Джозеф Конрад. Тайный сообщник
(рассказ)
The Secret Sharer (1910)
Джозеф Конрад Избранное (в 2-х тт.), т.2.
М.: Государственное издательство художественной литературы, 1959.
Перевод с английского - А.В.Кривцовой
Редактирование - Евгений Ланн
Сканирование, вычитка - Илья Васильев,transmail@hot.ee
Оригинал: Библиотека Джозефа Конрада, http://www.hot.ee/josephconrad/ Ў http://www.hot.ee/josephconrad/
I
Направо протянулись ряды кольев для рыболовных сетей, напоминающие
таинственную систему полузатонувших бамбуковых заграждений, вторгшуюся
неведомо зачем в эти владения тропических рыб. Насколько охватывал глаз,
нигде не видно было признаков человеческого жилья, и казалось -- эти нелепые
заграждения были навсегда покинуты каким-нибудь бродячим племенем рыболовов,
ушедшим в другие моря.
Налево -- из синей воды -- вырастала группа бесплодных островков,
похожих на развалины каменных стен, башен и блокгаузов, и самое море,
раскинувшееся внизу, у моих ног, такое спокойное и неподвижное, казалось
твердым. Даже полоса света от заходящего солнца горела ровно, без тех живых
отсветов, какие бывают при едва заметной ряби. Повернув голову, чтобы
бросить последний взгляд на буксирное судно, только что оставившее нас на
якоре за мелководьем, я увидел прямую линию берега, слившегося с неподвижным
морем -- в какой-то совершенной и тесной близости -- в одну ровную
поверхность, наполовину коричневую, наполовину синюю, под необозримым
куполом неба. Две маленькие группы деревьев, такие же маленькие, как
островки на море, виднелись по обе стороны единственного прорыва в этом
безупречном слиянии -- устья реки Мейнам, только что оставленной нами в
первой, подготовительной стадии нашего путешествия на родину. А дальше, в
глубине, более темная величественная масса, -- роща, окружающая великую
Пакнамскую пагоду, -- притягивала взор, уставший от бесплодного исследования
однообразной дуги горизонта. Там и сям сверкание, словно исходящее от
разбросанных кусков серебра, отмечало извилины великой реки, и на ближайшем
повороте, как раз на границе мелководья, буксирное судно, уйдя за горизонт,
скрылось из моих глаз; исчезли его корпус, труба и мачты, словно
бесстрастная земля поглотила его без всякого трепета и без усилия. Я следил
глазами за легким облаком дыма из его трубы, поднимавшимся над равниной, то
здесь, то там прочерченной извивами реки. Но облако дыма все отдалялось и
бледнело, пока я не потерял его наконец за митрообразным холмом великой
пагоды. И тогда я остался один со своим кораблем, стоявшим на якоре у
берегов Сиамского залива.
На пороге долгого плавания судно неподвижно застыло в окружающей нас
необъятной тишине; тени его мачт в лучах заходящего солнца тянулись далеко
на восток. Я был один на палубе. На судне-- ни единого звука, а вокруг -- ни
жизни, ни движения; на воде ни одного каноэ, в воздухе ни одной птицы, ни
одного облака на небе. В течение этой мертвой паузы в преддверии долгого
пути мы, я и мое судно, казалось, измеряли свою приспособленность к
длительному и тяжелому испытанию, к труду, какой предназначено было
выполнить нам обоим там, где ни один взгляд людской нас не достигал, только
небо и море были свидетелями и судьями.
Должно быть, какие-то отсветы в воздухе мешали зрению, потому что
только в последнюю минуту перед заходом солнца я разглядел за горным хребтом
самого большого островка в группе островов нечто, нарушившее торжественность
полного одиночества. Быстро нахлынула волна темноты, и тотчас, как всегда
под тропиками, рой звезд высыпал над затененной землей, а я еще медлил на
палубе, легко опустив руку на поручни моего корабля, как на плечо верного
друга. Но под взглядами этих бесчисленных небесных светил сладость
спокойного общения с судном была нарушена. И вот уже вторглись посторонние
звуки-- голоса, шаги на носу; стюард пробежал по верхней палубе -- суетливый
услужливый призрак; на юте настойчиво звенел колокольчик...
В освещенной кают-компании меня ждали два моих помощника. Мы сейчас же
уселись за ужин. Передавая блюдо старшему помощнику, я сказал:
-- Известно ли вам, что за островами стоит на якоре судно? После захода
солнца я видел над горным хребтом его мачты.
Он поднял свое простоватое лицо, густо заресшее бакенбардами, и издал
обычное свое восклицание:
-- Помилуй бог, сэр! Что вы говорите!
Моего второго помощника, толстощекого молчаливого молодого человека, я
считал не по летам серьезным, но тут, взглянув на него, я заметил, как
дрогнули его губы. Я сейчас же опустил глаза. Мне не подобало поощрять
зубоскальство на борту моего судна. Следует также отметить, что своих
помощников я почти не знал. По некоторым причинам, касающимся лично меня, я
был назначен принять командование всего две недели назад. И о своей команде
я знал немного. Все эти люди работали вместе около полутора лет, и я был
единственным незнакомцем на борту корабля. Упоминаю об этом обстоятельстве,
так как оно имеет отношение к дальнейшим событиям. Но острее всего я
чувствовал свое незнакомство с судном и, откровенно говоря, не был уверен в
самом себе. Я был самым молодым человеком на борту, за исключением второго
помощника, и впервые занимал ответственный пост. Пригодность остальных я
принимал как данное; им следовало только выполнять свои обязанности, но я не
был уверен, удастся ли мне осуществить тот идеал своего "я", какой каждый
втайне перед собой рисует.
Тем временем старший помощник, вращая своими круглыми глазами и шевеля
грозными бакенбардами, развивал длинную теорию о стоящем на якоре судне.
Основная его черта -- с величайшей серьезностью обсуждать мельчайшие
события. Он отличался умом прилежным. По его словам, он "любил давать себе
отчет" решительно во всем, что попадалось на его пути, вплоть до
злополучного скорпиона, которого он нашел в своей каюте неделю назад.
Причины и цель появления этого скорпиона, как он попал на борт и избрал
именно его каюту, а не кладовую -- темный чулан, соблазнительный для всякого
скорпиона, и каким образом ухитрился утонуть в чернильнице на его письменном
столе,-- занимали его без конца. Значительно легче было дать себе отчет в
судне, стоявшем за островами. Когда мы собрались встать из-за стола, он
произнес свой приговор. Он не сомневался, что это судно недавно прибыло с
родины. По всем вероятиям, оно глубоко сидело в воде и могло пересечь
мелководье только во время сильного прилива. Поэтому оно завернуло в эту
естественную гавань, чтобы выждать здесь несколько дней, а не стоять на
открытом рейде.
-- Правильно,-- неожиданно подтверднл второй помощник слегка хриплым
голосом. -- Оно сидит в воде на двадцать футов. Это "Сефора" из Ливерпуля, с
грузом угля. Сто двадцать три дня из Кардифа.
Мы с удивлением посмотрели на него.
-- Мне сказал шкипер с буксирного судна, когда он поднимался на борт за
вашими письмами, сэр,-- объяснил молодой человек. -- Он предполагает
послезавтра ввести его в устье реки.
Ошеломив нас таким образом своей осведомленностью, он выскользнул из
кают-компании. Старший помощник с грустью заметил, что "не может дать себе
отчета в причудах этого малого". Ему хотелось бы знать, почему тот не
сообщил нам об этом сразу.
Он было собрался уходить, но я его задержал. Последние два дня судовая
команда была перегружена работой, а прошлую ночь люди почти не спали.
Мучительно сознавая, что я -- чужой человек на судне -- совершаю поступок не
совсем обычный, я отдал ему распоряжение отправить всех людей спать, не
назначая вахты. Я заявил, что сам останусь на палубе до часа ночи и затем
передам вахту второму помощнику.
-- В четыре он поставит на вахту кока и стюарда,-- закончил я,-- а
потом вызовет вас. Конечно, при малейшем признаке ветра мы поднимем команду
и немедленно снимемся с якоря.
Он скрыл свое удивление.
-- Хорошо, сэр!
Выйдя из кают-компании, он просунул голову в каюту второго помощника,
чтобы сообщить ему о моем неслыханном капризе взять на себя пятичасовую
вахту. Я слышал, как тот недоверчиво переспросил: "Что такое? Сам капитан?"
Опять послышался тихий шепот, и дверь закрылась. Через минуту я вышел на
палубу.
Мое положение чужого человека на борту, лишавшее меня сна, вызвало это
необычайное распоряжение; за ночные часы я хотел ближе познакомиться с
судном, о котором знал еще меньше, чем о его команде. Пока мы стояли у
пристани, я даже не мог разглядеть его хорошенько; подобно всякому судну в
порту, оно было завалено ненужными вещами, наводнено береговыми жителями, не
имеющими к нему никакого отношения. Теперь оно было вымыто и готово к
плаванию, и при свете звезд его главная палуба показалась мне очень
красивой,-- очень приятной и очень просторной сравнительно с его размерами.
Я спустился с юта и стал ходить по шкафуту, рисуя себе предстоящее плавание
через Малайский архипелаг по Индийскому океану и далее к Атлантике. Все фазы
этого путешествия были мне знакомы -- каждая мелочь, любая случайность, с
какой сталкиваешься во время бури, -- все, за исключением новой для меня
ответственности командования. Но я ободрился, рассудив, что судно похоже на
другие суда, люди на нем -- как люди, а море вряд ли скрывает какой-нибудь
сюрприз специально для моего поражения.
Придя к такому утешительному выводу, я вспомнило сигаре и спустился за
нею вниз. Там все было тихо. На корме все спали глубоким сном. Я снова вышел
на ют. В эту теплую тихую ночь мне легко и приятно было в моей пижаме;
босиком, с тлеющей сигарой в зубах я прошел на нос судна, и здесь меня
встретило то же глубокое молчание. Только проходя мимо двери бака, я услышал
спокойный, безмятежный вздох кого-то из спящих там. И неожиданно, сравнив
великий покой моря с непокоем земли, я порадовался тому, что избрал эту
жизнь, чуждую искушений, лишенную волнующих проблем, одухотворенную простой
моральной красотой абсолютной честности и прямоты.
Фонарь на носу горел чистым неподвижным, словно символическим пламенем,
доверчивым и ярким в таинственных тенях ночи. Проходя к корме по другой
стороне судна, я заметил, что веревочный трап, спущенный, несомненно, для
шкипера буксирного судна, приезжавшего за нашими письмами, не был втянут
наверх, как полагалось. Я был раздосадован, так как исполнительность в
мелочах -- душа дисциплины. Потом я вспомнил, что сам освободил своих
помощников от исполнения их обязанностей и этим распоряжением помешал
назначить вахту и привести судно в порядок. Я задавал себе вопрос,
благоразумно ли вмешиваться и нарушать установленную рутину, хотя бы с
самыми благими намерениями. Один бог ведает, какой "отчет" дал себе
волосатый помощник о моем поведении и что подумала вся команда об этом
несоблюдении обычного порядка ее новым капитаном. Я был недоволен собой.
Совершенно машинально я протянул руку, чтобы убрать трап. Веревочный
трап -- вещь легкая, и втащить его нетрудно; я сильно дернул его, и в
результате он должен был бы взлететь на борт, но, однако, он не взлетел, а я
от резкого движения откинулся назад. Что за чертовщина?.. Я был так
ошеломлен неподвижностью этого трапа, что с минуту стоял как вкопанный,
стараясь, подобно своему глуповатому помощнику, дать себе отчет в этом
явлении. В конце концов я, конечно, свесил голову за поручни.
Корабль отбрасывал темный пояс тени на стеклянную мерцающую поверхность
моря, но я сразу разглядел что-то бледное и продолговатое, плавающее у
самого трапа. Прежде чем у меня успела мелькнуть какая-нибудь догадка,
слабая вспышка фосфоресцирующего света, исходившего, казалось, из
обнаженного тела человека, сверкнула в спящей воде, как молчаливая
обманчивая игра зарниц в ночном небе. И, ахнув, я увидел пару длинных ног и
широкую синеватую спину, погруженную по самую шею в зеленое мертвенное
сияние. Одна рука, высунутая из воды, цеплялась за нижнюю перекладину трапа.
Человек был здесь, так сказать -- полностью, не хватало только головы.
Безголовый труп! Сигара выпала из моего разинутого рта, тихий всплеск и
короткое шипение были ясно слышны в абсолютной тишине. И тут-то он поднял
лицо -- тусклый бледный овал в тени, отбрасываемый кораблем. Но даже и
теперь я едва мог разглядеть контуры его черноволосой головы. Однако этого
было достаточно, чтобы рассеялся леденящий страх, сдавивший мне сердце. И
момент для праздных восклицаний миновал. Я только перегнулся возможно дальше
через поручни, чтобы приблизиться к этому таинственному человеку за бортом.
Он висел, держась за трап, как отдыхающий пловец, и при каждом движении
морские молнии загорались вокруг его тела. В воде он казался призрачной
серебристой рыбой. И он молчал, как рыба. Он не делал попытки выбраться из
воды. Было непостижимо, почему он не старается подняться на борт, и странно
волновало подозрение, что, быть может, он этого и не хочет. И первые мои
слова были вызваны именно этой волнующей неизвестностью.
-- В чем дело? -- спросил я своим обычным тоном, обращаясь к лицу,
повернутому ко мне снизу.
-- Судорога,-- ответил он тихо и сейчас же прибавил с легким
беспокойством: -- Послушайте, не нужно никого звать.
-- Я и не собирался, -- сказал я.
-- Вы один на палубе?
-- Да.
Почему-то мне показалось, что он собирается отпустить трап и уплыть
прочь так же таинственно, как и появился. Но в данный момент это существо,
поднявшееся как будто со дна моря, -- а это была ближайшая земля от нашего
судна, -- пожелало только узнать, который час. Я сказал ему. Он спросил
нерешительно:
-- Должно быть, ваш капитан спит?
-- Уверен, что нет, -- сказал я.
Казалось, он боролся с собой. Мне послышался тихий горький шепот: "Что
толку?.." Следующие слова он произнес с заметным усилием:
-- Слушайте, старина... Не можете ли вы тихонько его вызвать?
Я решил, что наступил момент раскрыть свое инкогнито.
-- Я -- капитан.
На уровне воды послышалось тихое восклицание: "Ах, бог мой!"
Фосфоресцирующие вспышки пробежали по замутившейся воде вдоль его тела.
Вторая рука схватилась за трап.
-- Моя фамилия -- Легет.
Голос звучал спокойно и решительно. Приятный голос. Самообладание этого
человека каким-то образом передалось и мне. Я заметил очень спокойно:
-- Вы, должно быть, хороший пловец.
-- Да. Я был в воде с девяти часов. Теперь передо мной стоит вопрос --
отпустить ли мне этот трап и плыть до тех пор, пока не утону, выбившись из
сил, или... подняться на борт.
Я чувствовал, это -- не просто слова отчаяния. Нет, сильный человек
решал серьезную, крайне важную для него проблему. Отсюда я мог бы заключить,
что он молод; в самом деле, только молодость не боится стать лицом к лицу с
подобным исходом. Но в тот момент я это чувствовал чисто интуитивно. Между
нами двумя уже наладилось таинственное общение перед лицом молчаливого
темного тропического моря. Я тоже был молод... достаточно молод для того,
чтобы не делать никаких замечаний. Человек в воде стал неожиданно взбираться
по трапу, а я поспешил отойти от перил, чтобы принести ему одежду.
Прежде чем войти в каюту, я остановился у последней ступеньки и
прислушался. Из-за двери каюты старшего помощника доносилось слабое
похрапывание. Дверь каюты второго помощника была открыта и закреплена на
крюк; там царила абсолютная тишина. Он тоже был молод и мог спать мертвым
сном. Оставался еще стюард; но можно было думать, что он не проснется, пока
его не позовут. Я взял из своей каюты вторую пижаму и, вернувшись на палубу,
увидел нагого человека из моря. Его тело слабо светилось в темноте. Он сидел
на люке, упершись локтями в колени и опустив голову на руки. В одну секунду
он надел на мокрое тело такую же серую полосатую пижаму, какая была на мне,
и последовал за мной, как мой двойник, на корму. Мы оба шли молча, босиком.
-- Что это значит? -- спросил я заглушенным голосом, вынув из нактоуза
зажженную лампу и подняв ее к его лицу.
-- Скверное дело.
У него были довольно правильные черты лица, красивый рот, светлые глаза
под несколько тяжелыми темными бровями, гладкий четырехугольный лоб, никакой
растительности на щеках, темные усики и хорошо очерченный, круглый
подбородок. Свет лампы, которую я держал в руке, падал на его серьезное,
сосредоточенное лицо; такое выражение бывает у человека, размышляющего
наедине с самим собой. Моя пижама пришлась как раз по нем. Хорошо сложенный
парень, лет двадцати пяти, не больше. Нижнюю губу он закусил белыми ровными
зубами.
-- Да, -- неопределенно сказал я, ставя лампу в нактоуз.
Тяжелая, теплая тропическая ночь снова сомкнулась над его головой.
-- Там, за островами стоит на якоре судно,-- прошептал он.
-- Знаю. "Сефора". А вы о нас знали?
-- Не имел ни малейшего представления. -- Я -- помощник на "Се..." --
Он запнулся и поправился:-- Следовало бы сказать-- я был помощником.
-- Так! Что-нибудь неладно?
-- Да. Очень неладно. Я убил человека.
-- Что вы хотите сказать? Только что?
-- Нет, во время плавания. Несколько недель назад. На тридцать девятой
южной... Если я говорю: человека...
-- В припадке бешенства, -- уверенно подсказал я.
Затененная темная голова, похожая на мою, едва заметно кивнула над моей
призрачно-серой пижамой. Казалось, я стою в ночи перед своим собственным
отражением в глубине мрачного необъятного зеркала.
-- Недурное признание для конуэйского питомца, -- прошептал мой
двойник.
-- Вы учились в Конуэйе?
-- Да,-- сказал он, как будто слегка встревоженный; потом медленно
прибавил. -- Быть может, и вы также...
-- Да, и я.
Но, будучи года на два старше, я окончил раньше, чем он поступил. Мы
быстро обменялись датами, затем наступило молчание. Внезапно я вспомнил о
своем нелепом помощнике с его страшными бакенбардами и характерпым
восклицанием: "Помилуй бог! Что вы говорите!" Мой двойник дал мне нить к
своим мыслям, сказав вслух:
-- Мой отец-- священник в Норфолке. Вы представляете себе меня перед
судом присяжных по такому обвинению? Я лично не вижу никакой необходимости.
Бывают такие парни, которые ангела доведут до... Он был одной из тех тварей,
которые напичканы всякой дрянью. Таким негодяям незачем жить. Он не исполнял
своего долга и мешал другим. Да что говорить! Вам достаточно известна эта
порода злостных, брюзгливых собачонок...
Он взывал ко мне, словно наш опыт был сходен так же, как и наши
костюмы. И действительно, я понимал всю опасность, когда сталкиваешься с
подобными типами и не имеешь возможности воздействовать на них путем
законных репрессий. И знал я также хорошо, что мой двойник -- не зверский
убийца. Я не подумал расспрашивать его о деталях. Он рассказал мне свою
историю в общих чертах, резкими, отрывистыми фразами. Большего мне не было
нужно. Я видел все происшедшее с такой ясностью, словно сам находился в
пижаме того, другого.
-- Это случилось в сумерки, когда мы ставили зарифленный фок. Вы
представляете себе, что было на море... У нас остался один этот парус; вам
нетрудно догадаться, что это длилось уже много дней. И работа была адская.
Он швырнул мне какое-то ругательство. А меня доконала эта погодка. Казалось,
ей и конца не будет. Ужас! А судно глубоко сидело в воде. Должно быть,
парень был вне себя от страха. Мне было не до вежливых увещаний. Я
повернулся и налетел на него, как бык. Он вскочил и -- на меня. Мы сцепились
как раз в тот момент, когда гигантский вал шел на судно. Вся команда
бросилась к снастям, а я схватил его за горло и стал трясти, как крысу...
Люди над нами вопили: "Берегитесь! Берегитесь!" Потом раздался треск, словно
небо обрушилось на мою голову. Они говорят, что десять минут судно было под
водой, только три мачты, кусок бака и кормы торчали из кипящей пены.
Каким-то чудом нас не смыло. Они нашли нас прижатыми за бимсами. Ясно, что
дело было нешуточное; я все еще держал его за горло, когда они нас
подобрали. Лицо у него почернело. Этого они не вынесли. Кажется, они
потащили нас, сцепленных вместе, на корму, потом, с криком: "Убийство!" --
как помешанные, ворвались в кают-компанию. А судно тем временем .неслось
навстречу смерти, и каждая минута могла стать последней... Волосы могли
поседеть от одного вида волн. Мне говорили, что шкипер тоже стал
бесноваться, как и все остальные. Человек больше недели не смыкал глаз, а
этот удар обрушился в самый разгар шторма и чуть не свел его с ума.
Удивляюсь, как они не швырнули меня за борт, после того как вырвали из моих
рук труп их драгоценного помощника. Говорят, им нелегко было нас расцепить.
Страшный рассказ... заставят подпрыгнуть какого-нибудь старого судью и
достойных присяжных... Первое, что я услышал, придя в себя, было все то же
завывание шторма. Оно сводило с ума, а над ним вздымался голос старика. Он
стоял в своей зюйдвестке над моей койкой и смотрел мне в лицо. "Мистер
Легет, вы убили человека. Вы больше не можете служить старшим помощником на
этом судне".
Его старания понизить голос делали рассказ монотонным. Одной рукой он
опирался о край люка и, поскольку я мог заметить, за все это время не
пошевельнулся.
-- Славная историйка! Приятно рассказать за чашкой чая, -- закончил он
тем же тоном.
Моя рука тоже лежала на краю люка. И я не шевелился. Внезапно мне
пришло в голову: если бы старый "Помилуй бог! Что вы говорите!" выглянул из
люка и заметил нас, он констатировал бы у себя раздвоение зрения. Или
вообразил бы, что наткнулся на жуткую сцену колдовства; новый капитан
спокойно болтает со своим собственным серым призраком. В моих интересах было
предупредить его появление. Я снова услышал шепот:
-- Мой отец-- священник в Норфолке... По-видимому, он забыл, что уже
сообщил мне этот важный факт. Поистине славная историйка...
-- Лучше пробраться сейчас в мою каюту,-- сказал я, осторожно пускаясь
в путь.
Мой двойник последовал за мной; наши босые ноги ступали бесшумно. Я
впустил его, неслышно запер дверь и, разбудив второго помощника, вернулся на
палубу ждать смену.
-- Пока никаких признаков ветра,-- заметил я, когда подошел помощник.
-- Да, сэр, никаких, -- подтвердил он сонно своим хриплым голосом без
особого почтенья и с трудом подавил зевок.
-- Только за этим вы и должны следить. Распоряжения вы получили?
-- Да, сэр.
Я прошел еще раз-другой по юту и только тогда спустился вниз, когда он
занял свой пост, став лицом вперед и облокотившись на ванты бизани. Снова
донеслось до моего слуха мирное похрапывание старшего помощника. Лампа в
кают-компании горела над столом, где стояла ваза с цветами,-- знак внимания
со стороны купца, поставлявшего провиант на наше судно,-- последние цветы,
какие нам суждено было видеть по крайней мере в течение трех месяцев. С
бимса свешивались две связки бананов, симметрично, по обе стороны кожуха
рудерпоста. На судне все было, как и раньше... за исключением того, что две
пижамы его капитана находились в употреблении одновременно: одна неподвижно
застыла в кают-компании, другая притаилась в капитанской каюте.
Здесь необходимо упомянуть, что моя каюта по форме напоминала латинскую
букву L. Дверь открывалась в короткую часть буквы. Налево помещалась
кушетка, направо -- койка; письменный стол и стол с хронометрами стояли
прямо против двери. Открыв дверь, нельзя было увидеть всей комнаты; та ее
часть, какую я называю длинной, или вертикальной частью буквы, была скрыта
от входящего, если только не пройти сразу дальше. Там стояло несколько
ящиков, на них возвышался книжный шкаф. На крючках висела кое-какая одежда,
толстая куртка, фуражки, клеенчатое пальто. В конце этой части каюты была
дверь, ведущая в мою ванную. В нее можно было войти также и прямо из
кают-компании, но этой дверью никогда не пользовались.
Таинственный пришелец успел обнаружить преимущества этой своеобразной
формы. Каюта была ярко освещена большой лампой, висевшей на медных кольцах
над моим письменным столом, но его я нигде не видел, пока он не показался
из-за вешалки в дальнем конце.
-- Я слышал, как рядом кто-то двигается, и поскорей зашел сюда,--
прошептал он.
Я отвечал так же тихо:
-- Вряд ли кто войдет сюда, не постучав и не получив разрешения.
Он кивнул головой. Лицо у него было худое, и загар сошел с него, словно
он перенес тяжелую болезнь. И не удивительно. Как я узнал, его держали под
арестом в каюте в течение семи недель. Но в глазах и выражении лица не было
ничего, что говорило бы о болезни. В действительности он ничуть не был на
меня похож; однако, когда мы стояли бок о бок, наклонившись над моей койкой
и сдвинув наши темные головы, спиной к двери, -- тот, кто осмелился бы
приоткрыть ее, мог бы насладиться жутким зрелищем: капитан шепотом
разговаривает со своим вторым "я".
-- Но все это не объясняет мне, каким образом вы прицепились к нашему
трапу, -- осведомился я еле слышным шепотом, когда он кончил рассказ о
дальнейших событиях на борту "Сефоры", разыгравшихся после шторма.
-- У меня было время обдумать все это многократно до того, как мы
завидели мыс Явы. Шесть недель мне ничего другого не оставалось делать.
Только по вечерам меня на часок выпускали на шканцы для прогулки.
Он сложил руки на краю моей койки и глядел прямо перед собой в открытый
иллюминатор. И я отчетливо мог себе представить напряженную работу его мысли
за эти шесть недель -- упорный, но не очень-то спокойный процесс, на какой я
лично был бы совершенно неспособен.
-- По моим расчетам, должно было стемнеть до того, как мы приблизимся к
земле,-- продолжал он так тихо, что я вынужден был напрягать слух, хотя мы
стояли рядом, почти касаясь друг друга. -- Я попросил позвать капитана.
Старик выглядел совсем больным всякий раз, как приходил ко мне, -- казалось,
он не мог смотреть мне в лицо. Вы знаете, ведь тот самый фок спас судно. Оно
сидело слишком глубоко, чтобы долго держаться без парусов. А заставил
поднять фок я. Старик пришел. Войдя в мою каюту, он остановился у двери и
смотрел на меня так, словно уже видел веревку вокруг моей шеи. Я в упор
сказал ему, чтобы не запирали дверь моей каюты в ту ночь, когда судно войдет
в Зондский пролив. Берег Явы должен был находиться тогда на расстоянии
двух-трех миль от мыса Аньер. Больше мне ничего не было нужно. Я получил
приз за плавание в Конуэйе.
-- Этому можно поверить, -- прошептал я.
-- Одному богу известно, зачем они запирали меня каждую ночь. Стоило
посмотреть на их лица: казалось, они боялись, что я буду разгуливать по
ночам и душить людей. Разве я -- убийца? Похож я на такого? Да ведь тогда он
бы не осмелился войти в мою каюту! Вы скажете, что я мог отшвырнуть его в
сторону и выскочить, -- было уже темно. Ну нет. И у меня были основания не
взламывать двери. Они сбежались бы на шум, а я не хотел впутываться в новую
историю. Во время драки могло произойти еще одно убийство -- ведь я стал бы
ломать дверь не для того, чтобы меня загнали обратно. Он отказал мне, и вид
у него был совсем больной. Он боялся своих людей, боялся второго помощника,
с которым плавал много лет, старого седого вруна. И его стюард плавал с ним
черт знает сколько времени, -- лет семнадцать, если не больше, закоренелый
бродяга, ненавидевший меня, как чуму, за то только, что я был старшим
помощником. Знаете, на "Сефоре" ни один старший помощник не выдерживал
больше одного плавания. Эти два старика заправляли судном. И чего только не
боялся шкипер! Нервы его ни к черту не годились после того шторма, какой мы
выдержали. Боялся суда, а быть может, и своей жены. О да! Она была на борту.
Но вряд ли она вмешалась бы в это дело. Она была бы рада спровадить меня с
судна. "Печать Каина", видите ли... А я готов был уйти и скитаться по лицу
земли, и это достаточная расплата за такого Авеля. Но как бы там ни было, а
он не хотел меня слушать. "Это дело должно идти своим порядком. Здесь я
являюсь представителем закона". Он дрожал, как лист. "Значит, вы не хотите?"
-- "Нет". -- "Ну, я надеюсь, вы в состоянии будете спать после этого", --
сказал я и повернулся к нему спиной. "Я удивляюсь, как можете спать вы!"--
крикнул он и запер дверь. Признаться, мне уже не спалось. Это было три
недели назад. Мы миновали Яванское море, дней десять дрейфовали около
Кариматы. Когда мы бросили здесь якорь, они решили, что теперь-то уж все в
порядке. Ближайшая земля находится на расстоянии пяти миль, туда мы и
направлялись. Консул, конечно, сейчас же начал бы разыскивать меня. А бежать
на эти островки не имело смысла. Вряд ли найдется на них хоть капля воды. Не
знаю, как это случилось, но сегодня вечером стюард, принеся мне ужин, вышел
и оставил дверь незапертой. Я поужинал. Съел все, что было. Покончив с едой,
я вышел на шканцы. Не знаю, собирался ли я что-нибудь предпринять. Думаю,
просто захотелось подышать свежим воздухом. Потом внезапно я поддался
соблазну. Я сбросил туфли и очутился в воде, прежде чем успел принять
решение. Кто-то услыхал плеск, поднялась суматоха: "Он удрал! Спускайте
шлюпки! Он покончил с собой! Нет, он плывет!" Конечно, я плыл. Такому
пловцу, как я, не очень-то легко утопиться. Я добрался до ближайшего
островка, пока они спускали шлюпку. Я слышал, как они гребли в темноте и
окликали меня, но вскоре они отказались от поисков. Все стихло, вода
замерла. Я сел на камень и стал думать. Я был уверен, что они возобновят
поиски на рассвете. На этих каменистых островах спрятаться было негде, да и
что толку? Но, раз удрав с судна, я уже не намеревался туда возвращаться.
Подумав немного, я разделся, связал одежду в узел, положил туда камень и
бросил в воду с наружной стороны островка. С меня было достаточно такого
самоубийства. Пусть думают, что хотят, но топиться я не собирался. Я хотел
плыть, пока не утону, но это -- не одно и то же. Я перебрался на другой
островок и оттуда впервые увидел ваш огонь. Передо мной была какая-то цель.
Я продвигался легко. По дороге я наткнулся на плоскую скалу, выступающую из
воды фута на два. Днем вы, наверно, можете увидеть ее в бинокль с кормы. Я
вскарабкался на нее и передохнул. Потом снова бросился в воду. На этот раз я
проплыл без отдыха больше мили.
Его шепот становился слабее и слабее, и все время он смотрел прямо
перед собой в иллюминатор, где даже звезд не было видно. Я не перебивал его.
Было что-то в его рассказе, или, быть может, в нем самом, что мешало
репликам, -- странное чувство, которому я не могу подыскать названия. А
когда он замолчал, я только прошептал чуть слышно:
-- Значит, вы плыли на наш огонь?
-- Да. Прямо на него. Была какая-то цель. Я не видел звезд над
горизонтом -- их заслонял берег, и суша мне была не видна. Вода была, как
стекло. Казалось, плывешь в каком-то проклятом водоеме глубиной в тысячу
футов, и нет места, куда бы выбраться. Но мне не хотелось крутиться, словно
бешеный бык, на одном месте, пока не выбьюсь из сил, а так как возвращаться
я не хотел... Вы представляете себе, как меня, совершенно голого, тащат с
одного из этих маленьких островков, а я отбиваюсь, как дикий зверь?
Наверняка кто-нибудь был бы убит, а этого я не хотел. Вот я и плыл. Потом
ваш трап...
-- Почему вы нас не окликнули? -- спросил я чуть-чуть громче.
Он слегка тронул мое плечо. Прямо над нашими головами раздались ленивые
шаги, потом сразу все стихло. Второй помощник перешел на другой борт юта и,
вероятно, остановился, перегнувшись через поручни.
-- Он не может нас слышать? -- с беспокойством прошептал мне в самое
ухо мой двойник.
Его волнение было достаточно ясным ответом на мой вопрос. Ответ
вскрывал всю трудность создавшегося положения. Для большей безопасности я
закрыл иллюминатор.
-- Кто это? -- шепнул он.
-- Мой второй помощник. Но я его знаю не больше, чем вы.
И я рассказал ему кое-что о себе. Всего две недели назад я был назначен
принять командование, когда я мог меньше всего этого ожидать. Я не знал ни
судна, ни людей. В порту не было времени разобраться в новых лицах. А что
касается матросов, -- им было известно только, что мне поручено отвести
корабль домой. Во всех остальных отношениях я себя чувствовал почти таким же
чужим на борту, как и он. В настоящий момент это чувство особенно
обострилось. Я знал, что в глазах судовой команды любой пустяк может сделать
меня подозрительной личностью.
Он повернулся ко мне, пока я рассказывал, и мы -- два чужих на корабле
человека-- стояли друг против друга.
-- Ваш трап,-- зашептал он снова.-- Кто бы мог подумать, что в этих
водах можно наткнуться ночью на судно со спущенным трапом! Я как раз
почувствовал неприятную слабость. Всякий расклеился бы после той жизни,
какую я вел в продолжение девяти недель. Я не в силах был доплыть до вашего
сорлиня1 (' Сорлинь -- цепь или трос, придерживающий перо руля на
случай, если оно соскочит с петель). И вдруг вижу-- трап, за который можно
ухватиться! Я ухватился за него. Потом подумал: "А что толку в этом?" Когда
я увидел голову человека, свесившуюся за поручни, я решил, что сейчас
уплыву. Пускай он кричит... на каком угодно языке. Мне было все равно, что
на меня смотрят. Мне... мне это даже нравилось. А тут вы заговорили со мной
так спокойно, точно вы меня ждали. И я решил остаться немного дольше. Я был
чертовски одинок, рад был поболтать с кем-нибудь, если он только не с
"Сефоры". А о капитане я спросил чисто импульсивно. Мне незачем было его
видеть, если весь экипаж узнает обо мне, а утром сюда, наверное, наведаются
с "Сефоры". Не знаю... мне хотелось кого-нибудь увидеть, поговорить, перед
тем как уплыть. Не знаю, что бы я ему сказал. "Славная ночь, не правда
ли?"-- или что-нибудь в этом роде...
-- Вы думаете, они сюда явятся?-- недоверчиво спросил я.
-- Очень возможно,-- слабым голосом отозвался он. Он сразу как-то
осунулся, постарел. Голова свесилась на плечо.
-- Гм... Ну, посмотрим. А пока что полезайте на койку,-- прошептал я.
-- Помочь вам?
Это была довольно высокая койка с ящиками внизу, а мой изумительный
пловец действительно нуждался в помощи, которую я ему и оказал, поддержав
его за ногу. Он влез, растянулся на спине и рукой прикрыл глаза. Лица его не
было видно; он, вероятно, выглядел точь-в-точь как я, когда лежу в постели.
С минуту я глядел на свое второе "я", потом заботливо задернул зеленые
саржевые занавески, спускавшиеся с медной палки. Сначала я хотел скрепить их
булавкой для большей безопасности; но я успел опуститься на кушетку, и мне
не хотелось вставать и разыскивать булавку. Я решил посидеть
минутку, а потом сколоть занавески. Какая-то странная усталость охватила
меня; быть может, она была вызвана крайним напряжением, усилиями говорить
шепотом, действовать украдкой, таинственностью всего происшедшего. Было уже
три часа ночи, а с девяти часов я был на ногах, но спать мне не хотелось; я
не мог заснуть. Я сидел, измученный, уставившись на занавески, и старался
отделаться от смутного ощущения, будто я нахожусь одновременно в двух
местах, а в голове отчаянно стучало, и это меня раздражало. Вдруг я с
облегчением обнаружил, что стучит вовсе не в голове, а кто-то колотит в
дверь. Не успел я опомниться, как с языка моего уже сорвалось: "Войдите!"
Вошел стюард с подносом. Он принес мне утренний кофе. Значит, я все-таки
спал! Я так испугался, что оглушительно крикнул:
-- Сюда, стюард! Я здесь!-- словно он был от меня за несколько миль.
Он поставил поднос на стол рядом с кушеткой и только тогда сказал очень
спокойно:
-- Я вижу, что вы здесь, сэр.
Я чувствовал на себе его взгляд, но не осмеливался поднять на него
глаза. Должно быть, он недоумевал, зачем я задернул занавески у койки, а сам
спал на кушетке. Он вышел, открыв, как обычно, дверь, и заложив крюк.
Слышно было, как команда мыла палубу. Я знал, что мне доложат, если
появятся признаки ветра. "Значит, штиль",-- с досадой подумал я. Я был
раздражен за двоих. И действительно, я чувствовал еще сильнее свое
раздражение. Вдруг в дверях снова показался стюард. Я так быстро вскочил с
кушетки, что он вздрогнул.
-- Что вам здесь нужно?
-- Закрыть иллюминатор, сэр. Они моют палубу.
-- Он закрыт, -- сказал я, краснея.
-- Очень хорошо, сэр.
Но он не уходил и смотрел на меня каким-то странным, двусмысленным
взглядом. Затем он отвел глаза, выражение его лица сразу изменилось, и голос
стал необыкновенно мягким, почти вкрадчивым:
-- Можно мне войти и забрать пустую чашку, сэр?
-- Конечно!
Я повернулся к нему спиной, пока он вертелся в каюте. Потом я откинул
крюк, запер дверь и даже заложил болт. Такое положение не могло продолжаться
долго. Уже сейчас в каюте было жарко, как в печке. Я заглянул к своему
двойнику и обнаружил, что он ни разу не пошевельнулся и по-прежнему
прикрывал глаза рукой, но грудь его вздымалась тяжело, волосы были мокрые, а
подбородок блестел от пота. Я протянул над ним руку и открыл иллюминатор.
"Мне следует показаться на палубе", -- подумал я. Конечно, теоретически
я мог делать все, что угодно, никто не стал бы мне противоречить; но
запереть дверь каюты и взять с собой ключ я не посмел. Выглянув из каюты, я
увидел моих двух помощников; первый -- в высоких резиновых сапогах, второй
-- босиком. Они стояли на юте, а стюард, стоя на ступеньке трапа, о чем-то с
жаром им рассказывал. Случайно он меня заметил и юркнул вниз; второй
помощник побежал на верхнюю палубу, выкрикивая какие-то приказания, а
старший пошел мне навстречу, приложив руку к фуражке.
В глазах его светилось любопытство, оно мне очень не понравилось. Я не
знаю, сказал ли им стюард, что я -- чудак, или попросту пьян, но одно было
несомненно: этот человек намеревался ко мне присматриваться. Я встретил его
улыбкой, которая, едва он ко мне приблизился, сразу возымела свое действие и
заморозила его до самых бакенбард. Я не дал ему открыть рот.
-- Поставьте реи прямо, прежде чем команда пойдет завтракать.
То было первым распоряжением, какое я отдал на борту этого судна; и я
остался на палубе, чтобы следить за его исполнением. Я воспользовался
случаем осадить разок-другой юного зубоскала и внимательно всматривался в
лица всех фоковых матросов, проходивших мимо меня к кормовым брасам. За
завтраком я ничего не ел и председательствовал с таким ледяным достоинством,
что оба помощника рады были ускользнуть, как только представится к тому
удобный повод. Все это время двойная работа мозга доводила меня чуть ли не
до помешательства. Я непрерывно следил за собой, а мое второе, тайное "я",
зависящее от моих поступков не меньше меня самого, спало в койке, за той
дверью, прямо против меня, когда я сидел во главе стола. Это состояние был
близко к сумасшествию и ухудшалось еще тем, что я отчетливо его сознавал.
Целую минуту я должен был его расталкивать. Открыв наконец глаза, он
сразу все вспомнил и вопросительно посмотрел на меня.
-- Пока что все в порядке, -- шепнул я, -- Теперь вы должны скрыться в
ванной.
Он вышел бесшумно, как призрак, а я позвонил стюарду и, смело глядя ему
в лицо, приказал прибрать мою каюту, пока я принимаю ванну, и
"поторопиться". Мой тон не допускал возражений. Он сказал: "Да, сэр", -- и
побежал за совком и щетками. Я влез в ванну, плескался и насвистывал в
назидание стюарду, а мой тайный сообщник стоял, вытянувшись по швам, в
крошечном свободном пространстве. При дневном свете его лицо казалось
осунувшимся, веки были опущены под строгой темной линией бровей, сдвинутых
на переносице в легкую морщину.
Когда я, оставив его там, вернулся в каюту, стюард кончал стирать пыль.
Я послал за помощником и завязал с ним какой-то разговор. Кажется, я стал
подсмеиваться над его устрашающими бакенбардами, но моя цель была -- дать
ему возмо