к моей девушке, Нанетте! Я отдам ее тебе". Но когда я ее вижу, я понимаю что он никогда мне ее не отдаст, она потрясающая трепетная красавица и по уши влюблена в Рафаэля. И мы вместе весело отправляемся отведать шишкабопа с бопом на закуску[25]. Всю ночь я занимаюсь тем что перевожу ему ее французские признания, в том как она его любит, а потом ей его английские, что он знает это, но. "Raphael dit qu`il t`aime mais il veux vraiment faire l`amour avec les etoiles! C`est ca qu`il dit. Il fait l`amour avec toi dans sa maniere drole" ("Рафаэль говорит, что он любит тебя, но больше всего ему хочется заниматься любовью со звездами, так он сказал, он занимается любовью и с тобой, но по своему, на свой чудной манер") И милашка Нанетта шепчет мне на ухо в шумном арабском коктейль-баре: "Dit lui que ma soeur vas m`donner d`l`argent demain" ("Скажи ему что сестра завтра даст мне денег") "Рафаэль, отдай лучше ее мне! У нее нет денег!" "А что такое тебе она сказала?" Рафаэль смог влюбить в себя девушку, даже не будучи способен говорить с ней. Все это кончается тем что кто-то похлопывает меня по плечу, и я просыпаюсь лежа головой на стойке бара, где в это время играют "прохладный" джаз. "Пять тысяч франков, пожалуйста". Пять тысяч франков из моих восьми, ухнули все мои отложенные на Париж денежки, оставшиеся три тысячи франков составляли (тогда) 7,5 долларов - этого как раз хватит чтобы добраться до Лондона, взять у моего английского издателя денег и отплыть домой. Я страшно зол на Рафаэля за то что он вынудил меня потратить все эти деньги, и вот он опять орет на меня, за то что я такой жадный и вообще полное ничтожество. Мало того, пока я лежу там у него на полу, он всю ночь занимается любовью с Нанеттой, а она только всхлипывает. Утром я смываюсь оттуда под предлогом что меня в кафе ждет девушка, и никогда больше не возвращаюсь. Я просто брожу по Парижу с рюкзаком за спиной, и выгляжу так странно что даже шлюхи с Сен Дени не смотрят на меня. Я покупаю билет до Лондона и наконец-то уезжаю. Но в конце концов в пустом баре, куда я захожу на чашечку кофе, я встречаю парижанку моих грез. За стойкой только один бармен, приятный такой на вид парень, и вот дразняще медленной праздной походочкой заходит красавица парижанка, руки в карманах, и говорит, просто "ca va? La vie?[26]" Явно бывшие любовники. "Qui. Comme ci comme ca[27]" И она сверкнула такой мимолетной слабой улыбочкой, стоящей больше всего ее обнаженного тела, настоящей философской такой улыбкой, ленивой, любящей и принимающей все, даже дни затяжных дождей, или шляпку на набережной, ренуаровская женщина у которой нет иного занятия кроме как пойти навестить своего старого любовника и поддразнить его вопросом про жизнь. Впрочем, такие встречаются и в Ашкаше[28], и в Форест Хиллс, но какая это была походка, какая ленивая грациозность, будто ее преследует любовник на велосипеде от самого железнодорожного депо и ей на это решительно наплевать. В песнях Эдит Пиаф поется о таких парижских женщинах целыми днями нежащих свои волосы, на самом деле скука смертная, кончающаяся внезапными истериками из-за денег на шубку, разносящимися из окна столь громогласно, что даже печальная старая Surete[29] в конце концов приходит пожать плечами на эту трагедию ли, красоту ли, помня о том что нет ничего ни трагичного, ни прекрасного, а есть лишь парижская скука, и любовь, потому что больше совсем нечего делать, правда - Парижские любовники отирают пот со лбов и разламывают длинные хлебные булки в миллионе миль от Готтердаммерунга[30] на той стороне Марне[31] (кажется мне) (никогда не встречавшему Марлен Дитрих на берлинской улице) - Я приезжаю в Лондон вечером, вокзал Виктория, и сразу иду в бар называющийся "Шекспир". Но с таким же успехом я мог зайти и в Шраффт[32]: - белые скатерти на столах, тихонько позвякивающие бармены, дубовые панели с рекламами портера, официанты в смокингах, ох, я спешу побыстрей убраться оттуда и иду бродить ночными улицами Лондона, таща все тот же рюкзак за плечами, и бобики[33] провожают меня глазами, с той странной застывшей ухмылкой что так хорошо мне запомнилась, говорящей: "Смотрите-ка на него, да это ж ясен перец Джек Потрошитель вернулся на место своих преступлений. Не спускайте с него глаз пока я буду звонить Инспектору". 61 А может они в чем-то и правы, потому что пока я шагал сквозь челсийские туманы в поисках рыбы с жареной картошкой, в полуквартале передо мной шел бобби, передо мной неясно маячила его спина с высокой фуражкой, и бросающий в дрожь стих вдруг пришел мне в голову: "Кто задушит бобика в тумане?" (не знаю уж и почему, просто потому что был такой туман и он был ко мне спиной, а на ногах у меня были вкрадчивые полевые ботинки на мягком ходу, как у разбойника) - А на границе, то есть на таможне на берегу Ла-Манша (в Нью-Хейвене), они поглядывали на меня так странно будто были со мной знакомы, и потому что в кармане у меня было только пятнадцать шиллингов (два доллара) они прямо-таки стеной встали чтобы не допустить меня в Англию, И смягчились лишь когда я предоставил доказательства что я американский писатель. Впрочем, даже тогда бобби стояли глядя на меня с едва заметной злобной улыбочкой, потирая с умным видом свои подбородки, будто желая сказать "Видали мы таких типов", хотя если б я появился вместе с Джоном Банксом, меня уже давно засадили бы в тюрягу. От Челси повлек я во мглистой ночи горестный рюкзак свой через весь лондонский центр, и совсем уж без сил добрался до Флит-стрит, где ей Богу не вру видел старого 55-летнего будущего Жюльена, кривоногого светловолосого шотландца, прямо из Глазго Таймс, покручивающего себе ус в точности как Жюльен (который тоже шотландских кровей), спеша мельтешащими проворными ногами газетчика в ближайший паб, под названием Король Луд, испениться пивом бочек британских - Вот идет он в свете уличного фонаря, под которым прогуливались Джонсон с Босуэллом, в твидовом костюме, "к ма-аамочке знаа-ете ли"[34] и все дела, погруженный в новости Эдинбурга, Фолклендов и Лира. Мне удалось занять пять фунтов у моего английского агента прямо у него дома, и я поспешил сквозь Сохо (субботним вечером) найти себе комнату. И пока я стоял там перед магазином с пластинками, разглядывая обложку альбома с американской бессмысленной тусовочной рожей Джерри Маллигана, ко мне подвалила целая толпа тедди[35] высыпавшая вместе с тысячами других из клубов Сохо, вроде марокканских тусарей в джинсах, но при этом все превосходно одетые, в жилетах, отутюженных брюках и начищенных ботинках, они сказали "Слышь ты че, Джерри Маллигана зна-а-аешь?" Как они меня запеленговали в моих обносках и с рюкзаком, я уж и не знаю. Сохо это такой лондонский Гринвич Виллидж, там полно грустных греческих и итальянских ресторанчиков с клетчатыми скатертями при свечах, и джазовых местечек, ночных клубов, баров со стриптизом и прочими делами, где десятки блондинок и брюнеток околачиваются чтобы подзаработать: "Слышьте, кексы", но никто из них даже не глядит в мою сторону, потому что я так ужасно одет. (Я приехал в Европу в обносках, думая что буду проводить ночи в стогах сена с хлебом и вином, нету больше этих стогов). "Тедди бойз" это английский эквивалент наших тусовщиков, они ничего общего не имеют с "Рассерженными молодыми людьми[36]", которые были вовсе не уличными персонажами покручивающими цепочки брелков на углах, а университетски образованными интеллектуалами из среднего класса, в большинстве своем изнеженными декадентами, а даже если и не изнеженными, то скорее политического толка, нежели артистического. Тедди же это щеголи уличных углов (есть и у нас такой особый тип тусовщиков, тщательно или хотя бы с претензией на тщательность прикинутых, в куртках без лацканов, или в легких голливудско-лас-вегасских рубашках). Тедди пока еще не начали писать, ну или по крайней мере издаваться, и, когда это произойдет, они заставят "рассерженных" выглядеть академическими занудами. Обычные богемные бородачи также в Сохо на виду, но уж они-то были здесь задолго до Доусона и Де Куинси. Пикадилли Серкус, где в конце концов я снимаю комнату в дешевом отеле, это лондонский Таймс-сквер, с той разницей что тут есть очаровательные уличные артисты, танцующие, играющие и поющие за бросаемые им пенни, среди них несколько печальных скрипачей напоминающих о грусти диккенсовского Лондона. А вот что поразило меня не менее всего остального, так это толстые и невозмутимые полосатые лондонские коты, некоторые из них преспокойно себе спали прямо на порогах мясных лавок и входящим приходилось осторожно переступать их, спали прямо на солнце, в опилках, но отвернув нос от грохочущей мешанины трамваев, автобусов и машин. Должно быть Англия это страна кошек, они мирно пребывают на заборах всех задворков Сент-Джонз-Вуда. И пожилые леди нежно кормят их, точь в точь как моя мама кормит моих котов. В Танжере или Мехико-Сити редко-редко можно встретить кошку, разве что поздно ночью, потому что беднота часто ловит их на пропитание. И я чувствую что Лондон благословлен за свою заботу о кошках. Если Париж это женщина пронзенная нацистским вторжением, то Лондон это мужчина который никогда не был никем пронзен, а только курил свою трубку, пил свой портер или хаф-энд-хаф, и благословлял своего кота касанием его урчащей головы. Холодными парижскими ночами стоящие вдоль Сены доходные дома выглядят уныло, также как и доходные дома Нью-Йорка на Риверсайд-Драйв январскими ночами, когда порывы всех ветров Гудзона негостеприимно треплют перебегающих до своего подъезда за углом людей, но ночью на берегах Темзы кажется что есть какой-то знак надежды в поблескивании реки, Ист-Энда на той стороне, что-то неугомонно английское и обнадеживающее. Во время войны я тоже бывал в нутряной Англии, на этих немыслимо зеленых просторах призрачных лугов, где велосипедисты застыли в ожидании на железнодорожных переездах чтобы попасть домой в домик с соломенной крышей и очагом - и я полюбил ее. Но у меня не было ни времени ни желания оставаться здесь, я хотел домой. Идя однажды ночью по Бэйкер стрит, я на полном серьезе принялся искать адрес Шерлока Холмса, совершенно забыв что он был всего лишь выдумкой Конан-Дойля! Я получил свои деньги в конторе агентства на Стрэнде, и купил билет до Нью-Йорка на голландский корабль С. С. Нье-Амстердам отправлявшийся из Саутгемптона этим же вечером. 1 Это из Библии, сон Иакова о том как с небес спустилась лестница и к нему пришел Господь, рассказавший что все будет хорошо. Подробности - Бытие 28:10-15. 2 Стелла Марис (лат) - Звезда морей. 3 Peligroso - по-испански "опасный". 4 В другой книге Керуака есть такой объясняющий эту белиберду пассаж: "История мира кровава, печальна и безумна... Джон Рандольф говорил что Эдуард Ливингстон сияет и смердит как тухлая макрель (селедка - это я изменил чтобы по-русски) в лунном свете, и Наполеон называл Талейрана шелковыми чулками полными грязью" Видимо эта фраза очень нравилась Джону Рандольфу, американскому конгрессмену 19-го века, потому что однажды он обозвал другого конгрессмена, Генри Клея, "Это человек больших талантов, но совершенно продажный. Он сияет и смердит как тухлая макрель в лунном свете". В чем смысл обзывания Талейрана "чулками" мне тоже непонятно. 5 Имеется ввиду голливудское кладбище, где похоронены знаменитые киноактеры и режиссеры. Быть похороненным там - символ успеха. 6 Дом у Хаксли и впрямь сгорел на старости лет, в 1961 году, погибло много нужных рукописей. 7 Beau Geste (фр.) - подвиг. 8 Казба (Casbah) - в Северной Африке центр старого города, место плотной застройки, где скапливается больше всего народу. 9 Из Библии, лестница Иакова (см. сноску 1). "Jacob`s ladder". Можно перевести и как лестница, и как трап. 10 Бык Хаббард - это на самом деле Уильям Берроуз. 11 "Твой новый американский друг? Он мальчиков любит?" "Нет, он любит девочек" "Почему?" "Он с ними лучше справляется!" 12 Доктор Мабузе - персонаж книги Норберта Жака и известного фильма Фрица Ланга "Доктор Мабузе, игрок". Фильм - ужастик, и доктор Мабузе - убийца, убивающий просто так, без причины. 13 На самом деле "Голый завтрак", а Бык - Берроуз. Не читайте, говно книга. 14 В тексте "knaow mother" - поддразнивание британского произношения "know mother", по-русски передать я этого к сожалению не в силах. 15 Тут, однако, мой переводческий облом: В оригинале (кто может оценить): "There she is juggling me sweetbreads with her tongue!" "Sweetbreads?" "Not pumpernickel, ducks." Sweetbreads - это ягнячьи потроха в кишках, видимо круглой формы, поэтому мужские яйца напоминает. Но дословно - "сладкие хлебцы" Pumpernickel - тяжелый ржаной черный хлеб, у немцев. Продолговатой формы, поэтому здесь имеется в виду хуй. Все вместе - забавный британский сленг, перевод значительно скучнее, и более громоздкий. 16 Классные поблядушки (канадско-французский, в моем вольном переводе). 17 Кэб Кэллоуэй - известный джазист. 18 В оригинале - the fact that the sweet little box bent back is only a fact for come. Come comes, and`s done. Sweet little box (милая маленькая коробочка) - такая американская фигура речи, подразумевается женская вагина. Этот факт (не сразу и с большим трудом мною обнаруженный), поверг меня в такое изумление, что я решил сделать эту сноску. Come - оргазм. И на самом деле перевод фразы come comes, and`s done не совсем точный, прибавил я тут немного фатализма, да и все остальное несколько изменено, чтобы по-русски читалось. 19 Де Куинси Томас (1785-1859), английский писатель. Предшественник декадентства (автобиография "Исповедь англичанина-опиомана", 1822) - говорит моя энциклопедия. 20 Роаноке Рапидс - известные в Америке водопады. 21 Lacrimae rerum (искаж.лат.) - слезы сущего. 22 Новелла Томаса Манна "Марио и волшебник". В ней Марио приходит на цирковое представление, на выступление зловещего и уродливого фокусника синьора Чипполы. Он забавляет публику тем что выставляет на посмешище отдельных ее представителей, используя гипноз и кнут он заставляет их выполнять свои нелепые приказы, под смех остальных. Он гипнотизирует Марио и издевается над ним всю ночь, а потом пробуждает его от транса. От огорчения Марио убивает волшебника двумя выстрелами. 23 Тихо! (фр.) 24 Это меня огорчает (фр.) 25 Shishkabop - арабское мясное блюдо (вспомните "наш" кебаб, или шаурму). Боп (бибоп) - стиль в джазе. 26 Как делишки? Как жизнь? 27 Да так. Живу потихонечку. 28 Ашкаш - маленький городишко в восточном Висконсине. 29 Surete (фр.) - верность, надежность, безопасность, мне кажется что здесь имеется в виду старая консьержка в доме. 30 Gotterdammerung - так по-немецки называется последняя битва в германской мифологии, в которой мир будет уничтожен в сражении между силами зла и богами. Боги в этой битве будут побеждены. Другими словами, Армагеддон германских мифов. 31 на той стороне Марне - имеется в виду в Германии. Марне - это река на которой в первую мировую войну шли очень сильные бои, там немецкое наступление и было остановлено. 32 Шраффт - сеть американских закусочных, типа кафе-мороженого, никель, глянец, неинтересно. 33 Bobbies - английское прозвище полицейских, как "cops" в Америке, или "менты" у нас. 34 В тексте "knaows mothah" - имитация британского выговора, еще сильнее выраженная чем раньше (см. прим. 11). 35 Была такая туса в Англии 40-50х, очень по внешним признакам похожая на наших стиляг тех же времен, с них стиляги и содрали свой стиль собственно. 36 Angry Young Men - "группа молодых писателей в Великобритании после 2 Мировой Войны, резко критикующие ценности высшего и среднего классов" - говорит вебстеровская энциклопедия.  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Протекая сквозь Америку, опять *  62 Итак, я совершил это большое европейское путешествие в самую неудачную пору своей жизни, именно тогда когда всякие новые переживания любого рода опротивели мне, поэтому я стремительно промчался повсюду, и вот уже возвращаюсь, в мае 1957, пристыженный, с тоскою в сердце, хмурый, потрепанный и с мозгами набекрень. Этим вечером, когда Нье Амстердам отчаливает в открытое море из саутгемптонского порта, я захожу пританцовывая в столовую третьего класса, поужинать, но там сидят двести пятьдесят с иголочки одетых туристов со сверкающими столовыми приборами на белых скатертях, и им прислуживают запыхавшиеся официанты в смокингах, при свете великолепных канделябров. При виде меня в джинсах (единственных моих штанах) и байковой рубахе с открытым воротом официанты переглядываются. Через их строй я прохожу к назначенному мне столику, находящемуся прямо в центре столовой и за которым сидят четверо соседей в безукоризненных костюмах и платьях, ничего себе. Смеющаяся немецкая девушка в вечернем платье: немец в костюме, строгий и аккуратный: и два голландских коммерсанта направляющихся к Лучоу в деловой Нью-Йорк. Но мне придется сидеть здесь. И, как ни странно, немец вежлив со мной, кажется я ему даже симпатичен (я почему-то всегда нравлюсь немцам) и поэтому, когда паскудный официантишка начинает проявлять нетерпение пока я изучаю невероятно шикарное меню вызывающее полную сумятицу в голове ("Ух ты, значит, семга с миндалем под винным соусом, или ростбиф au jus с маленькими pomme de terre de printemps, или омлет особый с салатом из авокадо, или филе миньон с грибами, mon doux, что же мне делать?") и спрашивает меня неприятным голосом, барабаня пальцами по запястью "Ну же, решайтесь!", немецкий юноша смотрит на него возмущенно. И когда официант уходит чтобы принести мне жареные мозги и спаржу hollandaise, он говорит "Я пы не потерпель такой от официант на фашем месте!" Он рявкает это как настоящий фашист, вернее как любой благовоспитанный немец, ну уж как европейский джентльмен во всяком случае, хотя и с симпатией ко мне, однако я говорю: - "Мне все равно". Он обращает мое внимание что кому-то должно быть не все равно, иначе " Эти люди станут свирепый унд сабывать свой место!". Я не могу объяснить ему что мне все равно потому что я франко-канадский-ирокезо-американский аристократ, бретонско-корнуоллский демократ, или пускай даже тусовщик и битник, но, когда официант возвращается, немец заставляет его дополнительно побегать. В то время как девушка-немка радостно наслаждается происходящим, предвкушая свое шестидневное плавание с тремя симпатичными молодыми европейцами и даже поглядывает на меня с человеческой недвусмысленной улыбкой. (Я уже сталкивался с официальным европейским снобизмом когда бродил по Сэвилл Роу, или Тредниддл стрит, или даже Даунинг стрит, и на меня вовсю пялились высокопоставленные хлыщи в жилетках, им больше лорнетки подошли бы, куда как удобнее). Но на следующее утро меня бесцеремонно пересадили за крайний столик где я меньше мозолил глаза. Будь моя воля я б вообще предпочел есть на кухне, где можно спокойно класть локти на стол. Но теперь я оказался загнан в угол лицом к лицу с тремя престарелыми голландскими учителями, восьмилетней девочкой и девушкой-американкой 22 лет с темными кругами от недосыпания под глазами, которая мне в общем-то ничем не мешала, не считая того что она выменяла свои немецкие снотворные таблетки на мои марокканские (сонерил), но ее снотворное оказалось какой-то ужасающей разновидностью стимулятора не дающего тебе глаз сомкнуть. Так что три раза в день я проскальзывал в свой уголок столовой и оказывался лицом к лицу с этими тетушками, с тусклой улыбкой на лице. С моего прежнего немецкого стола доносились взрывы радостного хохота. Был в моей каюте еще один сосед, пожилой симпатяга-голландец куривший трубку, но совершенно ужасным было то что его старушка-жена постоянно приходила поговорить держа его за руку, так что мне трудно было уловить момент и спокойно умыться в раковине. У меня была верхняя койка, и я читал там дни и ночи напролет. Я заметил что кожа на лбу пожилой голландской дамы была тончайшей, нежно белой и с бледно синими прожилками вен, такая встречается иногда на рембрандтовых полотнах... И все это время, поскольку наши помещения третьего класса находились на корме корабля, нас перекатывало и болезненно швыряло всю дорогу до нантакетского плавучего маяка. Многочисленная в начале, толпа в столовой убывала в числе с каждым днем по мере того как всех накрывало морской болезнью. В первый вечер целый кагал голландцев за соседним столом принялся хохотать и жевать, все братья, сестры и прочая двоюродная родня, собирающиеся переселиться или просто съездить в Америку, но уже через два дня пути от Саутгемптона один лишь тощий брат продолжал мрачно поглощать принесенное, как и я жадничая всю эту прекрасную еду входившую в стоимость проезда (225$), и даже прося добавки и непреклонно съедая все до конца. Я тоже заставлял своего нового молодого официанта бегать за дополнительными порциями сладкого для меня. Я не собирался упускать ни одного крема со взбитыми сливками, пусть меня хоть сто раз поташнивает. Вечерами жизнерадостные стюарды организовывали танцы с игрою в фанты, но я в это время надевал свою штормовку на молнии, поверх нее шарф и прогуливался по палубам, иногда проскальзывая на палубу первого класса, и вышагивал стремительно кругами по пустынному завывающему ветрами променаду, ни души вокруг. Мне недоставало одиночества и тишины моего старого югославского грузовоза, потому что здесь весь день приходилось наблюдать всех этих больных людей, сидевших в шезлонгах, укутанных и пялившихся в пустоту. На завтрак я всегда брал холодный ростбиф с голландским посыпанным сахарной пудрой хлебом с изюмом, потом обычную яичницу с ветчиной, и чашку кофе. В какой-то момент девушка-американка и ее белокурая английская подружка зазвали меня сходить с ними в гимнастический зал, который всегда был пуст, и лишь позже мне пришло в голову что может быть им просто хотелось трахнуться. Они поглядывали на симпатичных морячков со значением, видимо начитавшись историй о "бортовых романчиках" и отчаянно пытались устроить что-либо подобное до прибытия в Нью-Йорк. Что же касается меня, я мечтал о телятине с ветчиной запеченных в фольге. Однажды туманным утром воды успокоились, остекленели, и перед нами возник нантакетский плавучий маяк, а несколькими часами позже и плавучий нью-йоркский мусор, в том числе пустая коробка с надписью "КЭМПБЕЛЛОВСКАЯ СВИНИНА С БОБАМИ", заставившая меня почти расплакаться от радости вспоминая Америку со всеми ее свининами и бобами от Бостона до Сиэттла... и наверное те самые сосны в окне родного дома поутру. 63 И я помчался прочь из Нью-Йорка и далее на Юг к моей матери, подкрепившись очередной издательской выплатой (100$) - Тормознувшись лишь на пару дней чтобы провести их с Элис, которая стала теперь нежной и красивой в своем весеннем платье, и была мне рада - Несколько кружек пива, несколько ночей любви, несколько слов прошептанных на ушко, и я отправился в путь к моей "новой жизни", пообещав что вскорости мы увидимся опять. Вместе с матерью мы упаковали горестное барахлишко нашей жизни и позвонили транспортникам, дав им единственный известный мне в Калифорнии адрес, домика Бена Фэгана в Беркли - Я решил что мы проделаем этот путь на автобусе, все три тысячи ужасных его миль, снимем квартиру в Беркли, и у нас останется куча времени перенаправить транспортников в новый дом, который, как я обещал себе, станет моим последним счастливым прибежищем (в надежде на сосны). Наше "барахло" состояло из старой одежды которую я никогда уже не стану носить, коробок с моими старыми рукописями, некоторые еще с 1939 года с пожелтевшими уже страницами, жалкие обогревательные радиаторы и галоши, можете себе это представить (галоши старой Новой Англии), пузырьки крема для бритья и святой воды, и даже лампочки оставшиеся с незапамятных времен, мои старые курительные трубки, баскетбольный мяч, бейсбольная рукавица, Бог ты мой, даже бита бейсбольная, старые занавески, которые за неимением дома никогда не вывешивались, свернутые рулонами лоскутные коврики, книги весом не менее тонны (даже старые издания Рабле без переплетов), и все виды неописуемых кастрюлек, сковородок и прочие грустные приспособы которые люди почему-то таскают с собой повсюду - Потому что я помню еще ту Америку в которой люди путешествовали налегке и весь их багаж умещался в бумажном пакете, перевязываемом обычно бечевкой - Я помню Америку очередей за кофе с пончиками - Америку 1932-го, в которой люди рылись в свалках у реки в поисках старья на продажу - Когда мой отец продавал галстуки или рыл канавы для А.О.Р.Р.[1] Когда старики с холщовыми мешками шарились по помойным контейнерам или собирали редкий лошадиный навоз на мостовых - Когда горсточка батата вызывала искреннюю радость. Но на дворе стоял 1957 год Америки преуспевающей, и люди потешались над нашей грудой барахла, в котором моей матерью были запрятаны ее обязательная швейная корзинка, ее обязательное распятие и обязательный семейный альбом - Не говоря уж о ее обязательных солонке, перечнице и сахарнице (полных), обязательном половинном обмылке хозяйственного мыла, все это завернуто в обязательные простыни и одеяла ждущих нас где-то там постелей. 64 Теперь я хочу здесь рассказать о самом важном из персонажей этой истории, и самом лучшем из них. Я заметил что похоже большинство моих собратьев-писателей "ненавидит" своих матерей, они затевают по этому поводу ужасный фрейдистский и социологический галдеж, в сущности используя это в качестве основной темы своих умствований, ну или говорят об этом немало это уж точно - Я часто спрашиваю себя, неужто им никогда не приходилось спать до четырех пополудни и, проснувшись, увидеть своих матерей штопающими их носки при тусклом свете окошка, или, вернувшись домой после революционных ужасов выходных дней, увидеть как она зашивает прореху их окровавленной рубашки, тихо склонив свою вечную голову над иголкой - И не с какой-нибудь там позой мученического негодования, но искренне совершенно поглощенная шитьем, зашивая муки, безрассудства и все потери, сшивая дни жизни твоей с едва ли не радостным сознанием важности своего труда - И во времена холодов она накидывает на плечи этот платок, и продолжает шить, и картошка на печке продолжает бормотать во веки вечные - Приводя некоторых неврастеников в бешенство при виде подобной благости в комнате - Иногда приводив в бешенство и меня, потому что я был достаточно глуп чтобы рвать себе рубашки, и терять ботинки, и терять и рвать надежду в клочья в приступах этой глупой вещи под названием безумство - "Тебе нужен выпускной клапан!" часто орал на меня Жюльен, "выпускай свой пар, а не то свихнешься!" и рвал на мне рубашку, и все для того чтобы Memere двумя днями позже, сидя в своем кресле, чинила эту самую рубаху, просто потому что это рубашка и она принадлежит мне, ее сыну - Не для того чтобы устыдить меня, а чтобы починить рубашку - Хотя мне всегда было стыдно слышать как она говорит: "Это была такая красивая рубашка, я заплатила за нее 3.25$ в магазине Вулворс, ну почему ты позволяешь всяким психам дергать тебя за рубашку. Ca pas d`bon sens[2]." И если рубашку было уже невозможно починить, она всегда стирала ее и прятала куда-то "на заплатки", или на лоскутный коврик. В одном из ее лоскутных ковриков я разглядел три десятилетия растерзанной жизни, и не только моей, но и ее собственной, моего отца и моей сестры. Будь это возможно, она вшила б туда даже могилу, и использовала бы ее потом. Что же касается еды, то ничто не пропадало зря: завалявшаяся полусъеденная картофелина оказывалась восхитительно вкусна будучи зажаренной с куском мяса, четвертинка луковицы попадала в баночку с маринованным луком, а старые обрезки говядины булькали во вкуснейшем домашнем фрикассе. Даже старый рваный платок стирается, штопается, и сморкаться в него удобней чем в десять тысяч новейших Платков Братьев Брукс с их дурацкой монограммой. Каждая из случайных игрушек купленных мною для ее полки с "побрякушками" (маленькие мексиканские ослики из пластмассы, или свинки-копилки, или вазочки) стояли на этой полке годами, тускнели от пыли и расставлялись ею согласно ее представлениям о прекрасном). Мельчайшая прожженная сигаретой дырочка в старых джинсах оказывалась немедленно залатана кусочком джинсы 1940 года. В ее швейной корзинке лежал деревянный штопальный гриб (похожий на маленькую кеглю) который был старше меня. Некоторые из ее иголок хранятся со времен Нэшуа 1910 года. Все эти годы ее родственники пишут ей письма одно нежнее другого, поняв видимо что они потеряли забрав тогда ее сиротские деньги и растратив их. С моих скудных заработков 1950 года я купил ей телевизор, который она смотрит с истовым восхищением, хоть это и всего лишь обшарпанный ящик фирмы Моторола 1949 года. Она смотрит рекламные передачи с жеманными женщинами и мужчинами-пустобрехами, и даже не замечает моего присутствия в комнате. Все это лишь отрада глаз ее. У меня были кошмарные сны о том как мы с нею в Нью-Джерси субботним утром рыщем по помойкам в поисках ломтиков копченой говядины, и о том как верхний ящик ее комода открывается посреди американской дороги, и все видят ее шелковое исподнее, ее четки, жестяные банки с пуговицами, рулоны лент, подушечки для булавок, пуховки для пудры, старые беретки и коробочки с ватой собранной из старых аптекарских бутылочек. Что может остановить такую женщину? О чем бы я ни спросил ее, она всегда находила это где-нибудь: - аспирин, мешочек льда, бинт, банку дешевых спагетти в кухонном шкафу (дешевых, но хороших). Даже свечку, когда вырубалось это замечательное супертехническое электричество. Для чистки ванной, туалетов и раковин у нее всегда имеется в запасе большая упаковка чистящего порошка и дезинфицирующих средств. У нее есть метла, и дважды в неделю она забирается ею под мою кровать, чтобы вымести комья пыли, которые выколачиваются затем за подоконник, "Tiens! Теперь у тебя чистая комната!" В одной из подготовленных к переезду коробок упакована корзинка с бельевыми прищепками, чтобы она могла развесить свое белье везде, куда бы ни попала - Я вижу ее с корзиной мокрого белья выходящую за порог с прищепкой во рту, и когда у нас нет двора, то прямо на кухне! Пригнись под висящим бельем, и достань себе пиво из холодильника. Как и мать Хьи Неня, я уверен, она могла привести к просветлению любого своим действенным истинным "Дзен" искусства жить всегда и повсюду как следует. Дао говорит, хоть и многословнее чем стоило бы[3], что заботящаяся о своем доме женщина уравновешивает собою Небеса и Землю. Потом субботним вечером она гладит на разбитой гладильной доске купленной ею еще в предыдущей жизни, с порыжевшей от подпалин обивкой и скрипучими деревянными ножками, но белье оказывается идеально выглаженным и белоснежным и будет сложено в аккуратно выложенные газетами ящики комода для пользования. Ночью, когда она спит, я склоняю свою голову от стыда. И знаю что утром, когда проснусь (возможно, в полдень) она уже успеет сходить в магазин на своих крепких "крестьянских" ногах и принести кучу провизии, запиханную вперемежку в сумку, и сверху будут лежать головки салата, мои сигареты, сосиски и гамбургеры и помидоры и чеки из бакалейной лавки, чтобы их "показать мне", и жалкие нейлоновые чулки на самом дне тоже будут смущенно представлены моему взору - Ах, какой же позор мне, и всем девушкам встреченным мною в Америке, отщипывавшим кусочек сыра-рокфора и оставляющим его черстветь на подоконнике! Проводившим долгие часы перед зеркалом с голубыми тенями для век! Заказывавшим такси съездить за бутылкой молока! Хныкавшим оставшись без воскресного ростбифа! Бросавшим меня потому что я такой нытик! Сегодня очень модно говорить будто матери являются помехой на пути твоей половой жизни, как будто моя половая жизнь на девичьих квартирах в Нью-Йорке имела хоть какое отношение к моим мирным воскресным ночам, проведенным за чтением или писанием в уединении моей чистой уютной спаленки, когда ветра шелестят занавесками и машины прохрустывают мимо - Когда стоит котенку мявкнуть у холодильника, а там уже стоит упаковка Девяти жизней для моего детеныша, купленная мамой в субботу утром (занесенная в ее список покупок) - Будто бы секс это самое важное в моей любви к женщине. 65 Моя мать предоставила мне все нужное чтобы находиться в покое и здравом уме - Она не мучила своего деточку шумными разглагольствованиями о том что я ее не люблю и не переворачивала в ярости тумбочку со стоящей на ней парфюмерией - Она не пилила меня, и не нудила когда я погружался в собственные мысли - Она только зевала в одиннадцать и отправлялась в кровать с четками в руках, будто в монастыре преподобной матушки О`Шэй - Я мог валяться на своих чистых простынях и раздумывать не смотаться ли мне куда чтобы найти шалавую деревенщину-шлюху в чулках натянутых на ворсистый лобок, но все это не имело никакого отношения к моей матери - Я мог делать все что захочу - Потому что если для человека естественно из любви к своему другу оставить его наедине с его женой, так же естественно и сделать это для отца, друга своего - Каждому свое, и она принадлежала моему отцу.[4] Но убогие любители подглядывать, воры радостей жизни, говорят нет: "если мужчина живет со своей матерью, то это от неудовлетворенности": и даже Женэ, этот божественный знаток Цветов, сказал что человек любящий свою мать есть наихудший паршивец из всех негодяев: то же и психоаналитики с волосатыми руками, типа психоаналитика Рут Хипер, облизывающиеся на белоснежные бедра своих пациенток: и зачуханные папаши семейств разглагольствующие в холостяцких пивнушках: или безнадежные химики без единой живой мысли в голове: все они говорят мне: "Дулуоз, ты лжец! Вылезай наружу из своей норы чтобы жить с женщиной, и бороться, и страдать вместе с ней! Задохнись в волосах блаженства своего! Раскачивайся в неистовстве! Покорись ей! Оставь след в истории![5]", а я в это время сижу и радуюсь укромности милого глупенького мирка моей матери, женщины, каких в наши времена уже не встретишь, разве что если поехать в Синцзянь, Тибет или Лампор. 66 Но вот мы во Флориде, с двумя билетами до Калифорнии в кармане, стоим в ожидании автобуса на Новый Орлеан, где мы должны будем сделать пересадку в сторону Эль-Пасо и Эл-Эй - В мае во Флориде жарища - Мне хочется побыстрей выбраться отсюда позападнее, оставив позади равнины Восточного Техаса, перемахнуть через Плоскогорье и Водораздел к сухим Аризонам и далее - Бедная мама стоит рядом и полностью зависит сейчас от меня, какой я ни есть дурачок, сами видите. Хотелось бы знать что там мой отец говорит обо всем этом на Небесах? "Этот чокнутый Ти Жан тащит ее за три тысячи миль этими чудовищными автобусами, и все чего ради? Из-за мечты о священных соснах!" Но с нами заговаривает паренек стоящий рядом в очереди, и когда я говорю что хотелось бы знать появится ли вообще этот автобус и доберемся ли мы когда-нибудь, он говорит: - "Не волнуйся, доберетесь" Я спрашиваю откуда ему это известно. "Вы не только доберетесь, вы еще и вернетесь назад и поедете в другое место. Ха ха ха!" И все же нет ничего более тяжкого в мире, или по крайней мере в Америке уж точно, чем трансконтинентальное путешествие на автобусе при недостатке средств - Более трех дней и трех ночей не меняя одежды, трясясь по всем мостовым всех встречных городков, и даже в три часа ночи, когда тебе наконец-то удается заснуть, автобус вдруг подпрыгивает на рельсах железнодорожного переезда и все вокруг заливается ярким светом, обнажающем твою замызганность и замученность на сиденье - Когда едешь так, как ездил неоднократно я, сильный и молодой человек, то это уже достаточно тяжело, но для 62-летней женщины... И я на полном серьезе частенько спрашивал себя что же об этом думает мой отец на Небесах, и молился ему прося дать матери сил пройти через это без слишком уж ужасных страданий - Однако она была куда беззаботней меня - И придумала классный способ оставаться в достаточно сносной форме, аспирин с кока-колой три раза в день для успокоения нервов. Из срединной Флориды ближе к вечеру мы покатили по поросшим апельсиновыми рощицами холмам по направлению к пятнышкам Талахасси[6] и утреннему алабамскому Мобилю[7], никаких признаков Нового Орлеана до самого полудня, а мы уже наполовину выбились из сил. Необъятность этой страны становится ощутима лишь когда пересекаешь ее на автобусах, чудовищные протяженности между не менее чудовищными городами, и все они выглядят совершенно одинаковыми когда видишь их из автобуса печалей наших, автобуса неизбежного, который-никогда-не-доедет и останавливается повсюду (есть даже анекдот про грейхаундовский автобус, тормозящий под каждым столбом), и хуже всего эта череда сменяющихся каждые двести-триста миль свежих жизнерадостных водителей, желающих всем легкого и приятного путешествия. Иногда ночами я смотрел на мою бедную спящую мать безжалостно распятую здесь в американской ночи потому что у нее не было денег, не было никакой надежды на то что они появятся, не было семьи, не было ничего, а только я, глупый сын ее, строящий планы, которые в конечном итоге не что иное как сгустки тьмы. Бог мой, как же прав был Хемингуэй сказавший что способа исправить жизнь нет - и подумать только, все эти шуршащие бумажонками благонравные зануды будут писать снисходительные некрологи о человеке сказавшем правду, нет, с болью выдохнувшем из себя историю, подобную этой!... Способа такого нет, но мысленно вздымаю я кулак к Высочайшим Небесам, обещая что пришибу таки первого же придурка, высмеивающего человеческое отчаянье - Я знаю что это смешно, молиться своему отцу, этому комку могильной глины, и все же я молюсь ему, а что еще мне остается делать? насмешливо ерничать? шуршать бумажками на столе с отрыжкою благоразумия? Ах, как же благодарен я тебе, Господи, за всех благоразумных людей доставшихся червям и стервятникам - Благодарю Тебя за всех ненавистью торгующих политических болтунов, у которых теперь в Могиле Мира нет ни правых ни левых идей чтобы вопить о них. Я хочу сказать, что все мы переродимся вместе с Единым, что больше не будем мы самими собой, но спутниками Единого, и именно это и движет мною, и моей матерью тоже. Она взяла с собой в автобус свои четки, и не стоит отказывать ей в этом праве, это просто такой ее способ заявить об этом факте. И если не может быть любви между людьми, так пусть хотя бы будет любовь между людьми и Богом. Человеческое мужество есть опиум, но опиум вещь тоже человеческая. И раз религия это опиум, тогда я опиум тоже. А значит, съешьте меня. Съешьте ночь, съешьте это долгое безутешное американство от Санфорда и до Мамфорда, и Блямфорда, и Дряньфорда, съешьте древесные грибы взбухшие на унылых южных деревьях, съешьте кровь пропитавшую эту землю