Вот уж в это трудно поверить, сударыня, хоть это и страшно. Даже Крузе не говорил мне об этом, а он здорово настроен против жены. -- А что он говорит? -- Говорит, это бегают мыши. -- Мыши! Тоже хорошего мало, я их терпеть не могу. Между прочим, ты больно фамильярно разговаривала с Крузе. Даже, кажется, собиралась нарисовать ему усы. Это, я нахожу, чересчур. И потом ты слишком часто бываешь у них. Ведь ты еще весьма привлекательна, в тебе что-то есть. Но берегись! Как бы не повторилась твоя старая история... Между прочим, если можешь, расскажи, как это случилось с тобой. -- Конечно, могу, но это было ужасно. Поэтому вы можете быть спокойны, сударыня, относительно Крузе... С кем такое случилось, тот прежде семь раз примерит... Я по горло сыта, с меня уже хватит. Иной раз мне это даже снится во сне, и тогда я целый день хожу больной и разбитой. Мне бывает так страшно! Эффи забралась поглубже в диван, подперла щеку рукой и приготовилась слушать. -- Ну, рассказывай. Как это было? Говорят, у вас в деревне всегда одно и то же. -- Я и не говорю -- у меня, дескать, было что-то особое. Вначале все шло как у.всех. Но потом, когда стало заметно, и мне сказали об этом... словно обухом по голове... Пришлось, хочешь не хочешь, признаваться. Вот тут, я вам скажу, и пошло. Мать еще туда-сюда.. Но отец -- он ведь был кузнецом, таким злым и строгим,-- как узнал, схватил из горна раскаленную железную палку и помчался за мной, хотел меня тут же на месте убить. Я закричала изо всех сил, понеслась на чердак, спряталась там, сидела и все время дрожала, едва дозвались потом. У меня была еще сестра помоложе, так та, как, бывало, увидит меня, обязательно сплюнет. Но вот подошло время родить. Я убежала в сарай, дома-то не решилась остаться. В сарае меня полумертвой нашли посторонние люди, отнесли домой и уложили в кровать. На третий день ребенка забрали, а когда я позже спросила, куда его дели, мне ответили: не беспокойся, мол, ему хорошо, его удачно пристроили. Ах, дорогая госпожа, сохрани вас дева Мария от такого несчастья! Эффи вздрогнула и с удивлением посмотрела на говорившую. Казалось, ее скорей испугали, чем возмутили эти слова. -- Подумай, что ты сказала, Розвита. Я ведь замужняя женщина! Ты не должна говорить подобные вещи, это ни на что не похоже. -- Ах, сударыня... -- Ну, рассказывай, что же было потом... Ребенка забрали, а дальше? -- Потом... через несколько дней в деревню приехал какой-то господин из Эрфурта, подкатил к дому Шульца, спросил, нет ли в деревне кормилицы. Шульц указал на меня, награди его за это господь. И он недолго думая забрал меня в Эрфурт. С тех пор жизнь моя пошла веселей. Даже у регистраторши еще можно было терпеть. Ну, потом я попала, дорогая госпожа, к вам, А здесь мне живется совсем хорошо, лучше уж некуда. И, сказав это, Розвита бросилась к дивану и стала целовать у Эффи руку. -- Ты не должна целовать мне руки, я этого терпеть не могу... И все-таки будь осторожнее с Крузе. Ведь ты такая хорошая, разумная женщина. Но с женатым мужчиной... Это никогда не приводит к добру. -- Ах, сударыня, неисповедимы пути господни. Правильно говорят, худа без добра не бывает. Вот кого и беда не исправит, тому уж ничем не помочь. По правде говоря, мужики мне по нраву... -- Ну, вот видишь, вот видишь, Розвита. -- Но... если на меня опять такое наедет, -- с Крузе это все пустяки,-- если я почувствую, что больше терпеть не могу, заранее говорю, лучше в воду, вниз головой! Уж очень все было страшно!.. И я даже не знаю, что стало с бедным маленьким клопиком. Вряд ли он жив. Они его наверняка погубили. А чья вина? Конечно моя! И в каком-то необъяснимом порыве она бросилась к Аннхен, стала качать ее колыбель, напевая свою любимую песню "Цыплята из Гальберштадта". -- Не надо, не пой, у меня болит голова. Поди принеси мне газеты. Может, Гизгюблер прислал и журналы? -- Да, да, наверху еще лежали "Женские моды". Мы с Иоганной уже посмотрели. Ох, ее зло разбирает, что у нее нет таких вещей. Значит, принести вам журнал мод? -- Да, и лампу, пожалуйста! Розвита ушла, а Эффи, оставшись одна, подумала вслух: -- Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало... Вот хорошенькая женщина с муфтой, и вот эта ничего, с вуалеткой. А вообще, какие-то модные куклы! И все-таки это лучшее средство отвлечься от тягостных мыслей. На другое утро от Инштеттена пришла телеграмма. Он сообщал, что приедет не с первым, а со вторым поездом, к вечеру. День прошел в непрерывной тревоге. К счастью, после обеда явился Гизгюблер и помог скоротать время. Наконец, около семи, послышался стук экипажа; Эффи вышла на улицу встретить супруга. Инштеттен находился в необыкновенном для него возбуждении, поэтому он не заметил в ласковом тоне Эффи налета смущения. В передней горели все лампы и свечи, и чайный сервиз, поставленный Фридрихом на один из столиков между шкафами, отражал это обилие света. -- Все как в первый день нашего приезда сюда. Помнишь, Эффи? Эффи кивнула. -- Только акула с веткой сосны ведет себя чуточку тише, да Ролло изображает сегодня степенного пса, не кладет мне больше лапы на плечи. Ну, что с тобой, Ролло? Ролло, вильнув хвостом, прошел мимо хозяина в угол. -- Он будто чем недоволен,-- сказал Инштеттен. -- Не знаю, мною или кем еще. Пусть будет, мною. Ну, пойдем же в комнаты, Эффи! И он прошел в кабинет, попросив Эффи сесть рядом с ним на диван. -- В Берлине, сверх всякого ожидания, все шло превосходно. Но к моей радости постоянно примешивалась тоска по тебе. А ты чудесно выглядишь, Эффи! Немного бледна, чуть-чуть изменилась, но это тебе очень идет! Эффи покраснела. -- Ты еще и краснеешь. Но это же правда! Раньше ты была похожа на избалованного ребенка, а теперь кажешься настоящей женщиной. -- Это приятно мне, Геерт, но, может, это комплимент? -- Нет, не комплимент, это правда. -- А я уж было подумала... -- А ну угадай, кто посылает тебе привет? -- О, это не трудно. Мы, женщины, к которым я теперь могу себя причислить (и, рассмеявшись, она протянула ему руку), мы, женщины, наделены способностью быстро угадывать. Мы не такие тяжелодумы, как вы. -- Ну, так кто же? -- Ну, конечно, кузен Брист. Это ведь единственный человек, которого я знаю в Берлине, не считая тетушек, которых ты, конечно, и не подумал навестить и которые слишком завистливы, чтобы посылать мне приветы. Ты не находишь., что старые тетушки часто бывают завистливы? -- Да, это правда. Вот теперь ты снова прежняя Эффи. Должен признаться, что прежняя, похожая на ребенка Эффи тоже была в моем вкусе. Точно так же, как эта милая женщина. -- Интересно, как бы ты поступил, если бы тебе предложили выбрать только одну? -- На такой философский вопрос я даже затрудняюсь ответить. Вот кстати Фридрих несет нам чай. Боже, я снова с тобой! Как я мечтал об этой минуте! Я даже признался в этом твоему кузену, когда мы сидели у Дрес-селя и пили за твое здоровье шампанское... Тебе тогда не икалось?.. Хочешь знать, что мне ответил твой милый кузен? -- Очевидно, сказал какую-нибудь глупость. Он это умеет. -- Эффи, это самая черная неблагодарность, какую мне когда-либо приходилось слышать. Он сказал: "Выпьем за мою красавицу кузину... Знайте, Инштеттен, больше всего на свете я хотел бы вызвать вас на дуэль и убить наповал! Потому что Эффи ангел, а вы похитили у меня этого ангела". При этом он был такой серьезный и грустный, что я чуть было не поверил ему. -- О, таким я его тоже видала. Сколько рюмок вы к этому времени выпили? -- Теперь трудно сказать, я не считал. Но я уверен, что говорил он совершенно серьезно. Я даже подумал: а может, и в самом деле так было бы лучше. Скажи мне, Эффи,'ты бы могла быть с ним? -- Быть с ним? Это так мало, Геерт! Я хочу сказать, что даже этого я не могла бы сделать. -- Почему же?.. Он приятный молодой человек и к тому же разумный! -- Да, это верно... -- Так что же? -- Он, видишь ли, пустозвон! А мы, женщины, этого не переносим даже тогда, когда нас считают детьми, к которым ты, несмотря на все мои успехи, все еще причисляешь меня. Мужчина-пустозвон, -- нет, увольте, пожалуйста, такие нам не по вкусу. Мужчины должны быть мужчинами. -- Хорошо, что ты это сказала. Черт возьми, нужно будет подтянуться. К счастью, тут за мной ни теперь, ни в будущем дело не станет. А теперь скажи, как ты себе представляешь какое-нибудь министерство? -- Министерство? Оно, по-моему, имеет два значения. Во-первых, это могут быть люди умные, знатные, управляющие государством, и, во-вторых, это слово может означать попросту дом, дворец, скажем, палаццо Строцци или Питти, или еще что-нибудь в этом роде. Видишь, я не зря путешествовала по Италии. -- А ты могла бы жить в таком палаццо? Я имею в виду министерство. -- Боже, неужели ты уже назначен министром? Помнится, Гизгюблер упоминал и такой вариант. Говорят, что князь может все. Неужели это правда, а мне всего только восемнадцать лет? Инштеттен рассмеялся. -- Нет, не министром, так далеко дело еще не зашло. Но, кто знает, возможно, впоследствии у меня обнаружатся и таланты министра. -- А сейчас? Сейчас ты еще не министр? -- Нет, не министр. И уж если говорить правду, жить мы будем тоже не в министерстве. Но каждое утро я буду отправляться туда, как сейчас отправляюсь в контору, с докладом к министру или, чтобы сопровождать его во время ревизии местных властей. Ты же будешь госпожой министерской советницей, переедешь в Берлин и через полгода забудешь, что когда-то жила в старом Кессине, где у тебя был только ' Гизгюблер да дюны с питомником. Эффи не проронила больше ни слова, только глаза ее как-то расширились, углы нежного ротика нервно и трепетно дрогнули, а хрупкую фигурку охватила сильная дрожь. Вдруг она соскользнула с дивана, опустилась перед Инштеттеном на колени и, обняв его ноги, сказала так горячо, как читают молитву: -- Благодарю тебя, Господи! Инштеттен побледнел. Боже, что это значит? И то неуловимое чувство, которое не покидало его в течение последних недель, снова охватило его и так ясно отразилось в глазах, что Эффи испугалась. Поддавшись благородному порыву, который, в сущности, был признаньем вины, она открыла больше, чем следовало. Теперь нуж- но было сгладить этот порыв, нужно было во что бы то ни стало найти своему поведению убедительное объяснение. -- Эффи, встань. Скажи, что с тобой? Эффи быстро поднялась. Она уже не села к нему на диван. Она пододвинула к. себе стул с высокой спинкой, очевидно, потому, что у нее не было больше сил стоять без опоры. -- Что с тобой? Что ты хотела этим сказать? -- снова повторил Инштеттен. -- Я думал, ты прожила здесь счастливые дни. Но слова "благодарю тебя, Господи" ты произнесла так, словно все здесь пугало тебя. Скажи мне, кого ты боишься: меня,, или тебя пугает еще кто-нибудь? Ну, говори же скорей! -- И ты.еще можешь спрашивать? -- сказала она, изо всех сил стараясь не показать, что ее голос дрожит. -- Счастливые дни! Да, да, конечно, были и счастливые дни, а сколько других! Здесь я.никогда не могла избавиться от безумного страха, никогда не могла. Недели две тому назад он снова взглянул на меня, я сразу узнала его, узнала по бледному цвету лица. И в последние ночи, когда тебя не было, он снова был здесь, -- я его, правда, не видела, но слышала шарканье туфель. И Рол-ло снова залаял, и Розвита, услышав все это, пришла ко мне в спальню и села на кровать. Мы обе заснули лишь на рассвете. В этом доме в самом деле есть привидение, а я уже было поверила, что никакого привидения нет. Да, да, Геерт, это правда -- ты любишь воспитывать! Но лучше не надо, пусть все идет само по себе. Я ведь целый год, даже больше, провела в этом доме в страхе и трепете. Я уверена: как только мы уедем отсюда, страх пропадет и я снова начну свободно дышать. Инштеттен не спускал с Эффи глаз и внимательно следил за ее объяснением. Что означают ее слова: "ты любишь воспитывать" и те, что она сказала несколько раньше: "я уже было поверила, что никакого привидения нет". Что это значит? Откуда это? И он снова почувствовал, как в сердце шевельнулось мучительное подозрение. Но Инштеттен прожил на свете достаточно долго, чтобы знать, что все признаки обманчивы, какими бы убедительными они ни казались. Ревнуя (а у ревности, как известно, глаза велики), мы заблуждаемся чаще, чем доверяя кому-либо слепо. Ведь все могло быть и так, как она говорит. А если так, почему бы ей не воскликнуть: "Благодарю тебя, Господи!" И, быстро взвесив все это, он снова обрел равновесие и в знак примирения протянул ей руку. -- Прости меня, Эффи, но я был так поражен и взволнован. Конечно, я сам виноват. Я всегда был слишком занят собой. Мы, мужчины, действительно эгоисты. Но теперь я постараюсь исправиться. В Берлине, во всяком случае, одно хорошо: там нет домов с привидениями. Там им неоткуда взяться. Ну, а теперь пойдем к нашей Анни, я хочу на нее посмотреть. А то Розвита опять назовет меня суровым отцом. Пока он так говорил, Эффи немного успокоилась, а сознание, что она избегла опасности, которой сама подвергла себя, вернуло ей силы и уверенность. Глава двадцать вторая На другое утро они сели за завтрак хотя и позже, но вместе. Инштеттену удалось справиться с демоном сомнения, а Эффи настолько окрыляло чувство избавления от опасности, что ей не надо было разыгрывать хорошего настроения: оно у нее было и так. Она жила еще в Кессине, но ей казалось, что кессинская жизнь уже далеко-далеко позади, -- Знаешь, Эффи, я поразмыслил немного и нахожу, что ты не совсем неправа в отношении этого дома. Действительно, для капитана Томсена это, может быть, и подходящее место, но для молоденькой, избалованной женщины нужно что-то другое. Здесь все старомодно и тесно. В Берлине мы подыщем квартиру получше, нам, например, нужен зал конечно не такой, как здесь, в этом доме. В подъезде будут высокие мозаичные стекла, например, кайзер Вильгельм со скипетром и короной, а может быть, церковный мотив -- святая Елизавета или дева Мария. Скажем, дева Мария, специально для нашей Розвиты. Эффи засмеялась. -- Пусть будет так. Но кто нам подыщет в Берлине квартиру? Не могу же я отправить на поиски кузена Бриста. Или тетушек. О, для них будет хороша любая квартира. -- Да, это проблема. Этого, конечно, за нас не может сделать никто. Думаю, ты займешься этим сама. -- А когда мне лучше поехать? -- Что-нибудь в середине марта. -- Что ты! Это слишком поздно. К этому времени все разъезжаются. А хорошие квартиры никогда не пустуют. -- Ты, пожалуй, права. Но я ведь только вчера вернулся домой, не могу же я сказать: "Отправляйся завтра". Это выглядело бы не очень красиво, да и меня не устраивает. Ведь я так рад, что снова вижу тебя. -- Ну, конечно,-- сказала она, с шумом ставя на поднос кофейный сервиз, чтобы скрыть возрастающее смущение,-- не сегодня и не завтра, но во всяком случае в ближайшие дни. Как только я найду что-нибудь подходящее, я сейчас же вернусь домой. И еще одно -- Розви-та и Анни поедут со мной. А лучше всего, если бы с нами поехал и ты. Но я понимаю, это невозможная вещь. Однако наша разлука будет недолгой. Я примерно представляю, где можно найти подходящую квартиру... -- Где же? -- Пусть это будет моей тайной. Я тоже хочу иметь свою тайну. Мне хочется сделать тебе приятный сюрприз. В этот момент Фридрих принес почту. В основном это были дела по службе и газеты. -- Тут, между прочим, письмо и для тебя, -- сказал Инштеттен. -- Если не ошибаюсь, почерк мамы. Эффи взяла письмо. -- Да, от мамы. Но штемпель не Фризакский. Взгляни, здесь ясно написано: "Берлин". -- Правильно. Почему это так удивляет тебя? Очевидно, мама в Берлине и пишет своей любимице из какого-нибудь отеля. -- Ты, наверное, прав, но я почему-то боюсь. Мне даже не помогает любимое изречение Гульды Нимейер: "Лучше чего-то бояться, чем напрасно надеяться". Как ты находишь его? -- Странное изречение для пасторской дочки. Ну, читай же письмо. Вот тебе нож для бумаги. Эффи вскрыла конверт и стала читать: "Милая Эффи. Пишу из Берлина, где я нахожусь со вчерашнего дня. Приехала на консультацию к Швейггеру*. Когда я пришла на прием, он вдруг принялся меня поздравлять. С чем? Я даже не могла догадаться. Оказывается, директор департамента Вюллерсдорф рассказал ему, что Инштеттена переводят в Берлин, в министерство. Конечно, мне было немного досадно, что такие вещи узнаешь от третьих лиц. Но я так рада за вас, так преисполнена гордости, что, кажется, собираюсь простить. Впрочем, я всегда понимала (даже еще тогда, когда Инштеттен служил в Ратеноверском полку), что он далеко пойдет. Для тебя это тоже неплохо. Теперь вам придется подыскивать в Берлине квартиру, обстановку тоже надо бы сменить. Если тебе будет нужна моя помощь, приезжай поскорей. Здесь я, наверное, пробуду дней восемь, я прохожу курс лечения. Может быть, придется задержаться подольше, Швейггер высказывается на этот счет как-то туманно. Я сняла квартиру в пансионе на Шадовштрассе, и рядом со мной есть свободные комнаты. О том, что у меня с глазами, расскажу тебе при встрече. Сейчас меня занимает исключительно ваше будущее. Брист будет тоже бесконечно доволен. Обычно он делает вид, что это его не касается, а на самом деле интересуется этим гораздо больше, чем я. Передай привет Инштеттену. Целую Аннхен, ее ты, наверное, возьмешь с собой... Как всегда, нежно любящая тебя мама Луиза фон Б." Эффи положила письмо, ничего не сказав. Ей было ясно, что теперь делать, но заговорить об этом первой она не хотела. Пусть начнет Инштеттен, а она как бы нехотя согласится. Инштеттен и в самом деле пришел ей на помощь. -- Как, и это тебя ничуть не волнует? -- Как тебе сказать, в каждом деле есть своя обратная сторона. Меня, конечно, радует, что я увижу маму и притом всего через несколько дней. Но тут есть несколько "но". -- А именно? -- Мама, как ты знаешь, весьма решительная женщина и приучила нас считаться только с ее собственной волей. Папа ей во всем уступает. А мне хочется иметь квартиру по своему собственному вкусу и такую мебель, какая нравится мне. Инштеттен засмеялся. -- И это все? -- По-моему, этого вполне достаточно. Однако это не все. -- И тут, собрав все свои силы, она посмотрела ему прямо в глаза и сказала: -- И еще -- мне не хочется сейчас расставаться с тобой. -- Плутовка! Ты так говоришь, потому что знаешь мое слабое место. Но все мы тщеславны, и мне приятно этому верить. А раз приятно верить, надо показать себя героем, способным на акт самоотречения. Ну что ж, поезжай, когда сочтешь это нужным и когда тебе подскажет сердце. -- Не говори так, Геерт. А что значит: "Когда тебе подскажет сердце"? Этим ты как бы насильно заставляешь меня быть нежной с тобой, и мне, очевидно, нужно кокетливо ответить: "Ах, Геерт, в таком случае я никогда не уеду", -- или что-нибудь в этом роде. Инштеттен погрозил ей пальцем. -- Ну и тонкая ты женщина, Эффи. А я-то думал, ты еще ребенок, но теперь вижу, ты не отстаешь от других. Ну, хорошо, оставим это. Как говорит твой папа, "это темный лес". Скажи лучше, когда ты поедешь? -- Сегодня у нас вторник. Ну что ж, скажем, в пятницу днем, на пароходе. Тогда вечером я уже буду в Берлине. -- Решено. А когда ты вернешься? -- Скажем, вечером в понедельник. Следовательно, через три дня. -- Так быстро? В три дня трудно со всем управиться. Да и мама тебя не отпустит так скоро! -- Тогда -- на мое усмотрение! -- Отлично. И Инштеттен поднялся: ему было уже пора отправляться на службу. Дни, оставшиеся до отъезда, летели как птицы. Роз-вита была очень довольна, что они переезжают в Берлин. -- Да, сударыня. Кессин, конечно, тоже ничего, но до Берлина ему далеко: вот, скажем, конка -- как зазвенит, не знаешь, куда и бежать: не то налево, не то направо, а иногда так прямо кажется, что тебя уже переехало. Здесь таких вещей не бывает. Иной раз за целый день не увидишь и пяти человек. И все тебе дюны кругом да море. А море шумит себе, шумит, а толку чуть. -- Ты. права, Розвита. Шумит себе, шумит, а жизни настоящей нет. Невольно начинают закрадываться глупые мысли. Ты, я думаюг не будешь отрицать,-- не от хорошей жизни ты стала заигрывать с Крузе. -- Ах, что вы, сударыня... -- Нет, нет, я не хочу учинять никакого допроса. Да и ты, конечно, никогда не сознаешься. Ну, вот что, возьми с собой побольше вещей. Собственно говоря, тебе нужно захватить все свои вещи и все, что нужно для Аннхен! -- А разве мы не вернемся? -- Я-то вернусь. На этом настаивает муж. Но вы, наверное, останетесь у моей мамы. Следи, чтобы она не очень баловала Аннхен. Со мной она порою бывала строга, но, знаешь, внучка -- дело другое... -- К тому же, нашу Аннхен прямо хочется съесть. Каждого тянет ее поласкать. Это было в четверг накануне отъезда. Инштеттен поехал в округ по служебным делам, его ожидали лишь к вечеру. После обеда Эффи отправилась в город, в сторону Рыночной площади. Здесь она заглянула в аптеку и попросила отпустить ей флакон Sal volatile (Ароматическая соль /лат./). -- Никогда не знаешь, кто окажется в вагоне попутчиком, -- сказала она помощнику аптекаря, старичку, с которым всегда охотно болтала и который, -- как и Гизгюблер, просто обожал ее. -- Скажите, пожалуйста, господин доктор у себя? --" спросила она, положив флакончик в сумку. -- Конечно, сударыня. Он в соседней комнате читает газеты. -- Я ему не помешаю? -- Ни в коем случае, сударыня. И Эффи вошла в небольшую, высокую комнату с полками на стенах, где стояли всевозможные колбы и реторты; только на одной стене вместо полок были сделаны расположенные по алфавиту ящики с железными колечками -- сюда клали рецепты. Гизгюблер просиял от радости и в то же время смутился. -- Какая честь! Вы здесь, сударыня... среди моих реторт! Надеюсь, вы разрешите предложить вам присесть на минутку? -- Конечно, дорогой Гизгюблер. Только действительно на минутку. Я ведь пришла попрощаться с вами. -- Но, сударыня, ведь вы еще вернетесь?! Я слышал, через три-четыре дня... -- Да, мой друг, я обещала вернуться, мы даже договорились с мужем, что я снова буду в Кессине самое большее через неделю. Но может случиться, что я уже и не вернусь сюда. Нужно вам сказать, бывает тысяча всяких случайностей... Вы, кажется, хотите возразить, что я еще так молода... И молодые тоже умирают. И потом, не только это. Словом, я хочу попрощаться, как если бы уезжала навсегда. -- Но, сударыня... -- Да, да, как будто навсегда. И мне хочется поблагодарить вас, дорогой Гизгюблер. Потому что вы -- это самое лучшее, что было в Кессине. Вы очень хороший, самый хороший из всех. Я.вас никогда не забуду, даже если доживу до ста лет. Здесь, в Кессине, порой я чувствовала себя такой одинокой, и у меня так тяжело было на сердце, что вы себе и представить не,можете. Видимо, я не сумела привыкнуть. Но когда я видела вас, мне всегда, с самого первого дня, становилось веселей и спокойнее! -- Ну, что вы, сударыня... -- И за это мне хочется поблагодарить вас ото всей души. Я сейчас купила в дорогу флакон Sal volatile. Знаете, иногда в купе попадаются очень странные люди: не разрешают открывать окно! И, если мне станет плохо, ведь она очень ударяет в голову, я имею в виду эту соль, я буду думать о вас. Прощайте, друг, передайте от меня привет вашей приятельнице Триппелли. В последнее время я часто вспоминаю о ней, о ней и о князе Кочукове. Странные у них, конечно, отношения; может быть, позже я пойму, в чем тут дело... Не забывайте меня, дайте как-нибудь знать о себе. Или, пожалуй, я напишу вам сама. Гизгюблер проводил Эффи почти до самой площади. Он был настолько убит ее словами, что, кажется, не обратил внимания на загадочный смысл некоторых фраз. И вот Эффи снова дома. -- Иоганна, принесите, пожалуйста, лампу и поставьте ко мне в спальню. И потом чашку чаю. Я очень озябла -- мужа я дожидаться не буду. Когда Иоганна принесла лампу и чай, Эффи уже сидела за письменным столом перед листом бумаги, с ручкой в руке. -- Поставьте чай на столик -- туда. Как только Иоганна ушла, Эффи заперла дверь спальной на ключ, бросила взгляд в сторону зеркала, села к столу и принялась писать. "Завтра я уезжаю, это мои последние, прощальные строки. Инштеттен думает, что я приеду через несколько дней, но я уже не вернусь... И вы знаете почему... О если бы я никогда в своей жизни не видела этого места! Нет, нет, это не упрек! Виновата во всем только .я. Когда я гляжу на Ваш дом... я понимаю. Ваше поведение еще можно извинить, но мое -- никогда. Вина моя велика, но я еще надеюсь загладить ее. То, что нас переводят, кажется мне хорошим исходом. Прошу Вас, забудьте, что было, забудьте меня. Ваша Эффи". Она еще раз пробежала глазами письмо. Как странно звучит это "Вы"! Но нет, пусть это так и останется, он сразу поймет, что все мосты сожжены. Она вложила записку в конверт и отправилась к домику, стоявшему у развилки за кладбищем. Тоненькая струйка дыма тянулась из полуразрушенной трубы. Здесь она оставила письмо. Когда Эффи вернулась, Инштеттен был уже дома; она подсела к нему на диван и принялась рассказывать о Гизгюблере и о Sal volatile. Инштеттен смеялся. -- И откуда ты только знаешь латынь, Эффи? Пароход, вернее легкое парусное судно (пароходы здесь ходят только летом), отчаливал ровно в двенадцать. За четверть часа до отхода Эффи с Инштеттеном были уже на борту, ну и, конечно, Розвита с маленькой Анни. Багажа было больше, чем это казалось необходимым для поездки, рассчитанной всего на несколько дней. Инштеттен разговаривал с капитаном. Эффи, в плаще и светло-серой дорожной шляпке, стояла на корме, недалеко от руля, рассматривая бастион и ряд хорошеньких домиков, вытянувшихся вдоль бастиона. Напротив причала находилась гостиница Гоппензака, трехэтажное здание, с островерхой крыши которого свисал желтый флаг с изображением креста и короны, совершенно недвижимый в тихом, чуть-чуть туманном воздухе. Некоторое время Эффи смотрела на .флаг, затем взгляд ее, рассеянно скользнув по сторонам, остановился на толпе любопытных, собравшихся у бастиона. Гулко ударил колокол. У Эффи сердце забилось сильнее. Пароход стал отчаливать, медленно разворачиваясь. В последний раз она взглянула на берег и вдруг у причала, в первом ряду провожающих, увидела Крампаса. Она испугалась и одновременно обрадовалась. Он весь как-то осунулся, но при виде Эффи явно заволновался и серьезно поклонился ей. Эффи тепло ответила на его поклон, а в глазах ее засветилась мольба. Затем она быстро направилась к каюте, где уже расположилась Розвита с маленькой Аннхен. Эффи, вероятно, так бы и не покинула этого душного помещения, если бы не Инштеттен, который, как только пароход вышел на широкий простор бухты Брейтлинга, позвал ее полюбоваться открывшимся видом. И она поднялась наверх. Над водой повисли серые груды облаков, лишь кое-где из просвета вырывался окутанный пеленой солнечный луч. И Эффи живо вспомнила день, когда она ехала в Кессин в открытом экипаже вдоль берега этой реки. Это было каких-нибудь полтора года тому назад, и с тех пор жизнь ее текла внешне спокойно и тихо. Однако сколько событий произошло за это короткое время! Так они плыли вверх по реке, и уже в два часа были у вокзала, или, вернее, вблизи от него. В дверях гостиницы "Князь Бисмарк", мимо которой приходилось идти, как всегда стоял ее владелец Голховский, который, завидев господина ландрата с супругой, не преминул проводить их до ступенек платформы. Поезд еще не пришел, и Эффи с Инштеттеном, занятые разговором, стали гулять взад и вперед по платформе. Их разговор, конечно, вращался, вокруг квартиры и района, где эту квартиру нужно искать. Они единодушно решили, что квартиру нужно снимать где-нибудь между Тиргартеном и Зоологическим садом. -- Знаешь, мне хочется слышать пение зябликов и голоса попугаев, -- сказал Инштеттен, и Эффи согласилась с ним. В этот момент раздался звук гонга, и поезд подошел к платформе. Дежурный по станции, -- сама воплощенная любезность, предоставил Эффи отдельное купе. Еще раз пожали друг другу руки, помахали платками, и поезд тронулся. Глава двадцать третья На вокзале Фридрихштрассе в Берлине было много встречающих. Тем не менее Эффи из окна купе сразу узнала в толпе свою маму и стоявшего рядом кузена Бриста. Радости свидания не было конца. В багажном отделении все было быстро улажено, и через какие-нибудь пять-шесть минут дрожки покатили их вдоль линии конки через Доротеенштрассе в сторону Шадовштрассе. Розвиту решительно все приводило в восторг, к тому же она была рада за Аннхен -- девочка к каждому огоньку тянула ручонки. Но вот и приехали. В пансионе на углу Шадовштрассе Эффи ожидали две комнаты. Они, правда, оказались не рядом, как она думала, но все же в одном коридоре с номером матери. Как только вещи расставили, а Аннхен уложили в огороженную сеткой кроватку, Эффи снова появилась в комнате госпожи Брист, маленьком уютном салоне с камином, в котором едва теплился слабый огонь, -- на улице было тепло. На круглом столе, освещенном настольной лампой, стояли три столовых прибора, а на маленьком столике в углу все было готово для чая. -- Ты очаровательно устроилась, мама, -- сказала Эффи, садясь на диван. Однако она тут же вскочила: ей не терпелось похозяйничать за чайным столом. -- Ты не возражаешь, если чай по-прежнему буду разливать я? -- Ну, конечно, моя милая Эффи. Мне не наливай, пейте вдвоем с Дагобертом. Ничего не поделаешь, мне приходится отказаться от чая, хотя это для меня нелегко. -- Это, наверное, из-за твоих глаз. Ну, расскажи мне скорей, мама, что у тебя с глазами. В дрожках, а они еще так громыхали, мы без конца говорили об Инштеттене и о нашей карьере, мы, кажется, чересчур увлеклись, так, право, нельзя. Поверь, твои глаза мне гораздо важнее. А они мне кажутся прежними, по крайней мере в одном отношении -- они смотрят на меня по-прежнему нежно и ласково. И Эффи бросилась к матери, чтобы поцеловать ее руку. -- Ты все такая же порывистая! Совсем моя прежняя Эффи! -- Нет, мамочка, к сожалению, это не так. Я бы хотела быть прежней! Брак, однако, меняет людей. Кузен Брист рассмеялся. -- Я что-то этого не замечаю, кузина. Ты только стала красивей, чем прежде, вот и вся перемена! А порывистость осталась, по-моему, прежней. -- Как и у ее кузена, -- подхватила мама. Но Эффи ни за что не хотела согласиться. -- Знаешь, Дагоберт, я готова считать тебя кем угодно, но только не знатоком человеческой души. Как это ни странно, но именно вы, офицеры, особенно молодые,: совершенно не разбираетесь в людях. Да и кого вы видите? Вечно вращаетесь в своей среде, знаете только друг друга да своих рекрутов, а кавалеристы -- плюс своих лошадей. Эти-то вообще ничего не понимают. -- Интересно, откуда моя дорогая кузина набралась такой премудрости? Ты же не знакома ни с одним офицером. В Кессине, например, -- я где-то об этом читал -- даже от гусар отказались, случай, можно сказать, беспрецедентный в истории. А если ты вспоминаешь про прежние годы, то это не в счет, -- ты была совсем еще маленькой, когда у вас были на постое Ратеноверские гусары. -- Я могла бы возразить, что дети гораздо наблюдательнее взрослых, но не собираюсь этого делать. Все это просто чепуха. Я хочу знать, что у мамы с глазами. Госпожа фон Брист рассказала, что окулист объясняет ее болезнь приливами крови к голове. Поэтому у нее и рябит в глазах. Нужна диета, нужно отказаться от пива, чая и кофе и время от времени пускать кровь. Тогда, видимо, дело поправится. -- Врач говорил сначала всего о двух неделях лечения, но я знаю врачей --- две недели постепенно превращаются самое малое в шесть. Не сомневаюсь, что проторчу в Берлине до приезда Инштеттена и увижу, как вы устроитесь на новой квартире. Не скрою, -- это самое приятное событие, только оно и утешает меня. Но мне хочется, чтобы вы подыскали себе что-нибудь очень хорошее. Я уже думала об этом. Мне кажется, на Ландгра-фенштрассе или на Кейтштрассе можно найти элегантную и не слишком дорогую квартиру. Вам теперь придется ограничивать себя в расходах. Место Инштеттена очень почетно, но не очень доходно. Брист тоже жалуется на дела. Цены все время падают, и он постоянно твердит: не будь охранных пошлин, давно пришлось бы надеть суму и распрощаться с Гоген-Кремменом. Но, как тебе известно, он любит преувеличивать. Ну, а теперь о другом. Нет ничего скучнее, чем разговор о болезнях. Даже самые близкие слушают о них только потому, что иначе нельзя. А ну, Дагоберт, расскажи что-нибудь интересное. Я думаю, Эффи тоже не откажется послушать какую-нибудь историю, ну, что-нибудь из "Флигенде блеттер" или из "Кладдерадатча"*. Правда, говорят, он стал теперь не такой интересный. -- Ну, нет, он все такой же, как раньше. У них ведь подвизаются Штрудельвиц и Прудельвиц*, и все получается как-то само собой. -- А мне больше по вкусу Карлхен Миссник* и Виппхен из Бернау*. -- Да, они, пожалуй, самые удачные. Но, пардон, прелестная кузина, Виппхен ведь не из "Кладдерадатча". Ему, бедному, сейчас нечем заняться, -- к сожалению, мы ни с кем не воюем. Нашему брату тоже нечего делать, нечем заполнить вот этой пустоты. И он провел рукой от петлицы к плечу. -- Ах, это все пустое тщеславие. Лучше расскажи что-нибудь. Чем, например, теперь здесь развлекаются? -- Видишь ли, кузина, сейчас у нас в моде особые шутки, так называемые "библейские остроты". Их, правда, признают не все. -- Библейские остроты? А что это такое? Библия и остроты, по-моему, вещи несовместимые. -- Вот поэтому я и сказал, что их признают не все. Но, признают их там или нет, они сейчас, однако, в очень большой цене, все равно что яйца чибисов. Мода! Ничего не попишешь! -- Ну, если они не слишком глупы, расскажи что-нибудь на пробу. -- Отлично. Я только хочу добавить, что это-как раз для тебя. Видишь ли, это очень тонкая штука, смесь простых библейских фраз и чего-нибудь заковыристого. Сами вопросы -- эти остроты всегда имеют форму вопроса--очень просты и несложны, ну, например: "Кто был первым кучером на свете?" А ну, угадай. -- Наверное, Аполлон. -- Очень хорошо. Ты просто гений, Эффи. Я бы никогда до этого не додумался! И все-таки ты не угадала. -- Ну, кто же тогда? -- Первым кучером было "Несчастье". Ибо уже в книге Иова написано: "Несчастье не должно задавить меня". Не важно: "задавить" или "подавить", это не имеет значения. Эффи, пожимая плечами, повторила эту фразу и пояснение к ней, но, несмотря на все усилия, не могла постичь сути дела; она явно относилась к тем избранным натурам, которым природа отказала в особом органе для понимания шуток подобного рода, и кузен Брист попал в незавидное положение человека, который вынужден несколько раз объяснять другому, в чем заключается соль данной остроты. -- Ах, наконец поняла! Извини, что не сразу сообразила. Но ведь это в самом деле очень глупо и нелепо. -- Да, это, конечно, неумно, -- смалодушничал Дагоберт. -- Глупо, и не к месту, и не делает чести Берлину. Тут стараешься уехать из Кессина, чтоб снова оказаться среди умных людей, и, на тебе! -- первое, что услышала здесь -- "библейская острота"! Мама тоже молчит, а это тоже говорит о многом. И все-таки я собираюсь облегчить тебе отступление... -- Каким образом, милая кузина? -- ...Приняв эту библейскую фразу за хорошее предзнаменование, которое было выражено устами моего милого кузена Дагоберта. Да, несчастье не должно меня подавить. Как острота эта фраза никуда не годится, но все-таки я благодарна тебе за нее. Дагоберт, не без труда выпутавшись из неловкого положения, принялся подшучивать над торжественным тоном, каким Эффи произнесла эти слова, но тут же перестал, заметив, что это ее раздражает. Как только пробило десять, он встал и начал прощаться, обещая приехать на следующий день, дабы получить и выполнить любое приказание дам. Едва он ушел, Эффи поднялась и тоже удалилась к себе. Погода на следующий день была восхитительной. Мать и дочь рано покинули дом -- им нужно было прежде всего попасть в глазную больницу. Пока госпожа фон Брист была у врача, Эффи листала в приемной какой-то альбом. Затем они решили заняться квартирой, выбрав для поисков район между Тиргартеном и Зоологическим садом. На Кейтштрассе, куда с самого начала были устремлены их общие помыслы, им довольно скоро попалось нечто весьма подходящее, жаль только, что дом, в котором они облюбовали квартиру, был совсем недавно отстроен. -- Нет, нет, милая Эффи, -- сказала госпожа фон Брист, -- это для вас не годится. Это нехорошо для здоровья. И потом -- тайный советник не может заниматься просушкой квартиры. Эффи, которой, по правде говоря, квартира очень понравилась, тотчас же с ней согласилась -- не в ее интересах было быстро покончить с квартирой. Выиграть время -- значит, выиграть все. Ее больше устраивало, если бы поиски затянулись. -- По-моему, эту квартиру нужно все-таки запомнить, мама, уж очень она хорошо расположена, в сущности, это то, о чем я мечтала. И обе дамы снова поехали в город, пообедали в ресторане, который им порекомендовал кто-то из знакомых, а вечером отправились в оперу, -- госпожа фон Брист обещала врачу, что она не столько будет смотреть, сколько слушать. Так провели они несколько дней. И мать и дочь были искренне рады, что снова видят друг друга и что после долгой разлуки могут наконец наговориться как следует. Эффи, любившая не только поболтать и послушать, но в хорошем настроении умевшая и пофилософствовать, -- снова стала беспечной и шаловливой, и мама писала домой, что она счастлива, ибо "девочка" опять весела и здорова, что они как бы снова переживают то чудесное время, когда два года назад в Гоген-Креммене были заняты приготовлением приданого. И кузен Брист тоже не изменился. Да, все было именно так, только кузен стал появляться у них несколько реже, а на вопрос "почему", притворясь серьезным, говорил: -- Ты для меня слишком опасна, кузина. Это каждый раз вызывало смех и у матери и у дочери, а Эффи однажды заметила: -- Ты, конечно, еще очень молод, мой дорогой Дагоберт, и все-таки для такой формы ухаживания ты уже недостаточно молод. Так прошли почти две недели. Инштеттен в своих письмах стал настойчиво требовать, чтобы Эффи наконец вернулась домой,-- у него даже вырвалось несколько колких замечаний, кажется, по адресу тещи. Эффи поняла, что откладывать больше нельзя, что квартиру, хочешь не хочешь, нужно снимать и снимать как можно скорей. Ну а что ей делать потом? До переезда в Берлин оставалось всего три недели, а Инштеттен тем не менее настаивал, чтобы она как можно скорей вернулась назад. Что тут делать, как поступить? Она поняла, что возможен один-единственный выход -- снова разыграть комедию и притвориться больной. Это было ей нелегко по многим причинам, но когда Эффи стало окончательно ясно, что это необходимо и неизбежно, она быстро и до малейших подробностей продумала свою новую роль. -- Мамочка, видишь, как болезненно реагирует Инштеттен на мое затянувшееся отсутствие. Нам, кажется, придется уступить. Пойду сегодня сниму квартиру, а завтра уеду. Как мне не хочется расставаться с то