Оцените этот текст:


     OCR, Spellcheck: Илья Франк, http://franklang.ru (мультиязыковой проект
Ильи Франка)



     Яркие лучи полуденного солнца  освещали тихую  в  этот  час деревенскую
улицу  и  фасад господского  дома  в  Гоген-Креммене, где  со  времен Георга
Вильгельма* проживала семья фон Брист. Построенный под прямым углом  к дому,
флигель отбрасывал широкую тень в сторону парка, на аллею, выложенную белыми
и зелеными плитками, и на круглую  площадку с солнечными  часами  посредине,
обрамленную  индийским тростником и  кустиками  ревеня. Шагах в двадцати  от
флигеля, в том же направлении, тянулась кладбищенская стена, сплошь заросшая
мелколистым плющом, за которым белела маленькая железная калитка.  За стеной
поднималась гоген-кремменская башня, увенчанная блестящим, свежевызолоченным
флюгером-петухом.  Дом,  флигель  и  кладбищенская  стена  подковой  огибали
маленький парк. С открытой  стороны ее примыкал пруд с  мостками,  к которым
была  привязана лодка. Рядом с  прудом стояли качели. Их столбики успели уже
покоситься, а сиденьем служила простая деревянная доска, подвешенная на двух
веревках.  Между  прудом и  круглой  площадкой, полускрывая качели, высилось
несколько могучих старых платанов.
     Цветник  перед фасадом господского  дома, с кадками алоэ и  соломенными
стульями, был приятным  местом для отдыха и развлечений в облачную погоду; в
те же дни, когда  палило солнце, решительно все в доме предпочитали парк-- и
прежде всего сама  хозяйка и ее дочь. Здесь, в тенистой аллее,  сидели они и
сегодня. Позади  них  были открытые окна, увитые диким  виноградом, рядом --
маленькая, в четыре ступени, каменная лесенка, ведущая из сада в первый этаж
флигеля.
     Обе -- и  мать  и  дочь  --  прилежно  занимались  работой,  сшивая  из
отдельных  квадратиков ткани  ковер  для церковного  алтаря. Мотки  шерсти и
шелка  в  беспорядке пестрели на большом круглом  столе, где все  еще стояли
оставшиеся   от  завтрака  десертные  тарелки  и  майоликовая  чаша,  полная
прекрасного  крыжовника.  Быстро и  уверенно  работали  иглой  пальцы  обеих
женщин, но, в то время как мать не отрывала глаз от работы, ее дочь, которую
звали  Эффи, иногда откладывала  иглу в сторону и поднималась с места, чтобы
искусно проделать целый комплекс  упражнений из курса гигиенической домашней
гимнастики.  Девушка  выполняла  эти  упражнения   с  подчеркнутым  оттенком
комизма, но было заметно, что они  доставляют ей искреннее  удовольствие.  И
когда  она  стояла так,  сложив над  головой  ладони  поднятых рук,  ее мать
отрывала глаза от рукоделья, правда, всего лишь  на мгновенье и украдкой: ей
не  хотелось  выдать  свое восхищение  и  материнскую  гордость  собственным
ребенком, вполне, впрочем, оправданные. На  Эффи было простое  широкое,  как
халатик, полотняное  платье в голубую и белую  полоску, с  большим вырезом у
шеи и широким матросским воротником, спадающим  на плечи. Талию ее очерчивал
туго затянутый  кожаный поясок цвета бронзы. Все движения девушки были полны
задора   и  грации,  а  смеющиеся  карие  глаза  светились  природным  умом,
жизнерадостностью и душевной добротой. В доме ее называли "малышкой". С этим
приходилось мириться, пока стройная, красивая  мама была еще на  целую пясть
выше ее.
     Эффи снова встала, чтобы повторить гимнастические  повороты  "вправо" и
"влево", когда мама, отложив работу, воскликнула:
     -- Знаешь,  Эффи,  ты  могла бы стать наездницей. Всегда  на  трапеции,
всегда дочь воздуха. Мне даже кажется, что тебе хочется нечто в этом роде.
     -- Быть может, мама. Но если и так, кто виноват? От кого у меня это? От
тебя лишь  одной! Или, думаешь, от папы? Вот видишь, тебе самой смешно. Да и
потом, зачем ты одеваешь меня  в  эту  хламиду,  в  эту матроску? Порой даже
кажется, что на  меня снова наденут короткое  платьице.  И когда я окажусь в
нем, то буду опять, как девчонка, делать неуклюжие реверансы, а если приедут
офицеры Ратеноверского полка, усядусь к господину полковнику Гецу на  колено
и  поскачу: гоп, гоп, гоп! А почему бы и нет? Ведь полковник для меня на три
четверти дядя  и лишь  на  одну четверть -- кавалер. Это ты виновата. Почему
мне не шьют настоящие выходные платья? Почему ты не делаешь из меня даму?
     -- А ты бы хотела?
     -- Нет!
     Эффи бросилась к матери, бурно обняла ее и расцеловала.
     -- О,  только не так дико,  Эффи, не так пылко... Я всегда  беспокоюсь,
когда вижу тебя такой...
     И  мама,  кажется,  действительно собиралась  выразить  на  лице  своем
чувство беспокойства и опасения. Но не успела она исполнить свое  намерение,
как  в  то  же  самое  мгновение  железная  калитка  в  кладбищенской  стене
отворилась,  и  в  сад вошли три молоденьких девушки, которые направились по
усыпанной гравием дорожке  мимо площадки  с  солнечными  часами  прямо  к их
столу. Помахав  Эффи  зонтиками в  знак приветствия, они поспешили к госпоже
фон  Брист  и поцеловали  у  нее  руку.  Хозяйка дома  задала  им  несколько
прозаических вопросов, а потом пригласила девушек  на полчасика составить им
компанию или по крайней мере Эффи.
     -- Молодежи  всегда  приятно побыть одной,  а у меня и так много дел...
Желаю вам весело провести время!
     И она пошла по ступенькам, ведущим из сада во флигель.
     И вот молодежь осталась действительно одна.
     Две девушки -- миниатюрные, кругленькие создания,  к  рыжеватым локонам
которых  так  удивительно шли веснушки и  неизменно веселое настроение, были
дочерьми  кантора  Янке,  страстного  поклонника Ганзы, Скандинавии и  Фрица
Рейтера*. Из симпатии к мекленбургскому  земляку и любимому писателю  он, по
примеру Мининг и Лининг*,  назвал своих  дочерей-близнецов Бертой  и Гертой.
Третьей гостьей была Гульда Нимейер -- единственная дочь  пастора  Нимейера.
Анемичная  блондинка, она  несколько  более походила  на даму,  чем  обе  ее
подруги,  но  зато  у нее  был скучающий  вид  и излишнее самомнение,  а  ее
близорукие,  несколько  навыкате  глаза,   казалось,  вечно  что-то  искали.
"Похоже, будто она каждую минуту ждет архангела Гавриила"*,-- пошутил раз по
этому поводу КлитцингчЭффи находила, что излишне  насмешливый гусар в данном
случае оказался  более  чем прав,  однако  старалась относиться одинаково ко
всем трем подругам и сейчас, во всяком случае, думала об этом  меньше всего.
Облокотясь руками на стол, она сказала:
     -- Ах, какая скука это вышиванье. Слава богу, что вы пришли.
     -- Но мы прогнали твою маму,-- возразила Гульда.
     -- Ну что ты! Она  сказала вам правду  -- ей все равно нужно было уйти.
Мама  ждет  гостя, какого-то старого друга своей юности. Я вам  потом о  нем
расскажу. Это целый роман с героем,  героиней и с самоотречением в конце. Вы
будете  ужасно удивлены. Кстати, маминого друга я  уже видела, когда была  в
Швантикове. Он ландрат, хорошо сложен и очень мужествен.
     -- А это самое важное,-- заметила Герта.
     -- Конечно, это  важнее всего. Женщине --  женственность, а  мужчине --
мужественность -- это одно из любимых изречений папы. А теперь  помогите мне
привести в порядок стол, иначе мне опять прочтут нотацию.
     Мотки  шерсти и  шелка были мигом  уложены в коробку, и когда все снова
уселись, Гульда сказала:
     -- А теперь, Эффи, расскажи нам историю о любви с  самоотречением. Если
нет в этом ничего дурного.
     --  В  историях  о  любви  с самоотречением никогда  не  бывает  ничего
дурного. Но сперва пусть  Герта  возьмет крыжовник -- без  этого  я не смогу
начать: она с него глаз не  спускает. Бери сколько  хочешь,  мы потом нарвем
еще. Только бросай  кожицу подальше,  или  лучше клади  вот сюда, на газету.
Потом сделаем  из нее кулек и куда-нибудь выбросим. Мама не переносит, когда
под  ногами  валяется   кожура.  Она   говорит,  что  так   кто-нибудь   еще
поскользнется и сломает себе ногу.
     -- Я в это не верю,-- возразила Герта, уписывая за обе щеки ягоды.
     --  Я тоже,-- подтвердила  Эффи.-- Представьте, я  падаю раза два-три в
день,  а  пока еще ничего себе не сломала. По-моему,  хорошая, здоровая нога
может  выдержать все,  что  угодно. Моя по крайней мере выдержит,  да и твоя
тоже, Герта. А ты как думаешь, Гульда?
     --  Не  следует   испытывать  провидение.  Самоуверенность  приводит  к
несчастью.
     -- Ты всегда рассуждаешь как гувернантка. Прямо настоящая старая дева.
     -- И все же надеюсь еще выйти замуж. Может быть, скорее тебя.
     -- По мне, так пожалуйста. Думаешь, я мечтаю о замужестве? Этого еще не
хватало! Между прочим, кажется, у меня будет муж, и наверное, скоро. Но меня
и  это не пугает.  Совсем недавно  маленький  Вентивегни,  что  живет на той
стороне, сказал  мне: "Фрейлейн Эффи,  я готов  поспорить, что у нас здесь в
этом году будет и помолвка и свадьба".
     -- А ты что ответила?
     -- Очень возможно,--  говорю,--  очень возможно.  Гульда старше  всех и
может  в любой день выйти замуж. Но он  меня и слушать не захотел и говорит:
"Нет, я имею в виду другую молоденькую даму, которая так же черноволоса, как
фрейлейн Гульда белокура",-- и  при этом очень серьезно посмотрел на меня...
Однако я все отвлекаюсь и забываю про историю.
     --  Да,  ты  все  болтаешь  о   посторонних  вещах.  Может,  не  хочешь
рассказывать?
     --  О, разумеется, хочу, но я просто  не знаю, с чего начать: настолько
все это странно и даже немножко романтично.
     -- Но ведь ты же сказала, что он ландрат.
     --  Конечно,  ландрат.  И  зовут  его Геерт фон  Инштет-тен, барон  фон
Инштеттен.
     Все три расхохотались.
     -- Чему вы смеетесь? -- обиделась Эффи.-- Что это значит?
     --  Ах, Эффи,  мы  вовсе не  хотели  обидеть  ни  тебя,  ни барона.  Ты
говоришь, его зовут Инштеттен, и еще Геерт?
     Такого имени в наших местах нет ни у одного человека. Конечно, у дворян
имена часто звучат несколько комично.
     --  Да, мои дорогие, это действительно  так.  На  то они и дворяне. Они
могут позволить себе  такую роскошь,  и чем древнее их  род, тем  больше они
себе позволяют. Но вы-то в этом ничего не  смыслите, и я на вас не обижаюсь.
Нашей дружбе это  не помешает. Итак, его зовут Геерт фон  Инштеттен, и он --
барон. Ему столько же лет, сколько и маме. Они даже родились в один день.
     -- А сколько же лет твоей маме?
     -- Тридцать восемь.
     -- Прекрасный возраст!
     -- Да, если при этом  и сохраниться так, как  мама. Ведь  она настоящая
красавица, вы не находите? А как она себя держит! Всегда так уверена в себе,
так изысканна и никогда не допустит ничего бестактного, как это часто бывает
с папой. Будь я каким-нибудь юным лейтенантом, я бы влюбилась в нее.
     --  Как ты  можешь так говорить, Эффи, --  сказала Гульда.  --  Ведь ты
нарушаешь четвертую заповедь.
     -- Чепуха! К четвертой заповеди  это не имеет ровно никакого отношения.
Я убеждена, что мама осталась бы весьма довольна, услышав мои слова.
     -- Очень может быть,-- прервала ее Герта.-- Но когда же ты начнешь свою
историю?
     -- Успокойся.  Я  уже  начинаю. Итак, барон Инштеттен! Когда ему еще не
было и  двадцати  лет, он служил  в Ратеноверском полку  и  нередко  бывал в
соседних поместьях. Охотнее всего он заезжал в Швантиков,  к  моему  дедушке
Беллингу. Понятно, что гостил он там столь часто не ради дедушки. Когда мама
об этом рассказывает, всем ясно, в чем здесь дело. И мне кажется, что на его
чувства отвечали взаимностью.
     -- Ну и что же случилось дальше?
     --  А дальше  случилось то,  что  должно  было  случиться и  что обычно
случается.  Он был еще слишком  молод, когда  появился папа, который уже был
советником дворянства и владельцем  Гоген-Креммена. Тут долго раздумывать не
приходилось. Мама  вышла за него и  стала госпожой фон Брист... А  что  было
потом, вы знаете... потом появилась я.
     -- Да, потом появилась ты, Зффи,-- сказала Берта. -- И  слава богу, что
случилось именно так, иначе тебя не было бы на свете, и мы не узнали бы друг
друга.  А  Инштеттен?  Что  сталось  с  ним? Как  поступил  он?  С собой он,
разумеется, не покончил, иначе вы не ждали бы его сегодня.
     -- Нет, с собой он не покончил, но зато сделал нечто вроде этого.
     -- Пытался покончить с собой?
     --  Нет, и этого не было. Он просто не пожелал больше  оставаться здесь
поблизости, да и  солдатчина ему опротивела; к  тому  же было мирное  время.
Короче  говоря,  он вышел  в отставку  и занялся юриспруденцией,  занялся "с
остервенением",   как  говорит  папа.   Только  в   войну  тысяча  восемьсот
семидесятого года  он  вернулся в армию, но  уже не в свой  старый полк, а в
Перлебергский и,  конечно, получил крест,-- он очень храбрый.  А когда война
окончилась,  Инштеттен сейчас  же опять  засел  за свои бумаги,  и, говорят,
Бисмарк очень ценит его, да и  кайзер*  тоже. Так и  случилось, что он  стал
ландратом, ландратом округа Кессин*.
     -- Округа Кессин? Что-то я не знаю здесь никакого Кессина.
     -- Да, он не так уж близко отсюда, в  Померании, или и  того  дальше, в
Нижней Померании. Впрочем, это ничего не значит, там курорт да и вокруг одни
курорты. Барон Инштеттен едет сюда в отпуск. Поездка по  родным  местам  или
нечто в этоме роде. Хочет повидать старых друзей, родных.
     -- Разве у него есть здесь родные?
     -- И да, и нет. Инштеттенов в наших краях уже не осталось, мне кажется,
их вообще больше нет. У него здесь  дальние родственники по линии матери, но
прежде всего  он  хотел  побывать в Швантикове и  в старом доме  Беллинга, с
которым  у него связано  так  много воспоминаний. Там  он и был позавчера, а
сегодня приедет в Гоген-Креммен.
     -- А что говорит по этому поводу твой отец?
     -- Ровным счетом  ничего.  Он не такой. И потом он же ведь хорошо знает
маму. Подшучивает над ней, да и только.
     В этот момент часы пробили двенадцать, и, прежде чем отзвучал последний
удар, появился Вильке, главное лицо в доме и правая рука всей семьи Брист, и
объявил, что "милостивая госпожа просит милостивую барышню вовремя закончить
свой туалет, ибо  через час должен  пожаловать господин  барон". Сказав это,
Вильке принялся убирать рабочий столик обеих дам и вскоре добрался до газеты
с кожурой крыжовника.
     -- Нет, Вильке,  нет!  Эту  кожуру  мы выбросим сами. Сделай  из газеты
кулек, Герта, и вложи туда камень, чтобы он быстрее  пошел  ко дну. А теперь
устроим похоронную процессию и утопим наш кулек в открытом море.
     Вильке усмехнулся.  "Что за  бесенок наша барышня",  -- подумал он. Тем
временем Эффи,  аккуратно сложив вчетверо  скатерть, водрузила  посреди  нее
кулек с кожурой и сказала:
     -- Ну, а теперь давайте все возьмем скатерть за углы и споем что-нибудь
печальное.
     -- Легко сказать "печальное"! Что бы нам такое спеть?
     -- Да что угодно,  только рифма должна обязательно оканчиваться на "у".
"У" всегда звучит печально. Итак, запели:
     Глубь, глубь,
     Кулек наш приголубь...
     Пока Эффи с самым торжественным видом исполняла это молебствие, девушки
спустились по  мосткам в лодку и медленно погрузили кулек с вложенным в него
камнем в пруд.
     -- Ну, Герта, твой грех  пошел ко дну, -- сказала Эффи, -- а я невольно
подумала, что раньше вот точно  так же топили бедных,  несчастных женщин. За
неверность, конечно.
     -- Только не в этом пруду!
     --  Нет,  конечно  не  здесь!  -- рассмеялась  Эффи.  --  Здесь  ничего
подобного  не  происходит.  Это  было  в  Константинополе,  и,  насколько  я
припоминаю,  ты  знаешь об  этом  не  хуже меня.  Ведь кандидат  Гольцапфель
рассказывал нам такие вещи на уроке географии.
     -- Да, -- согласилась Гульда, -- он всегда рассказывал нечто  такое. Но
все это быстро забывают.
     -- Только не я. Я таких вещей не забываю.



     Так они  болтали  еще некоторое время, с  удовольствием вспоминая  свои
школьные  годы  и  вместе  с тем негодуя на  многочисленные несправедливости
кандидата Гольцапфеля. Этот разговор продолжался бы целую  вечность, если бы
Гульда вдруг не спохватилась:
     --  Тебе пора идти, Эффи: у  тебя такой вид... как будто...  ну, как бы
это  сказать...  Ну,  как  будто ты  только что рвала вишни... все  на  тебе
растрепано,  помято. Это полотно вообще быстро  мнется, а твой широкий белый
воротник... одним словом... теперь, кажется, я нашла правильное сравнение...
ты похожа на корабельного юнгу.
     -- На  мичмана,  с вашего позволения,--  поправила Эффи.-- Должна  же я
хоть  чем-нибудь попользоваться  от  своего  дворянского  происхождения.  Но
мичман или  юнга --  папа все равно недавно обещал мне поставить здесь около
качелей  мачту,-- с реями  и веревочной лестницей. Не скрою, мне  и  в самом
деле  будет очень приятно  самой поднять вымпел. А ты, Гульда, взберешься на
мачту  с  другой  стороны и  там наверху,  в  воздухе,  мы  крикнем  "ура" и
поцелуемся. "Попутного ветра!" -- мне очень нравится это выражение.
     --  "Попутного  ветра!"  --   как  это   у  тебя  звучит.  Ты  говоришь
действительно как  мичман. Но  избави меня  бог  лезть за тобой. Я не  такая
отчаянная. Янке  был совершенно прав,  когда  говорил, что ты  слишком много
унаследовала от Беллингов, от своей матери. А я всего лишь дочь пастора.
     -- Ах, полно. В тихом омуте  -- черти водятся!  Помнишь, как мой  кузен
Брист приезжал сюда, когда был  кадетом, впрочем он уже был* совсем взрослым
-- и ты тогда свалилась с  крыши сарая. А почему? Ну ладно,  ладно,  не буду
выдавать.  Пойдемте лучше  покачаемся на качелях;  по двое с каждой стороны.
Надеюсь,  что веревка выдержит.  Но у вас так  вытянулись  физиономии,  что,
видно, моя затея  вам не  нравится.  Тогда давайте  играть в салки.  В  моем
распоряжении  еще  четверть часа, и мне  не хочется сейчас идти домой только
для того, чтобы приветствовать какого-то ландрата, да к тому же еще ландрата
из Нижней Померании. Человек  он  пожилой, мне чуть ли не  в отцы годится, а
если он и впрямь живет в приморском городе -- я слышала, что Кессин стоит на
берегу моря,-- то  я ему больше  понравлюсь  в матросском костюме.  Пожалуй,
этим я даже  окажу ему особое  внимание. Папа  рассказывал мне, что  князья,
принимая  гостей из  других  государств, облекаются  в  военную  форму  этих
государств.  Итак, бояться нам нечего... Живо, живо, я побежала,  "дом" -- у
скамейки.
     Гульда хотела  еще что-то  возразить,  но Эффи уже мчалась по усыпанной
гравием  дорожке,  сворачивая  то направо, то налево, пока  вдруг  совсем не
скрылась из глаз.
     --  Эффи, так нельзя!  Где  ты? Мы играем  в салки,  а  не в прятки, --
закричали остальные девушки и пустились следом за ней.
     Они миновали круглую площадку, потом два платана, но тут их исчезнувшая
подруга вдруг выскочила из своего укрытия позади  них и без всякого труда --
"раз, два, три" -- достигла "дома" у скамейки.
     -- Где ты была?
     -- За  кустами ревеня.  У него такие большие  листья, даже больше,  чем
фиговые.
     -- Как тебе не стыдно!
     -- Это вам должно быть стыдно, потому что вы проиграли. У Гульды  такие
глазищи, и опять ничего не увидела. Вот разиня!
     С  этими словами Эффи вновь сорвалась  с места и помчалась  прямо через
круглую площадку к  пруду, как видно собираясь  сначала спрятаться в  густом
орешнике, который рос на берегу, потом обогнуть кладбище, дом и оттуда снова
добраться до флигеля и заветной скамейки. Все это было хорошо рассчитано, но
не успела  она  обогнуть  пруд,  как сзади  со  стороны  дома ее  окликнули.
Обернувшись, она увидела* маму;  та вышла на каменную  лестницу и  махала ей
платком. Мгновенье -- и Эффи стояла перед ней.
     -- Ты  все еще в своей матроске,  а  наш гость уже здесь. Ты никогда не
готова вовремя.
     --  Я-то вовремя, а  вот наш гость явился не  вовремя. До часу  дня еще
далеко.
     И,  обернувшись  к близнецам -- Гульда  осталась далеко  позади,--  она
крикнула:
     -- Играйте пока одни. Я сейчас приду.
     30
     Через минуту  Эффи в  сопровождении матери вошла в  большой зимний сад,
который занимал почти весь нижний этаж флигеля.
     --  Ты не  имеешь  права  меня бранить,  мама.  Сейчас  только половина
первого. Зачем он  приехал  так рано?  Кавалер не должен опаздывать, но  еще
хуже являться слишком рано.
     Госпожа  фон  Брист  была  явно  смущена,   а  Эффи,  ласкаясь  к  ней,
продолжала:
     --  Прости меня,  ты  ведь знаешь,  что я могу  быть очень быстрой.  Не
пройдет и  пяти  минут, как  Золушка  превратится  в  принцессу.  А он  пока
подождет или побеседует с папой.
     И, кивнув матери, Эффи  собралась взбежать по железной лесенке, ведущей
из  зимнего  сада в  верхний  этаж  флигеля,  но  госпожа фон Брист, которая
считала   допустимым  при   известных  обстоятельствах  некоторое  нарушение
этикета,  удержала  дочь.  Она   окинула   взглядом   стоявшее   перед   ней
очаровательное  юное  существо,  все  еще  разгоряченное  игрой   и  как  бы
воплотившее в  себе  самое  жизнь во всей  ее свежести, и сказала будто  про
себя:
     --  А  еще  лучше  тебе  вовсе не  переодеваться.  Да, останься в  этом
костюме.  Ты в нем очень хорошо выглядишь. И пусть если даже не так... но ты
выглядишь естественно,  так... ну,  словно ты ничего не знаешь, а  в  данный
момент это самое главное. Дело в том, что я должна тебе сказать, моя дорогая
Эффи,-- тут она взяла обе руки дочери в свои,-- я должна тебе сказать...
     -- Что с тобой, мама? Ты меня пугаешь.
     -- Я должна тебе сказать, Эффи, что барон Инштет-тен только что  просил
твоей руки.
     -- Просил моей руки? Ты шутишь?
     -- Такими вещами не шутят, Эффи. Ты видела его позавчера, и надеюсь, он
тебе понравился.  Он,  разумеется, старше тебя, но это даже лучше, к тому же
человек он с  характером, прочным положением  и твердыми  правилами в жизни.
Если  ты  не  ответишь  "нет", --  а  я верю,  что моя умница  Эффи этого не
сделает,-- то  в свои двадцать лет ты займешь в свете место,  какого  другие
добиваются лишь к сорока. И оставишь далеко позади свою маму.
     Эффи молча обдумывала  подходящий  ответ. Но прежде чем  она успела это
сделать, из примыкающих к флигелю комнат послышался  голос отца, и сейчас же
вслед за  этим  в  зимний  сад вошел советник дворянства  фон Брист,  хорошо
сохранившийся для своих пятидесяти  лет мужчина  с  изысканными  манерами, и
вместе с ним барон Инштеттен, стройный брюнет с военной выправкой,
     Увидев  его,  Эффи  невольно  вздрогнула.  Впрочем,  ее  замешательство
продолжалось  недолго,  ибо почти  в то  самое  мгновенье, когда Инштеттен с
дружеским поклоном  приблизился к  ней,  в  среднем настежь  раскрытом  окне
зимнего сада, среди полускрывающих его зарослей дикого винограда,  мелькнули
головки близнецов, и Гер-та, наиболее шаловливая из них, крикнула:
     -- Иди сюда, Эффи!
     Затем она отпрянула назад, и обе сестры,  стоявшие  на спинке скамейки,
спрыгнули в сад, откуда донесся их затаенный смех.



     В  тот же  день  состоялась  помолвка барона Инштет-тена.с  Эффи Брист.
Жизнерадостный  отец невесты,  который не так-то  легко  освоился  со  своей
торжественной ролью, провозгласил за  обедом  тост за  здоровье  юной  четы.
Госпоже  фон Брист при этом немножко взгрустнулось: она вспомнила о том, что
было восемнадцать лет тому назад, и сердце ее  болезненно сжалось. Но только
на мгновенье: чего не получила она сама,  досталось ее дочери. Это было тоже
неплохо, а  быть может, и  лучше. Ее жизнь с мужем протекала в  общем вполне
сносно, хотя Брист  и был немного  прозаичен, а  порой чуточку  фриволен.  К
концу  обеда, когда стали  разносить  мороженое,  старый советник дворянства
вновь поднялся, чтобы провозгласить всеобщий  семейный брудершафт.  Он обнял
Инштеттен  а и  крепко поцеловал его  в левую щеку. Однако  на этом  дело не
кончилось.  Помимо  обычного обращения  на "ты", Брист  стал  придумывать  и
рекомендовать для внутреннего, домашнего обращения различные имена и титулы,
нечто вроде семейного  табеля рангов, разумеется  с  учетом  особенностей  и
достоинств  каждого,  как врожденных,  так  и  благоприобретенных.  Для  его
супруги,  например,  лучше всего  подходило обычное  "мама" (бывают  ведь  и
молодые  мамы).  Зато сам  он  решительно  отрекся  от  почетного  "папа"  и
предпочел остаться просто "Брист", хотя  бы  потому,  что это звучит кратко.
Что  же  касается  детей,-- тут советник невольно покосился  на  Инштеттена,
который был всего на двенадцать  лет моложе его,-- то Эффи пусть будет Эффи,
а  Геерт  --  Геертом.  Кстати, имя  Геерт,  кажется,  означает --  высокий,
стройный ствол,-- ну, тогда Эффи пусть  и будет  тем  самым плющом  (Еfеu --
по-немецки, плющ;  несколько напоминает  имя Эффи), который обовьется вокруг
этого ствола. Жених и  невеста несколько смутились, Эффи даже немного, чисто
по-детски, рассердилась, а госпожа фон Брист сказала:
     -- Говори все, что хочешь,  Брист, и  произноси свои  тосты  по  любому
поводу, но, прошу  тебя,  оставь в покое поэтические  сравнения,  в  них  ты
ровным счетом ничего не смыслишь.
     Это  справедливое и мудрое  замечание  не вызвало особых  возражений со
стороны Бриста.
     -- Возможно, ты и права, Луиза,-- согласился он.
     Как  только встали  из-за  стола, Эффи  попросила  разрешения  пойти  к
пастору. "Гульда, наверное, рассердится на  меня,-- думала она дорогой.-- Я,
как-никак, опередила  ее, а она была всегда такой тщеславной и самолюбивой".
Но  ожидания Эффи не вполне оправдались. Гульда выдержала  характер  и  вела
себя превосходно,  предоставив все  проявления  недовольства и досады  своей
матери,  госпоже  Нимейер,  у которой  вырвалось несколько  весьма  странных
замечаний, вроде: "Да, да, вот  так  всегда.  Конечно. Не  сумела  мать, так
сумела дочь. Это всем известно. Старинные семьи всегда изо всех сил держатся
друг за друга".
     Старый пастор был смущен и  рассержен  этим  неуемным градом колкостей,
выходивших далеко за рамки приличия, и  еще  раз пожалел о  том, что некогда
женился на экономке.
     Естественно, что от пастора  Эффи направилась к  кантору Янке. Близнецы
уже поджидали ее и встретили в палисаднике перед домом.
     -- Ну,  Эффи,-- спросила Герта, когда они  втроем  прогуливались взад и
вперед среди цветущих кустов акации,-- ну, Эффи, как ты себя чувствуешь?
     -- Да как? Очень хорошо! Мы уже на "ты" и называем друг друга по имени.
Его зовут Геерт, но помнится, я вам об этом уже говорила.
     -- Да, говорила. Но меня все это немного пугает. Избранник ли он твоего
сердца?
     -- Разумеется, да! Тебе не понять этого, Герта. Таким избранником может
стать  каждый.  Конечно,  если  он  дворянин,  занимает прочное положение  и
недурен собой.
     -- Боже мой, Эффи, что ты говоришь? Прежде ты рассуждала совсем иначе.
     -- Прежде да.
     -- И ты вполне счастлива?
     -- Через два  часа после помолвки  всегда  вполне счастливы. По крайней
мере я так думаю.
     -- А тебе не... как бы это сказать... немножко не страшно?
     -- Да, но совсем немножко. Надеюсь, что и это скоро пройдет.
     Покончив со своими визитами к пастору и  кантору -- продолжались  они в
общей  сложности не более  получаса,-- Эффи снова  вернулась домой. Там,  на
веранде, уже собирались пить кофе. Тесть и зять прогуливались по аллее между
платанами.  Брист  рассуждал о трудностях, связанных  с должностью ландрата.
Ему  несколько  раз усиленно  навязывали этот  пост, но он  всегда  от  него
отказывался.
     --  Быть вполне  свободным и иметь возможность  распоряжаться собой  по
собственному усмотрению для  меня приятней  всего и  уж,  во  всяком случае,
приятней,  чем --  пардон,  Инштеттен,--  чем все  время  следить за  каждым
взглядом свыше, угадывать мысли  и желания высшего и высочайшего начальства-
Нет,  это  не по  мне.  Здесь  я свободен, здесь  я живу и  радуюсь  каждому
зеленому листику, каждой лозе дикого винограда, что обвивает эти окна.
     Он  говорил  еще  долго  и  все в  том  же духе,  приводя  всевозможные
возражения против государственной службы и  чиновничества и лишь  изредка, к
месту  и  не  к  месту,  прерывая  себя  коротким  и  извиняющимся  "пардон,
Инштеттен". Тот механически  кивал ему головой,  но явно  не  вникал  в суть
разговора и только  все  время как  зачарованный глядел на  окно, увитое тем
самым диким  виноградом, о котором только  что упоминал  Брист.  Всякий раз,
проходя мимо него, он видел среди зеленых лоз рыжие девичьи головки и слышал
веселый голос: "Иди сюда, Эффи!"
     Он не верил  в предзнаменования и тому подобные  глупости. Напротив, он
решительно отметал всякое суеверие. И все  же эти  три слова  не выходили  у
него  из  головы,  и,  в  то  время  как  Брист  продолжал  упиваться  своим
красноречием, Инштеттен постепенно пришел  к убеждению,  что  это  маленькое
происшествие не было простой случайностью.
     Короткий отпуск  Инштеттена закончился,  и  уже  на  следующий  день он
уехал, предварительно  дав  слово писать  каждый  день. "Да, пусть это будет
твоей  обязанностью",-- сказала  Эффи. Эти слова  вырвались у нее  из самого
сердца:  вот уже  несколько лет для Эффи не было ничего более приятного, чем
получать многочисленные письма, например, ко  дню рождения. В этот день  она
требовала их от  каждого. Причем обороты  вроде: "Гертруда и Клара шлют тебе
вместе со мной свои сердечные пожелания" -- были строго запрещены. Нет, если
Гертруда  и  Клара  желают  остаться  ее подругами,  пусть каждая  из  них в
отдельности пришлет ей письмо, и каждое -- с почтовой маркой, по возможности
с  маркой иностранного государства, из Карлсбада или Швейцарии, так как день
рождения Эффи приходился как раз на курортный сезон.
     Инштеттен действительно,  как и обещал,  писал  каждый день. Его письма
были особенно приятны еще и потому, что сам он просил отвечать ему коротко и
всего лишь один раз в  неделю. Эти ответы  он  получал также  регулярно. Они
были  очаровательно малы  и  каждый раз восхитительны по содержанию. О более
серьезных вопросах:  о  предстоящих  свадебных торжествах, о  приданом  и  о
делах,  касающихся  хозяйства,--  писала  своему  зятю  госпожа  фон  Брист.
Инштеттен, который вот  уже три года как служил ландратом, обставил свой дом
в Кессине если не блестяще, то, во всяком  случае, вполне прилично, и по его
письмам можно было воссоздать полную картину всего, что там  было,  чтобы не
приобрести ничего лишнего. Наконец, когда  госпожа фон Брист получила полное
представление обо всем, что ей  хотелось узнать, мать и дочь решили съездить
в Берлин и закупить там, как выразился господин Брист, "Trousseau" (Приданое
(франц.)) принцессы Эффи.  А та была в  восторге  от предстоящей  поездки  в
Берлин,  тем  более что отец разрешил им остановиться в  "Ноtel  du  Nord"*.
"Деньги, которые  пойдут  на  это, можно  удержать из  твоего  приданого.  У
Инштеттена  и так есть все,  что  нужно". В  полную противоположность  своей
матери,  навсегда запретившей мужу  подобные "остроты дурного  тона",  Эффи,
даже  не  заботясь  о  том,  в  шутку  или  всерьез  это  сказано,  радостно
согласилась с  отцом.  Ее  мысли  были  гораздо  больше  заняты  тем,  какое
впечатление  произведут  она и ее мать своим появлением  за  табльдотом, чем
"Шпином  и  Менке",  "Гошенгофером"  и другими  подобными  им  фирмами,  где
надлежало делать покупки. Светлые мечты Эффи осуществились, когда настала их
великая берлинская неделя. Кузен Брист из Александрийского полка, необычайно
шаловливый юный лейтенант, который  выписывал "Флигенде блет-тер"  *  и  вел
специальную  запись наиболее остроумных анекдотов,  предоставил себя на  все
свободное от  службы время в полное распоряжение обеих дам. И вот они сидели
вместе с ним у углового окна  кондитерской Кран-цлера или (в соответствующее
время) в  кафе  Бауера*,  а  после обеда  отправлялись  в зоологический  сад
смотреть жираф,  о которых кузен  Брист (кстати,  его звали Да-гоберт) любил
говорить, что  они напоминают ему благородных  старых дев. Время проходило в
строгом  соответствии  с  намеченной  программой.  Так,  на  третий  или  на
четвертый день они, как и  собирались, пошли в  Национальную галерею, потому
что  Дагоберт хотел показать своей кузине "Остров блаженных"*. Хотя фрейлейн
кузине. и предстоит в ближайшее время выйти замуж, может быть ей все-таки не
мешает  заблаговременно познакомиться с "Островом блаженных". За что получил
от  тетки  затрещину  веером,  сопровожденную,  впрочем,:  столь  милостивым
взглядом, что у молодого человека не было никакого основания переменить тон.
     Это  было поистине блаженное время для  всех троих,  как для дам, так и
для  кузена,  прекрасно  исполнявшего  обязанности  гида  и  умевшего  ловко
сглаживать  всевозможные  мелкие  разногласия.  В  подобных разногласиях  во
мнении между матерью и дочерью, как водится, не было недостатка, но все они,
к счастью, ни в коей мере не относились к их покупкам. В каком бы количестве
ни приобретались отдельные вещи -- шесть дюжин или три дюжины, -- Эффи  была
одинаково  со  всем согласна, а когда  по  дороге домой возникал разговор  о
стоимости купленного,  она  постоянно путала цены. Госпожа фон Брист, обычно
весьма придирчивая даже по отношению к своей любимой дочери, воспринимала ее
явное  безразличие не как  проявление легкомыслия,  а  видела  в  этом  даже
известное достоинство. "Все эти вещи,-- размышляла она, -- ничего не  значат
для  Эффи. Эффи  нетребовательна:  она живет в мире  своих  грез, и если  бы
супруга  принца Фридриха  Карла,  проезжая  мимо  в  своей  карете, дружески
кивнула  ей  головой,  то  и это значило  бы для нее не больше,  чем  ларь с
бельем".
     И  она  была  права,  но  только  отчасти.   К  обыденным   вещам  Эффи
действительно не  проявляла  особого  интереса,  и, казалось, ей  совершенно
безразлично, в каком количестве  их закупят. Подлинный ее характер проявился
несколько позже, когда они с матерью, прогуливаясь по Унтер-ден-Линден, мимо
роскошно  убранных витрин  магазинов, зашли к Демуту, чтобы  приобрести  все
необходимое  для предстоящей  свадебной  поездки  в  Италию.  Эффи нравились
только  самые  элегантные  вещи, и, если  она не  могла купить  лучшего,  от
второсортного она отказывалась вовсе, ибо вещи  второго сорта в ее глазах не
представляли никакой ценности. Да,  она могла отказаться от многого, тут  ее
мать   не   ошибалась;   в   этом  умении   отречься   угадывалась  скромная
непритязательность. Но зато, когда ей  в виде  исключения попадалось  нечто,
чем, как ей казалось,  стоило обладать, -- в  таких случаях Эффи становилась
требовательной.



     Когда  обе дамы  отправились  в обратный путь  в  Гоген-Креммен,  кузен
Дагоберт провожал их на поезд.  Эффи  и ее мать провели несколько счастливых
дней  еще и  потому, что  им  не пришлось  страдать от  неудобного  и  почти
неприличного для  их звания родства. "Тетка Тереза,--< заявила Эффи сразу
же  по прибытии в Берлин,-- не должна  знать  о нашем приезде. Пусть она  не
приходит  к  нам в отель. Или "Hotel du Nord", или  --  тетка  Тереза,  то и
другое несовместимо". Мать в конце концов склонилась на  ее сторону и в знак
согласия поцеловала любимое дитя в лоб.
     С   кузеном  Дагобертом,   разумеется,   все  обстояло  совсем   иначе.
Солдафонства в нем отнюдь не было, а своими веселыми оригинальными манерами,
ставшими  почти  традицией  у  александрийских  офицеров,  он  умел  приятно
развлечь и  мать и дочь. Хорошее  настроение  сохранялось  у  них  до самого
отъезда.
     -- Дагоберт, --  так  было сказано  ему при расставании,--  значит,  ты
будешь на моем девичнике и, само собой, с друзьями. Ведь после представления
будет  бал.  Ты вообрази себе:  мой  первый  большой бал, а  может  быть,  и
последний. Если  ты  приведешь  шесть  товарищей,  только  не  солдат  и  не
торговцев  мышеловками и,  разумеется, лучших  танцоров,  то это будет очень
кстати. А с утренним поездом вы вернетесь назад.
     Кузен обещал, на этом они и расстались. Около полудня обе дамы сошли на
своей захолустной железнодорожной станции, среди торфяных болот, и в течение
получаса  добирались в повозке  до Гоген-Кремме-на. Брист был очень доволен,
что его жена и  дочь опять дома, и забросал их вопросами, большей частью  не
дожидаясь  ответа. Вместо этого  в промежутках между вопросами он принимался
рассказывать, что пережил за это время.
     -- Вы только  что говорили  мне про  Национальную галерею и про "Остров
блаженных",-- ну, а у  нас здесь, пока вас не  было, тоже кое-что произошло:
наш инспектор Пинк  с  женой садовника...  Естественно, Пинка  мне  пришлось
уволить,--  кстати говоря,  без  особого удовольствия. Просто  фатально, что
такие истории почти всегда приходятся на время уборки урожая. У Пинка вообще
золотые руки, только, увы, он не там пустил их в ход, Но оставим это: Вильке
уже начинает беспокоиться.
     За столом  Брист слушал внимательнее;  их веселое времяпрепровождение в
обществе  кузена,  о  котором ему  много рассказывали, вызвало с его стороны
одобрение, в меньшей степени -- их обхождение с теткой- Терезой, Однако было
видно,  что  это  внешнее  недовольство,  в  сущности,  скрывало  внутреннюю
радость, так как их маленькая проказа пришлась ему по вкусу,  а тетка Тереза
была действительно комичной фигурой.  Он поднял бокал и чокнулся  с  женой и
дочерью.  После  обеда,  когда  некоторые  из самых  красивых  покупок  были
распакованы  и представлены его  суду,  он  проявил к  ним  большой интерес,
который, очевидно, не угас и позже, особенно при просмотре счетов.
     -- Дороговато, или, скажем  прямо, очень  дорого, ну да ладно. Во  всем
этом столько шика, я хотел сказать, столько прелести, что кажется,-- если бы
вот  такие же чемоданы и такой плед ты подарила мне  к рождеству, то к пасхе
мы  были  бы в  Риме  и с восемнадцатилетним опозданием совершили  свадебное
путешествие.  Как  ты полагаешь,  Луиза? Может,  возьмем  свое, хоть  задним
числом? Лучше поздно, чем никогда.
     Госпожа  фон  Брист сделала движение рукой, как  будто хотела  сказать:
"Неисправимый!"  -- а  в остальном предоставила  его собственному  смущению,
которое, впрочем, было не очень велико.
     Был конец августа, приближался день свадьбы (3 октября), и в господском
доме, как и в церкви и в школе, полным ходом  шли приготовления к торжеству.
Янке,  верный  своей   страсти  к  Фрицу  Рейтеру,  изобретал  нечто  весьма
"глубокомысленное": Берта  и  Герта  выступали  в  ролях  Лининг  и  Мининг,
разумеется  -- на  диалекте; Гульда в  роли Кетхен из Гейльбронна -- в сцене
под бузиной *,  а гусарский лейтенант  Энгельбрехт -- Веттера  фон  Штраля*.
Нимейер,  которому  позволено было именоваться  Отцом Идеи, ни на минуту  не
сомневался, что ему необходимо сочинить  стихи и для Эффи и для Инштет-тена.
Сам  он  остался  вполне  доволен  своей работой  и сразу  же  после  первой
репетиции выслушал много приветливых слов в ее адрес  от всех участников, за
исключением  своего покровителя  и старого друга Бриста,  который, прослушав
эту  смесь  из Клейста и Нимейера, живо  запротестовал, впрочем отнюдь не из
литературных соображений.
     -- "Высокородный господин", опять и  опять "высокородный господин"! Что
это  значит?  Это сбивает с толку,  это все переворачивает.  Инштеттен,  без
сомнения, человек славный, образец характера и выправки, но Брист, -- прости
мне  этот берлинизм, Луиза,--  Брист в конце  концов  происходит тоже не  от
плохих родителей.  Мы  ведь  слава  богу,  в известном  смысле  историческая
фамилия,  да  позволено мне будет  на  это  сослаться,  а Инштеттен --  нет;
Инштеттены -- просто очень старый род, по-моему даже -- из первых дворян, но
что такое первые дворяне? Я не хочу, чтобы Брист,  или хотя  бы персонаж  из
предсвадебного  представления, в образе  которого  каждому предстоит  узнать
нашу Эффи; я не хочу, чтобы урожденный  Брист прямо или косвенно  кому бы то
ни было говорил "высокородный господин". В  таком случае Инштеттену  следует
быть по крайней мере скрытым Гогенцоллерном -- бывают ведь и такие. Но он не
Гогенцоллерн, и, следовательно, я повторяю, это --. нарушение субординации.
     И действительно, Брист долго и упорно отстаивал свое мнение. Лишь после
второй репетиции, где Кетхен, уже  наполовину костюмированная, вышла в очень
узком  бархатном корсете, он  позволил себе,-- а он  никогда  не скупился на
похвалы  в адрес Гульды, -- сделать замечание, что "Кетхен выступала  весьма
удачно". Эти слова были равносильны сдаче оружия, или по крайней мере вели к
таковой.  Стоит  ли говорить, что все это держалось от  Эффи  в секрете. При
большем  любопытстве  последней  это  было  бы  почти  невозможно,  но  Эффи
проявляла  слишком  мало желания вникать  в  приготовления  к  свадьбе  и  в
задуманные сюрпризы. Как она сама подчеркнуто объясняла своей матери -- "она
может и подождать", и когда госпожа Брист выразила по этому поводу некоторое
сомнение, то Эффи повторила еще раз: это действительно так, мама может этому
поверить. А почему бы и нет? Ведь все это лишь спектакль, к тому же красивее
и  поэтичнее, чем  "Золушка", которую она видела  в  последний вечер  своего
пребывания в Берлине, он ведь быть не мог. Вот там она действительно сыграла
бы сама, хотя бы ради того, чтобы измазать  мелом сюртук смешного учителя. А
как чудесно в последнем акте пробуждение  Золушки! Она становится принцессой
или  хотя бы графиней: это поистине сказочно.-- Так нередко говорила Эффи. В
эти  дни  она резвилась  больше  прежнего  и  очень  возмущалась  постоянным
шушуканьем и таинственностью подруг.
     --  Пусть они  меньше  важничают  и больше  бывают  со  мной.  Они  все
прячутся, а я должна за них бояться и стыдиться, что они -- мои подруги.
     Из этих насмешливых речей было видно, что ни о девичнике, ни о  свадьбе
Эффи  совсем  не  заботилась.  Так  думала  госпожа фон  Брист,  но  это  не
беспокоило  ее, потому  что-Эффи --  и это было  хорошим признаком  -- много
размышляла о своем будущем и, обладая  богатой фантазией,  по четверти  часа
предавалась мечтам о предстоящей жизни в Кессине. Правда, эти мечты весьма и
и весьма  забавляли мать, так  как в  них проявлялось довольно  удивительное
представление о Померании. Так, ей нравилось представлять себе Кессин чем-то
вроде сибирского города, где лежат вечные снега.
     -- Сегодня Гогенгофер прислал последние  вещи,  -- сказала госпожа  фон
Брист, когда они с Эффи, как обычно, сидели перед фасадом флигеля у рабочего
столика,  на  котором  запасы  белья  и одежды  росли  все  больше, а  газет
становилось все меньше.-- Надеюсь, что теперь у тебя есть все,  Эффи. Однако
если ты утаила еще какие-нибудь маленькие желания, то выскажи их сегодня же,
и если  хочешь --  сейчас. Папа  выгодно продал  рапс  и сейчас в необычайно
хорошем настроении.
     -- Необычайно? Он всегда в хорошем настроении.
     -- В необычайно хорошем настроении,-- повторила госпожа фон Брист. -- И
это следует  использовать.  Ну,  говори.  Много раз,  когда  мы еще  были  в
Берлине, мне казалось, что тебе хочется купить то одно, то другое.
     -- Милая мама, что мне на  это  сказать? Собственно говоря, у меня есть
все, что нужно, то  есть все, что нужно здесь. Но, поскольку предстоит ехать
на север... должна заметить, я ничего не имею против и даже рада,  что увижу
северное  сияние и яркий блеск звезд... Но раз уж  так суждено, хотелось  бы
иметь шубу.
     --  Но, Эффи, дитя, это  же  чистое сумасбродство.  Ты ведь едешь не  в
Петербург и не в Архангельск.
     -- Нет, но еду-то я в ту сторону.
     -- Конечно, дитя. Едешь в ту  сторону: ну и что из этого? А если отсюда
едешь в Науэн? Это ведь тоже на пути в Россию. Впрочем, раз ты хочешь, будет
у  тебя  шуба.  Но  позволь мне лишь заметить,  что этого я не советую. Шуба
более к  лицу  пожилым  людям, даже твоя старенькая мама  слишком молода для
шубы. И если ты в свои семнадцать лет появишься в кунице или норке, кессинцы
примут это за маскарад.
     Так они говорили  2 сентября. Разговор не был продолжен, потому что был
как раз День Седана*. Их прервал звук труб и барабанов, и Эффи,  которая еще
раньше слышала о предполагаемой процессии, но опять о ней забыла, немедленно
бросилась прочь от  их  общего рабочего стола, мимо круглой площадки и пруда
на  маленький надстроенный на кладбищенской стене балкончик, куда вели шесть
ступенек,  немногим шире, чем у  садовой лестницы. В мгновение ока она  была
наверху, и действительно, уже приближалась вся школьная молодежь. Янке важно
выступал на правом фланге, а маленький  тамбур-мажор  --- далеко впереди, во
главе процессии, с таким выражением лица, словно ему предстояло провести под
Седаном вторую битву. Эффи помахала платком, и тот, кого она приветствовала,
не преминул отсалютовать ей тростью с блестящим набалдашником.
     Неделю  спустя мать  и дочь вновь  сидели на старом месте,  поглощенные
своей  работой.  Был  чудесный  день.  Гелиотропы,  росшие на узорной клумбе
вокруг солнечных часов, цвели, и легкий ветерок доносил их аромат.
     -- Ах, как я счастлива,-- сказала Эффи.-- Мне  так хорошо, что лучше не
может  быть даже на  небе. И  кто  его  знает, будут ли у нас на небе  такие
прекрасные гелиотропы.
     -- Что ты, Эффи, нельзя так говорить: это у тебя  от папеньки, для него
ничего  нет святого. Недавно он  даже  сказал, что Нимейер  похож  на Лота*.
Неслыханно. А что это значит? Во-первых, он  не знает, как  выглядел Лот,  а
во-вторых, это -- ужасная бестактность по отношению к Гульде. Счастье, что у
Нимейера только  одна дочь,  поэтому всякое сравнение  само собой  отпадает.
Только в одном он, конечно, прав, я  имею  в виду его слова  о "жене  Лота",
нашей  доброй  госпоже  пасторше, которая  со  свойственной  ей глупостью  и
дерзостью опять уничтожала  нас  в  течение  всего Дня  Седана*.  Кстати,  я
припоминаю,  что,  когда Янке  со  школой  проходил  мимо,  мы прервали  наш
разговор. Знаешь, я никак не могу поверить, что шуба, о которой ты мне тогда
сказала,  была  единственным твоим желанием.  Сокровище мое, позволь узнать,
что у тебя не сердце!
     -- Ничего, мама.
     -- Так-таки и ничего?
     -- Нет, в самом деле, ничего! Я говорю совершенно серьезно... Но если я
и думаю о чем, так это...
     -- Ну...
     -- ...так это о японской ширме для  нашей  спальни, черной и с золотыми
птицами,  все  с  длинными  журавлиными  клювами...  И  еще, может  быть,  о
подвесной красной лампе, тоже для спальни.
     Госпожа фон Брист молчала.
     -- Ну, вот  видишь, мама, ты  молчишь  и смотришь на  меня так, будто я
сказала несуразное.
     --  Нет, Эффи,  ничего в этом нет несуразного.  А для твоей матери -- и
подавно. Ведь я же тебя знаю. Ты -- маленькая фантазерка, с  любовью рисуешь
себе картины будущего, и чем они красочней, тем красивей и  заманчивей  тебе
кажутся. Я это  сразу подметила, когда мы покупали дорожные вещи.  Теперь ты
представляешь себе чудесную  сказочную  обстановку в красном полумраке. Тебе
будет мерещиться сказка, и принцесса в этой сказке -- ты.
     Эффи взяла руку матери и поцеловала.
     -- Да, мама, я и есть такая.
     -- Да,  ты такая. Это я наверно знаю. Но, милая моя Эффи, в жизни нужно
многого остерегаться, и тем более нам, женщинам. Когда ты приедешь в Кессин,
этот маленький городишко, где  ночью  едва  ли  горит хоть один фонарь, надо
всем этим будут смеяться. И если бы только смеяться. Те, что невзлюбят тебя,
--  ведь такие всегда найдутся,-- заговорят о дурном воспитании, а иные даже
будут злословить.
     --  Хорошо, тогда ничего японского и никакой лампы. Но я откроюсь тебе:
мне кажется, что в красном полумраке все выглядит так поэтично и красиво.
     Госпожа фон Брист была тронута. Она встала и поцеловала Эффи.
     -- Ты ребенок! Прекрасный и поэтичный  ребенок. Все  это лишь мечты.  В
жизни  бывает иначе, и  подчас лучше, когда вместо света и  полумрака совсем
темно.
     Эффи думала возразить,  но тут пришел Вильке и принес письма. Одно было
из Кессина от Инштеттена.
     -- Это от  Геерта,-- сказала Эффи и, отложив письмо в сторону, спокойно
продолжала: -- Но ты разрешишь мне поставить в комнате рояль, наискосок. Это
мне больше нравится, чем камин, который обещал Геерт. И на рояль я  поставлю
твой  портрет;  совсем без  тебя я  не смогу  жить. Ах,  как  я буду  о  вас
тосковать, быть может уже в дороге, а в Кессине -- так обязательно. Говорят,
там  нет даже гарнизона, даже штабного врача, но счастье, что Кессин хотя бы
курорт. Кузен Брист... я недаром вспомнила о нем... его мать и сестра всегда
выезжают в Варнемюнде,-- так я  не понимаю, почему бы ему  не  командировать
однажды своих милых  родственников  в Кессин.  Командировка  --  это  звучит
совсем как в генеральном штабе, а он, кажется,  именно туда и метит. А потом
он приедет сам и поживет у нас.  Впрочем, кто-то  недавно рассказывал, что у
кессинцев есть довольно большой пароход, который  два раза в неделю ходит  в
Швецию и  обратно. И потом на  палубе устраивают бал (у них, понятно, есть и
музыка), а он танцует очень хорошо...
     -- Кто?
     -- Ну, Дагоберт.
     -- Я думала, ты говоришь об Инштеттене.  Однако уже пора бы узнать, что
он пишет... У тебя ведь письмо в кармане.
     -- Верно. Я чуть не забыла о нем.
     И она, открыв письмо, быстро пробежала его глазами.
     --  Ну, Эффи, ты молчишь? Ты не сияешь, не смеешься. А он пишет  всегда
так весело и интересно, совсем не в отеческой манере.
     -- Это бы  я сейчас же запретила. У него свой возраст, а  у меня -- моя
юность. Я  бы погрозила  ему пальцем  и  сказала:  "Геерт,  подумай-ка,  что
лучше?"
     •-- И  тогда бы  он  тебе ответил: "То, что у тебя, Эффи, чудеснее
всего".  Ведь  он  не  только  мужчина  изящной  внешности,  но  к  тому  же
справедлив, разумен и прекрасно понимает, что такое юность. Он всегда помнит
об этом и равняется  на молодость. Если он и в  супружестве останется таким,
вы будете идеальной парой.
     -- Да, и я так думаю. Но, знаешь, мама,-- мне  просто стыдно сказать --
я совсем не за то, что называется идеальным браком.
     -- Это на тебя похоже. А скажи мне, за что ты?
     -- Я за... ну, я за брак равного с равным и, конечно, еще за нежность и
любовь.  Ну, а если нежности  и  любви  нет, потому что любовь,  как говорит
папа,-- это только  "ерунда" (во что  я,  однако,  не верю),  тогда  я -- за
богатство,  за  роскошный дом, только совсем роскошный,  как тот, в  котором
отдыхает принц Фридрих Карл  во  время  охоты на лося или на фазана, или где
останавливается  кайзер и  где он для  каждой дамы,  даже  молодой,  находит
милостивое слово. А когда мы будем в Берлине, я побываю на придворном балу и
в Гала-Опере, и всегда буду сидеть рядом с большой центральной ложей.
     -- Ты говоришь так из гордости или из каприза?
     -- Нет, мама, вполне серьезно. Сначала приходит любовь, потом  сразу же
за ней -- блеск  и слава,  а  затем развлечения,-- да,  развлечения,  всегда
что-нибудь новое, над  чем можно посмеяться или поплакать. Чего я не выношу,
так это скуки.
     -- Но как же ты жила столько лет с нами?
     --  Ах,  мама,  как  ты  можешь это  говорить!  Конечно,  зимой,  когда
приезжают с визитом милые родственнички и просиживают по шести часов, а го и
дольше, да  еще тетка Гундель  или тетка Ольга озирают тебя и ни с того ни с
сего находят дерзкой -- тетка  Гундель даже  это высказала,-- такое,  говоря
откровенно,  мало  кому  понравится.  В остальном  же  я  всегда была  здесь
счастлива, так счастлива...
     И при этих  словах слезы брызнули у  нее из  глаз,  она бросилась перед
матерью на колени и стала целовать ей руки.
     -- Встань, Эффи.  В молодости,  в твои годы настроения часто  меняются,
особенно  перед замужеством  и, неизвестностью. А теперь почитай мне письмо,
если нет в нем ничего такого или каких тайн.
     -- Тайн,-- засмеялась  Эффи, настроение у нее внезапно  переменилось, и
она снова вскочила.-- Тайны! Да, у него  есть такая манера. Но большую часть
этих тайн я  могу узнать  у сельского старосты, в  делах, где всегда имеются
распоряжения ландратов. Ведь Геерт тоже ланд-рат!
     -- Читай, читай.
     -- "Милая  Эффи!.." Так он всегда начинает, а  иногда еще называет меня
своей "маленькой Евой".
     -- Читай же, читай.
     -- Итак, "Милая Эффи! Чем ближе день нашей свадьбы, тем реже становятся
твои письма.  Когда  приходит почта,  я всегда ищу взглядом конверт  с твоим
почерком,  но, как правило, да ты и  сама знаешь,  тщетно (хотя иного  я  не
требую).  В  доме сейчас рабочие,  они  готовят  к  твоему  приезду комнаты,
которых,  кстати,  не  так  много.  Но  лучше  всего  будет время,  когда мы
отправимся  путешествовать.   Обойщик   Маделувт,  что  доставляет  мне  все
необходимое, большой оригинал. Но о нем я расскажу в другой раз. Все мысли о
тебе,  моей прелестной, маленькой Эффи. У меня здесь земля горит под ногами,
к тому же в нашем добром маленьком  городе становится тихо и безлюдно. Вчера
уехал  последний  курортник:  перед  отъездом  он  купался  уже  при  девяти
градусах, и курортный персонал страшно радовался, когда купальщик вылезал из
воды здоровым. Все боялись, как бы его не хватил паралич, а это подорвало бы
авторитет курорта, словно здешние  волны  стали бы оттого хуже, чем в других
местах. Радуюсь при мысли, что через каких-то четыре недели мы будем на пути
из Пьяченцы в  Лидо или в Муране, где делают бусы и другие украшения.  Самые
красивые -- для тебя. Большой привет родителям и нежнейший поцелуй от твоего
Геерта".
     Эффи сложила письмо, чтобы спрятать в конверт.
     --  Очень милое письмо,-- сказала госпожа фон Брист,-- и то,  что он во
всем знает меру, это его достоинство.
     -- Да, меру он знает.
     -- Милая моя Эффи, разреши задать тебе один вопрос: ты бы хотела, чтобы
не  во  всем  соблюдалась мера,  чтобы письмо  было  нежнее, а может и очень
нежным?
     -- Нет, мама. Честное  слово, нет, этого  мне не  хотелось  бы. Так оно
лучше.
     -- Так  оно лучше.  Как это звучит.  Ты такая  странная. И  то,  что ты
плакала передэтим -- тоже странно. О чем ты думаешь?  Еще есть время!  Ты не
любишь Геерта?
     --  Почему бы  мне его не любить?  Я  люблю Гульду, люблю Берту,  люблю
Герту. А еще люблю старого Ни-мейера. И стоит ли говорить, что  я люблю вас.
Я люблю всех, кто хорошо ко  мне относится, хорошо  обо мне думает и  балует
меня.  И  Геерт,  наверно,  будет меня  баловать. Конечно, по-своему. Он уже
собирается дарить мне  в Венеции  драгоценности. Он  ведь понятия не имеет о
том, что я совсем не ношу украшений. Я  больше  люблю  лазать по  деревьям и
качаться  на  качелях,  а  еще  приятнее,  когда  есть опасность  что-нибудь
разорвать, сломать или сорваться вниз. Не будет же это стоить мне головы!
     -- Так же, наверное, ты любишь и своего кузена Бриста!
     -- Да, и очень. Он меня всегда веселит.
     -- А ты бы вышла за него замуж?
     -- Замуж? Клянусь богом, что нет. Ведь он еще желторотый юнец. Геерт --
мужчина, красивый мужчина, человек, с которым можно устроить жизнь и выйти в
свет. Как ты думаешь, мама?
     --  Все  это  верно,  Эффи,  и это меня радует. Но у тебя еще что-то на
душе.
     -- Быть может.
     -- Так скажи.
     -- Видишь ли, мама: то, что он старше меня -- это ничего, а может, даже
хорошо: он ведь  не  стар,  по-военному  подтянут, он  здоров  и свеж,  я бы
сказала, мы подходящая пара, будь он... ну, будь он чуточку иной.
     -- Какой же, Эффи?
     -- Да, какой?  Только не смейся надо мною. Я  поняла это недавно, когда
мы сидели  там, в доме  пастора.  Мы  говорили про Инштеттена. Старый пастор
наморщил  лоб  -- это  он сделал от уважения и восхищения  -- и сказал: "Да,
барон! Это -- человек характера, человек принципов!"
     -- Он именно таков, Эффи.
     -- Конечно. И  мне кажется,  Нимейер  сказал  даже,  что он  человек  с
принципами. А это,  я полагаю, нечто еще большее. Но у меня... у меня-то нет
никаких  принципов. Видишь  ли, мама, в этом  есть  такое, что мучает меня и
пугает. Он мил и добр ко мне и так предупредителен, но... я... я его боюсь.



     Празднества  в  Гоген-Креммене  остались  позади.  Все  разъехались,  а
молодые отправились в свое путешествие тем же вечером после свадьбы.
     Предсвадебное   увеселение   доставило   радость  всем,  особенно   его
участникам.   Гульде   удалось   вызвать  восторг   молодых  офицеров,   как
ратеноверских,  так  и несколько более  привередливых  друзей  Дагоберта  из
Александрийского полка. Да, все прошло хорошо и гладко, даже сверх ожиданий.
Только  Берта и  Герта рыдали  столь бурно,  что провинциальных  виршей Янке
почти нельзя было расслышать. Но и это мало чему повредило. Некоторые тонкие
знатоки  даже  остались  при  мнении,  что  "...когда  обладательницы  таких
прелестных рыженьких  головок запинаются, всхлипывают  и  не  понимают  друг
друга на сцене, то  это  окончательно покоряет  зрителей".  Особого  триумфа
удостоился  кузен  Брист  в  роли,  придуманной  им  самим.  Он  представлял
коммивояжера из магазина Демута, который, узнав, что юная невеста собирается
сейчас же после свадьбы ехать в Италию, решил сбыть  ей  дорожный чемодан: в
действительности  же этот  чемодан представлял  собой огромную  бонбоньерку,
полную  сладостей. Танцы  продолжались  до  трех часов ночи, по  случаю чего
старый Брист,  все больше и больше приходя в "шампанское настроение",  начал
отпускать  всякого рода замечания,  то по поводу танцев с факелами (они  еще
были  в  ходу при  некоторых  королевских дворах), то по  поводу  старинного
обычая танцевать в чулках с подвязками. Эти замечания, которым не было видно
конца и  которые становились все  фривольнее, зашли  наконец так далеко, что
пришло время прервать поток его красноречия.
     --  Возьми себя в руки, Брист! -- заявила супруга  в довольно серьезном
тоне,   хотя   и   шепотом.--   Ты  здесь  не  для   того,  чтобы   говорить
двусмысленности,  а для того,  чтобы поддерживать честь дома. Тут свадьба, а
не охотничий пикник.
     На это Брист ответил, что "между  тем и другим он  не находит особенной
разницы, во всяком случае он счастлив".
     Да и день свадьбы  тоже  прошел хорошо.  Нимейер говорил превосходно, а
один  из  старых  берлинских  господ, некогда имевший какое-то  отношение  к
придворным кругам, заметил, возвращаясь из церкви домой:
     --  Удивительно, как много талантов в нашем государстве!  В этом я вижу
триумф наших  школ,  а быть  может,  в еще большей мере -- нашей  философии.
Подумать
     только: Нимейер, старый деревенский пастор -- он выглядел сначала таким
непрезентабельным... Ну  посудите сами, друг  мой: разве он  не говорил, как
придворный  проповедник? Какой такт, какое мастерство антитезы -- совсем как
у Кегеля *, а что касается чувства, то и  того выше.  Кегель слишком холоден
-- впрочем,  человек с его  положением  и должен быть холоден. Но что вообще
подогревает в нас дух, как не тепло?
     Еще  не  женатый,  но  уже  в четвертый  раз присутствовавший  на чужой
свадьбе   сановник,  к  которому  были   обращены  эти   слова,  разумеется,
согласился.
     --  Очень правильно,  дорогой  друг,  -- сказал  он,  --  слишком много
тепла!.. Превосходно... Кстати, я потом расскажу вам одну историю...
     День после  свадьбы выпал ясный  и тихий. Октябрьское солнце сияло,  но
было уже по-осеннему свежо, и Брист, который только что позавтракал вместе с
супругой,  поднялся  с места, подошел к камину  и,  заложив  руки за  спину,
уставился на замирающее пламя. Госпожа фон Брист  со  своим рукоделием  тоже
придвинулась ближе к огню и сказала Вильке, вошедшему в это  время, чтобы он
убрал со стола остатки завтрака.
     -- Послушайте,  Вильке, когда вы  наведете порядок  в  зале?  Это нужно
сделать в первую очередь. Да  позаботьтесь, чтобы торты были доставлены куда
следует:  ореховый  -- к  пастору,  а  блюдо  с  пирожными  --  к  Янке.  Да
поосторожнее будьте со стаканами. Я имею в виду тонкий хрусталь.
     Брист  раскуривал  уже  третью  сигарету,  выглядел  очень  довольным и
говорил,  что  "на  свете  ничего  нет  приятнее  свадьбы,  за  исключением,
разумеется, своей собственной".
     -- Не знаю, Брист,  к чему ты это говоришь. Я впервые слышу, что тебе в
тягость наше супружество. И непонятно почему.
     -- Луиза, не отравляй  шутку. Я  далек от того, чтобы горевать, даже по
поводу этого. А  впрочем, что  говорить  о нас,  когда мы с  тобой  даже  не
совершили  свадебного  путешествия.  Твой  отец   был  против.  Зато  теперь
путешествует  Эффи.  Есть чему  позавидовать.  Они  отбыли с  десятичасовым.
Наверно, сейчас уже где-нибудь под Регенсбургом. Вероятнее всего, что сейчас
он попутно демонстрирует  перед  нею все сокровища  Валгаллы*.  Инштеттен --
чудесный малый, но у него есть что-то вроде мании к произведениям искусства,
а Эффи -- храни ее господь, наша бедная Эффи -- чистое дитя  природы! Боюсь,
что он  со своим энтузиазмом, со  своей страстью  к архитектуре  и  живописи
порядком ее замучает.
     -- Все вы мучаете своих жен. А страсть к искусству -- это еще далеко не
самое худшее.
     -- Нет, конечно нет! Во всяком случае, не будем об этом спорить: это --
темный лес, да  и люди тоже бывают разные.  Вот  ты,  например, на ее  месте
чувствовала бы себя куда лучше. И вообще,  под  стать Инштеттену скорее  ты,
чем Эффи. Жаль, что теперь уже ничего не исправишь, правда?
     -- Чрезвычайно любезно, хотя ни к селу ни к городу,, Во всяком  случае,
что было, то  было. Теперь  Инштет-тен -- мой зять, да и вообще  какой смысл
без конца напоминать об увлечениях молодости.
     -- Я хотел лишь поднять тебе настроение.
     -- Очень мило с твоей стороны.  Но, право, весьма  некстати: я и так  в
приподнятом настроении.
     -- И, надеюсь, в хорошем?
     -- Почти, и не  след тебе его портить. Ну, что там еще  у тебя на душе?
Говори, я ведь вижу,
     -- Как тебе  нравится наша Эффи? Да и вообще вся эта история? Наша дочь
вела себя так странно... То ребячлива, то уж слишком самонадеянна, и  далеко
не так скромна,  как ей подобает рядом  с  таким мужем. Это объяснимо  разве
тем, что она  еще до конца  не осознает, что он собой представляет. А может,
она не  любит его по-настоящему.  Это было бы скверно: несмотря на  все свои
достоинства, он не из тех, кто легко завоевывает женскую любовь.
     Госпожа  фон Брист молчала: она  считала стежки на  канве.  Наконец она
промолвила:
     -- То, что  ты сейчас сказал,  Брист,--  самое разумное из всего, что я
слышала  от тебя за последние три дня, включая и твою болтовню за  столом. У
меня тоже были кой-какие сомнения. И все же нахожу, что серьезных  оснований
для беспокойства у нас нет...
     -- Значит, она открыла тебе сердце?
     --  Я  бы не  сказала.  Дело  в  том,  что  порой  у  нее есть  желание
высказаться, и вместе с тем нет желания открыть душу:  она многое переживает
в себе.  Эффи и общительна  и замкнута одновременно, и даже скрытна. Вообще,
необычайно сложная натура.
     --  Вполне разделяю  твое мнение. Но коли она  тебе ничего  не сказала,
откуда ты это знаешь?
     -- Я только  сказала, что она не раскрывала мне сердца. Такие серьезные
исповеди  вообще  не   в  ее  характере.  Признание  вырвалось  у  нее   так
непроизвольно и  неудержимо... А потом  вновь  прошло. Я  придаю этому такое
значение потому,  что  все произошло вопреки  ее желанию  и,  можно сказать,
исходило из самых глубин ее существа.
     -- Когда же это было и по какому поводу?
     --  Это  было ровно три недели тому назад. Мы сидели в саду и разбирали
всевозможные мелочи ее приданого, когда Вильке принес письмо  от Инштеттена.
Она сунула  его в карман, а через  четверть  часа мне пришлось ей напомнить,
что она  получила письмо. Тогда она прочитала его,  но  без всяких признаков
какого-либо  чувства. Признаюсь, мне стало  не по  себе --  настолько  не по
себе,  что захотелось добраться  до сути,  насколько  это  вообще возможно в
подобных делах.
     -- Совершенно верно, совершенно верно.
     -- Что ты хочешь этим сказать?
     --  Я?  Этим сказать...  Да  не  все  ли  равно. Говори  дальше. Я весь
внимание.
     -- Итак, я спросила ее почти напрямик, что она чувствует. Зная характер
Эффи, я постаралась  избежать всякой натянутости  и сделать наш разговор  по
возможности более непринужденным, и потому спросила полушутя: не было бы для
нее приятней  видеть  в  качестве мужа  кузена Бриста, который  так  усердно
ухаживал за нею в Берлине.
     -- Ну и...
     --  Посмотрел  бы  ты  на  нее  в  эту  минуту!  Ее первым  ответом был
уничтожающий смех. Кузен для нее  -- не что иное,  как большой кадет в форме
лейтенанта.  А полюбить "кадета"  она никогда бы не смогла, не говоря  уже о
том, чтобы  выйти за него замуж. Потом она  перевела разговор на Инштеттена,
которого считает воплощением всех мужских достоинств.
     -- Ну и как же ты все это объясняешь?
     --  Очень просто.  Несмотря на  всю  свою  бойкость, темперамент и даже
страстность, а может, именно в силу этих своих качеств, она не принадлежит к
тем,  кто  по-настоящему  понимает'любовь  или по крайней  мере  то чувство,
которое можно  назвать так с  чистой совестью.  Если она и говорит о любви с
пафосом и большой убежденностью, то лишь  потому, что начиталась о ней как о
чем-то   возвышенном,  прекрасном,   великолепном.   Весьма   вероятно,  что
наслышалась о любви  от сентиментальной  Гульды  и подражает ей. Но глубоких
чувств у нее  нет. Возможно, они вспыхнут  позже; упаси ее, господи, но пока
ничего нет.
     -- Так что же есть? Какими чувствами она живет?
     -- И по моему мнению,  и  по ее собственному  признанию-- честолюбием и
страстью к развлечениям.
     -- Коли так, я спокоен.
     -- А вот я -- нет. Инштеттен -- человек карьеры; я не хочу сказать, что
он карьерист,  да  он действительно не таков: он  слишком благороден.  Итак,
Инштеттен -- человек карьеры, это удовлетворит честолюбие Эффи.
     -- Ну вот видишь. Это же хорошо!
     --  Да, конечно хорошо!  Но это полдела. Честолюбие удовлетворено. А ее
страсть к играм и приключениям? Вот что будит во мне сомнения.  О постоянных
забавах, которые будут развлекать и  волновать  ее,  обо всем, что побеждает
скуку -- этого смертельного врага маленькой проказницы,-- об  этом Инштеттен
позаботиться не сумеет. Конечно,  скучать он  ей  не даст:  для  этого в нем
достаточно ума и светскости. Но ублажать ее  он не станет. И что еще хуже --
он даже  не  задастся вопросом, как избегнуть опасности. Некоторое время все
будет идти гладко, без особых потрясений, но настанет момент, когда она  это
заметит и обидится. И вот тогда...  я не ручаюсь за то, что будет тогда. Как
бы мягка и уступчива  она ни была, в ней есть что-то неукротимое,  что может
толкнуть на многое.
     В этот момент  из зала вышел Вильке и доложил, что  он все пересчитал и
все  нашел  в  полном  порядке, кроме  одного  хрустального бокала,  который
разбился. Но  это произошло  еще вчера, когда кричали "Виват!"  --  фрейлейн
Гульда слишком сильно чокалась с лейтенантом Нинкеркеном.
     -- Понятно,  Так уж ведется с былых времен и не изменилось к лучшему...
С милым рай и в шалаше. Несуразная она особа, да и Нинкеркена я не понимаю.
     -- А я его вполне понимаю.
     -- Но ведь он на ней не женится...
     -- Нет.
     -- Тогда к чему он клонит?
     -- Это -- темный лес, Луиза!
     Это происходило на следующий день после свадьбы. А через три дня пришла
маленькая исписанная каракулями открытка  из Мюнхена: все  имена в ней  были
заменены инициалами.
     "Милая мама! Сегодня до обеда осматривали пинакотеку*. Геерт хотел меня
вести  еще и  в  другую:  я  ее здесь не  называю,  так  как не  ручаюсь  за
правописание, а переспросить  его  постеснялась. Вообще  --  все  прекрасно,
только  утомительно. В  Италии, конечно, будет свободнее и лучше. Живем мы в
"Четырех  временах года", так что Геерт не упустил  случая сказать мне:  "На
дворе осень, а  в душе у меня  -- весна". Я нахожу, что  это звучит красиво.
Вообще, он очень внимателен. Конечно, и  я тоже должна  быть такой, особенно
когда он что-нибудь говорит или объясняет. Он так  хорошо все знает, что ему
почти не приходится заглядывать в справочники. Он с восхищением отзывается о
вас, особенно -- о маме. Гуль-ду он находит немного жеманной, но зато старик
Ни-мейер произвел  на  него  очень хорошее  впечатление. Тысяча  приветов от
вашей совершенно закружившейся и немного утомленной Эффи".
     Такие  открытки приходили  каждый  день -- из Инсбрука,  из  Вероны, из
Виченцы,  из   Падуи,  и  каждая   начиналась:  "Сегодня  утром  осматривали
знаменитую  здешнюю галерею",  или если не галерею,  то,  во всяком  случае,
какую-нибудь  "арену"  или  очередную  церковь  св.  Марии.  Из Падуи, кроме
открытки, пришло и настоящее письмо:
     "Вчера мы побывали в Виченце. Ее стоило осмотреть ради Палладио*. Геерт
сказал, что ему претит все современное: разумеется, это относится  только  к
архитектуре.  Здесь в  Падуе, куда мы прибыли  нынче  утром,  он, пока мы  в
карете  ехали  до  отеля,  несколько  раз повторил  про  себя:  "Лежит  он в
Падуе..."*  -- и был весьма удивлен, когда  узнал,  что я  никогда раньше не
слышала этих слов. Но в конце концов сказал, что это даже хорошо и говорит в
мою  пользу, если я ничего об этом не знаю. Вообще, он очень справедливый, а
главное   --  ангельски  добр  ко  мне,  ни  в  чем   не  проявляет   своего
превосходства,  и  к  тому  же совсем не стар.  У меня все еще болят ноги: я
совершенно  разбита  от бесконечных  прогулок и  от  долгого  стояния  перед
картинами. Но так уж повелось. Очень радуюсь, что мы  едем в Венецию. Там мы
пробудем  дней пять, а может, и  целую неделю. Геерт уже  рассказывал  мне о
голубях на  площади св. Марка, о том, как  туристы покупают  горох и  кормят
этих прелестных  созданий.  Там  должны  быть  и картины.  На одной  из  них
изображается   красивая  белокурая   девушка.  "Она   похожа   на   Гульду",
--•сказал  Геерт.  При  этом я вспомнила близнецов  Янке. Чего бы  я не
отдала сейчас за  то,  чтобы сидеть с ними на нашем дворе  верхом на оглобле
кареты и кормить наших голубей. Венценосных голубей  с большими зобами прошу
вас не резать: я хочу их видеть еще раз. Ах, как  здесь прекрасно -- намного
прекраснее,  чем где  бы  то  ни  было.  Ваша  счастливая,  хоть  и  немного
утомленная Эффи".
     Прочитав письмо, госпожа фон Брист сказала:
     -- Бедная девочка! Она тоскует.
     -- Да,-- согласился Брист,-- она тоскует. Эта проклятая поездка...
     --  Почему ты  говоришь об  этом только сейчас?  Ты же вполне мог этому
воспрепятствовать.  Но такова  уж  твоя манера:  разыгрывать пророка  задним
числом. Господа советники приказывают закрыть колодец обычно после того, как
в него упал ребенок.
     --  Ах, Луиза, к чему  все  эти  разговоры. Эффи --  каше  дитя,  но  с
третьего октября она, кроме того,  баронесса Инштеттен. И  если ее муж и наш
зять  соизволил  предпринять  свадебное  путешествие   и   по   сему  случаю
пересоставляет  каталоги   всех   музеев   и  галерей,  могу  ли   я  в  чем
препятствовать. Ведь это и называется быть замужем.
     --  Вот видишь!  Теперь ты сам в  этом признаешься,  А ведь  раньше  ты
никогда  не соглашался  со  мной,  когда  я говорила, что  жена  находится в
зависимом положении.
     -- Да, Луиза. Ты права. Но к чему сейчас вспоминать об этом.  Это  ведь
тоже темный лес.



     В середине ноября  молодожены добрались уже до Капри и Сорренто.  Но  к
этому времени отпуск Йнштеттена истек,  а стремление быть пунктуальным везде
и  во  всем  было главным, если  не основным, свойством его характера. Утром
четырнадцатого ноября курьерский поезд доставил барона и  его жену в Берлин,
где их встретил  кузен Брист. До отхода поезда на Штеттин оставалось еще два
часа,  и кузен  предложил использовать  это  время  для  легкого завтрака  и
посещения  Сен-Приватской  панорамы*.  Эффи  и  Инштеттен  с  благодарностью
приняли его  предложение. В  полдень  они снова были  на  вокзале, где после
сердечных рукопожатий и обычных,  к счастью никогда не  принимаемых  всерьез
слов: "Приезжайте  и  вы  к нам",  --  расстались со своим провожатым. Когда
поезд тронулся, Эффи еще раз  помахала кузену рукой из окна  купе. Потом она
устроилась  поудобней  и  закрыла  глаза.  В  пути  она   время  от  времени
просыпалась и протягивала руку Инштеттену.
     Дорога была приятной. Поезд точно по расписанию прибыл на станцию Малый
Тантов,  откуда до Кессина было два часа езды по шоссе. В летние месяцы или,
точнее говоря, в курортный сезон все обычно предпочитали водный путь и плыли
на  старом колесном  пароходе по  реке Кессине, которой  и  был обязан своим
именем город Кессин.  Однако с  первого октября пароход "Феникс"*,  которому
многие уже давно и напрасно желали оправдать свое имя  и сгореть -- конечно,
без  пассажиров,-- прекратил регулярные рейсы, вследствие чего Инштеттен еще
из Штеттина послал своему кучеру Крузе телеграмму: "Пять часов станция Малый
Тантов. При хорошей погоде открытый экипаж".
     Погода  была хорошая, и  Крузе, сидя  в открытом экипаже  у вокзала, по
всем правилам, предписанным господскому кучеру, приветствовал прибывших.
     -- Ну, Крузе, все в порядке?
     -- Так точно, господин ландрат!
     -- Тогда, Эффи, прошу тебя садиться.
     Пока  Эффи  усаживалась  в  коляску,  а  один  из  вокзальных  служащих
укладывал под кучерское сиденье маленький ручной саквояж, Инштеттен приказал
весь  остальной  багаж  переслать с  омнибусом.  Потом сел  рядом  с  женой,
попросил у одного  из  стоящих  вокруг прикурить, чем  сразу снискал у  всех
популярность, и крикнул:
     -- Пошел, Крузе!
     Коляска  миновала  железнодорожный  переезд,  пересекла  многочисленные
рельсы запасных путей  и выехала на шоссе, возле  гостиницы "Князь Бисмарк".
Как раз в этом месте путь разветвлялся. Направо шла дорога на Кессин, налево
-- на  Варцин*. У дверей гостиницы стоял широкоплечий среднего роста человек
в  меховой  шубе  и  такой  же  шапке,  которую  почтительно  снял,   увидев
проезжающего мимо господина ландрата.
     -- Кто  этот  человек?  -- спросила Эффи. Ее интересовало все,  что она
видела вокруг, и уже по одной  этой причине была в прекрасном настроении. --
Настоящий староста,  хотя,-по правде говоря, я ни одного старосты в глаза не
видела.
     -- Это  не так уж плохо,  Эффи. Все же ты  верно подметила. Он  в самом
деле похож на старосту, да  он и в действительности нечто в этом роде. Зовут
его Голхов-ский: он наполовину поляк; во время здешних выборов и на охоте он
всегда  на  высоте  положения.  Говоря  откровенно,  это  весьма  ненадежный
субъект, которому я не рискнул  бы встать поперек дороги. Но разыгрывает  из
себя вполне  лояльного человека  и, когда сюда приезжают господа из Варцина,
готов разорваться перед их каретами  на части.  Я знаю, князь* его не любит,
но что  делать? Мы не можем портить  с ним отношения. Он числится зажиточным
человеком,  весь здешний край  у  него в кармане, и  никто другой  не  умеет
проводить  выборы так,  как он. Помимо всего прочего, Голховский  одалживает
деньги под  проценты, чего  обычно поляки не  делают.  Как  правило,  бывает
наоборот -- они сами любят брать в долг.
     -- У него приятная внешность.
     --   Да,  внешность  у  него  приятная.  Здесь  многие  обладают   этим
достоинством. Красивая порода людей. Но это единственно хорошее, что можно о
них сказать. Ваши бранденбуржцы угрюмы и менее  привлекательны. В  их осанке
не хватает внешнего лоска, пожалуй даже нет вовсе, но их "да" -- это "да", а
"нет" -- "нет". На них можно положиться. А здесь все ненадежны.
     -- Зачем ты так говоришь? Ведь мне предстоит жить среди этих людей.
     -- Нет, тебе не часто придется их видеть и даже слышать о них.  Здешние
города и  деревни резко отличаются друг от друга, ты же будешь  иметь дело с
горожанами, С нашими добрыми кессинцами.
     -- Нашими добрыми кессинцами? Это шутка, или они в самом деле добрые?
     -- Ну, не буду утверждать, что кессинцы действительно добры. Однако они
ничуть  не похожи  на этих  деревенских.  Между  теми и  другими  нет ничего
общего.
     -- Как же это получается?
     -- Видишь ли, они и по  происхождению и по воспитанию совсем иные люди.
Народ, который ты встретишь здесь, в деревнях, принадлежит к так  называемым
кашубам, славянскому  племени,  о  котором ты, вероятно,  слышала и  которое
живет  в  этих  местах  уже тысячу лет,  а может,  и  того больше. Что же до
жителей  прибрежных  торговых  городков, то все они  переселенцы,  ничем  не
связаны  с коренным  кашубским  населением области и отнюдь  не стремятся  к
установлению такой связи. Их интересует лишь  тот, с кем они торгуют, а  так
как торгуют они чуть ли  не с целым  светом, ты  найдешь среди  них людей из
самых отдаленных уголков мира. И в нашем Кессине тоже, хотя он всего-навсего
захолустный городишко.
     --  Но  ведь  это  же  восхитительно,  Геерт!  Ты все время  твердишь о
захолустье, а по-моему, если  ты не преувеличиваешь, здесь совсем новый мир.
Мир, полный экзотики. Не правда ли, ты это имел в виду?
     Он кивнул головой.
     -- Я  и говорю,  это --  совсем новый мир.  Здесь можно увидеть  негра,
турка или даже китайца.
     -- Да, и китайца. Как хорошо ты умеешь угадывать. Очень может быть, что
у нас действительно еще есть китаец, во всяком случае был таковой. Теперь он
умер  и похоронен  на маленьком, обнесенном  решеткой клочке земли, рядом  с
кладбищем. Если не  боишься, я при случае  покажу тебе его могилу. Она между
дюнами, там,  где ни  на секунду не  умолкает р§кот моря. Вокруг  все голо и
пустынно, и лишь кое-где  пробиваются стебельки иммортелей. Очень  красиво и
вместе с тем страшно.
     -- Так страшно, что мне захотелось знать об этом немножко больше.  Хотя
лучше не надо. А то, чего доброго, меня будут преследовать разные призраки и
кошмары.  Мало  удовольствия  сегодня же  ночью пробудиться от  крепкого  и,
надеюсь, приятного сна и увидеть китайца, которому вздумается подойти к моей
кровати.
     -- Этого он делать не станет.
     --  Не  станет?  Ты  не  находишь,  что это  звучит  странно? Будто это
возможно!  Тебе  хочется заинтересовать  меня  .своим Кессином,  но  ты явно
пересаливаешь. И много таких иностранцев у вас в городе?
     -- Очень  много.  Все население Кессина состоит  из  людей иностранного
происхождения или тех, чьи родители или деды сюда приехали.
     -- Это удивительно. Пожалуйста, расскажи мне о  них  еще. Только ничего
страшного. Китайцы всегда казались мне жутковатыми,
     --  Пожалуй,  в  этом есть  доля  правды,-- засмеялся Инштеттен.-- Зато
остальные наши  жители,  слаза  богу, другого сорта. Они вполне  воспитанные
люди. Быть может, они слишком много занимаются торговлей,  обменом и разными
сомнительными  сделками.  Поэтому-то с  ними надо  держать  ухо востро. Но в
остальном они весьма добродушны. А для  того чтобы тебе не казалось, будто я
ввожу тебя в  заблуждение,  я перечислю некоторых  из  них.  Составляю нечто
вроде регистра или поименной переписи.
     -- Хорошо, Геерт, я слушаю.
     --  Ну, вот, например, не далее чем в  пятидесяти шагах от  нас -- наши
сады граничат между собой --  живет механик  и специалист по землечерпалкам,
некто Макферсон, настоящий шотландец и горец.
     -- Он и ведет себя как горец?
     -- Слава  богу,  нет.  Это  сухощавый человечек, без особой гордости за
свой клан и  своего  Вальтера Скотта.  В одйом  доме с  ним  проживает некий
старый  хирург --  или, вернее,  цирюльник --  по  имени  Беца.  Родом он из
Лиссабона, как раз оттуда, откуда происходил знаменитый генерал Меца*. Меца,
Беца,  -- ты  чувствуешь национальное родство  в  звучании этих двух имен. А
выше по реке, у бальверка,--  это наша пристань,  у которой  стоят суда,  --
живет  ювелир  Штендинг, из  старинного шведского рода. По-моему,  есть даже
графы  с  такой фамилией. И, наконец, чтобы  скорее  закончить свой  список,
упомяну  еще  нашего  доброго доктора Ганнеманна.  Само собой,  он датчанин,
довольно долго жил в Исландии и даже написал книжонку о последнем извержении
Геклы или Краблы*.
     --  Но ведь  это  же восхитительно,  Геерт.  Это  целых шесть  романов,
которые едва  ли успеешь прочитать  до конца. Пусть их  герои  -- обыватели,
зато у каждого необыкновенная история. Но  раз ваш  город приморский,  в нем
должны проживать не только хирурги, цирюльники и подобные им, но и капитаны.
Какие-нибудь летучие голландцы или...
     -- Ты совершенно права. Есть  у нас и капитан,  раньше он был пиратом и
плавал под черным флагом.
     -- Не понимаю. Что значит "плавал под черным флагом"?
     -- Бывают такие люди, далеко отсюда, в Тонкине и в южных морях... Но, с
тех пор как наш капитан поселился здесь, среди людей, у него снова появились
прекрасные манеры, и он стал вполне приличным человеком.
     -- И все же я стану его бояться.
     -- Бояться  тебе здесь  нечего,  даже  когда я буду в  разъездах или на
чашке чая у князя. Помимо всего прочего, у нас, слава богу, есть Ролло *8
     -- Ролло?
     -- Да, Ролло.  Ты невольно вспоминаешь, что слышала от Нимейера  или от
Янке о таком  норманском герцоге. В нашем Ролло тоже есть что-то норманское.
Это --  обыкновенный  ньюфаундленд,  прекрасное животное,  любит меня и тебя
тоже  полюбит.  Ролло  тонкий  знаток  людей.  Пока он с  тобой,  можешь  не
беспокоиться, тебя не  тронет ни живой, ни  мертвый. Однако взгляни на луну.
Разве она не прекрасна?
     Погруженная в  свои  мысли, Эффи  с интересом и страхом  вслушивалась в
каждое слово мужа. Теперь она приподнялась и  посмотрела  направо, где из-за
белоснежных, стремительно бегущих облаков только что вынырнула луна. Большим
медно-красным  диском висела  она над ольшаником, проливая свет  на  широкую
водную гладь Кессины.. Или, может быть,  это была уже не Кессина, а  один из
многочисленных морских заливов.
     Эффи была словно во сне.
     -- Ты прав, Геерт. Она прекрасна, но ее свечение внушает жуть. В Италии
она  никогда не производила  на меня такого впечатления, даже когда мы ехали
из Местры в Венецию, Там  тоже нас окружали болота, вода, лунный  свет,  и я
боялась, что мост вот-вот провалится, но там не было ничего призрачного. Чем
это объяснить? Может, влиянием севера? Инштеттен рассмеялся.
     -- Мы всего на пятнадцать миль севернее Гоген-Креммена, и тебе придется
долго  ждать,  пока  здесь  появится  первый  белый медведь. Мне кажется, ты
просто разнервничалась от долгой дороги. А тут еще Сен-Приватская панорама и
история про китайца.
     -- Никакой истории ты мне вовсе не рассказывал.
     -- Не рассказывал? Значит,  я только упомянул  о китайце;  любой из них
уже сам по себе история.
     -- Это верно,-- рассмеялась Эффи.
     -- Во всяком случае,  ты скоро  ко  всему  привыкнешь. Видишь,  впереди
маленький  домик,  а  в  нем горит  огонек. Это  кузница.  Там дорога делает
поворот. А за  поворотом  появится кессинская  колокольня  или, вернее,  две
колокольни.
     -- У вас две колокольни?
     -- Да, Кессин растет. Теперь у нас есть и католическая церковь.
     Через  полчаса экипаж остановился  на противоположном  конце  города, у
дома ландрата, сравнительно простого, немного старомодного здания. Его фасад
выходил  на главную улицу города --  она вела к пляжу, -- а  из задних  окон
открывался  вид на небольшой  лес между  городом и  дюнами, который называли
"питомником". Старомодное здание было  частным  домом Инштеттена, а окружная
управа располагалась немного наискосок от него на другой сторое улицы.
     Крузе не пришлось возвещать о прибытии троекратным щелканием  кнута. Из
всех окон и дверей дома уже давно следили за появлением господ, и прежде чем
экипаж  успел остановиться, на тротуар высыпали все обитатели дома,  и Ролло
запрыгал вокруг коляски. Инштеттен сошел  сам, помог выйти из  экипажа своей
жене, после чего молодые под  приветственные возгласы слуг проследовали рука
об  руку в прихожую,  обставленную  роскошными старинными  стенными шкафами.
Горничная, хорошенькая,  хотя и не  очень  молодая  особа, умевшая со вкусом
оттенять  полноту  своей  статной фигуры,  с изящной  шапочкой на  белокурых
волосах, помогла Эффи снять пальто и муфту и нагнулась, чтобы расстегнуть ее
отороченные  мехом резиновые боты.  Не успела она  подняться,  как Инштеттен
сказал:
     -- Пожалуй,  Эффи, я тебе  сейчас  же представлю всех  домашних,  всех,
кроме  госпожи  Крузе.  Она   вообще   неохотно  показывается  на  людях  и,
подозреваю, пребывает в обществе своей неизменной черной курицы.
     Все улыбнулись.
     -- Но оставим госпожу Крузе.  Вот мой старый  Фридрих. Он при мне еще с
того времени,  когда я  учился в  университете.  Прекрасные были  деньки, не
правда ли,  Фридрих?  А вот Иоганна,  твоя землячка, если бранден-буржцев ты
считаешь своими земляками.  Это  -- Хри-стель, которой мы и  днем  и вечером
доверяем заботу о  поддержании  нашего земного существования и которая, смею
тебя уверить, отлично стряпает. А это Ролло. Ну, Ролло, как дела?
     Ролло, казалось, только и ждал  этого  персонального обращения. Услышав
свое имя, он радостно залаял и, подскочив, положил лапы на плечи хозяина.
     --  Ладно, Ролло,  ладно!  Посмотри-ка сюда.  Вот твоя  хозяйка. Я  уже
говорил ей, что ты прекрасный пес и будешь ее охранять.
     Ролло  опустился  на  пол  и  сел  перед  Инштеттеном,  с  любопытством
поглядывая  на молодую женщину. Когда же она протянула  ему руку, он ласково
лизнул ее.
     Пока  шла  сцена  представления,  Эффи  успела  оглядеться.   Она  была
очарована  всем увиденным  и вдобавок  ослеплена  обилием света. В  передней
горели четыре или  пять бра, очень  примитивных,  из  блестящей белой жести,
что,  однако,  усиливало  их  свет.  Еще  две  лампы с  красными  абажурами,
свадебный подарок Нимейера, стояли на этажерке между двумя дубовыми шкафами.
Напротив  них  находился  столик  с чайным  прибором. Горелки под котелком с
водой были уже зажжены. Тут было много других, новых  для нее .и порою  даже
странных предметов. Потолок прихожей поддерживали три резные балки. К первой
из  них  был  подвешен парусный корабль, полностью  оснащенный, с орудийными
люками  и высокой  кормой. На второй  балке висела  огромная  рыба, которая,
казалось, плавала в  воздухе.  Эффи  тронула  ее своим  зонтиком, и чудовище
медленно стало поворачиваться.
     -- Что это, Геерт? -- спросила она.
     -- Это акула.
     --  А там,  дальше?  Похожее на  огромную  сигару с  витрины  табачного
магазина.
     -- Молодой крокодил. Но все это лучше и подробнее ты рассмотришь завтра
утром. А теперь пойдем и выпьем по чашке чаю. Несмотря на плед и одеяла, ты,
наверное, озябла. В конце пути было довольно холодно.
     И  он  предложил  Эффи  руку.  Обе девушки  удалились,  Фридрих и Ролло
последовали  за  ними.  Свернув  налево,  молодожены  оказались  в  кабинете
Инштеттена.  Здесь  Эффи  ожидало новое удивление, ничуть не  меньшее, чем в
прихожей,  но,  прежде  чем  она  успела  его  выразить,  Инштеттен  откинул
портьеру, за ней открылась вторая, большая комната с окнами в сад и во двор.
     -- Это  твоя комната, Эффи.  Фридрих и  Иоганна  сделали все возможное,
чтобы обставить ее согласно моим указаниям. Я лично нахожу ее вполне сносной
и буду очень рад, если она тебе тоже придется по вкусу.
     Эффи выдернула  свою  руку  из  мужниной и поднялась  на цыпочки, чтобы
наградить его горячим поцелуем.
     --  Я  бедное,  маленькое существо, ты  так меня балуешь.  Этот  рояль,
ковер, -- по-моему, он даже турецкий, -- аквариум с рыбками, да еще столик с
цветами. Куда ни посмотришь -- баловство.
     -- Да,  моя  дорогая Эффи, ты должна мне  это позволить,  потому что ты
молода, хороша собой и очень любезна,  о чем  наши кессеинцы, наверное, тоже
узнали бог весть откуда. К этому цветочному столику я лично не имею никакого
отношения. Фридрих, кто прислал сюда цветочный столик?
     -- Аптекарь Гизгюблер. Там лежит его карточка.
     --  Ах,   Гизгюблер!  Алонзо  Гизгюблер!  --  рассмеялся  Инштеттен   и
полуигриво  протянул Эффи визитную карточку  с  этим  несколько экзотическим
именем.-- О  Гиз-гюблере  я совсем забыл  тебе  рассказать.  Кстати,  у него
звание доктора, но он страшно не. любит, когда его так называют. Боится, что
это обидит настоящих докторов,  и,  пожалуй, прав.  Ну, я надеюсь, ты  с ним
познакомишься,  и даже скоро. Он здесь лучше всех.  Человек с художественным
вкусом  и оригинал,  но  прежде всего человек  с  душой,  что  всегда  самое
главное. Однако  оставим  это,  давай лучше  пить чай. Только где? Здесь,  у
тебя, или там, в моем кабинете. Иного выбора нет. Моя хижина мала и тесна.
     Эффи, не раздумывая, уселась на диван.
     -- Сегодня  мы  останемся здесь,  и ты будешь моим гостем. Или  сделаем
лучше так. Чай мы всегда будем  пить в  моей комнате, а  завтракать в твоей,
тогда никто не будет в обиде, А я посмотрю, где мне больше понравится.
     -- Итак, в первую очередь вопросы, связанные с утром и вечером.
     -- Конечно. Все  будет зависеть от  того, как они решатся, или, вернее,
как мы их разрешим.
     Она рассмеялась, прижалась к мужу и хотела поцеловать у него руку.
     -- Нет, Эффи, ради бога,  не делай этого. Я не хочу быть для тебя столь
важной персоной, как для кессинцев. Для тебя я...
     -- Ну, кто?
     -- Ах, полно. Я боюсь даже произнести



     Когда на  следующее утро  Эффи проснулась, было  уже  совсем  светло. С
трудом  она пыталась понять,  где находится.  Ах,  да,  в  Кессине,  в  доме
ландрата  фон Инштеттена,  и  она  его  супруга,  баронесса  фон  Инштеттен.
Приподнявшись, Эффи с любопытством  огляделась вокруг. Накануне вечером  она
была  слишком   утомлена,  чтобы  всматриваться   в  окружающее;  тогда  все
показалось  ей  чужим  и старомодным. Две  колонны  поддерживали  потолочные
балки.  Тяжелые зеленые  портьеры,  свешиваясь  до полу,  отделяли  альков с
кроватью от  остальной части комнаты. Посредине одна из портьер была немного
отдернута, так что, даже лежа на кровати, можно было обозревать всю комнату.
Между  двумя  окнами  возвышалось до самого потолка  роскошное узкое  трюмо.
Направо  от него, у стены прихожей выступала большая черная изразцовая печь,
которую (как она уже  успела  заметить  накануне вечером)  топили здесь,  по
старинному  обычаю,  снаружи. Теперь она чувствовала, как  до нее  доносится
тепло  печи.  Все  же как  хорошо  находиться  в  собственном  доме!  Такого
удовольствия  она  не  испытывала  ни  разу  во  время путешествия,  даже  в
Сорренто.
     Но где же Инштеттен? Вокруг тишина, и никого нет.
     Она слышала лишь тиканье маленьких ходиков и приглушенные звуки в печи,
словно  в нее  подбрасывали новые чурки. Постепенно  приходя  в  себя,  Эффи
вспомнила;  что вчера вечером  Геерт говорил об электрическом звонке. Ей  не
пришлось  долго искать: рядом с подушкой находилась белая кнопка из слоновой
кости. Эффи тихонько нажала.
     Тотчас же появилась Иоганна.
     -- Что прикажете, госпожа?
     -- Ах, Иоганна, кажется, я проспала. Должно быть, уже поздно.
     -- Только девять.
     -- А  господин...-- ей не удалось так сразу произнести слово "муж",  --
господин, наверно, встал очень рано. Я ничего не слышала.
     -- Разумеется. А госпожа, должно, крепко спали от долгой дороги...
     -- Да, крепко. Господин всегда так рано встает?
     -- Всегда,  госпожа. В  этом он  очень строг.  И терпеть не может спать
долго, а когда идет в кабинет, печь уже затоплена и кофе подан.
     -- Так он уже позавтракал?
     -- О, не совсем так, госпожа... господин...
     Эффи почувствовала, что ей не стоило задавать этого вопроса, так же как
не  стоило  высказывать  предположения, что  Инштеттен мог  позавтракать, не
дожидаясь ее, Следовало загладить ошибку, Эффи  поднялась, села против трюмо
и, возобновляя разговор, сказала:
     -- Впрочем, господин прав. Вставать  рано  -- всегда было правилом  и в
доме моего отца. Где  поздно встают, там весь день кувырком. Но  господин не
осудит  меня строго  на  этот раз. Я  плохо спала  всю ночь,  мне даже  было
немного страшно.
     -- Что я слышу, госпожа! Отчего же?
     -- Надо мной, на потолке, слышались  удивительные звуки,  не громко, но
вполне отчетливо. Сначала будто шорох  длинного  шлейфа  по полу, и  мне при
моем возбуждении даже почудились белые атласные туфельки. Словно кто танцует
наверху, но совсем тихо.
     Во время этого разговора Иоганна смотрела через плечо молодой женщины в
высокое,  узкое  зеркало, чтобы лучше  наблюдать  за выражением  лица  своей
госпожи. Потом сказала:
     --  Да, это наверху,  в зале.  Раньше нам слышалось это над кухней.  Но
теперь мы не слышим -- привыкли.
     -- Здесь что-то странное?
     -- Упаси  бог, вовсе нет. Одно время мы не знали, откуда этот шорох,  и
господин  священник был очень смущен, а доктор Гизгюблер,  тот посмеялся над
нами.  Но  теперь  мы  знаем,  что  это  гардины.  Зал   немного  отсырел  и
заплесневел,  и поэтому  в хорошую  погоду окна в  нем  всегда  открыты. Вот
сквозняк и колышет там, наверху, старые белые гардины. Они слишком длинные и
волочатся по  полу. И,  как  вы уже  сами  заметили, госпожа, это напоминает
шелест шелкового платья или атласных туфель.
     -- Совершенно верно. Тогда  непонятно, почему не снимут портьеры или не
укоротят  их. Этот странный  шорох  действует на нервы.  А  теперь, Иоганна,
подайте,  пожалуйста,  носовой  платок  и приложите  мне ко  лбу.  Или лучше
возьмите из саквояжа одеколон... Он приятен  и освежает меня. Ну вот, теперь
я пойду. Геерт еще у себя или уже ушел?
     -- Господин уходил, верно, по служебным делам. Но вот уже четверть часа
как вернулся. Я скажу Фридриху, чтобы он подал завтрак.
     С этими словами  Иоганна  покинула комнату, а Эффи, еще раз взглянув на
себя в зеркало, прошла через переднюю, которая при дневном  освещении многое
утратила от своего вечернего очарования, и вошла в кабинет Геерта.
     Он   сидел   за   письменным   столом,   несколько  тяжеловесным   бюро
цилиндрической формы, родительским наследием, без которого не мог  обойтись.
Эффи  подошла  к  мужу  сзади,  обняла  и  поцеловала,  прежде чем он  успел
подняться со своего места.
     -- Уже?
     -- Уже, говоришь ты. Конечно, чтобы посмеяться надо мной.
     Инштеттен отрицательно покачал головой.
     -- Ну как я мог?
     Однако Эффи, с явным удовольствием подтрунивая над Геертом, не хотела и
слышать что его "уже" сказано вполне искренне.
     -- Еще со времени нашего путешествия пора бы тебе знать, что по утрам я
не заставляю себя ждать.  Днем дРУгое дело. Здесь действительно я
не совсем пунктуальна.  Зато я  не  соня. В этом отношении,  думаю, родители
хорошо меня воспитали.
     -- В этом отношении? Во всех, моя милая Эффи!
     -- Ты говоришь так, потому что у нас медовый месяц...  впрочем, нет, он
уже прошел. Боже мой, Геерт, я совсем забыла,-- ведь целых шесть недель, как
мы женаты. Шесть недель и один день. Да, это уже другое дело. Тогда принимаю
твои слова не как лесть, а как искреннее заявление.
     В  этот момент вошел Фридрих и принес кофе.  Столик  для завтрака стоял
наискосок перед  маленьким прямоугольным диваном,  занимавшим  угол комнаты.
Здесь и уселись они вдвоем.
     -- Кофе превосходен,--  сказала Эффи, одновременно рассматривая комнату
и  ее  обстановку.--  Совсем  как в  отеле  с  видом на  собор,  или  как  у
Боттенгоне...   помнишь,  во  Флоренции,--   продолжала  она.--  Об  этом  я
обязательно напишу маме! Такого кофе  у нас, в  Гоген-Креммене, нет. Вообще,
Геерт, только теперь  я сознаю, как посчастливилось мне в замужестве. А ведь
у наших, откровенно говоря, не все было так.
     -- Глупости, Эффи! Я нигде не встречал хозяйства лучше, чем у вас дома.
     --  И  вообще,  как  ты живешь! Когда мой отец приобрел  новый шкаф для
оружия  и  повесил  над своим письменным  столом голову буйвола,  а под  ним
портрет старого Врангеля * (отец  был  адъютантом у старика),  он думал, что
сотворил чудо. Когда  же я осмотрела здешнюю обстановку, то  все великолепие
нашего Гоген-Крем-мена показалось мне убогим и будничным. Еще вчера вечером,
при беглом осмотре, мне пришли в голову всякие мысли.
     -- Позволь мне спросить, какие?
     -- Да так... пустяки. Ты только не  смейся надо мной.  В  детстве был у
меня  альбом  с изображением  не то  персидского, не то индийского князя, он
сидел в тюрбане и с поджатыми  ногами  на красной шелковой подушке. Справа и
слева от  него лежали красные, обтянутые шелком валики, они выглядели совсем
выпуклыми,  а  стена  позади  него   была  вся  увешана  мечами,  кинжалами,
леопардовыми шкурами, щитами  и длинными турецкими гладкоствольными ружьями.
Так вот у  тебя точно так  же, и,  подожми  ты еще ноги,  сходство  было  бы
полным.
     --  Эффи, ты  прелестное,  милое созданье!  Ты даже представить себе не
можешь, что я нашел в тебе. Вот так бы и говорил об этом.
     --  Ну,  для  этого  у  нас  еще так много  времени!  Мне  ведь  только
семнадцать, и я не собираюсь умирать.
     -- Во всяком случае, не раньше меня. И если бы пришла  ко мне смерть, я
взял бы тебя с собой. Не оставил бы другому. Что ты на это скажешь?
     -- Об этом я подумаю. Но  оставим этот разговор. Не  люблю я говорить о
смерти, я  люблю  жизнь. Как мы будем  здесь жить? Когда мы  ехали  сюда, ты
много рассказывал о городе, о провинции, а вот о  нашей жизни, о том, как мы
будем  жить  сами,--  об этом  ни  слова.  Что  здесь  все  не  так,  как  в
Гоген-Креммене  и  Швантикове,--  это  я  хорошо вижу,  но ведь  и в "добром
Кессине", как  ты  его  называешь,  не  мешает  иметь  знакомых  и бывать  в
обществе. Есть ли в городе люди знатных фамилий?
     --  Нет,  моя  дорогая  Эффи;   в  этом  отношении  тебя  ждет  большое
разочарование.   Есть   тут  несколько  знатных  семейств,   с  которыми  ты
познакомишься, но не в самом городе.
     -- Не может того быть! Просто не верится. Три тысячи жителей! Не все же
такие, как цирюльник  Беца (так, что  ли, его называют), должны же быть люди
высшего общества, почетные граждане или кто-нибудь в этом роде.
     Инштеттен засмеялся.
     -- Да, почетные граждане у нас есть. Но если внимательно присмотреться,
их немного. Конечно,  у нас  имеются  проповедник, судья, ректор,  лоцман...
Таких чиновных  лиц можно отыскать с дюжину. В большинстве своем это хорошие
люди, но не такой уж клад. А кроме них, нет никого, разве что консулы.
     --  "Разве  что  консулы"!  Как  можешь  ты  так  говорить?  "Разве что
консулы"...   Консулы  --  это  что-то  величественное*,  я  бы  сказала  --
устрашающее.  Консулы  представляются  мне  с  пучками  прутьев,  из которых
выглядывают топоры.
     --  Не  совсем  так,  Эффи.  Люди  с пучками прутьев и топорами зовутся
ликторами.
     -- Правильно,  они зовутся  ликторами.  Но консул -- это все-таки нечто
почтенное и величественное. Ведь Брут* тоже был консулом.
     -- Да, Брут  был консулом.  Но  наши  консулы  на него  не  похожи. Они
довольствуются  тем,  что  торгуют  сахаром  и  кофе или  вскрывают  ящики с
апельсинами, чтобы затем продать их тебе по десять пфеннигов за штуку.
     -- Невероятно!
     -- Но это так. Хитроумные торгаши. Когда  прибывает  иностранное судно,
экипаж которого не осведомлен в каком-либо торговом вопросе, эти господа тут
как тут со своими советами. А дав такие советы  и сослужив некоторую службу,
скажем, голландскому или португальскому кораблю, они становятся  доверенными
людьми  этих  государств. В  Кессине столько же консулов,  сколько послов  и
посланников в Берлине, и в дни  торжеств, а их у нас довольно много, все они
вывешивают  флаги,  своих стран. На  праздники, ярким солнечным утром, можно
видеть на наших  крышах национальные флаги всей Европы, а также с полосами и
звездами и с изображением китайского дракона.
     --   Ты  настроен  иронически,   Геерт,   может   ты  и  прав.  Но  мою
незначительную особу все это бесконечно увлекает. Наши провинциальные города
меркнут  рядом  с Кессином. Даже  в день  рождения  императора  на их  домах
развеваются обыкновенные черно-белые знамена  с красной полоской.  Разве это
сравнишь с тем морем флагов, о  котором ты рассказываешь. Но из всей здешней
экзотики  меня  ничто  так  не  удивляет,  как  удивили  вчера  вечером   --
замечательный  корабль в прихожей, акула, крокодил и, наконец, твоя комната.
У  тебя  все  такое  роскошное,  в  восточном  стиле,--  одним  словом, все,
повторяю, как у индийского князя...
     -- Пусть будет так. Поздравляю, княгиня...
     -- И наверху зал с длинными портьерами, которые шуршат по полу.
     -- А что тебе известно об этом зале, Эффи?
     -- Ничего, кроме того,  что я уже  сказала. Ночью, когда  я проснулась,
мне долго чудилось  шарканье туфель,  танцы и как  будто музыка. Но словно в
отдалении. Обо  всем я рассказала утром Иоганне, желая извиниться за то, что
так  долго  спала. И  тогда она пояснила,  что  шум этот производят  длинные
портьеры в  зале  наверху.  Я думаю, их  надо укоротить или  по крайней мере
закрыть окна. Тем более что погода скоро испортится. Да и пора, уже середина
ноября.
     Инштеттен  с нерешительным видом  смотрел  прямо перед собой, словно  о
чем-то умалчивая. Потом сказал:
     --  Ты абсолютно  права, Эффи.  Мы  укоротим  длинные  портьеры  в зале
наверху. Но не будем торопиться, тем более  что неизвестно, поможет ли  это.
Может, тут что-нибудь другое.  Эти звуки могут  раздаваться в  дымоходе,  их
могут производить жуки-точильщики или,  наконец,  хорек.  Ведь  у нас  здесь
завелись хорьки.  Во  всяком случае, прежде  осмотри  дом, конечно, под моим
руководством; это займет у нас не более четверти часа. Потом сменишь туалет,
-- впрочем, ты прелестна и так,-- и мы встретим нашего друга Гизгюблера. Уже
давно десять, и меня очень огорчит, если он не будет здесь в одиннадцать или
немного   позднее,   ближе  к   обеду,  чтобы  засвидетельствовать,  как  он
выражается,  свое почтение. Я тебе уже говорил, что это  солидный человек и,
насколько я вас обоих знаю, вы подружитесь.



     Одиннадцать часов давно уже пробило, а Гизпоблер все не появлялся.
     -- Я не могу  больше ждать,--  сказал Ннштеттен, спешивший в контору.--
Когда придет Гизгюблер, обойдись с ним полюбезнее, и все пойдет превосходно.
Он такой  стеснительный. Когда он робеет, то лишается дара речи или начинает
говорить всякие глупости.  Но  если ты завоюешь его доверие и подбодришь, он
заговорит как по писаному.  Ну да тебе это  удастся. Не жди меня раньше трех
часов: у меня масса дел. А что касается зала наверху, то мы еще обсудим этот
вопрос. Но, по-моему, лучше сохранить все, как было.
     С этими  словами Инштеттен ушел, и его  молодая жена осталась одна. Она
сидела в уютном уголке возле окна, слегка откинувшись  назад, и смотрела  на
улицу.  Левой  рукой  она  опиралась  на  маленькую  полочку,  выдвинутую из
цилиндрического бюро.  Улица вела к пляжу, поэтому  на  ней царило оживление
даже  в  самые жаркие  летние дни. Но теперь, в середине ноября, кругом было
тихо и  пустынно. Лишь  изредка мимо пробегали, стуча деревянными башмаками,
дети из  бедных  семей, обитавших в  домах  под соломенной  крышей у  самого
питомника.  Но  Эффи не  чувствовала одиночества. Ее  мысли все  еще  витали
вокруг  тех удивительных предметов, которые она видела недавно,  при осмотре
дома.
     Осмотр этот начался с кухни. Плита была вполне современного образца. По
потолку до самой комнаты  горничных был протянут шнур электрического звонка,
И  то  и  другое  недавнего  происхождения.  Эффи  осталась  довольна, когда
Инштеттен обратил на это ее внимание. Затем они снова вернулись в прихожую и
оттуда  прошли  во  двор. В  первой своей половине  двор  представлял  собою
довольно  узкий  проход между  двумя  боковыми флигелями.  В  этих  флигелях
размещалось все, что обычно относится к домоводству  и хозяйству: направо --
комната горничных,  комната слуги, прачечная с катком  для  белья; налево --
между конюшней  и  каретным сараем  --  квартира кучера;  ее  занимала семья
Крузе. Над ней, в чулане, помещались куры. Люк  в крыше конюшни был лазейкой
для  голубей. Все  это  Эффи  рассматривала  с большим  любопытством. Но это
любопытство значительно возросло, когда она снова вернулась в дом. Инштеттен
повел  ее по лестнице наверх.  Лестница была  слегка  перекошенной, ветхой и
темной. Зато передняя, в которую она вела, выглядела  веселой,--  здесь было
много  света и из окон открывался прекрасный вид: по одну сторону за крышами
предместья и питомником высилась на дюнах голландская мельница, по другую --
струилась  Кессина,  в  устье довольно  широкая,  что  производило  премилое
впечатление.  От  этого  вида невозможно  было  оторваться,  и  Эффи тут  же
выразила свое восхищение.
     --  Да, очень  красиво, очень живописно, -- коротко ответил Инштеттен и
быстро открыл немного покосившуюся двухстворчатую дверь, что вела направо, в
так называемый  зал. Зал тянулся через весь  этаж.  Окна были распахнуты,  и
длинные  занавеси  колыхались  на  сильном сквозняке. В  середине  одной  из
продольных  стен высился камин с большой каменной плитой, на противоположной
стене висела пара оловянных подсвечников, по две свечи каждый,  так же как и
внизу, в  прихожей.  Но  здесь  царили запустение и  беспорядок.  Эффи  явно
разочаровалась и высказала это, заметив, что ей интереснее осмотреть комнаты
на другом конце прихожей, чем взирать на этот пустой, убогий зал..
     -- Там, собственно говоря, решительно ничего нет, -- ответил Инштеттен,
но все же открыл дверь.
     -- Здесь  оказалось  четыре комнатушки, каждая с одним  окном. Их стены
были выкрашены в желтый цвет, как стены зала, и они также  пустовали. Только
в одной из  них стояли три тростниковых стула с  продавленными сиденьями. На
спинке одного  оказалась наклеена картинка  размером в полпальца,  китаец  в
синем  сюртуке, желтых шароварах  и  с плоской  шляпой на голове. Увидев ее,
Эффи спросила:
     -- К чему здесь китаец?
     Инштеттен, казалось, сам поразился картинке и уверял, что не знает.
     -- Это наклеила  Христель или Иоганна. Забавляются!  Можешь  убедиться,
она вырезана из букваря.
     Эффи  согласилась, но ее удивило, что  Инштеттен так серьезно отнесся к
этому пустяку,  точно вкладывал в него  глубокий смысл. Она  еще раз окинула
взглядом зал и выразила сожаление, что все помещения пустуют.
     -- У нас внизу  всего три комнаты, и, если кто приедет,  мы будем очень
стеснены. Не кажется  ли тебе, что из этого зала выйдут две красивые комнаты
для гостей?  И на случай приезда мамы. В одной комнате  она могла  бы спать;
оттуда открывается вид на реку и на оба мола. А из окон другой -- любовалась
бы  видом  на  город   и   голландскую  мельницу.  В   Гоген-Креммене  стоит
обыкновенный ветряк.  Ну  скажи,  как твое  мнение?  Возможно, в мае приедет
мама.
     Инштеттен соглашался со всем и только в заключение сказал:
     -- Все  это мило.  Но лучше поместить маму в доме, где моя контора. Там
пустует целый этаж, совсем как здесь, там ей будет спокойнее.
     Таков был результат первого осмотра дома. Затем  Эффи переоделась, хотя
и не так быстро, как  хотел бы Инштеттен. Сейчас она сидела в комнате своего
супруга  и  думала то о маленьком  китайце наверху, то о Гизгюблере, который
все еще не  приходил. Правда,  по ту сторону  улицы  вот  уже четверть  часа
прогуливался некий господин невысокого роста, одно плечо ниже другого -- что
заметно уродовало его,  -- в коротком элегантном меховом пиджаке и в высоком
ярко начищенном цилиндре. Он то и дело посматривал на их окна. Не мог же это
быть  Гизгюблер! Нет, этот  кривоплечий,  но изысканный  господин производил
впечатление по меньшей мере председателя суда. Эффи вспомнила, что однажды у
тетки  Терезы она видела подобного  господина. Но вдруг ей пришло в  голову,
что в Кессине всего лишь окружной судья.
     Пока  она  занималась  своими  мыслями,  человек, который явно совершал
утреннюю прогулку, а может быть, просто набирался храбрости, появился снова.
Через минуту вошел Фридрих и доложил об аптекаре Гизгюблере.
     -- Просите!
     Сердце бедной молодой  женщины усиленно забилось. Она впервые выступала
в роли хозяйки дома и первой дамы в городе.
     Фридрих  помог  Гизгюблеру  снять меховой пиджак  и растворил перед ним
дверь. Эффи  протянула смущенному  посетителю  руку,  которую  тот порывисто
поцеловал.  Казалось,  молодая  женщина  сразу  произвела  на  него  большое
впечатление.
     -- Муж говорил мне... Я принимаю вас здесь, в комнате мужа... Он сейчас
в конторе напротив и скоро вернется... Могу я просить вас пройти ко мне?
     Гизгюблер последовал  за Эффи в соседнюю  комнату.  Она предложила  ему
одно из кресел, а сама села на диван.
     -- Трудно  передать, сколько  радости вы  доставили  мне  вчера  своими
прекрасными  цветами. Я  перестала чувствовать себя чужой в этом городке,  а
когда сказала об этом Инштеттену, он  ответил,  что  мы с вами  вообще будем
добрыми друзьями.
     -- Он так сказал? О,  славный господин ландрат! Господин ландрат и  вы,
милостивая  сударыня, являетесь, позвольте мне заметить, такой дивной четой.
Потому что я знаю, каков ваш супруг, и вижу вас, милостивая сударыня.
     -- Вы относитесь ко мне слишком пристрастно.
     Я ведь так молода, а молодость...
     --  Ах,  милостивая сударыня, ни слова о  молодости.  Молодость даже со
своими  ошибками  прекрасна  и очаровательна,  а  старость  даже  со  своими
добродетелями не многого стоит. Я лично не могу судить об  этих  вопросах; о
старости -- могу, а о  юности --  нет.  Потому что я, в сущности, никогда не
был молод. Личности  моего склада не знают  юности. И я имею  право сказать,
что это самое печальное. У  таких людей нет настоящего мужества,  нет веры в
собственные  силы,  они  едва  решаются  пригласить  даму  на  танец,  боясь
поставить ее в неловкое  положение. Так  проходят годы, человек  старится, и
прожитая жизнь кажется бедной и пустой. Эффи подала ему руку.
     --  Ах, вы не  имеете  права так говорить. Мы,  женщины, вовсе  не  так
плохи.
     -- О нет, конечно, нет...
     -- А когда я вспоминаю, -- продолжала  Эффи, -- о том,  что пережила...
правда  не  так уж много, потому что я мало выезжала  в свет и  почти всегда
жила в деревне.... Но,  вспоминая  прошлое, я  прихожу  к заключению, что мы
всегда любим то,  что достойно любви. А потом, сразу видно, что вы совсем не
такой, как другие. На  это у нас, женщин, острый глаз. Может, тут  оказывает
свое  действие  ваше  имя.  Любимым повседневным  изречением нашего  старого
пастора Немейера было:  "Имя, прежде всего имя, данное при крещении, таит  в
себе нечто  предопределяющее". Алонзо  Гизгюблер...  Мне  кажется,  это  имя
открывает  целый  мир. Ведь Алонзо  --  имя  романтическое и, я бы  сказала,
прециозное.
     Гизгюблер  улыбался  с  необычайным  удовольствием.  Он  нашел  в  себе
мужество отложить в сторону свой непропорционально высокий цилиндр,  который
до сих пор вертел в руках.
     -- Да, милостивая сударыня, вы совершенно правы.
     -- О, я понимаю. Я наслышалась о консулах, которых так много в Кессине.
Вероятно, в доме испанского консула ваш отец познакомился с дочерью морского
капитана, полагаю, с прекрасной андалузкой. Анадалузки всегда прекрасны.
     -- Совершенно  верно, сударыня. Моя мать была действительно прекрасной,
хотя мне лично и  не подобает об этом говорить. Однако, когда ваш супруг три
года  тому назад приехал сюда, она еще была  жива, и в  глазах у нее все еще
горел огонь.  Ваш  супруг  подтвердит  мои слова.  Во мне  лично  больше  от
Гизгюблеров, людей  с  невзрачной внешностью, но в общем неплохих людей.  Мы
здесь уже  в  четвертом поколении -- целое столетие.  И если бы существовало
аптекарское дворянство...
     -- ...то вы имели бы право на него претендовать. И я, со своей стороны,
считаю  ваши  права  безусловно  доказанными.  Мы,  представители  старинных
фамилий, считаем это  естественным,  потому что приветствуем  хороший  образ
мыслей, откуда бы он ни шел. Так по крайней мере меня воспитали отец и мать.
Я  урожденная  Брист  и происхожу  от того  самого Бриста,  который  в канун
Фербеллинского сражения* штурмовал Ратенов, о чем вы, должно быть, слышали.
     -- О, разумеется, сударыня, как не слышать.
     -- Итак, я из рода Брист. И мой отец повторял мне сотни раз: "Эффи (так
меня  зовут), Эффи, -- в этом все дело. Когда Фробен  сменил  лошадь*, Брист
уже  был  дворянином.  А когда  Лютер  сказал  "На  этом  я  стою"*, так  уж
наверняка. И думаю, господин Гизгюблер, Инштеттен был совершенно прав, когда
уверял меня, что мы с вами будем добрыми друзьями.
     Гизгюблер испытывал  желание  тут  же  объясниться  в  любви и  просить
разрешения, как Сид или еще какой славный герой, сражаться и умереть за нее.
Но так как это  было невозможно, а его сердце не могло  больше выдержать, он
встал, отыскал свою шляпу, к счастью оказавшуюся тут же, поцеловал даме руку
и, не говоря ни слова, поспешно удалился.



     Так  прошел  для  Эффи первый  день  в  Кессине.  Инштеттен дал  ей еще
полнедели  на устройство хозяйства  и сочинение многочисленных писем. Письма
были отправлены в  Гоген-Креммен -- маме, Гульде,  близнецам. Затем начались
визиты. Все  это  время шли  такие дожди, что  по гостям  часто  приходилось
ездить в  крытом экипаже.  Когда'с  городом было  покончено, настала очередь
поместного дворянства. Большие расстояния требовали больше времени. За  день
можно было  делать не  более  одного  визита.  Сперва они посетили Борков  в
Ротенморе, затем направились в Моргнитц, Даберготц и Крошентин, где побывали
у  Алеманов, Ячковых и Гразенаббов. Позднее нанесли еще несколько визитов, в
том  числе  старому  барону фон  Гюльденклее  в  Папенгагене. Все,  кого  ей
довелось увидеть, произвели на  Эффи одинаковое  впечатление: посредственные
люди  с весьма  сомнительным  радушием.  Разговаривая  с ней  о  Бисмарке  и
кронпринцессе,  они,  в сущности,  были заняты лишь тем, что разглядывали ее
туалеты.  Некоторые считали их  слишком  претенциозными для такой юной дамы,
другие -- слишком  скромными для дамы с таким положением в обществе. Во всех
них  проглядывала  берлинская  школа:  склонность   к   внешнему   лоску   и
поразительная неуверенность в решении серьезных вопросов.
     В Ротенморе у Борков, а также в Моргнитце и Даберготце было решено, что
Эффи   "заражена  рационализмом",   а   у   Гразенаббов   в  Крошентине   ее
безапелляционно  объявили   "атеисткой".   Старая  госпожа   фон  Гразенабб,
урожденная Штифель фон Штифельштейн, происходящая из южной Германии, сделала
робкую  попытку  зачислить  Эффи  в  "деистки",  но Сидония  фон  Гразенабб,
сорокатрехлетняя  старая  дева, резко вмешалась: "Я  говорю тебе,  мать, она
просто атеистка, ни больше  ни  меньше".  На  что старуха, трепетавшая перед
дочерью, благоразумно промолчала.
     Все турне длилось примерно две недели, и второго декабря поздно вечером
Инштеттены вернулись в Кессин из своей последней поездки. С этим, последним,
визитом они  были  у Гюльденклее  в  Папенгагене,  где  Инштеттену  пришлось
выслушивать рассуждения старого Гюльденклее о политике.
     --  Да,  дражайший  ландрат,  как  меняются времена! Прошло  всего одно
поколение или  около этого.  Да, тогда тоже  было второе декабря,  и славный
Луи,  племянник Наполеона*  (если  только  он  действительно был племянником
Наполеона, а не происходил из совсем другой семьи),-- стрелял картечью в эту
парижскую  чернь. - Да, это  можно  было  ему  простить,  здесь он знал свое
место. Я придерживаюсь той точки зрения, что каждый получает по заслугам. Но
когда потом он потерял к нам всякое уважение и в 1870 году вздумал ни с того
ни с  сего  затеять  ссору, это,  скажу  я вам, барон,  это нахальство. Ну и
всыпали ему за это. Наш  старик никому не позволит насмехаться над собою, уж
он за нас постоит.
     -- Да,-- вторил Инштеттен. Он был достаточно умен,
     чтобы на словах соглашаться с такими филистерскими взглядами.-- Герой и
завоеватель Саарбрюккена не ведал, что творил. Но не следует  судить его так
строго. Кто, в конце концов, господин в своем доме? Никто! Я тоже  собираюсь
передать  бразды правления  в другие  руки. А Луи  Наполеон просто  оказался
куском воска в руках своей католички, или, лучше сказать, иезуитки-жены.
     -- Воском в руках своей жены, которая ему потом натянула  нос. Конечно,
Инштеттен,  таким  он  и   был.  Но  неужели  из-за  этого  вы  станете  его
оправдывать?  Он осужден  и должен  быть  осужден. Впрочем,  еще  совсем  не
доказано,-- при  этих словах взгляд  старика  не без страха обратился к  его
"дражайшей половине",--• что господство женщины не является благом; но,
конечно,  женщина должна быть женой. А кем была  эта женщина?  Она вообще не
была женой. В лучшем случае была  "дамой". А  этим  все сказано,  потому что
слово  "дама"  почти всегда имеет этакий  привкус.  Я не хочу говорить  о ее
связи  с еврейским банкиром,  ибо я чужд ханжеской добродетели.  Но все же у
этой Евгении  есть что-то от дамы из Вавилона. И  если город, в котором  она
жила,  был  большим  притоном, то и ее  можно считать дамой из притона. Я не
могу выразиться яснее,-- тут он поклонился Эффи, --  так как уважаю немецких
женщин. Прошу прощения, что вообще затронул при вас этот вопрос.
     Разговор продолжался в том же духе. Говорили еще о выборах, Нобилинге *
и  о  сельском хозяйстве, И вот наконец Инштеттен  и Эффи снова  были  дома.
Перед сном  они  поболтали с  полчаса. Обе служанки спали,  потому что  было
около полуночи.
     Инштеттен  в коротком домашнем сюртуке и сафьяновых туфлях ходил взад и
вперед по  комнате. Эффи еще не раздевалась.  Веер и  перчатки  лежали около
нее.
     --  Да,-- сказал Инштеттен,  прерывая свое  хождение. --  Этот день нам
следовало бы хорошенько отпраздновать,  только не знаю как. Сыграть мне, что
ли, торжественный марш для тебя, или раскачать акулу  под  потолком, а может
пронести  тебя с триумфом через вестибюль?  Что-нибудь да надо сделать, ведь
сегодня был наш последний визит.
     -- Слава богу,  если  это так,-- сказала Эффи.-- Одно сознание,  что мы
обрели наконец покой, само по себе праздник. Мне достаточно и поцелуя. Но ты
об этом  и думать забыл, всю дорогу даже не пошевельнулся и был холоден, как
снеговик. И всегда -- с неразлучной сигарой!
     -- Погоди, исправлюсь. Но  прежде мне хочется  знать, как ты относишься
ко  всем  этим  знакомствам и  общественным  связям.  Кто  тебе больше  всех
понравился? Получили ли  в  твоих глазах Борки перевес над Гразенаббами  или
наоборот, а может, тебе больше нравится старый Гюльденклее? Ведь все то, что
он говорил нам о Евгении, было так благородно и скромно.
     -- О господин Инштеттен, да вы насмешник! Я узнаю вас с новой стороны.
     --   Ну  если   наше   поместное  дворянство   не  производит  на  тебя
благоприятного впечатления, то как тебе нравится кессинская городская знать?
Как обстоит дело с клубом?  Это  вопрос жизни и смерти. Я видел недавно, как
ты разговаривала  с  нашим  лейтенантом запаса,  окружным  судьей, маленьким
изящным человечком.  Этот  был  бы сносен, откажись он от своего  убеждения,
будто  он одним своим появлением на фланге отбил Ле Бурже*! А его жена!  Она
считается  лучшим игроком в  бостон  и всегда имеет  лучшие фишки. Да, Эффи,
как-то  пойдут  наши  дела в  Кессине?  Приживешься  ли  ты?  Приобретешь ли
популярность и  обеспечишь  ли  мне  большинство  голосов, когда  я  задумаю
попасть в рейхстаг?  Или ты  стоишь за  уединение и хочешь  отгородиться  от
всего кес-синского общества -- как городского, так и сельского?
     --  Я  с  удовольствием  избрала   бы  уединение,  не  привлекай   меня
мавританская  аптека. Правда, в глазах Си-донии я паду еще ниже, но будь что
будет, этот  бой надо  выстоять. Я с Гизгюблером, до  победного конца. Пусть
это  звучит  комично, но он здесь поистине единственный человек,  с  которым
можно обменяться словом, единственный настоящий человек.
     -- Совершенно  верно,-- улыбнулся Инштеттен.-- Ты хорошо разбираешься в
людях!
     --  А  иначе была бы  я с тобой?  -- проговорила Эффи  и повисла на его
руке.
     Это  происходило второго  декабря.  А через  неделю  в  Варцин  приехал
Бисмарк, и Инштеттену  стало ясно, что до рождества, а может быть  и дольше,
нечего  и  думать  о  покое.  Князь  еще  со  времен  Версаля  *  чувствовал
расположение  к Инштеттену и, когда бывал в Варцине, частенько приглашал его
к  столу.  Но приглашал  одного, так  как  молодой  ландрат, отличавшийся  и
манерами и умом, был в милости и у княгини.
     Четырнадцатого декабря  последовало  первое  приглашение.  Лежал  снег,
поэтому Инштеттен собирался совершить почти двухчасовую поездку до вокзала в
санях, оттуда было еще час по железной дороге.
     -- Не жди меня,  Эффи. Раньше полуночи я вряд ли вернусь. Приеду часа в
два, а  то и позже. Я тебе не помешаю.  Будь здорова, до завтра!  -- с этими
словами  он сел  в сани. Пара светло-гнедых  рысаков стремглав  понесла  его
через город и дальше по дороге к вокзалу.
     Это  была  первая длительная разлука почти  на двенадцать часов. Бедная
Эффи! Как ей провести этот вечер? Лечь рано спать рискованно, она проснулась
бы  ночью, не  смогла бы заснуть и все прислушивалась  бы к  шорохам.  Оно и
верно: чтобы крепко заснуть, надо хорошенько утомиться. Это лучше всего.
     Эффи написала письмо маме, а затем отправилась к госпоже Крузе, которая
страдала глубоким душевным  расстройством. Часто она сидела до поздней ночи,
держа  на коленях  черную  курицу.  Состояние  здоровья Крузе  внушало  Эффи
глубокое сочувствие.
     Однако  ее  приветливость  не  встретила  должного  ответа  со  стороны
больной, та сидела  в жарко натопленной  комнате, погруженная  в свои мысли.
Поняв,  что ее посещение  доставляет  скорее беспокойство, чем радость, Эффи
ушла,  спросив лишь об  одном, не нужно ли чего. Та,  однако,  отказалась от
всякой помощи.
     Между тем  настал вечер. Лампа была  уже зажжена. Эффи стояла  у окна и
смотрела  на  деревья,   на   ветвях  которых  лежал  сверкающий  снег.  Она
погрузилась в  созерцание этой картины и не замечала, что делается в комнате
за  ее спиной. Когда же обернулась,  то увидела Фридриха: он бесшумно ставил
прибор на столике у дивана.
     -- Ах, да... ужин. Пожалуй, надо поужинать.
     Но  ужин показался  ей  невкусным.  Она  встала  из-за  стола  и  снова
перечитала свое  письмо. Если и  прежде она  чувствовала  себя  одинокой, то
теперь это чувство удвоилось. Чего бы  она ни дала за то, чтобы сейчас к ней
вошли  обе рыженькие  дочери  Янке или  даже Гульда! Правда, последняя  была
слишком сентиментальной и вечно думала  о своих "победах". Но как бы ни были
сомнительны и  спорны эти "победы", Эффи  с удовольствием послушала бы о них
сегодня.
     Наконец она раскрыла рояль, но с игрой не ладилось.
     -- Нет, от музыки я и вовсе затоскую, лучше почитать.
     Она  поискала книгу.  Первая  попавшаяся  ей под  руку книга  оказалась
толстым  красным  справочником-путеводителем старого  издания,  возможно той
поры, когда Инштеттен был еще лейтенантом.
     --  Да, вот  это и  почитаю,  нет  ничего  успокоительнее  таких  книг.
Неприятны только  карты,  их я  не  выношу,  но от этой напасти  я уберегусь
как-нибудь.
     Она открыла  наудачу: страница  153.  Рядом  тикали  часы,  а за дверью
возился Ролло. Каждый вечер, когда сгущались сумерки, он покидал свой пост у
сарая и растягивался на большой плетеной циновке, у дверей спальни. Сознание
его присутствия  смягчило  чувство одиночества. Эффи успокоилась и принялась
за  чтение.  На  раскрытой  странице  речь  шла  об  Эрмитаже  --  известном
увеселительном маркграфском замке  недалеко от Бай-рейта.  Это  увлекло  ее:
Байрейт, Рихард Вагнер *... Она прочитала: "Среди картин Эрмитажа мы отметим
еще  одну, которая интересна не столько своей красотой,  сколько древностью,
и,  кроме того, изображенной  на ней личностью.  Это --  потемневший женский
портрет,  небольшая  головка  с суровыми, немного  зловещими чертами  лица и
обрамленная жабо. Одни думают, что это -- старая маркграфиня конца  XV века,
другие  придерживаются  мнения, что  это -- графиня  фон  Орламюнде; но  обе
стороны сходятся на том, что это изображение той женщины, которая известна в
хронике Гогенцоллернов под именем "белой дамы".
     "Удачно же я  выбрала! -- подумала Эффи, отодвигая книгу в сторону.  --
Хочу успокоиться, и  первое,  о  чем  читаю, история о "белой даме", которой
боялась  с тех самых пор, как  научилась  думать.  Но  если уж мне все равно
страшно, дочитаю до конца".
     Она  снова раскрыла книгу  и стала  читать дальше: "...этот  же  старый
портрет, оригинал которого играет такую роль в истории семьи Гогенцоллернов,
вошел и в историю замка Эрмитаж. Отметим, что он скрывает потайную дверь, за
которой  вьется лестница из подвального этажа.  Говорят, будто,  когда здесь
ночевал  Наполеон,  "белая дама" вышла из  рамы  и  подошла  к его  кровати.
Император в ужасе вскочил,  позвал  своего адъютанта и до конца своих дней с
гневом говорил об этом "maudit chteau" (Проклятом замке (франц.)).
     "Нечего и думать, чтобы успокоиться чтением, -- размышляла Эффи. --Если
я буду читать дальше, то доберусь,  пожалуй, и до  погреба, где черт оседлал
бочку  с вином. В Германии много подобных мест, и в справочнике-путеводителе
все  это собрано воедино.  Закрою-ка  я глаза и  попытаюсь  представить себе
вечер  накануне  нашей  свадьбы,  близнецов,  утопавших  в  слезах, и кузена
Бриста. Когда все выглядели такими расстроенными, он с удивительным апломбом
утверждал,  что  другому  эти  слезы  открывают  рай.   Он  всегда  был  так
очарователен и  так весел.  И вот  я  здесь!  Ах,  не гожусь я  быть "важной
дамой".  Мама была бы здесь  больше  у места, она задавала  бы  тон,  как  и
подобает жене ландрата. А Сидония  Гразенабб преклонялась бы перед ней  и не
очень беспокоилась, во что она  верит и во что не верит.-- А я -- я ребенок,
и останусь им навсегда.  Я  как-то  слышала, что это счастье, но не уверена,
так ли это. Всегда надо подходить для роли, которую определяет судьба".
     В этот момент вошел Фридрих, чтобы убрать со стола.
     -- Который час, Фридрих?
     -- Начало девятого, госпожа.
     -- Ну вот и хорошо. Пришлите ко мне Иоганну.
     -- Госпожа звали?
     --  Да, Иоганна.  Я  хочу спать. Правда, еще рано.  Но  я  так одинока.
Пожалуйста,  опустите сперва  это письмо,  а когда вернетесь, будет как  раз
пора ложиться. И даже если не пора.
     Эффи взяла  лампу  и пошла в  свою спальню. Действительно,  на  циновке
лежал  Ролло.  Увидев  Эффи,  он поднялся, чтобы дать ей дорогу,  и  ласково
потерся ухом о ее руку. Затем снова улегся.
     Тем временем  Иоганна  направилась в  контору ландрата,  чтобы опустить
письмо. Она  не очень  торопилась,  предпочитая лишнюю  минутку поболтать  с
госпожой Паашен, женой служителя конторы.  Само собой, речь  зашла о молодой
госпоже.
     -- Какая она?---спросила Паашен. -- Она очень молода.
     -- Ну,  это еще не беда. Даже наоборот. Молодые -- в этом-то и добро --
всегда вертятся перед зеркалом, причесываются, наряжаются и ничего не слышат
и не видят.  Они  не  считают  огарки  от  свечей  и не завидуют  тому,  кто
перехватит поцелуй, как те, кому их уже не перепадает.
     -- Да,-- сказала Иоганна,-- так поступала моя прежняя хозяйка,  к  тому
же без всяких оснований. Наша госпожа совсем не такая.
     -- Он с ней очень нежен?
     -- О да! Можете себе представить.
     -- Но ведь он оставляет ее одну.
     -- Ах,  дорогая Паашен. Вы не должны забывать, князь. И, потом, он ведь
только ландрат. А может, он хочет стать еще выше?
     --  Понятно, хочет. И своего добьется. В нем  есть  что-то такое... Мой
Паашен всегда это говорит, а уж он хорошо разбирается в людях.
     Пока Иоганна ходила в контору, прошло четверть часа, и когда вернулась,
Эффи уже сидела перед трюмо и ждала.
     -- Долго вы ходите, Иоганна.
     --  Да,  госпожа...  Извините,  госпожа,  я  встретила  некую Паашен  и
немножко поболтала с ней. Здесь такая глушь. Всегда рад  встретить человека,
с  кем  можно  словом   перекинуться.  Христель  --  очень  добрая,  но  она
неразговорчива,  а  Фридрих сонный  и осторожный. Из него слова  не выжмешь.
Конечно, нужно уметь и молчать. Паашен такая любопытная. Мне она вовсе не по
вкусу, но все же приятно, если видишь или слышишь что-нибудь новенькое.
     Эффи вздохнула.
     -- Да, Иоганна, это -- самое лучшее.
     -- У  госпожи такие прекрасные  волосы, такие  длинные  и мягкие, будто
шелк.
     -- Да, очень мягкие. Но это нехорошо,  Иоганна. Каковы волосы,  таков и
характер.
     -- Конечно, госпожа. Но  мягкий характер лучше  жесткого.  У меня  тоже
мягкие волосы.
     -- Да, Иоганна. У  вас белокурые волосы. Такие волосы особенно нравятся
мужчинам.
     -- Ах, ведь это как придется, госпожа. Многим больше нравятся черные.
     --  Конечно,--  рассмеялась Эффи,-- в этом я уже  убедилась. Тут дело в
другом. У блондинок всегда нежный цвет лица, в  том  числе и у вас, Иоганна.
Готова держать пари, что  у вас много поклонников. Я очень молода, но в этом
разбираюсь.  Кроме того,  у меня подруга тоже блондинка; волосы у нее совсем
льняные, светлее, чем у вас... Она дочь пастора...
     -- Ну и...
     -- Что  вы  хотите  сказать, Иоганна? Это звучит  двусмысленно. Вы ведь
ничего не  имеете  против дочери пастора. Она очень мила, так всегда считали
офицеры,-- неподалеку  от нашего  поместья  стоял  полк  гусар, и к тому  же
красных. У нее был  очень хороший вкус  в выборе туалетов: черный  бархатный
корсаж и  цветок  -- роза или гелиотроп.  Если  бы не  ее глазищи,--  ах, вы
посмотрели бы  на них, Иоганна, -- вот  такие огромные  (и  Эффи  со  смехом
потянула себя за  правое веко),  --  если бы  не это,  она была  бы  писаной
красавицей. Звали ее Гульдой, Гульдой Нимейер. Не то чтобы мы с ней дружили,
но, будь она  со мной и  сиди вот  здесь, на уголке дивана, мы болтали бы до
полуночи, а  то и дольше.  Я  так  тоскую и... --  она прижала к себе голову
Иоганны,-- я так боюсь.
     -- Ах, полно, госпожа. Все мы боялись.
     -- Все вы боялись? Что это значит, Иоганна?
     --  Но если госпожа действительно так  боятся, то я постелю себе здесь.
Возьму  соломенную циновку, переверну стул для изголовья и  буду спать здесь
до утра или пока не вернутся господин.
     -- Он мне не помешает. Это он мне сам обещал.
     -- Или присяду на уголок дивана.
     -- Да, пожалуй, так будет лучше. Впрочем, нет, это не годится. Господин
не должен  знать,  что мне страшно: он этого  не  любит.  Он  хочет, чтобы я
всегда  была храброй и решительной, как он сам.  А я  не могу. Я всегда была
немного  впечатлительной. Но,  конечно,  сознаю, что должна  заставить себя,
должна подчиниться его воле в этом, как и  во всем другом... А потом, у меня
есть Ролло. Он ведь лежит у порога.
     Иоганна  утвердительно  кивала  головой  при каждом  слове Эффи,  затем
зажгла свечу, стоявшую на ночном столике, и взяла лампу.
     -- Госпожа еще что-нибудь прикажут?
     -- Нет, Иоганна. Ставни ведь крепко закрыты?
     -- Только притворены, госпожа. А то больно темно и душно.
     -- Хорошо, хорошо.
     Иоганна удалилась, и Эффи легла в кровать и завернулась в одеяло.
     Она  не потушила  свечу, потому что не  собиралась засыпать  сразу. Она
хотела восстановить в памяти свадебное путешествие, подобно тому как недавно
вспоминала  канун свадьбы. Но случилось  иначе: едва она  вновь очутилась  в
Вероне  и разыскала  дом Джульетты Капулетти, как веки ее сомкнулись. Огарок
свечи в маленьком серебряном подсвечнике  понемногу  догорал,  затем  огонек
вспыхнул и погас.
     Некоторое  время  Эффи  спала  очень  крепко.  Но  вдруг  вскрикнула  и
проснулась. Да, она отчетливо слышала свой крик и лай Ролло: гав, гав,-- лай
отдался  в  передней  глухо  и решительно.  Ей  казалось, что сердце  у  нее
останавливается,  и не хватало  сил позвать на  помощь. В этот момент что-то
шмыгнуло мимо, и дверь в вестибюль  распахнулась. Но  этот наиболее страшный
миг принес ей облегчение, вместо чего-то неведомого и ужасного к ней подошел
-Ролло,  отыскал  своей  головой  руку Эффи и,  найдя ее, улегся на  коврик,
разостланный у кровати. Эффи другой рукой  три  раза нажала кнопку звонка, и
через  полминуты  явилась  Иоганна,  босая,  с  платьем в  руках, в  большом
клетчатом платке, накинутом на голову и плечи.
     -- Слава богу, Иоганна, что вы пришли.
     -- Что случилось, госпожа? Госпоже что-нибудь приснилось?
     -- Да, приснилось. Наверно, приснилось. Но было и другое.
     -- Что же, госпожа?
     -- Я спала  очень  крепко,  но  вдруг вскрикнула и  проснулась... Может
быть, от удушья... Удушье бывает у членов нашей семьи, в том числе и у моего
папы, он  часто пугает  нас этим. Мама всегда  говорит,  чтобы он не доводил
себя до этого. Легко сказать... Так  вот я вскрикнула и проснулась, а  когда
огляделась, насколько это  было возможно  в темноте, то  увидела, как что-то
шмыгнуло мимо моей  кровати,  в  том  самом  месте,  где  вы  сейчас сидите,
Иоганна, и исчезло. И когда я спрашиваю себя, что это было...
     -- Что, госпожа?
     -- И когда я  спрашиваю себя... я не смею это произнести, Иоганна... но
мне кажется -- китаец.
     -- Тот, что наверху? -- Иоганна вроде как засмеялась.  -- Наш маленький
китаец,  которого мы с Христель  приклеили к спинке стула. Ах,  госпожа, вам
все это приснилось, и когда вы проснулись, то продолжали грезить.
     -- Я бы  этому поверила. Но как раз в этот момент Ролло залаял. Значит,
он тоже  видел.  А затем дверь распахнулась, и милый, верный пес  кинулся ко
мне, словно хотел меня спасти. Ах, дорогая Иоганна, это ужасно. Я так молода
и так одинока.  Ах,  если бы у меня был здесь  кто-нибудь, с  кем я могла бы
поплакать. Но я так далеко от дома... Ах, от дома...
     -- Господин могут прийти в любой час,
     --  Нет,  он  не должен приходить,  он не  должен видеть  меня в  таком
состоянии. А если  он поднимет меня  на смех, я никогда ему этого не  прощу.
Ведь было  так  страшно,  Иоганна... Останьтесь  здесь... Но  Христель пусть
спит, и Фридрих тоже. Никто не должен знать, что случилось.
     •-- Может,  привести госпожу Крузе;  она ведь не  спит,  сидит всю
ночь напролет.
     -- Нет, нет, она сама какая-то не такая. А эта черная курица. Тут тоже,
знаете ли... Пусть она не приходит. Нет, Иоганна,  вы одна здесь останетесь.
Как хорошо, что ставни  вы только  прикрыли. Распахните их  как  можно шире,
чтобы я слышала  человеческие голоса.  Человеческие голоса...  я говорю  так
потому, что это странно звучит... А потом приоткройте  окно, чтобы в комнату
проникали свет и воздух.
     Иоганна выполнила  все  распоряжения, а  Эффи снова упала на  подушку и
вскоре погрузилась в крепкий, словно летаргический сон.



     Инштеттен вернулся  из Варцина только в шесть утра. Защищаясь от бурных
ласк Ролло, он потихоньку прошел в свою комнату. Здесь он улегся поудобней и
приказал Фридриху, который накрывал его пледом:
     -- Разбуди меня в девять.
     Ровно  в  девять  часов  его  разбудили.  Инштеттен  быстро  поднялся и
распорядился подавать завтрак.
     -- Госпожа еще спит.
     -- Как спит? Ведь уже поздно! Что-нибудь случилось?
     -- Не знаю, мне известно только, что Иоганна всю ночь провела в комнате
госпожи.
     -- Пришли ко мне Иоганну.
     Та не замедлила  явиться.  На  ее лице  играл  румянец, как  обычно,  и
события ночи, казалось, не произвели на нее особого впечатления.
     --  Что с  госпожой? Фридрих  сказал мне, будто что-то случилось,  и вы
спали в ее комнате.
     --  Да,  господин барон. Госпожа  позвонили три  раза. Звонки следовали
быстро один  за  другим.  Я  сразу  подумала,  что дело  неладно.  Так оно и
оказалось. Ей что-то приснилось, а может, это было и другое...
     -- Что другое?
     -- Ах, господин барон, ведь вы знаете...
     --  Я  ничего не  знаю. Во всяком случае,  пора положить этому конец. В
каком состоянии вы застали госпожу?
     --  Она была  вне  себя. Она  держала за ошейник  Ролло, который стоял,
плотно прижавшись к кровати госпожи. Пес тоже был испуган.
     -- Что же ей приснилось или,  если  хотите, что она слышала или видела?
Что она говорит?
     -- Будто что-то прошмыгнуло, совсем близко от нее.
     -- Что? Кто?
     -- Тот, что наверху. Из зала или из маленькой комнаты.
     -- Чепуха,, говорю я. Опять тот же вздор. Я не желаю слышать об этом...
И вы остались с женой?
     -- Да; господин барон.  Я постелила себе на полу совсем  рядом с ней  и
держала ее за руку. Только тогда она уснула.
     -- И она еще спит?
     -- Очень крепко.
     -- Это меня  пугает,  Иоганна.  Сон  может  быть  признаком  не  только
здоровья, но и болезни. Нужно разбудить ее,  осторожно, конечно,  чтобы  она
снова не испугалась. Скажите Фридриху, пусть он пока не приносит завтрака. Я
подожду госпожу. Ну, действуйте, только осторожно.
     Эффи пришла  через полчаса. Она была очаровательна, но очень  бледна  и
опиралась на руку Иоганны. Увидев Инштеттена, она бросилась к нему, обняла и
поцеловала. Слезы градом катились по ее лицу.
     -- Ах, Геерт, слава богу, что ты  здесь. Теперь все снова будет хорошо.
Не уезжай больше, не оставляй меня одну!
     -- Моя дорогая Эффи... Поставь блюдо туда, Фридрих, я все сделаю сам...
Моя дорогая Эффи, ведь я оставляю тебя одну не из жестокости или каприза,  я
вынужден это делать. У меня нет другого  выбора. Я  на службе.  Не могу же я
сказать  князю или  княгине:  "Ваша светлость, я не  приеду,  моя  жена  так
одинока без меня.  Или -- моя жена боится". Скажи я так, мы оба оказались бы
в  довольно смешном положении, я, конечно, в первую очередь, да и ты тоже...
Но прежде выпей чашку кофе.
     Эффи выпила кофе. Это явно оживило  ее. Она снова порывисто  взяла руку
мужа.
     -- Ты прав, я  понимаю, что так не годится.  Мы ведь  займем еще  более
высокое положение. Я говорю "мы", потому что я стремлюсь к этому даже больше
тебя.
     -- Таковы все женщины! -- рассмеялся Инштеттен.
     -- Итак, решено. Ты, как прежде, будешь принимать приглашения, а я буду
ждать  своего "высокородного господина", как Гульда под бузиной. Как там она
сейчас поживает?
     -- Дамам  вроде Гульды  всегда хорошо живется. Но  что  ты  еще  хотела
сказать?
     -- Я хотела сказать, что буду ждать  тебя, и даже одна, если это нужно.
Но только  не в этом доме. Переменим квартиру. Так  много красивых домов  на
бастионе:  один  между  домами  консула  Мартенса  и  консула  Грютц-махера,
другой--на рынке, как раз напротив Гизгюб-лера; почему бы нам  не поселиться
там? Почему жить обязательно здесь? Я часто слышала от  друзей и родных, что
в  Берлине  семьи  переезжают  на другую квартиру  только из-за того, что их
стесняют звуки рояля,  тараканы  или  неприветливая  привратница.  Если  это
делают по таким пустякам...
     -- По пустякам? Из-за привратницы? Не говори так...
     -- Если это  возможно там, то это возможно и здесь. Ведь ты -- ландрат,
люди тебе подчиняются, многие из них обязаны  тебе благодарностью. Гизгюблер
нам, конечно, поможет, хотя  бы ради меня, потому  что он меня пожалеет.  Ну
скажи,  Геерт,  что  мы  избавимся  от  этого  дома,  над  которым  тяготеет
проклятие, от этого дома с...
     --  ...с китайцем,  хочешь ты  сказать?  Вот видишь,  Эффи:  можно-таки
произнести это ужасное слово, и он не появляется. То, что ты видела, или то,
что, как тебе показалось, прошмыгнуло мимо твоей кровати -- был, несомненно,
маленький китаец, которого девушки приклеили там,  наверху, к  спинке стула.
Держу пари, что у  него синий Сюртук и совершенно плоская шляпа с  блестящей
пуговкой наверху.
     Эффи кивнула головой.
     -- Ну вот, видишь, все это сон, обман чувств. А потом, наверно, Иоганна
рассказала   тебе  вчера  вечером  о  свадьбе,   которая  состоялась  здесь,
наверху...
     -- Нет.
     -- Тем лучше.
     --  Она  мне  ничего не  рассказывала.  Но  по  всему  видно, что здесь
творится неладное. А потом -- крокодил... Здесь все так жутко.
     --  Когда  ты  в  первый  раз  увидела  крокодила,  он  показался  тебе
сказочным.
     -- Да, в то время!..
     -- Но, Эффи, не могу же я  съехать  отсюда, даже если бы мы продали или
обменяли этот дом. Для меня  это  равносильно  отказу  от поездки  в Варцин.
Нельзя  позволить  людям говорить,  что ландрат Инштеттен продает  свой  дом
потому,  что его жена приняла за привидение  маленького приклеенного к стулу
китайчонка. Если  все  будут  об этом  болтать -- я  погиб, Эффи. Из  такого
глупого положения нет выхода.
     -- Но, Геерт, ты твердо уверен, что здесь нет ничего такого?..
     --  Не стану этого  утверждать, но есть вещи, в которые можно верить, а
еще лучше  не верить. Ну, положим, здесь есть что-нибудь в  этом роде. Какой
это приносит  вред?  Ты знаешь, что в воздухе носятся бациллы.  Это  гораздо
хуже и опаснее, чем вся эта история  с блуждающими призраками. Допустим, что
призраки  действительно бродят  здесь, что все это  --  сущая правда. Даже в
этом случае я крайне удивлен, что нахожу такой страх и  отвращение именно  в
тебе, представительнице рода Брист. Это было бы  еще допустимо, происходи ты
из простой мещанской семьи. Призрак -- это привилегия, как родословное древо
и  тому  подобное,  и  я  знаю  семьи,  для  которых одинаково  дороги --  и
дворянский их герб и  фамильный  их призрак, будь это  "белая дама" или даже
"черная дама". Эффи молчала.
     -- Ну, Эффи! Ты не отвечаешь?
     -- Что мне ответить? Я сдалась и согласилась с тобою. Но все же нахожу,
что и ты, со своей стороны, мог бы принять во мне участие. Если  бы ты знал,
как мне это необходимо. Я очень много пережила, очень много... И когда вновь
увидела тебя,  то подумала: теперь я избавлюсь  от  своего страха.  А ты мне
твердишь, что не  хочешь показаться смешным  ни в глазах князя, ни  в глазах
города. Это  -- слабое  утешение. Тем более слабое,  что ты  в конце  концов
противоречишь самому  себе. Ты как будто не только сам веришь в эти вещи, но
еще требуешь  от  меня  фамильной гордости  по отношению к привидениям.  Ну,
такой фамильной  гордости у меня нет.  А  если  ты  говоришь  о  семьях, для
которых привидение  так же дорого,  как их дворянский герб,  то это  -- дело
вкуса. Мне мой  герб  дороже. Слава богу, мы,  Бристы,  не  имеем призраков.
Бристы всегда были хорошими людьми, а привидения бывают только у плохих.
     Спор  между супругами длился  бы  еще долго,  а то и  повлек  бы первую
серьезную размолвку, не войди Фридрих. Он передал письмо.
     -- От господина Гизгюблера, Посыльный ждет ответа.
     Все следы неудовольствия  тут же исчезли с  лица Эффи. Ей было  приятно
уже  одно имя Гизгюблера. Хорошее настроение молодой женщины росло, пока она
разглядывала письмо. В сущности, это было даже не письмо, а просто билетик с
адресом: "Госпоже баронессе фон Инштеттен, урожденной фон Брист". Адрес  был
написан чудесным почерком, а вместо печати  была приклеена облатка с лирой и
втиснутой  в  нее  палочкой.  Впрочем, эта палочка могла представлять  собой
стрелу. Зффи протянула билетик мужу. Он также полюбовался им.
     -- Ну, читай!
     Эффи сорвала облатку и прочла: "Милостивая государыня,  высокоуважаемая
госпожа  баронесса!  Разрешите мне  присовокупить к  моему  почтительнейшему
приветствию  также  самую  смиренную  мою просьбу. В  полдень сюда прибывает
поездом моя многолетняя добрая приятельница, уроженка нашего славного города
Кесси-на  -- фрейлейн  Мариэтта  Триппелли.  Она  пробудет  здесь  до  утра.
Семнадцатого  она должна быть  в  Петербурге,  чтобы давать  там концерты до
середины  января. Князь Кочуков  снова растворяет  перед  нею  двери  своего
гостеприимного  дома. В  своей неизменной благосклонности  ко  мне Триппелли
дала  мне  согласие  провести сегодняшний вечер у меня и исполнить несколько
песен   исключительно  по  моему   выбору  (для  нее   это  не  представляет
затруднений). Не смогли  бы  Вы, госпожа баронесса,  снизойти к моей просьбе
пожаловать на этот музыкальный вечер? В семь часов. Ваш господин супруг,  на
согласие коего  я твердо уповаю, поддержит  мою почтительнейшую  просьбу. На
вечере   будут  присутствовать   только  пастор  Линдеквист,  который  будет
аккомпанировать,  и,  конечно, вдовствующая  госпожа  пасторша  Триппель.  С
совершенным почтением. А. Гизгюблер".
     -- Ну как?..-- спросил Инштеттен.-- Да или нет?
     -- Конечно да! Это меня развлечет. И к тому же я не могу отказать моему
милому Гизгюблеру в его первом приглашении.
     --  Согласен. Итак,  Фридрих, скажите Мирамбо  (ведь билет принес он?),
что мы будем иметь честь прийти.
     Когда Фридрих вышел, Эффи спросила:
     -- Кто это Мирамбо?
     -- Настоящий  Мирамбо  -- это главарь  шайки разбойников в Африке... на
озере  Танганьика,  если ты помнишь  по  географии.  А  наш  Мирамбо  просто
собиратель сплетен и управляющий Гизгюблера. Он, по  всей вероятности, будет
прислуживать сегодня вечером во фраке и перчатках.
     Было   заметно,   что  небольшой  эпизод   с  приглашением   Гизгюблера
благотворно подействовал  на Эффи.  К ней  вернулась  значительная  часть ее
беззаботности.  Инштет-тен,  со  своей  стороны,  хотел сделать все от  него
зависящее, чтобы способствовать этой перемене к лучшему в настроении Эффи.
     -- Я  очень рад, что ты так быстро и не раздумывая согласилась со мною.
Хочу внести еще одно предложение, чтобы  ты совсем успокоилась. У тебя,  как
мне  кажется,  еще  остался  осадок  от  сегодняшней ночи  и от  всего,  что
совершенно излишне для моей Эффи, и ему следует бесследно исчезнуть.  Лучшим
лекарством  против подобных  вещей является  свежий  воздух.  Погода  сейчас
великолепная, бодрящая  и в то же время мягкая, ни ветерка. Как ты считаешь,
не  совершить ли  нам прогулку, но не по аллее, а на  большое  расстояние по
снегу, в санях, с бубенцами. В четыре часа мы вернемся. Ты сперва отдохнешь,
а затем в семь мы отправимся к Гизгюблеру и послушаем Триппелли.
     Эффи взяла его за руку.
     -- Как ты добр, Геерт, и как снисходителен ко мне! Ведь я вела себя как
ребенок; сперва с  этим глупым страхом, потом со своим  требованием  продать
дом и, что еще хуже  -- со своими выдумками по отношению к князю. Ты  должен
выставить его за дверь -- вот смешно! Ведь  от него, в конце концов, зависим
мы оба, не только ты, но и я. Ты совсем не знаешь, как я честолюбива. Я ведь
вышла за тебя замуж из честолюбия. Ну, не делай такое серьезное лицо! Я ведь
люблю тебя...  Как  это говорят,  когда, обломав ветку, срывают листья:  "От
сердца, до боли, превыше всего".
     И она радостно рассмеялась.
     -- Ну а теперь скажи мне,-- продолжала она,-- куда мы отправимся?
     -- Я думаю--  на  вокзал, только окольной дорогой, а  затем обратно  по
шоссе.  Там  и пообедаем,  а  еще  лучше  у Голховского  в гостинице  "Князь
Бисмарк". Помнишь, мы  проезжали мимо в день нашего приезда. Подобные визиты
никогда не  вредны, а потом с позволения Эффи  я побеседую со  старостой. Он
лично  не многого  стоит.  Но хозяйство свое ведет хорошо,  а  кухню и  того
лучше. Здесь люди знают толк в еде и напитках!
     Разговор  этот происходил около  одиннадцати часов.  А уже в двенадцать
Крузе  с санями остановился у двери.  Эффи уселась в  сани.  Иоганна  хотела
принести  мех  для  ног, но Эффи, после  всех событий, настолько  испытывала
потребность в  свежем воздухе, что отказалась от  всего и  прикрылась только
двойным пледом.
     --  Крузе, --  сказал  Инштеттен, -- едем на  станцию, где мы  с  тобой
сегодня  утром  уже  были.  Пусть  люди  удивляются,  ничего  страшного. Мне
думается,  сначала  вот здесь, вдоль  аллеи, а  потом -- налево,  к  церкви.
Пусти-ка лошадей, чтобы к часу дня быть на вокзале.
     И они  поехали. Над белыми крышами города  стояли  столбы  дыма:  ветра
почти не  было.  Крылья мельницы Утпателя медленно вращались. Сани пролетели
мимо  нее  к самому  кладбищу.  Кусты  барбариса,  свешиваясь через  ограду,
задевали Эффи и  засыпали снегом ее плед. На другой стороне-дороги виднелось
отгороженное место  размером не более  садовой грядки; в середине его стояла
молодая сосна.
     -- Здесь тоже кто-нибудь погребен? -- спросила Эффи.
     -- Да. Китаец.
     Эффи вздрогнула. Она почувствовала словно укол в сердце. Впрочем, у нее
хватило сил овладеть собою, и она спросила с притворным спокойствием:
     -- Наш?
     -- Да, наш.  На приходском кладбище его, конечно, не  могли похоронить.
Поэтому капитан Томсен, который был как бы его другом,  купил этот участок и
похоронил  его  здесь.  На могиле  поставлен  камень  с  надписью.  Все  это
произошло до моего приезда сюда, но разговоры продолжаются по сей день.
     -- Значит,  что-нибудь  с этим связано.  Какая-нибудь  история. Сегодня
утром  ты уже намекал  на нее.  И,  в конце концов, лучше,  если ты мне  все
расскажешь. Пока она мне  не  известна, я, при всех добрых побуждениях, буду
жертвой  собственной фантазии. Расскажи мне всю правду. Действительность  не
будет для меня такой мучительной, как моя фантазия.
     -- Браво, Эффи! Я не хотел об этом говорить. Но все вышло само собой, и
-- к лучшему. По сути дела, ничего особенного и нет.
     --   Мне  все  равно:  нет  ничего  особенного  или  есть,  и  в  каком
количестве... Начинай же.
     -- Да, легко сказать. Начало всегда трудно, даже начало рассказа. Начну
с капитана Томсена.
     -- Хорошо, хорошо.
     --  Ну так вот. Томсен, о котором я тебе уже говорил,  в течение многих
лет  плавал в Китай. Его постоянный  рейс  был Шанхай --  Сингапур. Когда он
приехал сюда, ему было уже под шестьдесят лет. Не знаю, был ли  он уроженцем
этой местности или имел здесь какие связи.  Короче говоря, он приехал сюда и
продал свой корабль. Вряд ли  он выручил много денег за этот старый ящик. Но
так как за время своих странствий за границей он сделался богатым человеком,
то купил себе  дом,-- тот  самый, в котором мы обитаем. К  этому же  времени
относятся и  крокодил, и акула, и судно... Итак, Томсен поселился здесь. Это
был очень  ловкий человек (так по  крайней мере о  нем  говорят). Его хорошо
приняли  в обществе --  у  бургомистра  Кирштейна и  особенно  у  тогдашнего
пастора  в Кессине, берлинца,  также прибывшего  сюда незадолго до  Томсена.
Пастор имел здесь много врагов.
     --  Этому я  охотно верю. Я  тоже замечаю, что  к  пасторам  в  Кессине
относятся недружелюбно: они здесь так строги и властолюбивы.  Я думаю, это в
духе уроженцев Померании.
     --  И  да и нет, смотря по обстоятельствам. Имеются  вопросы, в которых
они  вовсе не  строги и где все идет кое-как... Но,  смотри, Эффи, -- сейчас
как  раз  перед  нами  колокольня  церкви  в  Крошентине.  Может  быть,  нам
отказаться  от поездки на вокзал,  а заехать  лучше к старухе фон Гразенабб?
Сидонии, насколько мне известно, нет дома. Поэтому мы могли бы осмелиться...
     --  Прошу тебя, Геерт! Что  тебе вздумалось? Ведь это  божественно, так
лететь вперед. Мне легко, и  я чувствую, что мои страхи покидают меня. И  от
всего этого отказаться только ради визита старикам. Причем, очень  вероятно,
что этим мы поставили бы их в затруднительное положение. Ради бога, не надо!
А  потом, мне  прежде  хочется  услышать  до  конца  всю  историю. Итак,  мы
остановились на капитане Томсене, которого я себе представляю датчанином или
англичанином, очень  опрятным,  с  белым стоячим воротничком  и  белоснежным
бельем...
     -- Совершенно  верно.  Таким он, наверное, и  был. С  ним была  молодая
особа  лет  двадцати. Одни говорили,  что она его племянница, другие -- этих
было больше,  -- что его внучка. Впрочем, судя  по летам, это мало вероятно.
Кроме  внучки или племянницы, там был еще китаец, тот  самый,  который лежит
между дюнами  и мимо  могилы которого мы  только что  проехали.  --  Дальше,
дальше.
     -- Этот китаец прислуживал Томсену, и Томсен так ценил его, что смотрел
скорее как на друга, чем как на  слугу. Так продолжалось долгое время. И вот
однажды разнесся слух, что внучка Томсена, которую звали, кажется, Ниной, по
воле старика, выходит замуж за  одного капитана.  Действительно,  эти  слухи
подтвердились. В доме стали готовиться к свадьбе. Берлинский пастор соединил
новобрачных.  На свадьбу были  приглашены также мельник Утпатель,  хотя он и
был  противником церкви,  и Гизгюблер, хотя ему и  не  особенно  доверяли  в
церковных  делах. Присутствовало также много капитанов  с женами и дочерьми.
Разумеется,  все  происходило  очень  торжественно.  Вечером  были  танцы, и
невеста танцевала со всеми. Последним из танцевавших с ней был китаец. Вдруг
разнеслись слухи, что невеста исчезла. И она  действительно куда-то исчезла,
до  сих пор неизвестно куда. А через четырнадцать дней умер  китаец.  Томсен
купил место, которое я тебе показал, там он и погребен. Говорят,  берлинский
пастор  сказал,  что  его  спокойно  могли  бы  похоронить  на  христианском
кладбище, потому что он был славным человеком, таким же, как и  другие. Кого
именно  он  разумел  под  словом "другие",  осталось, по словам  Гизгюблера,
неизвестным.
     -- Ну, в этом деле я всецело против пастора; так нельзя говорить; это и
рискованно и неуместно. Этого бы не сказал даже Нимейер.
     -- И действительно,  на бедного пастора,  которого звали Триппель, пало
такое подозрение, и счастье, что он  умер, не то потерял бы свое место. Весь
город, хотя сам в свое время выбирал его, восстал против своего  избранника,
совсем как ты, а консистория и подавно.
     -- Триппель, говоришь ты? Может быть, он в родстве с госпожой пасторшей
Триппель, которую мы увидим сегодня?
     -- Конечно. Он был ее мужем. Он же -- отец Триппелли.
     Эффи рассмеялась.
     --  Отец Триппелли!  -- Ну, теперь  мне все ясно. Гиз-гюблер писал, что
она родилась в Кессине,  но я думала, что она --  дочь итальянского консула.
Ведь  здесь так  много иностранных имен. Но, оказывается,  она  чистокровная
немка, и фамилия ее происходит от Триппель. Разве она  настолько  выдающаяся
певица, что отважилась превратиться в итальянку?
     -- Смелость города  берет.  Впрочем,  она  обладает всеми  необходимыми
качествами. Пару лет жила в Париже у знаменитой Виардо*, где и познакомилась
с  русским князем,  ибо русские князья  достаточно  осведомлены о  маленьких
сословных  предрассудках.  И Кочуков,  и Гизгюблер,  которого  она, впрочем,
называет  "дядей" и о котором можно сказать, он  и действительно  ей  словно
родной  дядя   --  оба  они,   собственно   говоря,  являются  ее  друзьями,
превратившими  маленькую Марию  Триппель  в  то,  чем  она является  сейчас.
Благодаря Гизгюблеру  она  оказалась  в Париже, а Кочуков перевоплотил ее  в
Триппелли.
     -- Ах, Геерт, как все это очаровательно, какую обыденную жизнь я вела в
Гоген-Креммене! Там никогда не было ничего исключительного.
     Инштеттен взял ее за руку и сказал:
     -- Не говори так, Эффи. А призрак? Правда, к этому можно относиться как
хочешь. Но берегись исключительного  или того, что так называют. Я говорю  о
жизни, которую ведет Триппелли: за  все,  что кажется тебе таким заманчивым,
как правило,  расплачиваются своим счастьем. Я  хорошо  знаю, как  ты любишь
свой Гоген-Креммен,  как  ты к нему  привязана. Но ты часто издеваешься  над
ним, не имея представления о том, как драгоценны тихие часы Гоген-Креммена.
     --  Да,  да!  --   промолвила  она.--  Это  я  хорошо  знаю.  Только  с
удовольствием  я послушала  бы  о  чем-либо другом,  а потом меня охватывает
желание испытать  все самой.  Но  ты  совершенно прав. Ведь, в  сущности,  я
стремилась к тишине и покою.
     Инштеттен погрозил ей пальцем.
     -- Моя несравненная,  любимая Эффи, вот ты снова  выдумываешь. Вечно  у
тебя фантазии -- то одни, то другие.



     Поездка  совершалась  точно  по  намеченному  плану.  В  час  дня  сани
остановились у  железнодорожной  насыпи  перед гостиницей  "Князь  Бисмарк".
Голховский  был счастлив  принять у  себя  ландрата  и  старательно  занялся
приготовлением  превосходного завтрака. Когда  был подан десерт и венгерское
вино, Инштеттен подозвал к  себе хозяина, который время от времени появлялся
в  комнате и  наблюдал  за порядком,  попросил его присесть к ним за стол  и
что-нибудь   рассказать.   В  этом   отношении  Голховский  был  незаменимым
человеком: за две мили в окружности не было ни одного самого незначительного
происшествия, о  котором  бы он не знал. Подтвердилось  это и  сегодня.  Как
Инштеттен  и  полагал,  Сидония Гразенабб опять, как  в  прошлое  рождество,
уехала на четыре  недели к "дворцовым проповедникам".  Госпожа фон Пал-лески
уволила прислугу из-за какой-то скандальной истории, а со старым Фрауде дело
обстоит  плохо. Хотя и говорили, что он только поскользнулся,  на самом деле
его разбил паралич. Сын-гусар,  стоящий с  полком  в  Лиссе,  считает  часы,
оставшиеся до смерти старика.
     После  этой  болтовни перешли  к более серьезным вопросам. Наконец речь
зашла о Варцине.
     --  Да,--  сказал  Голховский, --  кто  мог  бы представить  себе князя
владельцем  бумажной  фабрики.  Просто  на  удивление! Он терпеть  не  может
писанину,  и тем более печатные бумаги, а  тут, вот  тебе  на,-- сам заводит
бумажное производство.
     --  Правильно, дорогой  Голховский, --  сказал Инштеттен,-- но  в жизни
часто встречаются такие парадоксы. Тут не  может спасти ни  княжеский титул,
ни высокое положение.
     -- Да, да, тут не может спасти и высокое положение.
     Возможно, разговор о князе продолжался  бы и дальше, если бы в этот миг
вокзальный  колокол не  возвестил  о прибытии поезда.  Инштеттен взглянул на
часы.
     -- Какой это поезд, Голховский?
     -- Скорый, из Данцига.  Он здесь не останавливается, но я всегда выхожу
и считаю вагоны. Иногда стоит у  окна какой-нибудь знакомый. Здесь за двором
моего дома есть ступеньки к сторожке номер четыреста семнадцать.
     95
     -- О, мы  этим  воспользуемся!  --  воскликнула  Эффи.--  Я  так  люблю
смотреть на поезда!
     -- В таком случае пора, сударыня.
     Все  трое поднялись на  насыпь и встали  возле сторожки на участке  под
сад, расчищенном от снега. Стрелочник уже стоял с флажком в руке. И вот мимо
вокзала пронесся поезд, а в следующее мгновение промелькнул и мимо сторожки,
и мимо садового участка. Эффи была так возбуждена, что ничего не рассмотрела
как следует и  только  безмолвно  глядела  на  последний  вагон, на площадке
которого сидел тормозной кондуктор.
     --  В  шесть пятьдесят поезд прибудет в Берлин,  а еще через час  ветер
донесет издалека стук  его колес в Гоген-Креммен. Хотела  бы ты ехать в этом
поезде, Эффи?
     Она ничего не  ответила. Но когда муж взглянул на  нее, то заметил, что
на глазах ее блестели слезы.
     Когда поезд  промчался, молодой женщиной овладела грусть. Как ни хорошо
было ей здесь, она чувствовала себя как на чужбине. Как ни увлекалась она то
одним, то другим, ей постоянно  чего-то не хватало, и эта мысль не  покидала
ее  никогда.   Там  --  Варцин,  а  там,  на  другой  стороне,--  колокольня
Крошентинской  церкви,  а  еще дальше --  Моргенитц,  где живут Гразенаббы и
Борки, а не Беллинги  и не Бристы. Да, Инштеттен не ошибся, говоря о быстрой
смене ее  настроений. Все, что лежало в  прошлом, представлялось ей теперь в
особенном свете. Но  хотя  она  и смотрела с  тоской вслед поезду, ее  живой
характер  не позволял ей  грустить  подолгу.  Уже  на обратном  пути,  когда
огненный  шар  заходящего  солнца бросал на снег  свой слабеющий свет,  Эффи
опять  почувствовала себя лучше.  Все показалось ей прекрасным  и свежим.  А
когда  ровно в семь часов она вошла  в вестибюль  у Гиз-гюблера, ей стало не
только  приятно,  но почти радостно,  чему, вероятно,  способствовал  аромат
фиалок и валерианы, носящийся в воздухе.
     Инштеттен и его супруга прибыли вовремя, часы  на колокольне били ровно
семь.  И все же они приехали позднее других приглашенных; пастор Линдеквист,
старая госпожа Триппель и сама Триппелли были уже в  сборе. Гизгюблер принял
их в синем фраке с матовыми золотыми  пуговицами, с пенсне на широкой черной
ленте, которая, как орденская лента, лежала  на  ослепительно белом пикейном
жилете. Он с трудом подавил свое волнение.
     --  Разрешите  мне,  господа,  представить  вас  друг  другу:  барон  и
баронесса Инштеттен, госпожа пасторша Триппель, фрейлейн Мариэтта Триппелли!
     Пастор Линдеквист, которого все знали, улыбаясь стоял в стороне.
     Триппелли было около тридцати лет. Она была по-мужски крепка и обладала
резко   выраженным   саркастическим   характером.   До   момента   взаимного
представления она занимала почетное место на диване. После обмена  поклонами
она подошла к стоящему вблизи стулу с высокой спинкой и сказала Эффи:
     --  Прошу  вас,  милостивая  государыня,  принять  на себя все бремя  и
опасности вашего высокого положения, об "опасностях", -- тут она показала на
диван,  -- можно в данном случае много говорить. Я уже  давным-давно обращаю
на  это  внимание Гизгюблера, но,  к  сожалению,  напрасно.  При всех  своих
хороших качествах он очень упрям.
     -- Но, Мариэтта...
     -- Этот самый диван, день рождения  которого относится к эпохе, имеющей
пятидесятилетнюю давность, сооружен по старомодному  принципу  "погружения".
Кто доверяет дивану свою  особу, не подсовывая  под себя  гору подушек,  тот
погружается в бездну или, во всяком случае, на такую глубину, что его колени
вздымаются, как памятник.
     Все это было сказано  Триппелли с простодушием и беззаботностью и таким
тоном, который означал примерно: "Ты баронесса Инштеттен, а я -- Триппелли".
     ------Гизгюблер восторженно любил свою артистическую
     приятельницу  и  высоко ценил  ее  талант. Но  его восхищение  не могло
скрыть от него того факта, что Триппелли в весьма умеренной степени обладает
утонченностью светской женщины. А эту утонченность он лично особенно ценил.
     -- Дорогая Мариэтта,-- начал он.-- Вы очаровательно  ясно трактуете эти
вопросы. Но что  касается моего Дивана,  то  вы  поистине  не  правы.  Любой
эксперт мог бы нас рассудить. Даже такой человек, как Кочуков...
     --  Ах, прошу вас, Гизгюблер,  оставьте его в покое.  Всюду Кочуков.  У
этого князя, который, впрочем, относится к мелким князькам, имеется не более
тысячи душ, или,  вернее, имелось прежде, когда счет шел на души. Этак, чего
доброго,  вы  заставите  госпожу  баронессу заподозрить  меня в гордости  по
поводу того, что я его  тысяча  первая душа. Нет,  это не  так. "Быть всегда
свободной" --  вот мой девиз, который  вы знаете, Гизгюблер. Кочуков  добрый
товарищ  и  мой друг, но в  искусстве и  тому  подобных  вещах он  ничего не
смыслит,  а в музыке особенно, хотя сам  сочиняет мессы  и оратории. Большей
частью  русские  князья,  если  они  увлекаются  искусством, нередко  отдают
предпочтение духовной и православной музыке. К числу тех вещей, в которых он
ни бельмеса не понимает, безусловно, относятся и вопросы обстановки и обивки
мебели.  Кочуков  достаточно  знатен  для  того,   чтобы  заставлять  других
расхваливать все, что выглядит пестро и что стоит больших денег.
     Инштеттен от души забавлялся этим спором. Пастор Линдеквист обнаруживал
явное  удовольствие.  Однако  добрая  старая Триппель  чувствовала  себя  по
причине  развязного  тона   своей  дочери  в  крайне  стесненном  положении.
Гизгюблер старался замять такой рискованный разговор. Лучшим  средством  для
этого  была  музыка.  Ведь  нельзя  было  предполагать,  что Мариэтта  будет
выбирать  песни  с  нежелательным  содержанием,  а  впрочем, если  бы  это и
случилось, то ее талант был столь велик, что облагородил бы любой смысл.
     --  Дорогая Мариэтта! -- начал Гизгюблер.-- Я заказал наш скромный ужин
на восемь часов. Таким образом, у нас в распоряжении три четверти часа, если
вы, конечно, не  предпочтете спеть  нам веселую  песню за  столом или,  быть
может, когда мы встанем из-за стола...
     --   О,   пожалуйста,  Гизгюблер!   Вы  --  эстет.  Нет   ничего  более
неэстетичного, чем петь  с полным желудком. Кроме того, -- и я это знаю -- у
вас  изысканная  кухня,  вы --  гурман. Ужин  покажется  еще  вкуснее, когда
покончишь с  делами.  Сперва искусство, а потом  уж ореховое мороженое.  Вот
правильный порядок вещей.
     -- Значит, Мариэтта, можно принести вам ноты?
     --  Принести ноты? Что  это значит, Гизгюблер?  Насколько я знаю, у вас
целые шкафы с нотами. Не могу же я спеть вам  всего Бока и Боте *. Ноты! Все
дело в том -- какие ноты, Гизгюблер. А  потом,  чтобы все было одно к одному
-- альт...
     -- Хорошо, я поищу.
     И  он  стал  возиться у шкафа, выдвигая  один ящик за другим. Между тем
Триппелли подвинула свой стул влево и оказалась таким образом рядом с Эффи.
     -- Любопытно, что он найдет,-- сказала она. Эффи немного смутилась.
     --  Я думаю, что-нибудь о  счастье, что-нибудь  очень  драматичное,  --
произнесла она  робко.--  Разрешите мне  сказать  вам,  я  вообще  удивлена,
услышав,  что вы  -- исключительно  концертная певица.  Мне  казалось,  ваше
призвание -- сцена. Ваша внешность, ваша сила, ваш голос... у  меня, правда,
еще мало опыта... Я знакомилась с музыкой только во время коротких поездок в
Берлин, а  тогда  я  была  совсем  ребенком.  Но  думаю,  что  "Орфей",  или
"Кримгильда", или "Весталка"*...
     Триппелли, опустив  глаза,  покачала  головой, но не ответила, так  как
снова появился  Гизгюблер  с полудюжиной нотных  тетрадей.  Его приятельница
быстро пересмотрела их.
     -- "Лесной царь"  -- ба! -- сказала она. -- "Не  журчи, ручеек..."* Ну,
Гизгюблер, вы просто  сурок, вы  проспали семь лет. А  вот  баллады  Леве* и
далеко  не  самые новые. "Колокола  Шпейера"... Ах, эти "бим, бом", они дают
дешевый эффект. Все это безвкусно и  устарело. Но  вот "Рыцарь Олаф", -- это
пойдет.
     Она встала  и под аккомпанемент пастора спела "Олафа" -- очень бравурно
и уверенно, вызвав всеобщие аплодисменты.
     Были найдены и другие романтические  произведения, кое-что из "Летучего
Голландца"  и из  "Цампы", затем "Мальчик  в  степи"*. Все эти  произведения
Триппелли исполнила  с одинаковой виртуозностью, в то  время как Эффи просто
онемела и от текста и от музыки.
     Разделавшись с  "Мальчиком в степи", Триппелли сказала: "Ну, довольно".
Это заявление было  сделано с такой твердостью, что и у Гизгюблер а, и у его
гостей не хватило  мужества  приставать  к ней  с  дальнейшими просьбами.  И
меньше всего у Эффи.
     --  Не могу выразить,  как  я  вам  благодарна!  --  сказала она, когда
приятельница Гизгюблера снова  села  рядом  с  ней.-- Все так прекрасно, так
уверенно, так искусно. Но что больше всего удивляет меня, это спокойствие, с
которым  вы  поете.  Я  так  впечатлительна,  что,  услышав самую безобидную
историю о привидениях, вся дрожу и с трудом прихожу в себя.  А вы исполняете
любые  вещи потрясающе  и  с такой силой,  а сами веселы и сохраняете бодрое
настроение.
     -- Да, милостивая государыня, так всегда в искусстве. И  прежде всего в
театре, от которого я, к счастью, убереглась. Перед искушением сцены я лично
неуязвима;  это портит репутацию, то есть лучшее,  что  у нас есть. Впрочем,
все притупляется, как  меня стократно уверяли мои подруги-актрисы. На  сцене
отравляют   или  закалывают,  и  Ромео  шепчет  на  ухо  мертвой   Джульетте
какую-нибудь пошлость или сует ей в руку любовную записку.
     --  Это  для  меня   непонятно.  Но  разрешите  поблагодарить  вас   за
таинственное  в  "Олафе". Уверяю вас, когда  я  вижу страшный  сон, или  мне
чудятся  едва уловимые  звуки музыки или танца, а на  самом деле ничего нет,
или когда кто-то крадется  мимо моей постели  -- я потом целый день сама  не
своя.
     -- Да, милостивая государыня, все, о чем вы говорите и  что описываете,
нечто  иное,  реальное  или имеет  долю реальности.  Я  совершенно  не боюсь
призрака в  балладе.  Но призрак,  проходящий  через  комнату,  мне  так  же
неприятен, как и другим. В этом наши точки зрения полностью совпадают.
     -- Переживали вы когда-нибудь нечто подобное?
     -- Конечно.  Еще у Кочукова. Тогда я договорилась спать в другом месте,
может быть вместе с английской гувернанткой. Она квакерша, и, следовательно,
с ней будешь в безопасности.
     -- А вы считаете это возможным?
     -- Милостивая государыня, если человеку столько лет, сколько  мне, если
он столько странствовал, как я, был в России и даже полгода в Румынии, тогда
все кажется  возможным. На свете  так  много плохих людей.  Отсюда и  многое
другое, что, так сказать, связано с ними.
     Эффи внимательно слушала.
     -- Я, -- продолжала Триппелли, -- происхожу из очень просвещенной семьи
(правда,  с матерью в  этом отношении не совсем благополучно).  И  все-таки,
когда  речь заходила о мистике, отец  говорил мне: "Послушай,  Мария! В этом
что-то  есть".  И  он  был  прав.  В  этом  что-то  есть. Нас окружает много
загадочного, слева и справа, сзади и спереди. Вы еще убедитесь.
     В этот момент подошел  Гизгюблер и  предложил Эффи свою руку. Инштеттен
повел Мариэтту,  за ними последовали  пастор Линдеквист и вдова  Триппель. В
таком порядке все направились к столу.



     По  домам разошлись  довольно  поздно.  Уже  в  одиннадцатом  часу Эффи
сказала Гизгюблеру:
     -- Пора! Ведь поезд фрейлейн Триппелли отходит из Кессина в шесть часов
утра. А ей нельзя опаздывать.
     Однако  стоявшая  рядом  Триппелли  услышала  эти  слова  и  тут  же со
свойственной ей непринужденной словоохотливостью запротестовала против такой
заботливости.
     --  Ах, боже мой! Неужели вы  думаете, что  мы,  артисты,  нуждаемся  в
регулярном сне; нет, это совсем не так. Нам нужны только успех и деньги. Да.
Смейтесь, пожалуйста!  Кроме того (ведь к этому привыкаешь), если  нужно,  я
отосплюсь в купе. Я могу спать в  любом положении, не раздеваясь,'и  даже на
левом  боку. Правда, в тесноте мне спать не приходилось, ведь грудь и легкие
всегда должны быть свободны,  и прежде всего сердце. Да, господа,  это самое
главное. И  потом .вообще  -- крепкий сон, большинство не понимает этого,  а
все дело именно в качестве сна.  Здоровый  пятиминутный сон лучше пяти часов
беспокойного сна, когда человек ворочается  с боку на бок. Впрочем, в России
спят чудесно,  несмотря  на крепкий чай.  Может быть, тут влияет воздух, или
поздний  ужин, или просто  привычка. Забот в России нет. В денежном  вопросе
обе страны -- и Россия и Америка -- одинаковы. Россия далее лучше Америки.
     После такого  заявления Триппелли Эффи  уже  воздерживалась от  всякого
напоминания  об  отъезде.  Так  настала  полночь.  Прощание   было  веселым,
сердечным и непринужденным.
     Дорога  от мавританской  аптеки  до  квартиры  ландра-та была  довольно
длинна. Но  присутствие пастора  Линдеквиста  сделало ее менее утомительной.
Линдеквист просил у  Инштеттена  и  его  жены разрешения проводить  их часть
пути; ведь прогулка под звездным небом, по мнению пастора, лучше всего может
рассеять хмель  от  рейнвейна Гизгюблера.  В  пути,  разумеется,  без устали
болтали  о  всевозможных   похождениях  Триппелли,   Начало  положила  Эффи,
поделившись своими впечатлениями  о ней.  За  Эффи настала  очередь пастора.
Беседуя с Триппелли, он  с  присущей ему иронией стал расспрашивать о ее как
моральных, так и  религиозных устоях  и услышал, что  она знает только  одно
направление --  самое ортодоксальное.  Конечно, ее отец  был  рационалистом,
почти  свободомыслящим,  вследствие  чего  с удовольствием похоронил  бы  на
приходском кладбище  даже китайца. Она же,  со своей стороны, придерживается
противоположных  взглядов. Впрочем, дочь пользуется привилегией абсолютно ни
во что не  верить и при этом сознает, что это  неверие -- ее личные взгляды,
свойственные  только  ей как  частному лицу. С государственной точки зрения,
такими вопросами шутить не следует. Если бы министерство культов или хотя бы
консистория  учинили   ей  допрос,  то   обошлись  бы  с  ней  без   всякого
снисхождения. Я чувствую в себе этакое подобие Торквемады*.
     Инштеттен, пришедший в очень веселое настроение, говорил, что намеренно
избегает затрагивать  столь щекотливые вопросы,  как  догматические, но зато
выдвигает на первый план моральную  сторону  дела. Главное  --  это соблазн,
определенная  опасность,  чувствующаяся в каждом  публичном, выступлении. На
это Триппелли, делая упор только на  вторую часть  фразы, вскользь ответила:
"Да, явно опасно, особенно для голоса".
     Продолжая  болтать, они восстановили в памяти весь вечер, проведенный с
Триппелли. Через три дня  приятельница Гизгюблера еще раз  напомнила о  себе
телеграммой  из Петербурга на  имя Эффи.  Она  гласила:  "Madame  la Baronne
d'Innstetten, ne de Briest. Bien arrive.  Prince K.   la gare. Plus pris
de  moi  que jamais.  Mille  fois  merci de  votre bon  accueil. Compliments
empresss  Monsieur le Baron.  Marietta Trippelli. ("Госпоже баронессе  фон
Инштеттен, урожденной фон Брист. Пибыла  благополучно.  Князь К. на вокзале.
Увлечен мною, как никогда. Тысяча благодарностей за милые проводы. Сердечный
привет господину барону. Мариэтта Триппелли" (франц.)).
     Инштеттен был вне  себя от восторга и выражал его так живо, что Эффи не
могла понять мужа.
     -- Я не понимаю тебя, Геерт.
     --  Это  потому,  что  ты  не  понимаешь Триппелли.  Меня  восхищает ее
неподдельность,-- все на своем месте, точка над каждым "i".
     -- Значит, ты все это принимаешь за комедию?
     -- А как же иначе? Все рассчитано, и здесь, и там, и для Кочукова и для
Гизгюблера. Вот увидишь -- Гиз-гюблер приподнесет Триппелли подарок, а может
быть, напишет завещание в ее пользу.
     Музыкальный вечер  у  Гизгюблера состоялся  в середине декабря.  Тут же
вслед  за  ним начались приготовления к рождеству, и Эффи, которая обычно  с
трудом  переживала  эти  дни,  теперь  благословляла  судьбу:   у  нее  было
собственное хозяйство, а вместе с тем и определенные обязанности. Необходимо
было решить ряд вопросов,  связанных с  разными  покупками. Благодаря  этому
Эффи могла отвлечься от грустных мыслей.
     Накануне святок пришли  подарки от родителей из  Гоген-Креммена. В ящик
были вложены также различные безделушки  от семьи кантора: чудесные ранеты с
дерева, которому  Эффи и  Янке делали прививку несколько лет  тому  назад, а
также теплые напульсники  и наколенники  от  Берты и Герты. Гульда  написала
только несколько  строк, потому что ей надо было, по ее словам, вязать  плед
для "Икс".
     --  Это просто неправда,  -- сказала  Эффи.--  Держу пари, что никакого
"Икса"  не существует.  Гульда никак  не  может отказаться  от  воображаемых
поклонников!
     . И вот наступил сочельник. Инштеттен сам  убрал елку для своей молодой
жены.  Елка  горела  многочисленными  огнями,  а вверху, в  воздухе,  плавал
маленький  ангелок. Были там и ясли с красивыми  транспарантами и надписями.
Одна из надписей содержала очень тонкий намек на предстоящее событие в семье
Инштеттена в новом году. Прочитав ее, Эффи слегка  покраснела. Но прежде чем
она  успела подойти к мужу и поблагодарить его,  в сенях по старопомеранской
святочной  традиции  взорвалась хлопушка  и  появился большой  ящик,  полный
всевозможных  вещей.  В нем  оказалась также  изящная  мозаичная  коробочка,
оклеенная японскими  картинками.  Она была наполнена  орехами, среди которых
лежала записочка:

     К младенцу Христу пришли короли*
     И, низко склонясь, дары принесли.
     Их было трое, тех королей,
     Один из них мавр -- всех отважней, смелей.
     Тот маленький мавр -- аптекарем был,
     Он тоже дары принести не забыл,
     Но вместо ладана и вина
     Принес фисташек и миндаля.

     Эффи снова и снова перечитала эту записочку и была в восторге.
     -- Преклонение хорошего человека имеет особенную прелесть, неправда ли,
Геерт?
     --  Конечно. Это, в конце  концов, единственное, что доставляет радость
или по крайней мере  то, что  должно  радовать. Потому что  каждый  лезет со
всякой ерундой.  В том числе и я. Но, разумеется,  человек  остается  таким,
каков он есть.
     Первый день рождества был посвящен церкви, на второй у Борков собрались
все, за исключением Гразенаб-бов, которые  не могли прийти, "так как не было
Сидонии".  Это оправдание  было странным во всех  отношениях. Некоторые даже
шептались: "Наоборот, поэтому и следовало прийти".  Под Новый год устраивали
бал, на котором Эффи  обязательно должна была присутствовать. Этого ей очень
хотелось,  так как бал давал возможность увидеть наконец в сборе  весь  цвет
города.  Иоганна  была занята  по  горло,  готовя бальный  туалет  для своей
хозяйки.  Гизгюблер,  у  которого   были  свои  теплицы,  прислал   камелии.
Инштеттен, как  ни  был  он  ограничен  во времени,  отправился пополудни  в
Папенгаген, где сгорели три амбара.
     В доме  было тихо. Сонная Христель,  свободная от дел,  придвинула свою
скамеечку для ног к очагу, а Эффи отправилась в спальню и  села за маленький
письменный  стол  между зеркалом  и  диваном. Этот  стол  был,  в  сущности,
поставлен  здесь  со специальной  целью  --  писать  письма маме.  Эффи  уже
несколько  недель  ничего  не  писала   домой,  за  исключением  открытки  с
благодарностью за рождественское поздравление и подарки.
     "Кессин. 31 декабря. Дорогая мама! Это будет большое письмо, потому что
я давно  тебе  не  писала, почтовая открытка  не  в  счет.  Когда  я  писала
последний  раз,   я  была  занята   приготовлениями   к  рождеству.   Теперь
рождественские дни уже позади. Инштеттен и мой добрый друг Гизгюблер сделали
все, чтобы святки были для  меня как  можно приятнее. Но я все-таки чувствую
себя немного одинокой и скучаю о вас всех. Вообще,  хотя у меня много причин
быть  благодарной, веселой и счастливой, я  не  могу полностью избавиться от
чувства одиночества. Если  раньше  я,  может  быть,  больше, чем  следовало,
смеялась над вечным  плачем Гульды, то теперь несу за  это наказание и  сама
должна  бороться  со слезами.  Инштеттен  не должен  их  видеть. Я,  однако,
уверена, что все будет хорошо, когда в нашем доме появится новое существо. А
дело идет к этому,  дорогая мама. То, на что я недавно  намекала, сейчас уже
вполне достоверно, и Инштеттен ежечасно выказывает мне свою радость по этому
поводу.  Мне нечего уверять тебя, как я сама счастлива  этим ожиданием. Хотя
бы потому, что рядом со мной будет новая жизнь, а с ней новые занятия, что я
буду  иметь  около себя, как выражается  Геерт, "любимую игрушку". В этом он
совершенно прав, но лучше бы ему не говорить так,  это всегда уязвляет меня,
напоминая, что я молода и сама еще глупый ребенок. Мысль об этом не покидает
твою дочь (Геерт считает это болезненным явлением), и  вот то, что сулило ей
наивысшее счастье, пугает своими трудностями. Да, милая мама, когда любезные
дамы из семьи  Флеммингов узнали о моем положении, они беседовали со мной, и
у  меня было такое чувство, как  будто я  плохо подготовилась к экзаменам, и
отвечала несуразно.  Кроме того,  было  очень досадно.  Многое, что выглядит
сочувствием,  на деле  одно любопытство,  тем  более назойливое, что мне еще
долго ждать  радостного события. Я  думаю, это будет в первых  числах  июля.
Тогда приезжай, или, еще  лучше, как  только я стану ходить, я сама приеду к
тебе, спрошусь у мужа и отправлюсь в Гоген-Креммен. Ах, как я этому радуюсь,
и воздуху  Гавельских берегов,-- ведь здесь почти  всегда суровая и холодная
погода. А прогулки на торфяники, где все усыпано красными и желтыми цветами!
Я уже вижу, как ребенок тянется к ним ручонками. Ведь он должен чувствовать,
что у себя дома. Но об этом я пишу только тебе. Инштеттен  не  должен  этого
знать.  Конечно, я виновата перед  тобою, дорогая  мама, что хочу приехать с
ребенком в Гоген-Креммен и уже сейчас предупреждаю об этом, а не приглашаю к
нам. Ведь сюда, в Кессин, каждое лето приезжает полторы тысячи курортников и
приходят  пароходы под флагами  разных стран;  у  нас имеется даже отель  на
дюнах. Но  то обстоятельство,  что  я проявляю так  мало гостеприимства,  не
означает, что я вообще негостеприимна. Настолько я еще не изменилась. В этом
виноват  просто  наш  ландратский  дом.  Хотя  в  нем многое красиво и  даже
изысканно, по сути дела это не  настоящий родной дом.  Это только жилище для
двух человек, да и то едва  ли, потому что нет даже столовой в полном смысле
этого слова, где можно усадить нескольких гостей. Есть у  нас, правда,  одно
помещение на  втором  этаже,--  большой  зал  и  четыре  комнатушки, но  они
малопривлекательны. Я назвала бы  их чуланами,  находись  в них какой-нибудь
хлам.  Но  они  совершенно пусты, не считая пары  тростниковых  стульев. Эти
комнаты производят неприятное впечатление. Ты, конечно, думаешь, что все это
очень легко изменить.  Но это не так.  Потому что дом, в  котором  мы живем,
этот  дом... дом с  привидениями,  -- вот  у  меня  и  вырвалось  это слово.
Заклинаю  тебя,  не  отвечай  мне на  это  сообщение,  потому  что  я всегда
показываю Инштет-тену ваши письма, и он рассердится, если узнает, что я тебе
об этом  написала. Я и не  сделала  бы этого, тем более что уже много недель
живу спокойно и перестала бояться,  но Иоганна говорит, что  "это"  рано или
поздно снова появляется,  особенно, если в дом въезжает  какой-нибудь  новый
жилец. И я  не  могу подвергать тебя такой  опасности или,  если это  звучит
слишком  сильно,  такому необычному и неприятному волнению! Но этим делом  я
сегодня не буду утруждать тебя,  во всяком  случае его подробностями. Это --
история  об  одном капитане, одном так  называемом торговце  с  Китаем и его
внучке,  которая  была помолвлена со  здешним  молодым капитаном  и  в  день
свадьбы внезапно  исчезла. Все  это еще  терпимо. Но  сюда,  что значительно
хуже, замешан и молодой китаец, которого ее  отец привез из  Китая и который
был  для  старика  сначала  слугой, а  затем другом.  Он  умер вскоре  после
исчезновения  девушки  и  похоронен в уединенном  месте  около  кладбища.  Я
недавно проезжала мимо этого места, но  быстро отвернулась в другую сторону,
мне  показалось, будто он сидит на могиле. Потому  что,  дорогая мама, я его
один  раз  действительно видела  или мне так  пригрезилось,  когда  я крепко
спала,  а  Инштеттен  был  у князя.  Это ужасно.  Мне не  хотелось бы  снова
пережить это. И в такой дом, как бы он ни был красив (он на удивление уютный
и жуткий одновременно), я не могу тебя пригласить, А Инштеттен, хотя я с ним
во  многом  и  соглашаюсь,  по-моему,  не   совсем   правильно  относится  к
случившемуся. Он сказал, что все это  бабушкины сказки, и заставлял смеяться
над ними. Но мне показалось, правда, всего лишь на мгновенье, будто он и сам
в это  верит; во всяком случае, он  потребовал, как это ни странно,  чтобы я
расценивала такой домашний  призрак как нечто аристократическое, родовое. Но
я  не могу и не хочу примириться с  его желанием. В данном пункте он, обычно
такой любезный, становится недостаточно снисходительным и добрым ко мне. Тут
явно что-то кроется, говорила  мне Иоганна, да и  госпожа Крузе, жена нашего
кучера. Она постоянно сидит  в жарко натопленной комнате с черной курицей, и
уже  это  одно  достаточно  жутко.  Итак,  ты  знаешь, почему я хочу к  тебе
приехать,  когда  настанет время. Ах,  если бы  оно  уже настало! Есть много
причин,  почему  я  этого  хочу. Сегодня  вечером у  нас новогодний  бал,  и
Гизгюблер  --  единственный  приятный  человек в нашем городе -- прислал мне
камелии.  Я  буду, наверное,  много  танцевать.  Наш  врач  говорит,  ничего
страшного,  как  раз  наоборот.  И  Инштеттен,  к  моему  удивлению,  с  ним
согласился.  Передай  мой  привет  и  поцелуи  папе  и  всем  нашим  родным.
Счастливого нового года.
     Твоя Эффи"



     Новогодний бал длился до самого утра, и Эффи была совершенно очарована.
Особенно  хорош  0ыл  букет камелий  из  теплицы Гизгюблера.  Впрочем, росле
новогоднего бала все пошло по-прежнему.  Да  и сам  бал явился лишь попыткой
как-то  сблизиться  с  обществом.  Затем  наступила   долгая  зима.  Изредка
принимали  визиты  соседей-дворян.  Каждому  вынужденному  ответному  визиту
всегда  предшествовали  слова:  "Я  поеду,  Геерт,  если  это  действительно
необходимо,  но  я  буквально  умираю  от  скуки...".  --  Инштеттен  всегда
соглашался с женой.  Разговоры о семье, детях и сельском хозяйстве еще можно
было  переносить,  хотя  и с трудом.  Когда же  заходила  речь  о  церковных
вопросах, терпение Эффи иссякало; особенно, когда в обществе бывали пасторы,
с которыми обращались в  подобных случаях, как с  маленькими папами.  Эффи с
грустью вспоминала Нимейера, всегда такого сдержанного и скромного, несмотря
на то, что во  время всех больших праздников его могли  вызвать в собор. Что
касается семейств  Борков,  Флеммингов и  Гра-зенаббов,  то и  при  всей  их
приветливости,  за  исключением  Сидонии Гразенабб,  -- с ними не о чем было
поговорить.
     Не будь Гизгюблера, не  видать бы здесь не только скромного веселья, но
даже  сносного  существования.  Гизгюблер  играл  для Эффи  роль  маленького
провидения, за  что  она чувствовала к  нему величайшую  признательность.  В
отличие от других, он был постоянным и внимательным читателем газет, так как
стоял  во  главе  кружка журналистов. Не  проходило  дня, чтобы  Мирам-бо не
приносил Эффи  большого белого  конверта с  различными газетами и журналами.
Наиболее  интересные события бывали подчеркнуты  тонкой карандашной  линией.
Иногда Гизгюблер  подчеркивал  отдельные места толстым  синим  карандашом  и
ставил  на полях восклицательные или вопросительные знаки. К  тому же он  не
ограничивался  газетами. Он  посылал  Эффи  фиги,  финики,  плитки шоколада,
перевязанные  красными  ленточками.  Когда  в  теплице  появлялись  наиболее
красивые цветы, он  преподносил их сам. В таких  случаях он  имел .  счастье
беседовать часок-другой с молодой женщиной, которая всегда была ему в высшей
степени симпатична и  к  которой он  питал самые нежные чувства  отца, дяди,
учителя  и  поклонника. Эффи  была  тронута  всем этим  и нередко  писала  о
Гизггоблере в Гоген-Креммен, так  что мама  даже начала  подтрунивать над ее
"любовью  к  алхимику". Впрочем, эти дружеские шутки не только  не  веселили
Эффи, но даже больно задевали; она начинала понимать, хотя и не совсем ясно,
чего  ей недоставало  з  браке:  преклонения,  увлечения,  маленьких  знаков
внимания. Инштеттен  был очень мил и добр,  но мало что смыслил в любви. Ему
казалось, он любит Эффи, и сознание этого давало  все основания отказываться
от излишних ухаживаний. У них почти  вошло  в традицию,  что вечерами, когда
Фридрих зажигал свет, Инштеттен удалялся из комнаты жены в свой кабинет. Мне
нужно разобраться в одном  запутанном  деле, говорил он. Хотя портьера  и не
была опущена, и Эффи слышала шелест бумаг  или скрип его пера, -- этим все и
ограничивалось. Тогда приходил Ролло и ложился перед ней на коврик у камина,
как будто желая сказать: "За тобой снова надо  присмотреть; ведь он этого не
делает". Тогда она наклонялась к нему и тихо шептала:
     -- Да, Ролло, мы одиноки.
     В  девять  часов  Инштеттен снова  появлялся к  чаю, большей  частью  с
газетой в руках. Он  говорил о князе, у которого опять  много неприятностей,
особенно из-за  этого  Евгения  Рихтера  *, поведение и  речи  которого ниже
всякой  критики, затем переходил к назначениям  и  наградам,  которые обычно
считал неправильными. Потом он говорил о выборах и о том, какое счастье быть
представителем кругов, в которых еще сохранилась респектабельность. Покончив
с этим,  он просил  Эффи сыграть что-нибудь  из "Лоэнгрина" или "Валькирии",
потому что был  ярым  поклонником  Вагнера. Что  влекло его к Вагнеру,  было
неясно. Одни говорили -- нервы (хотя он и казался здоровым, но  нервы у него
были  не в порядке); другие  приписывали это преклонение взглядам Вагнера по
еврейскому вопросу*. Вероятно, правы были те и другие. В десять часов, когда
Инштеттен чувствовал усталость, он расточал несколько  милых, хотя и ленивых
нежностей, которые Эффи терпеливо переносила, не отвечая взаимностью.
     Так прошла зима, наступил  апрель, и в саду за двором появилась зелень,
очень  радовавшая  Эффи.  Эффи  не могла дождаться лета, прогулок  по пляжу,
курортников. Иногда она вспоминала прошлое, вечер с Триппелли у  Гизгюблера,
новогодний  бал... да, это было  недурно. Но  последующие  месяцы  оставляли
желать  лучшего. Прежде всего они  были  чрезвычайно однообразны.  Эффи даже
написала маме:  "Можешь себе представить,  мама, я почти примирилась с нашим
призраком!  Правда, я не  хотела бы  снова  пережить ту  ужасную ночь, когда
Геерт  был у князя.  Нет,  конечно нет!  Но постоянное одиночество  и полное
отсутствие  переживаний --  это еще  тяжелее.  Когда  я просыпаюсь  ночью  и
прислушиваюсь, ожидая  услышать легкие шаги на потолке, но все бывает  тихо,
меня это огорчает,  и я  говорю себе: "Ну  почему он не  пришел,  только  не
слишком злым и не слишком близко". . Это письмо Эффи писала в феврале, а уже
близился  май.  Питомник снова ожил,  послышалось пение  зябликов.  В ту  же
неделю прилетели и  аисты. Один из них  проплыл над ее домом  и опустился на
амбар рядом  с мельницей Утпателя. То было  его старое  пристанище.  Об этом
событии Эффи также написала матери. Вообще она сейчас гораздо  чаще писала в
Гоген-Креммен, чем раньше. В конце  того же письма Эффи добавляла: "Я кое  о
чем  забыла  сообщить  тебе,  дорогая  мама,--  это   об  окружном  воинском
начальнике.  Он  у  нас  уже  почти четыре недели.  Но действительно  ли  он
останется у нас? Вот вопрос, и к тому же серьезный. Ты посмеешься надо мной,
да и не можешь не  посмеяться, но ты не знаешь, что  такое  здесь отсутствие
светского общества.  Особенно для меня,  до сих  пор  я не могу  как следует
ориентироваться в  местных дворянских кругах. Может  быть, это  моя вина. Но
все равно. Факт остается фактом  -- в  обществе ощущается острый недостаток.
Вот  почему  в  течение всех  этих  зимних  недель я  смотрела на  окружного
начальника, как на утешителя и спасителя. Его предшественник был чудовищем с
плохими манерами и еще более плохим  нравом и, кроме того, всегда без денег.
Из-за  него  мы мучились  все  это  время, а  Инштеттен так больше, чем я. В
начале апреля появился майор фон Крам-пас,-- это фамилия  нового. Тогда мы с
мужем  радостно  упали  друг другу в объятия, как если  бы уже  теперь  были
навсегда избавлены  от всего дурного в этом милом Кессине. Однако, как я уже
упоминала,  несмотря  на  присутствие  майора,  у  нас ничто  не изменилось.
Крампас женат,  у него двое детей: десяти и восьми  лет, жена  годом  старше
его, ей около  сорока пяти. В этом, конечно, ничего особенного. Разве нельзя
прекрасно проводить  время с подругой, пригодной  тебе  в матери?  Триппелли
ведь тоже  было  около тридцати  лет, и  с ней  все  обстояло  хорошо. Но  с
госпожой  фон  Крампас (она,  между  прочим,  не  из  дворян)  вряд  ли  что
получится.  Она  всегда в  скверном  настроении,  всегда такая меланхоличная
(вроде  нашей госпожи  Крузе, которую  она мне вообще напоминает),  и все из
ревности.  Крампас  человек  с  многочисленными  любовными  связями,  этакий
дамский угодник, такие люди всегда казались мне забавными. Он был бы смешон,
не дерись  он  по  этой причине на  дуэли о одним  своим  товарищем.  У него
раздроблена левая рука у  самого плеча, и это сразу заметно, хотя, по словам
Инштеттена, операция (мне кажется, ее  называют  резекцией, и  производил ее
Вильмс*) является шедевром  искусства. Оба -- господин и  госпожа Крампас --
нанесли  нам визит две  недели тому  назад. Положение  сложилось щекотливое.
Госпожа фон Крампас так наблюдала за своим мужем, что он, и особенно я, были
крайне смущены. В том, что он полная ей противоположность -- такой веселый и
задорный, я убедилась три дня  тому назад.  Он был наедине с Инштеттеном,  а
мне из моей комнаты был слышен их разговор, после и я с ним беседовала.  Это
совершеннейший кавалер, и  необычайно находчивый. Во время войны*  Инштеттен
был с ним в одной бригаде, и они часто встречались у графа Гребена, севернее
Парижа. Да, милая мама, присутствие майора могло бы сделать жизнь в  Кессине
вполне  сносной. У него  нет померанских предрассудков,  хотя  родом  он  из
шведской Померании. Но его жена! Без нее, конечно, невозможно обойтись,  а с
ней тем более невозможно".
     Эффи  была совершенно права. Дальнейшего сближения с  четой  Крампас не
последовало.  Встречи   сними  происходили  иногда  в  семье  Борков,  затем
мимолетно на вокзале,  а несколько дней  спустя на увеселительной  прогулке,
которая  состоялась  в дубовой  роще  неподалеку,  от Брейтлинга. Однако все
ограничилось только краткими  приветствиями, и  Эффи обрадовалась,  когда  в
начале июня объявили об открытии  сезона. Правда, курортников было еще очень
мало.  До  Иванова  дня   приезжали   только  одиночки,  но   уже   в  самих
приготовлениях к открытию  сезона было некоторое  развлечение. На территории
разместили карусель  и  тиры, лодочники  конопатили и  красили  свои  лодки,
каждый  маленький домик  обзаводился новыми  занавесками, а сырые комнаты  с
потолками, пораженными грибком, окуривались серой и затем проветривались.
     В доме Эффи также царило возбуждение, разумеется не  из-за курортников,
а совсем по  другой причине. Даже госпожа Крузе  хотела принять  в  хлопотах
посильное участие. Но это напугало Эффи, и она заявила:
     -- Геерт, пусть  только госпожа Крузе ни до чего  не  дотрагивается.  Я
сама обо всем позабочусь.
     Инштеттен  обещал  ей:  ведь  у  Христели  и  Иоганны  было  достаточно
свободного времени.  Чтобы дать иное направление мыслям своей молодой  жены,
он прекратил  разговор о приготовлениях и спросил,  не заметила ли  она, что
прибыл некто из курортников, правда, не первым, но одним из первых.
     -- Мужчина?
     --  Нет, дама. Она прежде бывала  здесь и всегда снимала одно и  то  же
помещение. Она приезжает всегда так рано потому, что не любит, когда все уже
переполнено.
     -- Это нельзя поставить ей в вину. Но кто она?
     -- Вдова регистратора Роде.
     -- Странно. Обычно я была невысокого мнения о вдовах регистраторов.
     --  Да?  --  рассмеялся  Инштеттен.--  Так  уж  заведено.  Но здесь  --
исключение. Во всяком случае, она имеет
     • больше, чем свою  вдовью  пенсию, и  приезжает всегда  с большим
багажом,  значительно  большим,   чем  ей   требуется.   Вообще  она   очень
своеобразная женщина, странная и болезненная -- у  нее болят ноги,--  никому
не доверяет и всегда держит при себе  пожилую  служанку, достаточно сильную,
чтобы ее защитить, или, если понадобится,  перенести на руках. На этот раз у
нее  новая  служанка,  и,  как  обычно,  крепко  сбитая  особа,  похожая  на
Триппелли, только еще здоровее.
     -- О, я ее видела. Добрые карие  глаза смотрят  на всех так доверчиво и
честно. Правда, вид глуповатый.
     -- Верно. Она самая.
     Их  разговор  происходил  в  середине  июня.  С  этого  времени  приток
отдыхающих что  ни  день  возрастал.  У  жителей Кессина,  как всякое  лето,
появилось  новое  своеобразное  занятие -- прогулка  к бастиону  в  ожидании
прибывающего  парохода. Эффи,  разумеется, была  вынуждена  отказываться  от
подобных прогулок в тех  случаях,  когда Инштеттен не  мог  ее сопровождать.
Зато она могла по крайней мере из окна видеть оживленное движение на улицах,
ведущих к пляжу и отелю, на улицах,  бывших прежде такими безлюдными. Теперь
она больше,  чем обычно,  проводила время в своей  спальне,  откуда все было
хорошо видно.  Иоганна при этом стояла  рядом и давала  справки почти на все
вопросы.  Курортники большей  частью принадлежали  к  ежегодным  посетителям
Кессина, и девушка  не  только  называла  их фамилии, но  и  сообщала о  них
краткие сведения.
     Все это очень занимало Эффи и поднимало ее настроение.  Однако, как раз
в Иванов день, около одиннадцати часов дня, когда поток людей с парохода был
особенно оживленным  и пестрым, из центра  города  вместо обычных экипажей с
супружескими  парами,  детьми  и  чемоданами  прибыла  колесница, завешанная
черным. За ней следовали две  траурные кареты. Колесница остановилась у дома
напротив.   Вдова  регистратора  Роде  умерла  три   дня   тому   назад.  Ее
родственники, срочно  прибывшие из Берлина, решили не  перевозить покойную в
Берлин, а похоронить здесь, на Кессинском кладбище, на  дюнах. Эффи стояла у
окна  и  не  без любопытства  смотрела  на  необычайно торжественную  сцену,
которая  разыгрывалась  перед  ней.  На  похороны  из  Берлина  прибыли  два
племянника со своими женами. Всем лет по сорока  или что-нибудь в этом роде,
у всех удивительно здоровый цвет лица. Племянники в превосходных фраках были
еще приемлемы, и трезвая  их деловитость была скорее уместной, чем излишней.
Но   обе  дамы  --   они  явно  стремились  показать  жителям  Кессина,  что
представляет  собою  траур  --  были облечены  в  длинные, до  самой  земли,
траурные вуали, закрывавшие их лица. И вот гроб, на котором лежало несколько
венков  и  даже пальмовый лист, был  поставлен  на дроги, и обе четы  сели в
кареты. В  первую, вместе с одной из скорбных пар, сел  Линде-квист,  позади
второй шла  хозяйка дома, а рядом с ней та  статная  особа, которую покойная
привезла с собою в Кессин. Эта последняя была очень возбуждена, и, казалось,
так  искренне,  хотя  ее волнение  означало,  может,  и  не  совсем  скорбь.
Всхлипывала и хозяйка дома, тоже вдова; но  ее  лицо явно выражало,  что она
все   время  думает  о  неожиданной  возможности  сдать  квартиру  вторично,
квартиру, которая  оплачена покойной за все лето. Хозяйка чувствовала себя в
привилегированном положении и вызывала зависть других подобных ей особ.
     Когда  процессия  двинулась,  Эффи пошла  в  сад, расположенный  позади
двора. Здесь  в буковой аллее она хотела избавиться от тяжелого впечатления,
произведенного всей этой сценой,  лишенной жизни и любви. Эффи действительно
отвлеклась, и ей  пришла в  голову  мысль вместо однообразного  блуждания по
саду  совершить более отдаленную прогулку.  К тому же врач  советовал больше
движений на свежем воздухе -- это лучшее, что следует делать в ее положении.
Иоганна, которая  тоже была в саду, принесла ей накидку и шляпу.  Приветливо
распрощавшись,  Эффи  вышла  из дому и  направилась к  лесу,  через  который
тянулось шоссе и  вдоль него узкий тротуар. Последний вел к дюнам  и  отелю,
расположенному на  берегу.  По  пути  стояли скамейки, на которые Эффи часто
присаживалась, потому что ей было тяжело идти,  к тому же палило солнце. Она
устроилась  поудобнее  и   стала  рассматривать  экипажи   и   туалеты  дам,
проезжавших  мимо. Это ее оживило. Развлекающие зрелища были  ей необходимы,
как воздух. Когда  лесок  остался позади, начался самый тяжелый отрезок пути
--  песок и снова  песок и  нигде ни признака тени. К счастью, здесь  лежали
брусья и  доски.  По  ним  она прошла  к  прибрежному отелю, разгоряченная и
усталая, но в  бодром настроении. Там в этот час обедали, и  кругом все было
тихо и пустынно, что доставляло ей большое удовольствие.  Она заказала  себе
стакан  хереса,  бутылку  биллингской воды  и  посмотрела  на  море, которое
переливалось  в лучах  яркого солнца, а у берега  плескало мелкими  волнами.
"Там,  за морем,  лежит Борнхольм,  а  за  ним  --  Висби,  о  котором  Янке
рассказывал мне  в детстве чудесные сказки. Висби нравился ему больше Любека
и Вулленвебера*.  А за Висби -- Стокгольм, где случилась стокгольмская резня
*,  а там -- большие  проливы,  Нордкап,  полуночное  солнце".  Внезапно  ее
охватило желание  увидеть все это. Но тут она снова вспомнила, что предстоит
ей  в  ближайшее время,  и испугалась.  "Грех быть  такой  легкомысленной  и
уноситься мечтами  вдаль, тогда как  надобно  думать о том, что  так близко.
Может быть, за этим последует возмездие, и мы оба умрем -- и ребенок, и я. А
дроги и две кареты... Они  остановятся тогда не у того дома,  а  у нашего...
Нет, нет, я не хочу умирать здесь, не хочу, чтобы меня похоронили на местном
кладбище.  Я  хочу  в Гоген-Креммен.  А Линдеквист, как  он ни хорош... нет,
Нимейер  мне  дороже.  Он  меня  крестил  и  венчал,  пусть  Нимейер меня  и
схоронит...". -- И  слеза капнула  ей  на руку.  И она снова рассмеялась: "Я
ведь еще живу,  мне только семнадцать лет,  а Нимейеру  пятьдесят семь". Она
услышала звон посуды  в столовой, потом  стук отодвигаемых стульев. Наверно,
встают  из-за  стола.  Эффи  хотелось  избежать  всяких  встреч. Она  быстро
поднялась  со  своего  места,  чтобы  окольным  путем вернуться в город. Эта
дорога привела ее к кладбищу на дюнах. Ворота были открыты. Она вошла. Здесь
все цвело, бабочки летали над  могилами,  а  высоко в небе повисли несколько
чаек. Было тихо и чудесно, она могла отдохнуть тут,  возле могил. Но так как
солнце  с  каждым мгновением  припекало  все сильнее,  она  пошла  вверх  по
дорожке,   затененной   плакучими  ивами  и  несколькими  ясенями,  печально
склоненными  у  могил. Дойдя  до  конца этой дорожки,  она  увидела  справа,
немного  поодаль  от  аллеи, свежий  песчаный  холмик  с четырьмя  или пятью
венками, а около холмика скамью. На ней сидела та самая добродушная и крепко
сбитая особа, которая шла рядом  с  хозяйкой за  гробом вдовы  регистратора.
Эффи  тотчас же-узнала ее и была  тронута преданностью этой женщины (так  по
крайней  мере ей  показалось), та сидела  под палящими лучами, а со  времени
похорон прошло около двух часов.
     -- Жаркое  место вы себе выбрали, -- проронила Эффи.-- Слишком  жаркое.
Здесь можно получить солнечный удар.
     -- И хорошо бы.
     -- То есть как?
     -- Тогда меня не станет на свете.
     -- Мне кажется,  нельзя  так  говорить даже при несчастье,  даже  когда
умирает кто-нибудь дорогой. Вы ее, наверно, очень любили?
     -- Я? Ее? Избави боже!
     -- Но ведь вы так грустны. В чем-то должна быть причина.
     -- Есть и причина, госпожа.
     -- Вы знаете меня?
     --  Да!  Вы  супруга господина ландрата. Мы со  старухой  часто  о  вас
говорили. Перед самым концом она уже не могла, ей не хватало воздуха, что-то
давило  ее внутри, вероятно, вода. Но пока силы не сдали, она тараторила без
умолку. Настоящая была берлинка...
     -- Славная женщина?
     --  Нет. Если бы я так  сказала, я бы солгала. Но она  лежит здесь, а о
мертвых плохо не  говорят, зачем нарушать их покой! Как  бы  не так, получит
она  у меня покой! Она была никуда не  годной, сварливой и скупой женщиной и
обо  мне  никогда  не  заботилась.  А  родственники, что приехали  вчера  из
Берлина...  грызлись  друг  с другом до  поздней  ночи.  Эти  тоже никуда не
годятся, никуда не годятся. Ужасный  народ, жадный, алчный и жестокосердный.
Уплатить  они мне уплатили, а как  грубо,  неприветливо  и  со  всякими  там
оговорками, да  и  то  лишь  потому, что обязаны были заплатить и  до  конца
квартала оставалось всего  шесть  дней. Иначе я ничего  бы не  получила, или
только половину, или даже четверть. Ничего не добавили сами, по доброй воле.
И  дали-то  всего одну  рваную бумажку в пять  марок,  только  добраться  до
Берлина,  и  то  в четвертом  классе, где  придется  сидеть  на  собственном
чемодане.  Никуда  я не поеду, буду сидеть здесь и ждать  смерти... Боже!  Я
надеялась, что у старухи нашла наконец спокойную работу. И вот я ни с чем, и
опять  придется бродить  по  свету.  К  тому нее  я католичка. Как  мне  все
надоело!  Лучше бы мне лежать  на месте  старухи, а  ей  бы  остаться вместо
меня... Она  с  удовольствием  пожила бы еще,  такие зловредные люди  всегда
любят жить.
     Тем временем  Ролло,  сопровождавший  Эффи,  уселся перед  женщиной  и,
высунув язык,  стал рассматривать  ее.  Когда  она  замолчала,  он поднялся,
подошел к ней и положил голову на колени.
     Женщина мгновенно преобразилась.
     --  Боже! Как много это  для  меня значит! Это  единственное  существо,
которое переносит меня, которое  дружелюбно  смотрит  на  меня, кладет  свою
голову мне на колени! Боже, давно я не видела такой  ласки. Ну, мой славный,
как зовут тебя? Ты ведь замечательный пес!
     -- Ролло, -- сказала Эффи.
     -- Ролло, это странное имя. Но имя  ни о  чем не говорит.  У меня  тоже
странная фамилия, то есть имя. Другого я не имею.
     -- Как же вас зовут?
     -- Меня зовут Розвита.
     -- Да, имя редкое, это ведь...
     -- Совершенно верно, госпожа, это католическое имя. Я же  католичка. Из
Эйхсфельда.  А католику всегда  труднее и  горше на свете.  Многие не  любят
католиков, потому  что они так часто ходят в церковь. "Вы исповедуетесь, а в
главных грехах не признаетесь". Боже, как часто я это слышала, сперва, когда
была в прислугах  в Гибихенштейне, а затем в Берлине. Но я плохая католичка,
совсем забросила свою религию, и, может быть, именно поэтому мне живется так
плохо. Да! Нельзя забывать свою веру, нужно все делать, как полагается.
     -- Розвита, -- повторила Эффи и села рядом с женщиной на скамейку, -- и
что вы думаете делать?
     --  Ах, госпожа,  что  мне  делать?  Ничего-то у  меня  нет.  Собираюсь
остаться здесь и ждать смерти. Это  было бы самое  лучшее для меня. И  тогда
людям  останется .думать, что  я любила старуху,  как верный  пес, не хотела
уходить с ее могилы,  там и умерла.  Но это неверно,  ради такой старухи  не
умирают. Я хочу умереть только потому, что не могу больше жить.
     -- Позвольте спросить  вас,  Розвита,  любите вы  детей?  Ухаживали  вы
когда-нибудь за маленькими детьми?
     --  Конечно,  ухаживала.  Самое милое  дело,  как  раз по мне. За такой
старой берлинкой--  бог да простит мне мой грех, ведь  она уже умерла, стоит
перед  престолом  господа  и  может  на  меня пожаловаться --  да,  за такой
старухой, как  она,  просто омерзительно  ухаживать,  от  этого  тошнит... а
маленькое дорогое существо,  этакая  куколка, так  и смотрит  на тебя своими
глазенками, какая прелесть, сердце радуется. В Галле я была мамкой у госпожи
директорши,  а  в  Гибихенштейне,  куда  потом  переехала,  я  выкормила  из
бутылочки близнецов. Да, уж это дело я знаю как свои пять пальцев.
     -- Тогда вот что, Розвита. Сразу видно, что вы добрая, честная женщина,
немножко прямолинейны,  ну  да ничего, среди таких  и  попадаются  настоящие
люди. Я сразу почувствовала к вам доверие. Хотите пойти ко мне? У меня такое
ощущение, словно  вас послал сам гос--подь бог. Я ожидаю ребенка, благослови
меня  господи.  И  когда  ребенок  появится,  за ним нужно  будет ухаживать,
присматривать, а там и  подкармливать.  Никогда  не знаешь,  что будет, хотя
рассчитываешь на лучшее. Так вы согласны? Думаю, что не ошибусь в вас.
     Розвита вскочила, схватила руку молодой женщины и порывисто поцеловала.
     --  Ах, видно,  есть  бог на небесах! И когда нужда горше всего,  ближе
всего и помощь. Вот увидите,  госпожа, все уладится, я порядочная женщина, у
меня  хорошие рекомендации. Вы сами увидите, когда я их принесу. В первый же
день, когда я увидела госпожу, я подумала: "Хорошо бы получить такое место!"
И вот  оно мое! О боже! О  пресвятая дева Мария! Кто бы мог такое  подумать,
когда  схоронили старуху и ее  родственники  удалились, оставив  меня  здесь
одну.
     --  Да,  в жизни  много неожиданностей, Розвита,  и  они  порой ведут к
лучшему. Ну, пойдемте. Ролло уже-полон нетерпения и стремится за ворота.
     Розвита тут же привела себя  в  порядок, но прежде  чем  уйти,  еще раз
подошла  к могиле,  пошевелила губами и  перекрестилась. Потом  обе  женщины
пошли по тенистой дорожке вниз, к воротам кладбища.
     По ту сторону ворот  виднелось огороженное место, где сверкал на солнце
белый камень. Но теперь Эффи чувствовала себя спокойнее. Еще некоторое время
дорога шла между дюнами  до  мельницы Утпателя, к  опушке  леса.  Потом Эффи
свернула налево и по аллее, которую прозвали "Рипербан"*, направилась вместе
с Розвитой к дому ландрата.



     Не минуло и четверти часа, как они  уже  были у дома. Когда обе вошли в
прохладную переднюю, Розвита  поразилась при  виде висевших там удивительных
вещей, но Эффи не дала ей рассмотреть их как следует.
     -- Пройдите, Розвита,-- сказала она. -- Вот комната, в которой мы будем
спать. А я сейчас  сбегаю к мужу, в управление -- это большое здание рядом с
тем домиком, в котором вы жили,-- и сообщу ему о своем желании взять вас для
ухода  за  ребенком.  Конечно, он не будет  возражать,  но  спросить  его  о
согласии я все же должна, А когда я его получу, мы выселим мужа, и вы будете
спать со мной в алькове. Я думаю, что мы с вами уживемся.
     Узнав, в чем дело, Инштеттен скороговоркой и мягко
     сказал:
     -- Ты  поступила правильно, Эффи. Если в  ее  свидетельстве не записано
чего-нибудь  слишком порочащего, положимся  на ее  доброе  лицо.  Внешность,
слава богу, редко обманывает.
     Эффи была счастлива, что встретила так мало препятствий с  его стороны,
и промолвила:
     -- Ну, вот и хорошо. Теперь я больше не боюсь.
     -- Чего, Эффи?
     -- Ах, ты же знаешь... Собственной фантазии, она порой хуже всего.
     Розвита  тут же перебралась в  дом ландрата  и  устроилась  в маленьком
алькове.  Вечером она  рано  улеглась  в  постель  и,  утомленная,  сразу же
заснула.
     На другое утро Эффи, с некоторых пор опять жившая в  страхе  (было  как
раз  полнолуние),  осведомилась,  как  спала Розвита  и  не слышала  ли  она
чего-нибудь.
     -- А чего? -- спросила та.
     -- О, ничего. Это я так. Ну, скажем, нечто вроде звука  метущего веника
или шарканья по полу.
     Розвита  рассмеялась, и это  произвело на  ее молодую  госпожу особенно
хорошее впечатление.  Эффи была воспитана  в  твердом протестантском духе, и
очень  бы  возмутилась,  если  бы в  ней обнаружили  нечто  от  католицизма.
Несмотря на это,  она  верила, что  католицизм лучше охраняет от такого рода
вещей, как "там, наверху". Более того, эти соображения сильно повлияли на ее
замысел взять в дом Розвиту.
     Скоро  они сжились друг с другом: у Эффи была милая черта, свойственная
многим   бранденбургским  сельским   барышням,  охотно  выслушивать   всякие
маленькие истории, а покойная госпожа регистраторша  со своей  скупостью, ее
племянники и  их жены служили неисчерпаемым источником. Иоганна  слушала эти
истории тоже охотно.
     Правда, Иоганна, когда Эффи в особенно заинтересовавших ее местах часто
громко смеялась, тоже улыбалась, но  в  душе  дивилась тому, что  ее госпожа
получает столько удовольствия  от всех этих глупостей. Однако это удивление,
тесно  сочетавшееся  с  чувством  превосходства, также никому  не  приносило
вреда,  препятствуя  возникновению  между  прислугой споров  о  старшинстве.
Розвита была просто  очень  комичной, и зависть к  ней для  Иоганны  была бы
равносильна зависти к Ролло за его дружбу с хозяйкой.
     Так, в болтовне, очень мило  прошла неделя. Эффи  ждала предстоящего ей
испытания  с меньшим страхом, чем прежде.  Она даже не  верила, что  оно так
близко.  Но на девятый  день  беззаботный  покой  был нарушен и  все  беседы
прерваны; началась беготня и суета, даже  Ин-штеттен  изменил своей привычке
держаться от всего в  стороне, а уже 3 июля  рядом  с  кроватью Эффи  стояла
колыбелька.  Доктор Ганнеманн  похлопал молодую  женщину по  руке и  сказал:
"Сегодня  у нас  годовщина  Кениггреца*,  жаль,  что  девочка.  Но это можно
наверстать, у пруссаков много юбилеев побед". Розвита мыслила  почти так же,
но  пока  безгранично  радовалась  тому, что  было  налицо, и недолго  думая
назвала ребенка "Лютт-Анни",  что  показалось молодой матери  добрым знаком.
"Должно  быть,  это внушение свыше, коли Розвита  выбрала именно такое имя".
Сам Инштеттен ничего не имел против, и имя маленькой  Анни повторялось всеми
уже задолго  до  крещения. Эффи, намеревавшаяся в середине августа навестить
родителей  в Гоген-Креммене,  охотно бы отложила  крестины до этого времени.
Но,  увы,  Инштеттен  не   мог  взять  отпуск,  а  поэтому  обряд  крещения,
естественно, в церкви, был  назначен на 15 августа, несмотря  на  совпадение
этой даты  с  днем  рождения  Наполеона,  что вызвало  осуждение со  стороны
некоторых семей. Поскольку в  доме ландрата  не. было залы, последовавшее за
крещением празднество,  на которое было  приглашено и приехало все окрестное
дворянство,  состоялось  в  большом  отеле "Ресурс", около крепости.  Пастор
Линдеквист сердечным и встретившим всеобщее одобрение тостом  пожелал матери
и ребенку здоровья. Сидония фон Гразенабб заметила  при  этом своему соседу,
асессору, дворянину строгих правил:
     -- Да, его речи по поводу таких событий -- это  еще куда ни шло. Но его
проповеди не  могут удовлетворить ни бога, ни людей; он половинчат,  он один
из  тех,  кто порочны,  потому  что  равнодушны.  Правда,  я  не  хотела  бы
цитировать здесь дословно Библию.
     Затем,  чтобы провозгласить тост  за здоровье Инштет-тена,  взял  слово
старый господин фон Борке.
     -- Господа,  мы живем в тяжелые времена:  куда ни бросишь взгляд, везде
сопротивление,  упрямство,  недисциплинированность.  Но  пока  у   нас  есть
мужчины, и позволю себе добавить, жены и матери  (при  этом  он поклонился и
сделал элегантный жест в сторону Эффи)... пока у нас есть мужчины,  подобные
барону  Инштеттену,  которого я  горжусь называть своим другом, до  тех  пор
жизнь  будет  продолжаться,  до  тех пор наша  старая  Пруссия  будет стоять
крепко. Да, друзья мои, Померания и Бранденбург, -- с их помощью мы добьемся
этого и раздавим дракону революции его ядовитую голову. Твердые и верные, мы
победим.  У  католиков, наших братьев,  которых  мы должны  уважать,  хотя и
боремся  против  них,  есть  "утес  Петра"*, у нас  же--  rocher  de  bronze
(бронзовая скала (франц.))*. Да здравствует барон Инштеттен!
     Инштеттен в  нескольких  кратких  словах  выразил свою благодарность, а
Эффи заметила сидящему рядом с ней майору фон Крампасу,  что слова по поводу
утеса  Петра, возможно, были комплиментом  Розвите и что она спросит старого
советника  юстиции  Гадебуша,  не  придерживается ли  он ее  мнения. Крампас
почему-то  принял ее  слова всерьез и посоветовал  не обращаться к советнику
юстиции, что необычайно развеселило Эффи.
     -- А я-то считала вас знатоком душ.
     -- Ах, сударыня,  когда дело касается прекрасных юных дам,  которым нет
еще и восемнадцати, всякое знание души терпит крах.
     -- Вы совсем испортились, майор. Можете называть меня хоть бабушкой, но
намека на то, что мне еще нет восемнадцати, я вам никогда не прощу.
     Когда  встали  из-за  стола,  к  пристани   подошел  вечерний  пароход,
совершавший рейсы  по  Кессине. Эффи сидела с Крампасом  и  Гизгюблером  за'
кофе, у открытого окна, и наблюдала эту картину.
     --  Завтра,  в девять утра, этот пароход увезет  меня вверх по реке,  в
полдень  я буду в Берлине, а вечером -- в Гоген-Креммене,  и  Розвита  будет
стоять с ребенком на руках рядом со  мной. Надеюсь, он не будет кричать. Ах,
как я  рада, как я  рада уже сегодня! Милый Гизгюблер,  вы когда-нибудь  так
радовались встрече с отчим домом?
     -- Да,  сударыня,  бывало это  и со мной. Только я не привозил  с собой
Аннхен, потому что у меня ее не было.
     -- Еще  будет,  --  сказал  Крампас.  -- Чокнемся, Гизгюблер;  вы здесь
единственный благоразумный человек.
     -- Но у нас остался только коньяк, господин майор.
     -- Тем лучше.



     В  середине августа  Эффи уехала, а к концу сентября  снова вернулась в
Кессин. Иногда за эти шесть недель ее тянуло обратно; но когда она вернулась
и вошла в темную переднюю, куда только с лестницы падал бледноватый свет, ей
опять стало не по себе, и она тихо сказала:
     -- В Гоген-Креммене такого бледно-желтого полумрака никогда не бывает.
     Да,  несколько  раз  в течение  дней, проведенных в Гоген-Креммене,  ею
овладевала тоска по "заколдованному дому", но в общем жизнь у родных пенатов
была для  нее полна счастья  и удовольствия. Конечно, с Гульдой, которая все
еще  ждала мужа  или жениха, она чувствовала себя не совсем в своей тарелке;
но тем лучше ей было с близнецами, и  не раз, играя с ними в мяч или крокет,
она  забывала  о своем замужестве. То были счастливейшие минуты. Но истинное
удовольствие ей доставляли старые качели,  она  снова стояла на взлетающей в
воздух доске с чувством страха, своеобразно  щекочущим и вызывающим  сладкую
дрожь. Оставив  качели, она провожала обеих девушек до скамейки перед школой
и, сидя на ней,  рассказывала присоединявшемуся  к ним старому  Янке о своей
жизни  в  полуганзейском, полускандинавском Кессине, совсем  не  таком,  как
Швантиков или Гоген-Креммен.
     Таковы  были  ее  каждодневные  маленькие развлечения,  которые  иногда
разнообразились  поездками  на  луговые  поймы,  большей частью в охотничьей
коляске. Но самым важным для Эффи были беседы, которые почти каждое утро она
вела  с  матерью. Они  сидели наверху, в  большой, полной  воздуха  комнате;
Розвита  качала ребенка и  пела на  тюрингском  диалекте  колыбельные песни,
которых никто толком не понимал, возможно, даже она сама. Эффи и госпожа фон
Брист присаживались  к открытому  окну и, разговаривая, поглядывали  вниз на
парк, на солнечные часы или на стрекоз, почти  недвижно висевших над прудом,
на вымощенную плитками дорожку,  где у наружной лестницы дома сидел господин
фон  Брист и читал газеты. Каждый  раз  перед тем, как  перевернуть лист, он
снимал  пенсне и приветливо кивал  жене и дочери. Когда очередь  доходила до
последней  газеты, которой обычно  был "Вестник  Гавелланда",  Эффи  сходила
вниз,  чтобы подсесть к нему или пройтись вместе через  сад и парк. Однажды,
гуляя, они сошли с  усыпанной гравием  дорожки и приблизились  к  маленькому
стоящему в стороне памятнику, поставленному в честь  победы под Ватерлоо еще
дедом Бриста,-- покрытой ржавчиной пирамиде с барельефом Блюхера * впереди и
Веллингтона* -- с обратной стороны.
     -- Ну,  а в  Кессине ты совершаешь такие прогулки? --  спросил Брист.--
Сопровождает ли тебя Инштеттен и рассказывает ли тебе обо всем?
     -- Нет, папа, таких прогулок там не бывает.  Это исключено, потому  что
за домом у нас очень маленький сад. Собственно, это даже не сад, а несколько
рядов буков,  грядки с  овощами  и  три-четыре  фруктовых дерева.  Инштеттен
ничего не понимает в подобных вещах да и  не собирается надолго оставаться в
Кессине.
     -- Но, дитя, ты же должна двигаться и бывать на свежем воздухе, ты ведь
к этому привыкла.
     -- Я  и  делаю это.  Наш  дом  расположен  у  леска,  который  называют
питомником. Там я часто гуляю, и со мною -- Ролло.
     -- Неизменный Ролло,  --  рассмеялся  Брист. -- Не  зная правды,  можно
подумать, что его ты любишь больше, чем мужа и ребенка.
     -- Ах, папа,  это было  бы ужасно, хотя, должна сознаться, было  время,
когда без  Ролло я бы не .смогла жить. Это было тогда... ну, ты же знаешь...
В то время он  чуть ли не  спас мне жизнь, а может, это моя фантазия.  С тех
пор он мой добрый друг и большая для меня опора.  Но он всего лишь собака. А
любить надо прежде всего людей.
     --  Да,  так говорят  для  красного  словца.  В это я не  верю.  Что же
касается животных,  тут  обстоятельства  особого рода, и,  что  здесь  более
правильно, еще не ясно. Поверь мне, Эффи, это темный лес. Вот я и размышляю,
ну, скажем, случается несчастье с кем-нибудь на  воде или на непрочном льду,
и  рядом собака, вроде твоего Ролло, она ведь не успокоится, пока не вытащит
потерпевшего  на  берег. И если  тот мертв, ляжет рядом и будет выть до  тех
пор,  пока не  придут, а не  придут,  так  останется с  мертвецом,  пока  не
подохнет сама. Заметь себе, животные так поступают всегда. А теперь сравни с
ними  человечество! Боже, прости  мне  это  прегрешение. Вот  так  иногда  и
раздумываешь: а что животное, не лучше ли оно человека?
     -- Но, папа, расскажи я это Инштеттену...
     -- Нет, лучше не делай этого, Эффи...
     -- Ролло, несомненно, спас бы меня, но и Инштеттен  спас бы меня  тоже.
Ведь он человек чести.
     -- Да, он таков.
     -- И любит меня.
     -- Разумеется,  разумеется. А  где любовь, там и ответное  чувство. Это
понятно. Меня удивляет только  одно,  почему он не взял отпуск и не прилетел
стрелою сюда. Когда имеют такую молодую жену...
     Эффи покраснела,  потому что  думала то  же самое. Но соглашаться ей не
хотелось.
     -- Инштеттен так  старателен  и  стремится, как  я предполагаю, быть на
хорошем счету,  у  него свои  планы на  будущее; ведь Кессин  -- всего  лишь
полустанок. И, в конце концов, я ведь не убегу от него. Я же принадлежу ему.
Когда человек бывает слишком нежен... к тому же при такой разнице в годах...
люди будут только смеяться.
     -- Да, будут, Эффи. Но с этим нужно мириться. Впрочем, никому ничего не
говори об этом, даже маме. Подчас так тяжело, что иногда приходится делать и
допускать. И тут темный лес.
     Подобные  разговоры  во  время  пребывания  Эффи  в  родительском  доме
возникали не раз, но, к счастью, их воздействие было недолгим; так же быстро
прошло и меланхолическое настроение, вызванное у нее при входе в  кессинский
дом -после возвращения. Инштеттен был к жене очень внимателен, и после чая и
веселого  обсуждения всех городских  новостей  и любовных историй  она нежно
взяла его под  руку, чтобы пройтись  на  воздухе и  продолжить  там  начатый
разговор. Она выслушала еще несколько анекдотов о  Триппелли,  которая опять
находилась  в  оживленной  переписке  с  Гизгюблером,  что  всегда  означало
критическое  положение  ее  банкового  счета,  никогда  не  приходившего   в
равновесие.  Разговаривая  с  мужем, Эффи  оставила свою  сдержанность,  она
почувствовала в себе женщину, молодую  женщину, и  была рада освободиться от
Розвиты, которую выселила на определенное время в людскую.
     На другое утро она сказала мужу:
     -- Погода  хорошая, теплая, я надеюсь, что веранда со стороны питомника
в хорошем  состоянии,  и  мы  можем выйти  на  воздух  и  позавтракать  там.
Насидеться в комнатах мы еще успеем: кессинская зима действительно на четыре
недели длиннее обычного.
     Инштеттен был вполне с нею согласен.  Веранда, о которой говорила Эффи,
представляла  собой скорее шатер и  была воздвигнута еще  летом,  за две-три
недели до отъезда Эффи в Гоген-Креммен. Она состояла из  большого, покрытого
половицами  помоста, открытого спереди, с огромной маркизой  над  головой, с
широкими  льняными  занавесками  по сторонам, передвигавшимися на кольцах по
железной штанге. Это было очаровательное местечко, вызывавшее в течение лета
восхищение всех проходивших мимо курортников.
     Эффи  села в качалку  и  сказала, подвинув поднос  с  кофейным прибором
мужу:
     -- Геерт, ты мог бы сегодня побыть  любезным хозяином. Мне так хорошо в
этой  качалке, что я не хочу подниматься. Если ты  действительно  радуешься,
что я вновь с тобой, постарайся это сделать, а я сумею отплатить тебе за это
позже.-- Тут она поправила белую камчатную скатерть и положила на нее правую
руку. Инштеттен взял эту руку и поцеловал.
     -- Как же ты тут справлялся без меня? -- Довольно плохо, Эффи.
     -- Ты только говоришь так и при этом делаешь печальное лицо, а на самом
деле все неправда.
     -- Но, Эффи...
     -- А хочешь, я тебе  докажу. Если бы ты хоть немного тосковал по своему
ребенку,-- я не хочу говорить о себе самой: что я значу в конечном счете для
такого  важного  господина,  который столь долгие годы был холостяком  и  не
спешил...
     -- Ну и что дальше?
     --  Да, Геерт, если бы ты хоть немного тосковал, ты не оставил бы  меня
на  шесть  недель  совсем  одну, словно вдову,  в Гоген-Креммене, где вокруг
никого, кроме Нимейера,  Янке и прочих швантиковцев. Из Ратенова тоже  никто
не приехал, как будто меня боятся или я слишком постарела.
     -- Ах, Эффи, что ты говоришь! Ты просто маленькая кокетка.
     -- Слава богу, что ты так  говоришь. Для вас, мужчин, это самое лучшее,
чем может быть женщина. И ты такой же, как другие, хотя у тебя торжественный
и честный вид. Я знаю это очень хорошо, Геерт... В сущности, ты...
     -- Что же я?
     --  Ну,  этого  я лучше  не  скажу. Но  я  знаю  тебя довольно  хорошо.
Собственно говоря, как сказал однажды  мой  дядя  из  Швантикова, ты  нежный
человек и родился под звездой любви. И  дядюшка Беллинг был совершенно прав.
Ты просто  не  хочешь этого  показать,  думая,  что это  неприлично  и может
испортить тебе карьеру. Ну как, я угадала?
     Инштеттен рассмеялся.
     --  Отчасти... Знаешь,  Эффи,  ты стала совсем  другой.  Пока  не  было
Аннхен, ты была ребенком. Но как-то сразу...
     -- Ну?
     -- Тебя сразу как будто подменили. Но это тебе идет, ты очень нравишься
мне, Эффи. Знаешь что?
     -- Ну?
     -- В тебе есть что-то обольстительное.
     -- Ах,  Геерт, единственный мой, это же великолепно, что ты сказал; вот
когда у меня хорошо на душе... Дай мне еще полчашки... Известно ль тебе, что
именно этого я желала  всегда?  Мы  должны быть обольстительными,  иначе  мы
ничто...
     -- Это твои слова?
     -- Они могли быть и моими. Так говорит Нимейер...
     --  Нимейер! О небесный отец, вот это пастор! Нет, здесь таких нет.  Но
как  пришел  к этому  он?  Эти  слова должны  бы принадлежать  какому-нибудь
сокрушителю сердец, какому-нибудь донжуану.
     -- Весьма вероятно,  -- засмеялась  Эффи.-- Но кто там идет, не Крампас
ли? И с пляжа. Не купался же он двадцать седьмого сентября?..
     -- Он часто проделывает подобные фокусы. Пустое хвастовство.
     Между тем Крампас подошел ближе и приветствовал их.
     -- Доброе утро, -- прокричал ему Инштеттен. -- Идите, идите сюда!
     Кампас  приблизился.  Он  был   в   штатском  и  поцеловал  руку  Эффи,
продолжавшей раскачиваться в качалке.
     -- Простите меня, майор, что  я  так плохо  соблюдаю  этикет  дома;, но
веранда -- не дом, а  десять часов утра,  собственно, не время  для визитов.
Отсюда  такая  бесцеремонность,  или,  если  хотите,  интимность.  А  теперь
садитесь и дайте отчет о своих действиях. Судя по вашим волосам -- я пожелал
бы им быть погуще,-- вы явно купались.
     Тот кивнул.
     --  Как безрассудно!  -- сказал  шутливым  тоном Инштеттен.  --  Четыре
недели  тому назад вы сами были свидетелем истории с банкиром Гейнерсдорфом,
который  тоже полагал, что море и  величавые волны  пощадят его во  имя  его
миллионов. Но  боги ревнуют  друг к другу, и  Нептун безо всякого  стеснения
восстал против Плутона, или по крайней мере против Гейнерсдорфа.
     Крампас рассмеялся.
     -- Да, миллион  марок! Дорогой Инштеттен, будь  у меня столько, я бы не
отважился  купаться; хоть погода  и  хороша, температура  воды не  превышает
девяти градусов. У нашего  брата,  простите  мне  это маленькое хвастовство,
миллион  дефицита,  почему бы нам не  позволить  себе подобную  роскошь,  не
опасаясь ревности богов. А потом, утешает пословица: "Рожденный для виселицы
в воде не утонет".
     --  Но,  майор,  не  хотите  же  вы, осмелюсь  вас  спросить,  подобным
прозаизмом намекнуть на собственную шею. Некоторые, конечно,  думают, что...
--  я имею  в  виду  ваши  слова  --  что виселицы в  той  или иной  степени
заслуживает каждый. Все же, майор... для майора...
     --  ...это  необычная  смерть. Согласен,  сударыня.  Необычная  и,  что
касается меня,  маловероятная,-- и, таким образом,  сказанное -- всего  лишь
речение, faon de parler.  Но должен  заметить:  за всем  этим кроется  доля
правды. Море действительно  не причинит мне никакого вреда. Дело в  том, что
мне   предстоит  настоящая  и,   надеюсь,  честная  солдатская  смерть.  Так
предсказала цыганка, и это  нашло живой отклик  в моей  душе, в это я твердо
верю.
     Инштеттен рассмеялся.
     -- Трудная  задача,  Крампас,  если вы, конечно, не намерены  пойти  на
службу к султану или служить  под знаменем с  китайским драконом. Там воюют,
здесь же, поверьте, воевать прекратили лет на тридцать, и  тот, кто пожелает
умереть солдатской смертью...
     -- ...должен заказать себе войну у Бисмарка. Все это я знаю, Инштеттен.
Ведь вам это ничего не стоит. Сентябрь уже  на исходе; самое позднее  недель
через десять князь снова будет в Варцине, и поскольку он питает к вам liking
(расположение  (англ.)) -- я воздерживаюсь от более ходкого выражения, чтобы
не  попасть под  ваше  пистолетное  дуло,-- вы  сумеете  обеспечить  старому
товарищу  по  Вионвиллю* немножко войны.  Князь тоже всего лишь  человек,  а
уговоры помогают.
     Между тем Эффи катала хлебные шарики, играла  ими и  складывала из  них
фигурки, чтобы  показать свое желание переменить тему разговора. Несмотря на
это,  Инштеттен явно намеревался ответить на насмешливые замечания Крампаса,
что" заставило Эффи вмешаться прямо:
     -- Я не вижу причины, майор, обсуждать вопрос, какой смертью вы умрете;
жизнь нам ближе и к тому же -- гораздо серьезней смерти.
     Крампас кивнул.
     --  Вы правильно  делаете, что соглашаетесь со мной. Как  жить на  этом
свете? Вот пока вопрос, который  важнее всех других. Гизгюблер  писал мне об
этом, и  если бы я не боялась  быть нескромной, потому что там идет речь и о
всяких других вещах,  я -показала бы вам это письмо... Инштеттену его читать
'не  надо,  он  не  разбирается  в  подобных  предметах...  почерк,  кстати,
каллиграфический, а обороты такие, как будто наш друг был воспитан не вблизи
кессинского  старого рынка,  а  при  каком-нибудь  средневековом французском
дворе.  И то, что он горбат,  и то, что носит белые жабо, которых ни  у кого
более не увидишь  -- не знаю, где он только  находит гладильщицу,--  все это
превосходно  гармонирует.  Так вот,  Гизгюблер писал мне  о планах вечеров в
"Ресурсе" и о некоем  антрепренере, по имени Крампае. Видите, майор, это мне
нравится больше, чем смерть, солдатская или какая другая.
     --  Мне лично не меньше. Мы чудесно проведем зиму,  если вы,  сударыня,
позволите надеяться на поддержку со своей стороны. Приедет Триппелли...
     -- Триппелли? Тогда я не нужна.
     --  Отнюдь,  сударыня.  Триппелли  не  может  петь  от  воскресенья  до
воскресенья, это было бы слишком и для нее и для  нас;, прелесть жизни --  в
разнообразии: истина, которую опровергает всякий счастливый брак.
     -- Если существуют счастливые браки, кроме  моего. -- И она подала руку
Инштеттену.
     -- Итак, разнообразие,-- продолжал Крампас.-- Чтобы обеспечить  его  на
наших вечерах, вице-президентом которых я имею честь быть в настоящее время,
для  этого  требуются  испытанные  силы. Объединившись,  мы перевернем  весь
город.  Пьесы  уже подобраны:  "Война  в  мирное  время", "Мосье  Геркулес",
"Юношеская  любовь"  Вильбрандта,  возможно  "Эфросина"  Гензихена*.  Вы  --
Эфросина, я -- старый Гете. Вы изумитесь, как хорошо я буду играть патриарха
поэтов... если "играть" -- подходящее слово.
     --  Без  сомнения. Из письма моего  тайного  корреспондента-алхимика я,
между  прочим, узнала,  что вы,  наряду со многим другим, иногда занимаетесь
поэзией. Вначале я поразилась...
     -- Потому что не поверили, что я способен...
     -- Нет.  Но,  с тех  пор как  я  узнала,  что  вы купаетесь  при девяти
градусах,  я изменила мнение... Девять градусов на  Балтийском  море --  это
превосходит температуру Кастальского источника...
     -- Которая никому не известна.
     -- Кроме меня. По  крайней мере меня никто не опровергнет. Ну  мне пора
подниматься, идет Розвита с Лютт-Анни.
     И она,  быстро  встав, пошла  навстречу Розвите, взяла у  нее ребенка и
подняла вверх, гордая и счастливая.



     До самого  октября стояли  прекрасные  дни.  Результатом этого  явились
возросшие  права шатрообразной  веранды,  на которой  регулярно  проводилась
добрая  половина  утра.  Около одиннадцати  обычно  приходил  майор,  чтобы,
во-первых, осведомиться  о  здоровье хозяйки и немного посплетничать с  ней,
что у него удивительно получалось, а во-вторых, договориться с Инштеттеном о
верховой прогулке, иногда -- в сторону от моря, вверх по  Кессине, до самого
Брейтлинга,  но еще чаще -- к молам. Когда  мужчины уезжали,  Зффи играла  с
ребенком, перелистывала газеты и журналы, неизменно присылаемые Гизгюблером,
а то писала письма маме или говорила: "Розвита, поедем гулять с Анни". Тогда
Розвита впрягалась  в  плетеную  коляску и в сопровождении Эффи везла ее  за
какую-нибудь сотню шагов, в лесок. Здесь земля была густо усыпана каштанами.
Их  давали  играть ребенку.  В  городе Эффи бывала  редко. Там не было почти
никого, с кем  бы она могла  поболтать,  после того как попытка сблизиться с
госпожой фон  Крампас  снова  потерпела неудачу.  Майорша  была  нелюдима  и
оставалась верной своей привычке.
     Так  продолжалось  неделями,  пока  Эффи внезапно  не выразила  желания
принять участие в верховой прогулке. Ведь  это ее страсть, и от нее  требуют
чересчур много, когда заставляют  отказываться от того, что ей так нравится,
из-за  каких-то  пересудов  кессинцев.  Майор  нашел  идею  превосходной,  и
Инштеттен, которому  она  понравилась гораздо меньше,  --  настолько, что он
постоянно отнекивался невозможностью достать дамское седло,  -- был вынужден
сдаться после того,  как Крампас заверил, что "об этом он уж позаботится". И
действительно,  седло  скоро   нашлось,  и  Эффи   была  счастлива,  получив
возможность скакать по  морскому берегу,  на  котором не  красовалось больше
отпугивающих надписей: "Дамский  пляж"  и  "Мужской пляж". В прогулках часто
принимал  участие и Ролло. Поскольку  иногда  возникало желание отдохнуть на
берегу или  пройти часть пути  пешком, решили брать с  собой соответствующую
прислугу,  для  чего денщик майора  старый трептовский улан  по имени Кнут и
кучер Инштеттена  Крузе  были  обращены  в  стремянных,  правда,  не  совсем
настоящих: напяленные  на  них  ливреи не могли,  к огорчению  Эффи,  скрыть
основного занятия обоих.
     Была уже середина октября, когда они впервые стали выезжать на прогулку
целой кавалькадой  в  таком составе: впереди Инштеттен и Крампас, между ними
Эффи, затем Крузе и Кнут и, наконец, Ролло, вскоре, однако, обгонявший всех,
так  как ему надоедало плестись в хвосте.  Когда  отель  на  берегу,  теперь
пустовавший,  оставался позади  и  они подъезжали  по  дорожке  пляжа,  куда
долетала пена прибоя, к насыпи  мола, у  них появлялось желание спешиться  и
прогуляться до его конца. Эффи  первая соскакивала с седла. Широкая Кессина,
стиснутая камнем набережных, спокойно изливалась в море, а на морской глади,
простертой перед ними, под солнцем вспыхивали кудрявые всплески волн.
     Эффи  еще  ни разу не была здесь:  когда она приехала в Кессин в ноябре
прошлого года, уже наступил период штормов, а летом она была  не в состоянии
совершать дальние прогулки. Теперь молодая  женщина  восхищалась, находя все
грандиозным и великолепным, и без конца наделяла море и привычные ей луговые
поймы сравнениями, невыгодными для последних. Если волны  прибивали к берегу
деревяшку, Эффи брала ее и  швыряла в море или в Кессину. А Ролло в восторге
бросался за ней, чтобы послужить своей госпоже. Но однажды его внимание было
отвлечено. Осторожно, почти опасливо пробираясь вперед, он вдруг  прыгнул на
предмет, ставший теперь заметным, правда, без  успеха; в то же  мгновенье  с
камня, освещенного  солнцем  и  покрытого  зелеными  водорослями,  быстро  и
бесшумно соскользнул в море, находящееся в пяти  шагах от него, тюлень. Одно
мгновение еще была видна его голова, но затем исчезла под водой и она.
     Все были возбуждены, Крампас  начал фантазировать об охоте на тюленей и
о том,  что в следующий раз надо  взять с  собой ружье, потому  что  "у этой
зверюги крепкая шкура".
     -- Исключено,-- заметил Инштеттен. -- Здесь портовая полиция.
     --  О, что  я слышу,  --  рассмеялся  майор.-- Портовая  полиция!  Трое
властей, какие  у нас здесь существуют,  могли  бы смотреть  друг  на  друга
сквозь пальцы. Неужели все должно быть так ужасно законно? Всякие законности
скучны.
     Эффи захлопала в ладоши.
     -- Да,  Крампас, это вам  к лицу, и  Эффи, как  видите, аплодирует вам.
Естественно: женщины первыми зовут полицейского,  но о законе они и знать не
желают.
     --  Это  -- право  всех дам с древнейших  времен, и  тут мы вряд ли что
изменим, Инштеттен.
     -- Да, -- рассмеялся тот, -- но я  и не  хочу этого. Мартышкин труд  --
занятие не  по  мне. Но такому человеку,  как вы,  Крампас, воспитанному под
стягом  дисциплины и хорошо знающему, что  без строгости и порядка  обойтись
нельзя, такому человеку не след говорить подобные вещи, даже в шутку. Я ведь
знаю,  что  в  вопросах,  связанных  с  небом, вы  остаетесь  необращенным и
думаете, что небо сейчас на вас не обрушится. Сейчас -- нет. Но когда-нибудь
это будет.
     Крампас  на   мгновение   смутился,  решив,   что   все  это  говорится
преднамеренно, но он ошибался. Инштеттен просто-напросто читал одну из своих
душеспасительных лекций, к которым вообще имел склонность.
     -- Вот почему мне нравится Гизгюблер,-- сказал  он примирительно. -- Он
всегда галантен, но при этом держится определенных принципов.
     Майор между тем оправился от смущения и продолжал прежним тоном:
     -- Конечно, Гизгюблер прекраснейший  парень на свете и, если это только
возможно, -- с еще более прекрасными принципами. Но в конечном счете почему?
В  силу чего? Потому что  у  него горб. А тот,  у кого стройная фигура,  тот
всегда сторонник легкомыслия. Вообще без легкомыслия жизнь ничего не стоит.
     --  Но  послушайте, майор,  ведь  только  по  легкомыслию  и происходят
подобные случаи.-- Инштеттен покосился на левую, несколько укороченную  руку
майора.
     Эффи мало прислушивалась к  этому разговору. Она подошла  к тому месту,
где  недавно лежал тюлень.  Ролло стоял рядом. Они сначала осмотрели камень,
потом повернулись к морю, ожидая, не появится ли снова "морская дева".
     Начавшаяся в конце  октября избирательная  кампания помешала Инштеттену
участвовать в прогулках. Крампасу  и Эффи тоже пришлось бы отказаться от них
в угоду кессинцам, не состой при них своего рода почетной гвардии из Кнута и
Крузе. Так верховые поездки продолжались и в ноябре.
     Правда, погода изменилась; постоянный норд-вест  нагонял массы облаков,
море сильно пенилось, но дождей и  холодов еще не было, и прогулки под серым
небом при  шумном прибое казались едва ли не  лучше,  чем раньше,  при ярком
солнце и спокойном море. Ролло  мчался, временами обдаваемый пеной, впереди,
и флер  на  шляпке Эффи  развевался  на ветру. Говорить при  этом было почти
невозможно.  Но когда отъезжали  от  моря под  защиту дюн или,  еще лучше, в
отдаленный сосновый лесок, становилось тише, флер  Эффи не развевался более,
и  узкая дорожка заставляла обоих седоков ехать рядом.  Были моменты,  когда
оба, если мешали ветви и корни деревьев, ехали шагом, и разговор, прерванный
шумом прибоя, возобновлялся.  Хороший собеседник, Крампас рассказывал  тогда
военные и полковые истории, а также анекдоты об Инштеттене и об особенностях
его  характера.  Инштеттен  с его  серьезностью и  натянутостью  никогда  не
сживался по-настоящему с бесшабашной  компанией сотоварищей по службе, и его
скорее уважали, чем любили.
     -- Этому я  верю,-- сказала Эффи,  -- в том и счастье, что уважение  --
это главное.
     -- Да, в определенные моменты. Но не всегда. Большую роль играл во всем
и его мистицизм, который тоже ему мешал сблизиться с  товарищами; во-первых,
потому, что солдаты вообще не склонны  к  таким  вещам, а во-вторых, потому,
что у нас, может быть,  несправедливо, существовало  мнение, будто сам он не
так уж привержен этой мистике, как пытается нам внушить.
     -- Мистицизм? -- переспросила Эффи. -- Да,  майор,  но  что вы имеете в
виду? Не мог же  он проводить радения  или разыгрывать пророка, даже того...
из оперы...* я забыла его имя.
     -- Нет, до подобного не доходило.  Но не прервать ли  нам беседу?  Я не
склонен говорить за его спиной все, что  может быть неправильно истолковано.
К тому же этот предмет можно  прекрасно обсудить и в его  присутствии. Черты
характера   барона  волей-неволей  могут  быть  раздуты   нами  до  размеров
странности, если самого Инштеттена здесь нет, и он не может вмешаться, чтобы
в любой момент опровергнуть нас или даже высмеять.
     --  Но это жестоко, майор. Вы подвергаете мое  любопытство такой пытке.
То вы о чем-то говорите, а потом оказывается,  ничего нет. Даже мистика! Что
же он -- духовидец?
     --  Духовидец!  Это я разумел  менее  всего. Но  у  него  была  страсть
рассказывать нам истории о привидениях. И когда все приходили в возбуждение,
а  некоторые  пугались, он  вдруг делал вид, что хотел  лишь посмеяться  над
легковерными.  Короче  говоря,  однажды я сказал ему  прямо: "Ах,  оставьте,
Инштеттен, все это сплошная комедия. Меня вам  не провести. Вы с нами просто
играете.  Откровенно говоря, вы сами верите  во все это  не больше  нас,  но
хотите  обратить на себя внимание, сознавая, что исключительность -- хорошая
рекомендация для продвижения. Большие  карьеры не  терпят дюжинных  людей. А
поскольку вы  рассчитываете  именно на  такую  карьеру,  то избрали для себя
нечто совсем особенное, напав случайно на мысль о привидениях".
     Эффи не проронила ни слова, и это в конце концов начало действовать  на
майора угнетающе.
     -- Вы молчите, сударыня.
     -- Да.
     -- Могу  я спросить почему? Дал ли я  повод для этого? Или вы находите,
что это не по-рыцарски, --  немного  почесать язык по поводу  отсутствующего
друга? С  этим я должен  согласиться  без всяких возражений. Но несмотря  на
все, не  поступайте со  мной несправедливо.  Наш разговор мы продолжим в его
присутствии, и я повторю ему каждое из только что сказанных слов.
     -- Верю.
     И  Эффи, нарушив молчание, рассказала  обо  всем, что  пережила в своем
доме, а также то, как странно реагировал на это Инштеттен.
     -- Он не сказал ни да, ни нет, и я не поняла ничего.
     -- Значит, он остался  таким же, каким был,  -- рассмеялся  Крампас. --
Да, таким он был, когда мы с ним находились на постое в Лионкуре и Бове*. Он
жил там  в старинном епископском  дворце. Кстати,  может, вам это интересно,
некогда  именно  епископ Бове, по имени Кошон (Свинья  (франц.))  -- удачное
совпадение, -- приговорил Орлеанскую деву к сожжению. Так вот, в то время не
проходило  ни  дня, ни ночи, чтобы Инштеттену  не представилось  чего-нибудь
невероятного.  Правда,  лишь  наполовину невероятного.  Возможно,  что вовсе
ничего не было.  Он и сейчас, как  я  вижу,  продолжает действовать по этому
принципу.
     -- Хорошо, хорошо.  А теперь -- серьезный вопрос, Крампас, на который я
хочу получить серьезный ответ: как вы объясняете себе все это?
     -- Я, сударыня...
     -- Не уклоняйтесь, майор. Все это очень важно для меня. Он -- ваш друг,
я -- тоже. Я хочу знать, в чем причина. Что он имеет в виду?
     --  Ах, сударыня,  читать  в  сердцах  может  только  бог, а  не  майор
окружного воинского управления. Мне ли решать такие психологические загадки?
Я человек простой.
     -- Крампас, не говорите глупости. Я слишком молода хорошо разбираться в
людях. Но, для того  чтобы  поверить,  будто вы человек  простой, мне  нужно
превратиться  в  девочку-конфирмантку  или даже в  младенца.  Вы  далеко  не
просты, как раз наоборот, вы опасны...
     -- Это самое лестное, что  может услышать  мужчина  добрых сорока лет с
указанием  на  визитной карточке --  "в  отставке". Итак, что имеет  в  виду
Инштеттен?
     Эффи кивнула.
     --  Так  вот,  если   говорить   прямо...  Человек,  подобный  ландрату
Инштеттену, кто со дня на день может возглавить департамент министерства или
нечто в этом роде (поверьте мне, он далеко пойдет), человек, подобный барону
Инштеттену, не может жить в  обыкновенном  доме,  в такой  халупе,  простите
меня, сударыня, какую, в сущности, представляет собой жилище ландрата. Тогда
он находит выход  из положения.  Дом с привидениями никак не является чем-то
обыкновенным... Это первое.
     -- Первое? Боже мой, у вас есть что-нибудь еще? -- Да.
     -- Ну! Я вас слушаю. Только пусть хорошее.
     -- В этом  я не совсем уверен. Предмет щекотлив,  почти смел  для того,
чтобы затрагивать его при вас, сударыня.
     -- Вы только разжигаете мое любопытство.
     -- Хорошо же. Кроме жгучего  желания  любой ценой,  даже с привлечением
привидений, сделать себе  карьеру, у Инштеттена есть другая  страсть: всегда
воспитывать  людей. Он прирожденный педагог и годился бы в  Шнепфенталь* или
Бунцлау*, в общество Базедов * и Песталоцци (разве что он  более религиозен,
чем они).
     -- Так он хочет воспитывать и меня? Воспитывать с помощью привидений?
     --  Воспитывать,  может   быть,  не  совсем  то  слово...   Но  все  же
воспитывать, и окольным путем.
     -- Я вас не понимаю.
     --  Молодая  женщина есть молодая женщина,  и ланд-рат есть ландрат. Он
часто разъезжает по округу,  оставляя дом без присмотра, и всякое привидение
подобно херувиму с мечом...
     --  Ах,  мы  уже  выехали  из  лесу,-- сказала  Эффи. --  Вон  мельница
Утпателя. Нам осталось проехать только мимо кладбища.
     Скоро ложбина между кладбищем и огражденным участком осталась позади, и
Эффи бросила взгляд на камень и сосну, где был похоронен китаец.



     Пробило  два,  когда  они  вернулись  с  прогулки. Крампас простился  и
поскакал  домой  -- он снимал квартиру в  городе у Рыночной  площади. А Эффи
переоделась  и   решила  прилечь   отдохнуть.  Но   уснуть  ей  не  удалось:
расстроенные нервы  оказались сильнее усталости. Она готова была примириться
с тем, что  Инштеттен завел себе  привидение,  она знала --  его дом  должен
отличаться от  других,  обыкновенных  домов, он  любит  подчеркивать разницу
между собой и другими. Но использовать привидение в воспитательных  целях --
это  дурно, это  почти  оскорбительно.  Хорошо, пусть  будет  так, "средство
воспитания", это еще полбеды. Но ведь было заметно, что Крампас имел в  виду
что-то  другое,  что-то большее --  сознательное  запугивание,  так сказать,
привидение по расчету. А это уже бессердечно, это  граничит с жестокостью. У
нее  вспыхнули  щеки,  маленькая  рука  сжалась  в  кулак.  Эффи  даже стала
раздумывать  над планами  мести, как  вдруг рассмеялась:  "Какая  я  глупая,
просто ребенок! Ну кто мне поручится, что Крампас прав! Потому он и занятен,
что у него злой язык,  но  положиться на него абсолютно нельзя. Хвастунишка!
Инштеттену он и в подметки не годится".
     В  это время  к дому  подъехал Инштеттен;  он  вернулся сегодня  раньше
обычного. Эффи вскочила и выбежала ему навстречу  в прихожую. Она была с ним
нежна, словно  старалась  что-то  загладить.  Но  забыть  до  конца,  о  чем
рассказывал Крампас, она не могла.  Слушая  Инштеттена с видимым  интересом,
оставаясь  с  ним  нежной,  Эффи  про  себя  все  время  твердила:  "Значит,
привидение по расчету, привидение, чтобы держать тебя в руках".
     Под  конец она все же забыла об  этом и слушала мужа без предубеждения,
искренне.
     Ноябрь  между  тем  незаметно  подошел  к  середине.  Норд-вест,  порой
обращавшийся в  шторм, бушевал в течение  полутора суток и с таким упорством
осаждал мол, что запертая Кессина хлынула через дамбу и затопила близлежащие
улицы. Набушевавшись,  непогода наконец улеглась,  и снова наступили погожие
осенние дни.
     --  Кто знает, надолго ли,-- сказала Эффи  Крампасу, и они договорились
на следующий день еще  раз  отправиться на  прогулку верхами. К ним  пожелал
присоединиться  Инштеттен:  завтра  у него  будет  свободное  время.  Решили
доехать,  как обычно, до  мола,  там на  берегу сойти с  лошадей,  побродить
немного по берегу, а завтракать отправиться в дюны: они их укроют от ветра.
     В назначенный час Крампас  подъехал к дому  советника. Крузе уже держал
под уздцы лошадь своей госпожи. Эффи  же, быстро взобравшись на седло, стала
извиняться за  Инштеттена, -- он не  поедет, ему  неожиданно  помешали дела.
Ночью в  Моргенице снова вспыхнул  пожар,  третий  по счету за три последних
недели. Подозревают поджог. Инштеттену пришлось поехать туда, к  величайшему
его огорчению. Он так радовался прогулке, очевидно, последней в этом сезоне.
     Крампас выразил свое сожаление, то ли потому, чтобы сказать что-нибудь,
то ли искренне. И хоть в  любовных делах он не  останавливался ни перед чем,
он  был  недурным  товарищем.  Правда,  и  там  и  здесь  чувства  его  были
поверхностны.  Он  мог,  например, помочь другу и через пять минут  обмануть
его, эти черты прекрасно уживались с его представлением о чести. Причем и то
и другое он делал с большим добродушием.
     И вот они снова двигались через питомник: впереди Ролло, за ним Крампас
и Эффи, а сзади всех Крузе. Кнута не было.
     -- А где же ваш Кнут? Куда вы его подевали?
     -- У него сейчас свинка.
     --  Только  ли  сейчас? --  рассмеялась Эффи.--  Судя по  его  виду, он
неизлечим.
     -- Что правда, то правда. Но вы бы посмотрели теперь! Впрочем, не надо:
свинка заразна, даже если на больного просто смотреть.
     -- Вот уж не верю!
     -- К сожалению, молодые женщины часто не верят.
     -- И значительно чаще верят тому, чему лучше не верить.
     -- Камешек в мой огород?
     -- Нет.
     -- А жаль!
     -- Как вам идет это "жаль"! Вы бы, пожалуй, нашли в порядке вещей, если
бы я сейчас объяснилась вам в любви.
     -- Так далеко, положим, я не хочу заходить. Но хотел  бы видеть, у кого
не возникло бы такого желания. Мысли и желания пошлиной не облагаются!
     -- Это еще вопрос. А кроме того, существует разни-' ца мея:ду мыслями и
желаниями. Мысли, как правило,
     таятся в сознании, желания чаще всего срываются с уст.
     -- Боже, только не это сравнение! --- Крампас, вы... вы...
     -- Глупец!
     -- Вот  уж  нет.  Снова  преувеличение.  Нет, вы  нечто иное.  У нас  в
Гоген-Креммене  все, в  том числе и я, любили повторять, что всех тщеславней
на свете гусар восемнадцати лет.
     -- А теперь?
     --  А  теперь я  скажу, что всех  тщеславней на  свете майор  окружного
гарнизона в возрасте сорока двух лет.
     -- Два года, которые вы изволили милостиво мне подарить, загладили все.
Целую ручку!
     -- Вот именно. "Целую ручку!" Это  ваш стиль, это по-венски. А венцы, с
которыми  мне  довелось   познакомиться  в  Карлсбаде,  четыре  года  назад,
ухаживали за  мной,  четырнадцатилетней девочкой... Чего мне тогда только не
говорили!
     -- Надеюсь, не больше, чем следует.
     -- А  если и так,  с  вашей  стороны  неделикатно...  впрочем,  это мне
льстит... Но взгляните туда, на  буйки, как они пляшут. Красные флажки давно
уже спущены.  Знаете,  когда этим летом я  отважилась приезжать сюда,  а это
было всего несколько раз, при виде этих флажков я  говорила себе:  наверное,
это Винета *, это выглядывают ее башни со шпилями...
     -- А все оттого, что вы знаете стихотворение Гейне.
     -- Какое?
     .-- Ну это, что о Винете.
     -- Нет, не знаю. Вообще я мало что знаю. К сожалению! ^
     --  А еще  говорите,  что у вас есть  Гизгюблер  и кружок  журналистов!
Впрочем, у  Гейне стихотворение называется иначе, кажется "Морское  видение"
или что-то в этом роде. Но  он имел в виду, конечно, Винету. Поэт - с вашего
разрешения  я передам  содержание  этого стихотворения,  --  поэт  лежит  на
палубе, когда судно проходит над этим местом,  смотрит  вниз и  видит  узкие
средневековые улички, видит женщин  в старинных  чепчиках, у каждой в  руках
молитвенник, все они торопятся в церковь,  где уже звонят колокола.  И когда
он слышит этот благовест, им овладевает тоска  и желание пойти вместе с ними
в  церковь,  вслед  за  чепчиками. Тогда  он с  криком  вскакивает  и  хочет
броситься  в  воду. Но в этот самый  момент капитан хватает  его за  ногу  и
восклицает: "Доктор, в вас вселился дьявол!"
     -- Это  очень мило. Я хотела  бы прочесть  это стихотворение. Велико ли
оно?
     -- Нет,  оно  небольшое,  немного длиннее,  чем-  "У  тебя бриллианты и
жемчуг...",  или "Твои лилейные  пальцы..."*.  --  И он  коснулся ее руки.--
Велико оно  или  мало,  но  какая  выразительность, какая  сила поэтического
мастерства!  Это  мой  любимый поэт,  несмотря на  то, что  я невысоко  ценю
поэзию, хотя и  сам  при случае грешу.  Но Гейне--совсем другое дело: все  у
него --  жизнь,  особенно  много  внимания  уделено  любви,  которая  всегда
остается самым главным. Впрочем, он не страдает односторонностью...
     --- Что вы хотите сказать?
     -- Я имею в виду, что у него в стихах не только любовь.
     -- Ну, если бы он  и страдал такой односторонностью, это было бы не так
уж плохо. А что у него еще?
     -- У  него  очень  много  романтики,  которая, разумеется,  следует  за
любовью  и, по  мнению  некоторых, даже  совпадает с  нею. Я лично с этим не
согласен. Потому что в его  позднейших стихах, которые другие,  да и он сам,
называли  романтическими,  в этих  романтических  стихах  бесконечные казни,
правда,  очень  часто  имеющие своей  причиной любовь. Но  все же их  мотивы
большей  частью иные, более  грубые.  К  ним  я  отношу,  в  первую очередь,
политику,  которая  всегда грубовата. Например, Карл Стюарт в одном  из  его
романсов несет свою голову под мышкой*, а  история  о Вицлипуцли*  еще более
роковая...
     -- Чья история?
     --  Вицлипуцли.  Это  мексиканский бог.  Когда мексиканцы брали в  плен
двадцать -- тридцать испанцев, то всех приносили в  жертву Вицлипуцли. Таков
обычай страны, культ, так  сказать; все  происходило  мгновенно:  вспарывали
живот, вырывали сердце...
     -- Не надо, Крампас, не продолжайте дальше.  Это непристойно и вызывает
отвращение. Особенно сейчас, когда мы собираемся завтракать.
     -- На меня лично это не действует. Вообще мой аппетит зависит только от
меню.
     Во время  этого  разговора  они, согласно  программе, оставили берег  и
направились  к скамейке под  защитой дюн с крайне примитивным столом из двух
столбиков и  доскк. Крузе, посланный вперед, уже  сервировал  его. Тут  были
бутерброды,  нарезанное  ломтиками холодное жаркое, к нему  бутылка красного
вина, а рядом с ней -- два хорошеньких изящных стаканчика с золотым ободком,
какие привозят на память с курортов или со стекольных заводов.
     Здесь  сошли с лошадей. Крузе, привязавший поводья  собственного коня к
низкорослой  сосне,  стал прогуливать  двух  других  лошадей по берегу,  тем
временем Крампас  и Эффи сели за накрытый стол, откуда им в узком промежутке
между дюнами открывался вид на берег и молы.
     Ноябрьское солнце по-зимнему скупо бросало  своя бледные  лучи на море,
еще волновавшееся после  штормовых дней.  Неумолчно  шумел прибой. Временами
налетал  порыв ветра,  донося  до  них клочья пены. Вокруг  росла  береговая
трава.  Светлая  желтизна иммортелей  резко  отличалась  от  цвета песка, на
котором они произрастали. Эффи хозяйничала за столом.
     -- Сожалею, майор,  что вынуждена подать вам эти бутерброды в крышке от
корзинки...
     --  Крышка от корзинки --  это еще не сама корзинка (Непереводимая игра
слов. По-немецки "получить корзинку" означает "получить отказ").
     -- Это приготовил  Крузе.  Ах, ты тоже здесь, Ролло.  Но наши запасы не
рассчитаны на тебя. Что мы с ним будем делать?
     --  Я думаю, его надо  угостить. Я,  со своей  стороны,  хотел  бы  это
сделать из благодарности. Видите ли, дражайшая Эффи...
     Эффи посмотрела на него.
     --  Видите  ли,  сударыня,  Ролло  напомнил  мне  о  том,  что я  хотел
рассказать вам как продолжение истории  Вицлипуцли или в связи с ней, только
гораздо  пикантнее,  потому  что  это   --   любовная  история.  Слышали  вы
когда-нибудь о некоем Педро Жестоком*?
     -- Очень немного.
     -- Это своего рода Синяя борода.
     -- Вот и хорошо. Слушать такие истории интересней  всего.  Помните,  мы
однажды говорили о моей подруге Гульде Нимейер? Из всей истории она не знает
ничего, кроме  участи шести жен Генриха Восьмого*,  тоже Синей бороды,  если
такого  прозвища  он  заслуживает. В  самом  деле, эти шесть имен  она знала
наизусть. Вы послушали бы, каким тоном она говорила о них, особенно о матери
Елизаветы. Она так терялась,  словно очередь была  за  ней  -- Гульдой... Но
рассказывайте, пожалуйста, вашу историю о доне Педро...
     -- Итак,  при дворе дона  Педро  был один  красавец,  смуглый испанский
рыцарь,  носивший  на  груди  крест  Калатравы,  приблизительно  равноценный
орденам "Черного  Орла" и  "Pour le  mrite"* вместе взятым.  Этот крест был
неотъемлем  у  всех,  снимать  его не разрешалось, и  вот этот рыцарь ордена
Калатравы, которого, разумеется, тайно любила королева...
     -- Почему "разумеется"?
     -- Потому что речь идет об Испании.
     -- Ах, да.
     --  Так  вот, этот рыцарь  ордена Калатравы  имел удивительно  красивую
собаку, ньюфаундленда. Хотя тогда  их еще не знали; это ведь было за сто лет
до открытия Америки. Ну, скажем, такую же великолепную собаку, как Ролло...
     Ролло залаял, услышав свое имя, и завилял хвостом.
     --  Так  проходило  время.  Но  Тайная  любовь,  которая,  естественно,
осталась не совсем тайной,  превысила терпение короля. И поскольку он вообще
не  любил красавца рыцаря -- потому что  не только отличался жестокостью, но
был  еще и  завистливым бараном, или (если  это выражение не совсем подходит
для короля  и  еще  менее для  ушей  моей  милой  слушательницы)  был просто
завистником,-- то он приказал тайно казнить рыцаря за его тайную любовь.
     -- Не могу поставить это ему в вину.
     --  Не  знаю, сударыня. Но слушайте  дальше.  Самое интересное впереди,
хотя  я нахожу, что король  превысил всякую меру. Итак, дон Педро  лицемерно
объявил, что хочет  устроить празднество в  честь бранных и других  подвигов
рыцаря.  Был накрыт  длинный-предлинный  стол,  за него уселись  все  гранды
государства, а  в  самом  центре  --  король.  Как  раз напротив  него  было
приготовлено место для  виновника  торжества,  то  есть  для  рыцаря  ордена
Калатравы. Но он не  появлялся, хотя прошло уже много времени; тогда  решили
начать пир без  него,  а  его  место, место  против короля,  так  и осталось
незанятым.
     -- Ну и что же?
     -- Так вот, представьте себе, сударыня. Когда король, этот самый Педро,
хотел  подняться,  чтобы  лицемерно  выразить  свое  сожаление   по   поводу
отсутствия  его  "дорогого гостя", на  лестнице послышались ужасающие  вопли
слуг, и,  прежде чем  успели  опомниться,  какое-то существо промчалось мимо
длинного стола,  вскочило на  пустое  кресло и положило  на стол перед собой
отрубленную голову. Ролло  недвижно уставился на короля, тот сидел  как  раз
напротив. Пес сопровождал своего господина в последний путь, и в тот момент,
как топор  опустился,  преданное животное подхватило падающую голову, и  вот
теперь он, наш друг  Ролло, сидит  у длинного праздничного стола и  обличает
убийцу -- короля.
     Эффи притихла, потом сказала:
     --  Крампас, в своем  роде это занимательно,  и  только поэтому  я  вам
прощаю. С вашей стороны было бы любезнее рассказывать истории иного  рода. И
о  Гейне  тоже. Гейне писал стихи ведь не только о Вицлипуцли, доне Педро  и
вашем Ролло. Мой не способен на это. Подойди ко мне, Ролло! Бедное животное,
теперь я  не могу  на тебя смотреть, не  думая  о  рыцаре ордена  Калатравы,
которого тайно любила сама королева... Позовите, пожалуйста, Крузе, чтобы он
собрал посуду и уложил в сумку. На обратном  пути  вы обязательно расскажете
мне что-нибудь другое, совсем другое.
     Крузе пришел. Но когда он взялся за стаканы, Крампас бросил:
     -- Крузе, один, вот этот, оставьте. Его я возьму сам.
     -- Слушаюсь, господин майор.
     Эффи, которая слышала это, покачала головой. Затем рассмеялась.
     --  Крампас,  что, собственно,  пришло вам в голову?  Крузе  достаточно
глуп,  чтобы не  задумываться над подобными вещами, а если и задумается,  то
вряд  ли к  чему  придет.  Но это  не дает  вам  права  этот  стакан... этот
тридцатипфенниговый стакан со стекольного завода "Жозефин"..,
     -- Ваша издевка над ценой стакана тем  более  подчеркивает для меня его
ценность.
     -- Он неисправим. В вас много  юмора,  но  юмора весьма  своеобразного.
Если я правильно понимаю, вы хотите разыграть роль Фульского короля*.
     Он кивнул, хитро улыбаясь. Эффи продолжала: - Ну что ж, положим. Каждый
сходите ума  по-своему. И  как поступаете вы, вы сами знаете. Я вправе  лишь
сказать,  что  роль, которую  вы  хотите  мне навязать, для  меня далеко  не
лестна.  Я не  хочу быть  рифмой к вашему Фульскому королю  (Рифмой к  Tuhle
является  Вuhlе,  т.  е. любовница (нем.))  Оставьте  стакан  у  себя, но не
делайте  из  этого  компрометирующих  меня  выводов.  Я   расскажу  об  этом
Инштеттену.
     -- Вы не сделаете этого, сударыня.
     -- Почему?
     -- Инштеттен не тот человек,  чтобы воспринимать вещи такими, какими их
хотят представить.
     Эффи пристально посмотрела  на  него,  но через  мгновение,  смущенно и
почти в замешательстве, опустила глаза.



     Эффи была недовольна собой и теперь даже радовалась, что наконец решила
прекратить на  всю зиму эти совместные  прогулки.  Обдумывая все, о чем  они
говорили,  перебирая в уме все прозвучавшие  в  течение этих  недель и  дней
намеки,  она не  находила ничего,  что давало бы  ей повод упрекнуть себя  в
чем-либо. Крампас был  умен,  обладал  большим  чувством  юмора  и жизненным
опытом. Он был свободен от предрассудков, и, если  бы она стала держать себя
с ним чопорно и натянуто, это  выглядело бы мелочным и жалким.  Нет,  она не
могла  упрекнуть себя в том, что переняла  его  тон, но  все  же у  нее было
смутное чувство перенесенной  опасности. Она поздравляла себя с тем, что все
это уже  позади.  Частые  встречи en famille (В интимном  кругу (франц.))  в
будущем вряд ли могли иметь место, они почти исключались по причине домашних
условий Крампаса. Если же и придется встретиться во время визитов к соседним
дворянским семьям  --  зимой  это могло случиться,--  то такие встречи будут
единичны и очень мимолетны. Эффи обдумала все это с растущим удовлетворением
и нашла, что  ее отказ  от  того, чему  она  обязана  благодаря  встречам  с
майором, не будет для нее слишком тяжелым. К тому же, Инштеттен сообщил, что
в этом  году поездок в Варцин у него  не будет:  князь  едет  в Фридрихсру*,
который  становится ему,  по-видимому,  милее. С  одной  стороны,  Инштеттен
сожалеет об  этом, с другой -- доволен,  что теперь  может всецело посвятить
себя  дому,  и, если она согласна,  они еще  раз,  по его  записям, мысленно
проделают  путешествие по  Италии. Такое повторение  весьма  важно, это дает
возможность усвоить все на длительный срок. Даже вещи, которые видел бегло и
о которых теперь  хранишь в душе  весьма смутное представление, в результате
такого  дополнительного  изучения полностью восстанавливаются  в сознании  и
становятся  твоим  достоянием.  Он еще  долго  развивал  эту  идею, а  затем
добавил, что Гизгюблер, знающий весь "итальянский сапог"* до Палермо, просил
разрешения при  этом присутствовать. Эффи, для которой простые, незатейливые
вечера,  где  можно было  бы  непринужденно  поболтать, оставив "итальянский
сапог" и фотографии, которые собирался  демонстрировать  Инштеттен, были  бы
намного приятнее, согласилась неохотно; между  тем Инштеттен, весь во власти
своих планов, ничего не заметил и продолжал:
     -- Конечно, присутствовать будет не только Гизгюблер. Непременно должна
быть Розвита  с Анни. Когда я представляю себе,  как мы поднимаемся по Canal
grande* и слышим  вдали песни  гондольеров, а  в трех  шагах от нас  Розвита
склоняется  над Анни и поет "Цыплята из Гальберштадта" или что-нибудь в этом
роде, ты же сидишь и вяжешь мне большую зимнюю шапку, мне кажется, это будут
чудные зимние вечера. Что ты скажешь на это, Эффи?
     Подобные  вечера  не только планировались, но и начинали  проводиться в
жизнь.  По  всей вероятности, они  продолжались бы  много  недель,  если  бы
невинный,  добрейший  Гизгюблер,  несмотря  на  свою  огромную  антипатию  к
двуличному поведению, не стал слугой  сразу двух  господ. Одним из тех, кому
он служил, был Инштеттен, другим --  Крампас, и если Гизгюблер уже ради Эффи
с  искренней  радостью  следовал  приглашениям  Инштетте-на  на  итальянские
вечера, то  радость, с которой  он повиновался  Крампасу,  была еще большей.
Дело  в том,  что  еще  до  рождества  согласно  плану  Крампаса должен  был
ставиться   спектакль   "Неосмотрительный   шаг"*,   и   накануне   третьего
итальянского вечера Гизгюблер воспользовался случаем и  заговорил о том, что
роль Эллы собирались поручить Эффи.
     Это ее словно наэлектризовало. Никакая Падуя и Виченца не шли с этим  в
сравнение!  Эффи не  любила вспоминать старое.  Она  стремилась к  новому, к
постоянной  смене  впечатлений.  Но  как  будто  тайный   голос  шепнул  ей:
"Берегись!" -- и все же она спросила, несмотря на радостное возбуждение:
     -- Это придумал майор?
     --  Да.  Вы   знаете,   сударыня,  он   единогласно  избран  в  Комитет
развлечений. Наконец-то можно надеяться на очень милую  зиму в "Ресурсе". Он
словно создан для этого.
     -- Он тоже будет играть?
     -- Нет, от  этого  он  отказался.  И, я должен сказать, к сожалению. Он
ведь  все может и превосходно сыграл бы Артура фон Штетвица.  Он  же взял на
себя только режиссуру.
     -- Тем хуже.
     -- Тем хуже? -- удивился Гизгюблер.
     -- О, не принимайте моих слов всерьез. Это замечание  означает, скорее,
еовсем обратное. Конечно, с другой стороны, в  майоре  есть что-то властное,
он любит навязывать свою волю. И* придется играть, как угодно ему, а не так,
как тебе самой.
     Она тараторила, все более запутываясь в противоречиях.
     "Неосмотрительный шаг"  был действительно  поставлен, и  именно потому,
что в  распоряжении имелось всего четырнадцать  дней (последняя неделя перед
рождеством  была  не  в  счет),  все  напрягли  свои  силы, и результат  был
превосходен;  участники, и прежде всего Эффи, пожали обильный успех. Крампас
действительно удовлетворился  только режиссурой и, насколько строг он был по
отношению  ко всем, настолько мало он подсказывал на репетициях Эффи.  То ли
Гизгюблер сообщил ему о разговоре с ней, то ли Крампас заметил сам,  что она
сторонилась его? Но он был  умен и достаточно  хорошо знал женщин,  чтобы не
мешать естественному  ходу событий,  который  был  ему  более  чем прекрасно
известен из собственного опыта.
     Вечером, после спектакля в "Ресурсе",  разошлись поздно, и было  уже за
полночь, когда Инштеттен и Эффи вернулись домой. Иоганна еще не спала, чтобы
встретить их, и Инштеттен, немало гордившийся своей молодой женой, рассказал
горничной, как очаровательно  выглядела  госпожа  и как хорошо  она  играла.
Жаль,  что он заранее не подумал о том, что и сама  Иоганна, и  Христель,  и
старая Унке, жена Крузе,  прекрасно могли бы посмотреть  спектакль с галереи
для музыкантов. Там были многие. Затем Иоганна ушла, и усталая Эффи  легла в
постель. Но  Инштеттен,  которому хотелось еще поболтать, пододвинул стул  и
сел у кровати жены, нежно глядя на нее и сжимая ее руку в своей.
     -- Да, Эффи,  это  был прелестный вечер. Я получил большое удовольствие
от милой пьесы. Подумай только, автор ее -- советник судебной палаты, просто
трудно поверить. К  тому же  -- из Кенигсберга.  Но чему я радовался  больше
всего,  так  это  игре  моей восхитительной  малютки жены,  вскружившей всем
головы.
     -- Ах, оставь, Геерт. Я и так достаточно тщеславна.
     -- Пусть  тщеславна, согласен. Но далеко  не так, как  другие. И это  в
дополнение к твоим семи добродетелям.
     -- Семью добродетелями обладают все.
     -- Просто я оговорился. Помножь их число еще на семь.
     -- Как ты галантен, Геерт. Если бы я тебя не знала, я бы испугалась.  А
может, за этим что кроется?
     --  У  тебя нечистая  совесть? Ты  сама  когда-нибудь подслушивала  под
дверьми?
     -- Ах, Геерт, я действительно боюсь.-- И она села в постели, пристально
глядя на  него.--  Может, позвонить Иоганне, чтобы она принесла нам  чай? Ты
так охотно пьешь его перед сном.
     Он поцеловал ей руку.
     -- Нет, Эффи. После полуночи даже кайзер не  может требовать чашку чая.
Ты же знаешь, что я не  люблю заставлять  людей делать для  себя больше, чем
это необходимо. Нет, я не хочу ничего, только смотреть на тебя и радоваться,
что ты  моя. Порой  я сильней ощущаю,  каким сокровищем обладаю.  А ведь  ты
могла быть такой,  как бедная  госпожа Крампас.  Она просто ужасна, ко  всем
неприветлива, а тебя так готова стереть с лица земли.
     -- Ах, прошу тебя, Геерт, это тебе  показалось. Бедная женщина! Я лично
ничего не заметила.
     -- Потому  что ты не  видишь  подобных вещей. Но это  именно так, как я
тебе говорю. Бедняга Крампас был страшно смущен, он избегал подходить к тебе
и  почти  не смотрел в твою сторону. А это  тем более странно, что он прежде
всего  дамский  угодник, причем такие дамы, как ты -- его слабость. И  держу
пари, никто не знает  это лучше,  чем моя малютка жена. Я  ведь помню, какое
поднималось стрекотанье, когда по  утрам  он приходил к нам  на веранду, или
когда мы проезжали вместе по берегу, или гуляли на молу. Все так, как я тебе
говорю,  сегодня же майора  будто  подменили: он боялся своей жены.  И я  не
осуждаю его. Майорша -- подобие нашей Крузе, и, доведись мне выбирать из них
двоих, я не знал бы, на ком остановиться.
     --  Зато я  знаю. Ведь  они так  различны. Бедная  майорша несчастна, а
Крузе -- жуткая женщина.
     -- А ты за кого, за несчастную?
     -- Конечно.
     -- Ну,  знаешь,  это  дело  вкуса.  Сразу  видно,  что  ты еще  не была
несчастной. Впрочем, Крампас ловко обводит бедную женщину. Всегда что-нибудь
изобретет, лишь бы оставить ее дома.
     -- Но ведь сегодня она присутствовала.
     -- Сегодня  да.  Иного выхода не было. Но,  когда я договаривался с ним
прокатиться к  лесничему Рингу  (он,  Гизгюблер  и пастор,  на  третий  день
праздника),  ты бы только видела, с какой ловкостью он  доказал жене, что ей
следует остаться дома.
     -- Разве там будут только мужчины?
     --  Упаси боже. Тогда  бы отказался и я. Поедешь ты и еще две-три дамы,
не считая дам из поместий.
     -- Но  это уж  мерзко с  его стороны,  я  говорю  о Крампасе. Его  тоже
постигнет кара.
     -- Да, когда-нибудь постигнет. Но  я  считаю, что  наш друг относится к
тем людям, кто не ломает себе голову над будущим.
     -- Ты считаешь его плохим человеком?
     -- Не то чтобы  плохим, пожалуй наоборот. Во всяком случае, у него есть
хорошие стороны. Но он, как бы это сказать, наполовину поляк, и на него ни в
чем  нельзя  положиться, особенно, если  дело касается  женщин. Прирожденный
игрок. Но не за игорным столом, он -- азартный игрок в жизни, и за ним нужно
следить, как за шулером.
     -- Хорошо, что ты предупредил. Я буду с ним осторожней.
     --  Да, постарайся,  но  не подчеркивай этого:  иначе  получится  хуже.
Непринужденность -- это всегда самое лучшее, а еще лучше, конечно, характер,
твердость, но самое главное, чтобы душа была чиста.
     Она посмотрела на него с удивлением.
     --  Да,  конечно. Но не говори больше ничего,  особенно  того, что меня
огорчает. Знаешь,  мне  кажется, будто  наверху  танцуют. Странно,  что  это
повторяется. Я думала, ты только шутил.
     -- Как сказать! Нужно быть умницей, и тогда не придется бояться.
     Эффи   кивнула  и   снова  вспомнила,  как  Крампас  называл   ее  мужа
"воспитателем".
     Наступил сочельник  и  миновал так же быстро,  как  в  прошлом году. Из
Гоген-Креммена  пришли подарки и письма. С поздравительными  стихами  явился
Гизгюблер. Кузен Брист прислал из Берлина открытку -- заснеженный ландшафт с
телеграфными столбами, на проводах которых сидела, нахохлившись, птичка, Для
Анни  была устроена елка со  свечами,  девочка так  и тянулась  ручонками  к
.огонькам.  Инштеттен,  довольный  и  веселый,  радовался  своему  домашнему
счастью  и  очень много  занимался  ребенком. Розвиха  диву  давалась,  видя
господина  таким веселым и нежным.  Эффи тоже без  умолку  болтала  и  много
смеялась, правда не от души: что-то угнетало ее, она только не знала, винить
ли  в  этом   Инштеттена  или  себя.  Крампас,  между  прочим,  не   прислал
праздничного  поздравления.  Что ж,  хорошо! Хотя  нет,  это немного обидно.
Почему  его  ухаживания внушали ей страх, а его равнодушие задевало ее? Эффи
начинала понимать, что в жизни не всегда бывает так, как следует быть.
     -- Ты почему-то нервничаешь, -- сказал ей однажды Инштеттен.
     -- Да, ты не ошибся.  Ко мне все так хорошо относятся, особенно ты. Мне
кажется, я не заслуживаю этого. И это меня угнетает.
     --  Не стоит  себя этим мучить, Эффи. В конце концов каждый получает по
заслугам.
     Эффи внимательно  посмотрела  на мужа. Ей  показалось (ведь  совесть ее
была нечиста), что эту двусмысленную фразу он сказал не без умысла.
     К вечеру к ним зашел пастор  Линдеквист -- поздравить  с  праздником  и
справиться  относительно  поездки  в лесничество  Увагла.  Дело  в  том, что
Крампас предложил ему место в своих санях, а ни майор,  ни  денщик, которому
придется править лошадьми, дороги не знают.
     Хотелось бы поехать всем  вместе под  руководством ланд-рата, его  сани
пойдут впереди,  а за ними последуют сани майора, а может и Гизгюблера. Надо
думать, что его Мирамбо --  непонятно почему наш милый Алонзо, обычно  такой
осмотрительный, так доверяет ему -- знает дорогу не лучше веснушчатого улана
из Трептова.
     Инштеттена позабавило это маленькое  затруднение, Он согласился помочь,
приняв предложение Линдекви-ста: ровно в два приехать  на Рыночную площадь и
немедля взять в свои  руки руководство этой  поездкой. Так и  сделали. Когда
ровно в  два Инштеттен проезжал по Рыночной площади, Крампас  из своих саней
раскланялся с Эффи и присоединился к Инштеттену.  В  санях рядом с ним сидел
Линдеквист.  За ними последовали сани Гизгюблера, где восседали  аптекарь  и
доктор, пер^ вый  в элегантной кожаной  куртке, отделанной мехом: куницы,  а
второй в  медвежьей  шубе,  по которой  нетрудно  было догадаться,  что  она
служила ему  по  меньшей мере лет тридцать,--  в молодости Ганнеманн  служил
корабельным хирургом на китобое, ходившем в гренландские воды. Мирамбо ерзал
на облучке, он не был искушен в езде на санях, как и предполагал Линдеквист.
Через  две  минуты  миновали  мельницу Утпателя. Дальше,  между  Кессиной  и
Уваглой, где, по преданию, некогда был храм  вендов*, шел узкой полосой лес,
шириной не более  тысячи  шагов  и  мили полторы  длиной.  Справа  за  лесом
начиналось  море, а слева, насколько мог окинуть глаз, тянулась плодородная,
великолепно возделанная равнина. Здесь-то вдоль опушки леса и мчались теперь
трое саней. На некотором  расстоянии  от  них двигалось  несколько старинных
карет, в которых, видимо, сидели остальные гости  лесничего.  Одна из карет,
на  старомодных  высоких  колесах,  была  явно  папенгагенская.  Гюльденклее
прослыл  наилучшим  оратором округа  (он говорил лучше  Борка, и  даже лучше
самого Гразенабба) и свое присутствие на праздниках считал обязательным.
     Ехали  быстро:  помещичьи кучера подстегивали лошадей и  не давали себя
обогнать, так что  к трем часам все  прикатили  к лесничеству. Ринг, статный
мужчина лет пятидесяти пяти, молодцеватый,  с военной  выправкой',, участник
первого  похода в Шлезвиг* еще  при Врангеле* и Бонине*  и  герой при взятии
Даневерка,  стоял  в  дверях  и  сам  принимал  гостей.  Те  раздевались  и,
поприветствовав хозяйку,  тут же садились за длинный стол, где их ждали горы
пирожных и кофе. Жена лесничего, робкая и застенчивая по природе, стеснялась
своей роли хозяйки,  чем  явно  раздражала безмерно  тщеславного  лесничего,
которому хотелось, чтобы у него все было щеголевато, с  размахом. К счастью,
его неудовольствие не  успело прорваться: их дочери, смазливые девочки, одна
четырнадцати, другая тринадцати  лет, с лихвой искупали то, что  недоставало
матери. Они явно удались в отца. В  особенности  старшая, Кора. Она сразу же
принялась кокетничать с  Инштеттеном и  Крампасом, и оба живо  откликнулись.
Эффи  это рассердило, но она тут же  устыдилась того, что это ее раздражает.
Своей соседке Сидо-пии Гразенабб она сказала:
     -- На удивление, и я была такой же, когда мне было четырнадцать.
     Эффи  подумала, что  Сидония  не  согласится, по крайней мере возразит:
"Ну, что вы!" А та вместо этого изрекла:
     *-- Воображаю себе!
     -- А как ее балует отец, --  ответила, смутившись, Эффи, для того чтобы
хоть что-нибудь сказать.
     -- Вот именно.  Никакого  воспитания!  Это так  характерно  для  нашего
времени!
     Эффи умолкла.
     Кофе выпили быстро,  -- всем хотелось хоть с полчаса покататься по лесу
и, что самое интересное,  посмотреть небольшой заповедник, в котором держали
прирученных животных. Кора открыла  в решетчатом  заборе  калитку и вошла. К
ней сейчас же бросились лани. Картинка  была,  по  правде говоря, необычайно
прелестна, прямо  сценка из сказки. Но тщеславие этого юного  существа, этой
девочки,   знавшей,   что  она   сейчас  очень  эффектна,  портило   чистоту
впечатления, по крайней мере у Эффи.
     "Нет,-- решила она про себя,-- такой я никогда не была. Может быть, мне
тоже  не хватало  воспитания, на что сейчас намекнула эта ужасная Сидония, а
может и  еще чего.  Дома все были ко мне слишком добры, меня слишком любили.
Но кажется, я никогда  не жеманилась. Этим как  раз  грешила Гульда Нимейер.
Поэтому она и не понравилась мне, когда я снова увидела ее этим летом".
     На обратном пути в лесничество пошел снег. Крампас присоединился к Эффи
и  выразил  свое сожаление,  что не имел возможности  поздороваться  с  ней.
Потом, показав на крупные снежные хлопья, сказал:
     -- Если так будет продолжаться и дальше, нас совсем занесет.
     --   Ничего   страшного.   Со   снегопадом  у   меня  связано  приятное
представление о защите и помощи.
     -- Это для меня ново, сударыня.
     -- Да,--  продолжала Эффи и попыталась засмеяться,  -- представления --
это  нечто своеобразное и возникают  они  необязательно на  почве того,  что
человек пережил  лично;  часто  они связаны с  тем, что он слыхал или о  чем
знает чисто  случайно. Вы очень много читали, майор, но одного стихотворения
--  это, конечно,  не Гейне, не "Морское видение" или "Вицлипуцли" --  вы не
знаете. Стихотворение называется  "Божья стена"*, я выучила  его  наизусть в
Гоген-Креммене,  у  нашего пастора,  много лет тому назад, когда была совсем
еще маленькой.
     -- "Божья  стена",-- повторил Крампас. -- Красивое название, а  как оно
связано с содержанием?
     -- Это простая  история и  очень короткая. Где-то была война,  в зимнее
время.  Одна  старая вдова страшно боялась врагов  и стала  молить  господа,
чтобы  он окружил ее стеной и защитил от них. Бог  послал снегопад, и  враги
прошли ее дом, даже не заметив,
     Крампас  как  будто  смутился и заговорил о  другом. Когда вернулись  в
лесничество, было уже темно.



     После семи гости сели за стол, радуясь, что снова зажгли нарядную елку,
сверху донизу  увешанную  серебряными  шарами. Крампасу еще  не  приходилось
бывать  в доме  у Ринга, и  все здесь  приводило  его в изумление. Камчатная
скатерть, великолепное  серебро,  ведерко для охлаждения  вин  --  все,  как
говорится,  поставлено  на  широкую ногу,  все гораздо богаче,  чем бывает у
лесничего  средней  руки.  А  разгадка оказалась  простой: жена  Ринга,  эта
робкая,  молчаливая  женщина,  происходила  из  богатой  семьи  --  ее  отец
занимался  в  Данциге зернотор-говлей. Оттуда же  были и картины  на стенах:
зерноторговец с  супругой,  вид трапезной  Мариенбургского замка*  и хорошая
копия  знаменитой  приалтарной  иконы  Мемлинга* из данцигской  церкви  девы
Марии; монастырь Олива* был представлен дважды: резьбой по дереву и картиной
маслом.  Кроме  того,  над  буфетом  висел  потемневший  от  времени портрет
Неттельбека*, случайно сохранившийся от  скромной обстановки предшественника
Ринга:  на аукционе, устроенном года полтора тому назад после смерти старого
лесничего, вначале  никто  не  хотел покупать эту вещь;  тогда,  возмущенный
подобным пренебрежением,  отозвался Инштеттен.  Тут  уж и  новому  лесничему
пришлось настроиться на  патриотический лад, и защитник Кольберга занял свое
прежнее место.
     По правде говоря, портрет Неттельбека оставлял  желать  много  лучшего,
тогда как  вся  обстановка  говорила  о  благосостоянии, почти граничащем  с
роскошью; не отставал и обед, только что поданный, и все гости с большим или
меньшим пристрастием стали  отдавать ему должное. Только  Сидония Гразенабб,
сидевшая   между  Инштеттеном   и  пастором   Линдеквистом,  стала  ворчать,
оказывается она увидела Кору.
     -- Опять  эта избалованная девчонка,  эта  несносная Кора.  Посмотрите,
Инштеттен,  она  расставляет  маленькие  рюмки,  словно  это  невесть  какое
искусство. Просто официантка, хоть сейчас в ресторан! Невыносимо смотреть! А
какие  взгляды  бросает  на  нее  ваш  приятель  Крампас!  Что ж,  он  нашел
благодатную почву! Я вас спрашиваю, к чему все это приведет?
     Собственно говоря, Инштеттен считал, что она во многом права, но тон ее
был так оскорбительно груб, что он не без иронии заметил:
     -- Да, почтеннейшая, к чему все это приведет? Мне это тоже неизвестно.
     А Сидония уже позабыла о нем и обратилась к соседу, сидевшему слева:
     -- Скажите, пастор, вы уже начали заниматься  с этой четырнадцатилетней
кокеткой?
     -- Да, фрейлейн.
     --  Простите мне  это замечание, но что-то  не  видно, чтобы вы  ее как
следует взяли  в  работу.  В  наше время  это,  правда,  не  просто,  но,  к
сожалению, и те,  на кого возложена забота  о душах подрастающего поколения,
не  всегда проявляют  должное рвение.  А  все-таки  ответственность несут, я
считаю, родители и воспитатели.
     Линдеквист  ответил ей не менее  насмешливым  тоном, чем Инштеттен, что
это верно, но что слишком силен дух времени.
     -- Дух времени! -- сказала Сидония. -- Не говорите об этом, я и слушать
не буду, это только  признание своей слабости,  своего банкротства.  Я знаю!
Никто не желает принимать решительных мер,  все  плывут по течению, стараясь
избежать неприятностей.  Ибо долг -- это неприятная штука! Поэтому так легко
забывают  о том,  что  когда-нибудь  от  нас потребуют обратно вверенное нам
добро.  Тут  необходимо  энергичное  вмешательство,  дорогой  пастор,  нужна
суровая дисциплина. Конечно, плоть наша слаба, но...
     В этот  момент  на  столе  появился  ростбиф  по-английски,  и  Сидония
принялась щедрою дланью  наполнять свою тарелку, не замечая,  что Линдеквист
наблюдает за нею с улыбкой. И, поскольку она не заметила  этой  улыбки, она,
ни мало не смутившись, продолжала:
     --  Впрочем, в этом доме ничего другого  и ждать не приходится, здесь с
самого  начала все пошло  вкривь и вкось.  Ринг, Ринг...  Если не  ошибаюсь,
кажется,  в Швеции, или где-то еще,  был  какой-то легендарный король с этим
именем.  Вы не находите, что наш Ринг держит себя так, словно и в самом деле
ведет свою родословную от  этого короля? А  мать его  -- я ведь ее  знала --
была гладильщицей в Кеслине.
     -- В этом я не вижу ничего дурного.
     --  Ничего дурного? В этом я тоже не  вижу  ничего дурного!  Однако тут
есть кое-что и похуже. Я полагаю, что вы, как служитель церкви, считаетесь с
общественными установлениями? По-моему, старший  лесничий самую малость выше
простого лесничего.  А у простого лесничего не бывает ни подобных ведер  для
охлаждения вин, ни  такого серебра. Это выходит из всяких рамок, оттого-то и
детки вырастают такие, как Кора.
     Сидония, готовая в любое  время  предсказывать всякие  ужасы,  в минуты
подъема  изливала свой  гнев  полными  до краев чашами.  Похоже было,  что и
сейчас  она  настраивалась окинуть будущее взором Кассандры*. К  счастью,  в
этот момент  на столе  появился дымящийся пунш,  которым у Рингов  неизменно
оканчивался  рождественский  праздник,   и  "хворост",  искусно   положенный
огромной горой, более высокой, чем гора пирожных, несколько часов тому назад
поданных  к кофе.  Теперь  в  качестве  главного действующего  лица на сцену
выступил сам Ринг, который до сих пор держался несколько  на заднем плане. С
торжественным видом, словно  священнодействуя, он ловко и виртуозно принялся
наполнять стоявшие перед ним старинные граненые бокалы, демонстрируя  своего
рода  искусство,  искусство  виночерпия,  которое  остроумная,  к  сожалению
сегодня  отсутствовавшая госпожа фон Падден метко назвала однажды  "круговым
разливом  en  cascade  (Водопадом (франц.)".  Струя играла золотисто-красным
цветом, причем Ринг никогда не проливал ни капли. Так было и сегодня. И вот,
когда  в руках  у  каждого,  даже  у  белокурой  Коры, присевшей на колени к
"милому  дяде  Крампасу",  был полный  бокал,  из-за стола  поднялся  старый
Папенгаген, чтобы произнести, как  было принято на  такого рода  праздниках,
тост в честь дорогого лесничего.
     -- На свете  бывают разные кольца (Ринг (Ring) --  по-немецки  означает
"кольцо", "круг"),  -- примерно так начал он,-- годовые  кольца на деревьях,
кольца для гардин, обручальные кольца. Что же касается обручальных колец, --
а о них здесь скоро придется завести разговор, -- думается, не за горами тот
день, когда  обручальное  колечко  появится  тут,  в этом  доме,  и  украсит
безымянный пальчик одной маленькой очаровательной ручки...
     -- Это неслыханно! -- буркнула Сидония в сторону пастора.
     -- Да,  друзья мои,--  торжественным тоном продолжал  Гюльденклее,-- на
свете имеется  много колец, есть  даже  "История о трех  кольцах"*  --старая
еврейская легенда,  которую  все  мы  прекрасно знаем и которая,  однако, не
принесла и не  принесет ничего хорошего, кроме  раздора и смуты (сохрани нас
от них господь), как, впрочем, и всякое другое либеральное старье.  На этом,
дорогие  друзья,  разрешите  мне  кончить,  дабы  не  злоупотреблять   вашей
снисходительностью  и вашим терпением. Итак,  я пью не за все три кольца,  я
пью  только за одно  кольцо,  за нашего  Ринга, который  был, есть  и  будет
настоящим золотым  кольцом, как ему  и  подобает, и который объединил сейчас
все лучшее, что есть в нашем милом Кессинском  округе, всех тех, кто с богом
стоит за кайзера  и отечество, --  а такие, слава богу, еще не перевелись  у
нас!  (Всеобщее ликование.) Ринг объединил их здесь,  за своим гостеприимным
столом! Итак, я пью за этого Ринга! Ваше здоровье!
     Со всех сторон раздались приветственные возгласы, все окружили хозяина,
вынужденного  во  время этого тоста  уступить "разлив  еп сазсайе" сидевшему
напротив Крампасу, а домашний  учитель, находившийся на нижнем конце  стола,
бросился к роялю и заиграл первые такты известной прусской песни, после чего
все  встали  и   торжественно   подхватили:   "Да,  я  пруссак  и  пруссаком
останусь..."
     -- Нет, это  действительно прекрасно! -- уже после первой строфы сказал
Инштеттену старый Борке. -- В других странах этого нет. .
     -- Естественно, -- ответил Инштеттен, не  особенно ценивший такого рода
патриотизм, -- в других странах есть что-нибудь другое.
     Пропели все  строфы. Тут  кто-то  объявил, что сани  поданы  и стоят  у
ворот, все сразу засуетились,  никому не хотелось  держать своих  лошадей на
морозе. Внимание  к лошадям и  в Кессинском  округе было самое главное.  А в
сенях уже стояли две хорошенькие служанки, -- Ринг держал только  смазливых,
-- чтобы помогать гостям  одеваться. Все  были в веселом  расположении духа,
иные,  быть может,  даже  несколько больше, чем  следует, и  посадка  прошла
быстро и вроде без недоразумений, как  вдруг все  разом обнаружили,  что  не
поданы  сани  Гизгюблера. Сам Гизгюблер, по  свойственной ему  деликатности,
беспокойства не проявлял и тревоги не поднял. Тогда спросил Крампас, -- ведь
кому-то нужно было спросить:
     -- Ну, что там случилось?
     -- Мирамбо  не может ехать,-- сказал  батрак.  -- Когда запрягали,  его
лягнула в ногу левая пристяжная. Сейчас он лежит на конюшне и стонет.
     Разумеется,  позвали  доктора'Ганнеманна.  Он  отправился  на  конюшню,
пробыл  там  минут пять  или шесть и,  вернувшись,  изрек  со  спокойствием,
поистине достойным хирурга:
     --  Да,  Мирамбо  придется остаться. Сделать  пока  что ничего  нельзя,
сейчас ему нужен покой и холод. Впрочем, ничего страшного нет.
     Это было  утешительно,  однако заставило призадуматься, как  же быть  с
санями  Гизгюблера. Тут вдруг Инштеттен вызвался заменить Мирамбо, обещая  в
целости  и  сохранности  доставить  до  города и  доктора  и  аптекаря,  эту
неразлучную медицинскую чету.  Предложение  было принято под хохот и веселые
шутки в адрес самого любезного в мире ландрата, готового разлучить-, ся даже
с молодой женой, лишь бы помочь ближнему. Между тем, едва доктор и Гизгюблер
оказались  в санях, Инштеттен взялся за кнут и стегнул лошадей. Вслед за ним
тронули Крампас и Линдеквист.  Когда Крузе подал к  воротам  сани  ландрата,
Эффи заметила Сидонию;  та  подошла к  ней с улыбкой  и попросила разрешения
занять освободившееся место Инштеттена.
     -- В нашей  карете  так  душно,  отец  это  любит.  И  еще мне  хочется
побеседовать с вами. Впрочем, я поеду в ваших  санях только до Кваппендорфа,
а потом,  у развилки в лесу, где  дорога сворачивает на Моргениц, пересяду в
свою колымагу. Ведь папа еще и курит.
     Эффи, правда,  уже настроилась  ехать одна, но выбора, к сожалению,  не
было, ей пришлось согласиться,  и фрейлейн села к ней в сани. Как только обе
дамы хорошенько устроились, Крузе  хлестнул кнутом, и  лошади понеслись мимо
дома лесничего (оттуда был  прекрасный вид на  море) вниз по довольно крутой
дюне,  затем вдоль  берега  по дороге, которая почти целую  милю,  вплоть до
кессинского отеля,  была  прямой  как  стрела  и только там  через  питомник
поворачивала к городу. Снегопад давно прекратился, воздух был свежий, а  над
темнеющим морем  висел серп луны,  подернутый пеленой облаков.  Крузе ехал у
самой  воды,  порой  разрезая  пену прибоя. Эффи немного знобило,  она зябко
куталась в  шубу и все еще  не без умысла молчала. Она  хорошо понимала, что
"душная  карета"  для Сидонии  всего  лишь предлог,  чтобы  сесть к ней и по
дороге  сказать  что-нибудь  неприятное. А это  не к спеху. К тому же  она в
самом деле устала, вероятно, ее утомила прогулка по лесу, а может, виною был
пунш, которого она выпила несколько больше, чем следует, поддавшись уговорам
сидевшей с ней рядом госпожи фон Флемминг. Эффи закрыла глаза и притворилась
спящей, все больше и больше склоняя голову налево.
     -- Сударыня, не  слишком наклоняйтесь. Можно легко  вылететь  из саней,
стоит им зацепиться  за камень. Не забывайте, что у ваших саней нет кожаного
фартука, и, как я вижу, нет даже крючков для него.
     -- Да, я не люблю  кожаных фартуков; по-моему, в  фартукахесть какая-то
проза. А вылететь -- это еще интересней, только уж прямо в морские волны. Не
беда, если придется принять холодную ванну... Впрочем, вы ничего ке слышите?
     -- Нет.
     -- Разве вы не слышите музыки?
     -- Какой? Органной?
     -- Нет, не органной. Это море, хотя нет, то что-то другое. Мне слышится
вдалеке беспредельно нежный звук, почти человеческий голос...
     --  Обман  чувств,  больше ничего, -- изрекла  Сидония, сообразив,  что
настал  подходящий момент завязать  разговор.-- У вас, сударыня,  расстроены
нервы. Вам уже чудятся голоса! Молите бога, чтобы это были праведные голоса!
     --  Я слышала... мне  показалось... Пусть это глупо, но мне послышались
голоса морских сирен... А там, что там такое? Взгляните туда, вы видите, как
в небе сверкает. Это, должно быть, северное сияние?
     -- Ну конечно, -- сказала Сидония,-- а вам, сударыня, мерещатся чудеса.
Откуда им быть? А если бы они и были, к  чему создавать себе  культ природы!
Между  прочим, нам повезло, мы унеслись от разглагольствований нашего  друга
лесничего, этого тщеславнейшего из  смертных, насчет северного сияния. Держу
пари, он сказал  бы,  что  небо специально  ниспослало ему  эту иллюминацию,
чтобы сделать его праздник более торжественным.  Ну и глупец! И  Гюльденклее
не нашел ничего лучшего, как славословить ему. А ведь Ринг пытается играть и
на  религиозных  чувствах  --  недавно  он подарил нашей церкви  покров  для
алтаря. Вероятно, к вышиванию приложила свою ручку  и  Кора. Вот  почему  на
этом  свете все идет вкривь  и  вкось. Всему  виною эти нечестивцы, во  всем
просвечивают их мирские цели. А  ведь вместе с ними страдает и тот, кто всей
душой предан богу.
     -- Ах, в человеческую душу нелегко заглянуть.
     -- Так-то оно так. Впрочем,  иногда  это  и не  трудно.  И  она в  упор
посмотрела на молодую женщину. Эффи сердито отвернулась, ничего не ответив.
     -- Да, у  некоторых даже очень легко,  -- повторила Сидония, добившись,
чего  ей  хотелось,  и  продолжала  с  довольной улыбкой.  --  Вот, скажем к
примеру, наш  лесничий. Я виню всех, кто  подобным образом воспитывает своих
детей. Но у него есть хоть  одна хорошая  черта  -- у  него душа нараспашку.
Это, впрочем, относится: и к его дочерям. Кора,  уверяю вас, уедет в Америку
и станет миллионершей или проповедницей у методистов. Во всяком  случае, она
погибла. Я еще никогда не видела, чтобы четырнадцатилетняя...
     В  этот  момент сани  остановились; и  когда дамы стали  всматриваться,
выясняя причину  остановки, то заметили,  что справа от них,  на  расстоянии
примерно  тридцати   шагов,   остановились  и   двое  других   саней:  слева
остановились сани Крампаса, справа, поодаль, те, которыми правил Инштеттен.
     -- Что там? -- спросила Эффи.
     Крузе повернулся вполоборота и сказал:
     -- Шлон, сударыня.
     -- Шлон? А что это такое? Я ничего там не вижу.
     Крузе покачал головой,  словно  хотел сказать, что легче задать вопрос,
чем  на него ответить. Впрочем, он  был прав: объяснить  в двух словах,  что
такое шлон, не так-то просто. Но ему на помощь пришла Сидония, разбиравшаяся
здесь во всем и уж, во всяком случае, в шлоне.
     -- Да, сударыня, дело неважное, -- сказала она.-- Лично для меня это не
страшно, я-то  великолепно  проеду. Сейчас  подъедут кареты -- они  у нас на
высоких колесах, да и  лошади наши привыкли. Но, а вот с такими  санями, как
ваши, дело  другое. Им не  проехать, они провалятся в шлоне, и вам придется,
хочешь не хочешь, ехать в объезд.
     --  Провалятся! Но куда же,  фрейлейн Сидония? Я ничего здесь  не вижу.
Шлон -- это, может быть, пропасть?
     --  Или еще что-нибудь,  где пропадешь совсем? Я даже не  предполагала,
что в этих местах есть подобные вещи.
     -- Как видите,  есть, хотя и немного.  Шлон  -- это небольшой водосток,
который выходит  здесь справа из Го-тенского озера и  почти незаметно вьется
по дюнам. Летом он иногда совсем пересыхает, можно проехать, даже не обратив
на него внимания.
     -- А зимой?
     -- О, зимой дело другое. -- Правда, бывает это не всегда, но частенько.
Зимой он становится зогом.
     -- Боже мой, что за названия!
     -- Да, тогда он  становится зогом и особенно опасен, если ветер с моря,
потому что он загоняет морскую волну в мелкое  русло  ручья. Но и это вы  не
сразу заметите. В  этом  и заключается опасность --  все ведь происходит под
землей. Дело  в том, что прибрежный песок пропитывается  на  большую глубину
водой,  и когда вы едете  через эту  полосу песка,  то  неожиданно начинаете
погружаться, словно это болото или топь.
     -- Теперь понятно, -- живо откликнулась Эффи. --  Это как у нас дома на
поймах.
     И, несмотря  на  весь страх,  у  нее на душе сразу стало и  радостно  и
грустно.
     Во время этого разговора  Крампас  вышел из своих саней  и направился к
стоявшим  у самого края саням Гизгюблера, чтобы  посовещаться с Инштеттеном,
что  же  теперь  предпринять.  Он  доложил, что Кнут  хочет рискнуть,  хочет
попытаться  проехать, но он  дурак и  ничего  в этом деле не  смыслит. Здесь
могут решать только те, кто знаком с этой местностью.
     Инштеттен, к великому удивлению  Крампаса,  тоже пожелал  "рискнуть". А
почему бы и нет? Каждый раз в этом месте разыгрывается одна и та же история.
Люди  здесь суеверны, с  детства напуганы, а на самом деле может ничего и не
быть. Не Кнут: он действительно ничего в этом не смыслит, -- пусть попробует
Крузе,  а Крампас сядет в сани к дамам (там есть маленькое  сиденье  сзади),
чтобы помочь им, в случае  если сани  опрокинутся. Ведь  это самое страшное,
что может случиться.
     И вот  Крампас  предстал пред  дамами в  роли посла  Инштеттена; весело
рассказав  о данном  ему поручении,  он  сел  согласно приказу  на маленькое
сиденье,  представлявшее  собой простую доску, обтянутую  сукном,  и крикнул
Крузе:
     -- Ну, Крузе, пошел!
     А тот уже  отвел лошадей шагов на сто назад, чтобы с разбега проскочить
через это место.  Но в тот  самый момент, когда лошади  въехали в шлон,  они
выше лодыжек погрузились в песок,  и вывести их оттуда удалось с  величайшим
трудом.
     -- Нет,  ничего не получится, -- сказал майор,  и Крузе в знак согласия
кивнул головой.
     В это время подъехали остальные во главе с  каретой Гразенабба, и когда
Сидония, наскоро поблагодарив Эффи, попрощалась  с ней и  заняла -свое место
против  отца,  курившего,  как  всегда,   большую  турецкую  трубку,  карета
тронулась по направлению  к шлону.  Ноги  лошадей, правда, глубоко увязали в
песке, но  колеса легко преодолевали опасность,  так  что через какие-нибудь
полминуты карета Гразенаббов двинулась  дальше. За нею последовали и другие.
Эффи не без зависти смотрела им вслед. Но в это время был найден выход и для
тех, кто ехал в санях,  ибо Инштеттен, вместо того чтобы еще раз форсировать
шлон, решил просто-напросто мирно объехать его. Словом, поступил именно так,
как с самого  начала предсказала  Сидония. С правого края теперь раздавались
указания Инштеттена, предлагавшего ехать через дюны по этому берегу,  следуя
за  ним  в направлении к Боленскому  мосту. Пока  оба кучера,  Кнут и Крузе,
разбирались в  том, что от  них  хочет  Инштеттен,  майор, сошедший  с саней
вместе с фрейлейн Сидонией, чтобы помочь ей, снова вернулся к Эффи и сказал:
-- Я не могу вас оставить одну, сударыня. С минуту Эффи колебалась, не зная,
как  ей поступить, затем  быстро отодвинулась в сторону, и майор занял место
слева от нее.
     Крампас  мог  бы  неправильно  истолковать  ее нерешительность,  но  он
слишком  хорошо знал женщин, чтобы льстить  своему тщеславию. Он ясно видел,
что в данной ситуации  Эффи избрала единственно правильный  выход. Ей просто
нельзя было  не  принять его предложения.  И  вот они снова мчались у самого
берега,  вслед за двумя другими  санями;  вдали, на противоположной стороне,
маячили  темные верхушки  деревьев.  Эффи  смотрела  в  сторону  леса, и  ей
казалось, что сейчас они  обогнут  его и  поедут  той  же  самой дорогой, по
которой сегодня днем ехали  к  дому  лесничего. Но Инштеттен, видимо,  решил
иначе; и в  тот момент, когда его сани миновали Болен-ский мост, он повернул
не на крайнюю, огибавшую лес  дорогу, а  на более  узкую, проходившую  через
самую чащу леса. Эффи вздрогнула. До сих пор перед  ней был широкий простор,
залитый  светом  луны,  а  теперь все  исчезло,  и  дорогу  обступали темные
деревья. Эффи охватила сильная дрожь, которую она старалась сдержать, крепко
сцепив  обе руки.  В  голове понеслись  мысли и образы, вспоминалась  старая
матушка  из  стихотворения  "Божья,  стена",  и  ей,  как  и матушке,  вдруг
захотелось  молиться,  попросить  господа бога  и  ее окружить  какой-нибудь
крепкой стеной. Два-три раза губы ее прошептали слова этой молитвы, но вдруг
она  поняла, что это пустые слова. Ей стало страшно, но чары  неведомой силы
были так сладки, что она даже не пыталась противиться им.
     -- Эффи, -- вдруг  раздалось  возле самого ее уха, и она услышала,  что
голос  его дрожит.  Он  взял  ее руку  и, нежно разжимая  все еще сцепленные
пальцы,  стал  осыпать  их  горячими поцелуями.  Эффи  показалось,  что силы
покидают ее.
     Когда  она  открыла  глаза,  лес  куда-то  исчез,  перед  ними  звенели
колокольчики впереди идущих саней. Они звучали, казалось, все ближе и ближе.
У мельницы Утпателя дюны окончились, еани влетели в город, справа замелькали
запорошенные снегом крыши маленьких домиков.
     Не  успела Эффи  опомниться, как лошади  остановились  у  подъезда дома
ландрата.



     Инштеттен, поднимая жену  из саней, пристально посмотрел  на нее, но не
стал  заводить  разговор  об этой странной поездке вдвоем. На другое утро он
встал  очень  рано,  был  еще расстроен,  хотя  и боролся с собой,  стараясь
обрести душевное равновесие.
     -- Ты хорошо спала? -- спросил он Эффи за столом.
     -- Да.
     -- Ну  и прекрасно. О себе, к сожалению, я этого не мог бы сказать. Мне
снилось,  что  ты провалилась с  санями в шлон и  что Крампас пытался спасти
тебя -- иначе это назвать трудно, -- но увяз вместе с тобой.
     -- Ты так странно говоришь  это, Геерт. Ты хочешь меня  упрекнуть, и я,
кажется, знаю за что,
     -- Неужели?
     -- Да, тебе  не понравилось, что  Крампас пришел к нам и предложил свою
помощь.
     -- Ты говоришь "к нам"?
     -- Да, к нам -- ко мне  и к Сидонии. Ты, видимо,  совершенно забыл, что
майор пришел по твоему поручению. Ну, а потом, когда он уже сидел в санях на
узком  сиденье, где, откровенно говоря,  весьма неудобно, что ж,  по-твоему,
мне следовало его прогнать, когда подкатила карета Гразенабба и все сразу же
двинулись дальше.  Мне не  хотелось поставить себя  в смешное  положение: ты
ведь этого всегда так боишься.  Ну  подумай, с твоего  разрешения мы столько
раз  ездили вместе  с ним на  прогулку верхом, а теперь вдруг  нельзя  ехать
вместе  в санях?  Нужно доверять благородному человеку,  сказали бы в  нашей
семье.
     --  Благородному человеку? -- повторил  Инштеттен,  делая  ударение  на
слове "благородный".
     -- А  ты разве не считаешь его таким? Ты же сам называл его  кавалером,
даже отменным кавалером.
     -- Да, -- сказал Инштеттен, как-то смягчаясь, хотя в голосе его звучала
ирония.--  Он кавалер, в этом ему отказать нельзя, да еще отменный, это тоже
верно.  Но  благородный  ли?  Моя  милая  Эффи,  благородные  люди  выглядят
несколько иначе. Разве ты заметила в нем хоть сколько-нибудь благородства? Я
лично ни на грош.
     Эффи задумчиво смотрела перед собой и молчала.
     -- Мне кажется, у  нас с тобой одинаковое мнение. Впрочем, ты находишь,
что  я сам виноват.  А раз  я сам виноват, то о каком-либо faux  pas (Ложный
шаг, ошибка /франц./) я не могу говорить; в данной ситуации это отнюдь не то
слово. Значит, "сам виноват". Ну что ж,  постараюсь, насколько это  от  меня
зависит, чтобы подобные прогулки не повторялись. Но и тебе мой совет -- будь
с ним поосторожнее. Он человек не  знающий приличий, у  него  свой взгляд на
молоденьких женщин. Я ведь его знаю давно.
     -- Твои слова я приму  во внимание. Но мне кажется, что ты все-таки  не
знаешь его.
     -- В нем-то я не ошибаюсь.
     -- А во мне? -- сказала она с некоторым усилием и попыталась посмотреть
ему прямо в глаза.
     -- И  в  тебе тоже нет, моя  милая Эффи.  Ты  маленькая, очаровательная
женщина, но твердость -- это не по твоей части.
     И Инштеттен поднялся, чтобы уйти. Но не успел  он этого сделать, как  в
дверях  комнаты   появился  Фридрих  с  запиской  Гизгюблера,  адресованной,
разумеется, госпоже фон Инштеттен.
     Эффи с улыбкой приняла ее.
     -- Тайная  переписка с Гизгюблером, -- сказала она. -- Новый повод  для
ревности, не правда ли, мой строгий супруг?
     --  Не совсем,  дорогая Эффи.  Льщу  себя  глупой надеждой,  что  между
Крампасом и Гизгюблером существует некоторая разница. Они, так сказать, люди
совершенно разной пробы.  "Проба"  -- это  мера чистого  золота,  однако это
слово  можно  при  случае  отнести также  и  к  людям.  Мне лично белое жабо
Гизгюблера, хотя таких жабо никто не носит, куда приятнее золотистой бородки
Крампаса. Но я не уверен, что женщины разделяют мой
     вкус.
     -- Ты считаешь нас гораздо податливее, чем мы есть
     на самом деле.
     --  Утешение  весьма относительное. Но оставим  это.  Прочти лучше, что
тебе пишет Гизгюблер.
     И Эффи стала читать:
     "Мне хотелось бы узнать, как вы себя чувствуете, милостивая государыня.
Я  знаю,  что  вы  счастливо  избегли опасности  в шлоне.  Но  и в лесу, мне
кажется,  было  достаточно  жутко.  Только  что  из  Уваглы  приехал  доктор
Ганнеманн,  он успокоил меня относительно  Ми-рамбо; вчера  ушиб ему казался
опаснее, хотя нам об этом он не хотел говорить. А поездка была изумительная!
Через три дня мы  встречаем Новый год. На сей раз нам пришлось отказаться от
пышного  торжества,  какое  было,  например,  в  позапрошлом  году,  но  бал
состоится, и Вы,  надеюсь,  не откажете  в любезности и приедете  танцевать,
чтобы  осчастливить  всех нас, по меньшей мере глубоко преданного Вам Алонзо
Г.",
     Эффи рассмеялась.
     -- Ну, что ты на это скажешь?
     -- Повторю то же самое: уж лучше Гизгюблер, чем Крампас.
     --   А  не  кажется  ли   тебе,  что  ты  переоцениваешь   Крампаса   и
недооцениваешь Гизгюблера? Инштеттен в шутку погрозил ей пальцем.

     Через  три  дня был  канун Нового года. Эффи приехала в  очаровательном
бальном платье,  которое нашла  у  себя  на столе в числе других подарков  к
рождеству. Однако танцевать она не собиралась.  Она села среди  пожилых дам,
для  которых  недалеко  от  оркестра  были  поставлены  удобные  кресла.  Из
дворянских  семей,  с  которыми Инштеттены большей  частью общались, никого,
собственно, не  было, так как  незадолго  до  рождества произошла  небольшая
размолвка с  городским комитетом по сбору  средств, который  некоторые,  и в
особенности  Гюльденклее,  снова  обвиняли в "разрушительных тенденциях".  В
зале находились три-четыре дворянские семьи, не состоявшие членами "Ресурса"
и приглашаемые обычно  в качестве гостей. Они  приехали по  льду  Кессины из
поместий,  расположенных  по ту  сторону  реки,  радуясь возможности  весело
провести  время. Эффи сидела между старой советницей, госпожой фон Падден, и
более молодой госпожой фон Тицевиц.  Советница, очень приятная пожилая дама,
была  оригиналкой  во  всех  отношениях и  старалась  германско-христианской
строгостью в соблюдении  веры сгладить все то славянско-языческое,  чем  так
щедро одарила ее природа, наградив  среди прочего большими широкими скулами.
В своем рвении  она заходила  так  далеко, что  даже  Си-дония фон Гразенабб
казалась  рядом  с  ней  своего  рода  esprit fort  (Вольнодумец  /франц./),
несмотря на то что первая (видимо, потому, что в ней соединились линии семей
Радегастов и Сван-товитов) славилась широко  известным юмором фон Пад-денов,
бывшим испокон веков благословением этой  семьи  и доставлявшим удовольствие
всем,  кто хоть немного общался с  ней, даже если  это были политические или
религиозные противники.
     -- Ну, дитя мое,-- сказала советница, -- как вы поживаете?
     -- Хорошо, сударыня, у меня ведь превосходный муж.
     --  Знаю, знаю.  Но  это  не  всегда помогает.  У  меня ведь  тоже  был
превосходный муж. Будто уж нет никаких искушений?
     Эти слова испугали  Эффи,  но  в  то же время и  тронули.  Было  что-то
бесконечно  приятное  в  простом  сердечном  тоне,  каким  эта  старая  дама
разговаривала с ней,  а  ее всем  известное  благочестие  только увеличивало
прелесть их разговора.
     -- Ах, сударыня...
     -- Да, с кем не бывало такого. Это я  знаю. Вечно  одно и то же. В этом
отношении времена не меняются. И знаете  что,  это не  так уж плохо,  скорей
хорошо. Ведь  во  что  все это выливается, дорогая моя юная  женушка?  Я вам
отвечу  --  в  борьбу!  Нам  ведь  постоянно  приходится  подавлять  в  себе
естественного  человека. И вот, когда его побеждаешь (а сам  чуть не кричишь
от страданий) в небе торжествуют ангелы!
     -- Ах, сударыня, как это бывает тяжело.
     --  Конечно не легко. Но  чем  труднее, тем лучше. Этому следует только
радоваться.  Да,  плоть  есть плоть,  от  этого  никуда  не  уйдешь.  Я имею
возможность наблюдать это чуть ли не каждый день, у меня ведь полно внуков и
внучек. Однако спасение,  моя дорогая, заключается в вере, ибо только в вере
скрыта истина. И этому, нужно  сказать, нас научил Мартин-Лютер,  этот божий
посланник. Надеюсь, вы знаете его застольные речи?
     -- Нет, сударыня.
     -- Тогда я их вам пришлю.
     В этот  момент  к Эффи подошел майор Крампас,  чтобы  справиться об  ее
самочувствии. Эффи зарделась, но прежде чем успела ответить, Крампас сказал:
     --   Разрешите   просить   вас,   сударыня,   представить   меня  вашим
собеседницам?
     Эффи представила Крампаса, успевшего разузнать все, что имело отношение
к Падденам и Тицевицам,  и он ловко повел разговор. Майор извинился, что еще
не  успел  нанести  визиты  семьям,  живущим по  ту  сторону Кессины,  и  не
представил супруги: поразительно, какой разделяющей силой  обладает вода. Та
же история, что с проливом Ламанш.
     -- Как вы. сказали? -- переспросила старая Тицевиц. Но Крампас, видимо,
не счел нужным пускаться в
     разъяснения,  тем  более  что они ровно ничего  бы не  дали,  и  только
заметил:
     --  На  двадцать  немцев,  едущих во Францию,  с  трудом найдется один,
уезжающий в  Англию. И все  из-за  воды. Приходится волей-неволей повторить,
что вода очень часто разъединяет людей.
     Госпожа  фон   Падден  чисто  женским  инстинктом  почувствовала  здесь
какой-то намек  и  хотела  было  заступиться  за воду; но  Крампас в  порыве
словоохотливости заговорил  опять и направил внимание дам  на очаровательную
мадемуазель фон Стойентин, "царицу нынешнего  бала", а взгляд его меж  тем с
восхищением  остановился  на  Эффи. Затем он быстро распрощался, почтительно
поклонившись каждой из дам.
     -- Красавец! -- сказала фон Падден. -- Он бывает и в вашем доме?
     -- Да, иногда.
     -- В самом деле красавец, --  повторила  фон Падден.  -- Только чуточку
самоуверен,  и эта самоуверенность объясняется... Но посмотрите, он подходит
к Грете фон Стойентин. Однако он уже не молод. Ему лет сорок пять.
     -- Скоро исполнится сорок четыре.
     -- О, да вы, кажется, хорошо с ним знакомы!
     Эффи  была  рада, что  Новый  год с самого начала приносил всякого рода
волнения. Так, сильный норд-ост, дувший с  сочельника, через несколько  дней
превратился  в неистовый шторм; третьего января  разнесся слух, что какой-то
корабль не смог  войти  в бухту и потерпел крушение  в сотне шагов от  мола.
Потом  сказали,  что корабль это английский,  курсом из Зундерланда и на его
борту семь человек  экипажа.  Лоцманы,  несмотря  на  все  усилия,  не могут
обогнуть  мол, чтобы  прийти им на помощь, а о том, чтобы спустить  лодку, и
думать нечего: ужасный  прибой. Печальная история, но Иоганна, принесшая эту
новость, утешительно сказала, что с  минуты  на минуту прибудет консул Эшрих
со спасательными приборами и ракетной  батареей и все кончится благополучно;
до судна не так далеко, как было,  скажем, в  1875 году,  когда приключилось
такое же  несчастье, а  тогда  были спасены решительно все,  даже  маленький
пудель; и нужно  было видеть, как  бесновалась от  радости  бедная собачонка
бросаясь  лизать красным язычком  жену капитана и дочку  его, очаровательную
девочку, чуть-чуть побольше Аннхен.
     --  Геерт, я тоже хочу посмотреть,-- заявила Эффи,  и оба отправились к
морю.
     Они пришли в самый интересный момент.  В ту минуту,  когда они, миновав
питомник,  подходили  к  берегу,  раздался  первый  выстрел,  и  они  хорошо
разглядели, как  ракета со спасательным канатом пронеслась в облаке дыма над
бушующими волнами и упала по ту  сторону  корабля. На борту, как по команде,
все протянули  к  ней  руки. Потом канат с корзиной  при  помощи веревки был
извлечен  из воды, и через  некоторое время корзина,  описав круг, вернулась
назад,  доставив на берег одного из  матросов, стройного молодого красавца в
клеенчатой зюйдвестке, которого  тут же окружила  толпа любопытных,  засыпая
градом вопросов. А корзина снова и снова совершала свой  путь,  доставляя на
берег  оставшихся  матросов. И  вот  спасены  были  все. Через полчаса  Эффи
возвращалась с  мужем домой. От возбуждения ей  хотелось  убежать  в  дюны и
вволю  поплакать.  Но в  душе  ее снова воцарилось светлое чувство радости и
покоя, и она была счастлива.
     Случилось это третьего января, а  пятого опять начались треволнения, но
на сей раз совершенно иного характера.  Выходя из ратуши, Инштеттен встретил
Гизгюблера (Гизгюблер, разумеется, тоже был членом  городского  магистрата и
советником города) и  из  разговора  с  ним узнал,  что военное министерство
прислало  городским властям  запрос  о  возможности  размещения  в  Кесси-не
военного гарнизона.  В случае согласия, то есть если городские власти готовы
предоставить казармы и конюшни, в городе будут расквартированы два эскадрона
гусар.
     -- Ну, Эффи, что скажешь на это?
     А Эффи  словно потеряла  дар речи. Перед ней воскресло невинное счастье
безоблачных  детских  лет  в  Гоген-Креммене;  ей  подумалось, что гусары  в
красных  мундирах --  эти тоже, наверное, будут в красном -- являются как бы
хранителями райских ворот, за которыми живут невинность и счастливая юность.
     -- Что же ты молчишь, Эффи?
     -- Знаешь, Геерт, от счастья у меня язык отнимается. Неужели это будет?
Неужели они в самом деле приедут?
     -- К сожалению, это не просто. Гизгюблер считает,, что отцы города, его
коллеги по  магистрату,  этого, вообще говоря,  не  заслуживают. Вместо того
чтобы говорить о большой чести, которой нас удостаивают, а  если не о чести,
то  хоть о  выгодах, которые  сулит  пребывание  в городе гусар,  они  давай
выкладывать свои вечные  "а не будет  ли",  "а может  быть".  Им  не хочется
раскошеливаться на постройку казарм и конюшен. Кондитер Михельсен, например,
заявил, что пребывание гусар может  отразиться на нравственности города, что
горожанам,  имеющим  дочерей,  придется принимать  меры  предосторожности...
ставить, например, решетки на окна.
     -- Боже, как это глупо. Трудно  найти людей,  у  которых манеры были бы
лучше, чем у наших гусар. Ты же их видел. А Михельсен, этот невежа, хочет на
окна поставить решетки! У него тоже есть дочери?
     -- Целых три. И все hors concours (Вне конкурса /франц./).
     Эффи рассмеялась так весело, как не смеялась давно. Но это продолжалось
недолго.  Оставшись  одна,  она присела  к колыбели  ребенка,  и на  подушку
закапали  частые-частые  слезы. Ее  с  новой силой охватило прежнее чувство,
чувство пленника, который уже никогда не получит  свободу. Как ей избавиться
от этого тягостного ощущения, оно угнетает ее, мешает ей жить, ни на  минуту
не  оставляет в  покое. Но насколько Эффи была  способна на сильные чувства,
настолько же  неспособна  была проявить свою волю. Ей  не хватало выдержки и
настойчивости, и все ее хорошие намерения пропадали впустую.
     И все шло по-прежнему: сегодня потому, что она ничего не могла изменить
в своей жизни,  а  завтра  потому,  что  уже ничего  не  хотела менять.  Все
недозволенное  таинственное  имело над  ней непонятную  власть.  От  природы
прямодушная  и откровенная,  Эффи  научилась  таить  свои  мысли,  научилась
играть.  С ужасом она замечала, что от этого  ей как будто легче  живется. И
только в одном отношении она  оставалась  верной себе:  на все  она смотрела
открытыми глазами, ничего не приукрашивая.  Как-то вечером, находясь в своей
спальне,  она  очутилась перед  зеркалом. В комнате горела  неяркая лампа, в
углах притаились  тревожные тени.  Вдруг  по  дворе  послышался  лай.  И  ей
показалось, что у нее за спиной кто-то стоит и пытается заглянуть ей в лицо.
Но она  быстро опомнилась: "Нет,  нет,  я  знаю,  это  не  он  (она невольно
взглянула вверх, в сторону  комнаты с привидением). На сей раз это другое...
Моя совесть... Бедная Эффи, ты погибла!"
     Но  и дальше все оставалось по-прежнему: сорвавшаяся  лавина неудержимо
катилась вниз, один день протягивал руку другому.
     В середине месяца Инштеттены получили четыре приглашения от знакомых из
поместий. Видимо,  все  четыре  семейства, с  которыми  они  главным образом
поддерживали   отношения,    заранее   договорились   о   последовательности
устраиваемых вечеринок:  первый  бал давали Борки,  за Борками  Гразенаббы и
Флемминги, а завершала эту вереницу празднеств, следовавших  одно за  другим
ровно через неделю,  семья Гюльденклее. Все четыре приглашения были получены
в один день, видимо, специально хотели подчеркнуть ту тесную дружбу, которая
связывала эти семьи.
     -- Геерт, а я не поеду. Ты заранее извинись за меня, сошлись,  пожалуй,
на то, что я вот уже несколько недель прохожу курс лечения.
     Инштеттен рассмеялся.
     --  Курс  лечения!  Мне сослаться  на твое  лечение?! Ну,  хорошо,  это
предлог, а причина в том, что тебе просто не хочется ехать?
     -- Ну, не совсем! В этом гораздо больше правды,  чем  ты думаешь. Ты же
сам все время хотел,  чтобы я обратилась к врачу. Я так и сделала, а теперь,
думаю,  надо выполнять  его  предписания.  Наш  добрый доктор  нашел у  меня
малокровие. Странно,  но ничего  не поделаешь! Я теперь,  как ты знаешь, пью
ежедневно железо...  А  потом:  стоит мне  на минутку представить себе обед,
скажем  у Борков, где  наверняка  подадут  какой-нибудь зельц  или заливного
угря,  как  мне  становится дурно,  я чувствую, что  умираю. Надеюсь,  ты не
будешь настаивать, чтобы твоя Эффи... Правда, иногда мне кажется...
     -- Прошу тебя, Эффи, не надо!..
     -- Впрочем, знаешь, тут есть одно достоинство -- я буду тебя каждый раз
провожать скажем до мельницы, или до кладбища, или даже до развилки  в лесу,
там,  где  у перекрестка начинается  дорога  на Моргениц. А потом я  сойду и
побреду через дюны домой. Там всегда лучше всего.
     Инштеттен согласился. И  когда через три дня подали экипаж, Эффи села и
прокатилась вместе с мужем до леса.
     -- А теперь останови. Ты поедешь  налево, а я пойду сначала направо  на
берег, а потом  через  питомник  домой. Это,  правда,  не близко,  но  и  не
особенно далеко.  Доктор Ганнеманн мне все время твердит:  "Самое главное --
движенье. Движенье и свежий воздух". Я начинаю понимать, что он, в сущности,
прав. Передавай всем привет, только Сидонии не надо.
     И  вот  раз  в  неделю  Эффи доезжала с  мужем до  развилки  в лесу.  В
остальное время она тоже старалась  соблюдать советы врача. Не проходило дня
без того, чтобы она не совершила предписанной прогулки, отправляясь обычно в
послеобеденное  время,  когда Инштеттен занимался  газетами.  Погода  стояла
чудесная,  воздух  был мягкий  и свежий, а зимнее  небо все в облаках.; Эффи
обычно уходила одна, но перед уходом напоминала Розвите:
     -- Я пойду сейчас вниз по шоссе, потом поверну направо. Буду ждать тебя
на площади с  каруселью, приходи туда за  мной. Домой мы вернемся  березовой
рощей или  через  Рипербан.  Но Приходи только в  том  случае,  если  Аннхен
заснет, а не заснет, тогда пошли мне Иоганну. Впрочем, не надо, не заблужусь
и одна.
     В первый день Розвита довольно быстро нашла свою госпожу. Эффи отдыхала
на скамейке, тянувшейся вдоль длинного  деревянного склада, и  рассматривала
невысокое старинное здание, находившееся напротив, желтое, с выкрашенными  в
черный  цвет  массивными  балками.  Здесь  была  закусочная, куда  небогатые
горожане  заходили  выпить  кружку  пива  или  сыграть свое  соло.  Было еще
довольно  светло,  но  в окнах уже горели  огни,,  освещая сугробы у  дома и
несколько деревьев в стороне.
     --- Смотри, как красиво, Розвита!
     Это  повторялось в  течение нескольких  дней.  Но  по-, том Розвита уже
почти  никогда не находила свою госпожу ни  на площади  с каруселью,  ни  на
скамейке у склада.
     Когда же, вернувшись  домой, она входила в  прихожую, навстречу  ей шла
Эффи и говорила:
     -- Где ты только пропадаешь, Розвита? Я ведь давно уже дома.
     Так  проходили  недели.  Дело  с  гусарами  из-за  трудностей,  чинимых
городскими  властями, можно  сказать,  провалилось. Но поскольку  переговоры
официально еще  не закончились  и  даже  возобновились,  теперь  уже в более
высокой  инстанции  --  в  штабе  корпуса,  Крампа-са  вызвали неожиданно  в
Штеттин, чтобы послушать  его мнение  в связи с этим вопросом. Оттуда он  на
второй день прислал  Инштеттену записку: "Пардон, Инштеттен, я вынужден  был
уехать  по-французски,  все произошло неожиданно быстро. Впрочем, постараюсь
затянуть  это дело  подольше:  ведь  так  приятно  хоть  изредка  вырваться.
Передайте  привет  Вашей  супруге,  с  ее стороны я  всегда  встречал  самый
любезный прием!"
     Инштеттен  прочитал эту записку  Эффи. Она  осталась спокойной,  только
сказала, немного помолчав:
     -- Вот и хорошо.
     -- Что ты имеешь в виду?
     --  Да  то,  что  Крампас уехал. Вечно он  рассказывает  одни  и те  же
истории. Когда вернется, хоть в первое время послушаем что-нибудь новое.
     Инштеттен внимательно  посмотрел  на жену, но ничего не заметил, и  его
подозрения улеглись.
     -- Я ведь тоже собираюсь уехать, -- сказал он немного спустя, -- и даже
в Берлин. Тогда, наверное, и  у меня  будут новости.  Я же знаю,  милая Эффи
любит все новое, ей скучно в нашем добром старом Кессине. Так вот, в Берлине
я пробуду  дней восемь или девять. Не бойся тут без меня. Этот... наверху...
не появится... А если вдруг и надумает, у тебя теперь есть Розвита и Ролло.
     Эффи невольно улыбнулась  про себя,  хотя ей стало вдруг очень грустно.
Она  вспомнила,  как  Крампас сказал  в  день  их  первой прогулки,  что муж
разыгрывает комедию, пугая ее привидением.  Великий  воспитатель  и педагог!
Но, может быть, он  по-своему прав? Быть  может, комедия  все же  нужна? И в
голове снова завертелись противоречивые мысли, то злые, то добрые.
     На третий день Инштеттен уехал.
     О том, что он собирается делать в Берлине, он ей ничего не сказал.



     Через четыре  дня после отъезда Инштеттена  вернул-ся Крампас  и привез
известие,  что в  верхах категорически  отказались  от  мысли  разместить  в
Кессине два эскадрона гусар. Есть множество небольших городов,  которые сами
стараются  заполучить  кавалеристов,  тем  более  что  речь идет  о  гусарах
генерала  Блюхера*. В  верхах привыкли  к  тому, что  их предложения  всегда
находят самый горячий  прием, им еще ни  разу не  приходилось сталкиваться с
каким-либо неудовольствием или даже с тенью  нерешительности.  Когда Крампас
изложил все  это  членам  городского  магистрата,  у многих вытянулись лица,
торжествовал  только   Гизпоблер,  который  считал:  так  им  и  надо,  этим
филистерам.  Многим   жителям  это,  конечно,  не  очень  понравилось,  даже
некоторые консулы вместе со своими дочерьми  громко выражали неудовольствие,
а  в общем эту  историю  скоро  забыли,  быть  может  потому,  что население
Кессина, по крайней  мере его  привилегированную  часть,  больше интересовал
вопрос: "Чем занят в Берлине Инштеттен?" В городе не хотели терять ландрата,
к  которому  все относились исключительно  хорошо, а о его поездке  меж  тем
носились   самые   невероятные   слухи.  Они,   очевидно,   распространялись
Гизгюблером, а может быть, даже и исходили от него. Между прочим, говорили о
том, что Инштеттена отправляют в качестве главы посольства в Марокко, что он
повезет туда подарки, среди  которых будет  не  только традиционная  ваза  с
изображением Sanssouci и Нового дворца, но и какая-то необыкновенная большая
мороженица. Эта деталь, если принять во внимание марокканскую жару, казалась
настолько правдоподобной, что верили и всему остальному.
     Эффи  тоже  слышала об этих  разговорах.  Еще  недавно  это  только  бы
развеселило ее, но в том душевном смятении, в котором она находилась с конца
минувшего года, она уже не была способна смеяться по-прежнему  беззаветно  и
весело.   В  ее  лице   появились  какие-то  новые   черточки,   а   прежнее
детски-шаловливое  и девически-трогательное выражение, которое она сохраняла
еще и после  замужества,  стало исчезать.  Прогулки на  берег  и в питомник,
которые  она  прекратила  во  время поездки Крампаса в Штеттин,  Эффи  снова
возобновила  после его возвращения.  Даже  плохая погода  не могла ей теперь
помешать.  Как  и   прежде,  она  договаривалась  с  Розви-той   встретиться
где-нибудь в конце Рипербана или у кладбища, но к месту  свидания она теперь
уже почти никогда не являлась.
     -- Ах, Розвита, мне  нужно было бы  тебя побранить, ты  меня никогда не
находишь.  Впрочем, это неважно! Я теперь ничего не боюсь, даже  кладбище не
путает меня, а в лесу я вообще никого не встречаю.
     Это было  накануне приезда Инштеттена. Розвите было не  до госпожи: она
занималась  развешиванием  в доме гирлянд.  Даже  акула оказалась украшенной
веткой сосны и выглядела теперь еще более странно, чем прежде.
     --  Ой, сколько  зелени! Это ты  чудесно придумала.  Он любит зелень  и
будет очень  доволен, когда завтра приедет. Я вот только  не знаю, пойти мне
сегодня на прогулку или  не  надо. Доктор Ганнеманн настаивает на ежедневных
прогулках;  он говорит, что я недостаточно серьезно отношусь к  его советам,
иначе бы я выглядела, по его словам, намного лучше. Но сегодня мне совсем не
хочется идти, моросит мелкий дождик и небо такое серое.
     -- Может быть, вам принести плащ?
     -- Да, да, принеси. Но, знаешь, Розвита, не приходи сегодня за мною. Мы
все  равно никогда  не встречаемся.  Еще,  не дай  бог, простудишься, и  все
понапрасну.
     И Розвита осталась; а так как Анни спала,  она  пошла поболтать с женою
кучера Крузе.
     --  Добрый день,  госпожа Крузе.  Помните,  вы хотели  мне  поподробней
рассказать про китайца. Вчера нам помешала Иоганна, она ведь строит  из себя
благородную, для нее все это ерунда. А я так верю в эту историю с китайцем и
с племянницей Томсена. Или, кажется, она была его внучка?
     Жена Крузе кивнула.
     --  И  я думаю так: или это была  несчастливая  любовь  (женщина  снова
кивнула), или, наоборот, очень счастливая, и китаец просто  не мог перенести
того,  что она скоро прекратится.  Ведь китайцы такие же люди, как и мы, и у
них, наверное, бывает то же самое, что и у нас.
     -- Все то  же  самое, -- подтвердила  жена Крузе  и  только что  хотела
доказать эту мысль своей историей про китайца, как вошел ее муж и сказал:
     -- А ну-ка,  мать, где тут у нас была  бутылка с лаком? Я хочу, чтобы к
приезду  господина  шлея  у меня просто блестела. Он ведь все примечает,  и,
если даже слова не скажет, все равно сразу заметишь, что он все разглядел.
     -- Сейчас я вам вынесу эту бутылку, -- сказала Розвита. -- Дайте только
дослушать, сейчас мы кончаем.
     И вот  с  бутылкой  в руке  она  через несколько минут вышла  во двор и
подошла к шлее, которую Крузе развешивал на заборе.
     -- Хоть большого толку сегодня не  выйдет, --  сказал Крузе, беря из ее
рук бутылку  с  лаком,-- уж очень  моросит, блеск поди сразу сойдет,  но для
порядка это все-таки следует сделать.
     --  Ну,  а как же! Лак-то ведь настоящий, это сразу видать.  А коли лак
настоящий, он быстро подсохнет и не станет прилипать. Пусть завтра льет, ему
уже будет не страшно. Все-таки удивительная история с этим китайцем!
     Крузе засмеялся.
     -- Чепуха  все это, Розвита. Жена вместо того, чтобы за домом смотреть,
рассказывает  всякую  ерунду.  А  когда  мне  нужно  надеть  чистую  рубаху,
смотришь,  пуговица не  пришита. И  всегда было так.  Вот  уж сколько лет мы
живем.  Потому что  у нее в башке  одни небылицы, да  еще,  пожалуй,  черная
курица. А черная курица даже яиц не несет. А с чего ей нести? Она ее даже во
двор не пускает, а от  одного  "кукареку"  яиц  не  занесешь.  Этого  нельзя
требовать ни от одной курицы на свете.
     -- Знаете,  Крузе,  надо будет  рассказать  об этом вашей жене!  А я-то
считала вас серьезным  человеком! А вы, оказывается, вон ведь  какие шуточки
откалываете, тоже еще сказали...  "кукареку". Нет, я вижу, мужики куда хуже,
чем о них говорят. Вот возьму эту кисть да и намалюю вам черные усы!
     --  Для вас,  Розвита, я готов  пойти даже на это. -- И Крузе,  который
обычно  разыгрывал  из  себя серьезного,  степенного  мужчину,  совсем  было
настроился   на  шутливый   тон,  как  вдруг  увидел  госпожу;  сегодня  она
возвращалась с противоположной  стороны питомника и как раз  проходила через
калитку в заборе.
     -- Добрый день,  Розвита, ты, я вижу, сегодня совсем разошлась! Что там
делает Анни?
     -- Спит, сударыня.
     Розвита  покраснела  и,  прервав разговор, быстро  направилась  к дому,
чтобы  помочь  госпоже  переодеться.  Еще  неизвестно,  дома ли Иоганна, она
теперь часто  убегает  напротив, потому  что  дома  стало  меньше работы,  а
Фридрих и Кристель ее не интересуют, они ведь и понятия ни о чем не имеют.
     Анни еще спала. В то время как Розвита снимала с госпожи шляпку и плащ,
Эффи наклонилась над колыбелью ребенка.  Затем она прошла к себе в  спальню,
села  на  диван  и,  поставив  ноги  на  скамеечку,   которую  ей  заботливо
пододвинула Розвита,  стала приглаживать влажные волосы, видимо, наслаждаясь
покоем после довольно долгой прогулки.
     -- Знаешь, Розвита, мне хочется напомнить тебе, что Крузе женат.
     -- Я знаю, сударыня.
     -- Мы многое знаем, но часто поступаем так, словно и не знаем. Из этого
все равно ничего не получится.
     -- Из этого и не должно ничего получиться, сударыня.
     --  Не рассчитывай на то, что она больна и скоро умрет, это  все равно,
что  делить шкуру  неубитого медведя.  Больные обычно  живут гораздо  дольше
здоровых.  И, кроме того, у  нее есть черная курица. Берегись, она знает все
тайны; я  почему-то боюсь  ее.  Готова  поспорить, что и привидение  наверху
имеет к этой курице какое-то отношение.
     --  Вот  уж в это  трудно  поверить, сударыня, хоть это и страшно. Даже
Крузе не говорил мне об этом, а он здорово настроен против жены.
     -- А что он говорит?
     -- Говорит, это бегают мыши.
     -- Мыши!  Тоже  хорошего  мало,  я их терпеть не могу. Между прочим, ты
больно   фамильярно  разговаривала  с   Крузе.  Даже,  кажется,   собиралась
нарисовать ему  усы.  Это,  я  нахожу,  чересчур. И потом ты  слишком  часто
бываешь у них.  Ведь ты  еще весьма привлекательна, в  тебе что-то есть.  Но
берегись! Как бы не  повторилась твоя  старая история...  Между прочим, если
можешь, расскажи, как это случилось с тобой.
     -- Конечно, могу, но  это было ужасно. Поэтому вы можете быть спокойны,
сударыня, относительно Крузе... С кем  такое  случилось, тот прежде семь раз
примерит... Я по горло сыта, с меня уже хватит. Иной раз мне это даже снится
во сне, и  тогда  я  целый день хожу  больной  и  разбитой. Мне  бывает  так
страшно!
     Эффи  забралась  поглубже в диван, подперла  щеку рукой и приготовилась
слушать.
     -- Ну, рассказывай. Как это было? Говорят, у  вас в деревне всегда одно
и то же.
     --  Я и не говорю  -- у меня, дескать,  было что-то особое. Вначале все
шло как у.всех.  Но  потом, когда стало заметно,  и  мне сказали  об этом...
словно  обухом  по голове...  Пришлось,  хочешь не хочешь, признаваться. Вот
тут, я  вам скажу, и  пошло. Мать  еще туда-сюда.. Но отец  --  он ведь  был
кузнецом,  таким злым и строгим,-- как  узнал, схватил  из горна раскаленную
железную  палку  и  помчался за  мной,  хотел меня тут же на месте  убить. Я
закричала изо всех  сил, понеслась  на чердак, спряталась  там, сидела и все
время дрожала, едва  дозвались потом. У меня  была еще  сестра помоложе, так
та,  как, бывало,  увидит меня, обязательно  сплюнет.  Но вот подошло  время
родить. Я  убежала  в  сарай, дома-то не  решилась  остаться.  В сарае  меня
полумертвой нашли посторонние люди,  отнесли домой  и уложили в кровать.  На
третий день  ребенка забрали, а когда я позже спросила, куда его  дели,  мне
ответили: не беспокойся, мол, ему хорошо, его удачно пристроили. Ах, дорогая
госпожа, сохрани вас дева Мария от такого несчастья!
     Эффи вздрогнула и  с удивлением посмотрела на говорившую. Казалось,  ее
скорей испугали, чем возмутили эти слова.
     -- Подумай, что  ты сказала,  Розвита.  Я ведь  замужняя женщина! Ты не
должна говорить подобные вещи, это ни на что не похоже.
     -- Ах, сударыня...
     -- Ну, рассказывай, что же было потом... Ребенка забрали, а дальше?
     -- Потом... через несколько дней в деревню приехал какой-то господин из
Эрфурта, подкатил к  дому Шульца, спросил, нет ли в деревне кормилицы. Шульц
указал на меня, награди его за это господь. И он недолго думая забрал меня в
Эрфурт. С тех  пор жизнь  моя пошла веселей. Даже у регистраторши  еще можно
было  терпеть.  Ну, потом  я попала,  дорогая  госпожа,  к вам,  А здесь мне
живется совсем хорошо, лучше уж некуда.
     И, сказав это, Розвита бросилась к дивану и стала целовать у Эффи руку.
     --  Ты  не должна  целовать  мне  руки,  я этого терпеть  не могу...  И
все-таки будь осторожнее  с Крузе. Ведь  ты такая хорошая, разумная женщина.
Но с женатым мужчиной... Это никогда не приводит к добру.
     -- Ах, сударыня, неисповедимы пути господни.  Правильно  говорят,  худа
без добра не бывает. Вот  кого и беда не исправит,  тому уж ничем не помочь.
По правде говоря, мужики мне по нраву...
     -- Ну, вот видишь, вот видишь, Розвита.
     -- Но... если на меня опять такое наедет, -- с Крузе это все пустяки,--
если я почувствую, что больше терпеть не могу, заранее говорю, лучше в воду,
вниз головой! Уж  очень все  было страшно!..  И я  даже не знаю, что стало с
бедным маленьким клопиком. Вряд ли он жив. Они его наверняка погубили. А чья
вина? Конечно моя!
     И  в каком-то необъяснимом порыве она  бросилась к Аннхен, стала качать
ее колыбель, напевая свою любимую песню "Цыплята из Гальберштадта".
     -- Не  надо, не  пой,  у меня болит  голова.  Поди  принеси мне газеты.
Может, Гизгюблер прислал и журналы?
     --  Да,  да,  наверху  еще лежали  "Женские моды".  Мы  с  Иоганной уже
посмотрели.  Ох,  ее  зло  разбирает,  что у нее  нет таких  вещей.  Значит,
принести вам журнал мод?
     -- Да, и лампу, пожалуйста!
     Розвита ушла, а Эффи, оставшись одна, подумала вслух:
     -- Чем  бы  дитя ни тешилось,  лишь бы не  плакало...  Вот  хорошенькая
женщина с  муфтой, и вот эта ничего, с вуалеткой. А вообще,  какие-то модные
куклы! И все-таки это лучшее средство отвлечься от тягостных мыслей.

     На другое утро от Инштеттена пришла телеграмма. Он сообщал, что приедет
не с  первым,  а со  вторым поездом,  к  вечеру. День прошел  в  непрерывной
тревоге.  К счастью, после  обеда явился Гизгюблер  и помог скоротать время.
Наконец, около семи, послышался стук экипажа; Эффи вышла на  улицу встретить
супруга. Инштеттен находился  в необыкновенном для него возбуждении, поэтому
он не заметил  в ласковом  тоне Эффи налета  смущения. В передней горели все
лампы  и свечи, и чайный сервиз,  поставленный Фридрихом на один из столиков
между шкафами, отражал это обилие света.
     -- Все как в первый день нашего приезда сюда. Помнишь, Эффи?
     Эффи кивнула.
     --  Только  акула  с веткой сосны  ведет  себя чуточку тише,  да  Ролло
изображает  сегодня степенного пса, не кладет мне больше  лапы на плечи. Ну,
что с тобой, Ролло?
     Ролло, вильнув хвостом, прошел мимо хозяина в угол.
     -- Он будто чем недоволен,-- сказал Инштеттен. -- Не знаю, мною или кем
еще. Пусть будет, мною. Ну, пойдем же в комнаты, Эффи!
     И он прошел в кабинет, попросив Эффи сесть рядом с ним на диван.
     -- В Берлине, сверх  всякого ожидания, все шло  превосходно.  Но к моей
радости постоянно примешивалась тоска по тебе. А ты чудесно выглядишь, Эффи!
Немного бледна, чуть-чуть изменилась, но это тебе очень идет!
     Эффи покраснела.
     -- Ты  еще  и краснеешь.  Но это же правда! Раньше  ты была  похожа  на
избалованного ребенка, а теперь кажешься настоящей женщиной.
     -- Это приятно мне, Геерт, но, может, это комплимент?
     -- Нет, не комплимент, это правда.
     -- А я уж было подумала...
     -- А ну угадай, кто посылает тебе привет?
     --  О,  это  не  трудно.  Мы, женщины, к которым  я  теперь  могу  себя
причислить (и, рассмеявшись, она  протянула ему руку), мы, женщины, наделены
способностью быстро угадывать. Мы не такие тяжелодумы, как вы.
     -- Ну, так кто же?
     -- Ну, конечно, кузен Брист. Это ведь единственный  человек, которого я
знаю  в  Берлине,  не  считая  тетушек, которых  ты,  конечно, и  не подумал
навестить и которые  слишком  завистливы, чтобы посылать мне  приветы. Ты не
находишь., что старые тетушки часто бывают завистливы?
     -- Да, это правда. Вот теперь ты снова прежняя Эффи. Должен признаться,
что прежняя, похожая на ребенка Эффи  тоже была в моем вкусе. Точно  так же,
как эта милая женщина.
     --  Интересно,  как бы ты  поступил,  если бы  тебе предложили  выбрать
только одну?
     -- На такой философский вопрос я даже затрудняюсь ответить. Вот  кстати
Фридрих несет нам чай. Боже, я снова с тобой! Как я мечтал об этой минуте! Я
даже признался в этом твоему кузену, когда мы сидели  у Дрес-селя и пили  за
твое здоровье шампанское...  Тебе тогда не икалось?.. Хочешь знать, что  мне
ответил твой милый кузен?
     -- Очевидно, сказал какую-нибудь глупость. Он это умеет.
     --  Эффи,  это  самая  черная  неблагодарность,  какую  мне  когда-либо
приходилось слышать. Он сказал: "Выпьем за  мою красавицу  кузину... Знайте,
Инштеттен,  больше всего на  свете я хотел  бы вызвать вас на дуэль  и убить
наповал! Потому что Эффи ангел, а вы похитили у меня этого ангела". При этом
он был такой серьезный и грустный, что я чуть было не поверил ему.
     -- О, таким я его тоже видала. Сколько рюмок вы к этому времени выпили?
     --  Теперь трудно сказать, я  не считал.  Но я уверен,  что  говорил он
совершенно  серьезно. Я даже подумал:  а может, и в  самом деле  так было бы
лучше. Скажи мне, Эффи,'ты бы могла быть с ним?
     -- Быть с ним? Это так мало, Геерт! Я хочу сказать, что даже этого я не
могла бы сделать.
     -- Почему же?.. Он приятный молодой человек и к тому же разумный!
     -- Да, это верно...
     -- Так что же?
     -- Он,  видишь  ли, пустозвон!  А мы, женщины, этого не переносим  даже
тогда, когда  нас считают детьми, к которым  ты, несмотря на все мои успехи,
все еще причисляешь меня.  Мужчина-пустозвон,  -- нет,  увольте, пожалуйста,
такие нам не по вкусу. Мужчины должны быть мужчинами.
     -- Хорошо, что ты это сказала. Черт возьми, нужно будет подтянуться.  К
счастью, тут за мной ни теперь, ни в будущем дело не станет. А теперь скажи,
как ты себе представляешь какое-нибудь министерство?
     -- Министерство?  Оно,  по-моему,  имеет два  значения. Во-первых,  это
могут быть люди  умные, знатные, управляющие государством, и, во-вторых, это
слово  может означать  попросту  дом,  дворец,  скажем,  палаццо Строцци или
Питти, или  еще что-нибудь  в этом роде. Видишь,  я не зря путешествовала по
Италии.
     -- А ты могла бы жить в таком палаццо? Я имею в виду министерство.
     --  Боже,  неужели  ты  уже  назначен  министром?  Помнится,  Гизгюблер
упоминал и такой  вариант. Говорят, что князь может все. Неужели это правда,
а мне всего только восемнадцать лет?
     Инштеттен рассмеялся.
     -- Нет,  не  министром, так  далеко дело еще не зашло. Но,  кто  знает,
возможно, впоследствии у меня обнаружатся и таланты министра.
     -- А сейчас? Сейчас ты еще не министр?
     -- Нет, не министр. И  уж если говорить правду, жить мы будем тоже не в
министерстве.  Но  каждое  утро  я   буду  отправляться   туда,  как  сейчас
отправляюсь в контору, с  докладом к министру или, чтобы сопровождать его во
время  ревизии   местных  властей.   Ты  же  будешь  госпожой   министерской
советницей, переедешь в Берлин и через полгода забудешь, что когда-то жила в
старом Кессине, где у тебя был только ' Гизгюблер да дюны с питомником.
     Эффи не  проронила больше ни слова, только глаза ее как-то расширились,
углы нежного ротика  нервно и трепетно  дрогнули, а хрупкую фигурку охватила
сильная дрожь. Вдруг она соскользнула с дивана, опустилась перед Инштеттеном
на колени и, обняв его ноги, сказала так горячо, как читают молитву:
     -- Благодарю тебя, Господи!
     Инштеттен побледнел.  Боже,  что  это значит? И  то неуловимое чувство,
которое не покидало его в течение последних недель, снова охватило его и так
ясно  отразилось  в  глазах,  что Эффи  испугалась.  Поддавшись благородному
порыву, который, в сущности,  был признаньем  вины, она открыла больше,  чем
следовало. Теперь нуж-
     но было сгладить этот порыв, нужно было  во что  бы то  ни  стало найти
своему поведению убедительное объяснение.
     -- Эффи, встань. Скажи, что с тобой?
     Эффи быстро поднялась. Она уже не села к нему на диван. Она пододвинула
к. себе  стул с высокой спинкой, очевидно, потому,  что у нее не было больше
сил стоять без опоры.
     --  Что с  тобой?  Что  ты  хотела  этим  сказать?  --  снова  повторил
Инштеттен. -- Я думал, ты  прожила здесь счастливые дни. Но слова "благодарю
тебя,  Господи" ты произнесла так, словно  все здесь пугало тебя. Скажи мне,
кого  ты  боишься: меня,,  или тебя  пугает еще  кто-нибудь?  Ну,  говори же
скорей!
     -- И ты.еще можешь спрашивать? -- сказала она, изо всех сил стараясь не
показать, что  ее голос дрожит.  -- Счастливые дни! Да, да, конечно, были  и
счастливые дни, а  сколько других!  Здесь я.никогда не могла  избавиться  от
безумного страха, никогда  не могла. Недели две тому назад он снова взглянул
на  меня, я сразу узнала  его, узнала по бледному цвету лица. И  в последние
ночи, когда тебя не было, он снова был  здесь, -- я его, правда,  не видела,
но  слышала шарканье туфель. И  Рол-ло снова  залаял, и Розвита, услышав все
это,  пришла ко  мне в спальню и  села на кровать. Мы  обе заснули  лишь  на
рассвете.  В  этом доме в самом деле есть привидение, а я уже было поверила,
что  никакого  привидения  нет.  Да,  да, Геерт,  это  правда  -- ты  любишь
воспитывать!  Но лучше не  надо,  пусть все идет само по  себе. Я ведь целый
год, даже  больше,  провела  в этом доме в страхе  и трепете. Я уверена: как
только мы уедем отсюда, страх пропадет и я снова начну свободно дышать.
     Инштеттен  не  спускал  с  Эффи  глаз  и   внимательно  следил   за  ее
объяснением.  Что означают ее слова: "ты  любишь воспитывать" и те,  что она
сказала  несколько  раньше: "я уже  было поверила,  что никакого  привидения
нет".  Что это значит? Откуда это?  И он снова  почувствовал, как  в  сердце
шевельнулось мучительное подозрение. Но Инштеттен прожил на свете достаточно
долго, чтобы знать, что все  признаки обманчивы, какими бы убедительными они
ни  казались.  Ревнуя  (а  у  ревности,  как  известно,  глаза  велики),  мы
заблуждаемся чаще, чем доверяя кому-либо  слепо. Ведь все могло быть и  так,
как она говорит. А если  так, почему бы ей не  воскликнуть: "Благодарю тебя,
Господи!"
     И,  быстро  взвесив  все  это,  он  снова  обрел равновесие  и  в  знак
примирения протянул ей руку.
     -- Прости меня, Эффи, но я был так поражен и взволнован. Конечно, я сам
виноват.  Я всегда был  слишком  занят  собой.  Мы,  мужчины,  действительно
эгоисты. Но теперь  я постараюсь исправиться. В  Берлине, во всяком  случае,
одно  хорошо: там нет домов с  привидениями. Там им неоткуда взяться. Ну,  а
теперь пойдем  к нашей Анни, я хочу  на  нее посмотреть. А  то Розвита опять
назовет меня суровым отцом.
     Пока  он так  говорил, Эффи немного  успокоилась,  а  сознание, что она
избегла  опасности,  которой  сама   подвергла   себя,  вернуло  ей  силы  и
уверенность.



     На другое утро они сели  за завтрак хотя и позже, но вместе. Инштеттену
удалось  справиться  с демоном сомнения, а  Эффи  настолько окрыляло чувство
избавления   от  опасности,   что  ей  не  надо  было  разыгрывать  хорошего
настроения: оно  у нее было и так. Она жила еще в  Кессине, но  ей казалось,
что кессинская жизнь уже далеко-далеко позади,
     --  Знаешь,  Эффи,  я поразмыслил  немного и нахожу, что ты  не  совсем
неправа в отношении  этого  дома. Действительно, для  капитана Томсена  это,
может  быть, и  подходящее  место, но  для молоденькой, избалованной женщины
нужно  что-то другое.  Здесь  все старомодно и  тесно. В Берлине  мы подыщем
квартиру получше, нам, например,  нужен зал  конечно не такой, как здесь,  в
этом  доме.  В  подъезде  будут высокие мозаичные  стекла,  например, кайзер
Вильгельм со скипетром и короной, а может  быть,  церковный мотив  -- святая
Елизавета или дева Мария. Скажем, дева Мария, специально для нашей Розвиты.
     Эффи засмеялась.
     -- Пусть будет так. Но кто нам подыщет в Берлине квартиру? Не могу же я
отправить  на  поиски кузена Бриста.  Или тетушек. О,  для них будет  хороша
любая квартира.
     --  Да, это проблема. Этого,  конечно,  за нас не может  сделать никто.
Думаю, ты займешься этим сама.
     -- А когда мне лучше поехать?
     -- Что-нибудь в середине марта.
     -- Что  ты!  Это  слишком  поздно. К этому  времени все разъезжаются. А
хорошие квартиры никогда не пустуют.
     -- Ты, пожалуй, права. Но я ведь только вчера  вернулся домой, не  могу
же я сказать: "Отправляйся завтра". Это выглядело бы не очень красиво, да  и
меня не устраивает. Ведь я так рад, что снова вижу тебя.
     -- Ну, конечно,-- сказала она, с шумом ставя на поднос кофейный сервиз,
чтобы скрыть  возрастающее смущение,-- не  сегодня и не завтра, но во всяком
случае в ближайшие дни. Как только  я  найду что-нибудь подходящее, я сейчас
же  вернусь домой.  И еще  одно --  Розви-та и  Анни поедут со мной. А лучше
всего,  если бы с нами поехал  и  ты.  Но я понимаю,  это невозможная  вещь.
Однако наша разлука будет недолгой. Я примерно  представляю, где можно найти
подходящую квартиру...
     -- Где же?
     -- Пусть  это будет  моей тайной.  Я  тоже хочу иметь  свою  тайну. Мне
хочется сделать тебе приятный сюрприз.
     В этот момент Фридрих принес почту. В основном это были  дела по службе
и газеты.
     -- Тут,  между прочим, письмо и для тебя, --  сказал Инштеттен. -- Если
не ошибаюсь, почерк мамы.
     Эффи взяла письмо.
     --  Да,  от  мамы.  Но  штемпель  не  Фризакский.  Взгляни,  здесь ясно
написано: "Берлин".
     -- Правильно. Почему  это так удивляет тебя? Очевидно, мама в Берлине и
пишет своей любимице из какого-нибудь отеля.
     -- Ты,  наверное,  прав, но я  почему-то боюсь.  Мне даже  не  помогает
любимое  изречение  Гульды Нимейер: "Лучше  чего-то  бояться,  чем  напрасно
надеяться". Как ты находишь его?
     -- Странное изречение для  пасторской дочки.  Ну, читай же письмо.  Вот
тебе нож для бумаги.
     Эффи вскрыла конверт и стала читать:

     "Милая  Эффи.  Пишу  из  Берлина,  где  я нахожусь  со  вчерашнего дня.
Приехала  на консультацию к  Швейггеру*.  Когда я пришла на прием, он  вдруг
принялся меня  поздравлять. С чем? Я даже не  могла догадаться. Оказывается,
директор департамента  Вюллерсдорф рассказал ему, что Инштеттена переводят в
Берлин, в министерство. Конечно,  мне  было  немного досадно, что такие вещи
узнаешь от третьих лиц. Но  я так  рада за вас,  так преисполнена  гордости,
что,  кажется,  собираюсь простить.  Впрочем,  я всегда понимала  (даже  еще
тогда, когда Инштеттен служил в Ратеноверском полку), что он  далеко пойдет.
Для  тебя  это  тоже  неплохо.  Теперь вам придется  подыскивать  в  Берлине
квартиру, обстановку тоже надо бы сменить. Если тебе будет нужна моя помощь,
приезжай поскорей. Здесь я, наверное,  пробуду  дней восемь, я прохожу  курс
лечения. Может  быть, придется задержаться  подольше, Швейггер высказывается
на этот счет как-то туманно. Я сняла квартиру в  пансионе на Шадовштрассе, и
рядом со мной есть свободные комнаты. О том, что у меня с  глазами, расскажу
тебе  при встрече. Сейчас  меня занимает  исключительно ваше  будущее. Брист
будет  тоже  бесконечно  доволен.  Обычно  он  делает  вид, что  это  его не
касается, а на  самом деле интересуется этим гораздо  больше, чем я. Передай
привет Инштеттену.  Целую Аннхен, ее  ты,  наверное, возьмешь с собой... Как
всегда, нежно любящая тебя мама
     Луиза фон Б."

     Эффи  положила  письмо, ничего  не сказав.  Ей  было  ясно, что  теперь
делать, но заговорить об этом первой она не хотела. Пусть начнет  Инштеттен,
а она как бы нехотя согласится.
     Инштеттен и в самом деле пришел ей на помощь.
     -- Как, и это тебя ничуть не волнует?
     -- Как  тебе сказать, в  каждом деле есть  своя обратная сторона. Меня,
конечно, радует,  что я увижу маму  и притом  всего через несколько дней. Но
тут есть несколько "но".
     -- А именно?
     --  Мама, как ты  знаешь,  весьма  решительная женщина  и  приучила нас
считаться только с  ее собственной  волей.  Папа ей во  всем уступает. А мне
хочется иметь квартиру по  своему собственному вкусу  и такую мебель,  какая
нравится мне.
     Инштеттен засмеялся.
     -- И это все?
     -- По-моему, этого  вполне достаточно.  Однако это не  все. --  И  тут,
собрав все  свои силы, она посмотрела ему  прямо в глаза и сказала: -- И еще
-- мне не хочется сейчас расставаться с тобой.
     -- Плутовка! Ты так  говоришь, потому что  знаешь  мое слабое место. Но
все мы тщеславны,  и мне приятно  этому верить. А  раз  приятно верить, надо
показать  себя героем,  способным на  акт  самоотречения. Ну что ж, поезжай,
когда сочтешь это нужным и когда тебе подскажет сердце.
     -- Не говори так, Геерт. А что  значит: "Когда тебе подскажет  сердце"?
Этим  ты  как  бы насильно заставляешь меня  быть  нежной  с  тобой, и  мне,
очевидно, нужно кокетливо ответить:  "Ах, Геерт, в таком случае я никогда не
уеду", -- или что-нибудь в этом роде.
     Инштеттен погрозил ей пальцем.
     --  Ну и тонкая ты  женщина, Эффи.  А  я-то думал,  ты еще ребенок,  но
теперь вижу, ты не отстаешь  от других. Ну, хорошо, оставим это. Как говорит
твой папа, "это темный лес". Скажи лучше, когда ты поедешь?
     --  Сегодня у  нас вторник.  Ну  что  ж,  скажем,  в  пятницу днем,  на
пароходе. Тогда вечером я уже буду в Берлине.
     -- Решено. А когда ты вернешься?
     -- Скажем, вечером в понедельник. Следовательно, через три дня.
     -- Так быстро? В три дня  трудно  со всем управиться. Да и мама тебя не
отпустит так скоро!
     -- Тогда -- на мое усмотрение!
     -- Отлично.
     И Инштеттен поднялся: ему было уже пора отправляться на службу.

     Дни, оставшиеся  до отъезда,  летели как  птицы.  Роз-вита  была  очень
довольна, что они переезжают в Берлин.
     -- Да,  сударыня.  Кессин,  конечно,  тоже  ничего,  но  до Берлина ему
далеко: вот, скажем, конка -- как зазвенит, не знаешь, куда и бежать:  не то
налево, не то  направо, а иногда так прямо кажется, что тебя  уже переехало.
Здесь  таких  вещей не  бывает.  Иной раз  за  целый день не  увидишь и пяти
человек. И все тебе дюны кругом да море. А море шумит себе,  шумит,  а толку
чуть.
     --  Ты. права,  Розвита.  Шумит  себе, шумит,  а  жизни  настоящей нет.
Невольно  начинают  закрадываться  глупые  мысли.  Ты, я  думаюг  не  будешь
отрицать,-- не от хорошей жизни ты стала заигрывать с Крузе.
     -- Ах, что вы, сударыня...
     --  Нет,  нет,  я  не хочу учинять никакого допроса. Да и  ты, конечно,
никогда  не  сознаешься.  Ну,  вот  что,  возьми  с  собой  побольше  вещей.
Собственно говоря, тебе  нужно захватить  все свои вещи и все, что нужно для
Аннхен!
     -- А разве мы не вернемся?
     -- Я-то вернусь. На этом настаивает муж. Но  вы, наверное, останетесь у
моей  мамы.  Следи, чтобы она  не очень баловала  Аннхен.  Со мной она порою
бывала строга, но, знаешь, внучка -- дело другое...
     --  К  тому  же, нашу Аннхен прямо хочется  съесть.  Каждого  тянет  ее
поласкать.
     Это было  в  четверг  накануне отъезда.  Инштеттен  поехал  в  округ по
служебным делам, его ожидали лишь к вечеру. После обеда Эффи  отправилась  в
город, в сторону Рыночной площади. Здесь она заглянула в аптеку и  попросила
отпустить ей флакон Sal volatile (Ароматическая соль /лат./).
     -- Никогда не знаешь, кто окажется в вагоне  попутчиком, -- сказала она
помощнику аптекаря, старичку,  с которым всегда охотно болтала и который, --
как и Гизгюблер, просто обожал ее.
     -- Скажите,  пожалуйста,  господин  доктор у  себя? --"  спросила  она,
положив флакончик в сумку.
     -- Конечно, сударыня. Он в соседней комнате читает газеты.
     -- Я ему не помешаю?
     -- Ни в коем случае, сударыня.
     И Эффи вошла  в небольшую, высокую  комнату  с полками на  стенах,  где
стояли всевозможные колбы и реторты; только на одной стене вместо полок были
сделаны расположенные по алфавиту ящики с железными  колечками -- сюда клали
рецепты.
     Гизгюблер просиял от радости и в то же время смутился.
     --  Какая честь! Вы здесь,  сударыня... среди моих реторт!  Надеюсь, вы
разрешите предложить вам присесть на минутку?
     -- Конечно, дорогой Гизгюблер. Только  действительно на минутку. Я ведь
пришла попрощаться с вами.
     -- Но,  сударыня,  ведь вы  еще вернетесь?! Я  слышал, через три-четыре
дня...
     -- Да, мой друг, я обещала вернуться, мы даже договорились с мужем, что
я снова буду в Кессине самое большее через неделю. Но может случиться, что я
уже   и  не  вернусь  сюда.   Нужно  вам  сказать,   бывает   тысяча  всяких
случайностей... Вы, кажется,  хотите возразить, что я  еще  так молода...  И
молодые  тоже  умирают. И потом, не  только это. Словом, я хочу попрощаться,
как если бы уезжала навсегда.
     -- Но, сударыня...
     -- Да, да, как будто навсегда. И мне хочется поблагодарить вас, дорогой
Гизгюблер. Потому что вы  -- это самое лучшее, что было в Кессине.  Вы очень
хороший, самый хороший из всех. Я.вас никогда не забуду, даже если доживу до
ста лет. Здесь, в Кессине, порой я чувствовала себя такой одинокой, и у меня
так тяжело было на сердце, что вы себе и представить не,можете. Видимо, я не
сумела привыкнуть. Но когда я видела вас,  мне всегда, с самого первого дня,
становилось веселей и спокойнее!
     -- Ну, что вы, сударыня...
     --  И за это  мне  хочется поблагодарить вас ото  всей  души.  Я сейчас
купила в дорогу флакон  Sal volatile. Знаете, иногда в купе попадаются очень
странные  люди: не разрешают открывать окно!  И, если мне станет плохо, ведь
она очень ударяет в голову, я  имею  в виду эту соль, я буду  думать  о вас.
Прощайте,  друг,  передайте  от меня  привет вашей приятельнице Триппелли. В
последнее время я часто вспоминаю о ней, о ней и  о князе Кочукове. Странные
у них, конечно, отношения; может быть, позже я  пойму, в чем тут дело...  Не
забывайте меня, дайте  как-нибудь  знать  о себе. Или, пожалуй, я напишу вам
сама.
     Гизгюблер проводил Эффи почти до самой  площади.  Он был настолько убит
ее словами, что, кажется, не  обратил внимания на загадочный смысл некоторых
фраз.
     И вот Эффи снова дома.
     -- Иоганна, принесите, пожалуйста, лампу и  поставьте ко мне в спальню.
И потом чашку чаю. Я очень озябла -- мужа я дожидаться не буду.
     Когда Иоганна  принесла  лампу и  чай, Эффи  уже  сидела за  письменным
столом перед листом бумаги, с ручкой в руке.
     -- Поставьте чай на столик -- туда.
     Как только Иоганна ушла, Эффи заперла дверь  спальной на  ключ, бросила
взгляд в сторону зеркала, села к столу и принялась писать.
     "Завтра  я  уезжаю,  это мои  последние,  прощальные  строки. Инштеттен
думает, что  я  приеду через несколько  дней, но  я уже  не вернусь...  И вы
знаете почему...  О если бы  я никогда в своей жизни не  видела этого места!
Нет, нет, это не  упрек!  Виновата  во всем только .я. Когда я гляжу  на Ваш
дом... я понимаю. Ваше поведение еще можно извинить, но мое -- никогда. Вина
моя  велика, но я  еще надеюсь загладить ее. То, что  нас переводят, кажется
мне  хорошим исходом.  Прошу  Вас,  забудьте, что было, забудьте  меня. Ваша
Эффи".
     Она  еще  раз пробежала глазами письмо. Как странно звучит это "Вы"! Но
нет, пусть это так и останется, он сразу поймет,  что все мосты сожжены. Она
вложила  записку в конверт и отправилась к  домику, стоявшему  у развилки за
кладбищем. Тоненькая  струйка дыма тянулась  из полуразрушенной трубы. Здесь
она оставила письмо.
     Когда Эффи  вернулась, Инштеттен  был уже  дома; она подсела к нему  на
диван и принялась рассказывать о Гизгюблере и о Sal volatile.
     Инштеттен смеялся.
     -- И откуда ты только знаешь латынь, Эффи?

     Пароход,  вернее легкое парусное  судно  (пароходы  здесь ходят  только
летом), отчаливал  ровно в  двенадцать.  За четверть  часа до  отхода Эффи с
Инштеттеном были уже на борту, ну и, конечно, Розвита с маленькой Анни.
     Багажа  было   больше,  чем   это  казалось  необходимым  для  поездки,
рассчитанной всего  на несколько  дней. Инштеттен разговаривал с  капитаном.
Эффи, в плаще и светло-серой дорожной шляпке,  стояла на  корме, недалеко от
руля, рассматривая  бастион и  ряд хорошеньких  домиков,  вытянувшихся вдоль
бастиона.  Напротив  причала  находилась гостиница  Гоппензака,  трехэтажное
здание, с  островерхой крыши  которого  свисал  желтый флаг  с  изображением
креста и  короны, совершенно недвижимый в тихом, чуть-чуть туманном воздухе.
Некоторое время Эффи смотрела на .флаг, затем взгляд ее, рассеянно скользнув
по сторонам, остановился на толпе любопытных,  собравшихся у бастиона. Гулко
ударил  колокол. У Эффи сердце забилось  сильнее.  Пароход стал  отчаливать,
медленно разворачиваясь.  В последний раз она взглянула на  берег и вдруг  у
причала,  в  первом  ряду  провожающих,  увидела Крампаса. Она  испугалась и
одновременно  обрадовалась. Он весь как-то  осунулся,  но при виде Эффи явно
заволновался и  серьезно поклонился ей. Эффи тепло ответила на его поклон, а
в глазах ее засветилась  мольба.  Затем она быстро направилась к каюте,  где
уже расположилась Розвита с маленькой Аннхен.  Эффи,  вероятно, так бы и  не
покинула  этого душного помещения, если бы не Инштеттен, который, как только
пароход  вышел на широкий  простор  бухты Брейтлинга, позвал ее полюбоваться
открывшимся видом. И она поднялась  наверх. Над водой  повисли  серые  груды
облаков, лишь кое-где из просвета вырывался окутанный пеленой солнечный луч.
И Эффи живо вспомнила  день, когда  она  ехала  в Кессин в  открытом экипаже
вдоль берега этой реки. Это было каких-нибудь полтора  года  тому назад, и с
тех пор  жизнь  ее  текла внешне  спокойно  и  тихо. Однако сколько  событий
произошло за это короткое время!
     Так  они  плыли вверх по реке,  и уже в два часа были у  вокзала,  или,
вернее,  вблизи от  него. В дверях гостиницы  "Князь Бисмарк", мимо  которой
приходилось идти, как всегда стоял ее  владелец Голховский, который, завидев
господина  ландрата  с  супругой,  не  преминул  проводить  их  до  ступенек
платформы. Поезд еще не пришел, и Эффи  с  Инштеттеном,  занятые разговором,
стали гулять взад и  вперед  по  платформе. Их разговор,  конечно, вращался,
вокруг  квартиры и района,  где эту  квартиру  нужно  искать. Они единодушно
решили,   что  квартиру  нужно  снимать   где-нибудь   между  Тиргартеном  и
Зоологическим садом.
     -- Знаешь,  мне хочется слышать  пение  зябликов и  голоса попугаев, --
сказал Инштеттен, и Эффи согласилась с ним.
     В этот  момент  раздался  звук гонга,  и  поезд  подошел  к  платформе.
Дежурный  по  станции,  --  сама  воплощенная любезность,  предоставил  Эффи
отдельное купе.
     Еще раз пожали друг другу руки, помахали платками, и поезд тронулся.



     На  вокзале Фридрихштрассе  в  Берлине было много встречающих.  Тем  не
менее  Эффи из  окна купе сразу узнала в  толпе свою  маму и стоявшего рядом
кузена Бриста. Радости свидания не было конца. В багажном отделении все было
быстро  улажено,  и через какие-нибудь  пять-шесть минут дрожки покатили  их
вдоль  линии  конки через  Доротеенштрассе в  сторону Шадовштрассе.  Розвиту
решительно  все приводило  в восторг, к  тому же она была  рада за Аннхен --
девочка к каждому огоньку тянула ручонки.
     Но  вот  и приехали.  В пансионе на углу Шадовштрассе Эффи ожидали  две
комнаты. Они, правда, оказались не рядом, как  она думала, но все же в одном
коридоре с номером матери. Как только вещи  расставили,  а Аннхен  уложили в
огороженную сеткой кроватку, Эффи  снова появилась в комнате  госпожи Брист,
маленьком уютном салоне с камином,  в котором едва теплился слабый огонь, --
на улице было тепло. На круглом столе,  освещенном настольной лампой, стояли
три столовых прибора, а на маленьком столике в углу все было готово для чая.
     -- Ты очаровательно устроилась, мама, -- сказала Эффи, садясь на диван.
Однако она тут же вскочила: ей не терпелось похозяйничать за чайным столом.
     -- Ты не возражаешь, если чай по-прежнему буду разливать я?
     --  Ну,  конечно,  моя милая  Эффи.  Мне  не наливай,  пейте  вдвоем  с
Дагобертом. Ничего не поделаешь, мне приходится отказаться от чая,  хотя это
для меня нелегко.
     -- Это, наверное, из-за твоих глаз. Ну, расскажи мне скорей,  мама, что
у тебя  с глазами. В дрожках, а они еще так громыхали, мы без конца говорили
об  Инштеттене  и  о нашей карьере, мы, кажется,  чересчур  увлеклись,  так,
право,  нельзя.  Поверь, твои  глаза мне  гораздо важнее. А они  мне кажутся
прежними,  по  крайней  мере  в  одном отношении  --  они  смотрят  на  меня
по-прежнему
     нежно и ласково.
     И Эффи бросилась к матери, чтобы поцеловать ее руку.
     -- Ты все такая же порывистая! Совсем моя прежняя
     Эффи!
     --  Нет, мамочка, к сожалению, это  не так. Я бы  хотела быть  прежней!
Брак, однако, меняет людей.
     Кузен Брист рассмеялся.
     -- Я  что-то  этого  не замечаю, кузина. Ты только стала красивей,  чем
прежде, вот и вся перемена! А порывистость осталась, по-моему, прежней.
     -- Как и у ее кузена,  -- подхватила мама. Но Эффи ни за что  не хотела
согласиться.
     --  Знаешь, Дагоберт, я готова считать  тебя кем угодно, но  только  не
знатоком человеческой  души.  Как  это  ни  странно, но именно  вы, офицеры,
особенно молодые,: совершенно не разбираетесь в людях. Да и кого  вы видите?
Вечно вращаетесь  в своей среде, знаете только друг друга да своих рекрутов,
а кавалеристы -- плюс своих лошадей. Эти-то вообще ничего не понимают.
     -- Интересно, откуда моя дорогая кузина набралась такой премудрости? Ты
же не знакома ни с одним  офицером. В Кессине, например, -- я где-то об этом
читал --  даже от гусар отказались, случай, можно сказать, беспрецедентный в
истории. А если ты вспоминаешь  про прежние  годы, то это не в счет,  --  ты
была совсем еще маленькой, когда у вас были на постое Ратеноверские гусары.
     -- Я  могла бы возразить, что дети  гораздо наблюдательнее взрослых, но
не собираюсь этого делать. Все это просто чепуха. Я хочу знать, что у мамы с
глазами.
     Госпожа  фон  Брист  рассказала,   что  окулист  объясняет  ее  болезнь
приливами крови к голове. Поэтому у нее и рябит в глазах. Нужна диета, нужно
отказаться  от пива,  чая и  кофе  и время от времени пускать кровь.  Тогда,
видимо, дело поправится.
     -- Врач говорил сначала всего о двух неделях лечения,  но я знаю врачей
--- две недели  постепенно превращаются самое малое  в шесть. Не сомневаюсь,
что  проторчу в Берлине до приезда Инштеттена  и увижу, как вы устроитесь на
новой  квартире. Не  скрою,  --  это самое  приятное событие, только  оно  и
утешает  меня.  Но  мне  хочется, чтобы  вы подыскали себе  что-нибудь очень
хорошее. Я  уже думала об этом. Мне  кажется,  на  Ландгра-фенштрассе или на
Кейтштрассе можно найти элегантную и не слишком дорогую квартиру. Вам теперь
придется ограничивать себя в расходах. Место Инштеттена очень почетно, но не
очень  доходно.  Брист  тоже  жалуется на дела.  Цены все время падают, и он
постоянно твердит: не будь охранных пошлин, давно пришлось бы надеть  суму и
распрощаться   с   Гоген-Кремменом.  Но,   как   тебе  известно,  он   любит
преувеличивать.  Ну, а  теперь о другом. Нет ничего скучнее, чем разговор  о
болезнях. Даже самые близкие слушают о них только потому, что иначе  нельзя.
А  ну,  Дагоберт,  расскажи что-нибудь  интересное. Я  думаю,  Эффи  тоже не
откажется  послушать  какую-нибудь  историю,  ну,  что-нибудь  из  "Флигенде
блеттер" или из  "Кладдерадатча"*. Правда, говорят, он стал  теперь не такой
интересный.
     --  Ну, нет,  он  все  такой же,  как  раньше.  У них ведь  подвизаются
Штрудельвиц и Прудельвиц*, и все получается как-то само собой.
     -- А мне больше по вкусу Карлхен Миссник* и Виппхен из Бернау*.
     --  Да, они, пожалуй,  самые удачные. Но,  пардон,  прелестная  кузина,
Виппхен ведь не из  "Кладдерадатча". Ему, бедному, сейчас нечем заняться, --
к  сожалению, мы ни  с кем не воюем.  Нашему брату тоже нечего делать, нечем
заполнить вот этой пустоты.
     И он провел рукой от  петлицы к плечу. -- Ах, это все пустое тщеславие.
Лучше расскажи что-нибудь. Чем, например, теперь здесь развлекаются?
     -- Видишь ли, кузина,  сейчас у нас в моде особые шутки, так называемые
"библейские остроты". Их, правда, признают не все.
     --  Библейские остроты? А что это  такое? Библия  и остроты,  по-моему,
вещи несовместимые.
     -- Вот  поэтому я и сказал, что их признают не все. Но, признают их там
или  нет,  они сейчас,  однако, в очень большой цене,  все  равно  что  яйца
чибисов. Мода! Ничего не попишешь!
     -- Ну, если они не слишком глупы, расскажи что-нибудь на пробу.
     -- Отлично.  Я только хочу  добавить, что это-как раз для тебя.  Видишь
ли, это очень  тонкая штука, смесь  простых  библейских фраз  и  чего-нибудь
заковыристого. Сами вопросы -- эти остроты всегда имеют форму вопроса--очень
просты и  несложны, ну, например: "Кто был первым кучером  на свете?"  А ну,
угадай.
     -- Наверное, Аполлон.
     --  Очень  хорошо.  Ты просто гений,  Эффи. Я  бы никогда до  этого  не
додумался! И все-таки ты не угадала.
     -- Ну, кто же тогда?
     --  Первым кучером было "Несчастье".  Ибо  уже в книге  Иова  написано:
"Несчастье не  должно задавить меня". Не  важно: "задавить" или  "подавить",
это не имеет значения.
     Эффи,  пожимая плечами,  повторила  эту  фразу и  пояснение к ней,  но,
несмотря на  все усилия, не могла постичь сути  дела;  она явно относилась к
тем  избранным  натурам,  которым  природа  отказала  в  особом  органе  для
понимания шуток подобного  рода, и кузен Брист попал  в незавидное положение
человека,  который  вынужден   несколько  раз  объяснять  другому,   в   чем
заключается соль данной остроты.
     -- Ах, наконец поняла! Извини,  что не  сразу сообразила. Но ведь это в
самом деле очень глупо и нелепо.
     -- Да, это, конечно, неумно, -- смалодушничал Дагоберт.
     --  Глупо,  и  не к месту, и не делает чести  Берлину.  Тут  стараешься
уехать из Кессина, чтоб снова  оказаться среди  умных людей,  и, на тебе! --
первое, что услышала здесь -- "библейская  острота"! Мама тоже молчит, а это
тоже говорит о многом. И все-таки я собираюсь облегчить тебе отступление...
     -- Каким образом, милая кузина?
     -- ...Приняв эту библейскую фразу за хорошее  предзнаменование, которое
было выражено устами моего милого  кузена Дагоберта. Да, несчастье не должно
меня  подавить. Как  острота эта фраза  никуда  не  годится,  но все-таки  я
благодарна тебе за нее.
     Дагоберт, не  без  труда выпутавшись из неловкого  положения,  принялся
подшучивать над торжественным тоном, каким Эффи произнесла эти слова, но тут
же перестал, заметив, что это ее раздражает.
     Как только  пробило десять, он встал и начал прощаться, обещая приехать
на следующий день, дабы получить и выполнить любое приказание дам.
     Едва он ушел, Эффи поднялась и тоже удалилась к себе.

     Погода на следующий день была восхитительной. Мать и дочь рано покинули
дом -- им  нужно было  прежде всего попасть в глазную больницу. Пока госпожа
фон  Брист была у врача, Эффи листала  в приемной какой-то альбом. Затем они
решили  заняться квартирой, выбрав  для поисков  район между  Тиргартеном  и
Зоологическим садом. На Кейтштрассе, куда с самого начала были устремлены их
общие  помыслы,  им  довольно  скоро  попалось нечто весьма подходящее, жаль
только, что дом,  в котором  они  облюбовали квартиру,  был  совсем  недавно
отстроен.
     -- Нет, нет, милая Эффи, -- сказала госпожа фон  Брист,  -- это для вас
не годится. Это нехорошо для здоровья. И потом  -- тайный  советник не может
заниматься просушкой квартиры.
     Эффи, которой, по  правде говоря, квартира очень понравилась, тотчас же
с ней  согласилась -- не в  ее интересах было быстро покончить  с квартирой.
Выиграть время -- значит, выиграть все. Ее больше устраивало, если бы поиски
затянулись.
     -- По-моему, эту квартиру нужно все-таки запомнить, мама, уж очень  она
хорошо расположена, в сущности, это то, о чем я мечтала.
     И обе дамы  снова поехали в  город,  пообедали в ресторане,  который им
порекомендовал кто-то из знакомых, а вечером отправились в оперу, -- госпожа
фон Брист обещала врачу, что она не столько будет смотреть, сколько слушать.
     Так провели они несколько дней. И мать и  дочь были искренне рады,  что
снова видят друг друга и что после долгой разлуки могут наконец наговориться
как  следует.  Эффи, любившая не только поболтать и послушать, но  в хорошем
настроении  умевшая  и   пофилософствовать,   --  снова  стала  беспечной  и
шаловливой,  и  мама  писала домой, что  она счастлива, ибо  "девочка" опять
весела и здорова, что они  как бы  снова переживают то чудесное время, когда
два года назад  в  Гоген-Креммене были  заняты приготовлением  приданого.  И
кузен Брист тоже не изменился.
     Да, все было именно так, только кузен  стал появляться у них  несколько
реже, а на вопрос "почему", притворясь серьезным, говорил:
     -- Ты для меня слишком опасна, кузина.
     Это каждый раз  вызывало смех  и у матери и у дочери,  а  Эффи  однажды
заметила:
     --  Ты,  конечно, еще очень молод, мой дорогой Дагоберт, и все-таки для
такой формы ухаживания ты уже недостаточно молод.

     Так прошли почти  две недели. Инштеттен в своих письмах стал настойчиво
требовать, чтобы  Эффи  наконец  вернулась  домой,-- у  него даже  вырвалось
несколько  колких  замечаний,  кажется, по  адресу  тещи.  Эффи  поняла, что
откладывать больше  нельзя, что  квартиру, хочешь не хочешь, нужно снимать и
снимать как можно скорей.  Ну а что ей  делать  потом? До переезда в  Берлин
оставалось  всего три недели,  а Инштеттен тем не менее настаивал, чтобы она
как можно скорей вернулась назад. Что тут делать, как поступить? Она поняла,
что   возможен  один-единственный  выход   --  снова  разыграть  комедию   и
притвориться больной.
     Это  было   ей   нелегко  по  многим  причинам,  но  когда  Эффи  стало
окончательно ясно, что это необходимо и неизбежно, она быстро и до  малейших
подробностей продумала свою новую роль.
     --  Мамочка,  видишь,  как   болезненно  реагирует  Инштеттен  на   мое
затянувшееся  отсутствие.  Нам, кажется, придется  уступить.  Пойду  сегодня
сниму квартиру, а завтра уеду. Как мне не хочется расставаться с тобой!
     Госпожа фон Брист одобрила это решение.
     -- А на какой квартире ты думаешь остановиться?
     -- Конечно,  на первой, той, что на Кейтштрассе. Она  мне понравилась с
первого взгляда, да и тебе, по-моему, тоже. Правда, она еще  не просохла, но
дело близится к лету, так что это не  страшно.  Даже если  будет  немножечко
сыро  и  начнется  какой-нибудь ревматизм,  у меня,  в  конце  концов,  есть
Гоген-Креммен.
     -- Деточка, не накличь беду, ревматизм наживешь и не узнаешь откуда.
     Это  были слова, на которые Эффи, собственно говоря,  и рассчитывала. В
тот  же день она договорилась  относительно квартиры,  отправила  Инштеттену
открытку,  сообщая,  что  завтра выезжает домой,  и стала  укладывать  вещи,
готовясь к отъезду. Но наутро к госпоже Брист явилась Розвита и попросила ее
прийти в комнату Эффи. Мать застала Эффи в постели.
     -- Мама, я не в состоянии ехать. У меня ломит все тело, особенно спина.
Кажется, у меня ревматизм. Вот никогда бы не поверила, что это так больно.
     -- Вот видишь! Я же тебе  говорила, не дай бог накличешь беду. Ты вчера
легкомысленно  поговорила  об  этом,  и  вот  сегодня,  пожалуйста.  Буду  у
Швейггера, непременно посоветуюсь с ним, что теперь делать".
     -- Нет, нет, только не Швейггер. Он специалист по глазам. Еще обидится,
что к нему обращаются не по специальности. Я  думаю,  лучше всего подождать.
Может быть, все пройдет само по себе. А  сегодня я  просто  посижу на диете,
буду пить только содовую  воду и чай. Постараюсь  пропотеть; может  быть, на
этом все кончится.
     Госпожа фон Брист нашла, что Эффи в общем права, но ей нужно хорошенько
питаться, эта мода -- ничего  не есть, когда заболеешь, слава богу,  прошла,
все это  глупости, от голодной диеты  можно только ослабнуть; она сторонница
новой теории -- нужно есть как следует.
     Эффи, которую  не особенно огорчили эти современные  взгляды, принялась
писать телеграмму Инштеттену, сообщая ему о  "неприятном случае", о досадной
болезни, которая, надо надеяться, скоро пройдет. Покончив с телеграммой, она
сказала Розвите:
     --  Розвита,  достань мне несколько книг. Это  будет  нетрудно.  Я хочу
перечитать старые, совсем старые книги.
     -- Понимаю, сударыня. Библиотека находится рядом. Что прикажете взять?
     --  Я напишу тебе несколько названий,  пусть они подберут. В библиотеке
не всегда достанешь, что хочется.
     Розвита  подала  ей карандаш  и бумагу, и  Эффи  стала  писать: Вальтер
Скотт,  "Айвенго"  или  "Квентин Дорвард"; Купер,  "Шпион";  Диккенс, "Давид
Копперфильд"; Виллибальд Алексис, "Штаны господина фон Бредова"*.
     Розвита  внимательно  прочитала записку,  вышла  в  соседнюю  комнату и
отрезала  ножницами последнюю  строчку, -- ей  было стыдно, и за  себя  и за
госпожу, подать записку с таким неприличным названием.
     Этот  день  прошел без особых  происшествий.  На следующее утро Эффи не
почувствовала себя лучше8 на третий день -- тоже.
     -- Так  больше нельзя, Эффи.  Уж если привяжется какая-нибудь хворь, не
так-то легко  от нее  избавиться. Врачи  по крайней мере правы  в  одном  --
болезнь нельзя запускать.
     Эффи вздохнула.
     -- Конечно, это так,  но я не знаю, какого врача пригласить. Только  не
молодого! Молодого я буду стесняться.
     -- Молодые врачи и сами стесняются,  а если не стесняются, тем хуже для
них.  Впрочем,  можешь  успокоиться,  я  приглашу к  тебе совсем старенького
врача, который  лечил меня еще тогда, когда я  училась в  пансионе Гек-кера,
стало  быть  лет  двадцать  тому  назад. Ему  и  в  то время было  уже около
пятидесяти. У него были великолепные волосы, седые и вьющиеся,  -- причем он
считался  любителем  дам, однако  всегда держался  в  определенных границах.
Впрочем, если  врачи  забывают  об  этом,  они неизбежно терпят провал: наши
женщины, по крайней мере женщины из хорошего общества, еще не испорчены.
     --  Ты  думаешь?  Это  приятно:  ведь некоторые  утверждают  совершенно
обратное.  А как его зовут,  твоего тайного советника?  Я почему-то уверена,
что он уже тайный советник.
     -- Тайный советник Руммшюттель. Эффи звонко рассмеялась.
     --  Руммшюттель, какая смешная фамилия! Как  раз для  больного, который
пошевельнуться не может.
     -- По-моему, Эффи, у тебя не такие уж сильные боли.
     --  Ты права, в данный  момент у меня  ничего не  болит. Но  в том-то и
дело, что это все время меняется: то очень болит, то проходит совсем.

     Тайный советник Руммшюттель не замедлил явиться. Уже  на следующий день
госпожа фон Брист принимала его.
     - Вылитая мама! -- сказал он, увидев Эффи.
     Мама  попыталась  было  отклонить это  сравнение:  двадцать  лет,  даже
чуточку больше, за это время можно решительно все позабыть. Но он  и слушать
не  стал. Не  всякая головка  врезается  в  память, но уж если  какая-нибудь
произвела на него впечатление, будьте спокойны, она остается навеки.
     - А  теперь,  милостивая госпожа фон  Инштеттен,  расскажите,  что  вас
беспокоит и чем я могу вам помочь.
     --  Ах,  господин  доктор, это  не  так-то  легко  объяснить.  Какие-то
странные боли:  то  появляются,  то  исчезают  совсем.  Сейчас их  словно не
бывало. Вначале я  думала,  что  это ревматизм,  а теперь  уверена,  что это
невралгия.  Болит вся  спина, и  тогда  я не  могу  разогнуться. У папы тоже
бывают такие боли, я часто  видела, как он, бедный, страдает.  Наверное, это
перешло по наследству.
     -- Весьма вероятно,-- сказал Руммшюттель, считая пульс и  незаметно, но
очень внимательно изучая свою пациентку.-- Весьма вероятно, сударыня.
     Но  про  себя  он  подумал:  "Чистое  притворство,  и  не  без  таланта
исполнено. Да, дочь Евы, comme il faut" (Как полагается /франц./).
     Однако  он и вида не  подал,  что разобрался  в  "болезни", и  серьезно
сказал:
     -- Что  же вам посоветовать,  сударыня?!  В первую очередь --  покой  и
тепло.  А  лекарство  --  скажем,   что-нибудь  успокаивающее   --  довершит
остальное.
     И он  поднялся, чтобы  написать  рецепт:  Aqua  Amygdalarum amararum --
пол-унции, Syrupus florum Aurantii -- две унции.
     -- Я попрошу  принимать лекарство,  которое вам выписываю, по полчайной
ложке через каждые два часа -- это  успокаивает нервы. И буду настаивать еще
вот на  чем:  никакого  умственного напряжения, абсолютно  никаких  гостей и
ничего не читать.
     И он указал на книгу, лежащую около Эффи.
     -- Это Вальтер Скотт.
     --  Да,  тут,  пожалуй,  не  возразишь.  Самое  лучшее,  однако, читать
какие-нибудь путевые заметки. Завтра я к вам опять загляну.
     Во время  визита  Эффи держалась прекрасно, разыграв  свою  роль как по
нотам, но едва советник ушел и она осталась одна (мама вышла его проводить),
как у нее вспыхнули  щеки: она  хорошо поняла, что на игру он ответил игрой.
Видимо,  он очень  проницательный  человек, обладающий  к тому  же  огромным
жизненным опытом: он видит  все, но старается не все замечать, отлично зная,
что с некоторыми  вещами приходится считаться и что  даже  зло  иногда может
быть во спасение.
     Вскоре  вернулась мать,  и обе принялись  расхваливать умного  старика,
который сохранил столько молодости, несмотря на свои семьдесят лет.
     -- А теперь  пошли Розвиту в  аптеку. Да, он просил тебе передать,  что
лекарство  нужно  принимать через  три-четыре часа. Он  и всегда был  таким:
пропишет немного и  принимать рекомендует не  часто,  но  все такое сильное:
сразу же помогает.

     Руммшюттель  стал  приходить  через  день, а  потом  через  два,--  он,
кажется,  заметил,  что  его  визиты смущают  молодую пациентку.  Это  очень
подкупило его, и уже  после третьего визита он сделал про себя окончательный
вывод: "Видимо,  здесь  есть какие-то причины, заставляющие поступать именно
так". Он давно перестал обижаться на подобные вещи.
     В четвертый  визит  он застал свою  пациентку  уже  не  в  постели, а в
кресле-качалке, с книгой в руках около колыбели ребенка.
     --  Очень   рад  вашему  выздоровлению,  сударыня.  Отнюдь  не  склонен
приписывать его действию своих лекарств. Чудесная погода,  свежий мартовский
воздух и светлые дни  -- все это  гонит болезнь. Еще раз поздравляю, рад  от
души. А что же я не вижу вашей мамы?
     -- Она поехала  на Кейтштрассе, мы там  сняли квартиру. Через несколько
дней  приезжает мой муж, которого я буду рада представить вам, как только мы
приведем квартиру в порядок. Надеюсь, что и в будущем вы не оставите нас. Он
поклонился.
     --  Новая  квартира...--  продолжала она. -- Этот  новый  дом несколько
беспокоит меня. Как вы полагаете, доктор, не будут ли сырые стены...
     --  Ни  в коей мере, сударыня.  Прикажите в течение  трех-четырех  дней
протапливать  как следует  комнаты,  оставив двери и окна открытыми, а затем
смело въезжайте. Ручаюсь -- все будет  превосходно. Вашу невралгию не считаю
серьезной. Очень  рад,  что  ваше внимательное отношение к состоянию  своего
здоровья   дало   мне   возможность  возобновить  старое  и  завязать  новое
знакомство.
     И  он  поклонился  опять; затем, приветливо заглянув  в  глазки Анни  и
попросив передать привет маме, удалился.
     Едва лишь дверь закрылась за ним, как Эффи села к столу и стала писать:

     "Дорогой Инштеттен! Только что ушел доктор  Руммшюттель. Он сказал, что
теперь я здорова.  Я могла бы уже поехать домой, может быть, даже завтра, но
сегодня у нас 24-ое, а 28-го ты приезжаешь в Берлин. По правде говоря, я еще
немного  слаба. Надеюсь, ты не будешь возражать,  если я совсем  откажусь от
поездки. Наши вещи  уже в  пути,  так что,  если бы  я даже и приехала,  нам
пришлось бы,  словно  приезжим,  жить в  гостинице Гоппензака. Мне  кажется,
следует учесть и расходы: они  теперь у нас и без того возрастут.  Кстати, с
Руммшюттелем нужно  будет  договориться о  гонораре,  если мы будем и впредь
пользоваться его услугами.  К  слову  сказать,  это  исключительно  любезный
человек. Правда,  его не считают  первоклассным врачом, а завистники и враги
величают его  даже  "дамским доктором". Но в  этих колких словах,  по-моему,
скрывается похвала -- к нам,  женщинам, далеко не всякий умеет найти подход.
Мне кажется, нет  ничего страшного в  том,  что я  не попрощалась  с  нашими
знакомыми  в  Кессине  лично. У Гизгюблера  я  побывала. Жена майора  всегда
как-то холодно  относилась  ко  мне, прямо до неприличия холодно. Ну, кого я
забыла еще? Остаются  пастор,  доктор Ганнеманн и Крампас.  Кланяйся от меня
майору.   Семьям,  живущим   в  поместьях,  я  собираюсь  послать  открытки;
Гюльденклее,  как  ты мне написал,  путешествуют по  Италии (мне, правда, не
совсем понятно, что им  там нужно); остаются,  следовательно, еще три семьи.
Извинись перед ними, если это возможно. Ты прекрасно разбираешься в правилах
хорошего   тона  и  всегда  находишь  нужные   слова.  Госпоже  фон  Падден,
очаровавшей меня под Новый год, я, кажется, напишу сама и выражу  сожаление,
что  не  смогла  попрощаться  с ней  лично.  Немедленно  сообщи телеграммой,
согласен ли ты со мной или нет. Как всегда, твоя Эффи".

     Эффи сама отнесла  на почту письмо, как будто это могло ускорить ответ.
И в самом деле, уже на следующий день пришла телеграмма: "Согласен со всем".
     У  Эффи  сразу  полегчало  на  сердце, и  она  немедля  отправилась  на
ближайшую стоянку карет.
     -- На Кейтштрассе, пожалуйста, дом 1-е.
     Карета   покатила   сначала   по   Унтер-ден-Линден,  потом   вниз   по
Тиргартенштрассе и остановилась у дома с их новой квартирой.
     Наверху  в  ужасающем  беспорядке  лежали прибывшие  накануне  вещи  из
Кессина.  Но Эффи не обратила на это никакого внимания и  прошла  на широкий
просторный балкон. По ту  сторону канала был  виден  Тиргар-тен, голые ветви
деревьев начинали в  нем чуть-чуть зеленеть, над головой было чистое голубое
небо и смеющееся солнце.
     Эффи затрепетала и  глубоко вздохнула. Потом, переступив порог комнаты,
подняла кверху глаза, сложила молитвенно руки и сказала:
     -- Ну, а теперь, господи, пусть начнется новая жизнь.  Пусть все пойдет
по-другому.



     Через  три дня,  довольно поздно,  в девятом  часу  вечера, должен  был
приехать  Инштеттен. На вокзал  пришли все: и Эффи, и  мама,  и юный  кузен.
Встреча была сердечной и  теплой, особенно  нежна была  с Инштетте-ном Эффи.
Наперебой стали рассказывать новости; даже не заметили, как карета,  которую
взяли на площади, остановилась на Кейтштрассе, около нового дома.
     --  Ты,  кажется, выбрала очень  удачно,--  сказал  Инштеттен,  входя в
вестибюль,-- здесь нет ни акулы, ни крокодила, ни привидений, надеюсь.
     -- Да, с  этим, Геерт,  покончено  раз навсегда. У  нас теперь начнется
новая  жизнь. Я  уже ничего  не боюсь,  мне хочется быть умнее,  чем прежде,
поэтому я буду больше считаться с твоими желаниями.
     Все это Эффи шептала Инштеттену, поднимаясь с ним по лестнице, покрытой
ковром,  к своей квартире, на третий этаж. Кузен  в это  время вел под  руку
маму.
     Наверху недоставало еще многих вещей, тем не менее квартире постарались
придать жилой вид. Инштеттен был очень доволен.
     -- Ты, Эффи, просто маленький гений.
     Но Эффи немедленно отклонила его похвалу  и показала на маму, ставя все
это в заслугу ей.  "Вот  эту вещь нужно поставить сюда",--  неумолимо решала
она и притом всегда очень удачно; только поэтому они смогли сэкономить время
и не испортили себе настроения.
     Затем вошла Розвита, чтобы поздравить господина с приездом.
     -- А фрейлейн  Анни просит  ее извинить, она уже  не выйдет сегодня, --
сказала она.  Эта невинная  шутка  была  произнесена  с  гордостью  и  имела
определенный успех.
     Тут  все  стали садиться  за приготовленный  стол,  Инштеттен  наполнил
бокалы. Выпив вместе  со всеми  "за счастливые дни", он  взял Эффи за руку и
сказал:
     -- А теперь расскажи, что же все-таки было с тобой?
     -- Ах, не будем  об этом, не стоит. Было немножечко больно,  а главное,
досадно,  что  это  нарушило  наши  планы. Ну, а теперь  все прошло.  Должна
сказать, что Румм-шюттель показал  себя хорошим  врачом.  Это  очень  милый,
приятный пожилой господин. Я тебе, кажется, писала о нем. В области медицины
его,  правда, не  считают "светилом", но мама говорит,  в  этом  как раз его
преимущество. По-моему, она, как всегда, права. Доктор Ганнеманн тоже не был
светилом, однако лечил хорошо. А теперь расскажи, как там поживают Гизгюблер
и все остальные.
     --  Все  остальные? Кого  ты имеешь  в виду? Крампас, например,  просил
передать тебе привет,
     -- А, очень мило с его стороны.
     --  Пастор  тоже просил тебе кланяться.  Только господа  помещики очень
прохладно простились  со  мной: они,  кажется, обвиняют меня в том,  что  ты
уехала, не нанеся им прощальных визитов. Наша дорогая  Сидония  не преминула
отпустить несколько колких замечаний, и  только добрая госпожа  фон  Падден,
которую я навестил  только позавчера, очень порадовалась твоим теплым словам
и  твоему объяснению в любви.  "Ваша жена очаровательная женщина, но  за ней
еще нужен присмотр",-- сказала она. Я ей ответил, что ты и без того считаешь
меня  скорее воспитателем, чем мужем,  на что она сказала  в задумчивости  и
словно про себя:  "Маленький  ягненочек, чистый  как снег!"*  --  и внезапно
умолкла. Кузен Брист рассмеялся.
     -- Слышишь, кузина! "Маленький ягненочек, чистый как снег".
     И он уже хотел было ее подразнить, но тут же перестал, заметив, как она
побледнела.
     В таком духе разговор продолжался и дальше, затрагивая по большей части
отдаленные  темы.  Тем не  менее Эффи понемногу выяснила из слов Инштеттена,
что  из  кессинской прислуги только Иоганна выразила  желание переселиться в
Берлин. Она еще, правда, находится  дома, но через два-три дня прибудет сюда
с остальными вещами.  Инштеттен выразил удовлетворение по  поводу  того, что
она решила остаться у них: она всегда была, самой полезной для дома и имеет,
он бы сказал, известный столичный шик.  Быть может,  даже несколько  больше,
чем следует. Христель и  Фридрих сослались на  то, что они слишком стары для
переезда на новое место. Ну,, а что  касается Крузе, то ему, Инштеттену, как
известно, было запрещено вести с ним какие бы то ни было переговоры.
     --  В  самом  деле,  зачем  нам  здесь  кучер,--  сказал  в  заключение
Инштеттен. -- Лошади и экипажи -- tempi passati (Прошедшие времена /итал./).
С  этой  роскошью  в  Берлине  покончено.  Здесь  даже  черную курицу  негде
поместить. Или, быть может, я недооцениваю эту квартиру?
     Эффи  покачала головой, а мама, воспользовавшись  тем, что разговор как
будто замолк, встала из-за стола:  скоро девять, а ей далеко еще ехать, нет,
нет,  провожать  никому  не надо, кареты стоят на  углу.  Это была  выдумка,
которую   кузен  Брист  немедленно  разоблачил.   Вскоре  все  распрощались,
договорившись встретиться на следующее утро.
     Утром Эффи довольно  рано была на ногах;  она распорядилась  придвинуть
столик для  кофе к  открытой  двери балкона  --  воздух был почти по-летнему
теплый.  А  когда  появился Инштеттен, она вышла вместе  с ним на  балкон  и
спросила:
     -- Ну, а что  ты скажешь на это? Ты, кажется,  собирался слушать  пение
зябликов из Тиргартена и попугаев  из Зоологического сада. Не знаю, доставят
ли  они тебе это  удовольствие, но в принципе  это  возможная  вещь. Нет, ты
слышишь?  Это оттуда, из того  маленького парка на той стороне. Конечно, это
еще не Тиртартен, но почти что Тиргартен.
     Инштеттен был в восторге и с благодарностью смотрел на жену, словно все
это было  делом ее собственных рук. Затем они сели, а тут появилась и  Анни.
Розвите хотелось, чтобы Инштеттен нашел в девочке большие  перемены, что он,
конечно,  и сделал. И они снова стали говорить обо всем на свете, о знакомых
из Кессина, о визитах, которые им предстоит сделать в Берлине, а под конец и
о летней поездке. Однако вскоре им пришлось оборвать разговор, чтобы вовремя
прийти на свидание.

     Встретились  они, как  это  было условлено, у Гелмса, напротив Красного
замка;  оттуда  пошли  в  магазины,  пообедали  у Гиллера  и  довольно  рано
вернулись  домой.  Этот день оказался приятным  для всех,  даже  Инштеттен с
удовольствием окунулся в столичную жизнь. А на другое  утро -- было  как раз
первое апреля* -- Инштеттен отправился во дворец канцлера, чтобы расписаться
в книге посетителей (принести личные поздравления  он  нашел  неудобным),  а
потом поехал представиться в министерство. Его приняли,  несмотря на то, что
день как в  деловом, так и в светском отношении был очень тяжелым. Шеф был с
ним  особенно  любезен:  он  "знает,  кого приобретает  в лице Инштеттена, и
заранее уверен в их обоюдном взаимопонимании".
     И дома все  складывалось превосходно.  Правда, Эффи огорчало, что  мама
уезжает  домой, закончив  продлившийся, как она правильно предсказала, почти
шесть недель  курс  лечения.  Но  эта  потеря  отчасти  искупалась  приездом
Иоганны, которая должна  была прибыть в Берлин в тот же день. И хотя к  этой
красивой блондинке  Эффи не была так сильно  привязана, как к  необыкновенно
добродушной, беззаветно преданной ей Розвите,  все-таки молодая женщина, так
же как и Инштеттен,  высоко ценила Иоганну за то, что та была очень ловкой и
необходимой в хозяйстве, да и с мужчинами держала себя сдержанно, с каким-то
особым достоинством. Согласно кессинским on dit (Слухам /франц./),  корни ее
происхождения вели к  одному высокопоставленному лицу из гарнизона Пазевалк,
находившемуся  в  отставке,   чем,   собственно  говоря,   и   объясняли  ее
аристократические замашки, ее  красивые  белокурые волосы  и особую гармонию
всего  ее  облика.  Иоганна разделяла  общую  радость  свидания  и  выразила
готовность  по-прежнему остаться горничной  Эффи, в  то  время как  Розвите,
научившейся  у  Христель  за  последний   год  довольно  прилично  готовить,
предложили  заведовать кухней. Уход же  за Анни Эффи брала на  себя, над чем
Розвита, конечно, смеялась -- знает, мол, она этих молоденьких дам.
     Инштеттен,  как  всегда, жил  только службой  и  домом.  В  Берлине  он
чувствовал себя более счастливым,  чем в Кессине,  ибо от него не  укрылось,
что Эффи держалась теперь веселей и непринужденней. И это было действительно
так,  потому  что теперь она  как  бы обрела чувство  свободы.  Быть  может,
прошлое порой  и заглядывало  в ее  берлинскую жизнь, но только так, иногда,
мимолетно, оно уже теперь не пугало ее, может быть, только заставляло слегка
трепетать,  придавая  ей еще больше прелести и очарования. Правда, все,  что
она  делала, она делала  теперь  как-то  смиренно,  словно просила за что-то
прощение. Казалось, ей доставляло удовольствие подчеркивать это, чего,  само
собой разумеется, ей не стоило делать.
     В   первой  половине  апреля,   когда   Инштеттены  нанесли   несколько
необходимых  визитов, светская жизнь Берлина если не совсем прекратилась, то
во  всяком случае сходила на нет (и об участии в ней не могло быть и речи) ,
а  в  конце  мая  заглохла  совсем. Тем большее  удовольствие доставляли  им
прогулки  в  Тиргартене, куда Инштеттен заходил в двенадцать часов по дороге
из  министерства домой, а также вечерние встречи  в парке Шарлоттенбургского
замка. Гуляя в ожидании мужа по  парку, чаще всего  вдоль  аллеи, ведущей от
замка  к оранжерее,  Эффи с любопытством разглядывала стоявшие  здесь статуи
императоров древнего  Рима, находя, между  прочим,  что  Тит  и  Нерон имеют
удивительное сходство, собирала еловые шишки, падавшие с раскидистых елей, а
потом, когда появлялся Инштеттен, шла, взяв его под руку и оживленно болтая,
в  глубь  тенистого  парка,  туда,  где почти на самом  берегу  Шпрее  стоял
одинокий "Бельведер"*.
     -- Здесь, говорят, водились привидения, -- как-то заметила Эффи.
     -- Привидения вряд ли, разве что духи.
     -- Это одно и то же.
     -- Не всегда, -- сказал Инштеттен. -- Между ними есть и  разница. Духов
еще можно подстроить; во всяком случае, в "Бельведере" бывали такие истории,
как мне об этом только вчера рассказал кузен Брист. А уж привидение никак не
подстроишь, привидение естественно.
     -- Значит, и ты веришь в них?
     --   Конечно,  верю,  такие  вещи  бывают.  Только  в  наше  кессинское
привидение я не особенно верю. Кстати, Иоганна показала тебе китайца?
     -- Какого китайца?
     -- Ну, нашего. Оказывается,  перед  отъездом в Берлин  она содрала  его
преспокойно со спинки стула  и  положила  к  себе в  кошелек.  На  днях  мне
понадобились мелкие  деньги, и  она  принесла кошелек, чтобы  разменять  мне
бумажку.  Когда  я  увидел  китайца,  она очень  смутилась,  и  ей  пришлось
рассказать, как он попал к ней туда.
     --  Ах, лучше бы ты не  говорил мне об этом!  Значит, он опять у нас  в
доме!
     -- Прикажи его сжечь.
     --  Что ты! Я  никогда не осмелюсь. Да и вряд ли  это  поможет. Я лучше
попрошу Розвиту...
     -- О чем? А! Я, кажется, понимаю. Ты попросишь купить образок, чтобы он
лежал рядом с "ним" в кошельке. Угадал?
     Эффи кивнула.
     --  Поступай  как  угодно,  только,  пожалуйста,   об  этом  никому  не
рассказывай.
     В конце концов и  Эффи решила, что эту тему лучше оставить. Так, болтая
о всевозможных вещах, а чаще всего о планах на лето, они возвращались назад,
доезжая сначала до  ресторана "Большая звезда", а затем шли  пешком до аллеи
Корсо, и по широкой Фридрих-Вильгельм-штрассе возвращались домой.

     Отпуск решено  было взять  в  последних  числах июля и  провести его  в
Баварских  горах,   где   как   раз   в   этом   году   снова   устраивались
обераммергаузские игры. Однако  этот  план  не  удался:  неожиданно  заболел
коллега и  старый  знакомый Инштеттена,  тайный советник фон  Вюллерсдорф, и
Инштеттену пришлось остаться, чтобы  его заменять. Только к середине августа
все наконец  утряслось, и снова представилась возможность уехать. Но ехать в
Обераммергау* теперь уже было поздно, поэтому отпуск решено было провести на
острове Рюген.
     -- Сначала мы попадем, конечно, в Штральзунд, где жил  Шилль*, которого
ты, кажется,  знаешь,  и  Шель*, которого  ты  не  знаешь, хотя  он и открыл
кислород,  что, впрочем, не обязательно знать. Потом из Штральзунда в Берген
и  Ругард, откуда,  как мне сказал Вюллерсдорф, можно увидеть весь остров, а
потом  поплывем  по проливу  между  Большим и Малым  Ясмундским Бодденом  до
самого  Засница. Ехать на  Рюген, это,  в  сущности,  ехать в  Засниц. Бинц,
говорят, тоже неплохое  место, но там, сошлюсь  опять на слова Вюллерсдорфа,
много камешков и мелких ракушек, а мы ведь собираемся купаться.
     Эффи согласилась со всем, что наметил  Инштеттен; она  нашла разумным и
его совет не оставлять на эти четыре недели  прислугу  в Берлине.  Розвиту с
маленькой Анни решили отправить к родным в Гоген-Креммен,  а  Иоганна должна
была поехать в  Пазевалк,  где у ее младшего сводного брата был  лесопильный
завод. Следовательно, все устраивалось ко всеобщему удовольствию.'
     И вот в начале следующей недели Инштеттены  отправились  в  путь и  уже
вечером  прибыли  в  Засниц. Над входом в гостиницу  висела  вывеска: "Отель
Фаренгейт".
     --  Лишь  бы цены были по Реомюру,-- заметил  Инштеттен, когда прочитал
это название.
     В отличном настроении оба отправились  в тот же вечер к морю, побродили
по каменистому  берегу и  с одного  из  утесов любовались  на  тихую  бухту,
залитую светом луны. Эффи была в восторге.
     --  Ах,  Геерт,  это  же Капри,  настоящий Сорренто!  Останемся  здесь.
Только, конечно, не в этой гостинице,, где уж очень важные кельнеры, я у них
не решусь попросить даже стакан содовой воды...
     --  Да, сплошь атташе.  Уж  лучше где-нибудь поблизости  снять  частную
квартирку.
     -- Я тоже так думаю. Начнем подыскивать завтра с утра.
     Утро было такое  же великолепное, как и вечер. Завтракать они решили на
воздухе. С утренней почтой Инштеттен получил несколько писем, на которые ему
нужно  было дать срочный ответ, а Эффи  решила  посвятить  это время поискам
квартиры. Она пошла через луг,  где паслось много овец, затем мимо маленьких
домиков и полосок  с овсом, а потом повернула на  дорогу, которая,  змеясь и
ныряя, вела к  самому  морю. Здесь на берегу,  под  сенью раскидистых буков,
находилась  небольшая  гостиница,  выглядевшая  более  просто,   чем  "Отель
Фаренгейт";  собственно  говоря, это  был скорей  ресторан,  чем  гостиница,
который, кстати сказать, из-за раннего часа был совершенно пустой.
     Эффи   облюбовала   маленький  столик   в   углу,   откуда   открывался
восхитительный  вид  на  море  и  берег,  и заказала шерри. Но не успела она
пригубить рюмку,  как к  ней  подошел хозяин  ресторана, чтобы, как водится,
частично из вежливости, а частично из любопытства, завести с ней разговор.
     -- О да, здесь нам очень понравилось, -- сказала она, -- я имею в  виду
себя и  супруга.  Такой прекрасный вид на бухту. Только мы  еще не подыскали
квартиру.
     -- Да, сударыня, это не просто.
     -- Но ведь сезон подходит к концу.
     --  Тем  не менее  с  помещением  сейчас  нелегко. Во всяком  случае, в
Заснице вы  ничего  не найдете, головой ручаюсь за это. Но  дальше по берегу
есть другая деревня -- видите, там вдали блестят на солнце крыши домов. Там,
быть может, что-нибудь будет.
     -- А как называется эта деревня?
     -- Крампас, сударыня.
     --  Крампас? --  с  усилием переспросила Эффи, решив,  что  она  просто
ослышалась.  -- Вот не думала, что так может называться деревня... А  ничего
другого поблизости нет?
     --  Здесь, к  сожалению,  нет. Но выше,  на север,  есть еще деревушки.
Поезжайте, например,  в  Штуббенкаммер, там в  гостинице вам дадут адреса. В
наших местах тот, кто хочет сдать помещение, оставляет у хозяина свой адрес.
     Эффи была рада, что во время этого разговора Инштеттена не было  рядом.
А когда, вернувшись  в отель, она рассказала ему  обо всех новостях, умолчав
только о названии деревни, расположенной около Засница, Инштеттен сказал:
     --  Ну,  что  ж, раз здесь  ничего  нет,  возьмем экипаж -- это  всегда
производит впечатление на  хозяев гостиницы -- и недолго  думая  переберемся
туда, в этот самый Штуббенкаммер. Может быть, там нам попадется какой-нибудь
идиллический уголок  с беседкой из  жимолости, а если  уж ничего не  найдем,
поселимся в гостинице. В сущности, разницы нет никакой.
     Эффи согласилась, и уже к полудню они были в расположенной около самого
Штуббенкаммера   гостинице,  о  которой  только  что  говорил  Инштеттен,  и
заказывали у хозяина завтрак.
     -- Нет, не  сейчас, приготовьте его через  полчасика. Сначала мы пойдем
погулять, посмотреть озеро Герты*. У вас, наверное, есть и проводник?
     Проводник, конечно, тут был, и вскоре к нашим  путешественникам подошел
мужчина средних  лет. У него был такой важный  и торжественный вид, будто он
по меньшей мере был адъюнктом во времена старой службы в честь Герты.
     Озеро,  скрытое  высокими  деревьями,  находилось  недалеко.  Оно  было
окаймлено камышом, а на его темной, спокойной  поверхности плавало множество
кувшинок.
     --  Действительно,  все здесь напоминает эту  самую...  службу  в честь
Герты.
     -- Совершенно  справедливо, сударыня. Даже эти камни свидетельствуют об
этом.
     -- Камни? Какие?
     -- Жертвенные камни.
     И, оживленно беседуя, все трое отошли от озера и направились к отвесной
гранитной  скале,  у  подножья которой лежали большие,  будто отполированные
камни. В каждом из них было углубление и несколько желобков, сбегающих вниз.
     -- А для чего желобки?
     -- Чтобы лучше стекало, сударыня.
     -- Пойдем отсюда,-- сказала Эффи, беря мужа  под руку  и  направляясь к
гостинице.
     Здесь  им  живо  накрыли  на стол  и  принесли  заказанный  завтрак. Со
столика, где они сидели, видны были залитые солнцем берег и море; в бухте по
сверкающей  глади  воды скользили легкие парусные лодки, у  прибрежных  скал
летали стремительные  чайки.  Это было  очень  красиво, Эффи  согласилась  с
Инштеттеном,  не  решаясь,   однако,  смотреть  в  сторону  юга,  туда,  где
поблескивали крыши вытянувшейся  вдоль берега  деревушки,  название  которой
сегодня утром так испугало ее,
     Инштеттен не мог догадаться, что встревожило Эффи, но  он заметил,  что
от ее восторженного настроения не осталось и следа.
     -- Мне жаль, Эффи, что  тебя уже не радует наша поездка сюда. Ты все не
можешь забыть этого злополучного озера и этих ужасных камней?
     Она кивнула.
     -- Да,  ты  прав. Нужно  признаться, что я  в  жизни  не  видела  более
печальной картины. Знаешь, Геерт, не  будем  искать  здесь  квартиру,  я все
равно не смогу здесь остаться.
     -- А ведь  еще вчера ты  сравнивала бухту с  Неаполитанским  заливом  и
находила здесь столько красот!
     -- Да, но это было вчера.
     -- А сегодня? Сегодня от Сорренто не осталось и следа?
     -- Остались следы, одни руины, будто Сорренто погибло.
     -- Ну, хорошо, --  сказал Инштеттен  и протянул ей руку.  -- Хорошо, мы
откажемся от него.  Нет никакой необходимости цепляться за Штуббенкаммер, за
Засниц или за какую-нибудь другую деревушку. Мы уедем отсюда. Но куда?
     -- Я  думаю, здесь нам придется  пробыть еще один день, чтобы подождать
пароход. Завтра,  если не  ошибаюсь,  он  придет из Штеттина и отправится  в
Копенгаген. Это будет великолепно! Я просто сказать не могу, как мне хочется
хоть немного  развлечься. Здесь  мне  начинает казаться, будто я  никогда  в
своей жизни  не  смеялась и  не умела смеяться. Ты же  знаешь, Геерт, как  я
люблю посмеяться.
     Инштеттен посочувствовал Эффи, тем более что он и сам находил,  что она
во многом  права. Здесь  и  в  самом деле все  уж  очень  мрачно и  грустно,
несмотря на всю красоту.
     И они стали ждать парохода из  Штеттина, а на  третий  день рано  утром
приехали в Копенгаген, где сразу же на Конгенс-Ниторв сняли квартиру.  А еще
через два часа они уже были в музее Торвальдсена*.
     -- Знаешь, Геерт, это чудесно. Я так счастлива, что мы приехали сюда.
     Вскоре они пошли обедать  и за  table d'hte познакомились  с  сидевшей
напротив семьей из Ютландии. Их внимание сразу  же привлекла красавица дочь,
Тора  фон  Пенц.  Эффи просто  налюбоваться  не могла ее  большими  голубыми
глазами и белокурой косой, светлой как лен. А  когда через полтора часа обед
был окончен и все  поднялись из-за стола, семейство фон Пенцов (к сожалению,
они  уже сегодня уезжали из Копенгагена)  выразило  надежду  увидеть молодую
чету из Берлина в своем  замке Аггергуус, это всего в полумиле от Лимфьорда,
и Инштеттены без колебаний приняли приглашение. Так проходило время в отеле.
Но и  на этом удовольствия этого  необыкновенного дня, который, по замечанию
Эффи,  следовало  бы  обвести  в  календаре   красным  карандашом,   еще  не
окончились.  Вечером  в довершение  всего они  отправились  в  театр  Тиволи
смотреть итальянскую  пантомиму. Эффи как  зачарованная  следила за веселыми
проделками  Арлекина  и  Коломбины,  а  поздно  вечером,  вернувшись  домой,
сказала:
     --  Вот теперь, Геерт, я чувствую, что начинаю  приходить  в себя. Я не
говорю уж о прекрасной Торе, но подумай -- утром Торвальдсен,  а вечером эта
веселая Коломбина!
     -- Коломбина, кажется, даже лучше Торвальдсена?
     --  Если говорить откровенно, то  да. Я же обожаю  подобные вещи. А наш
добрый Кессин был для меня настоящим несчастьем, там все раздражало меня. Да
и  Рюген, пожалуй, не  меньше.  Давай  останемся  в Копенгагене  хотя бы  на
несколько дней. Разумеется, мы съездим посмотреть Фредериксборг, Эльсинор *,
а потом  поедем  в  Ютландию. С каким наслаждением  я буду  снова любоваться
прекрасной Торой! Будь я мужчиной, я бы влюбилась в нее!
     Инштеттен рассмеялся.
     -- Ты же не знаешь, может быть, я так и сделаю.
     --  Вот как!  Пожалуйста!  Только  знай,  поле  битвы я не  уступлю без
борьбы. Ты еще увидишь, что и я не из слабых!
     -- В этом как раз мне уверений не нужно.

     Так  проходило  их путешествие.  В  замке  Аггергуус, до  которого  они
добрались, поднявшись вверх по  Лимфьорду, Инштеттены гостили три дня. Потом
они проехали  всю Ютландию, побывали,  делая по  пути то короткие, то  более
длительные остановки, в городах Виборг,  Фленнсбург и Киль, и  наконец через
Гамбург, который им чрезвычайно понравился, вернулись на родину, но пока еще
не в Берлин на Кейтштрассе. Сначала им предстояло  поехать  в Гоген-Креммен,
где  их  ожидал заслуженный  отдых.  Для  Инштеттена  это, правда,  означало
всего-навсего  несколько  дней,  так  как  его  отпуск  окончился,  но  Эффи
собиралась неделю  или немного подольше погостить  еще и после  его отъезда,
обещая  вернуться домой к третьему октября,  то есть  как раз к годовщине их
свадьбы.
     Анни,  порозовевшая и окрепшая на  деревенском  воздухе, стала  ходить.
Розвита  правильно рассчитала, что навстречу маме  она уже потопает ножками.
Брист  разыгрывал  нежного  дедушку, однако  предостерегал всех  от  избытка
любви, а  еще больше от излишней строгости  к ребенку, а в  общем был такой,
как  всегда.  В  сущности, его  настоящая нежность по-прежнему  принадлежала
одной только Эффи. Он  много  думал о ней, и, даже оставаясь вдвоем с женой,
говорил только о дочери.
     -- Как ты находишь Эффи?
     --  Мила и добра, как всегда. Не знаю,  как и благодарить всевышнего за
то, что он послал нам такую чудесную дочь. Она бывает так благодарна за все!
А как она радуется, что снова находится под нашей крышей.
     -- Да,-- сказал Брист,--  по-моему, даже несколько больше, чем следует.
Похоже, что она по-прежнему считает Гоген-Креммен своим настоящим домом. А у
нее теперь есть семья -- муж и ребенок,  муж -- бриллиант чистейшей воды, да
и девочка  -- ангел. И все-таки  она  ведет себя так, будто самое важное для
нее   --  Гоген-Креммен,   а  муж  и  ребенок,  по   сравнению  с  нами,  --
второстепенное дело. Она великолепная дочь, даже лучше, чем надо. Откровенно
говоря, это меня и волнует. Она ведь несправедлива к Инштеттену. Ну, а как у
них обстоят, знаешь, эти дела?
     -- Что ты имеешь в виду, Брист?
     -- Что я имею в виду? Разве не ясно? Ну... счастлива она с ним или нет?
Так и  жди, как бы чего не случилось! Мне с самого начала казалось,  что она
его скорей  уважает, чем любит. А это, по-моему, никуда не годится. Любовь и
та не всегда  способна удержать  от греха, а уж уважение и  подавно. Женщина
всегда начинает досадовать и сердиться, если ей приходится уважать, не любя.
Да, сначала сердиться, потом понемногу скучать и, наконец, развлекаться.
     -- Тебе это известно по собственному опыту?
     -- Кажется, нет! Для этого ко мне никогда не питали достаточно высокого
уважения. А лучше -- не цепляйся, Луиза. Скажи, как обстоит дело?
     -- Ах, Брист, вечно ты возвращаешься к этому вопросу. Уж раз  десять мы
толковали об этом, и вот все начинается снова. А вопросы твои, между прочим,
ужасно наивны. Ты, кажется, считаешь, что твоя  супруга умеет читать в душе.
Ты как-то странно представляешь  себе душу молоденькой  женщины,  и особенно
своей дочери. Ты думаешь, что там все происходит по  какому-то плану. Или ты
считаешь меня какой-то... тьфу ты! забыла, как  их  там  величают... словом,
оракулом.  Дескать,, стоит Эффи  чуточку приоткрыть  свою  душу  --  и я все
поняла. Знай, самое сокровенное всегда остается в душе.  Да и вряд ли бы она
стала  меня посвящать в свои тайны. И  еще...--  ума не приложу, от кого она
унаследовала  эту черту,-- но она очень хитрая  девочка.  И это тем опаснее,
что она так обворожительна.
     -- Значит,  и ты признаешь, что она  это...  обворожительна. Но  она  и
добрая, правда?
     --  Добрая,  этого  у нее  не отнимешь. А за остальное  я  бы  не могла
поручиться. К тому же, на бога она смотрит  как  на доброго дядю, который ей
ни в чем не откажет.
     -- Ты так думаешь?
     -- Да, мне кажется. Впрочем, теперь как будто дело поправилось. Нет, не
характер: его, конечно, не легко изменить. Я имею в виду их взаимоотношения.
После переезда в Берлин они  как будто стали больше сживаться друг с другом.
Во всяком случае, она в таком духе  говорила об этом.  А главное, -- я сама,
собственными глазами, смогла убедиться, что это действительно так.
     -- А что говорила она?
     --  Она  сказала:  "Мамочка,  теперь   все  идет  лучше.  Инштеттен  --
великолепный супруг, какого встретишь  не  часто, но вначале мне  было очень
трудно привыкнуть к нему, он все время казался мне каким-то чужим. Даже в те
минуты, когда  он  был  нежен  со мной.  Тогда, пожалуй,  даже больше всего.
Бывали случаи, когда я этой нежности просто боялась".
     -- Это я знаю, это я знаю.
     -- Что ты хочешь этим сказать, Брист? Кто боялся из нас, я или ты? И то
и другое смешно.
     -- Ты же хотела рассказать об Эффи.
     -- Вот она  и призналась,  что  теперь  это  чувство  прошло и  что она
счастлива,  что это прошло. Между  прочим,  Кессин  был  для  нее совершенно
неподходящим  местом:  этот  дом  с привидением, да и  люди  -- одни слишком
набожны, другие уж очень просты. Но с тех пор, как они перебрались в Берлин,
она чувствует себя как рыба  в воде. Она, правда, еще говорит, что Инштеттен
хоть и  самый лучший человек на земле, но слишком староват  и  слишком хорош
для  нее.  Но теперь, сказала  она, самое  трудное уже позади, теперь она за
себя не боится. Заметь, она именно так и сказала, мне запомнились эти слова.
     -- Как  это --  за  себя  не  боится?  Мне  это  выражение  не особенно
нравится. Но...
     -- И  по-моему,  это сказано неспроста. Она, кажется,  даже намекала на
это.
     -- Ты думаешь?
     -- Да, Брист.  Ты считаешь, твоя  дочь и воды не замутит. Но ты глубоко
заблуждаешься. Ее нетрудно  увлечь. И,  если  волна будет чистой,  она  тоже
останется чистой. А  что касается борьбы и сопротивления, то на это она вряд
ли способна.
     В  этот  момент в комнату вошла Розвита  с маленькой Анни,  и  разговор
прекратился.

     Этот разговор происходил между супругами  Брист сразу же  после отъезда
Инштеттена. Оставляя жену в Гоген-Креммене  еще на неделю,  Инштеттен хорошо
понимал, что больше всего на свете она  любит  спокойную, беззаботную жизнь,
что  ей приятно жить в Гоген-Креммене, где все окружают ее заботой и лаской,
где все ей  твердят, как она мила и прелестна,  где так  хорошо  предаваться
мечтам. Да,  такая жизнь  ей  действительно  нравилась больше  всего,  и она
блаженствовала  всей  душой, несмотря  на  то  что  в Гоген-Креммене не было
никаких развлечений. Гости приходили теперь очень редко; для них, по крайней
мере для молодежи,  с тех пор как Эффи уехала в  Кессин, в доме уж  не  было
никакой  притягательной силы. В жизни семей пастора и учителя тоже произошли
изменения. Особенно осиротел дом учителя Янке:  сестры-близнецы весной вышли
замуж,  обе  за  преподавателей  округа  Гентин,  и об  их  двойной  свадьбе
сообщалось  даже  в  газете "Вестник  Гавелланда".  А Гульда жила сейчас  во
Фризаке,  где   ей   приходилось  ухаживать  за  старой,  умирающей  теткой,
единственными  наследниками которой были Нимейеры и  которая  тянула гораздо
дольше,  чем предполагали родители Гульды. Тем  не менее  дочь  писала домой
очень бодрые письма, не потому, что ей в  самом деле доставляло удовольствие
ухаживать за больной (дело обстояло как раз  наоборот), а для того, чтобы ни
у кого не  закралось сомнение, что такому  совершенному созданию, каким себя
считала Гульда Нимейер, живется  не  особенно хорошо. Пастор,-- о, отцовская
слабость!  --  с  гордостью показывал ее письма. А Янке? Янке тоже был занят
семейными делами:  он полагал, что обе молодые  женщины, его дочери,  должны
родить  в  один  день,  по его подсчетам,  как  раз в канун  рождества. Эффи
смеялась над ним от  души,  желая деду in spe (Предполагаемому /лат./.)стать
крестным отцом будущих внуков. Потом, оставив семейные темы, она  рассказала
ему  о  Копенгагене и  Эльсиноре, о Лимфьорде  и  замке Аггергуус. Но больше
всего она говорила о Торе фон Пенц, этой типичной скандинавке, голубоглазой,
с волосами  как  лен  -- и  в  национальном костюме с  корсажем  из красного
бархата. Янке просиял и несколько раз повторил:
     -- Да, да, они гораздо больше германцы, чем мы, немцы.
     Эффи хотела вернуться в  Берлин  в  день их  свадьбы,  то есть третьего
октября. Вечером накануне  отъезда она довольно рано ушла к себе  в комнату,
сказав, что  ей нужно приготовиться к  отъезду и собрать свои вещи. На самом
деле  ей захотелось  остаться одной.  При всей  общительности у Эффи  бывали
минуты, когда ей было необходимо побыть в одиночестве.
     Ее  комнаты были  на верхнем этаже и выходили окнами в  сад. В той, что
была немного  поменьше,  спали за полуприкрытой дверью Розвита и Анни.  Эффи
прошла  в свою комнату  и  стала машинально ходить взад и вперед;  окна были
открыты настежь,  и  маленькие  белые  занавески то вздувались от ветра,  то
лениво повисали на креслах, стоявших у самых окон. В  комнате было настолько
светло, что можно было  ясно прочесть названия картин, висевших над диваном,
в рамках из  узкого золотого багета. "Атака на Дюппель, окоп No  5", и рядом
--  "Король Вильгельм с графом Бисмарком на Липской вершине"*. Эффи покачала
головой и улыбнулась.
     -- Когда я  в следующий раз приеду сюда, я выпрошу себе другие картины.
Терпеть не могу военных сюжетов.
     Закрыв  одно  окно,  она  присела  на  подоконник другого,  которое  ей
захотелось оставить открытым. Как ей здесь хорошо!
     На небе около башни повисла луна.  Ее серебряный свет заливал лужайку в
саду в том месте, где стояли солнечные  часы и росли гелиотропы. Полосы тени
на  земле  чередовались с белыми-пребелыми полосками  света:  казалось,  что
внизу кто-то расстелил куски полотна для отбелки. А в глубине сада виднелись
заросли  ревеня с  желтыми по-осеннему листьями. И ей вспомнился день, когда
два года тому назад, нет, чуточку больше, она играла в этом саду с девочками
Янке и с Гульдои. А  потом ей  сказали,  что гость уже здесь, и она побежала
вон по той маленькой каменной лестнице, около которой стоит старая скамейка,
а через час ее уже объявили невестой.
     Она встала и направилась  в соседнюю комнату, где мирно спали Розвита и
Анни.
     При  виде ребенка перед  ее  глазами замелькали картины  из  кессинской
жизни: мрачный кессинский дом с высокой  готической крышей, веранда  с видом
на питомник, кресло-качалка, в которой она тихо и безмятежно качалась, когда
на веранду вошел  Крампас, чтобы поздороваться с ней, и  потом --  Розвита с
ребенком. Она взяла ребенка  на  руки,  стала подбрасывать вверх и  целовать
его.
     Все и началось с этого самого дня.
     Перебирая  в памяти  все,  что  случилось потом,  она  снова  вышла  из
комнаты,  в  которой спали Розвита и Аннхен. Присев  на подоконник открытого
окна, она стала смотреть вниз, в тихую лунную ночь.
     "Наверное, мне никогда  не избавиться от этих видений... Однако гораздо
больше меня пугает..."
     В этот момент на башне начали бить часы, и Эффи стала считать.
     "Десять...  Завтра утром  в этот час  я уже буду в Берлине. Мы вспомним
нашу свадьбу, он  скажет  мне много нежных,  ласковых  слов.  А я буду молча
сидеть и слушать его, зная, что я перед ним виновата".
     Она приложила руку ко лбу, устремила взгляд перед собой и задумалась.
     "Я  перед  ним  виновата, -- повторила она.--  Виновата.  Но разве меня
тяготит чувство вины? Нет. И, по-моему, в этом весь ужас. Ведь  то, что меня
угнетает, это совсем другое  -- страх, безумный страх и вечное опасение, что
вся эта история  когда-нибудь  выйдет  наружу,  И кроме страха...  стыд. Мне
стыдно.  Но  по-настоящему я ни в  чем не раскаиваюсь. И  мне  стыдно только
того,.,  что я все время должна была  лгать и обманывать. Я всегда гордилась
тем,  что  не  умею  лгать, что у  меня нет  никакой  необходимости  кого-то
обманывать. Лгут, по-моему, только низкие люди. Тем  не менее я  должна была
лгать  --  ив большом  и в малом,  и  ему и другим. Даже  доктор Руммшюттель
заметил, он только плечами  пожал. Он, наверное, очень дурно думает обо мне.
Да, меня мучает страх, и мне стыдно, что я  все время лгала. Но своей вины я
ничуть  не стыжусь. Мне почему-то  кажется,  что у меня  ее  нет, во  всяком
случае, она  не  такая большая. По-моему, это страшно, то, что я не чувствую
за собой вины и греха.  Если все женщины  таковы, это ужасно. А если,  как я
надеюсь, они  не такие, значит, со мной дело  плохо, значит, в моей душе нет
настоящего  чувства. Я хорошо помню, как старый Нимейер сказал в свои лучшие
дни  --  тогда я была совсем еще девочкой:  "Очень важно,  чтобы в душе было
настоящее чувство. Если  оно есть, плохого  ничего не случится, а если  нет,
оступиться  нетрудно, и то,  что  принято  называть дьявольским наваждением,
всегда  будет  намного сильнее". Господи, неужели и со  мной случилась такая
беда?"
     Она закрыла лицо руками и горько заплакала.
     Когда  она подняла голову, то почувствовала, что  на  душе  у нее стало
спокойнее, и она снова взглянула  вниз. Кругом  была  тишина, только из сада
доносился  какой-то непонятный шум, будто  легкий  шелест  дождя  в  листьях
платанов.
     Так прошло еще  немного времени.  Вдруг в деревне  послышался стук: это
ночной  сторож Кулике  стал отбивать колотушкой  часы.  Когда удары смолкли,
издали донесся шум проходившего поезда (Гоген-Креммен находился в полуверсте
от  железной дороги).  Затем звук колес стал постепенно  стихать  и  наконец
прекратился совсем. Только лунный свет  по-прежнему заливал весь  газон да в
листьях платанов так же слышался тихий шелест дождя.
     Но нет, это был не дождь, это пробежал легкий ночной ветерок.



     А  на другое утро Эффи была снова в Берлине. На  вокзале  ее  встречали
Инштеттен и Ролло, который  не отставал от них ни на шаг, когда они, болтая,
ехали по Тиргартену.
     --  Знаешь,  Эффи,  я  уже стал  опасаться, что  ты не выполнишь своего
обещания.
     -- Ну,  что ты! Я всегда буду держать  свое слово, я ведь знаю, как это
важно.
     -- Не зарекайся: всегда  держать свое  слово не  очень  легко, а иногда
просто невозможно. Вспомни,  как я ждал тебя,  когда ты снимала квартиру.  А
кто не приехал? Эффи!
     -- Но тогда была совсем другая причина.
     У Эффи  не  повернулся язык  сказать:  "я  была  больна", а  Инштеттен,
занятый мыслями о делах и о предстоящем сезоне, не обратил  на  это никакого
внимания.
     -- Собственно, теперь, Эффи, у нас начнется настоящая  столичная жизнь.
В апреле, когда  мы перебрались в Берлин, сезон подходил, как ты  помнишь, к
концу,  мы  едва успели  сделать  самые необходимые  визиты.  Вюллерсдорф, с
которым мы были  ближе всего, в счет не идет,-- он, к сожалению, холост. А в
июне жизнь в Берлине, как известно, совсем замирает, спущенные жалюзи уже за
сто шагов докладывают: "господа уже уехали",  неважно, правда это или нет...
Ну, что  нам тогда оставалось?  Пообедать у  Гиллера или поболтать с кузеном
Бристом  --  это  еще  далеко  не  столичная  жизнь!  А  теперь  все  пойдет
по-другому. Я  сделал  список  берлинских советников, еще достаточно бодрых,
чтобы  держать  собственный  дом.  И мы  тоже  скоро  начнем  принимать. Мне
хочется,  чтобы  в  министерстве,  когда  наступит  зима,  пошли  разговоры:
"Знаете, кто самая очаровательная женщина у нас в министерстве? Ну, конечно,
госпожа фон Инштеттен!"
     --  Ах, Геерт, что  с  тобой? Тебя не узнать! Ты  так  любезен,  совсем
превратился в великосветского денди!
     -- Сегодня день нашей свадьбы. Мне хочется доставить тебе удовольствие.

     Инштеттен всерьез  был намерен отказаться  от  спокойного образа жизни,
который  он  вел  в должности  ландрата,  и  заменить  его  на  образ  жизни
по-столичному оживленный отчасти  из-за своего  нового положения,  но больше
всего  из-за  Эффи.  Конечно, новая жизнь  налаживалась  вначале  медленно и
неравномерно:  для этого еше не пришло  настоящее время,  и успехи  их здесь
были пока что такие же, как и в прошлый сезон, а именно -- оживление в доме.
Их  часто  навещал  Вюллерсдорф,  иногда  заглядывал  кузен Брист,  а  когда
случалось,  что  они  приходили  одновременно,  Эффи  посылала  прислугу  за
молодыми  супругами Гицики,  жившими этажом  выше.  Советник  окружного суда
Гицики  был  женат  на  умной  и  очень  бойкой  особе, урожденной  Шметтау.
Музицировали, иногда даже пытались сыграть  партию  в  вист, но больше всего
любили болтать. Гицики еще совсем  недавно жили в одном из небольших городов
Верхней  Силезии,  а Вюллерсдорфу  -- конечно, это было давно  --  случалось
заглядывать в самые захолустные города провинции Позен,  поэтому, когда речь
заходила  о провинциальных городах, он сразу  же с пафосом принимался читать
небезызвестную эпиграмму:

     Шримм -- это гадость,
     Рогазен -- проказа,
     А в Замтер поедешь --
     Сразу поседеешь.

     Гости  смеялись, но никто  не смеялся  так звонко,  как Эффи.  Тут  все
наперебой начинали вспоминать  забавные истории  из  жизни мелких  городов и
захолустных   местечек.  Разумеется,  дело  доходило  и  до  Кессина  с  его
Гизгюблером и  Триппелли, Сидонией  Гразенабб и со старшим лесничим  Рингом.
Даже Инштеттен, когда бывал в хорошем настроении,  принимал живое участие  в
беседе.
     -- Да,-- говорил он тогда,-- наш  добрый Кессин! Должен сказать, там не
было недостатка в  ярких фигурах. Например, Крампас! Майор Крампас, красавец
собой,  этакий  Барбаросса, непонятным, а,  может быть, и "понятным" образом
обвороживший мою супругу.
     --  Тогда   уж   лучше  сказать   "понятным"   образом,   --   вмешался
Вюллерсдорф.-- Он, видимо, стоял во главе городского комитета,  участвовал в
любительских  спектаклях,--  разумеется,  в  роли   первого  любовника   или
какого-нибудь бонвивана. А может это был даже и тенор!
     Инштеттен  подтвердил  как  одно,  так  и   другое,  а   Эффи,  смеясь,
постаралась обратить  его слова  в шутку,  но  ее хорошее настроение в таких
случаях  исчезало, и,  когда гости уходили,  а  Инштеттен удалялся к  себе в
кабинет, чтобы рассмотреть еще одну кипу бумаг, она снова попадала во власть
мучительных  воспоминаний и образов, и ей начинало казаться, что от них  так
же невозможно избавиться, как от собственной тени.
     Но постепенно  приступы  страха  становились все  более  слабыми,  да и
повторялись  они все реже и реже. Этому  в немалой степени способствовал  их
новый образ жизни, а еще больше, пожалуй, та любовь,  которую питал к ней не
только Инштеттен, но и все  окружавшие  ее, даже  самые далекие люди, и не в
последнюю  очередь  трогательная  дружба,  которой удостоила ее молодая  еще
супруга  министра. А  когда на второй  год их  жизни  в Берлине  императрица
выбрала по случаю открытия  нового приюта госпожу тайную  советницу  в число
почетных  дам-патронесс, а  кайзер  Вильгельм  на одном из  придворных балов
сказал молодой красивой женщине, "о  которой он  столько слышал",  несколько
ласковых, милостивых слов, страхи исчезли совсем.  Да, когда-то с ней что-то
случилось, но это случилось не здесь,  на земле, а словно на какой-то другой
планете,  а  теперь все  рассеялось,  теперь осталось  смутное воспоминание,
будто все это было во сне.
     Время от времени на Кейтштрассе гостили родители Эффи,  радуясь счастью
детей. Анни росла, становясь такой же "красивой,  как  бабушка", как говорил
старый Брист. Да, все шло хорошо,  только  одно  маленькое облачко  все-таки
омрачало их небосклон  --  все сожалели,  что дело остановилось на маленькой
Анни. Роду Инштеттенов грозила опасность угаснуть, так как  у барона не было
даже двоюродных  братьев с этой фамилией.  Брист, интересовавшийся вопросами
продолжения  рода  других  дворянских  семей, но  мечтавший, в  сущности,  о
продолжении своего не раз принимался шутить:
     --  Да,  Инштеттен,  если  дело  будет  развиваться  и дальше  в  таком
направлении, то Анни  в свое время  не останется ничего  другого,  как выйти
замуж  за банкира  (надеюсь, хоть  христианского рода, если  таковые  к тому
времени  останутся),  а его величество,  приняв  во внимание  старинный  род
баронов фон Инштеттен, соблаговолит, я думаю, издать специальный указ, чтобы
детей  Анни,  этаких отпрысков haute finance (Финансовой верхушки /франц./),
именовать в Готском календаре, или хотя  бы  в  истории Пруссии,  что  менее
важно, баронами фон Инштеттен.
     Эти шутливые  замечания  воспринимались  по-разному:  Инштеттен немного
смущался, госпожа фон Брист всегда пожимала плечами, а Эффи звонко смеялась.
Хотя ей  и не была  чужда дворянская  гордость,  правда, только  в отношении
своей  милой особы, но она ничего не имела против зятя -- сына банкира, лишь
бы он  был элегантен, воспитан и, прежде всего, из богатого, очень  богатого
дома.
     Да, Эффи легко  относилась  к вопросам  продолжения рода, как это часто
бывает  с молодыми красивыми  женщинами,  но  когда прошло  уже много, много
времени и наступил седьмой  год их жизни  в Берлине,;  обеспокоенная госпожа
фон Брист решила  посоветоваться со старым Руммшюттелем,  который слыл также
неплохим гинекологом. Он порекомендовал вначале Швальбахский курорт, но  так
как  у  Эффи  еще  с  зимы  не  проходило  катаральное  состояние  легких  и
Руммшюттель уже дважды выслушивал ее по этому  поводу, то его окончательное,
решение звучало следующим образом:
     -- Итак, сударыня, сначала Швальбах, скажем, недельки  на три, а затем,
примерно на столько же,--  Эмс.  В  Эмсе  сможет отдыхать  и господин тайный
советник,  так что разлука в  целом  затянется не более,  чем на три недели.
Большего, мой милый Инштеттен, я сделать для вас ничего не могу.
     Это предложение все  нашли чрезвычайно  разумным; было  решено,  что  в
Швальбах Эффи поедет с тайной советницей Цвикер, "для охраны последней", как
метко заметил отец.  Действительно, Цвикер,  несмотря  на то, что  ей  было,
очевидно, за сорок, нуждалась в охране больше, чем Эффи. Инштеттен, которому
опять  предстояло кого-то замещать, посетовал на то, что  из-за службы он, к
сожалению,  не  сможет  отдыхать  с нею  в Эмсе, не говоря уже о  совместной
поездке в Швальбах.
     Отъезд был  назначен  на  24 июня, то есть  на Иванов день. Собирать  и
переписывать  белье помогала  Розвита, Она  по-прежнему была любимицей Эффи,
только  с  ней  Эффи могла  говорить, не стесняясь, о прошлом:  о Кес-сине и
Крампасе, о китайце и племяннице капитана Томсена.
     -- Скажи, Розвита, ты ведь католичка, а ты ходишь на исповедь?
     -- Нет.
     -- Почему же?
     -- Раньше ходила. Только самого главного все равно не решалась сказать.
     -- По-моему, это нечестно. Тогда исповедь, конечно, тебе не поможет.
     -- А,  сударыня,  у  нас в  деревне все  поступали так.  Некоторые даже
потихоньку смеялись.
     --  А  тебе никогда  не  казалось,  что это  счастье --  снять  с  души
какой-нибудь грех?
     -- Нет, сударыня.  Страха  я  натерпелась  как следует, особенно, когда
отец  помчался за мной с раскаленной палкой в руке. А кроме страха, я  вроде
ничего и не чувствовала.
     -- А страх перед Богом?
     -- Какой тут Бог, сударыня! Когда  отца боишься так, как его боялась я,
тут уж никакой Бог  не страшен.  Я ведь всегда думала, что боженька добрый и
что он поможет мне, несчастной.
     Эффи улыбнулась и прекратила  расспросы, видимо, признав, что Розвита в
чем-то права. Но все-таки она сказала:
     --  Об этом,  Розвита, мы с  тобой  потолкуем,  когда я приеду из Эмса.
Все-таки грех твой немалый.
     --  То, что малыш погиб, и погиб  голодной смертью? Да,  сударыня, это,
видимо, так. Но тут виновата  не я, тут виноваты другие... А потом, это было
очень давно.



     Эффи отдыхала уже более  месяца. Она присылала Инштеттену веселые, даже
слегка  шаловливые письма,.  особенно  с  тех  пор,  как  они  с  советницей
переехали в Эмс, где, слава богу, опять оказались  в человеческом  обществе,
то есть в мужском, которого  в Швальбахе почти не было. Советница Цвикер уже
однажды  поднимала вопрос, нужна ли  для  курортной  жизни  эта  приправа, и
решительно  высказалась против, однако выражение ее лица как будто  говорило
об обратном. Да, Цвикер  очень  мила,  хотя  ее взгляды на  жизнь  несколько
отходят  от  нормы.  У  нее,  вероятно,  весьма пикантное  прошлое,  но  она
восхитительна, необыкновенно любезна, и у нее есть чему поучиться. Эффи ни с
кем не чувствовала себя такой маленькой девочкой,  несмотря на свои двадцать
пять лет,  как с  этой  советницей.  К  тому же Цвикер начитана, превосходно
знакома с зарубежной литературой и, когда недавно  речь зашла о  "Нана" *  и
Эффи спросила: "Правда ли, что это ужасно?" -- Цвикер ответила: "Ах, госпожа
баронесса,  что значит ужасно?  Там  ведь  есть  и  другие  моменты".  "Она,
кажется, собиралась познакомить меня  с этими "моментами",--  писала Эффи  в
заключение,--  но  я  уклонилась:  я  ведь  знаю,  что  этим  ты  объясняешь
безнравственность  нашего  времени, и, по-моему,  ты прав.  А  что  касается
здоровья, то мне, кажется,  легче не стало. Эмс ведь лежит в котловине, и мы
здесь просто задыхаемся от жары".
     Инштеттен прочел это  последнее письмо с двойственным чувством: оно его
рассмешило и в  то же время немного расстроило. Нет, для Эффи  Цвикер плохая
партнерша, у Эффи и без того есть тенденция  свернуть с прямого  пути. Но он
решил  ничего  не писать  ей об  этом, во-первых, потому, что  не  хотел  ее
огорчать, а во-вторых, говорил  он  себе, это вряд ли  поможет.  Он только с
тоской ожидал, когда  она вернется домой, и жаловался,  что  именно  теперь,
когда  почти каждый  советник министерства или  уехал, или собирался уехать,
ему приходится нести двойную работу.
     Да, Инштеттен стремился как можно скорее  прервать  свою работу и  свое
одиночество; подобные же чувства питали и на кухне, где  Анни, вернувшись из
школы, любила проводить  свое свободное время. Это было естественно, так как
Розвита и Иоганна не только равным образом любили свою маленькую барышню, но
и между  собой  жили  по-прежнему  мирно.  Дружба служанок Инштеттенов  была
любимой пищей для разговоров гостей. Советник суда Гицики даже как-то сказал
Вюллерсдорфу:
     -- В  этом я лишний раз  вижу  подтверждение мудрого изречения:  "Пусть
вокруг  меня  будут тучные  люди". Как видно,  Цезарь  неплохо  разбирался в
людях, он прекрасно понимал, что обходительность и добродушие бывают  только
при embonpoint (Полнота, дородность /франц./).
     Действительно,  это иностранное  слово, которое здесь нелегко заменить,
великолепно подходило к Розвите с Йоганной, с той лишь разницей, что, будучи
в  отношении к Розвите  слишком  мягким, как  нельзя  лучше  соответствовало
пропорциям Иоганны. Правда, эту последнюю еще нельзя было назвать тучной, но
она  была, как  говорится, женщиной в  теле. Она по-прежнему взирала на всех
голубыми глазами поверх своего  высокого бюста, впрочем,  онгбыл  нормальных
размеров, взирала со свойственной ей миной победительницы, которая ей о,чень
шла. Полагая, что  все  в жизни сводится  к приличным манерам  и к  правилам
хорошего тона, она жила в гордом сознании того, что служит в хорошем,  очень
хорошем доме;  при этом  она  была настолько убеждена  в своем  недосягаемом
превосходстве  над Роз-витой, в  которой оставалось еще много  деревенского,
что только снисходительно посмеивалась над ее временным высоким положением у
госпожи.  Конечно, думала она, этого предпочтения нельзя отрицать, у  каждой
молоденькой женщины бывают свои забавные  причуды, только ей, госпоже-то, не
очень позавидуешь: ей ведь  постоянно приходится  слушать историю "об отце с
раскаленной железной палкой". "Когда себя соблюдаешь, такого не случится",--
думала Иоганна, но вслух своих  мыслей она никому не высказывала, так что их
совместная  жизнь  проходила  тихо и  мирно. Но  сохранению  мира  и  добрых
отношений больше всего содействовало то обстоятельство,  что в уходе за Анни
и, если так можно выразиться, в ее воспитании, все, словно по  уговору, было
поделено между ними.  Розвита заведовала "поэтическим департаментом"  -- она
рассказывала  девочке всевозможные  сказки и  басни, а Иоганна  числилась по
департаменту  "хорошего  тона".  Это  разделение укоренилось  настолько, что
конфликтов и необходимости прибегать к третейскому судье почти не случалось,
да и характер Анни способствовал этому -- у нее была заметна тенденция стать
со  временем благовоспитанной  барышней,--  так  что лучшей наставницы,  чем
Иоганна, сыскать было трудно.
     Что  же  касается  девочки, то  Анни,  как  правило,  одинаково  хорошо
относилась  и  к  той  и  к  другой. Но в  эти  дни,  когда шла подготовка к
возвращению Эффи, Розвита снова  на одно очко опередила  соперницу -- на  ее
долю,  в  силу  служебных  обязанностей,  выпала   задача  устроить  госпоже
достойную  встречу.  А программа этой встречи распадалась  на  две  части --
гирлянды  с  венком  и  приветственное  стихотворение.  Венок и гирлянды  ке
составили  трудности,  хотя  сначала  колебались,  на   каких  буквах  лучше
остановиться -- на "Д. П." ("Добро пожаловать!") или на "Э. ф.  И.". В конце
концов выбрали "Д. П.", которые будут вплетены в венок из голубых незабудок.
Гораздо  больше  хлопот  было со стихотворением;  оно,  вероятно,  так  бы и
осталось неосуществленной мечтой, если  бы не находчивость Розвиты, которая,
набравшись храбрости, остановила  на лестнице  возвращавшегося  с  заседания
советника  суда и  попросила его написать какой-нибудь  "стишок"  по  случаю
приезда барыни. Гицики^ очень добрый человек, живо откликнулся на просьбу, и
к вечеру его кухарка принесла Розвите желанные стихи следующего содержания;

     "О мама, тебя мы давно уже ждем.
     Как долго тянулись недели и дни!
     Встретить тебя мы пришли на балкон,
     Где венки для тебя мы плели.
     Папа сейчас веселый такой --
     Без супруги и матери золотой
     Кончились его безотрадные дни,
     Розвита смеется, Иоганна сияет,
     Аннхен торопится, туфлю теряет
     И громко кричит: Ну, иди же, иди!"

     Само собой разумеется, что в тот же  вечер стихотворение было разучено,
хотя  к его "красотам"  отнеслись  весьма разборчиво  и критически. То,  что
здесь подчеркиваются слова "супруга" и "мать", это хорошо,  сказала Иоганна,
но в них звучит что-то такое, что может вызвать обиду, во всяком случае, она
бы  обиделась. Анни немного смутило это замечание, и она обещала, что завтра
же покажет стихотворение своей школьной  учительнице.  На следующий день она
вошла  со  словами:  "Фрейлейн согласна  с "супругой  и  мамой", только  она
категорически возражает против "Розвиты и Иоганны", на что Розвита ответила:
     -- Твоя фрейлейн  просто глупышка. Это все оттого", что она уж  слишком
ученая.
     Этот  разговор  служанок и  Анни,  а  также их спор  из-за сомнительной
строчки закончился в среду. А в четверг  -- все эти дни в доме с нетерпением
ждали от Эффи письма,  в котором  она должна  была  сообщить  о  дне  своего
приезда,  предположительно ожидаемого в  конце следующей недели,-- в четверг
Инштеттен утром,  как  всегда,  ушел в министерство.  Сейчас  было уже около
двенадцати, занятия в школе окончились, и Анни, покачивая за  спиной ранцем,
возвращалась из школы. Девочка повернула с набережной канала на Кейтштрас-се
и вдруг у подъезда увидала Розвиту.
     --  А ну, Розвита,-- крикнула Анни,-- кто  из нас быстрее поднимется по
лестнице?!
     Розвита и слышать не  хотела о таком соревновании, но Анни тем не менее
понеслась  сломя голову  вверх.  Добежав  до своей  площадки, она обо что-то
споткнулась и упала, причем  так неудачно, что  ударилась  лбом о  скребок и
разбила голову в кровь. Розвита, с трудом взобравшись по лестнице, принялась
неистово дергать звонок. Когда Иоганна внесла напуганную девочку в квартиру,
обе служанки стали обсуждать, что же теперь предпринять.
     -- Немедленно нужно послать за врачом... нужно сбегать за господином...
Лене -- дочка швейцара, кажется, уже вернулась из школы.
     Но  все  это было  снова отвергнуто, так  как требовало  слишком  много
времени, а какие-то меры нужно  было  принимать  и  сейчас; поэтому  девочку
положили  на  диван, а лоб стали охлаждать холодной водой. Кровь  унялась, и
женщины начали понемногу приходить в себя.
     -- А теперь нужно сделать повязку,-- сказала наконец Розвита. -- У нас,
по-моему,  где-то был длинный бинт. Помните, госпожа  от него зимой отрезала
кусок, когда у нее в прошлом году на льду подвернулась нога?..
     -- Правильно, правильно!  -- сказала Иоганна,-- Только где  он лежит?..
А-а...  вспомнила! В столике для рукоделья. Он  хотя и заперт, но замочек --
игрушка, его  нетрудно  открыть. Принесите-ка,  Розвита, стамеску из  кухни,
сейчас мы вскроем замок.
     Открыв после некоторых усилий крышку, они  сверху  донизу перерыли  все
ящики, но бинт словно куда-то исчез.
     -- Я же хорошо помню, что видела его именно здесь, -- твердила Розвита.
     И так как она торопилась и сердилась, что не находит бинта, то все, что
попадалось ей под руки, летело  на подоконник: несессер для шитья, подушечка
для булавок,  мотки шелка  и  нитки,  маленькие  засохшие  букетики  фиалок,
визитные карточки,  билеты,  а  под конец связка писем, перевязанная красной
шелковой  ниткой, которую она извлекла с самого дна третьего ящика. Но бинта
она все равно не нашла.
     В это время в комнате появился Инштеттен.
     -- О боже! --  сказала Розвита, испуганно становясь рядом с ребенком.--
Сударь,  не  бойтесь!  Ничего страшного  нет! Анни ударилась на  лестнице  о
скребок. Господи, что скажет сударыня? Хорошо еще, что хоть сейчас ее нет.
     Инштеттен  снял  со  лба Анни  компресс  и  обнаружил  под ним довольно
глубокую, но не опасную ранку.
     -- Ничего, это  как будто не страшно,-- сказал  он.  --  Но Руммшюттеля
все-таки  следует вызвать. Лене, кажется, свободна, надо будет ее  попросить
добежать до него. Боже, но что это тут у вас творится со столиком?
     Розвита рассказала, как  они искали здесь бинт, к  сожалению, ничего не
нашли, придется, видимо, отрезать полоску от нового полотна.
     Инштеттен одобрил ее предложение  и, как  только  обе  женщины вышли из
комнаты, сел на диван подле Анни.
     -- Ах ты,  шалунья, ну прямо вся  в маму.  Носишься повсюду, как вихрь.
Хорошего из этого ничего не получится, только вот такие истории.
     Он показал пальцем на рану и поцеловал девочку.
     -- Но ты молодец, ты  не плакала, за это можно простить твою шалость...
Через час сюда, наверное, явится доктор. Ты должна будешь выполнять все, что
он  скажет. Если он положит повязку, не срывай ее  и не дергай:  так  скорей
заживет. Когда приедет мама, все должно быть в порядке. Счастье еще, что она
приедет  в конце следующей недели: я  только что получил  от нее письмо. Она
очень рада, что скоро увидит тебя, и просит передать тебе огромный привет.
     -- А ты не мог бы, папа, прочитать мне ее письмо?
     -- С удовольствием.
     Но не успел он  начать, как вошла Иоганна доложить, что обед уже подан.
Анни, несмотря на ушиб, тоже поднялась, и отец с дочерью сели за стол.



     Некоторое  время Инштеттен  и  Анни  сидели  молча  друг против  друга.
Наконец от этой  тишины ему стало не по себе, он спросил что-то о директрисе
и  о  том,  какую  учительницу Анни  любит больше  всех.  Анни  ответила, но
ответила без  особого  удовольствия, чувствуя,  что мысли отца заняты чем-то
другим.  Тут Иоганна шепнула  ей  на ухо:  сейчас будет что-то еще. В  самом
деле,    Розвита,   почему-то   считавшая   себя   виновницей   сегодняшнего
происшествия, приготовила для своей любимицы омлет с начинкой из яблок.
     При  виде  любимого блюда Анни  стала  куда  разговорчивей,  настроение
Инштеттена тоже улучшилось, особенно когда раздался звонок и в комнату вошел
тайный  советник   Руммшюттель.   Оказывается,  он  заглянул  сегодня  чисто
случайно, он  даже не  подозревал,  что за ним посылали;  тем, что  положили
компресс, он остался доволен. Теперь нужно послать за свинцовой примочкой, а
завтра  Анни  придется посидеть  дома. Покой  прежде всего.  Затем,  спросив
относительно самочувствия Эффи  и о том, что она пишет  из Эмса, Руммшюттель
удалился, обещав приехать на следующий день и осмотреть Анни еще раз.

     Когда  все  встали из-за стола и  направились в  соседнюю комнату,-- ту
самую,  где  так  усердно  и тем не  менее безрезультатно искали  оставшийся
бинт,-- Анни было  приказано снова  полежать на  диване.  Иоганна устроилась
рядом с ней, а Инштеттен стал складывать разбросанные на подоконнике вещи  в
столик для рукоделий.  Иногда  он  затруднялся,  куда  положить какую-нибудь
вещицу, и обращался к Иоганне.
     -- А где лежали эти письма, Иоганна?
     -- В самом низу,-- ответила она,-- на дне вот этого ящика.
     Во  время  разговора Инштеттен вдруг  внимательно посмотрел на  толстую
пачку, перевязанную красной шелковой ниткой и  состоявшую скорей из каких-то
записок,  чем  писем. Он  машинально  провел  по ним большим  и указательным
пальцем,  словно  по колоде  игральных  карт, и  некоторые  строчки,  вернее
несколько слов,  невольно  привлекли его внимание. Нет, постойте, он  где-то
видел такие же буквы, этот почерк ему ужасно знаком. Может  быть, взглянуть,
что здесь написано?
     -- Принесите нам кофе, Иоганна. Анни  тоже выпьет полчашки. Доктор ведь
этого не запрещал, а то, что не запрещено, может считаться дозволенным.
     Говоря это, он стал разматывать красную нитку, а когда Иоганна вышла из
комнаты,  принялся перебирать пальцами  пачку.  На  двух-трех  письмах  было
помечено: "Госпоже  фон  Инштеттен". Теперь он узнал, чей это почерк. Это же
почерк  майора! Однако он  не  помнил, чтобы между  Крампасом  и  Эффи  была
переписка. В  его голове все перемешалось. Он сунул пакетик в карман и вышел
из  комнаты. Через несколько  минут  Иоганна постучала ему в кабинет  в знак
того, что кофе готов. Инштеттен ответил, но не  вышел из комнаты; за  дверью
было  тихо.  Только  через четверть часа  послышались  беспрерывные шаги  по
ковру.
     -- Что с  папой? -- спросила у Анни Иоганна. -- Ведь Доктор сказал, что
ничего страшного нет.
     Шагам,  казалось,  не будет конца. Но через некоторое  время он  все же
появился на пороге своего кабинета.
     --  Иоганна, посмотрите, чтобы Анни спокойно вела себя на  диване.  Мне
нужно часа на два уйти.
     Он внимательно посмотрел на ребенка и вышел.
     -- Ты заметила, Иоганна, как выглядит папа?
     --  Да,  Анни.  У  него,  очевидно,  большие  неприятности.  Он страшно
побледнел. Таким я его еще никогда не видела.
     Прошло много  часов. Когда Инштеттен вернулся, на  крышах  домов лежали
вечерние тени и красный отблеск заката. Он пожал Анни руку, спросил, как она
себя чувствует, и велел  принести себе лампу.  Лампу немедленно подали. В ее
зеленый  абажур  были  вделаны  полупрозрачные  овалы  с  фотографиями  Эффи
(подобные  снимки  были  преподнесены в  Кессине всем  участникам  спектакля
"Неосмотрительный шаг"). Инштеттен медленно поворачивал абажур слева'направо
и  внимательно  рассматривал каждую фотографию. Затем  прекратил это, открыл
дверь на балкон -- ему было душно  -- и снова взялся  за письма. Видимо, уже
при первом просмотре он отобрал кое-какие из них и положил сверху. Теперь он
вполголоса стал перечитывать их.
     "Приходи  снова после  обеда  в дюны  за мельницу.  Мы сможем  спокойно
поговорить у старухи Адерман, ее домик стоит на отлете.  Ты не должна ничего
бояться.  Мы тоже имеем полное  право. И если  ты  скажешь это решительно, я
уверен, что страх  твой  пройдет.  Жизнь ничего бы  не стоила,  если  бы  мы
считались  со всеми  законами.  Самое  лучшее  лежит по  ту  сторону правил.
Научись находить в этом радость".
     "...Уехать, бежать, пишешь ты. Нет, это  невозможно. Я не могу оставить
жену, к тому же в нужде. Мы должны относиться к жизни гораздо легче и проще,
иначе мы  оба  погибнем. Легкомыслие  --  самая лучшая  вещь на  свете.  Это
судьба.  От  нее никуда не  уйдешь. Неужели тебе в  самом деле  хотелось бы,
чтобы было иначе, чтобы мы никогда не встретили друг друга?"
     И третье письмо:
     "...Приди  еще  раз на прежнее место. Просто не знаю, как пойдет теперь
моя жизнь без тебя! Да еще в таком захолустье. Я вне себя от отчаяния, но  в
одном  ты права:  это спасение, и  нам  нужно  лишь  благословлять того, кто
уготовил разлуку".
     Едва он отодвинул от себя это письмо, как  в  квартире раздался звонок.
Иоганна тотчас же доложила: "Тайный советник Вюллерсдорф".
     Вюллерсдорф  вошел и с  первого взгляда заметил, что  случилось  что-то
ужасное.
     -- Пардон, Вюллерсдорф, -- сказал Инштеттен, встречая его,-- я вынужден
был  попросить вас зайти  ко мне сегодня. Обычно я не беспокою друзей в часы
вечернего  отдыха, особенно своих  коллег  по министерству,  у которых и без
того  столько дел.  Но  иначе было  нельзя. Прошу вас, садитесь.  Будьте как
дома. Вот сигары.
     Вюллерсдорф  сел. Инштеттен снова принялся  ходить'  взад и вперед:  он
очень волновался,  ему трудно было  оставаться  на  месте. Однако нужно было
начинать разговор,  он взял  сигару,  сел напротив Вюллерсдорфа  и попытался
успокоиться.
     -- Я  пригласил вас, -- начал он, -- в связи с  двумя обстоятельствами:
во-первых,  я  хочу  попросить  вас  передать  моему  противнику   вызов  и,
во-вторых, быть моим секундантом.  Как видите, одна просьба не лучше другой.
Жду, что вы мне на это ответите.
     -- Вы же знаете,  Инштеттен, я всегда к вашим услугам. Но прежде, чем я
узнаю все обстоятельства,  я хотел бы спросить, извините за  наивный вопрос:
неужели нельзя поступить как-то иначе?  Мы с  вами уже не так молоды,  вы --
чтобы брать в руки пистолет, а я -- чтобы  быть этому пособником. Прошу вас,
не  поймите  меня  превратно,  я не собираюсь  отказывать  вам. Вы прекрасно
знаете,  что  вам я ни  в чем не могу отказать. А теперь расскажите,  в  чем
дело.
     --  Речь идет о любовнике  моей супруги. Он был моим другом, или чем-то
вроде этого.
     Вюллерсдорф взглянул на Инштеттена.
     -- Это невозможно, Инштеттен.
     -- Это более,  чем  возможно, это факт.  Читайте!  Вюллерсдорф пробежал
глазами несколько строчек.
     -- Они адресованы вашей жене?
     -- Да, я нашел их сегодня в столике для рукоделья.-
     -- А кто их писал?
     -- Майор Крампас.
     -- Роман, стало быть, разыгрался в Кессине? Инштеттен кивнул.
     -- Следовательно, лет шесть или шесть с половиной тому назад.
     - Да.
     Вюллерсдорф замолчал. Через некоторое время Инштеттен не выдержал:
     --  На вас, кажется, произвело впечатление  то,  что  с тех пор  прошло
несколько лет -- шесть или семь? Существует,  конечно, теория давности, но я
не знаю, применима ли она к данному случаю.
     -- Я тоже  не знаю,-- сказал Вюллерсдорф.  -- И  я сознаюсь вам честно,
суть дела заключается именно в этом.
     Инштеттен посмотрел на него с удивлением.
     -- Вы говорите это серьезно?
     -- Совершенно серьезно. Сейчас  не время заниматься jeu d'esprit (Игрой
ума /франц./) или уловками диалектики.
     -- Мне  очень интересно, что вы  думаете. Скажите откровенно, как вы  к
этому относитесь?
     -- Ваше положение  ужасно, Инштеттен, вашему счастью конец. Но, если вы
убьете  любовника, вы будете вдвое  несчастней:  к сердечной ране прибавится
новая боль  -- то, что вы кого-то убили. Все  сводится к вопросу -- стоит ли
вызывать  его  на   дуэль.   Разве  вы  считаете  себя  настолько   задетым,
возмущенным,  оскорбленным, чтобы  вопрос  стоял только так  --  один из нас
должен уйти: или я, или он. Считаете вы так?
     -- Я точно не знаю.
     -- Вы должны знать это.
     Инштеттен вскочил, подошел к окну и в нервном  возбуждении стал стучать
пальцем по  стеклу.  Затем  он быстро обернулся,  подошел к  Вюллерсдорфу  и
сказал:
     -- Вы правы, этого нет.
     -- Что же есть?
     --  То, что  я  бесконечно  несчастлив,  глубоко  оскорблен  и  позорно
обманут. Но ненависти я  все же не чувствую, у  меня нет  абсолютно  никакой
жажды  мести.  И,  если спросить, почему,  я думаю, прежде  всего,  дело  во
времени. У нас часто говорят  о вине, которую будто бы  нельзя искупить. Это
неверно, неверно и  перед людьми и перед богом. Прежде я не подозревал,  что
время,  одно  только  время  имеет  такую  чудодейственную  силу.  И  затем,
во-вторых:  я  люблю  свою  жену, люблю  еще, хотя это и  странно.  Все, что
случилось, я  считаю ужасным, но  я настолько пленен ее  обаянием, ее  милым
светлым характером,  что  мог бы, даже вопреки  своим собственным принципам,
найти в глубине души прощение для нее.
     Вюллерсдорф кивнул.
     -- Мне это  понятно, Инштеттен, вероятно, точно так же поступил бы и я.
Но если вы так относитесь к этому  делу,  если вы говорите мне: "Я люблю эту
женщину  так сильно,  что  могу ее простить", и  если к тому же  принять  во
внимание, что все это случилось давно, очень давно, словно не на земле, а на
какой-то  другой  планете,  то  невольно   хочется  спросить,  дорогой   мой
Инштеттен, зачем затевать всю эту историю?!
     -- Потому что  другого выхода нет. Я уже  все  взвесил и  все  обдумал.
Каждый  из  нас  живет не  сам по себе,  все  мы являемся частицами  единого
целого, и нам приходится считаться  с ним, с этим  целым, хотим мы этого или
нет. Живи я сам  по  себе, я бы все оставил как  есть, я бы согласился  один
нести  свою новую  ношу. Настоящего  счастья мне, конечно,  было  бы уже  не
видать,  но,  по-моему, многие,  очень  многие  живут  без него,  без  этого
"настоящего" счастья. Мне бы тоже  пришлось обойтись без него, и я бы  тоже,
наверное,  привык. Быть  счастливым совершенно  не обязательно  (большинство
даже и не претендует на это), и не обязательно  убивать  человека, укравшего
счастье.  Если  не  считаться  с  общественным  мнением, его  можно было  бы
оставить в  живых. Но  в общественной жизни людей выработалось  нечто такое,
против   чего   не   пойдешь.  По  железным  параграфам  этого  "нечто"   мы
привыкли.судить  и  о себе  и  о  других.  Попробуйте настоять  на своем,  и
общество обольет вас презрением. Поэтому  в конце  концов  мы поступаем так,
как  угодно  общественному мнению.  А  тот, кто  не выдерживает, добровольно
уходит  со сцены,--  пуля в лоб  --  и  вас нет.  Простите,  Вюллерсдорф, я,
кажется, принялся читать популярную лекцию,  в которой содержится только то,
что каждый уже говорил себе сотни раз. Но кто может сказать что-то абсолютно
новое!  Итак, повторю  еще  раз:  ненависти я ни  к кому  не питаю, и  из-за
погубленного счастья я бы  не хотел обагрить свои  руки в крови. Однако, как
вы видите, общественное  "нечто" деспотически диктует мне свою волю, оно  не
признает ни любви, ни обаяния, ни теории давности. Я должен! Выбора нет.
     -- И все-таки я не знаю, Инштеттен... Инштеттен улыбнулся.
     --  Тогда вам  придется решать самому,  Вюллерсдорф.  Сейчас уже десять
часов. Шесть часов тому назад -- в  этом, так и быть, я еще признаюсь -- мои
карты  не были  раскрыты,  тогда  я еще мог выбирать.  А сейчас выбора  нет,
сейчас я нахожусь в тупике. Если хотите, в этом ви-новат только я. Мне нужно
было бы сохранить  самообладание, нужно было бы  попытаться  пережить все  в
себе,  схоронить  в  глубине  души  свою  тайну.  Но  все произошло  слишком
внезапно, слишком неожиданно для меня.  Я  не виноват, что в  такой ситуации
мои нервы не выдержали. Я сгоряча отправился к вам, написал вам записку и...
выпустил карты из рук. С этого момента о моем несчастье и, что гораздо хуже,
о пятне, которое чернит мою честь, стало наполовину известно другому лицу, а
теперь,  после  тех  слов, которыми мы обменялись, он уже знает и  обо  всем
остальном. И так как этот другой сидит сейчас здесь, то, следовательно, я не
могу отступить.'
     --  Не  знаю... -- повторил Вюллерсдорф.  --  Мне бы очень не  хотелось
прибегать к избитому выражению, но  лучше, кажется, все  равно не сказать...
Знайте, Инштет-тен: я буду нем как могила.
     -- Да,  Вюллерсдорф, так принято говорить. Но, к сожалению, в этом мире
тайн не бывает.  Я прекрасно понимаю, что  вы никому не скажете ни полслова.
Но  вы-то тем не менее знаете обо всем! И мне не легче от того,  что вы меня
одобряете, что вы, как вы выразились, согласны со мной. С этого момента -- и
от этого никуда не  уйдешь -- я как бы становлюсь объектом вашего сочувствия
и  участия  (уже  это   одно   пренеприятная  вещь),  вы   невольно   будете
контролировать  каждое  слово,  которым  я перемолвлюсь с женой. И  если  ей
случится  заговорить о неверности мужу или судить  о других  --  все женщины
любят поговорить о таких вещах,-- я буду сидеть, не зная, куда девать глаза.
А если мне,  улаживая какое-нибудь совершенно  пустяковое дело,  связанное с
оскорблением чести, случится сказать: "Здесь как будто бы нет никакого dolus
(Обман, хитрость /лат./) или еще что-нибудь в этом роде, на вашем лице может
промелькнуть улыбка, и  мне  покажется,  что  в душе вы  подумали:  "Бедняга
Инштеттен, у него просто какая-то  страсть делать химический  анализ состава
оскорбления. Ему никак не удается постичь, в каком же количестве оскорбление
может дать  смертельный исход. Сам-то  он проглотил довольно солидную дозу и
тем не менее остался в  живых". Ну, как  по-вашему, Вюллерсдорф, прав я  или
нет?
     Вюллерсдорф поднялся из кресла.
     -- Это ужасно, что вы правы, но вы ведь  действительно  правы. Больше я
не намерен вас мучить своими "так нужно"... Мир таков, как он есть, все идет
в  нем  не так, как  нам  хочется, а как это  нужно другим.  "Божий  суд", о
котором высокопарно говорят  некоторые люди,  --  чепуха! Наш  культ  чести,
наоборот,  --  дань идолопоклонству,  и  все-таки нам приходится поклоняться
идолам, покуда они существуют.
     Инштеттен кивнул.
     Вюллерсдорф посидел  еще четверть часа; потом было решено, что он уедет
сегодня.  Ночной  поезд  уходит  ровно  в  двенадцать.  И  они  попрощались,
договорившись встретиться в Кессине.



     На  следующий  вечер  выехал  и  Инштеттен.  Он поехал  тем же поездом,
которым накануне  отправился Вюллерсдорф.  В  шестом часу  утра он вышел  на
железнодорожной станции, слева  от  которой  начиналась шоссейная дорога  на
Кессин.   Как   всегда,  пассажиров  у  пристани   уже  ожидал  неоднократно
упоминавшийся здесь  пароход --  в летнее время он  отходил  сразу же  после
прибытия  поезда. Первый  гудок Инштеттен услыхал, когда  сходил с последних
ступенек платформы. До причала  было недалеко, всего каких-нибудь пара минут
ходьбы. Поднявшись на палубу, Инштеттен поздоровался с капитаном, который на
сей раз показался ему немного  смущенным --  очевидно, он уже вчера  услыхал
обо всем -- и встал, как всегда, недалеко от руля. Пароход, не задерживаясь,
отчалил от пристани.
     Было чудесное  утро, светило  яркое  солнце,  а на борту  почти не было
пассажиров.   Инштеттену   вспомнилось,   как,  возвращаясь  из   свадебного
путешествия, он  вместе с Эффи ехал в  открытой карете вдоль берега Кессины.
Тот  ноябрьский день был такой  серый и пасмурный, зато сколько было света и
радости в  сердце! А теперь всюду  свет,  всюду  солнце,  и  только в сердце
ноябрь.  И потом много  раз ему приходилось ехать этой дорогой, мимо  мирных
полей, мимо крестьян, занятых повседневным трудом,  мимо плодородных пашен и
нив, мимо лугов,  где коровы медленно поворачивают голову вслед проезжающим.
Прежде ему  доставляло удовольствие  видеть этот мир и покой,  а  теперь его
радовала появившаяся  вдали гряда облаков, ему было приятно,  что сверкающая
лазурь небосвода начинает слегка омрачаться.
     Так плыли  они некоторое  время вниз  по  течению. Когда пароход прошел
великолепную гладь бухты Брейт-линга, вдали показалась колокольня кессинской
церкви.  Затем стал  виден бастион и ряд домиков с  яликом  или лодкой перед
каждым  из  них. Наконец  пароход  подошел к  причальным мосткам. Инштеттен,
попрощавшись  с  капитаном,  стал  спускаться по  трапу,  который  подкатили
вплотную,  чтобы  удобнее  было  сходить.  А  на  берегу  его  уже  встречал
Вюллерсдорф.  Поздоровавшись,  они  молча  пошли  через  насыпь к  гостинице
Гоппензака и сели за столик под тентом.
     -- Вот и я вчера, когда приехал, сразу же устроился в этой гостинице,--
сказал Вюллерсдорф, которому не хотелось с места  в карьер начинать разговор
о делах.  -- Удивительно, что в таком захолустье, как Кессин, находишь такую
хорошую гостиницу. Теперь  у меня  уже не возникает сомнений, что  мой друг,
оберкельнер, говорит на трех языках. Судя по  его пробору и в особенности по
вырезу жилетки, можно предположить все четыре... Жан, будьте любезны, коньяк
и кофе!
     Инштеттен  понимал,  что  Вюллерсдорф взял правильный тон,  но  ему  не
удалось справиться со своим беспокойством, и он невольно вынул часы.
     --  У  нас  еще  есть время,--  сказал  Вюллерсдорф.  -- Примерно  часа
полтора. Я заказал  карету на четверть девятого. Ехать-то всего каких-нибудь
десять минут.
     -- А куда?
     -- Крампас предложил было вначале угол леса за кладбищем. Потом осекся,
сказав: "Нет,  нет, там не надо". В конце  концов  мы выбрали  одно место за
дюнами.  Оно находится  почти  у  самого  берега, там в  передней  дюне есть
углубление с видом на море.
     Инштеттен улыбнулся.
     --  Конечно, Крампас выбирал  прежде всего  красивое место.  Он  всегда
отличался пристрастьем к подобным вещам. А как он держался?
     -- Прекрасно.
     -- Высокомерно? Развязно?
     --  Ни  то, ни другое.  Скажу  по чести,  Инштеттен, его поведение меня
глубоко взволновало.  Вначале,  когда я назвал  ваше  имя, он побледнел  как
мертвец, даже губы у него задрожали. Но это продолжалось  не больше секунды.
Усилие воли -- и он снова стал казаться спокойным, только в глазах затаилась
печаль  и что-то вроде чувства обреченности. Думается, он не рассчитывает на
благоприятный исход для себя,  собственно, и  не хочет его. Если я правильно
понял его -- он любит жизнь, хотя в то же время полон  равнодушия к  ней. Он
берет все, что можно, от жизни, и знает, что это не бог весть как много.
     -- А кто у него секундант? Вернее, кого он с собой привезет?
     --- Это было его главной  заботой, как только он немного пришел в себя.
Он назвал двух-трех дворян из окрестностей Кессина, но сразу же отказался от
них: этот  стар, а тот слишком набожен. В конце концов  он  решил вызвать из
Трептова  телеграммой  своего  старого  друга, Будденброка.  Он  уже  здесь,
великолепный  мужчина,  внешне  бравый  вояка,  а в  сущности  --  настоящий
ребенок.  Он долго не  мог успокоиться и,  взволнованный, все время ходил по
комнате. А когда я ему обо всем рассказал, он сказал, как и мы:
     -- Вы правы, этого нельзя избежать.
     Наконец кофе был подан. Закурили сигары. Вюллерсдорф все время старался
говорить о посторонних вещах.
     --  Меня  удивляет, что из ваших кессинских знакомых ни один не  пришел
поприветствовать  вас.  Я  слышал,  вас  здесь  очень  любили.  Ну,  скажем,
Гизгюблер...
     Инштеттен улыбнулся.
     -- О, вы не знаете здешних  людей! Наполовину это филистеры, наполовину
же люди себе на уме, по правде говоря, не совсем в моем вкусе. И все-таки им
всем присуща одна добродетель -- они очень щепетильны, в  особенности старый
Гизгюблер.  Все уже,  несомненно,  слыхали о том,  что здесь  происходит, но
именно поэтому каждый остерегается обнаружить свое любопытство.
     В это время слева показалась  карета с откинутым верхом. Она  двигалась
медленно, так как приехала немного раньше, чем нужно.
     -- Это наша? -- спросил Инштеттен.
     -- Очевидно.
     Карета,  доехав до  гостиницы,  остановилась. Оба  встали.  Вюллерсдорф
подошел к кучеру и громко сказал:
     -- Нам нужно на мол.
     Мол находился в  противоположном направлении от  места дуэли; к нему от
берега нужно  было  повернуть  направо,  тогда как  к  дюнам надо было ехать
налево;  Вюллерсдорф же дал неправильное  указание, чтобы избежать возможных
инцидентов. Впрочем, куда бы потом ни повернуть,  влево или вправо, к берегу
обязательно  нужно  было  ехать  через питомник,  так  что  дорога неминуемо
привела  их к прежнему  жилищу Инштеттенов.  Дом выглядел  мрачнее прежнего,
даже нижний этаж казался нежилым и запущенным. "Как это было тогда наверху?"
-- подумал Инштеттен, и чувство неприязни, которое питала к этому дому Эффи,
над чем он прежде постоянно подтрунивал, желая помочь ей избавиться от него,
вдруг охватило и его самого. Он был рад, что они уже проехали мимо.
     -- Вот здесь я жил,-- сказал он Вюллерсдорфу,
     -- Невеселое место, вид у дома какой-то странный, заброшенный.
     --  Очевидно,  теперь так  и  есть.  В  городе  он известен  как "дом с
привидением". Теперь это название, кажется, ему очень подходит.
     -- А за что его так называют?
     --  О, пустяки!  Здесь когда-то жили старик капитан с  племянницей или,
кажется, внучкой, которая  в один прекрасный день куда-то исчезла, и китаец,
по  слухам, любовник этой  особы.  В  прихожей  на тонких бечевках болтались
крокодил  и акула;  они все время шевелились, будто живые. Занятная история,
как-нибудь потом расскажу. Сейчас у меня в голове совсем не те привидения.
     -- Не забывайте, все еще может уладиться.
     -- О нет, это исключено, вы же сами об этом упомянули, когда говорили о
Крампасе.
     Вскоре  проехали и питомник.  Кучер хотел  было  повернуть  направо  на
дорогу, ведущую к молу.
     -- Поезжайте лучше налево. К молу мы поедем потом.
     И кучер свернул на широкую проезжую дорогу, которая шла  позади мужских
купален в направлении к лесу.
     Примерно шагах  в трехстах от леса Вюллерсдорф  велел остановиться. Оба
седока вышли  из кареты и уже пешком стали спускаться через зыбучий песок по
довольно  широкой  дороге, пересекавшей  три  ряда дюн. Повсюду  была  видны
густые  заросли берегового овса, который окружали бессмертники. Там  и  сям,
как капельки крови, мелькали гвоздики. Инштеттен наклонился и, выпрямившись,
продел в петлицу гвоздичку.
     -- А бессмертники будут потом.
     Так  они  шли  пять  минут.  Когда  они добрались  до  глубокой лощины,
образованной двумя  рядами  ближайших к морю дюн,  они  увидели противников:
Крампаса и Будденброка,  а рядом с ними милейшего Ганнеманна. Доктор  держал
свою шляпу в руках, и ветер развевал его белые волосы.
     Инштеттен  и  Вюллерсдорф  стали  подниматься  по   песчаному   откосу.
Будденброк пошел  им навстречу. Поздоровались. Оба секунданта отошли,  чтобы
еще раз обсудить кое-какие вопросы. Решено  было  приступать к делу а  tempo
(Не  мешкая /итал./). Стрелять назначили с десяти шагов. Будденброк  тут  же
вернулся к своим. Все было быстро улажено. Раздались выстрелы. Крампас упал.
     Инштеттен попятился  немного  назад и отвернулся. Вюллерсдорф подошел к
Будденброку. Оба  стояли в ожидании приговора врача. Ганнеманн, поднявшись с
земли,  безнадежно  развел руками. Крампас  сделал  знак рукой, ему хотелось
что-то  сказать.  Вюллерсдорф  наклонился  к  нему,  кивнул  в знак согласия
головой,  видимо,  разобрав   несколько  слов,  едва   слышно  произнесенных
похолодевшими устами майора, и направился к Инштеттену.
     -- Крампас хочет вам  что-то  сказать.  Вы не должны отказывать  ему  в
этом, Инштеттен, ему осталось жить не более трех минут.
     Инштеттен подошел к Крампасу.
     -- Будьте добры...-- были его последние слова.
     В  его  глазах отразилось  страдание.  В  то  же время  в  них вспыхнул
радостный свет. И на этом все кончилось.



     В тот же  день  вечером  Инштеттен вернулся  в Берлин.  После дуэли  он
поехал  в карете, которую оставил у перекрестка за дюнами, прямо на станцию,
не  заезжая  в Кессин  и  предоставив секундантам самим  доложить  обо  всем
властям. В вагоне (он оказался в купе один) Инштеттен снова стал раздумывать
над  событиями  последних двух  дней;  его  преследовали все те  же мысли  и
чувства,  только шли они теперь как бы  в обратном  порядке: сначала явилась
убежденность  в своей правоте, чувство  выполненного  долга,  потом поползли
сомнения.
     "Вина, -- убеждал он себя, -- если  таковая, вообще говоря, существует,
не зависит от  места  и  времени и не  может,  следовательно,  уменьшиться с
течением времени.  Всякая  вина  требует  искупления,  в  этом  есть  смысл.
Простить за давностью было  бы выражением слабости, решением половинчатым, в
котором есть, по меньшей мере, что-то прозаическое".
     Эта мысль ободрила его, и он еще раз повторил: все шло именно так,  как
и следует  быть. Но в тот самый момент, когда ему все  стало  ясно, он снова
начал сомневаться во всем: "Нет, давность существует, может быть это понятие
даже самое разумное, хотя оно и звучит прозаически; впрочем, так звучит все,
что разумно.  Сейчас  мне  сорок  пять лет. Если бы  я  обнаружил письма  не
сейчас, а, скажем,  лет через двадцать пять, мне было бы семьдесят!  И тогда
Вюллерсдорф,  конечно,  сказал бы  мне: "Инштеттен, не будьте  дураком!" Ну,
сказал бы не Вюллерсдорф, так Будденброк, а не  он,  так я сам,-- не все  ли
равно  кто.  Это-то  мне  ясно.  Да,  стоит немножко  преувеличить,  и сразу
становится ясно, до чего  все нелепо и смешно. В этом нет никакого сомнения.
Ну, а где граница, где начало нелепости? После десяти лет давности дуэль еще
необходима, она-де означает тогда спасение чести,  а если прошло одиннадцать
или, скажем,  десять с половиной лет, ее  уже называют глупостью. А граница,
где же граница? Или, быть может, мы ее уже перешли?..  Когда я вспоминаю его
последний взгляд,  взгляд человека, покорившегося судьбе,  я  читаю  в  этом
взгляде, таившем улыбку: "Ну, Инштеттен, рыцарь принципов...  Уж от этого вы
могли бы избавить меня, так же как, впрочем, и себя". И, кажется, он прав. В
глубине  души  я  знаю,  что  он прав... Ведь если бы  я чувствовал  к  нему
смертельную  ненависть, если  бы  у  меня  вот здесь было  желание  мести...
Желание мести -- ужасная вещь,  но это  по крайней  мере живое  человеческое
чувство! А ведь я устроил спектакль в угоду предрассудкам.  У  меня все было
наполовину игрой, наполовину все было комедией. А теперь я вынужден и дальше
ломать эту комедию: мне придется прогнать Эффи, погубить и ее и себя...  Мне
следовало бы сжечь эти письма, и свет не узнал бы о них. А потом, когда она,
ничего не подозревая, вернулась бы домой, мне нужно было бы просто  сказать:
"Твое место здесь" -- и внутренне расстаться с ней. Но не на глазах у света.
В жизни  встречается много таких семей  и супружеств, которых на самом  деле
давно уже нет... Счастья, конечно, больше бы  не было, но не  было бы и этих
вопрошающих глаз с их безмолвным укором".

     Около  десяти  часов  вечера  Инштеттен вышел у  дома.  Он поднялся  по
лестнице, дернул ручку звонка, дверь открыла Иоганна.
     -- Как себя чувствует Анни?
     -- Хорошо, сударь. Она еще не спит. Если вам угодно...
     -- Нет, нет, это только взволнует ее.  Я лучше повидаюсь  с ней завтра.
Принесите мне стакан чаю, Иоганна. Кто у нас здесь был?
     -- Только доктор.
     И  вот Инштеттен снова остался один.  По  своему  обыкновению,  он стал
ходить взад и  вперед по комнате.  "Они  уже  все  знают. Розвита глупа,  но
Иоганна умная женщина. И хотя у них нет достоверных данных, тем не менее они
все  поняли  и знают  все. Удивительно,  как люди учитывают  каждую  мелочь,
слагая  целые  истории,  которые рассказывают  потом  так, словно  сами были
свидетелями".
     Иоганна  принесла  чай;  Инштеттен выпил. Он смертельно  устал и  скоро
заснул.

     Проснулся Инштеттен довольно рано. Он  повидал  Анни, поговорил с  ней,
похвалил  за  то,  что  она  умеет хорошо  выздоравливать,  и  отправился  в
министерство, чтобы доложить шефу обо всем, что произошло. Министр отнесся к
нему весьма благосклонно:
     - Да, Инштеттен, блажен, кто из всего, что уготовила нам жизнь, выходит
цел и невредим... и вас это не миновало.
     Он нашел,  что все  сделано правильно, и предоставил Инштеттену  самому
улаживать остальные дела.
     Лишь к вечеру Инштеттен снова попал домой, где нашел несколько строк от
Вюллерсдорфа: "Приехал только сегодня  утром. Пришлось пережить массу всякой
всячины, и скорбного  и  трогательного,  особенно  с Гизгюблером.  Это самый
деликатный горбун, какого я когда-либо видел. О Вас он говорил немного, но о
Вашей  жене!  Тотчеловечек  никак  не  мог  успокоиться  и  под  конец  даже
расплакался. Чего  только  не бывает  на  свете! Хотелось  бы,  чтобы  таких
Гизгюблеров было побольше. К сожалению, других больше. А  потом сцена в доме
майора... ужасно! Впрочем,  об  этом  ни  слова.  Вспомнилось правило:  будь
тактичен. Я повидаюсь с Вами завтра. Ваш В ". Инштеттен был  потрясен, когда
прочел  эти  строки.  Он сел и тоже написал несколько писем. Кончив  писать,
позвонил.
     --  Иоганна, опустите эти  письма в ящик! Иоганна взяла письма и  пошла
было к двери.
     -- ...Да, Иоганна,  вот еще  что:  госпожа  больше не  вернется  домой.
Почему -- вы узнаете  от других. Но Ан-ни не должна  этого знать, по крайней
мере сейчас.  Бедная девочка!  Вы  постепенно приучите ее к мысли, что у нее
больше  нет матери. Мне это трудно сделать самому. Но  вам следует подойти к
ней осторожно. И последите, чтобы Розвита не испортила дела.
     Иоганна на минуту остолбенела, затем подошла к  Инштеттену и поцеловала
ему руку.
     Когда она появилась  на кухне, она была преисполнена  чувства гордости,
превосходства,  прямо-таки  счастья, -- господин не только  рассказал ей обо
всем, но еще  и попросил последить, "чтобы Розвита не испортила дела"! И это
было самое  главное.  И  хотя у Иоганны  было  отнюдь  не злое сердце и  она
по-своему жалела госпожу,  но сейчас  упоение  своим триумфом подавило в ней
все остальные чувства,-- ведь сам барон удостоил ее своего доверия!
     В  обычных  условиях  ей было бы нетрудно дать почувствовать этот  свой
триумф, но сегодня обстоятельства не благоприятствовали этому: ее соперница,
не будучи доверенным  лицом, все  же  оказалась в  курсе  дела.  И вот каким
образом: примерно в то время, когда Иоганна была у Инштеттена, швейцар внизу
позвал  Розвиту в свою каморку; не успела она войти, как он сунул ей  в руки
газету:
     --  Вот, Розвита,  тут есть  кое-что и  для вас. Вы можете вернуть  мне
газету потом, жаль, что это всего лишь "Вестник  для  иностранцев". Моя Лене
пошла  за "Маленьким журналом". Уж там, наверное, напишут побольше,  они там
знают все. Вот, Розвита! Кто бы мог только подумать!
     Розвита, обычно не очень любопытная, после таких слов быстро, насколько
умела, поднялась по черной лестнице к себе на кухню,  и,  когда к  ней вошла
Иоганна, уже кончала читать.
     Иоганна  положила на стол  письма, которые дал ей  Инштеттен, и,  делая
вид,  что читает адреса на них (хотя она сразу  сообразила и удостоверилась,
кому они предназначались), с наигранным спокойствием сказала:
     -- Одно, оказывается, в Гоген-Креммен.
     -- Ну, разумеется,-- ответила Розвита. Иоганну удивило это замечание.
     -- Но ведь обычно господин никогда не пишет в Гоген-Креммен.
     -- Обычно. А теперь...  Посмотрите,  что мне  только  что  дал  швейцар
внизу.
     Иоганна   взяла   газету  и  вполголоса  прочитала   место,  отмеченное
чернилами, да еще жирной  чертой: "Как  мы узнали из хорошо информированного
источника  незадолго перед выпуском этого  номера,  вчера утром  в курортном
местечке  Кессин  в  шведской  Померании состоялась дуэль  между  советником
министерства ф. И. (Кейт-штрассе) и  майором Крампасом. Майор Крампас  убит.
Говорят,  он был в близких отношениях с  госпожой советницей, красивой и еще
очень молодой женщиной".
     -- И чего не  напишут в газетах,-- сказала Иоганна,  расстроившись, что
не она первая сообщила новость.
     -- Да,-- сказала  Розвита.-- А люди  будут читать и ругать мою дорогую,
бедную госпожу. Бедный майор! Его уже нет в живых.
     --  Розвита, подумайте, что вы говорите? Кого же, по-вашему,  не должно
быть в живых? Хозяина, что ли?
     -- Нет, Иоганна, Хозяин  пусть тоже живет, жить должны все. Я только не
хочу,  чтобы  в  кого-то стреляли. Выстрелов я прямо слышать не могу. Но  вы
только подумайте, Иоганна, ведь с тех пор прошла почти что целая вечность, и
письма-то -- мне еще показалось странным тогда -- сначала они были несколько
раз  перевязаны  краской  нитью, а потом  как-то  смяты  и уже  без  нити,--
письма-то  уже  совсем пожелтели, времени-то ведь  сколько  прошло. Здесь, в
Берлине,  мы живем никак  уже седьмой год. И как  можно  из-за такой  старой
истории...
     --  Знаете, Розвита, вы  рассуждаете  по своему разумению.  А уж,  если
говорить правду,  то во всем виноваты вы. Все и началось с этих писем. Зачем
вы пришли со стамеской и вскрыли столик для рукоделья? Этого делать  нельзя,
никогда нельзя взламывать замок, который запер кто-то другой.
     -- Очень  красиво, Иоганна, с  вашей стороны  сваливать теперь  вину на
меня. Вы  прекрасно знаете, что  виноваты вы сами.  Это  вы,  как  безумная,
прибежали на кухню и сказали, что нужно открыть столик, что там есть бинт. Я
и  пришла со стамеской, а  теперь, пожалуйста, я во  всем  виновата. Нет,  я
скажу...
     -- Ну, хорошо, беру свои слова назад, Розвита. Только и вы не говорите:
"Бедный  майор!"  Что  значит  "бедный  майор"!  Ваш  бедный майор никуда не
годился. У кого такие рыжие усы, а он их  к тому же  вечно крутил, тот ни на
что  не годится  и только причиняет  вред. Кто все  время служил  в  хороших
домах,-- а вам, Розвита, извините, прежде не приходилось,-- тот знает, что к
чему  и  что  такое  честь. Уж  раз  так  случилось,  ничего  не  поделаешь,
приходится,  как  там  говорят,  "вызывать на  дуэль"  и  -один  должен быть
непременно убит.
     -- Ах, это я  знаю  без вас, уж  не  такая я  дура,  какую  вы из  меня
делаете. Но когда прошло столько времени...
     --  Да,  Розвита! По вашему вечному  "прошло столько  времени" и  видно
сразу, что  вы ничего в этом не смыслите.  Вот вы сами всегда  рассказываете
одну  и ту же историю о вашем отце с раскаленным железом и о том, как он. за
вами погнался.  Всегда,  когда  я  втыкаю  какой-нибудь раскаленный болт,  я
невольно вспоминаю  вашего отца и прямо вижу, как он хотел  убить вас  из-за
ребенка,  которого  и  в  живых-то  уже  нет.  Уж  очень  вы  часто  об этом
рассказываете,  Розвита,  ну   прямо  всем  и  каждому.  Не  хватало  только
рассказать  об этой истории  нашей Аннхен. Но она ее, конечно,  узнает,  как
только  пройдет конфирмацию.  Наверное,  в тот же  самый день. А  меня прямо
досада берет,--  ведь вы сами все это пережили, а ваш отец был всего-навсего
деревенским кузнецом и ковал лошадей или там накладывал  обручи на колеса. И
вы,  вот  явились сюда  и хотите, чтоб наш  господин все стерпел  и простил.
Видите ли, "прошло  столько времени"! Что значит  "прошло столько  времени"?
Шесть лет не так уж  и давно. А нашей госпоже -- кстати, она уже не вернется
сюда, об  этом мне только что  сказал он  сам -- исполнится  только двадцать
шесть  лет,  в  августе  ее день рождения. А вы  говорите:  "Прошло  столько
времени".
     И даже если бы ей исполнилось теперь не двадцать шесть,  а все тридцать
шесть  --  а  в тридцать  шесть,  я  вам  скажу,  нужно  следить  ой-ой  как
внимательно!  --  и господин  не  принял  бы  мер,  с  ним  "порвали" бы все
порядочные люди. Но уж этого слова вы, Розвита, конечно, не знаете!
     -- Не знаю,  да  и знать не хочу, но я  знаю одно  --  это то,  что  вы
влюблены в нашего хозяина.
     Иоганна разразилась деланным смехом.
     --  Смейтесь,  смейтесь!  Я  уже  давно  заметила.  Счастье, что он  не
интересуется такими делами. Бедная, бедная госпожа!
     А Иоганне уже хотелось заключить мир:
     -- Ну, ладно, Розвита, давайте помиримся. На вас опять стих  нашел, это
у всех деревенских бывает'.
     -- Возможно.
     --  Ну, а я пойду отнесу  письма  и посмотрю, нет ли у швейцара  другой
газеты.  Вы,  кажется,  сказали,  он послал за газетой  Лене? Там, наверное,
напишут побольше, в этой, можно сказать, ничего не написано.



     Эффи и тайная советница Цвикер уже почти три  недели жили в Эмсе. Здесь
они снимали первый  этаж маленькой очаровательной  виллы. В  их распоряжении
была общая  гостиная окнами в сад  и две комнаты,  справа и слева от  нее. В
гостиной стоял палисандрового дерева  рояль, на котором Эффи  играла  иногда
какую-нибудь сонату, а госпожа Цвикер  бренчала вальсы  -- советница не была
музыкальна,  ее  любовь к  музыке ограничивалась обожанием Ниманна * в  роли
Тангейзера.
     Было  великолепное утро,  в  маленьком  саду виллы ще-бе'тали птицы, из
соседнего  дома,  в котором находился  ресторанчик, несмотря на ранний  час,
доносился  стук  бильярдных  шаров.  Обе  дамы  позавтракали  сегодня  не  в
гостиной, а  на посыпанной  гравием  площадке  перед  ней, сделанной в  виде
веранды с  тремя  ступеньками в сад; маркиза  над их головами  была поднята,
чтобы  можно было полной  грудью вдыхать  свежий утренний  воздух.  И Эффи и
советница довольно  прилежно занимались рукоделием, лишь изредка обмениваясь
какой-нибудь фразой.
     -- Не  понимаю,--  сказала Эффи,-- почему уже  четыре  дня из дома  нет
писем, обычно он пишет ежедневно. Не больна ли Анни? Или он сам?
     Госпожа Цвикер улыбнулась.
     -- Вы скоро узнаете, дорогая, что он здоров, совершенно здоров.
     Эффи почувствовала себя неприятно задетой тем тоном, каким были сказаны
эти  слова,  и  уже  собиралась  ответить, но в этот  момент из  гостиной на
веранду  вошла  горничная, чтобы  убрать  после  завтрака посуду.  Это  была
девушка  родом из окрестностей Бонна, с детства  привыкшая все события жизни
мерить по мерке боннских студентов и боннских гусар. Звали ее Афра.
     -- Афра, -- сказала Эффи, -- уже девять, а почтальон еще не приходил?
     -- Нет еще, сударыня. -- В чем же дело?
     -- Конечно,  в самом  почтальоне.  Он ведь родом  из  Зигена,  и у него
совсем нет выправки; я постоянно говорю ему  об этом. Вы  только посмотрите,
как у него лежат волосы. Он и понятия не имеет о проборе.
     --  Ну, Афра, уж очень  вы строги. Подумайте,  он ведь почтальон, ходит
изо дня в день в жару, по солнцу.
     --  Это,  конечно,  так,  сударыня.  Но  есть  же  другие,--  они  ведь
справляются. Когда у тебя на плечах голова, все 'получается.
     И, говоря  это, она ловко поставила на кончики пальцев поднос с посудой
и  спустилась по ступенькам веранды  в сад,  потому  что так  было ближе  до
кухни.
     -- Красивая  особа,-- сказала Цвикер. -- Такая ловкая и проворная! Я бы
сказала: она не лишена природной грации. Знаете, дорогая  баронесса, мне эта
Афра... Между  прочим,  странное имя;  говорят, правда,  есть  святая  Афра;
только я не думаю, чтоб наша была из святых...
     -- Опять, дорогая советница, вы  отклонились от  главной  темы  и стали
развивать  побочную, которая на сей раз  называется "Афра". Вы забыли о том,
что хотели сказать вначале...
     -- Нет, нет, дорогая; во всяком случае, я возвращаюсь к главной теме. Я
хотела сказать, что эта Афра невероятно похожа на ту статную  особу, которую
я видела в вашем доме...
     -- Вы совершенно правы, есть какое-то  сходство. Только наша берлинская
горничная гораздо красивее здешней, и волосы ее намного пышнее и гуще, чем у
этой. Таких красивых льняных  волос, как у Иоганны, я, пожалуй, ни у кого не
видела. Бывает, конечно, что-то похожее, но таких густых...
     Цвикер улыбнулась.
     -- Не часто услышишь, чтобы молодая женщина с таким  восторгом говорила
о льняных волосах своей горничной и о  том, что они такие густые. Знаете,  я
нахожу  это  просто  трогательным.  Выбирая  горничную,  всегда  бываешь   в
затруднении: они  должны быть хорошенькими, -- ведь тем, кто приходит в  ваш
дом, особенно мужчинам, неприятно видеть в дверях какую-нибудь длинную жердь
с  серым цветом лица. Счастье еще, что  в коридорах бывает обычно  темно. Но
если вы, не желая портить так называемое "первое  впечатление", дарите такой
хорошенькой особе один белый фартучек за другим, то, уверяю, у вас не  будет
спокойной  минуты,  и вы невольно скажете  себе (если только  вы не чересчур
тщеславны  и не  слишком уж  полагаетесь на  себя): как  бы тут не получился
"ремедур".  Видите  ли,  "ремедур"  было  любимым словечком  моего  супруга,
которым он мне постоянно надоедал. Впрочем, у каждого тайного советника есть
свои любимые словечки.
     Эффи  слушала  эти  рассуждения с двойственным чувством. Будь советница
хоть немного иной, ее слова  могли  бы доставить  ей удовольствие, но теперь
Эффи  почувствовала  себя  неприятно  задетой  тем,  что  раньше  только  бы
развеселило ее.
     --  Вы совершенно  правы,  дорогая, говоря так о тайных советниках. И у
Инштеттена есть такая  привычка, но  он всегда  смеется  надо мной, когда  я
говорю об этом,  а потом еще извиняется  за  свой канцелярский язык.  А  ваш
супруг, кроме того, дольше служил и вообще был постарше...
     --  Только  чуть-чуть,--  холодно  сказала   советница,  желая  уколоть
собеседницу.
     -- И все же я не совсем понимаю ваши опасения, о  которых вы только что
говорили.  Мне  кажется, мы  еще  не  утратили  того,  что  принято называть
"добрыми нравами".
     -- Вы так думаете?
     --  Да  и  трудно  представить,  чтобы именно  вам, моя  дорогая, могли
выпасть  на долю  такие страхи.  Ведь  у  вас есть то  (простите, что я  так
откровенно   говорю   об  этом),  что   мужчины   называют   "шарм",  --  вы
очаровательны,  жизнерадостны, пленительны. И мне  хотелось бы спросить вас,
извините  за  нескромность,  уж  не  пришлось  ли  и  вам,  при  всех  ваших
совершенствах, пережить такого рода горести?
     --  Горести?  -- повторила  Цвикер.--  Ну, моя  дорогая,  это  было  бы
слишком;  горести  --  это слишком  сильно сказано, даже если мне и пришлось
пережить что-то в этом роде. Вот еще "горести"! Это уже чересчур. И  притом,
на всякий яд есть свое противоядие, а на удар -- контрудар. Нельзя принимать
это слишком трагично.
     -- И все-таки я не совсем понимаю, о чем вы говорите. Не то, чтобы я не
знала, что такое грех, это я знаю, но ведь существует большая разница  между
тем, кто впал в греховные мысли, и тем, у кого грех стал привычкой, да еще в
собственном доме.
     --  Об  этом, я, кажется,  не  говорила, хотя,  признаться, к здесь  не
особенно  доверяю,  вернее,  не  доверяла,--  теперь-то  все в  прошлом.  Не
обязательно  в  собственном доме, есть и  другие места. Вам ведь приходилось
слышать о пикниках?
     -- Конечно.  И мне бы  очень хотелось, чтобы Инштет-тем проявлял  к ним
побольше интереса...
     -- О, не говорите так, дорогая. Мой Цвикер, например, очень часто ездил
в Заатвинкель *. От одного названия у  меня начинает  в труди колоть. Уж эти
мне  излюбленные  загородные  места  в  окрестностях нашего  милого  старого
Берлина! А  Берлин я люблю, несмотря ни на что. Одни лишь названия этих мест
способны  пробудить  целый  мир страхов и  опасений.  Вот вы  улыбаетесь!  И
все-таки, что можно сказать о большом городе и его нравственных устоях, если
почти у самых ворот его (ведь  между  Шарлоттенбургом и  Берлином сейчас нет
уже такой большой  разницы), на  расстоянии каких-нибудь тысячи шагов, можно
встретить местечки с  названиями:  "Пьяная  горка",  "Пьяное  село", "Пьяный
островок"!  Три  раза "Пьяный" --  это уже слишком. Вы можете объехать  весь
мир, а такого не встретите нигде.
     Эффи кивнула.
     --  И  все это, --  продолжала госпожа Цвикер,-- расположено у  зеленых
дубрав  Гавеля; все это находится в западной части, где культура и нравы как
будто  выше.  Но  поезжайте,  моя дорогая, в обратном направлении,  вверх по
Шпрее. Уж не буду  говорить о Трептове и Штралау,-- это пустячки, безобидные
вещи,  но возьмите карту этих  мест,  и вы найдете  наряду  с названиями  по
крайней мере  странными,  как,  например,  Кикебуш,  Вультейде  (нужно  было
слышать, как произносил эти  слова  мой Цвикер!) -- названия  прямо какие-то
зверские. Я даже не хочу осквернять ими ваш слух. Но, само собою разумеется,
именно этим местечкам  отдают предпочтение.  Я ненавижу эти пикники, которые
народ представляет себе в виде прогулки на линейках с  песней "Да, я пруссак
и  пруссаком  останусь" и которые  в  действительности  таят  в  себе  зерно
социальной революции. Говоря "социальная революция", я имею в виду, конечно,
моральную  революцию,  все  остальные давно  уже совершены.  Даже  Цвикер  в
последние дни жизни часто говорил мне:  "Поверь  мне,  Софи,  Сатурн  пожрет
своих собственных детей". А у Цвикера, при  всех его недостатках и  пороках,
была  философская голова, в этом  ему  нужно  отдать  справедливость,  и  он
обладал чувством исторической перспективы... Но  я вижу, моя  милая  госпожа
фон Инштеттен, которая  обычно слушает очень внимательно, сейчас  не уделяет
мне  и  половины  внимания,--  уж, верно, где-нибудь на  горизонте показался
почтальон, и ее сердечко летит ему навстречу, а глазки ищут в почтовой сумке
слова любви... Ну, злодей, что вы нам принесли?
     Тот же, к кому  были обращены эти слова, подошел в это время к столу на
веранде  и  молча  стал  вынимать  сегодняшнюю почту:  несколько газет,  две
рекламы  какого-то  парикмахера  и   под  конец  толстое  заказное   письмо,
адресованное баронессе фон Инштеттен, урожд. фон Брист.
     Он  попросил  расписаться  и  отправился  дальше.  Мадам  Цвикер  бегло
просмотрела рекламы парикмахера и громко рассмеялась: оказывается, подешевел
шампунь.
     А  Эффи  ее  не  слушала,  она  вертела  в  руках  письмо,  не решаясь,
по-видимому,  вскрыть его. Заказное, скрепленное двумя большими печатями,  в
толстом  конверте! Что  это  значит?  На  штемпеле:  "Гоген-Креммен";  адрес
написан матерью. А от Инштеттена пятый день ни строчки.
     Она взяла  ножницы для вышивания с  кольцами из  перламутра и  медленно
стала  срезать  одну  из  сторон  конверта. Еще одна  неожиданность:  письмо
написано  убористым почерком матери,  а в конверт вложены деньги, заклеенные
широкой полосой бумаги, на которой красным карандашом рукой отца проставлена
сумма.
     Эффи  сунула  деньги снова в  конверт и, опустившись  в кресло-качалку,
стала читать. Но не прошло и минуты, как письмо  выпало у нее из  рук,  а  в
лице не осталось ни кровинки. Она нагнулась и подняла письмо.
     -- Что с вами, дорогая? Что-нибудь неприятное?
     Эффи кивнула, но  ничего не ответила, только попросила  дать  ей стакан
воды. Отпив несколько глотков, она промолвила:
     --  Ничего, это скоро пройдет, дорогая советница. Извините, я поднимусь
на минутку к себе. Если можно, пришлите мне Афру.
     Эффи поднялась и вернулась в гостиную, видимо, обрадовавшись, что здесь
она может опереться на палисандровый рояль. Держась за него,  она нетвердыми
шагами дошла  до своей  комнаты, расположенной  справа от  гостиной, открыла
дверь и, добравшись до кровати, лишилась сознания.



     Так прошло несколько минут. Когда Эффи немного оправилась, она  присела
на  стоявший у окна стул и посмотрела на  тихую улицу.  Если бы хоть там был
какой-нибудь шум и движение. Но  дорога была только  залита солнцем,  да еще
выделялись  на  ней полосы  тени, отбрасываемые решеткой и деревьями. И Эффи
охватило  горькое  чувство  одиночества.  Еще  час назад она была счастливой
женщиной,  любимицей всех, кто ее знал, а сейчас она  стала отверженной. Она
успела прочесть только начало письма, но и этого было достаточно, чтобы ясно
представить себе свое  положение.  Куда теперь? На  этот вопрос она не знала
ответа, ей только безумно хотелось выбраться отсюда как можно скорее, бежать
от  тайной советницы, для которой она была всего лишь "интересным случаем" и
участие которой, если оно и было, далеко уступало ее любопытству.
     Ну куда же?
     Перед  ней  на  столе  лежало  письмо, но  у  нее не  хватало  мужества
продолжать чтение. Наконец она сказала:
     -- Чего  мне еще бояться?  Что мне можно сказать такого, чего  бы я уже
себе не сказала. Тот, из-за кого все это произошло, погиб, возвращения домой
быть не может, через несколько недель будет развод,  ребенка  оставят  отцу.
Это ясно, -- ведь я  виновная  сторона. А виновная мать не может воспитывать
ребенка.  Да  и на  какие  средства?!  Сама  я  как-нибудь  перебьюсь.  Надо
посмотреть,  что  пишет об этом мама,  как она представляет  себе мою  жизнь
теперь.
     И с этими словами она взяла письмо, чтобы дочитать его до конца.
     "...А теперь о твоем будущем, моя дорогая Эффи. Ты теперь должна  стать
самостоятельной, хотя можешь  быть уверена,  что  мы  будем  помогать  тебе,
насколько позволят  обстоятельства,  от  нас не зависящие.  Лучше всего тебе
остаться  в Берлине  (в большом городе как-то легче забыться): ты там будешь
одною из многих, кто лишил себя чистого воздуха и светлого солнца. Ты будешь
жить одна, и --  хочется  тебе или нет -- ты должна будешь отказаться от тех
сфер, в которых  ты привыкла вращаться. Высшее общество, в  котором ты жила,
будет для тебя,  несомненно, закрыто. Но самое грустное  -- и  для нас и для
тебя (да, и для тебя, насколько мы тебя знаем) -- это то, что и родительский
дом для тебя теперь тоже закрыт. Мы не можем предложить тебе приюта у нас  в
Гоген-Креммене, не можем дать тебе тихого пристанища  в нашем доме,  ибо это
означало  бы  отрезать  себя от целого мира, а делать этого мы решительно не
намерены.  И не  потому,  чтобы  мы  были  уж очень  привязаны к обществу  и
рассматривали  разрыв  с  тем,   что  именуют  "обществом",  как  совершенно
невозможное, нет,  не потому, а  просто  потому,  что мы  не  хотим скрывать
своего  отношения  к тому, что случилось, и хотим выразить, прости  мне  эти
слова, наше осуждение твоего  поступка, поступка нашей единственной  и столь
нами любимой дочери..."
     Эффи не могла  читать дальше, ее глаза наполнились  слезами и, несмотря
на  отчаянные  попытки овладеть  собой, она  разразилась  наконец рыданиями,
которые немного облегчили ей сердце.
     Через полчаса кто-то постучал в дверь. Эффи сказала: "Войдите", -- и на
пороге появилась советница.
     -- Можно войти?
     -- Конечно, дорогая  госпожа советница,-- сказала Эффи, лежавшая теперь
на диване, слегка прикрыв чем-то ноги и подложив ладони под щеку. -- Я очень
устала и устроилась, как пришлось. Возьмите стул, садитесь, пожалуйста.
     Советница села  так, что между нею и  Эффи оказался  столик с вазой для
цветов. Эффи не обнаружила и тени  смущения, она даже не переменила позы. Ей
вдруг стало  решительно  все  равно,  что подумает эта  женщина,  ей  только
хотелось как можно скорее уехать отсюда.
     -- Вы получили неприятные известия, дорогая...
     --  Более  чем  неприятные,   --  сказала  Эффи.--  Во  всяком  случае,
достаточно печальные,  чтобы  положить конец  нашему совместному  пребыванию
здесь. Мне придется уехать сегодня же.
     -- Я не хочу быть назойливой, но, надеюсь, это не из-за Анни?
     --  Нет, не из-за нее. Я получила письмо не из Берлина, это пишет мама.
У  нее  возникли опасения из-за меня,  и мне необходимо рассеять их, и  если
даже это будет не в моих силах, я все-таки должна буду поехать.
     -- Я понимаю вас, как ни печально мне провести последние дни  здесь,  в
Эмсе, одной. Прошу вас, располагайте мною, я к вашим услугам.
     Но не  успела  Эффи ответить  на эти слова,  как в комнату вошла Афра и
доложила, что все уже собрались к ленчу. Господа очень взволнованы новостью:
говорят, сюда на три недели  приезжает  кайзер, в заключение будут  маневры,
приедут боннские гусары.
     Цвикер  сразу  же  стала  говорить  о  том,  стоит  ли  в  таком случае
задержаться,  пришла  к выводу, что стоит, и тотчас же пошла к столу, чтобы,
конечно, извиниться за Эффи.
     Афра тоже хотела было уйти, но Эффи остановила ее:
     -- Немного погодя, Афра, когда вы освободитесь, зайдите сюда ненадолго,
чтобы помочь мне собрать мои вещи. Я уезжаю сегодня семичасовым поездом.
     -- Уже сегодня?  Как жаль,  сударыня. Ведь самые  лучшие дни только что
начинаются.
     Эффи улыбнулась.
     Госпожу Цвикер,  еще  надеявшуюся  что-нибудь выведать  у  Эффи, лишь с
трудом удалось уговорить не провожать "госпожу баронессу" на вокзал.
     --  Вы  же знаете,  на вокзале как-то  теряешься,  в уме только место и
багаж. Именно с теми, кого любишь, нужно попрощаться заранее.
     Цвикер  пришлось  согласиться,  хотя  она  прекрасно  поняла,  что  это
отговорка. О, она прошла огонь и воду и на лету схватывала, где правда и где
неправда.
     На вокзал Эффи проводила  Афра; она взяла с  госпожи баронессы обещание
обязательно  приехать сюда на следующее лето -- кто хотя раз побывал в Эмсе,
всегда возвращается снова. После Бонна Эмс самое красивое место на свете.
     А  госпожа Цвикер  меж тем села  за письма. Она писала не в гостиной за
шатким  секретером  в стиле  рококо,  аза тем самым столиком на веранде, где
утром  она  завтракала  вместе  с Эффи. Ей  доставляло  удовольствие  писать
письмо, которое должно будет развлечь ее приятельницу, одну берлинскую даму,
отдыхавшую сейчас в  Рейхенхал-ле. Эти души давно  уже обрели друг  друга, и
обе  дамы  старались  только  превзойти  друг  друга  в  чувстве   скепсиса,
распространявшегося  на всех мужчин; они  считали мужчин гораздо ниже  того,
что могло бы  снискать их одобрение,  особенно так называемых  "неотразимых"
мужчин. "Все  же лучше  те, кто  от смущения  не знает, куда  и смотреть,  а
больше всего разочаровывают  донжуаны. И  отчего  так бывает?!"  Таковы были
мудрые сентенции, которыми, как правило, обменивались подруги.
     Госпожа  Цвикер   строчила  уже  второй  лист  и  развивала  более  чем
благодарную тему, называвшуюся, конечно, "Эффи":

     "В целом она была  мила, приятна, как будто откровенна,  без дворянской
спеси  (а  может быть, просто  обладает  искусством  скрывать  ее) и  всегда
слушала с интересом, если я ей рассказывала что-нибудь  интересное, чем я  и
пользовалась (и  заверений в этом, как ты знаешь, не требуется). Стало быть,
еще  раз: очаровательная  молодая  женщина, лет  двадцати пяти  или  чуточку
больше. И все-таки я не доверяла ее безмятежности,  так же как не доверяю ей
и сейчас; собственно, сейчас менее всего. Сегодняшняя  история с  письмом,--
о, за этим  что-то  кроется,  даю голову на отсечение.  Если я ошибусь,  это
будет  моей  первой ошибкой в жизни.  То, что она  с  увлечением  говорила о
модных берлинских проповедниках  и устанавливала меру божественной благодати
каждого  из них,  а также  то, что  по временам она бросала взгляд  невинной
Гретхен, который должен был, очевидно,  означать, что она  не способна  воды
замутить,  только  лишний  раз  подтверждает...  Но  вот  входит  наша Афра,
красивая горничная, о которой я, кажется,  уже  писала, и кладет мне на стол
газету, которую, по  ее  словам, мне  посылает  хозяйка; одно место обведено
синим карандашом. Прости, я хочу прочесть, что это такое...
     О, в газете  есть интересные вещи,  они мне как нельзя кстати. Я вырежу
место, отмеченное синим карандашом,  и  вложу его  в письмо. И ты убедишься,
ошиблась ли я. Кто этот Крампас? Невероятно -- писать кому-то  записочки,  а
самое  главное -- хранить  у себя его письма!  Для чего  же тогда существуют
печи и  камины?  Пока приняты  эти дурацкие  дуэли, нельзя  допускать ничего
подобного.   Наше    поколение   не   может   позволить   себе   страсть   к
коллекционированию  писем,  это  дело будущих  поколений (тогда это  станет,
очевидно,  безопасно). А  теперь  до  этого  еще далеко. Впрочем,  мне  жаль
молодую  баронессу,  хотя меня  и утешает  суетное чувство,  что я опять  не
ошиблась. А дело было не так уж просто. Менее сильного диагностика не трудно
было бы провести. Как всегда,
     твоя Софи".



     Прошло три года, и почти все это время  Эффи жила на  Кениггрецштрассе,
между Асканской  площадью и Галльскими воротами,  где  она снимала маленькую
квартиру  из двух комнат. Окна одной комнаты выходили на улицу, другой -- во
двор;  сзади  помещалась кухня  с каморкой  для прислуги,--  все чрезвычайно
просто и скромно. Однако это была премиленькая квартирка, нравившаяся  всем,
кто  ее  видел,  но,  кажется,  больше  всего  тайному  советнику,   старику
Руммшюттелю, который, время от времени навещая  Эффи, простил бедной молодой
женщине  (если, вообще говоря, требовалось его прощение) не только давнишнюю
комедию с ревматизмом и невралгией, но и все остальное, что случилось потом;
ибо Румм-шюттель  знал и  еще  кое-что. Ему теперь было под  восемьдесят. Но
стоило   только  Эффи,   которая  с   некоторых  пор  стала  довольно  часто
прихварывать, прислать ему письмо  с просьбой навестить ее, как  он приходил
на  другое  же  утро,  не  желая  слышать ее извинений,  что  ему  из-за нее
приходится высоко подниматься.
     --  Пожалуйста, не извиняйтесь, сударыня. Во-первых, это моя профессия,
а во-вторых, я счастлив, чтобы не сказать горд, что могу, и так  хорошо еще,
подниматься на четвертый этаж. И если бы я не боялся докучать вам -- ведь, в
конце  концов,  я  прихожу  как врач,  а не  как любитель природы и красивых
видов, -- я приходил бы и чаще, просто чтобы повидать  вас и посидеть  здесь
несколько минут у вашего окна. Мне почему-то кажется, что вы  недооцениваете
этой прелестной панорамы.
     -- О нет, что вы! -- сказала Эффи, но Руммшюттель перебил ее:
     --  Прошу  вас,  сударыня, подойдите  на  минутку к  окну, или,  лучше,
разрешите  мне  самому подвести вас к нему. Сегодня  снова  все так чудесно!
Взгляните на эти железнодорожные арки, их  три, нет, четыре. И все время там
что-то движется... А сейчас вон тот поезд исчезнет за группой деревьев... Не
правда ли,  чудесно! А как красиво освещен солнцем  этот белый  дым. Было бы
просто идеально, не будь за насыпью кладбища Маттей.
     -- А мне всегда нравилось смотреть на кладбище.
     -- Да, вам можно так  говорить. А нашему брату! При виде кладбища у нас
неизбежно  возникают печальные мысли и  желание как можно дольше не попадать
туда. Впрочем, сударыня, я вами  доволен и сожалею  лишь  об  одном --  вы и
слышать не  хотите об  Эмсе. А Эмс при  вашем катаральном  состоянии  мог бы
совершить чудо...
     Эффи молчала.
     --  Да, Эмс мог бы совершить чудо. Но  так как вы его не любите (и  мне
это понятно), тогда  придется попить минеральную воду из местного источника.
Три минуты ходьбы -- и вы в саду принца Альбрехта. И хотя там нет ни музыки,
ни  роскошных  туалетов,  словом,  никаких  развлечений  настоящего  водного
курорта, все же самое главное -- это источник.
     Эффи не  возражала, и  Руммшюттель взялся за шляпу и трость.  Но он еще
раз подошел к окну.
     -- Я слышал, поговаривают  об устройстве террас на  Крестовой горе,  да
благословит  бог  городское  управление. Если  бы еще озеленили  пустырь там
позади... Прелестная квартирка! Я, кажется, вам завидую... Да, вот что я уже
давно  хотел  сказать  вам,  сударыня. Вы  всегда пишете мне такие  любезные
письма.  Кто бы им не  порадовался! Но  для этого каждый раз нужно усилие...
Посылайте ко мне попросту Розвиту!
     Эффи поблагодарила, и на этом они расстались.

     "Посылайте  ко  мне попросту Розвиту!"  -- сказал Руммшюттель. А  разве
Розвита  была  у  Эффи?  Разве  она  жила  на   Кениггрецштрассе,  а  не  на
Кейтштрассе? Конечно, она жила здесь и притом ровно столько, сколько и Эффи.
Явилась она к своей госпоже за три дня до переезда сюда, и это был радостный
день  для обеих, настолько радостный, что  о  нем  здесь следует  рассказать
особо.
     Когда из Гоген-Креммена  пришло письмо с отказом родителей принять ее и
Эффи вечерним  поездом вернулась  из Эмса в Берлин, она  решила вначале, что
квартиру снимать  не  будет, а устроится  где-нибудь  в пансионе.  В этом ей
относительно повезло.  Обе дамы, возглавлявшие пансион, были  образованны  и
внимательны  и давно перестали быть любопытными:  в пансионе  бывало столько
жильцов,  что попытки вникать  в  тайны  каждого отнимали  бы  слишком много
времени, да и мешали бы делу. Эффи была  приятна их сдержанность: она еще не
забыла назойливых взглядов госпожи Цвикер, которые ни на минуту не оставляли
ее  в покое.  Но  когда прошло  две недели, она  ясно почувствовала, что вся
царившая  здесь атмосфера,  как моральная, так  и физическая,  то есть самый
воздух, в буквальном смысле этого слова, для нее невыносима.
     В столовой пансиона собиралось обычно семь  человек: кроме Эффи и одной
из владелиц (другая бывала занята по хозяйству вне дома),4к столу
являлись две англичанки, посещавшие высшую школу, дама-дворянка из Саксонии,
затем очень красивая еврейка из Галиции,  о которой никто не знал, чем  она,
собственно,  хочет  заняться,  и,  наконец,  дочь  регента  из   Польцина  в
Померании,  собиравшаяся  стать  художницей.  Все  вместе  они,  однако,  не
составляли  удачной  компании,  особенно неприятной  была  их надменность  в
отношениях друг с другом, причем англичанки, как это ни странно, не занимали
в  этом бесспорно  ведущего места, а  лишь оспаривали  пальму  первенства  у
исполненной величайшего художественного вкуса  девицы из Польцина. II все же
Эффи,  не проявлявшая  никакой  активности, мирилась  бы  с гнетом  духовной
атмосферы,  если  бы  не  воздух  пансиона.  Трудно  сказать,  из  чего  он,
собственного говоря, состоял,  этот воздух, но то, что им нельзя было дышать
болезненно чуткой  в отношении запахов  Эффи, было более чем  ясно.  И  вот,
оказавшись вынужденной  по этой  чисто  внешней  причине  искать себе другой
приют,  Эффи  и  сняла  недалеко  отсюда  хорошенькую,  уже  описанную  нами
квартирку на  Кениггрецштрассе. Она должна была  занять ее  к началу зимнего
сезона,  приобрела  все необходимое и в  конце  сентября считала уже  часы и
минуты, остававшиеся ей до избавления от пансиона.
     В, один  из этих последних дней  -- через четверть часа после того, как
она  ушла  из  столовой,  чтобы  отдохнуть  на  диване, обтянутом  шерстяной
материей  цвета  морской волны с крупными цветами,--  в  дверь  кто-то  тихо
постучал.
     -- Войдите.
     Вошла одна из  горничных,  болезненная особа лет  тридцати пяти, всегда
вносившая  с  собой,  очевидно  в  складках  своего  платья,  затхлый  запах
пансиона, в коридорах которого ей постоянно приходилось бывать, и сказала:
     -- Сударыня, извините, пожалуйста, но вас кто-то спрашивает.
     -- Кто же?
     -- Какая-то женщина.
     -- Она назвала свое имя?
     -- Да. Розвита.
     Одно упоминание  этого имени  как  ветром  сдунуло полусонное состояние
Эффи.  Она вскочила, выбежала  в коридор, схватила Розвиту  обеими  руками и
потащила ее в комнату.
     --  Розвита,  ты!  Какая  радость! С  чем ты? О, конечно, с  чем-нибудь
хорошим.  Такое доброе,  старое лицо  не может быть с плохими вестями. Как я
счастлива, мне хочется расцеловать тебя. Вот никогда  бы не  поверила, что я
еще могу так радоваться! Добрая,  хорошая моя, как  ты живешь?..  Помнишь те
старые времена, когда в комнату приходило привидение, тот китаец? О, то были
счастливые дни. А мне они не казались  счастливыми,-- ведь я не знала тогда,
как  сурова  жизнь. Теперь-то я знаю!  Привидение  -- это  далеко  не  самое
худшее.  Входи,   входи,  моя  добрая  Розвита,  садись  рядом   со  мной  и
рассказывай... Ах, как я тоскую!.. Что там делает Анни?
     Розвита не сразу обрела  дар  речи;  она осматривала странную  комнату,
серые,  словно  покрытые  пылью  стены  которой были отделаны узким  золотым
багетом. Наконец она  пришла  в  себя  и  рассказала:  Инштеттен сейчас  уже
вернулся из Глаца* (старый кайзер сказал:  шести недель, мол, в таком случае
вполне  достаточно), а она,  Розвита, дожидалась, когда вернется господин,--
из-за Анни, ей же нужен  присмотр. Конечно, Иоганна особа аккуратная, но все
еще слишком  красива и еще  слишком занята собой -- поди воображает  невесть
что. Но раз господин здесь и может сам  за всем последить, она отпросилась и
пришла посмотреть, как поживает ее госпожа...
     -- И хорошо сделала, Розвита...
     Да,  узнать, может, чего  здесь не так,  может она нужна госпоже. Тогда
она, Розвита, останется здесь и будет заботиться о том, чтобы у нее все было
как следует.
     Эффи слушала с закрытыми  глазами,  откинувшись  на  спинку  дивана. Но
вдруг она выпрямилась и промолвила:
     --  Все,  что  ты  сказала, хорошо,  это  очень  хорошая  мысль. Я хочу
сказать,  что  здесь, в пансионе,  я не  останусь.  Я сняла недалеко  отсюда
квартиру,  купила уже обстановку и через  три дня хочу  переехать. Было  бы,
конечно, чудесно, если бы мы переехали вместе и, расставляя мебель, я  могла
бы сказать  тебе: "Нет,  не  сюда, Розвита, шкаф  нужно  поставить  туда,  а
зеркало  сюда". А когда  мы устанем от  всей этой  возни,  я, наверное, тебя
попрошу: "Ну-ка, Розвита, сходи купи бутылочку шпа-тенбреу, поработали -- не
грех и выпить, да захвати что-нибудь вкусненькое из "Габсбургского двора", а
посуду  отнесешь  потом..." Уже от  одной мысли  об этом  у меня  становится
веселее на сердце.  Но и  я не могу не спросить, хорошо ли ты  это обдумала.
Анни, скажем, не в счет. Хоть ты к ней и очень привязана, она для тебя почти
что родная дочь, тем не менее о  ней есть кому позаботиться. И  Иоганна тоже
по-своему любит  ее. Значит, об  этом  ни  слова. Но раз ты хочешь  ко  мне,
подумай о том,  что у меня  теперь все, все изменилось. Я теперь живу совсем
по-другому.  Квартирку  я  сняла  очень  маленькую,  швейцар  там  не  будет
ухаживать ни  за тобой,  ни  за  мной. И хозяйство у нас будет небольшое  --
что-то вроде того, что мы, помнишь, называли "четверговым  меню", потому что
в доме  тогда  шла  уборка. А помнишь, как в такой день к нам пришел однажды
добрый Гизгюблер, и мы усадили его за стол, и как он  сказал потом: "Мне еще
никогда  не  приходилось  отведывать  таких  кушаний".   Он,   конечно,  был
необыкновенно деликатен, но, по правде говоря, это был  единственный человек
в городе, понимавший толк в еде, другие же все находили превосходным.
     Розвита с радостью слушала каждое слово своей госпожи, ей казалось уже,
что дело идет на лад, как вдруг Эффи сказала:
     --  Нет,  боюсь,  ты  не все  еще обдумала.  Ведь ты...  извини, но мне
придется  об этом сказать, хоть речь  и  идет о моем собственном доме...  ты
теперь избалована, ты отвыкла за эти годы быть экономной, нам ведь  этого  и
не требовалось. А теперь мне приходится быть бережливой, я бедна, денег, как
ты  знаешь, у меня немного, только то, что мне присылают из  Гоген-Креммена.
Отец  и мать стараются  сделать все,  что могут,  но  они небогаты...  Ну, а
теперь что ты скажешь?
     -- А то, что я перееду к вам в эту субботу, привезу свой чемодан, да не
вечером, а пораньше с утра,-- хочу помочь расставить мебель. Ведь  я примусь
за дело не так, как вы, сударыня.
     -- Не говори так, Розвита. Я тоже могу. Когда нужно, всякий сумеет.
     -- И вообще, сударыня, за  меня вы не бойтесь. Розвита не скажет: "Меня
это  не  очень устраивает". Розвиту все  устраивает, раз она будет  делить с
госпожой и хорошее и плохое, а уж в особенности  плохое. Вот увидите, я  это
умею, и еще как умею. А если бы и не умела, не  велика беда -- научусь. Ведь
я  не забыла, сударыня, как сидела на  кладбище -- одна-одинешенька  в целом
свете, хоть ложись и помирай. А кто  подошел ко мне?  Кто поддержал  меня?..
Да, немало мне пришлось всего пережить! Вот, например,- когда отец  бросился
на меня с раскаленным железом...
     -- Я уже знаю, Розвита!
     -- Уже  одного этого достаточно.  А на кладбище  тогда... сижу, бедная,
одинокая,  никому  ненужная,  --  это было еще похуже.  И  тогда подошли вы,
сударыня. Да не будет мне вечного спасения, если я забуду об этом!
     Сказав это, она встала и подошла к окну.
     -- Взгляните-ка, сударыня, его-то как раз и не хватало!
     Эффи тоже подошла к окну и посмотрела на улицу. Там, на противоположной
стороне, сидел Ролло и смотрел вверх, на окна пансиона.

     И вот через несколько дней Эффи с  помощью  Розвиты переехала на новую,
понравившуюся  ей  с самого  начала квартиру. Правда, у нее  теперь  не было
общества, но  ведь и  общение  с жильцами  пансиона приносило  ей  не  много
радости,  так  что  она  легко,  по  крайней  мере вначале, переносила  свое
одиночество. Да, одиночество,--  ведь с  Розвитой  не будешь  рассуждать  об
эстетике,  да и  о  том,  что  пишут  в газетах, вряд  ли поговоришь.  Хотя,
впрочем, если речь  заходила о простых обыкновенных вещах, или Эффи начинала
свою обычную  жалобу:  "Розвита, мне  снова так страшно",  у доброй  Розвиты
всегда находились слова утешения и дельный совет.
     До  рождества  все шло  хорошо, но уже  в сочельник  Эффи  стало  очень
грустно; а когда наступил Новый год, ее охватила безумная тоска. Холодов еще
не было, но дни  стояли  такие  серые и дождливые. И  чем  короче становился
день,  тем  длиннее  казались  вечера.  Чем   занять  их,  что  делать?  Она
принималась  вязать,  читала, раскладывала пасьянс,  часто играла Шопена. Но
даже  любимые ноктюрны  не  могли озарить ее  тусклую жизнь. И когда Розвита
приносила  на  подносе чай  и ужин  -- одно яйцо и мелко  нарезанный венский
шницель,-- Эффи, закрывая пианино, просила:
     -- Сядь поближе и составь мне компанию. И Розвита садилась.
     --  Уж  вижу, сударыня, вы сегодня  опять слишком  много играли. У  вас
всегда потом появляются красные пятна. Господин советник вам это запретили.
     -- Ах, Розвита, ему  легко  запрещать,  а  тебе еще легче повторять его
слова. А что делать мне? Не могу же я целый день сидеть у окна и смотреть на
церковь  Христа-спасителя.  Правда, в воскресенье  во время всенощной, когда
освещены  все  окна,  я  люблю  смотреть на  нее.  Только  это не  помогает,
наоборот, на душе становится еще тяжелее.
     --  Попробуйте  как-нибудь сходить  туда. Впрочем, раз вы уже, кажется,
заходили туда.
     -- О, уже не раз. Ну, а что из  этого? Он очень умный человек  и читает
хорошо  проповеди,  я была бы рада, если бы у меня была хоть сотая часть его
знаний. Но слушать  проповедь -- это все равно что  читать книгу. А когда он
начинает повышать голос, размахивает руками и  трясет черными прядями  своих
волос, от молитвы моей и помину нет.
     -- А был помин-то? Эффи рассмеялась.
     -- Думаешь, я  и  не начинала молиться? Может  быть. А  почему?  В  чем
причина?  Только не  во мне. Он так много говорит  о Ветхом завете.  Как  ни
хорош этот завет, меня он не увлекает. И вообще слушать -- это что-то не то.
Видишь  ли, мне  нужно  какое-нибудь дело,  которое  захватило  бы меня  всю
целиком. Вот это было бы  хорошо для меня. Ведь есть же такие  общества, где
учат молоденьких девушек, как вести хозяйство, или,  например, школы кройки,
или курсы воспитательниц детского сада. Ты не слышала об этом?
     -- Кажется, слышала. Аннхен тоже должна была пойти в детский сад.
     -- Вот видишь, ты знаешь это даже лучше меня. Мне тоже хочется вступить
в какое-нибудь общество, хочется быть полезной. Но об этом  и думать нечего,
дамы не примут меня, не смогут принять. Ужасно, что мир так тесен и что  мне
нельзя даже делать добро. Детям  бедняков я и то не могу давать уроки, чтобы
помочь им учиться.
     -- Ну, это  и не для вас. Вы же  знаете, у детей обувь смазана жиром, в
сырую погоду  от нее будет только  запах  и грязь, а  вы, сударыня, этого не
выносите.
     Эффи улыбнулась.
     -- Ты, кажется, права, Розвита. Но это и плохо, что ты права. Значит, у
меня еще многое сохранилось от прежней жизни, значит, мне еще слишком хорошо
живется.
     Ну уж с этим Розвита никак не могла согласиться.
     -- У кого  такая хорошая душа, как у моей госпожи, тому вряд ли слишком
хорошо живется.  Только вы все равно не должны играть такой грустной музыки.
У вас все еще наладится, и уж какое-нибудь дело да найдется.
     И  действительно дело нашлось.  Эффи захотелось стать  художницей, хотя
она прямо  с  ужасом вспоминала самомнение девицы из Польцина, воображавшей,
что она  хорошо  рисует.  Посмеиваясь над  собой, зная, что  ей  никогда  не
подняться  выше робкого  дилетантизма,  Эффи  все  же со  страстью принялась
рисовать,  найдя  в  этом то дело, тихое, нешумное, какое ей было по сердцу.
Она договорилась с одним старым  профессором живописи,  довольно известным в
кругах бранденбургской аристократии. Он был  простодушен  и набожен и  скоро
привязался  к Эффи; очевидно,  он  полагал,  что спасает  заблудшую душу,  и
относился к  ней  очень внимательно и тепло, как к собственной  дочери. Эффи
почувствовала себя почти счастливой,  и день ее  первого урока живописи стал
поворотным моментом  к  лучшему.  Жизнь  ее  не  была теперь  такой серой  и
однообразной. А Розвита прямо торжествовала: она оказалась права, и дело все
же нашлось.
     Так  прошел  год,  другой,   третий.  Общение  с  людьми  сделало  Эффи
счастливой, будило в  ней  желание  возобновить старые знакомства,  завязать
новые. Но  порой ее охватывала страстная тоска по  Гоген-Креммену. Больше же
всего ей хотелось повидаться с Анни. Ведь она была ее дочь. О ней она думала
без конца, вспоминая при этом фразу, как-то сказанную певицей Триппелли: "До
чего  же  тесен  мир,  попади  вы хоть в  Центральную  Африку, и там в  один
прекрасный день встретится  старый знакомый". Тем не менее дочурку свою, как
это ни странно, ей еще ни разу не довелось повстречать. Но вот что случилось
однажды. Эффи  возвращалась с урока рисования. На остановке у Зоологического
сада  она  села  в вагон конки, который  ходил по длинной Курфюрстенштрассе.
День  был  жаркий,  и  ей   было  приятно  колыхание   приспущенных  шторок,
вздувавшихся от сквозняка. Откинувшись в углу на спинку сиденья, обращенного
к  передней площадке, она смотрела  на  длинный  ряд прижатых к  окнам синих
мягких кресел, отделанных  кистями  и бахромой.  Конка двигалась медленно. И
вдруг в  нее вскочили три школьницы  в остроконечных шапочках, с  ранцами на
спине.  Две из  них  были  белокурые,  шаловливые,  а  третья  темноволосая,
серьезная. Это  была  Анни. Эффи вздрогнула.  Неожиданная встреча, о которой
Эффи так долго и так страстно мечтала, наполнила ее теперь безумным страхом.
Что делать?! Быстро,  не раздумывая,  она  прошла через весь вагон,  открыла
дверь  на переднюю площадку,  где  был  один только  кучер,  и попросила его
разрешить ей сойти здесь, до следующей остановки.
     -- Здесь, барышня, нельзя, не разрешают, -- сказал кучер. Но  она  дала
ему  монету и так умоляюще  посмотрела  на него,  что  добродушный  кучер не
выдержал и пробормотал:
     -- Оно, конечно, нельзя, да уж ладно!
     И когда конка остановилась, он снял решетку, и Эффи спрыгнула.
     Домой она вернулась в состоянии крайнего возбуждения.
     -- Розвита, представь себе, я видела Анни!
     И она рассказала, как она встретила  Анни. Розвита была недовольна, что
матери и дочери не  довелось испытать радости свидания, и Эффи лишь с трудом
убедила ее, что в присутствии  стольких людей это было бы невозможно. Затем,
не скрывая своей материнской гордости, сна рассказала, как выглядит Анни.
     --  Да,  она  получилась  половина  наполовину. Самое  красивое,  можно
сказать  изюминка,  у нее от мамы, ну, а серьезность  так целиком от папы. А
как пораздумаешь, все-таки она больше похожа на господина.
     -- Ну и слава богу,-- сказала Эффи.
     --  Как сказать, сударыня, это  еще вопрос.  Кое-кому  больше  нравится
мама.
     -- Ты так думаешь, Розвита? Я.лично другого мнения.
     -- Как бы не так, меня  не проведешь. Вы  тоже понимаете, что к  чему и
что нравится больше мужчинам.
     -- Не будем говорить об этом, Розвита. Разговор прекратился и больше не
возобновлялся. Но
     Эффи,  хотя  и избегала теперь  говорить  с Розвитой  об Анни, не могла
забыть  свою встречу с  ней  и  очень  страдала оттого,  что сама убежала от
дочери.  Ей  было  больно и  стыдно,  а  желание  встретиться с  Анни  стало
невыносимым, доводило ее до галлюцинаций. Писать Инштетте-ну, просить его об
этом  было невозможно. Она сознавала свою  вину перед ним,  даже  с каким-то
исступлением терзала  себя сознанием этой  вины,  но вместе  с тем  ее часто
охватывало чувство возмущения  Инштеттеном. Она говорила себе, что  он прав,
тысячу  раз прав, но  в конце концов в  чем-то  все-таки и неправ.  Все, что
случилось тогда, было давно,-- ведь потом она начала  новую жизнь, он должен
был  убить в  себе воспоминание  об этом, а он  вместо  этого  убил  бедного
Крампаса.
     Нет,  писать  Инштеттену было  невозможно.  Но в  то  же  время ей  так
хотелось увидеть Анни, поговорить с ней, прижать ее к своей груди, что после
долгих размышлений она, кажется, нашла способ попытать добиться этого.
     На следующее утро  Эффи  оделась  особенно  тщательно  и  в простом, но
изящном  черном  платье отправилась на  Унтер-ден-Линден к супруге министра.
Она послала  свою визитную карточку,  на которой  было  написано:  "Эффи фон
Инштеттен, урожд. Брист". Все остальное было опущено, даже титул баронессы.
     --  Ее  превосходительство  просит  пожаловать,--  сказал,  вернувшись,
слуга,  и, проводив Эффи  в приемную,  попросил подождать.  Она  присела  и,
несмотря на охватившее ее волнение,  стала рассматривать  висевшие на стенах
картины.   Здесь  была,   между   прочим,   "Аврора"  Гвидо  Рени*,   а   на
противоположной   стене  висело   не-сколко   английских  эстампов,   гравюр
Бенджамина  Уэста*,  в его  прославленной манере  акватинты,  полной света и
тени. На одной из них был изображен король Лир в степи во время грозы*.
     Едва Эффи  успела рассмотреть все  картины,  как дверь соседней комнаты
отворилась  и к посетительнице вышла  высокая  стройная  дама с  приветливым
выражением лица и протянула ей руку.
     --  Моя дорогая, как я рада вас видеть.-- И,  говоря это, она подошла к
дивану и усадила Эффи рядом с собой.
     Эффи  была  тронута  ее добротой:  ни  тени  превосходства,  ни единого
упрека, лишь по-человечески теплое участие.
     -- Чем могу вам служить? -- спросила затем супруга министра.
     У Эффи дрожали губы. Наконец она сказала:
     -- Меня  привела  к вам, сударыня,  просьба, и  выполнить ее, вероятно,
будет нетрудно.  У  меня есть десятилетняя дочь, которую я не видела уже три
года. А мне так хочется увидеть ее!
     Супруга министра взяла  Эффи  за  руку и  посмотрела на нее с дружеским
участием.
     -- Я сказала, что не видела  ее более трех лет, но это не совсем верно:
я встретила ее три дня тому назад.
     И Эффи с большой живостью описала свою встречу с Анни.
     --  Я  убежала  от собственной  дочери...  Говорят, что посеешь,  то  и
пожнешь. Я знаю это  и ничего не хочу изменить в своей жизни. Все, что есть,
так  должно и остаться.  Но ребенок... Это жестоко. Я хочу видеть  ее,  хоть
изредка, хоть  иногда. Но видеться украдкой я тоже не  могу;  встречи должны
происходить с ведома и согласия заинтересованных сторон.
     --  С  ведома  и  согласия  заинтересованных сторон,--  повторила  жена
министра слова Эффи. -- Стало быть, с согласия вашего супруга. Я вижу, он не
желает допускать  к  дочери мать  -- воспитание, о  котором  я не имею права
судить. Вероятно, он прав. Простите мне эти слова, дорогая.
     Эффи кивнула.
     --  Вы и  сами,  очевидно, понимаете  позицию  вашего супруга и  хотите
только,  чтобы отдали  должное и  вашему  материнскому чувству, быть  может,
самому  лучшему  из  всех  человеческих  чувств, по  крайней  мере с  нашей,
женской, точки зрения. Вы согласны со мной?
     -- Вполне, сударыня.
     --  Следовательно, вам нужно  получить разрешение  видеться  с дочкой у
себя в доме, чтобы вновь обрести сердце своего ребенка?
     Эффи снова кивнула, а супруга министра сказала:
     -- Я  сделаю  все,  что  могу,  сударыня.  Но  это  будет нелегко.  Ваш
супруг,-- простите,  что  я  называю его по-прежнему  -- не  из  тех мужчин,
которые подчиняются настроению.  О нет, он руководствуется принципами, и ему
нелегко будет отказаться от них  или хотя бы  временно поступиться ими. Если
бы  это было не  так,  его поведение и  воспитание были  бы  иными.  То, что
кажется вам жестоким, он считает только справедливым.
     -- Вы думаете, что мне лучше отказаться от моей просьбы?
     --  Нет, почему же.  Мне хотелось лишь  объяснить,  чтобы не сказать --
оправдать, поведение вашего мужа,  и, кроме того, указать на те трудности, с
которыми нам,  по всей вероятности, придется столкнуться. Но  я полагаю, что
мы настоим на своем. Ведь  мы, женщины, можем многого добиться, стоит лишь с
умом приняться за дело и не слишком  перегнуть палку. Кроме того, ваш супруг
один из моих  почитателей и, думаю, не откажет мне в просьбе, с  которой я к
нему обращусь.  Кстати, у нас собирается завтра наш маленький тесный кружок,
я увижу его и  поговорю с ним, а послезавтра вы  получите от меня письмецо и
увидите,  принялась ли я за дело с умом, то есть я хотела сказать удачно или
нет. Я думаю, что мы добьемся успеха, и вы увидитесь с дочерью. Говорят, она
очень красивая девочка. Впрочем, в этом нет ничего удивительного.



     Через день пришло обещанное  письмо, и Эффи прочла: "Рада сообщить Вам,
сударыня, приятные новости. Все получилось так, как нам хотелось. Ваш супруг
слишком  светский  человек, чтобы  отказать  в  просьбе  даме.  Однако  было
совершенно очевидно (и я не могу  этого скрыть от Вас),  что его согласие не
соответствует тому, что сам он считает  разумным и справедливым. Но не будем
придирчивы там,  где следует только порадоваться.  Мы договорились, что Анни
придет к Вам  сегодня после  двенадцати.  Пусть  Ваша  встреча  пройдет  под
счастливой звездой!"
     Письмо пришло со второй почтой,  и до  появления Анни  оставалось менее
двух часов.  Кажется, недолго, но  вместе  с  тем,  мучительно  долго.  Эффи
ходила, не находя покоя, из комнаты в комнату, заходила на кухню, говорила с
Розвитой о всевозможных вещах: о плюще,  который  на  будущий год, наверное,
совсем обовьет окна церкви Христа-спасителя, о швейцаре, который опять плохо
привинтил газовый кран (как бы не взлететь из-за этого в воздух), о том, что
керосин   лучше  брать   опять  на  Унтер-ден-Линден,  а  не  в   лавке   на
Ангельтштрассе. Она говорила  обо  всем  на свете,  только  не  об  Анни. Ей
хотелось  заглушить  страх,   охвативший  ее,  несмотря  на  письмо  супруги
министра, а может быть им и вызванный.
     Наконец наступил  полдень.  В прихожей раздался робкий  звонок. Розвита
пошла взглянуть, кто пришел.  Анни? Да, это была  она. Поцеловав девочку, но
не расспрашивая ни О-  чем,  Розвита  тихонечко, будто в  доме  был  тяжелый
больной, повела ее по коридору, через первую комнату, до двери второй.
     -- Ну,  входи туда, Анни, --  сказала она и,  не желая мешать, оставила
девочку одну, а сама вернулась на кухню.
     Когда  Анни  вошла,  Эффи   стояла  в  противоположном  конце  комнаты,
прислонившись спиной к дубовой раме зеркала.
     -- Анни!..
     Девочка же остановилась у полуприкрытой двери, не то в нерешительности,
не то не желая идти дальше.  Тогда Эффи сама бросилась  к  дочери, подняла и
поцеловала ее.
     -- Девочка моя, Анни! Как я рада! Ну, проходи же, рассказывай.
     И, взяв  ее  за  руку,  она  подошла  к дивану и села.  Анни стояла  не
двигаясь, сжимая свободной рукой край свесившейся скатерти, робко поглядывая
на мать.
     -- Знаешь, Анни, я тебя недавно видела.
     -- Мне тоже так показалось.
     -- А теперь расскажи мне обо всем поподробнее. Какая ты  стала большая!
И этот  шрамик  здесь--Розвита рассказала мне о нем. Ты  всегда была в играх
резвой и шаловливой. Это у тебя от мамы, мама твоя была тоже такая! А как ты
учишься?  Наверное, отлично, ты похожа  на первую ученицу, которая  приносит
домой только самые лучшие баллы. Тебя хвалит фрейлейн  фон Ведельштедт,  мне
говорили об этом.  Это  очень  хорошо. Я  тоже  была  честолюбивой девочкой.
Только у нас не было такой хорошей школы. Больше всего я любила мифологию. А
ты, какой у тебя самый любимый предмет?
     -- Я не знаю.
     -- Нет, ты, наверное, знаешь, это не трудно сказать. По какому предмету
у тебя самые лучшие отметки?
     -- По закону божию.
     -- Ну, вот видишь. Я же знаю.  Это очень хорошо. А я не особенно была в
нем  сильна.  По-видимому,  это  зависело  и от преподавателя  -- у нас  был
кандидат.
     -- И у нас был кандидат.
     -- А сейчас его нет? Анни кивнула.
     -- Почему?
     -- Я не знаю. Теперь у нас снова проповедник.
     -- Вы его любите?
     -- Да, двое из первого класса даже хотят перейти к нам *.
     -- Мне это понятно. Это хорошо. А как поживает Иоганна?
     -- Это она проводила меня сюда.
     -- А почему ты ее не привела сюда наверх?
     -- Она сказала, что лучше побудет внизу, подождет меня на той стороне у
церкви.
     -- А потом ты зайдешь за ней? - Да.
     -- Надеюсь, она будет ждать терпеливо. Там есть маленький садик, а окна
церкви до половины заросли плющом, будто церковь старая-престарая.
     -- Мне бы не хотелось заставлять ее ждать.
     -- Я вижу,  ты очень внимательна  к людям. Я рада  этому,  только нужно
быть ко всем справедливой. А теперь расскажи мне о Ролло.
     --  Ролло очень хороший.  А папа  говорит, что он  стал ленивым. Больше
всего он любит греться на солнышке.
     -- Представляю  себе! Это он любил даже тогда, когда ты была совсем еще
маленькой. А теперь скажи мне,; Анни, ты часто будешь приходить ко мне? Ведь
сегодня мы видимся просто так!
     -- Приду, если мне разрешат.
     -- А пойдешь со мной в Сад принца Альбрехта? -- Да, если мне разрешат.
     --  Или  отправимся  к  Шиллингу есть  мороженое;  ананасы и  ванильное
мороженое я люблю больше всего.
     -- Конечно, если мне разрешат.
     Эти в  третий раз произнесенные  слова "если мне разрешат"  переполнили
чашу  терпения.  Эффи  встала  и  посмотрела  на  девочку  взглядом,  полным
возмущения.
     --  Кажется,  тебе  пора, Анни.  А то  Иоганна устанет  ждать.--  И она
позвонила. Розвита, находившаяся в соседней комнате, явилась немедленно.
     --  Розвита, проводи Анни до церкви, там ее  ожидает Иоганна. Мне будет
жаль, если она простудится. Передай ей от меня привет.
     И они ушли.
     Но едва  Розвита  хлопнула  дверью  в  парадном,  как Эффи  разразилась
истерическим смехом. Она стала  срывать с себя платье  -- ей было душно, она
задыхалась.
     -- Так вот оно, это свидание!..
     И, не зная, как помочь себе, Эффи  бросилась к  окну и распахнула  его.
Рядом с окном была книжная полка, на ней  стояли одинакового размера  томики
со стихами Шиллера и Кернера *, а наверху лежала библия и книга псалмов.  Ей
вдруг  захотелось молиться,  она взяла библию и положила ее на стол как  раз
там,  где стояла Анни. Бросив  туда  быстрый взгляд, она упала  на колени  и
сказала:
     --  О  господи, прости мне  все,  что  я сделала, я  была  тогда  почти
ребенком!..  Но  нет, я уже не  была  ребенком, я  была достаточно взрослой,
чтобы понимать, что я  делаю. И я понимала это, я нисколько не  хочу умалять
свою вину.  Но  то, что случилось  теперь, это уж слишком!.. Боже, это не ты
был сейчас с моей дочерью, это не ты хотел покарать меня! Это был он, только
он! Я  думала,  у него благородное сердце,  я чувствовала себя рядом  с  ним
маленькой и  ничтожной. А теперь я поняла, что маленький и ничтожный  -- это
он! И поэтому  он жесток. Все ничтожные люди жестоки. Это он научил ребенка.
Недаром  Крампас в насмешку называл  его "прирожденным  педагогом", и он был
прав. "Конечно, если мне разрешат"!.. Можете не  разрешать! Мне уже не нужно
вашего разрешения.  Я больше не хочу вас видеть! Я  ненавижу вас  всех, даже
собственного ребенка. Нет, это  уж слишком!.. А он честолюбец: всюду у  него
честь,  честь,  честь... Он  застрелил бедного человека, которого я даже  не
любила  и  которого  забыла  именно  потому,  что не  любила.  Все это  было
глупостью, а кончилось убийством и смертью. И в этом виновата, конечно, я...
А он послал мне ребенка,  потому что  не может  ни  в  чем  отказать супруге
министра!  Но  прежде чем  послать ко  мне девочку,  он дрессировал  ее, как
попугая,  научив одной только фразе: "Если мне разрешат". Мне тошно от того,
что я когда-то сделала, но от  вашей добродетели мне  худо вдвойне. Прочь от
вас. Жить я еще должна, но всему приходит конец.
     Когда Розвита вернулась,  она  нашла  Эффи  на  полу:  бедняжка лежала,
спрятав лицо, не шевелясь, словно мертвая.



     Пригласили   Руммшюттеля.   Состояние   Эффи,   по   его  мнению,  было
небезопасным.  Рюммшюттель  не  сомневался  теперь,  что  у нее  туберкулез,
который он подозревал  уже давно, но  гораздо больше  его  тревожили  сейчас
признаки  тяжелого  нервного расстройства. В  его  присутствии  Эффи немного
успокоилась -- его дружеское обхождение, его ласковое участие и шутки всегда
благотворно действовали на нее, поднимали ее настроение. Провожая доктора до
двери, Розвита спросила:
     --  Господин  Руммшюттель,  неужели  это  опять  повторится? Боже,  как
страшно! Я теперь не знаю ни  минуты покоя. Эта история  с девочкой, это  уж
слишком! Бедная,  бедная госпожа! И  такая  еще молодая! В ее годы некоторые
только еще начинают жить.
     -- Успокойся,  Розвита, все еще  может наладиться. Но ей  нужно уехать.
Вот тогда мы увидим. Знаете, свежий воздух, новые люди.
     Через день в Гоген-Креммен пришло письмо следующего содержания:

     "Милостивая сударыня! Мои давнишние дружеские отношения с семьями Брист
и  Беллинг, а еще больше искренняя любовь,  которую я питаю к Вашей  дочери,
вынуждают меня писать эти строки. Я считаю,  что дальше так  продолжаться не
может. Ваша дочь может скоро  погибнуть, если ее не вырвать из той атмосферы
одиночества  и  страдания,  в  которой  она  находится  уже  несколько  лет.
Предрасположение  к  туберкулезу  у  нее   наблюдалось  всегда,  почему   я,
собственно говоря,  и  рекомендовал  ей в  свое время  поездку в  Эмс.  Но к
старому недугу недавно присоединился новый -- ее здоровье быстро разрушается
вследствие  расстройства   нервной  системы.  Чтобы  приостановить  это,  ей
необходим  свежий  воздух. Куда  ей  поехать? Можно было  бы порекомендовать
какой-нибудь курорт в Силезии -- хорошо бы Зальцбрунн или даже Рейнерц, если
принять  во внимание ее  нервное состояние. Однако я лично считаю, что  это-
должен быть  Гоген-Креммен. Вашей дочери, милостивая сударыня, необходим  не
только  свежий  воздух. Она  чахнет, потому  что  у нее  нет  никого,  кроме
Розвиты. Верность  служанки  --  это  хорошо,  но  любовь  родителей  лучше.
Простите  мне,  старому человеку, что  я  вмешиваюсь в  Ваши  семейные дела,
которые,  собственно, не  имеют  прямого  отношения  к  моей  профессии.  Но
косвенно  они  связаны  с  ней, ибо именно  долг  врача заставляет меня,  да
простятся мне эти слова, диктовать  Вам условия... Ведь в жизни  мне столько
пришлось  всего  видеть!..  Но  об  этом  не  стоит. Засвидетельствуйте  мое
глубокое уважение Вашему супругу.
     Искренне преданный Вам доктор Руммшюттель".

     Госпожа фон Брист прочитала письмо своему мужу. Оба они сидели в саду в
тенистой  каменной  галерее.  Перед ними была площадка с солнечными  часами,
позади  крытая  стеклянная  беседка.  Ветерок  шелестел  в   листьях  дикого
винограда, вьющегося по окнам;  над  водой,  нежась в  лучах солнца, застыли
стрекозы.
     Брист молчал, он только барабанил пальцем по подносу.
     -- Пожалуйста, не стучи. Лучше скажи что-нибудь.
     -- А что мне  сказать, Луиза? Достаточно того,  что я стучу. Мое мнение
ты знаешь давно. Правда, вначале, когда, как гром среди  ясного неба, пришло
письмо от  Инштеттена, я  согласился  с тобой.  Но  с  тех пор  прошла целая
вечность... Ты же  знаешь, не по душе мне роль Великого инквизитора, она мне
давно надоела.
     --  Не упрекай меня,  Брист. Я ее люблю  не меньше, если не больше, чем
ты. Каждый любит  по-своему. Но  мы существуем  на свете не  для того, чтобы
нянчить  и потакать нашим  детям и снисходительно смотреть, как они попирают
заповеди и мораль, и все то, что осуждают  все люди  --  и в  данном  случае
осуждают совершенно справедливо!
     -- Ну, что ты! Всегда что-нибудь одно бывает важнее.
     -- Конечно. Что же по-твоему?
     -- Любовь родителей к детям.  И если к тому же  у вас одна единственная
дочь...
     -- Тогда махни рукой на катехизис и мораль и не претендуй на общество.
     --   Знаешь,   Луиза,  о  катехизисе  еще  можно  поговорить,   но   об
"обществе"...
     -- А без общества жить очень трудно.
     -- И без дочери тоже, К тому  же "общество", когда захочет, кое  на что
закрывает глаза. Я полагаю так: Придут к нам Ратеноверские гусары -- хорошо,
и не  придут  --  хорошо. И если  хочешь  знать мое мнение,  я  скажу.  Надо
попросту послать телеграмму: "Эффи, приезжай". Ты не возражаешь?
     Она встала и поцеловала его в лоб.
     -- Ну конечно. Только не  упрекай меня. Это не легкий  шаг. С этого дня
наша жизнь пойдет совсем по-другому.
     -- Я лично выдержу. Рапс  в  этом году  уродился, стало быть,  осенью я
смогу травить  зайцев.  Красное вино  мне и сейчас по вкусу;  а  когда здесь
будет  Эффи,  оно  покажется  еще   вкуснее...   Значит,  сейчас  же  пошлем
телеграмму.

     И вот уже более полугода Эффи живет в Гоген-Креммене. В ее распоряжение
отданы две комнаты на втором этаже, те самые, которые она занимала и прежде,
когда гостила здесь у родителей. Одна из них предназначена лично для Эффи, в
другой  поселилась   Розвита.   Надежды,  которые  Руммшюттель   связывал  с
пребыванием в Гоген-Креммене, казалось, начинали сбываться.  Эффи  перестала
кашлять,  исчезло  суровое  выражение,  которое лишало очарования  ее  милое
личико, и наконец наступил даже день, когда  она в первый раз засмеялась., О
Кессине и  обо  всем, что было  с ним связано, старались не вспоминать; лишь
иногда разговор  заходил  о  госпоже  фон  Падден и уж,  конечно,  о  добром
Гизгюблере, к которому старый Брист питал большую симпатию. "О, этот Алонзо,
этот прециозный испанец, который дает приют Мирамбо и воспитывает Триппелли.
Он  --  гений,  не  спорьте  со  мной!"  И  Эффи должна была изображать  ему
Гизгюблера, как он стоит со шляпой в руке и  отвешивает бесконечные поклоны.
Она выполняла просьбу отца не очень охотно -- это ей казалось несправедливым
по отношению к милому доброму Гизгюблеру, Однако при таланте Эффи копировать
людей аптекарь  получался у нее как живой. Но  ни  об Инштеттене, ни об Анни
никто  никогда не  упоминал,  хотя  Анни считалась  наследницей  Бристов,  и
Гоген-Креммен должен был со временем стать ее собственностью.
     Да, Эффи  совсем ожила, и  мама,  не уступавшая теперь своему супругу в
нежности  и знаках внимания к дочери, стала,  как это часто бывает у женщин,
во всей этой истории видеть даже нечто пикантное.
     --  Давно  у  нас не было такой приятной  зимы,-- сказал как-то  старый
Брист. Эффи, сидевшая  в кресле, встала, подошла к нему и нежно убрала с его
лба прядку редких волос.
     Но все эти признаки выздоровления были одной только видимостью, болезнь
прогрессировала  и,  подтачивая жизнь,  медленно  уносила здоровье. И, когда
Эффи легкой эластичной походкой входила в  комнату родителей, чтобы пожелать
им доброго утра,  изящная в своем девичьем платье в белую и  голубую полоску
(оно  было на ней в  день  помолвки с Инштеттеном), они смотрели  на  нее  с
радостным  удивлением,  к которому, однако,  примешивалось  чувство  щемящей
тоски, ибо от  них  не могло ускользнуть,  что  не молодость  и  здоровье, а
какая-то отрешенность от жизни была в  ее стройной, гибкой фигуре и особенно
в выражении блестящих глаз. Все, кто имел наблюдательный взгляд, видели это,
только Эффи не хотела ничего замечать. Она жила ощущением счастья, что снова
была в родном милом, доме,  в согласии  с теми, кого так любила и кто всегда
платил  ей не  меньшей  любовью, да,  всегда,  даже в  тяжелые  дни  беды  и
изгнания.
     Ее  занимали сейчас дела  по хозяйству,  она  заботилась  об уюте  и  о
маленьких усовершенствованиях в доме.  А читать и в  особенности  заниматься
искусствами  она перестала:  "Хватит  с меня,  хочу посидеть сложа  руки..."
Видимо, это  напоминало ей самые печальные  дни ее жизни.  Зато она овладела
искусством наслаждаться  природой. Ей  было мило любое время года: и когда с
платанов  тихо осыпалась листва,  и  когда  на пруду на корочке  льда играло
зимнее  солнце, и  когда  в  саду  на  неоттаявшей  еще как  следует круглой
площадке  с  клумбой  распускались  первые  крокусы.  Всем  этим  она  могла
любоваться  часами,  совершенно забывая  о  том, что жизнь лишила  ее многих
радостей  и удовольствий; впрочем,  винить  в  этом нужно  было не жизнь,  а
только самое себя.
     Иногда к ним приходили гости -- не все ведь отвернулись от них. Но Эффи
бывала лишь в доме учителя и у пастора.
     Ее ничуть не смущало, что ее подруг, дочерей учителя Янке, давно уже не
было в их родном  гнезде (может быть,  так было и лучше!). К самому же Янке,
который  рассматривал  не только Шведскую Померанию, но и Кессинскую область
как  часть Скандинавии и задавал  ей по этому поводу множество вопросов, она
относилась теперь гораздо теплее, чем прежде.
     --  Да,  Янке,  у  нас  там  был  пароход.  И  я  вам,  кажется, не  то
рассказывала,  не то писала,  что  я чуть-чуть не поехала в  Висби. Подумать
только,  чуть-чуть  не поехала.  Забавно,  но о  многом  в  моей жизни можно
сказать: "чуть-чуть не..."
     -- Жаль, жаль,-- ответил ей Янке.
     -- В самом деле, жаль.  Но на острове Рюген я все же побывала. Вам было
бы,  наверное, очень интересно  увидеть Аркону.  Там,  говорят,  сохранились
следы огромного военного  лагеря вендов. Я, правда,  там не была, но  зато я
побывала на озере Герты, где плавает столько  белых и желтых кувшинок. Я все
время вспоминала там вашу Герту.
     -- Герту... да... Но ведь вы хотели рассказать об озере Герты...
     --  Ах,  да...  Представьте  себе,  прямо  у озера лежат  два  огромных
жертвенных  камня, они  кажутся отполированными, и  на  них видны  еще следы
желобков, по которым  стекала кровь. Бр... с этих пор  у меня появилось даже
отвращение к вендам.
     -- Простите, сударыня, но это  были не  венды. Жертвенные камни  лежали
там  много  столетий  раньше,  еще до рождества Христова;  они  принадлежали
древним германцам, от которых мы все и происходим...
     Эффи рассмеялась.
     -- Само собой  разумеется,  от которых мы все и  происходим, во  всяком
случае все Янке, а, может быть, и Бристы.
     И она забыла о  Рюгене и озере Герты и стала спрашивать его о внуках, о
том, кого он больше любит -- детей Берты или Герты.
     Да,  Эффи хорошо  относилась  к Янке.  Но,  несмотря  на  его  любовное
отношение   к  озеру   Герты,  Скандинавии   и   Висби,  он  был  уж   очень
незанимательный  человек,  и  беседа  с пастором Нимейером казалась  молодой
одинокой женщине куда интереснее. Осенью,  когда можно  было  еще  совершать
прогулки, они часто гуляли в парке. Но с приходом зимы встречи на  несколько
месяцев  прекратились. В пасторский дом она  не ходила,-- госпожа  Нимейер и
прежде  была  неприятной  особой,  а  теперь  ее высокомерие  и  вовсе стало
непомерным, хотя, по мнению прихода, ее собственная репутация была не совсем
безупречна.
     Так, к  огорчению  Эффи, прошла вся зима.  Но  в  начале  апреля, когда
появилась первая зелень и дорожки просохли, прогулки возобновились.
     Однажды, когда они вместе гуляли,  вдали  закуковала  кукушка,  и  Эффи
принялась было считать, но вдруг, взяв Нимейера за руку, она сказала ему:
     --  Слышите? Кукушка. Я почему-то  не  хочу больше считать.  Друг  мой,
скажите, что вы думаете о жизни?
     -- Ах, дорогая Эффи, какой философский  вопрос. Ты лучше обратись с ним
к  ученым  профессорам или объяви конкурс на  каком-нибудь факультете. Что я
думаю о жизни? И хорошо и плохо. Иногда очень хорошо, иногда очень плохо.
     -- Вот правильно! Это мне нравится. Больше ничего и не нужно.
     В  это время  они подошли к  качелям в саду. Легко, как в те дни, когда
она была совсем молоденькой девушкой, Эффи вскочила  на перекладину, взялась
за веревки  и, то  приседая,  то  выпрямляясь,  ловко  принялась раскачивать
качели.  И не  успел старый  пастор прийти в себя от изумления, как  она уже
взлетала высоко в  воздух и стремительно падала вниз. Держась одной рукой за
веревку, она другой сорвала с шеи шелковый платочек и, счастливая, принялась
шаловливо  махать  им.  Потом  замедлила  движение   качелей,  остановилась,
спрыгнула и снова взяла Нимейера под руку.
     -- Эффи, ты все еще такая, как прежде.
     -- Нет, не такая,  к  великому  моему сожалению. Все  прошло  навсегда.
Только мне вдруг захотелось попробовать еще раз. Ах, как там хорошо, сколько
воздуха!
     .Казалось, я лечу прямо на небо... Друг мой,  скажите мне правду, -- вы
должны это знать, -- попаду я когда-нибудь на небо?
     Нимейер взял ее  личико  в  свои  старческие руки, поцеловал  в  лоб  и
сказал:
     -- Ну, конечно же, Эффи.



     Эффи проводила в парке целые дни -- дома ей  не хватало воздуха. Старый
доктор  Визике  из Фризака ничего не имел против  этого,  предоставляя  Эффи
слишком много свободы  гулять, сколько  ей вздумается. И  в один из холодных
майских дней  Эффи схватила простуду.  У  нее  поднялась температура,  снова
начался кашель. Доктор,  навещавший  ее  раньше через каждые  два  дня, стал
приходить ежедневно. Но он  не  знал,  чем и  помочь  -- лекарств от кашля и
бессонницы,  о  которых  молила  Эффи,  он  не  мог прописать  из-за высокой
температуры.
     -- Доктор,-- сказал старый Брист, -- что же  получается? Вы знаете ее с
пеленок,  вы  принимали ее. Мне это  так не нравится: она  заметно худеет, а
когда она вдруг вопрошающе посмотрит на меня, в ее глазах  появляется блеск,
а на щеках выступают красные  пятна. Что  же будет? Как  вы думаете? Неужели
она умирает?
     Визике медленно покачал головой.
     --  Я бы не сказал этого, господин фон Брист. Правда, мне не  нравится,
что  у  нее  все время держится температура.  Но  мы постараемся сбить ее. А
потом придется подумать о Швейцарии или Ментоне. Ей необходим свежий воздух,
новые впечатления, которые заставили бы забыть все, что было.
     -- Ах, Лета, Лета!
     --  Да, Лета,-- улыбнулся Визике.  -- Жаль,  что  древние  шведы, греки
оставили нам только название, а не сам источник...
     -- Или хотя бы рецепт  изготовления, а воду теперь  можно сделать какую
угодно. Черт возьми! Вот бы, Визике, было  дело, если бы мы здесь  построили
санаторий  "Фризак  --  источник забвения".  А пока что придется попробовать
Ривьеру. Ментона, пожалуй, та же Ривьера? Цены на хлеб сейчас, правда, снова
упали, но раз нужно, так нужно. Пойду поговорю об этом с женой.
     Он  так  и сделал, и  тут  же получил  согласие  супруги, у  которой  в
последнее время, -- видимо,  из-за того, что. они вели  уж слишкомуединенную
жизнь, -- снова появилось желание съездить на юг. Но Эффи об  этом и слышать
не хотела.
     -- Как вы  добры ко мне! Я, конечно, достаточно эгоистична и, вероятно,
согласилась  бы принять от вас эту  жертву, если  бы  считала,  что  поездка
принесет мне пользу. Но я чувствую, что она мне будет только во вред.
     -- Это ты себе внушаешь, Эффи.
     -- Нет, не внушаю. Я стала такой раздражительной, все сердит меня. Нет,
не  у вас, вы балуете меня и устраняете  все неприятное. Но во время поездки
этого сделать будет нельзя, тогда не так-то легко избежать неприятных вещей,
начиная с  проводников и кончая  официантами.  Меня бросает в  жар,  когда я
вспоминаю  их  самодовольные  лица. Нет,  нет, не  увозите меня  отсюда. Мне
хорошо только здесь,  в Гоген-Креммене,  Наши гелиотропы  внизу  на площадке
вокруг солнечных часов милее любой Ментоны.
     И им  пришлось  отказаться  от  этого плана. Даже  Визике,  возлагавший
большие надежды на поездку в Италию, сказал:
     -- Это не  каприз, с этим  приходится считаться. У такого рода  больных
вырабатывается особое чувство  -- они с удивительной точностью знают, что им
хорошо  и  что плохо.  И  то,  что  госпожа  Эффи сказала  о  проводниках  и
официантах,  не  лишено  справедливости.  Нет такого воздуха в мире,  как бы
целителен он ни был, который компенсировал бы неудобства жизни в гостиницах,
раз  уж они раздражают. Придется  остаться в  Гоген-Креммене. И если это  не
самый лучший выход из положения, то уж, во всяком случае, и не худший.
     Его  слова  подтвердились.  Эффи   почувствовала  себя  лучше,  немного
прибавила в весе (в отношении веса старый Брист был просто фанатиком), стала
гораздо спокойнее. Но дышать ей было еще тяжелее. Поэтому она подолгу бывала
на воздухе, даже если дул западный ветер и небо покрывалось тучами. В  такие
дни Эффи уходила в поле или на пойму, но не дальше чем за полверсты от дома;
устав,  она садилась  на слеги и,  задумавшись,  смотрела на желтые лютики и
-красные островки  конского  щавеля,  по которым  иногда  волной  проносился
ветер.
     -- Мне  не нравится, что ты бродишь одна, -- сказала как-то госпожа фон
Брист. -- Из наших жителей, конечно, никто не тронет, но мало ли кто заходит
сюда.
     Эти слова  произвели на Эффи  довольно сильное впечатление, так  как до
сих  пор  она  никогда  не  задумывалась  об  опасности  одиноких  прогулок.
Оставшись с Розвитой, она сказала ей:
     -- Тебя  брать я, к сожалению, не могу, -- ты очень толста, тебе трудно
ходить.
     --  Ну, сударыня, вас  послушать, так я  ни на  что не гожусь. А я  еще
замуж собираюсь.
     Эффи рассмеялась.
     --  Разумеется!  Это еще не  поздно. Знаешь что, Роз-вита, я бы  хотела
ходить на  прогулку с собакой.  Но не с такой,  как у папы. Охотничьи собаки
ужасно глупы и  ленивы  -- не двинутся с места, пока охотник или садовник не
снимет с полки ружье. Знаешь, я часто вспоминаю Ролло.
     -- Ничего даже  похожего  на Ролло здесь  нет. Правда,  я этим  не хочу
сказать ничего плохого о Гоген-Креммене, он очень хороший.

     Дня  через три или  четыре  после разговора Эффи  с Розвитой  Инштеттен
вошел в свой  кабинет на час раньше, чем он это  делал обычно. Его разбудило
сегодня яркое летнее  солнце;  почувствовав, что ему не заснуть,  он встал и
принялся за работу, давно уже ожидавшую своего завершения.
     Сейчас  уже  было четверть девятого,  и  он позвонил.  Вошла  Иоганна с
подносом в  руках, на  котором, кроме  завтрака и  газет  "Крейц-Цейтунг"  и
"Норддейче Аль-гемейне",  лежало  еще два письма.  Он прочитал адреса  и  по
почерку сразу  узнал, что одно от министра. А другое? Почтовый штемпель  был
неразборчив, а слова-"его высокоблагородию господину  барону фон Инштеттену"
свидетельствовали  о   блаженном  неведении  общепринятых  правил.  Об  этом
говорили  и  незамысловатые каракули  почерка. Но домашний адрес был  указан
удивительно точно: "В. Кейтштрассе, 1-е, третий этаж".
     Инштеттен был  достаточно чиновником, чтобы сначала  вскрыть письмо его
превосходительства.  "Мой  дорогой  Инштеттен!  Рад  сообщить  Вам, что  его
Величество  соблаговолили  подписать  Ваше  назначение.  Искренне поздравляю
Вас". Инштеттена  обрадовали любезные  слова министра, пожалуй, даже больше,
чем само назначение, ибо к восхождению по ступенькам  служебной  лестницы он
стал относиться скептически с того  самого злополучного утра, когда Крампас,
прощаясь с ним навсегда, посмотрел на него взглядом, который,  видимо, вечно
будет стоять  перед ним. С этих пор он  начал ко  всему  подходить  с  новой
меркой, стал  на все смотреть другими глазами.  Ведь, собственно говоря, что
такое  награда?  Не  раз  вспоминался   ему  в  последние  безотрадные  годы
полузабытый министерский  анекдот  о  Ладенберге-старшем*, который, получив,
наконец,  после долгого  ожидания орден Красного орла, с ненавистью  швырнул
его в  ящик стола и  сказал: "Лежи, пока не станешь Черным". Вероятно, потом
он превратился и в Черный, но, видимо, опять слишком поздно, так что радости
награжденному, наверное,  он опять  не  принес.  Да,  всякая  радость хороша
вовремя  и   при   соответствующих   обстоятельствах;   то,  что  доставляет
удовольствие  сегодня,  завтра  может  потерять  свою цену. Сейчас, прочитав
письмо министра, Инштеттен особенно глубоко почувствовал это. И, хотя он был
весьма чувствителен к наградам  и  к проявлению  благосклонности вышестоящих
(вернее, был когда-то чувствителен к  ним),  сегодня ему было ясно, что  все
это  одна  только блестящая видимость и что  так называемое "счастье", если,
вообще говоря, оно существует, есть не что иное, как видимый миру блеск,  за
которым нет ничего настоящего.
     -- Счастье, если  не ошибаюсь, заключается в двух вещах:  во-первых,  в
том, чтобы занимать подобающее  место (а какой  чиновник может сказать это о
себе?), а во-вторых, в мерном ходе повседневной жизни, то есть  в том, чтобы
не жали  новые  ботинки  и  чтобы удалось хорошо выспаться.  И если  семьсот
двадцать минут двенадцатичасового дня прошли без особых неприятностей, можно
говорить об удачном, счастливом дне.
     В таком мрачном настроении Инштеттен был и сегодня.  И вот он взялся за
второе  письмо.  Прочитав его,  он  провел  рукой  по лбу  и  вдруг  с болью
почувствовал, что  счастье есть, и  у него оно было, и что теперь его нет, и
оно уже никогда не придет.
     Вошла Иоганна и доложила:
     -- Тайный советник Вюллерсдорф. -- А Вюллерсдорф уже стоял за ее спиной
на пороге.
     -- Поздравляю, Инштеттен.
     --  Вашим поздравлениям я верю.  Других мое назначение только разозлит;
впрочем...
     --  Впрочем?  Уж  не  собираетесь  ли  вы  и в  такой  день  заниматься
язвительной критикой?
     -- Нет, не собираюсь. Меня,  правда, трогает милость  нашего кайзера, а
еще больше благожелательное  отношение ко мне господина министра, которому я
стольким обязан...
     -- Но...
     -- Но  я разучился радоваться.  Скажи я  это кому-нибудь другому, нашли
бы, что это рисовка. Но вы, вы  все понимаете. Посмотрите, какая здесь везде
пустота.  Когда   в   комнате   появляется  Иоганна,   наше  так  называемое
"сокровище",  мне  становится  не  по  себе.  Ее  "сценический  выход",--  и
Инштеттен передразнил ее позу,  -- ее смешная игра плечами  и  грудью, игра,
которая, очевидно, на что-то претендует, не то на все человечество, не то на
меня одного, -- все это настолько  жалко и нелепо, что можно было бы пустить
себе пулю в лоб, не будь это так смешно,
     --  Дорогой  Инштеттен,  и в таком  настроении  вы приступите  к  новой
должности министерского директора?
     -- Ах, вот что! А разве может быть  иначе? Да, прочтите  это письмо,  я
только что его получил.
     Вюллерсдорф  взял  письмо с  неразборчивым штемпелем, позабавился  "его
высокоблагородием" и, подойдя к окну, стал читать.

     "Милостивый государь! Вы, наверное, удивитесь, что я  Вам  пишу, но это
все из-за  Ролло. Аннхен  сказала нам в прошлом году, что  Ролло  стал очень
ленивый. Но нам здесь эту будет неважно, пусть его ленится, сколько захочет,
даже чем больше, тем лучше. А госпоже  очень хочется,  чтобы  он  жил у нас.
Когда  она  идет  в  поле  или на пойму,  она говорит  мне всегда:  "Знаешь,
Розвита, я стала бояться одна,  а провожать меня некому. Хорошо бы,  если бы
со мною был Ролло! Он  ведь тоже не  сердится на меня. Это все предрассудки,
будто  животные  на такие  вещи  не  обращают внимания".  Так  сказала  сама
госпожа. Больше я не знаю, о чем мне писать, только  попрошу Вас,  передайте
привет  моей  Аннхен.  И  Иоганне,  конечно.  Ваша  верная служанка  Розвита
Гелленгаген".

     -- Да, -- сказал Вюллерсдорф, складывая письмо. Она стоит выше нас.
     -- Я такого же мнения.
     --  Очевидно,  это  и  является  причиной  того,  что  сегодня  вы  все
подвергаете сомнению.
     -- Вот именно. Но это у меня уже давно в голове.  А сегодня эти простые
слова с  их вольным, или, может быть, невольным обвинением совершенно вывели
меня  из равновесия. Да,  все это  меня  мучит давно. И я  не вижу выхода из
этого положения. Я уже  ни в чем  не нахожу удовольствия. И  чем больше меня
награждают, тем больше я понимаю, что все это пустяки. Жизнь моя непоправимо
испорчена, и  я  все чаще и  чаще задумываюсь:  к  чему мне это  тщеславие и
стремление сделать карьеру? Вот страсть к  воспитанию, которая, кажется, мне
свойственна,  мне  пригодилась  бы  для  роли  "директора  нравственности  и
морали".  Такие  люди бывают! Ведь если бы так продолжалось  и дальше, я  бы
тоже, наверное, стал невероятно  знаменитым  лицом, вроде доктора Вихерна* в
гамбургском  "Доме  правосудия", укрощавшего одним  своим взглядом  и  своей
непогрешимостью самых закоренелых преступников.
     -- Гм, против этого ничего не скажешь. Вероятно, так и получится.
     -- Нет,  теперь  даже этого не получится. Это теперь ?лне заказано. Как
могу  я   пронять  какого-нибудь  убийцу?  Для   этого  нужно  быть   самому
безупречным.  А если этого нет, если у вас самого рыльце тоже в пушку, тогда
вам  придется даже  перед  своими собратьями, обращая их  на  путь истинный,
разыгрывать  кающегося  грешника,  забавляя  их  "гомерическим"  раскаянием,
Вюллерсдорф кивнул.
     -- ...Вот видите,  вы  соглашаетесь. А я  не могу изображать грешника в
покаянной  власянице,  а уж дервиша или  какого-нибудь там факира,  который,
обличая  себя, танцует, пока не умрет,  и подавно. И вот какой выход я нашел
наилучшим  --  прочь  отсюда,  уехать  куда-нибудь к  чернокожим,  которые и
понятия не имеют,  что  такое  честь и культура. Вот счастливцы! Ведь именно
этот вздор был причиной всего. Ведь то, что я сделал, делают не под влиянием
чувства  и страсти, а только в угоду ложным понятиям... Да, ложным понятиям!
Вы попадаетесь на них, и вам крышка.
     --  Вы  собираетесь  в  Африку? Ну,  знаете ли, Инштеттен,  это  что-то
невероятное,  какой-то  нелепый   каприз.  Зачем?   Это   подходит,  скажем,
какому-нибудь лейтенанту,  у которого много долгов,  но не такому  человеку,
как вы.  О, вам,  очевидно,  захотелось стать вожаком чернокожего племени, с
красной феской на голове,  или сделаться побратимом  зятя короля Мтеза*? Или
вам  угодно  пробираться  вдоль Конго в  пробковом шлеме с  шестью дырочками
наверху и появиться у Камеруна или где-нибудь там еще? Невероятно!
     -- Невероятно? Почему? А если невероятно, то что же мне делать?
     --  Оставайтесь здесь  и смиритесь. Кто  из нас не без  греха?  Кто  не
говорит  себе  почти  ежедневно:  "Опять  весьма сомнительная  история!"  Вы
знаете, я тоже  несу свой крест, правда,  не  такой, как у вас,  но немногим
легче. Но это же глупость -- ваше рысканье в африканском лесу, эти ночевки в
термитном муравейнике. Кому нравится, пусть это делает, а нам это не к лицу.
Нам нужно  стоять  у  амбразуры  и держаться до  последнего. А  до  тех  пор
извлекайте из малейшего пустяка -максимум  удовольствия, любуйтесь фиалками,
пока  они  цветут, памятником Луизы* в  цветах  или маленькими  девочками  в
высоких ботинках, прыгающими через веревочку.  Или отправьтесь  в Потсдам, в
церковь Умиротворения, где  покоится  прах императора Фридриха* и где сейчас
начали сооружать ему гробницу. А будете там, поразмыслите над его  жизнью. А
если вас и это не успокоит, тогда вам уже ничем не помочь.
     --  Хорошо,  хорошо.  Но в  году много  дней,  и  каждый  из них  такой
длинный... а потом еще вечера...
     -- Ну, с вечерами легче всего. У нас есть "Сарданапал" или "Коппелия" с
дель Эра*, а когда она уедет, останется Зихен *. Он тоже неплох. Пара кружек
пива  действует умиротворяюще. Многие, очень многие относятся  к  этим вещам
иначе, чем  мы. Один мой знакомый,  у которого  тоже в  жизни  не  ладилось,
как-то сказал: "Поверьте мне, Вюллерсдорф, без "вспомогательных конструкций"
никак нельзя обойтись". Он был архитектор, строитель. Мысль его неплохая. Не
проходит и дня, чтобы я не вспомнил его "вспомогательных конструкций".
     И Вюллерсдорф, облегчив душу, взялся за шляпу и трость.
     -- Куда же вы сейчас идете, Вюллерсдорф? В министерство еще рано.
     -- Я  намерен  подарить  себе сегодняшний  день  весь  целиком. Сначала
прогуляюсь часок по каналу до  Шар-лоттенбургского шлюза,  затем  отправлюсь
назад.  Потом у  меня назначена  небольшая встреча у  Гута*  на  Потсдамской
улице, там нужно подняться по деревянной лестнице вверх. Внизу --  цветочный
магазин.
     -- И вам это доставляет удовольствие? Вас это удовлетворяет?
     -- Я  бы  не  сказал. Но немного  помогает.  Там я встречаю  постоянных
посетителей, любителей ранней выпивки, фамилии которых лучше умолчать.  Один
из них расскажет о герцоге фон Ратиборе, другой  о  епископе Копне, а третий
даже  о  Бисмарке.  Всегда узнаешь  что-нибудь  любопытное.  Конечно, на три
четверти это  неправда,  но  если остроумно, никто особенно  не  критикует и
слушают с благодарностью.
     И с этими словами он ушел.



     Май  в этом году был  хорош,  а  июнь  и того лучше. Однажды  в июне  в
Гоген-Креммене неожиданно появился  Ролло. Преодолев чувство боли, которое в
первый  момент ей причинило его появление,  Зффи преисполнилась радости, что
Ролло снова  находится у нее. Все хвалили Розвиту, а старый Брист, оставшись
с женой, стал  расточать хвалы и Инштеттену: как-никак он галантный человек,
не  мелочный и с добрым сердцем, "Если бы  не эта дурацкая история, они были
бы  образцовой парой". Единственным, кого это  свидание оставило спокойным и
невозмутимым,  был сам Ролло: то ли потому, что у него отсутствовало чувство
времени,  или, быть может,  он рассматривал разлуку  как  некий  беспорядок,
который  был  наконец  устранен.  Вероятно,  имело значение  и  то,  что  он
постарел. Ролло не был щедр на нежности, так же как не выражал своей радости
и во время свидания, но  что касается его преданности, то она,  кажется, еще
возросла. Он  ни на шаг не отходил  от  своей  госпожи.  К охотничьей собаке
Бриста  Ролло отнесся довольно  доброжелательно, но как  к существу  низшего
порядка.  Ночью  он  спал на  циновке у двери в комнату Эффи,  а утром, если
завтракали  на свежем воздухе, лежал  недалеко от солнечных часов, сонный  и
невозмутимый, Но  как только Эффи вставала из-за стола и  шла в  переднюю за
соломенной шляпой  и  зонтиком от солнца, к нему возвращалась молодость.  Не
обращая никакого внимания на то, что это ему уже не по силам, он несся вверх
по деревенской улице, а затем снова назад к Эффи, и успокаивался лишь тогда,
когда  они добирались до ближнего поля. Эффи, для  которой воздух теперь был
важнее, чем самый красивый пейзаж, избегала прогулок  в лес.  Большей частью
она шла по широкой  дороге, обсаженной в начале старыми-престарыми вязами, а
дальше, где начиналось шоссе,  тополями.  Эта дорога вела  к железнодорожной
станции,  находившейся  на  расстоянии часа  ходьбы от Гоген-Креммена.  Эффи
наслаждалась  решительно  всем,  она  вдыхала  запах  полей,  запах рапса  и
клевера,  следила,  как взмывают  в  небо жаворонки, смотрела,  как  поят  у
колодцев коров, слушала, как  звенят колокольчики стада. Ей хотелось закрыть
глаза и погрузиться в сладкое забвение. Недалеко  от станции у самого  шоссе
лежал  дорожный  каток. Здесь  она всегда  отдыхала, наблюдая  за суетой  на
платформе.  К станции  часто  подходили  поезда,  то с  одной стороны, то  с
другой.  Случалось,  что два  столба дыма,  вначале как бы  закрывавшие друг
друга, начинали расходиться в разные стороны,  все дальше и  дальше, пока не
исчезали совсем, за  деревней и за лесом. Ролло сидел рядом с ней,  принимая
участие в  завтраке,  Но,  поймав последний кусок, он  уносился как бешеный,
очевидно,  для  выражения своей  благодарности, по  какой-нибудь  борозде  и
мчался до  тех пор, пока  из-под носа его  с испугом не взлетала  куропатка,
сидевшая где-то на яйцах и которую он ненароком вспугнул.

     -- Какое чудесное лето! Год назад я  бы  не поверила, что еще могу быть
так  счастлива, мама! -- говорила Эффи  почти  каждое утро,  прогуливаясь  с
матерью по  берегу  пруда  или  срывая  раннее яблоко в саду  и храбро кусая
его,-- зубы у нее были прекрасные. А госпожа фон Брист гладила  ее по руке и
говорила:
     --  Поправляйся  скорее,  Эффи,  а  счастье еще придет,--  конечно,  не
старое, а какое-нибудь новое. Слава богу, счастливым можно быть  по-разному.
Уж что-нибудь мы для тебя придумаем!
     --  Вы так добры  ко мне.  А  я испортила  вам жизнь  и прежде  времени
состарила.
     --  Ах, моя  дорогая  Эффи,  не  будем  говорить  об  этом.  Когда  это
случилось, я  тоже  так думала.  А теперь я вижу, что наша тихая жизнь  куда
лучше суеты  прежних дней. Вот поправишься  совсем,  поедем  путешествовать.
Ведь  когда Визике  предложил  поехать  в  Ментону,  ты  была  очень больна,
раздражительна, и ты правильно говорила тогда о проводниках и официантах. Но
теперь твои нервы окрепли, и тебя  больше не будут раздражать такие вещи; ты
только  посмеешься над  выходками  и  завитыми волосами кельнеров.  Зато  мы
увидим синее  море, белые  паруса и скалы, поросшие  красными  кактусами. Я,
правда,  никогда не  видела  этого,  но представляю себе это именно так. Мне
тоже хочется увидеть все это своими глазами.
     Так прошло лето. Ночи падающих звезд были уже позади. В пору этих ночей
Эффи подолгу сидела  у открытого окна, часто за полночь, смотрела и не могла
насмотреться.
     -- Я  никогда  не  была  доброй  христианкой. И  я не  знаю,  откуда мы
явились,  может  быть,  правда  с  неба, а  потом,  когда все пройдет, снова
вернемся туда, наверх, к звездам или даже выше еще. Не знаю и знать не хочу,
но меня тянет туда.
     Бедная Эффи,  ты  слишком  много  смотрела на чудеса небосвода, слишком
долго  раздумывала  о них,  и вот  в результате прохладный  ночной воздух  и
туман, поднимавшийся над прудом,  снова уложили тебя в постель. Когда пришел
Визике и осмотрел ее, он отвел Бриста в сторону и сказал:
     --  Теперь уже ничего не поделаешь. Будьте готовы  ко  всему: скоро все
кончится.
     Он  оказался  прав,  и  через несколько  дней  --  было еще  не поздно,
вероятно,  часов около девяти, -- вниз спустилась  Розвита и сказала госпоже
фон Брист:
     -- Сударыня, госпоже-то моей очень плохо; она все шепчет что-то, словно
молится. Я не знаю... Мне думается... она помирает.
     -- Она хочет поговорить со мной?
     -- Она этого не сказала, но, кажется, да. Вы же знаете, какая она -- не
хочет никого беспокоить, боится испугать вас. Но вы все-таки пойдите.
     -- Хорошо, Розвита,-- сказала госпожа фон Брист,-- я сейчас приду.
     И,  прежде чем часы стали  бить, она  поднялась по лестнице  и вошла  в
комнату Эффи. Эффи лежала у раскрытого окна в шезлонге.
     Госпожа фон Брист пододвинула к ней маленький черный стул со спинкой из
черного дерева и позолоченными перекладинами, села и взяла ее руку.
     -- Ну, как ты себя чувствуешь, Эффи? Розвита говорит, у тебя жар.
     -- Ах, Розвита всего боится. Я вижу по ней: она думает, что я умираю. Я
не знаю,  может  быть, это и  так. Но  она полагает,  что  всем  это  так же
страшно, как ей.
     -- А ты разве не боишься умереть?
     -- Нисколько не боюсь, мама.
     -- А ты не  обманываешь себя?  Ведь жить хотят все, особенно молодые. А
ты еще так молода, моя милая Эффи!
     Эффи помолчала, потом снова сказала:
     -- Ты  знаешь, я прежде мало читала; Инштеттен всегда удивлялся этому и
был недоволен.
     В  первый  раз  за  все  это  время она произнесла имя Инштеттена.  Это
произвело на маму сильное впечатление: она поняла, что это конец.
     --  Мне показалось, --  промолвила госпожа фон Брист,  -- ты мне что-то
хотела рассказать.
     -- Да, ты вот говоришь, что я еще так молода. Конечно, я еще молода. Но
это не важно. Однажды вечером (мы еще были тогда очень счастливы)  Инштеттен
читал мне  вслух -- у него были очень  хорошие книги. И вот он прочел тогда:
"Какого-то человека вызвали  из-за праздничного стола, а  на  другое утро он
спросил: "Что  же  было потом?" Ему ответили: "Да ничего особенного;  вы как
будто ничего интересного не пропустили". И эти слова мне  запомнились, мама.
Нет  ничего  страшного  в  том, если  и  меня  вызовут  из-за стола  немного
пораньше.
     Госпожа фон Брист молчала. Эффи приподнялась немного повыше и сказала:
     --  Да, мама,  раз мы  заговорили о  прошлом и об Инштеттене, мне нужно
тебе что-то сказать.
     -- Тебя это взволнует.
     -- Нет, нет, облегчить душу еще не значит разволноваться. Наоборот, это
успокаивает.  Мне хочется  сказать, что я  умираю,  примирившись с богом,  с
людьми, примирившись и с ним.
     --  А разве  в душе ты с  ним враждовала? Ведь  если  говорить  правду,
прости  мне,  моя  дорогая Эффи,  но  ведь это ты была  причиной  всех ваших
страданий.
     Эффи кивнула.
     --  Да, мама. И очень грустно, что это  так. Но когда начался весь этот
кошмар, а потом, наконец, эта история с Анни,--  ты  помнишь? --  я изменила
свое мнение  и стала считать, что  это он  виноват, потому  что  он поступал
всегда рассудочно и трезво, а в конце концов, и жестоко. И я проклинала его.
     -- А теперь тебя это угнетает?
     -- Да.  И  мне важно теперь, чтобы  он узнал, что здесь, в дни болезни,
которые  были,  кажется,  лучшими днями в моей  жизни, я поняла,  что он был
прав, прав во всем, даже в истории с бедным Крампасом. Что же ему оставалось
делать? А потом и в том,, что воспитывал  Анни в духе неприязни ко мне, этим
он  ранил меня  больнее  всего.  В этом он тоже был  прав, хотя  это  и было
жестоко  и  до сих  пор  причиняет мне боль.  Передай ему,  что  я  умирала,
сознавая  его  правоту. Это его утешит, подбодрит,  может быть,  примирит со
мной. Потому что в нем много хорошего, и он благороден, насколько может быть
благороден человек, у которого нет настоящей любви.
     Госпожа фон Брист заметила, что Эффи утомилась и не  то засыпала, не то
делала вид, что хочет  уснуть. Она тихо встала и вышла. Но едва она прикрыла
дверь, как Эффи  поднялась  и села  к окну,  чтобы еще раз  подышать  свежим
воздухом ночи. Сияли  звезды,  ни  один  листик не шевелился в  саду. Но чем
больше она  прислушивалась,  тем  яснее  различала,  что  в листьях платанов
шелестит мелкий дождичек. Ее охватило чувство освобождения. "Покой, покой".

     И прошел еще месяц. Уже кончался сентябрь. Погода стояла теплая, ясная,
хотя  в  деревьях  парка уже появились красные и  желтые краски.  Но  в день
равноденствия  подул  северный ветер. Три дня  бушевала  буря,  а  когда она
прекратилась, все  листья  были  сорваны.  Изменилось  кое-что  и на круглой
площадке: солнечных часов там больше не было, со вчерашнего дня на  их месте
лежала белая мраморная плита, на которой были начертаны всего лишь два слова
"Эффи Брист"  и крест  под ними. Это  было  последней  просьбой Эффи: "Хочу,
чтобы на надгробии была моя девичья фамилия, другой я  не сделала чести". Ей
обещали это.
     Да, вчера привезли мраморную плиту  и положили сюда. А сегодня  Брист и
его жена сидели в беседке,  печально глядя на могилу  и на гелиотропы. Цветы
пощадили,  и они как бы обрамляли плиту. А рядом лежал Ролло, положив голову
на лапы.
     Вильке,  гамаши которого стали снова свободнее, принес завтрак и почту,
и старый Брист сказал ему:
     -- Вильке, вели заложить карету. Хотим с женой немного покататься.
     Госпожа фон Брист,  разливая кофе, бросила взгляд на круглую площадку и
цветы на ней.
     -- Посмотри-ка, Брист, Ролло снова лежит у плиты. Ему тяжелее, чем нам.
Он ничего не ест.
     -- Да, Луиза, таковы животные. Я это всегда говорил. Это не то, что мы.
Вот и говори об инстинкте. Оказывается, инстинкт самое лучшее.
     -- Не говори так. Когда  ты начинаешь  философствовать... не  обижайся,
Брист, но у тебя это не получается. У тебя здравый ум,  но  в таких вещах ты
ничего...
     -- Откровенно говоря, ничего.
     -- И  вообще, если  уж задавать вопросы, то какие-нибудь другие, Брист.
Должна тебе сказать, что дня не проходит, с тех пор как бедная девочка лежит
здесь, чтобы я не задумывалась и не задавала себе таких вопросов...
     -- Каких же?
     -- А не мы.ли виноваты во всем?
     -- Глупости, Луиза. Ну что ты?
     --  Не мы  ли должны были воспитывать ее совсем по-другому?  Именно мы.
Ведь Нимейер, собственно  говоря, нуль, он все  подвергает сомнению. А потом
ты... прости мне, пожалуйста, но  твои вечные двусмысленные высказывания, и,
наконец, -- а в этом  я  обвиняю только себя,  потому  что я  тоже, конечно,
виновата во всем, -- не была ли она тогда слишком еще молода?
     Ролло, который при этих словах пробудился, медленно  покачал головой, а
Брист спокойно сказал:
     - Ах, оставь, Луиза... Это уже совсем темный лес.






     Георг Вильгельм  -- курфюрст  Бранденбургский  (годы правления  1619 --
1640);   таким  образом,   Фонтане  подчеркивает,   что  семья  фон  Бристов
принадлежит к старому дворянскому роду.
     Рейтер  Ф.  (1810--1874)  -- известный  немецкий писатель,  писавший на
нижненемецком диалекте.
     Минина и Лишне -- имена двух девушек из его романа "Drchluchting"
     Архангел Гавриил -- согласно  евангельской легенде, принес Марии весть,
что  она избрана родить богу сына. В словах Клитцинга заключен  намек на то,
что Гульда ждет того момента, когда станет чьей-нибудь "избранницей".
     Кайзер.  -- Имеется  в виду Вильгельм I, король  Пруссии с  1861  года,
провозглашен императором в 1871 году, умер в 1888 году.
     Кессин.  --  Города  с  таким  названием  в  Германии  не существовало.
Описывая в  дальнейшем Кессин  и его  обитателей,  Фонтане использовал  свои
воспоминания о Свинемюнде, где он провел детство.



     Стр. 36. "Hotel du Nord" -- действительно существовавший  в то  время в
Берлине (улица Унтер-ден-Линден)  отель. Для творческой манеры Фонтане очень
существенно,  что  все  упоминаемые им  берлинские  отели,  рестораны, кафе,
магазины, фирмы  и  т. д.  в  действительности  существовали в  то  время, к
которому приурочено действие романа.
     "Флигенде  блеттер"  ("Летучие  листки")  --  популярная  в  это  время
сатирическая газета.
     Кафе Бауера -- расположенное на  Унтер-ден-Линден  против  кондитерской
Кранцлера  --  посещали  после полудня  и  вечером  женщины  "полусвета",  и
показываться там  в это время светским дамам считалось неприличным; отсюда и
замечание Фонтане -- "в соответствующее время".
     "Остров  блаженных"  --  картина  швейцарского  художника  А.   Беклина
(1827--1901),  приобретенная  как  раз  в  ту  пору Берлинской  Национальной
галереей.



     Сцена под бузиной -- сцена  из драмы  немецкого  романтика  Г.  Клейста
(1776--1811)--"Кетхен  из  Гейльбронна"  (1810).   Вет-тер   фон  Штраль  --
действующее лицо в этой драме.
     День Седана -- годовщина Седанской битвы (2 сентября 1870 г.). В период
франко-прусской  войны  эта   битва  привела   к  окончательному   поражению
французской армии  и капитуляции ее. Значительная часть  армии  во  главе  с
Наполеоном III была взята в плен.
     Лот   --   персонаж  из   библейской   легенды.  Согласно  библии   Лот
сожительствовал со своими дочерьми.



     Кегель  Р. (1829--1896)--придворный  проповедник, пользовавшийся  в  то
время известностью.
     Валгалла --  "Храм Славы", сооруженный  по образцу Парфенона (Греция) в
1830--1842  годах  близ  Регенсбурга; в нем были выставлены бюсты знаменитых
немцев.
     Пинакотека  --  картинная  галерея   в  Мюнхене.  Под   "другой"   Эффи
подразумевает Глиптотеку -- музей скульптур.
     Палладио А.  (1508--1580)  --крупнейший  итальянский  архитектор  эпохи
Возрождения.
     "Лежит он в Падуе..." -- слова Мефистофеля о муже Марты (Гете, "Фауст",
часть I, сцена "Дом соседки", перев. Н. А. Холодковского).



     Сен-Приватская панорама  --  панорама битвы  при Сен-Прива  (18 августа
1870 г.)--периода франко-прусской войны.
     Феникс.-- Согласно древневосточной  легенде птица Феникс сжигает себя и
вновь возрождается из пепла.
     Варцин -- оюю из поместий Бисмарка (в Померании).
     Князь.-- Имеется в виду О. Бисмарк (1815--1898).
     Генерал Меца X. Ю. де (1792--1865) --главнокомандующий датской армией в
период датско-прусской войны 1864 года.
     Гекла и Крабла -- вулканы в Исландии.
     Ролла -- так  звали одного из вождей норманнов, который стал в 911 году
под именем Роберта I первым герцогом Нормандии.



     Врангель  Ф. (1784--1877)--прусский генерал; после поражения  революции
1848 года разогнал Прусское национальное собрание, заседавшее в  Берлине.  В
начале  войны  против  Дании (1864) был  главнокомандующим  австро-прусскими
войсками, но вскоре был смещен.
     Консулы --  это  что-то величественное...--  Эффи имеет в виду  римских
консулов,  высоких должностных  лиц в древнем  Риме.  Она считает,  что  они
держали  в руках дикторские пучки, которые -- как  объясняет ей Инштеттен --
на самом деле перед консулами несли ликторы.
     Брут -- имя нескольких римских консулов.



     Фербеллинское  сражение  (28  июня 1675  г.)  --  в  период войны между
Бранденбургом и Швецией.
     Когда  Фробен  сменил лошадь...-- Имеется в виду эпизод Фер-беллинского
сражения: штальмейстер Фробен обменялся с  курфюрстом Фридрихом  Вильгельмом
лошадью -- белая лошадь курфюрста была  слишком заметна -- и был вскоре убит
шведской пулей.
     "На  этом я стою". Эти  слова были  сказаны М. Лютером (1483-- 1546) на
Вормском  сейме (1521). Вызванный на  сейм,  для того чтобы ответить за свои
"еретические" взгляды, Лютер отказался от них отречься.



     Славный  Луи, племянник  Наполеона...--  Имеется в  виду Луи  Бонапарт,
который 2  декабря  1851 года  произвел  государственный  переворот  и  стал
французским   императором  под  именем  Наполеона   III.  Луи  Бонапарт  был
действительно племянником  Наполеона  I  (сын  его брата Луи). В  дальнейшем
имеется  в виду  франко-прусская  война 1870--1871 годов. Инштеттен называет
"героем и завоевателем Саарбркжкена"  Луи Бонапарта, ибо 2 августа 1870 года
Луи   Бонапарт  приказал  атаковать   Саарбрюккен  и  прусские  войска  были
оттеснены.
     Нобилинг -- совершил в 1878  году покушение на императора Вильгельма I.
Этим  воспользовался  Бисмарк,  чтобы провести  через рейхстаг закон  против
социалистов (19 октября 1878 г.).
     Ле Бурже.-- Имеется  в виду один из эпизодов франко-прусской войны (при
осаде Парижа).
     Со времен Версаля --  то есть со  времени  франко-прусской войны, ибо в
Версале находилась ставка прусской армии.
     Байрейт,  Рихард Вагнер.--  Эффи  вспоминает в  связи с Байрейтом о  Р.
Вагнере (1813--1883),  так как  с 1876  года в этом городе  начали ставиться
оперы Вагнера в специально созданном для этого театре.



     Виардо Полина (1821--1910)  --знаменитая французская певица, подруга И.
С. Тургенева, в доме которой бывало немало русских.



     Бок и Боте--известный нотный магазин  в Берлине.  Стр.  99. "Орфей"  --
опера К. В.  Глюка (1714--1787). "Весталка"-- опера итальянского композитора
Г. Спонтини (1774--1851).
     "Лесной царь" и "Не журчи, ручеек" -- романсы Ф. Шуберта (1797--1828).
     Леве  К.  (1796--1869)  --известный  в свое время немецкий  композитор;
далее упомянуты две его баллады --"Колокола Шпейера"  и "Рыцарь Олаф". Между
прочим, Леве положил на музыку одну из баллад Фонтане.
     "Летучий Голландец" --  опера Р. Вагнера, "Цампа" -- опера французского
композитора Ж.  Ф.  Эро (1791--1833), "Мальчик в степи" -- романс Р.  Шумана
(1810--1856).



     Торквемада  Т. (1420--1498) --с  1481  года глава испанской инквизиции;
жестоко преследовал "еретиков".
     Пришли  короли...-- Имеется в виду евангельская легенда о том,  как три
восточных царя пришли поклониться младенцу Христу.



     Евгений Рихтер (1838--1906)--депутат парламента, политический противник
Бисмарка.
     ...взглядам,  Вагнера   по  еврейскому   вопросу.--  Имеются   в   виду
антисемитские взгляды Р. Вагнера.
     Вильмс Р. Ф. (1824--1880) --известный в то время хи' рург.
     Во время войны...-- Имеется в виду франко-прусская война 1870--1871 гг.
     Вулленвебер  Ю.--  бургомистр  Любека, казнен  в 1537  году по  приказу
герцога Брауншвейгского, воевавшего с городом.
     Стокгольмская резня.--  По приказу Христиана II, короля Дании и Швеции,
в  1520 году были убиты  руководители оппозиции, выступавшей против датского
господства в Швеции.
     Рипербан -- улица в Гамбурге.



     Годовщина  Кениггреца   --   годовщина  одного   из  сражений   периода
австро-прусской войны (3 июля 1866 г.).
     Утес Петра -- католическая церковь. Rocher de bronze --  бронзовый утес
(франц.) -- так назвал юнкерство Фридрих Вильгельм I.



     Блюхер  Г.(1742--1819),  Веллингтон А.  У.(1769--1852)  --  прусский  и
английский генералы; командовали  войсками союзников  в  битве при  Ватерлоо
(1815), определившей поражение Наполеона I.
     При  Вионвилле состоялось одно из  сражений в  период  франко'-прусской
войны (16 августа 1870 г.), закончившееся победой прусской армии.
     "Война в мирное время" -- пьеса Г. Мозера и Ф. Шентан, "Мосье Геркулес"
-- пьеса Г. Велли, "Юношеская любовь" -- пьеса А. Вильбрандта, "Эфросина" --
пьеса О. Ф. Гензихена --  популярные  в  свое  время пьесы  малозначительных
писателей.



     Пророка... из  оперы.-- Имеется в виду опера Д. Мейер-бера (1791--1864)
"Пророк".
     Лионкур  и  Бове  --  французские города;  речь идет о  франко-прусской
войне.
     Шнепфенталь  --  учебно-воспитательное заведение,  созданное  известным
немецким педагогом X. Г. Зальцманом (1747--1811).
     Бунцлау   --   учебное   заведение,   созданное   религиозной   общиной
гернгутеров.
     Базедов И. Б. (1723--1790)--известный немецкий педагог.
     Песталоцци И. Г. (1746--1827) --крупнейший швейцарский педагог.



     Винета -- город, согласно легенде, погрузившийся на дно моря.
     "У  тебя бриллианты и жемчуг...", "Твои лилейные пальцы..."  -- эти два
стихотворения тоже принадлежат  Гейне (цикл  "Снова  на  родине"  в сборнике
"Книга песен").
     Карл  Стюарт в  одном из его романсов несет свою голову  под  мышкой.--
Герой  Фонтане  ошибается   --  в  стихотворении  Гейне  "Карл  I"  (сборник
"Романцеро") ничего подобного нет.
     "Вицлипуцли" -- стихотворение Гейне (сборник "Романцеро").
     О  Педро  Жестоком  рассказывается  в  стихотворении  Гейне  "Испанские
Атриды" (сборник "Романцеро").
     Генрих Восьмой  (1491--1547)--английский  король,  отец Елизаветы I; из
шести своих жен казнил двух -- одна из казненных, Анна Болейн,  была матерью
Елизаветы.
     Ордена "Черного орла" и "Pour le mrite" -- высшие прусские ордена.
     Вы хотите разыграть  роль Фульского короля.-- В балладе  Гете "Фульский
король"  рассказывается,  что  король хранил в память  о своей  возлюбленной
кубок.



     Князь едет в Фридрихсру...-- поместье Бисмарка, который и имеется здесь
в виду.
     Стр. 145. "Итальянский  сапог".-- Как  известно, на карте Италия  имеет
форму сапога.
     Canal grande -- канал в Венеции.
     "Неосмотрительный  шаг" -- пьеса  популярного  в свое время писателя Э.
Вихерта  (1831--1902); в дальнейшем  упомянут персонаж  из этой пьесы, Артур
фон Штетвиц.
     Храм  вендов.-- Вендами  немцы называли  западных славян, земли которых
граничили с  ними на востоке; они  были истреблены или онемечены в XII--XVII
веках.
     Первый поход в Шлезвиг -- имел место в 1848 году; Э. Бонин (1793--1865)
и Ф. Врангель (см. прим. к стр. 66.) командовали прусскими войсками во время
этого похода.
     "Божья стена"--стихотворение известного немецкрго романтика К. Брентано
(1778--1842),



     Мариенбургский замок -- сооружен ок. 1274 года близ Данцига.
     Мемлинг  Г. (ок. 1433--1494) --известный  нидерландский  художник эпохи
Возрождения.
     Монастырь Олива -- находился близ Данцига.
     Неттельбек И.-- капитан корабля; организовал вместе с Гнейзе-нау защиту
Кольберга против французской армии в 1806--1807 годах,
     Кассандра --  дочь Троянского  царя  Приама, согласно греческому  мифу,
обладала даром предвидеть грядущие бедствия.
     "История о трех кольцах"  -- намек на притчу о  трех  кольцах,  которую
рассказывает еврей Натан Мудрый в пьесе Лессинга, названной  по  имени этого
героя  (действие  III,  явление 7).  Просветитель  Лессинг  проповедует этой
притчей идеи веротерпимости, -- отсюда слова о "либеральном старье".



     ...о  гусарах  генерала  Блюхера  -- см.  прим.  к стр. 123.  Стр. 181.
Палаццо Строцци или Питти.-- Эти палаццо находятся во Флоренции, сооружены в
эпоху Возрождения.



     Швейггер К. (1830--1905) -- директор университетской глазной клиники.



     "Флигенде блеттер"  и "Кладдерадатч" -- известные  сатирические  газеты
того времени.
     ...Штрудельвиц  и   Прудельвиц,  Карлхен   Миссник   --   персонажи  из
сатирических рассказов "Кладдерадатча".
     Виппхен из  Бернау.-- Под этим  именем писал свои сатирические  военные
корреспонденции   (в  период  войны   1870--1871   гг.)  один  из  тогдашних
журналистов.
     296
     "Штаны   господина  фон  Бредова"  --   исторический   роман   старшего
современника Фонтане Виллибальда Алексиса (наст, имя и фамилия --  Вильгельм
Геринг, 1798--1871); его называли "немецким Вальтером Скоттом".



     "Маленький  ягненочек,  чистый  как снег" --  строка  из  стихотворения
немецкого писателя Ф. Ю. Бертуха (1747--1822).
     Первое апреля -- день рождения Бисмарка.
     "Бельведер" -- павильон в парке Шарлоттенбургского дворца.
     Обераммергау  -- деревня  в  Баварии,  где  устраивались  представления
средневековых мистерий, на которые съезжались отовсюду.
     Шилль Ф. -- прусский офицер. После Тильзитского мира, будучи  страстным
патриотом, стремился спровоцировать войну Пруссии  с Наполеоном. Организовал
для  этого поход  гусарского полка, которым  командовал. Не получив  никакой
поддержки,   преследуемый   союзниками   Наполеона,   пытался   организовать
сопротивление  в  Штральзунде.  Пал  во  время сражения  на  одной  из  улиц
Штральзунда (1809).
     Шель К. В. (1742--1786) -- аптекарь и химик, родился в Штральзунде.
     Герта  -- древнегерманская  богиня.  Германцы  называли  ее Нертус,  по
ошибке римского историка Тацита укоренилось имя Герта.
     Торвальдсен Б. (1768--1844) -- известный датский скульптор.
     Фредериксборг и Эльсинор  -- датские города, в которых находятся старые
королевские замки, обычно привлекающие туристов.
     "Атака на Дюппель,  окоп No 5", "Король Вильгельм с графом Бисмарком на
Липской вершине" -- картины, изображающие  эпизоды войны  Пруссии  с  Данией
(1864) и с Австрией (1866).



     "Нана" (1880)--нашумевший в то время роман Э. Золя.



     Ниманн  А. (1831--1917)--тенор Берлинской  оперы,  выступавший обычно в
операх Вагнера.
     Заатвинкель -- место загородных прогулок (близ Берлина).



     Глац -- крепость-тюрьма.
     Гвидо    Рени   (1575--1642)--итальянский    художник    академического
направления, картины  которого  пользовались большой любовью вплоть до конца
XIX века.
     297
     Бенджамин  Уэст  (1738--1820)--американский   художник,  работавший   в
Англии.
     Король Лир в степи во время грозы -- сцена из трагедии Шекспира "Король
Лир".



     ...даже хотят  перейти  к нам.-- То есть  две еврейские  девочки  хотят
принять христианство.
     Кернер Т. (1791--1813) --немецкий поэт периода антинаполеоновских войн,
популярный в XIX веке.



     Ладенберг-старший.-- Ладенберги,  отец и  сын, прусские государственные
деятели. Здесь речь идет о старшем, то  есть об  отце--  Филиппе  Ладенберге
(1769--1847).  Смысл  анекдота  в  том, что орден "Черного  орла" был  более
высокой наградой, чем орден "Красного орла".
     Вихерн  И.  Г.   (1808--1881)--один   из   создателей   так  называемой
"внутренней  миссии",  основатель воспитательного заведения  для  малолетних
преступников.
     Король Мтеза (ум. 1884 г.) --султан Уганды (Экваториальная Африка).
     Памятник Луизе. -- Имеется в  виду  памятник  прусской  королеве  Луизе
(1776--1810),  жене  прусского  короля  Фридриха  Вильгельма  III  и  матери
германского императора Вильгельма I.
     Фридрих III (1831--1888) --вступил на престол  в 1888 году после смерти
отца уже  тяжело больным  и,  процарствовав  всего  99  дней,  умер  от рака
гортани.
     "Сарданапал"   --   балет  итальянского   композитора   Р.   Леонкавало
(1858--1919).
     "Коппелия" -- балет французского композитора Л. Делиба (1836--1891).
     Дель Эра А.-- известная в то время балерина Берлинской оперы.
     Зихен -- пивной зал.
     Гут -- винный погребок.

     Перевод Ю. Светланова (гл 1-18) и Г. Егерман (гл. 19-36)
     Примечания С. Гиждеу

     OCR, Spellcheck: Илья Франк, http://franklang.ru (мультиязыковой проект
Ильи Франка)





     Мультиязыковой проект Ильи Франка www.franklang.ru
     frank@franklang.ru




Last-modified: Tue, 08 Jun 2004 04:29:45 GMT

Оцените этот текст: