по странице в день.
Это  страдание,  которое  неизвестно остальным  и составляет прелесть  такой
жизни. Само произведение, его воздействие  на  других людей,  оказывается не
таким важным.



     На монпарнасском  кладбище, поделенном, как  по-военному  на дивизионы,
негде спрятаться  от солнца. Слева  от центрального входа - могила Маргариты
Дюрас,  усеянная  обрывками бумаги  и  с  ее фотографией в шестнадцатилетнем
возрасте. Невыносимая  жара.  Здесь невозможно найти  Мопассана и Бодлера  в
окружении  серых могил, которых  время сделало абсолютно  непохожими.  Можно
лишь  идентифицировать  мраморные  надгробья  последних тридцати  лет.  Вот,
например, Серж Гинзбург, погребенный рядом со своими родителями. Рядом с ним
- могила, на  которой выгравировано только  лишь  одно  имя: Клод  Симон. Ее
фотографирует  какая-то  японская туристка. Возможно,  она  не  ведает,  что
писатель Клод  Симон еще жив. Или же она просто  хочет  увезти  с  собой эту
забавную фотографию.
     Посетители бродят между захоронениями. Они не  знают, что конкретно они
ищут.  Они  видят только лишь имена на надгробных плитах. Справа от входа  -
Сартр  и Бовуар - как  всегда неразлучны. Она заслужила  вечную жизнь. На их
могиле  -  маленькие обрывки бумаги,  на которых что-то  написано  на разных
языках. Их желтоватый мраморный памятник сразу же бросается в глаза.



     Три девочки - шести, четырех и двух лет,  живущих в пересылочном лагере
в Гренобле, залезли в старую покинутую машину.  Ее двери  захлопнулись. Дети
не могли из нее выйти и оставались там на  протяжении многих часов. Когда их
обнаружили, самая  младшая  была уже мертва. Та, которой  было четыре  года,
находилась в состоянии комы. Это походило  на начало романа Тони  Морриссона
"Рай",  опубликованного этой весной. Здесь ни у кого не было желания об этом
говорить, так как это было правдой.



     Газета "Ле Монд" частично публикует доклад прокурора  Кэннэта Старра об
отношениях  меду  Биллом  Клинтоном  и  Моникой  Левински.  Возможно,  из-за
некоторой  цензуры  текст  напоминает  неумело  написанный  порнографический
рассказ,  в котором много  повторов:  "Он коснулся ее грудей,  он расстегнул
ширинку,  и  т.д.".  К  концу  доклада мы  абсолютно забываем,  что  главное
действующее  лицо - это президент Соединенных Штатов Америки. Это достаточно
банальная   история   рядового   гражданина,  осторожного,  не  трахающегося
по-настоящему из-за страха заразиться СПИДом или из-за
     боязни стать отцом. Описанный оральный контакт опошляет этого человека,
но сохраняет некий миф, который развенчивается с последней точкой.
     Еще более  непристойным было  изображение  Клинтона на  следующий день,
произнесшего с экрана телевизора: "Я согрешил, я прошу прощения и т.д.".
     Моника  Левински была  членом организации, выступающей  против абортов.
Она знает все о фелляции, но что она знает об аборте, об  этом испытании,  о
его сущности?



     Сегодня митингуют учащиеся старших классов.  Но только "хорошие". Чтобы
помешать "плохим", хулиганам, к ним присоединиться, власти разместили отряды
полиции  на станциях метро  и на  вокзалах пригородных  поездов.  Санитарный
кордон в Париже разделяет банды хулиганов и группы серьезных, опрятно одетых
молодых людей. На вокзале в Сержи- -Префектюр, у каждого выхода поставили по
агенту  полицейской безопасности.  Несколько  арабов  держались  в  стороне.
Сегодня ехать в Париж разрешается только людям с белой кожей.



     В  вагоне  пригородного  метро  сидят   трое  молодых  людей,  вероятно
студенты. Один из них читает "Историю сексуальности" Фуко, другие - книги по
философии.  В вагон вошла женщина с  ребенком и уселась в том же ряду, что и
молодые люди. Ребенок начинается забавляться с игрушечным сотовым телефоном,
который воспроизводит кошачьи крики, женские голоса и другие звуки. Студенты
начинают подчеркнуто выражать свое недовольство: так, например, они внезапно
наклоняются и  пристально  смотрят  на  детскую  игрушку.  Мать,  чернокожая
женщина,  не замечает их поведения. Этого ребенка  трех - четырех лет сложно
заставить спокойно  сидеть  на  месте. Кажется,  что терпению  молодых людей
пришел  конец.  То,  что  они  прочли,  узнали  о  культурных  различиях,  о
терпимости  не  играет никакой роли в этот момент. Возможно, сама  философия
утверждает  их право  не  быть побеспокоенными  в процессе  чтения,  во  имя
превосходства мира людей над реальным миром.



     Административный суд Парижа. Девять иностранных граждан без документов,
удостоверяющих  их  личность,  предстают  перед  трибуналом:  одни,  либо  с
адвокатами. Они хотят попросить  об отмене указа, о  "выдворении иностранных
граждан, незаконно  проживающих на территории  Франции, за  пределы страны".
Это  уютное место с креслами из  велюра в холле. Приходит  молодая женщина -
адвокат, натягивая на ходу свое адвокатское одеяние. Появляется еще одна. Мы
входим  в полупустой зал суда, большой и темный. Председатель еще не пришел.
Мы   ждем  сорок  пять  минут.   Приходит  и  усаживается   на  свое   место
представительница  от  префектуры Парижа. Это  -  пятидесятилетняя женщина с
безразличным выражением лица, с папками досье перед собой. Африканская семья
- отец, мать и пятеро детей предстали перед слушателями.
     Приходит  председатель.  Он  садится  в  отдалении.  Его  лицо  кажется
нечетким, в зале не  хватает освещения. Его плохо слышно. Женщина  - адвокат
выступает в течение  трех  минут в  защиту  мужчины,  содержащего  семью,  в
которой пять детей. Женщина,  с которой он живет, имеет вид на жительство во
Франции;  он воспитывает четырех ее  детей от  предыдущего  мужчины и одного
своего собственного. Представительница префекта тяжело поднимается и говорит
вкратце, что этот человек не имеет права оставаться во Франции.
     Теперь очередь адвоката Фатиматы  Н. Она  быстро  перечисляет доводы  в
защиту своей  клиентки, потом спрашивает у председателя,  могу ли я  сказать
несколько  слов  в защиту Фатиматы  Н.  Председатель говорит:  "Да, если это
недолго". Я подхожу к барьеру, отделяющему публику от заседателей. Я пытаюсь
быстро сформулировать причины,  по которым Фатимата Н. могла  бы на законных
основаниях  остаться во Франции.  Издали  председатель  смотрит  на  меня  с
безучастным видом.  Ощущение,  что  ставишь  неудачную пьесу, не оказывающую
положительного    эффекта   на   окружающих.    Представительница   префекта
поднимается, высказывает свои аргументы в пользу данного указа. Все кончено,
на все ушло около десяти минут.

     Этим вечером я узнаю, что все прошения были отклонены.



     Сегодняшним морозным  утром  по радио  сообщили, что от  холода  умерли
четыре человека: одна женщина в Тулузе и трое бездомных в Париже. Под словом
"бездомный" подразумевают бесполое существо без прошлого и будущего, одетого
в бесцветные одежды и которому некуда  пойти. Это значит, что они  больше не
являются нормальными людьми.
     Во  Франции тридцать миллионов кошек и  собак, которых ни  за что бы не
выпустили на улицу в такое время. Но мы  оставляем умирать на улице мужчин и
женщин может  быть потому, что  они подобны нам,  у них такие  же желания  и
потребности,  что и у  нас. Очень  сложно  вынести  эту  часть  нас самих  -
грязную, лишенную всего. Немцы, живущие рядом  с концентрационными  лагерями
не верили, что евреи в ветхих лохмотьях - это такие же люди, как и они сами.

     Сегодняшней,  пожалуй,  самой холодной ночью, семейная пара, пятидесяти
лет, простые  рабочие, укрылись от холода вместе со своим щенком  в  туалете
местного кладбища.



     По радио  передают песню Пьера  Башле "В  шахтерском  поселке", которую
можно было часто слышать в 81 году, когда к  власти пришли левые силы. В ней
упоминается  уголь, силикоз, беспросветная бедность и Жорес; это своего рода
жуткий раскат  грома  над целой  толпой угнетенных рабочих. Это  была песня,
связанная  с  ожиданиями  этой эпохи,  с воображаемым  Народным  Фронтом,  с
красной  розой. И в процессе  всего  этого, неумолимо обнажалась реальность:
безработица и увольнения, биржевые спекуляции и бедность.

     Сесть на бетонный пол станции метро,  опустить голову и протянуть руку.
Видеть  ноги людей; от тех, которые замедляют шаги - испытать надежду. Чтобы
я  предпочла:  просить  милостыню  или  торговать  своим  телом,   испытывая
общественное  или личное  презрение?  Необходимость  измерить  себя  высшими
формами одиночества, как если бы существовала правда, которую  можно познать
только лишь этой ценой.






     Управляемые  "молодежью из пригорода",  пятьдесят машин  столкнулись  в
Страсбурге, шесть в Руане, восемь в Гавре и еще  несколько в Бордо и Тулузе.
Этот термин делает различие между  этой молодежью и другими молодыми людьми.
"Они"  встретили  Новый  год в  окружении  фейерверков,  от которых  погибли
пятьдесят человек. Этот факт абсолютно никого не взволновал.
     Градоначальники   Страсбурга   предусмотрели   для   "них"   новогодние
торжества, надеясь  таким образом  удержать их в спокойствии.  Их приняли за
умственно  отсталых,  неспособных  понять действия властей  или же  за диких
животных, которых  стараются улещевать. "Они"  же  показали  себя  дикарями,
которые были свободны в выборе "их" праздника.



     Распродажа  прошлогодних  товаров.  Все  въезды на  парковку  торгового
комплекса "Труа - Фонтэн" забиты автомобилями. Все хотят первыми наброситься
на одежду,  посуду,  действуя, словно  грабители  в захваченном городе.  Все
аллеи заполнены потоком людей, целыми семьями с детьми.  В  магазине  одежды
какое-то неистовство. Непомерная алчность заполняет пространство.
     Торговые центры  стали  самым посещаемым местом конца  двадцатого века,
как  раньше  церковь. У Кароль,  Фроджи, Лакост  люди  ищут  что-то, что  им
поможет выжить, эффективное средство против уходящего времени и смерти.



     Отделение  зубной  хирургии в  больнице Понтуаза. Три человека стоят  у
окошка  регистратуры со  своими  медицинскими  картами  в  руках.  Женщина -
секретарь звонит кому-то по телефону, громко с  ним  разговаривает, сообщает
какие-то  новости, подзывает медсестру, чтобы  передать ей трубку,  снова ее
берет, говорит: "У меня нет времени разговаривать, здесь много народу!"
     Все двери открыты. В том  числе и  двустворчатая дверь, соединяющая зал
ожидания с  большим  коридором отделения зубной  хирургии.  В  том  числе  и
врачебных кабинетов, расположенных по  обе стороны этого коридора. Там царит
суматоха; медсестры ходят из одного  кабинета в другой,  что-то друг у друга
спрашивают, шутят: "Я свободна" (имеется ввиду, что пока никакой врач не дал
ей задания) - "Да? А я думала, что ты замужем!" Смех.
     Меня  усадили в кресло.  Одна из двух женщин, распаковывающая материал,
предназначенный  для моего лечения, спрашивает у  другой, хорошо  ли на  ней
сидят сапоги. "О,  да! Но  знаешь, у меня проблемы  с  коленом" -  "Потянула
связку?" - "Нет, это  я на  лыжах упала,  еще давно". - " Я хочу купить себе
такие же. Где ты их взяла?" Существуют же женщины, говорящие об  обуви в тот
момент, когда с минуты на минуту придет хирург, чтобы  разрезать мне кусочек
десны.



     Средства  массовой  информации  много  говорили  и  "детях  из  рабочих
поселков",  приехавших  на каникулы в "спокойный" лагерь, и нарушившие отдых
обычных граждан ( в  первой части фразы  уже  подразумевается  оксюморон). В
качестве  примера упомянули  пятилетнюю  девочку, назвавшую  инструктора  по
лыжному спорту  "шлюхой"  и "стервой".  Как  если бы  этим привели  решающее
доказательство  без  надобности  уточнения: дикость, невозможность  провести
сходство  с  другими  детьми.  Слова  девочки "шлюха" и "стерва"  обозначают
абсолютно  тоже самое, что и "злая"  и "нехорошая",  произнесенные детьми из
благородных  семей.  Здесь  не  раскрывается  никакое  различие сущности  (в
отличие от того, что мы хотим услышать).



     Маршрут  линии пригородного  метро, которым я возвращаюсь,  разделен по
длительности  на два промежутка: до Мэзон  -  Лаффитт, даже, порой, до Ашер,
время  летит  незаметно.  Это  время,  в  течение  которого  ты  о  чем-либо
задумываешься  или  же  просто  мечтаешь. За десять  минут  до  прибытия  на
конечную  станцию  начинается  другой  временной отрезок,  в  котором  кроме
необходимости как можно быстрее  добраться, ничто вокруг тебя не существует.
Равномерное движение поезда, более или менее городской пейзаж, огромные поля
- все  кажется  замедленным с точки  зрения внутренних часов. В  этот момент
невозможно  ни о чем думать.  Ты  ожидаешь того мгновения,  когда сойдешь  с
поезда,  поднимешься по ступенькам  к  выходу,  пройдешь турникет,  вдохнешь
свежего  воздуха парковки, подойдешь  к  своей  машине.  Практически смутные
образы, всего  лишь инстинктивный толчок  к  тому,  что облачено  в  обложку
счастья. Каждый вечер  одни и те же, ничего не значащие десять минут чистого
ожидания.



     По   телевизору   показывают   репортаж   о   приюте   для   малолетних
правонарушителей в Марк -  ан -  Борель на  севере Франции. Здесь содержатся
одни лишь  юноши, взятые  на  попечение  до  пяти  часов и свободные затем в
течение всего вечера. Они не знают, чем заняться,  курят в комнатах коноплю:
" одна затяжка и все ОК". Они никогда не  говорят о школе,  как будто бы она
никогда не  существовала  в их  жизни. Некоторые не умеют читать.  Многие не
ведают, что писать нужно с верхней  части  страницы тетради, они же начинают
писать  с  середины,  снизу,  везде.  Они говорят,  что  высшее благо -  это
позабавиться (попортить машины  и т.д.)  и не быть застигнутым врасплох. Они
убеждены, что  в  будущем будут думать,  что провели свою  юность с  большой
пользой (если быть молодым - это  делать домашние задания, не валяя при этом
дурака,  то  это  - не настоящая жизнь). "Валять  дурака" -  это  синоним  к
"получать наслаждение". В  первую очередь они хотят жить не для блага, а для
удовольствия: совершать легкие преступления, принимать наркотики, и т.д..  И
здесь сложно сделать  вывод, кто наиболее ужасен в своей массе:  эти молодые
люди или же  маркиз  де Сад, произведения которого  претендуют на  некоторый
эстетизм.



     На  платформе  станции Сержи,  внизу  указательной таблички написано : 
МОСТ КАРДИНЕТ. Здесь не останавливается ни один поезд.



     Д. говорит и магазинах Сержи,  возвращаясь оттуда  в одежде "от кутюр".
На нем свитер фирмы " Marks & Spencer " которым он хвалится. "Лакосты" я
передал своей  дочери", - говорит  он, склоняя  марку любимой им одежды, как
название   какого-нибудь   предмета.   Он   не  знает,   что   представители
привилегированного класса  не  носят больше "Лакост"  с тех пор,  как  в нем
стала щеголять "молодежь из пригорода". Если ему сказать - то, вероятно, это
глубоко его заденет. Марка одежды - это показатель, благодаря  которому люди
относят себя к определенному сословию, нишу которого они намерены занять.

     (Воспоминание об  С, переодевающегося однажды вечером, гордо перечисляя
со  своим славянским  акцентом каждый  предмет одежды,  который  он  одевал:
рубашка от "Черутти", галстук от "Диор", брюки  от "Сэн - Лорана", ремень от
"Ланвено",   и  т.д.   Словно   части  доспехов,   торжественно   надеваемые
средневековым рыцарем. Под  одеждой он носил белую майку и  семейные  трусы,
согласно традиции стран восточной Европы.



     Журналист  распространяет результаты опроса  общественного  мнения:  42
процента опрошенных французов ответили, что "слишком много арабов", добавляя
при этом, что все чаще и чаще можно  услышать расистские высказывания. Фраза
"слишком много  арабов"  - единственная  по-настоящему запоминающаяся.  Если
заменить арабов на евреев, то можно заметить, что различие между 1999 и 1939
годами  не  так  уж и велико. Этот опрос, а также  способ его подачи  хитрым
образом оправдывают расизм.  В нашем  сознании то, что  является всего  лишь
общественным мнением, становится правдой.



     НАТО решило вмешаться в урегулирование "сербского вопроса". Как обычно,
впечатление того,  что не знаешь,  что законно, а что нет. И вот, вечером, я
снова вижу Белград  :  большая площадь,  кафе, полное посетителей, цыганские
дети, бегающие  от  одного  стола  к другому,  которых  никто  не  прогоняет
(патернализм, уверенность в своем превосходстве или же благодушие?).
     Белград  рано  утром.  Цепь  автобусов,  в  которые  поднимаются  люди,
знающие,  что  сегодня  с  ними воюют. У  меня  не  осталось  ни образов, ни
воспоминаний, касающихся Косово.



     В  течение всей ночи Белград  и  другие  сербские  города  подвергались
бомбардировке.  В это  же время сербские войска продолжали спокойно  творить
бесчинства в Косово,  побуждали косоваров  к  бегству. Страшная  смертельная
хореография  в вертикальном  и  горизонтальном направлениях  на  разделенных
сценах. Можно представить себе, что натовские  бомбы бесконечно будут падать
на головы  мирных сербов, а  сербские  солдаты  будут подталкивать население
косовских албанцев на путь изгнания, выстраивая их в длинные когорты.
     По математическим расчетам, у ракет и сербских преступников нет никакой
возможности пересечься.

     Вчера в  пасхальный  понедельник в Нормандии, люди обедали  на террасах
домов, на берегу моря. Вечером  - многочасовые пробки на трассе,  ведущей  в
Париж.  Я заметила, что  в течение целого вечера  даже ни разу не подумала о
войне на Балканах. Какова ценность и какая польза от такой мысли?



     Продолжается война на Балканах, не  вызывая никакой реакции,  ни наводя
ни  на какие размышления, в  отличие от войны в Персидском заливе восемь лет
назад.  Разрушения и  смерть  кажутся отныне необходимым злом. Мы заставляем
также платить сербское
     население  наше  невмешательство в Боснии. Этой войной  мы наверстываем
упущенное.
     Испытываешь непонятную  усталость, когда слышишь и читаешь одно и тоже:
"точечные  удары"  НАТО по Сербии, албанские беженцы, стекающиеся  в города,
названия которых нам  были неизвестны еще три  недели  назад и кажущиеся нам
сегодня такими же родными как Сэнт - Назар и Шамбери: - Блас, Подгорица. Эта
монотонность лишает всякого интереса следить за военным спектаклем.



     Воскресенье.  По  телевизору  один  из  представителей  НАТО говорит  о
военной  операции  на  Балканах.  Он  очень  презентабелен, элегантно  одет,
одинаковые  пиджак  и  галстук. Этот  шикарный  галстук  -  обескураживающая
деталь,  нескромный  признак того, что  тот,  кто  сейчас  говорит о  войне,
никогда не станет тем, кто на ней воюет.
     Ощущение,  что  я  одеваюсь,  ориентируясь на  эту войну, возможно даже
больше  на  спектакль человеческих страданий,  чем  на  картины  разрушенных
мостов, взорванных поездов и т.д.
     Сегодня на Франс - 2 писатели и политики спорят о войне  на Балканах. В
это же самое время ТФ-1 показывает двух  радующихся ведущих, спрашивающих  у
молодой девушки с очаровательным гладким личиком  ее размеры: "88- 65-80", -
отвечает  она на одном дыхании. Один  из ведущих  просит  ее  уточнить. Она,
казалось,  только  этого  и  ждала:  "88-грудь,  65-талия,  80-бедра".  Она,
профессиональная ТОП  -  модель,  рассказывает,  что она  испытывает,  когда
поднимается на подиум, когда  дефилирует. Однажды, опустив взгляд на  первый
ряд, она увидела там улыбающегося ей  Жан -  Поля Готье. Это было ...  Ей не
хватает слов.  В конце  передачи один  из ведущих возбужденным  голосом  нас
предупреждает: "Запомните хорошенько это имя - Жюли! Вы еще услышите о ней!"
Аплодисменты. Нужно допустить тот факт, что миф, в котором  главные ценности
- это красота и успех, продолжает функционировать



     Перед  светофором  на  перекрестке  с  Национальным шоссе. Под падающим
снегом какой-то мужчина просил милостыню.
     Двадцатый  день войны.  Посылки  с гуманитарной помощью  прибывают  для
депортированных  косоваров  и  миллионы  людей  предлагают  принять  у  себя
беженцев.   Массовый   исход  косовских   албанцев   потрясает  воображение:
внезапный, всеобщий,  безнаказуемый по единственной причине - Милошевич. Это
несчастье, за которое  жертвы не несут никакой ответственности и от которого
им некуда скрыться. Трагедия в  совершенном государстве (Ануй утверждал, что
с ней мы спокойны), где женщины носят  косынки и длинные юбки, как в прошлом
носили наши крестьяне.
     Бездомные,   безработные,  нищие  не   вызывают  у  нас  ничего,  кроме
безразличия.   Именно  эта   внутренняя   изолированная  боль   не  является
представлением, в  результате  которого мы  сомневаемся,  что  жертвы  здесь
абсолютно не причем (все-таки есть же ночлежки,  чтобы поспать, есть работа,
если хорошо поискать  и  т.д.)  Это несчастье требует  чего-то иного, нежели
посылку с гуманитарным грузом.



     Закончилась  война  на  Балканах.  Телевизионные  дебаты  о  законности
бомбардировок, картины массового исхода беженцев оставлены теперь в  далеком
прошлом. Эта война была для нас, по сути, ничем.
     Теперь  на  стене  привокзальной  парковки огромными буквами  написано:
ЛЕЙЛА, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ.



     В  двенадцать  десять  пополудни   свет  начал  угасать.  Большие  тени
окутывали  сад. Это был свет грез  и прошлого. Вокруг была  тишина. Напротив
террасы зашумели ветки  елей,  с  вершины  холма, словно  камень,  скатилась
белка.  Тотчас же пришла  светлая ночь и подул легкий свежий ветер. Вниз  по
улице зажглись фонари. Мне показалось,  что  это  длилось довольно  долго. Я
была  не  уверена в  том,  что  вижу,  так  как  раньше  никогда с  этим  не
сталкивалась. Свет вернулся только на следующий день.
     Я  продолжала  смотреть,  как  черный  диск   скользит  перед  солнцем,
сужается. В час сорок луна окончательно закрыла солнце. То же самое  чувство
скорби,  что следовало  в моем детстве  после купленных  игрушек,  просмотра
фильма или  дня, проведенного на берегу  моря. Чувство пустоты толкало  меня
наружу.
     У всех в эти последние месяцы века непрерывное ощущение истории.  Пьеса
вот-вот закончится и мы узнаем, кто в ней играл. Мы перейдем на Землю
     .


     Трансляция   по  третьему  каналу  "Ребенка  и  чар"  Равеля  и  Колетт
задерживалась: все еще передавали новости. Ведущий говорил, что с  начала 91
года, когда  началась война в Персидском заливе, (возможно, мы  это  забыли)
полмиллиона иранских детей погибли из-за нехватки пищи и болезней. Но тут же
он, воодушевленным тоном ведущего аукциона  добавляет: "но США заявляют, что
они дадут  миллион долларов для  нужд иракских  больниц". Это составляет два
доллара на ребенка,  десять или двенадцать франков,  в зависимости от курса.
Затем нам показывают изображение детей, находящихся в больницах: исхудавшие,
пребывающие в состоянии прострации в своих  маленьких кроватках.  Чуть позже
он процитировал  заявление  совета  безопасности ООН, утверждающего,  что  в
районе,  где раздача продовольствия и медикаментов проводилась под контролем
этой  организации, дети умирали только  лишь в "двадцати процентах случаев".
Ведущий, казалось, был счастлив довести до нашего сведения столько цифр.

     Затем можно  было услышать  мяуканье  котов, жалобные  стоны пасторали,
дуэт индийского чайника и английской чашки, все обаяние и непосредственность
"Ребенка  и  чар" в фривольной  манере  прошлого.  Тайная  мечта  о  богатом
западном буржуазном  обществе с  его толстощеким  с большим крупом ребенком,
сыгранном оперной певицей, казалось карикатурным наследием.
     Внешняя  жизнь  требует  всего; большинство произведений  искусства  не
требует ничего.



     Они появляются с северо-запада из-за деревьев и административных зданий
в небе над Сержи; они  делают  петлю в огромном  небе Уаза и  направляются в
Руасси, неутомимо разрывая сентябрьский свет.
     Невидимый  вред  от  воздушного сообщения:  как  только заслышишь  гул,
ждешь, когда звуковая волна пройдет  над головой и  удалится, затем ожидаешь
следующей. Так и живешь в ритме шума самолетов.
     В  будущем  все  небо  станет "воздушным",  поделенным на трассы, более
крупные,  чем  сегодня  на  земле,  наполненное  аппаратами,  которые  будут
сталкиваться и падать на землю, вызывая десять тысяч  смертей в год вверху и
внизу. Будет царить  всеобщее безразличие, как сегодня к дорожными авариями.
Здесь люди в чем-то похожи на богов.



     Русские спокойно истребляют  чеченцев.  Этот  факт абсолютно  никого не
волнует.  Действительно,  существуют  люди,  носящие  имя,   которое,  можно
подумать,  пришло  из сказки  Вольтера.  Уже  вошло  в привычку воспринимать
историю России как кровавый  вымысел с  ледяными степями, водными монстрами,
мумиями  и  шутами  в  качестве  главных  героев.  То,  что  Ельцин является
воплощением  всех  трех  выше  перечисленных  ипостасей - всего  лишь топос,
ведущий к своему совершенству  ;  глава  о чеченцев  -  в  крови  предыдущих
правителей.  Своей  безнаказанностью Россия  должна  своему  мифу  о народе,
живущем на краю разума, цивилизации и человечности.



     На вокзальной стене в Сержи мы видим полусогнутые мужские ноги в брюках
из голубого вельвета, между которыми находятся ноги женщины, одетой в платье
в мелкую  темно-зеленую  клетку.  Женщину  видно в фас,  нижние  пуговицы на
платье расстегнуты, обнажая ее ноги. Это - фреска "baba  cool", датирующаяся
концом  семидесятых годов двадцатого века,  и которая скоро будет  стерта во
время ремонта вокзала.
     На платье женщины, в районе, где должен находиться ее детородный орган,
кто-то накапал красной краски, образовавшей темное кровавое пятно.











Last-modified: Tue, 24 Sep 2002 10:42:47 GMT

Оцените этот текст: