отоцикле", -- сказал Коутецкий. "Несусветная чушь -- сказал
я, но все-таки следом спросил: -- А куда они ехали?" -- "Э-э, раз вы об этом
ничего не знаете, так и я не стану вам говорить", -- сказал Коутецкий и тут
же распрощался со мной.
7
Я вовсе не рассчитывал на то, что могу встретиться с Земанеком (Гелена
уверяла меня, что он приедет за ней только после обеда), и мне было,
разумеется, крайне неприятно видеть его здесь. Но куда денешься: он стоял
сейчас передо мной и был совершенно таким же, как и прежде: его желтые
волосы были такими же желтыми, хотя уже и не спадали назад длинными кудрями,
а были коротко подстрижены и модно начесаны на лоб, держался он по-прежнему
прямо, все так же судорожно отводя назад шею, на которой сидела слегка
запрокинутая голова; он был все такой же жизнерадостный, довольный,
неуязвимый, одаренный благорас-
348
положением ангелов и молодой девушки, чья красота мгновенно всколыхнула
во мне воспоминание о досадном несовершенстве тела, близ которого я провел
вчерашний день.
Надеясь, что наша встреча будет по возможности короткой, я попытался
ответить на общепринятые банальности, какими он засыпал меня, подобными же
общепринятыми банальностями; он снова возгласил, что мы не виделись годы, и
удивился, что после столь долгого времени мы встречаемся именно здесь, "в
этой дыре, куда ворон костей не заносит"; я ответил ему, что здесь я
родился; он попросил у меня извинения и сказал, что в таком случае ворон,
бесспорно, занес сюда кости; девица Брожова засмеялась; я же на шутку не
отреагировал и заметил, что не удивляюсь, встретив его здесь, ибо, если мне
не изменяет память, он всегда был большим поклонником фольклора; девица
Брожова опять засмеялась и сказала, что приехали они сюда вовсе не ради
"Конницы королей". Я спросил, нравится ли ей "Конница королей"; она
ответила, что это ее не занимает; я спросил -- почему; она пожала плечами, а
Земанек сказал: "Милый Людвик, времена изменились".
"Конница королей" меж тем двинулась к следующему дому, и двое ездоков
стали укрощать лошадей, которые вдруг заартачились. Один ездок орал на
другого, обвиняя, что тот не умеет обращаться с лошадью, и крики "идиот!" и
"болван!" весьма странно врывались в ритуал праздника. Девица Брожова
сказала: "Вот было бы здорово, если бы кони всполошились и понесли!" Земанек
весело рассмеялся, но ездокам удалось в момент усмирить лошадей, и клич
"гилом, гилом"
349
уже снова несся спокойно и величаво по простору деревни.
Мы медленно шли за многоголосой "Конницей" вдоль боковой деревенской
улицы, окаймленной палисадниками с яркими цветами, а я тщетно искал
какой-нибудь естественный и непринужденный предлог, чтобы распрощаться с
Земанеком; однако пока вынужден был покорно идти рядом с его красивой
девицей и продолжать обмениваться общими фразами: я узнал, что в Братиславе,
где мои собеседники были еще сегодня ранним утром, стоит такая же чудесная
погода, как и здесь; узнал, что приехали они сюда на машине Земанека и что
сразу же за Братиславой им пришлось сменить свечи зажигания; кроме того, я
узнал, что Брожова -- студентка Земанека. Еще от Гелены мне было известно,
что Земанек преподает в институте марксизм-ленинизм, однако, несмотря на
это, я спросил его, каким предметом он занимается. Он ответил: философией.
(Способ, каким он определил свою специальность, показался мне
примечательным; еще несколько лет назад он сказал бы, что преподает
марксизм, но в последние годы популярность сего предмета до такой степени
упала, особенно среди молодежи, что Земанек, для которого вопрос
популярности всегда был превыше всего, предпочел целомудренно прикрыть
марксизм более общим понятием.) Я удивился и сказал, что он, насколько
помнится, изучал все же биологию; и в этом моем замечании была
злонамеренность, намекающая на времена дилетантизма вузовских преподавателей
марксизма, которые обращались к этому предмету не в силу своих научных
устремлений, а в боль-
350
шинстве случаев как пропагандисты государственного режима. Тут в
разговор вмешалась девица Брожова и объявила, что у преподавателей марксизма
в голове вместо мозгов политическая брошюра, но что Павел совсем другой.
Слова девицы пришлись Земанеку весьма кстати; он стал мягко возражать, чем
выказал свою скромность, но одновременно и подбил девицу к дальнейшим
восторгам. Так я узнал, что Земанек относится к самым любимым преподавателям
института, что студенты обожают его именно за то, за что не любит
руководство: он всегда говорит то, что думает, он мужествен и никогда не
дает молодежь в обиду. Земанек по-прежнему мягко возражал, и так я узнал от
девицы Брожовой дальнейшие подробности о всяческих конфликтах, какие в
последние годы были у Земанека: как хотели даже выгнать его с институтской
кафедры, поскольку он в своих лекциях не придерживался застывших и
устаревших основ, а пытался ознакомить молодежь со всем, что происходит в
современной философии (поэтому, дескать, говорили о нем, что он хочет
протащить "вражескую идеологию"); как он спас студента, которого собирались
исключить из института за какую-то мальчишескую выходку (ссора с
полицейским): институтский ректор (враг Земанека) квалифицировал ее как
политическую провинность; как студентки института тайным голосованием
определили самого популярного педагога, и победу одержал Земанек. Против
этого потока похвал он уже даже не протестовал, и я сказал (с ироничным, к
сожалению, едва ли доходчивым подтекстом), что я вполне понимаю мадемуазель
Брожову, ибо -- насколько
351
помню -- Земанек и в мои студенческие времена был очень любим и
популярен. Девица Брожова горячо поддакивала мне: сказала, что и это
неудивительно, так как Павел умеет потрясающе говорить и в дискуссии любого
противника может разгромить в пух и прах. "Подумаешь, -- рассмеялся опять
Земанек, -- ведь если я разгромлю их в дискуссии, они могут разгромить меня
иначе, и гораздо более действенными средствами, чем дискуссия".
В определенном самодовольстве последней фразы я узнавал Земанека таким,
каким знал его; но содержание этих слов ужаснуло меня: Земанек, по всей
вероятности, решительно порвал со своими прежними взглядами и принципами, и
окажись я сейчас в поле его деятельности, то волей-неволей держал бы в
переживаемых им схватках его сторону. Как раз это и ужаснуло меня, как раз к
этому я не был подготовлен, ибо не предполагал в Земанеке такой перемены
взглядов, хотя она и не была чем-то исключительным, напротив, это явление
стало весьма обычным, его переживали многие и многие, и мало-помалу оно явно
охватывало все общество в целом. Однако именно в Земанеке я не предполагал
такой перемены; он окаменел в моей памяти в том облике, в каком я видел его
в последний раз, и потому теперь яростно отказывал ему в праве быть другим,
чем я знал его.
Некоторые люди заявляют, что любят человечество, а иные с полным правом
возражают им, полагая, что любить можно лишь кого-то определенного, то бишь
отдельную личность; соглашаясь с этим, я хочу лишь добавить, что замечание
относится равно как
352
к любви, так и к ненависти. Человек, существо, взыскующее
справедливости, уравновешивает тяжесть зла, которая была ему взвалена на
плечи, тяжестью своей ненависти. Но попробуйте-ка нацелить ненависть на
чисто абстрактный мир принципов, на несправедливость, фанатизм, жестокость
или, придя к тому, что достоин ненависти сам человеческий принцип,
попробуйте-ка возненавидеть все человечество! Такая ненависть слишком
надчеловеческая, и потому человек, чтобы облегчить свой гнев (сознавая его
ограниченные силы), сосредотачивает его в конечном счете лишь на отдельном
лице.
И именно это привело меня в ужас. Вдруг пришла мысль, что теперь
Земанек в любую последующую минуту может сослаться на свое превращение (кое
он мне, кстати, подозрительно быстро старался продемонстрировать) и во имя
его попросить у меня прощения. Это казалось мне чудовищным. Что я ему скажу?
Что отвечу? Как ему объясню, что не могу с ним примириться? Как ему объясню,
что тем самым я утратил бы внутреннее равновесие? Как объясню, что тем самым
одна чаша моих внутренних весов враз взметнулась бы кверху? Как объясню, что
ненавистью к нему уравновешиваю тяжесть зла, которая обрушилась на мою
молодость, на мою жизнь? Как ему объясню, что именно в нем вижу воплощение
всего зла моей жизни? Как ему объясню, что мне необходимо его ненавидеть?
8
Тела лошадей запрудили узкую улицу. Я видел короля на расстоянии
нескольких метров.
353
Он сидел верхом чуть поодаль от остальных. По бокам -- две другие
лошади с двумя юношами, его пажами. Я был в растерянности. Он сидел, слегка
сгорбившись, как подчас сидит и Владимир. Сидел спокойно, словно без
интереса. Он ли это? Вполне вероятно. Но в той же мере это может быть и
кто-то другой.
Я протиснулся ближе. Я же должен его узнать! Ведь в моей памяти
запечатлена его посадка, каждый его жест! Я же люблю его, а у любви своя
интуиция!
Теперь я стоял вплотную к нему. Мог окликнуть его. Это было так просто.
Но бесполезно: королю не положено говорить.
"Конница" снова продвинулась к следующему дому. Сейчас я узнаю его! Шаг
лошади принудит его к движению, которое выдаст его. Король и вправду вместе
с шагом лошади немного выпрямился, но и это никак не помогло мне открыть,
кто же под маской. Сквозь кричащие яркие ленты на лице короля до отчаяния
нельзя было ничего разглядеть.
9
"Конница королей" проехала еще на несколько домов дальше, мы с кучкой
других зрителей продвинулись немного вперед, и наш разговор перескочил на
следующую тему: девица Брожова, переключившись на себя, стала рассказывать,
как любит ездить автостопом. Она говорила об этом с таким нажимом (довольно
нарочитым), что мне сразу же стало ясно, что она проводит свою поколенческую
манифестацию; дело в том, что каждое поколение имеет свой набор увлече-
354
ний, привязанностей и интересов, кои отстаивает с немалым упорством,
дабы таким путем отгородить себя от старших и утвердиться в своей
самобытности. Подчинение такому поколенческому менталитету (этой гордости
стада) мне всегда было чуждо. Когда девица Брожова пустилась в
провокационное рассуждение (от ее сверстников я слышал его уже, верно, раз
пятьдесят), что человечество делится на тех, кто останавливается перед
автостопщиком (люди свободомыслящие, рисковые, человечные), и тех, кто не
останавливается перед ним (мещане, нувориши, люди негуманные), я назвал ее в
шутку "догматиком автостопа". Она ответила мне резко, что она не догматик,
не ревизионист, не сектант, не уклонист, не сознательная и не
несознательная, что это все лишь слова, которые придумали мы -- они
принадлежат нам, а им чужие.
-- Да, -- сказал Земанек, -- они другие. К счастью, они другие. И их
словарь, к счастью, другой. Их не интересуют ни наши успехи, ни наши
провинности. Ты не поверишь, но на вступительных экзаменах в вуз эти молодые
даже не могут ответить, что такое "процессы", Сталин для них всего лишь имя,
а Бухарин, Каменев, Райк1 и именами-то для них не являются.
Представь себе, большинство не знает даже, кто был Клементис2.
1 Ласло Райк (1909-1949) -- венгерский партийный и
государственный деятель. На основании ложного обвинения был приговорен к
смерти и казнен; реабилитирован в 1955 году.
2 Владимир Клементис (1902-1952) -- словацкий коммунист,
политик, публицист и дипломат; по несправедливому обвинению был арестован и
казнен. В 1963 году реабилитирован.
355
-- Но именно это и кажется мне ужасным, -- сказал я.
-- Да, это не свидетельствует об их осведомленности. Но в этом их
освобождение. Они не впустили в свое сознание наш мир. Отвергли его со всеми
нашими идеями.
-- Слепота сменила слепоту.
-- Я бы не сказал так. Они внушают мне уважение. Я люблю их именно за
то, что они совершенно другие. Они любят свое тело. Мы о нем забывали. Они
любят путешествовать. Мы торчали на одном месте. Они любят приключения. Мы
просидели жизнь на собраниях. Они любят джаз. Мы незадачливо имитировали
фольклор. Они эгоистично заняты только собой. Мы хотели спасти мир. В
действительности своим мессианством мы едва не уничтожили мир. Они же,
хочется думать, своим эгоизмом спасут его.
10
Возможно ли? Король! Восседающая верхом фигура, окутанная в яркие
цвета! Сколько раз я видел его, сколько раз я представлял себе его! Моя
самая задушевная мечта! А теперь она превратилась в реальность, и вся ее
задушевность вдруг исчезла. Это всего лишь разноцветный кокон, и я не знаю,
что в нем. Но что же тогда есть задушевного в этом реальном мире, если не
мой король?
Мой сын. Мой самый близкий человек. Я стою перед ним и не знаю, он ли
это. Что же я тогда знаю, если не знаю даже этого? В чем же у меня есть
уверенность на этом свете, если даже в этом ее нет?
356
11
В то время как Земанек пел хвалу молодому поколению, я смотрел на
мадемуазель Брожову и, с грустью убеждаясь, что это красивая и симпатичная
девушка, испытывал завистливое сожаление, что она принадлежит не мне. Она
шла рядом с Земанеком, много говорила, поминутно брала его за руку,
доверительно к нему обращалась, а я думал (как думаю из года в год все
чаще), что со времени Люции у меня не было девушки, которую бы я любил и
уважал. Жизнь насмехалась надо мной, послав мне напоминание о моей
незадачливой судьбе как раз в образе любовницы человека, которого за день до
этого я мнимо победил в гротескной сексуальной битве.
Чем больше мне нравилась девица Брожова, тем больше я постигал, до
какой степени она во власти убеждений своих ровесников, для которых я и мои
ровесники сливаемся в единую неразличимую массу, где все мы деформированы
одним и тем же непонятным для них жаргоном, одним и тем же политизированным
мышлением, одними и теми же тревогами (кажущимися трусостью или страхом),
одними и теми же странными переживаниями из какого-то черного и для них уже
далекого времени. Им уже нет смысла различать, кто из нас приумножал тяжесть
этого времени, а кто подставлял собственное плечо, чтобы сбросить ее. Это
неинтересно им, ибо сейчас история уже сама и без нас сбрасывает эту тяжесть
(впрочем, ошибочно представлять себе, будто это без нас, но что из того -- с
нами или без нас, коль она сбрасывает ее явно не для нас, а именно для них).
357
В эту минуту я вдруг стал понимать, что сходство между мной и Земанеком
таится не только в том, что Земанек изменился в своих воззрениях и тем
приблизился ко мне, но что это сходство гораздо глубже и касается всей нашей
судьбы: в представлении девицы Брожовой и ее ровесников мы были схожи даже в
том, в чем непримиримо противостояли друг другу. Я вдруг почувствовал: если
бы меня заставили (я бы противился этому!) рассказать девице Брожовой
историю моего исключения из партии, она показалась бы ей далекой и чересчур
литературной (ах да, тема, столько раз описанная во множестве плохих
романов!), и в этой истории ей были бы одинаково противны и я, и Земанек,
мои и его взгляды, моя и его позиция (обе одинаково уродливы). Я чувствовал,
как над нашим спором, который я все еще ощущал современным и живым,
смыкаются примиряющие воды времени, которые, как известно, сглаживают
различия между целыми эпохами, тем более -- между двумя жалкими личностями.
И, однако, я отчаянно сопротивлялся тому, чтобы принять предложение о
примирении, которое выдвигает само время; я ведь не живу в вечности; я
заключен всего лишь в какие-то тридцать семь лет своей жизни и не хочу
порывать с ними (как порвал с ними Земанек, коли так быстро подчинился
образу мыслей тех молодых), нет, я не хочу отгораживаться от своей судьбы,
не хочу разрывать связь со своими тридцатью семью годами, хотя они не что
иное, как ничтожный и мимолетный отрезок времени, теперь забываемый, теперь
уже совсем забытый.
И если Земанек, доверительно наклонившись ко мне, начнет говорить о
прошлом
358
и взывать к примирению, я отвергну его; да, я отвергну наше примирение,
как бы о нем ни просили девица Брожова со всеми своими ровесниками и само
время.
12
Усталость. Вдруг мне захотелось плюнуть на все. Уйти и перестать обо
всем думать. Порвать с этим миром материальных вещей, которых не понимаю и
которые дурачат меня. Существует же иной мир. Мир, в котором я чувствую себя
дома. Там есть дорога, куст шиповника, дезертир, бродячий музыкант и мама.
И все-таки я пересилил себя. Я обязан, обязан довести до конца свою
размолвку с миром материальным, вещным. Обязан дойти до самой сути ошибок и
обманов.
Быть может, спросить кого? Может, конников? Выставить себя на
посмешище? Вспомнилось сегодняшнее утро. Одевание короля. И вдруг я понял,
куда надо идти.
13
"Король наш бедный, но очень честный", -- снова кричали конники,
продвинувшись на несколько домов дальше, а мы шли за ними. Спины коней,
богато убранные лентами, спины голубые, розовые, зеленые и фиолетовые
скакали перед нами, и вдруг Земанек, кивнув в их сторону, сказал мне: "Там
Гелена". Я посмотрел в том направлении, но впереди мелькали все те же
пестрые лошадиные тела. Земанек кивнул снова: "Там".
359
Наконец я увидел ее, частично заслоненную лошадью, и вдруг
почувствовал, как краснею: форма, в какой Земанек указал мне на нее (обронил
не "моя жена", а просто "Гелена"), явно говорила о том, что он знает о нашем
знакомстве.
Гелена стояла на краю тротуара и в вытянутой руке держала микрофон: от
микрофона тянулся шнур к магнитофону, который висел на плече у молодого
человека в кожаном пиджаке, в техасах и наушниках. Мы остановились
неподалеку от них. Земанек сказал (ни с того ни с сего и как бы между
прочим), что Гелена великолепная женщина, что она не только все еще
потрясающе выглядит, но и чертовски способная и что нет ничего
удивительного, что мы нашли с ней общий язык.
Я чувствовал, как у меня горят щеки: Земанек сделал свое замечание
вовсе не наступательно, напротив, он говорил весьма приветливым тоном, но
что касается существа дела -- сомнений не оставлял даже взгляд девицы
Брожовой, которая смотрела на меня выразительно и улыбчиво, словно
настоятельно желала выказать мне свою осведомленность и свою симпатию, если
не прямо свое соучастие.
Земанек меж тем продолжал рассыпаться в небрежных похвалах по адресу
своей жены, пытаясь дать мне понять (обиняками и намеками), что все знает,
но что не усматривает в этом ничего досадного для себя, ибо в отношении
Гелениной личной жизни он абсолютно либерален; чтобы придать своим словам
беззаботную легкость, он указал на молодого человека, несшего магнитофон, и
сказал, что этот парень (похожий, дескать,
360
в этих наушниках на большого жука) вот уже два года отчаянно влюблен в
Гелену и что я должен в этом смысле глядеть в оба. Девица Брожова засмеялась
и спросила, сколько ему было два года назад. Земанек сказал; семнадцать, но
для влюбленности это вполне подходящий возраст. Затем в шутку добавил, что
Гелена, разумеется, на салагу не падка и что она вообще добродетельная дама,
но что с этим малым шутки плохи: чем он незадачливей, тем яростней и не
прочь пустить в ход кулаки.
Девица Брожова (в духе ничего не значащей шутливости) заметила, что я,
пожалуй, одолел бы мальчишку.
-- Не уверен, не уверен, -- сказал Земанек, улыбаясь.
-- Не забывай, что я работал на рудниках. С тех пор у меня крепкие
мышцы. -- Мне хотелось тоже бросить что-то малозначительное, и я не сразу
осознал, что этой репликой выхожу за рамки шутливого разговора,
-- Вы работали на рудниках? -- спросила девица Брожова.
-- Эти двадцатилетние парни, -- упорно держался своей темы Земанек, --
если навалятся всем скопом, от них пощады не жди -- кто им не по душе, как
надо отделают.
-- И долго? -- спросила девица Брожова.
-- Пять лет, -- сказал я.
-- А когда?
-- Девять лет тому назад.
-- Ну, так давно, ваши мышцы уже успели обмякнуть, -- сказала она,
желая поддержать шутливый тон разговора собственной шуточкой. Однако в эту
минуту я действительно подумал о своих мышцах и о том, что они у меня совсем
не обмякли, а напротив,
361
все время в отличной форме и что блондина, с которым я тут
разглагольствую, могу отвалять всеми существующими способами; но вот что
самое важное и самое грустное: как бы я ни хотел вернуть ему старый долг, у
меня нет ничего, кроме этих мышц.
Я снова представил себе, как Земанек обращается ко мне с добродушной
улыбкой и просит забыть обо всем, что было между нами, и меня взяла оторопь:
ведь просьбу Земанека о примирении поддерживают сейчас не только его
мировоззренческое превращение, не только эпоха и ее лик с высоты птичьего
полета, не только девица Брожова и ее сверстники, но и Гелена (да, все
теперь стоят бок о бок с ним и против меня!), ибо Земанек, прощая мне
прелюбодейство, тем самым покупает и мое прощение. Когда мне (в воображении)
представилось это лицо вымогателя, заручившегося столь мощными союзниками,
меня охватила такая жажда ударить его, что я просто увидел, как его бью.
Вокруг сновали галдящие конники, солнце стояло роскошно-золотое, девица
Брожова что-то говорила, а перед моим исступленным взглядом была кровь,
стекающая по его лицу.
Да, это почудилось в воображении; но что мне делать наяву, если он
попросит у меня прощения?
Я с ужасом понял, что не сделаю ничего.
Тем временем мы подошли к Гелене и к ее технику, как раз снимавшему
наушники.
-- Вы уже познакомились? -- Гелена сделала изумленное лицо, увидев меня
с Земанеком.
-- Мы знакомы очень давно, -- сказал Земанек.
-- Как так? -- удивилась она.
362
-- Мы знакомы со студенческих лет, учились на одном факультете, --
сказал Земанек, и мне показалось, что это уже один из последних мостиков, по
которому он ведет меня к тому позорному месту (точно на плаху!), где
попросит прощения.
-- Господи, какие бывают совпадения, -- сказала Гелена.
-- Да, и такое бывает на свете, -- сказал техник, чтобы дать понять,
что он тоже существует на свете.
-- А вас двоих я так и не представила, -- спохватилась Гелена и сказала
мне: -- Это Индра.
Я подал Индре (невзрачному веснушчатому пареньку) руку, а Земанек
сказал Гелене:
-- Мы с мадемуазель Брожовой думали, что заберем тебя с собой, но
теперь я прекрасно понимаю, это ни к чему, наверное, тебе хочется ехать
назад с Людвиком...
-- Вы поедете с нами? -- тотчас спросил меня парень в техасах, и
действительно мне показалось, что вопрос прозвучал не очень дружелюбно.
-- Ты здесь на машине? -- спросил меня Земанек.
-- У меня вообще нет машины, -- ответил я.
-- Тогда поедешь с ними -- без всяких хлопот и в наилучшем обществе, --
сказал он.
-- Но я делаю не меньше ста тридцати в час! Еще страху натерпитесь, --
сказал парень в техасах.
-- Индра! -- одернула его Гелена.
-- Ты мог бы поехать с нами, -- сказал Земанек, -- но, думается, ты
предпочтешь новую подругу старому другу.
363
Непринужденно и как бы мимоходом он назвал меня другом, и я не
сомневался, что унизительное перемирие уже не за горами. Тут Земанек
ненадолго умолк, словно на что-то решался, и мне показалось, что он вот-вот
отзовет меня в сторону, дабы поговорить с глазу на глаз (я склонил голову,
будто клал ее под топор), но я ошибся; Земанек посмотрел на часы и сказал:
-- Впрочем, у нас уже нет времени, мы хотим до пяти поспеть в Прагу. Ну
что ж, придется распрощаться. Привет, Гелена, -- подал он руку Гелене, потом
сказал "привет" мне и технику и протянул нам обоим руку. Девица Брожова тоже
обменялась со всеми рукопожатиями, взяла Земанека под руку, и они пошли.
Они удалялись. Я не мог отвести от них глаз: Земанек шел, выпрямившись,
с гордо (победно) поднятой блондинистой головой, и рядом с ним возносилась
темноволосая девушка; она и сзади, со своей легкой походкой, была хороша,
она нравилась мне; нравилась почти болезненно, потому что ее удаляющаяся
красота была ко мне холодно равнодушна, так же, как был равнодушен ко мне
Земанек (его добросердечность, красноречие, его память и его совесть), так
же, как было равнодушно ко мне все мое прошлое, с которым я встретился
здесь, на своей родине, чтобы отомстить ему, но которое прошло мимо меня
безучастно, словно было незнакомо со мной.
Я задыхался от унижения и стыда. И не мечтал ни о чем другом -- лишь бы
исчезнуть, остаться одному и стереть всю эту грязную и порочную историю, эту
глупую шутку, стереть Гелену и Земанека, стереть
364
позавчера, вчера и сегодня, стереть все, стереть, чтобы от этого не
осталось и следа.
-- Вы не будете возражать, если я скажу товарищу редактору два-три
слова наедине? -- спросил я техника.
Затем отвел Гелену в сторону; она хотела мне что-то объяснить, говорила
какие-то слова о Земанеке и его девушке, растерянно извинялась, оправдываясь
тем, что ей ничего не оставалось, как все ему рассказать; но сейчас меня уже
ничего не интересовало; я был переполнен одним страстным желанием: уйти
отсюда прочь, прочь отсюда и от этой всей истории; поставить на всем точку.
Я сознавал, что не смею дольше обманывать Гелену; она передо мной ни в чем
не повинна, а я вел себя низко, превратив ее просто в вещь, в камень,
который хотел (и не сумел) швырнуть в кого-то другого. Я задыхался от
издевательской незадачливости моей мести и низости собственного поведения и
решил покончить со всем хотя бы сейчас -- пусть и поздно, но все-таки
раньше, чем станет слишком поздно. Но я не мог ей ничего объяснить -- не
только потому, что ранил бы ее правдой, но и потому, что она вряд ли
постигла бы ее. Я прибегнул лишь к решительности констатации: несколько раз
я повторил ей, что мы были вместе в последний раз, что больше никогда с ней
не встречусь, что я не люблю ее и что она должна это понять.
Но случилось гораздо худшее, чем я ожидал: Гелена побледнела, задрожала
-- не хотела мне верить, не хотела отпускать меня; я пережил немало
мучительных минут, прежде чем наконец освободился от нее и ушел.
365
14
Вокруг были лошади и ленты, и я там осталась стоять и стояла долго, а
потом ко мне подошел Индра, схватил меня за руку, сжал ее и спросил, что с
вами, что с вами, и я не отняла своей руки и сказала, ничего, Индра, ничего,
что со мной может быть, но у меня стал какой-то чужой, высокий голос, и
говорила я со странной торопливостью, что же еще мы должны записать, выкрики
конников у нас уже есть, две беседы есть, теперь я должна записать еще
комментарий, да, я говорила о вещах, о которых вообще не могла в ту минуту
думать, а он молча стоял возле и мял мою руку.
Он, кстати, еще ни разу не дотрагивался до меня, был всегда робким, но
все знали, что он влюблен в меня, а вот сейчас он стоял и мял мою руку, а я
лепетала о нашей готовящейся передаче, но не думала о ней, думала о Людвике
и о том, это же просто смешно, еще мелькнуло в голове, как я сейчас выгляжу
в глазах Индры, не подурнела ли я от расстройства, но, видимо, нет, я же не
плакала, а просто разволновалась, ничего больше...
Знаешь что, Индра, оставь меня здесь ненадолго, я пойду напишу этот
комментарий, и мы его тут же наговорим, Индра еще с минуту держал меня за
руку и спрашивал ласково, что с вами, Гелена, что с вами, но я увернулась от
него и пошла в национальный комитет, где нам на время отвели помещение, я
пришла туда, наконец-то была одна, в комнате ни души, я упала на стул,
голову уронила на стол и замерла так на минуту. Дико болела голова. Потом я
открыла сумку, может, найдется какая таблетка, впрочем, не знаю,
366
зачем открыла ее, я ведь знала, что никаких таблеток у меня нет, но тут
я вдруг вспомнила, что у Индры всегда в запасе любые лекарства, на вешалке
висел его рабочий плащ, я сунула руку в один, потом в другой карман, и в
самом деле, у него там было какое-то лекарство, да, от головной и зубной
боли, от ишиаса и воспаления тройничного нерва, от душевной боли это,
конечно, не спасает, но хотя бы голове станет полегче.
Я подошла к крану, что был в углу соседней комнаты, налила воды в
стаканчик от горчицы и запила две таблетки. Две вполне достаточно, вероятно,
мне полегчает, конечно, от душевной боли "альгена" не поможет, разве что
проглотить все, "альгена" в большом количестве -- яд, а стеклянный тюбик у
Индры почти полон, возможно, этого бы хватило.
Поначалу это была всего лишь мысль, голый образ, однако эта мысль
теперь непрестанно возвращалась ко мне, волей-неволей я стала думать, почему
вообще живу на свете, какой смысл в том, чтобы жить дальше, хотя нет,
неправда, ни о чем таком я не думала, я вообще в ту минуту не очень-то и
думала, я только представила себе, что меня уже нет, и от этого стало вдруг
так сладостно, так удивительно сладостно, что мне захотелось смеяться, и,
кажется, я действительно засмеялась.
Я положила на язык еще одну таблетку, желания отравиться у меня вовсе
не было, я просто сжимала этот тюбик в руке и говорила себе: "Держу в руке
свою смерть", и эта простота завораживала меня, казалось, будто шаг за шагом
я приближаюсь к глубокой пропасти, но не для того, пожалуй, чтобы
367
прыгнуть в нее, а только чтобы заглянуть туда. Я налила воды в стакан,
запила таблетку и снова пошла в нашу комнату. Там было открыто окно, и
издалека все время доносилось "гилом, гилом, домашние и пришлые", но в эти
выкрики врывался грохот машин, беспощадных грузовиков, беспощадных
мотоциклов, мотоциклов, заглушающих все, что есть на свете прекрасного, все,
во что я верила и для чего жила, этот грохот был нестерпим, как нестерпима
была и эта немощная слабость кричащих голосков, и потому я закрыла окно и
снова почувствовала тягучую, нескончаемую боль в душе.
За всю жизнь Павел не оскорбил меня так, как ты, Людвик, как ты в
один-единственный миг, я прощаю Павла, я понимаю его, пламя его быстро
сгорает, он должен постоянно искать новую пищу, новых зрителей и новых
слушателей, он оскорблял меня, но теперь сквозь свою свежую рану я смотрю на
него беззлобно и совсем по-матерински, он фанфарон, комедиант, я смеюсь над
его многолетней тягой вырваться из моих объятий, ах, Павел, Бог с тобой, Бог
с тобой, я понимаю тебя, но тебя, Людвик, я не в силах понять, ты пришел ко
мне в маске, ты пришел воскресить меня и, воскрешенную, уничтожить, тебя,
одного тебя я проклинаю и все-таки молю: приди, приди и сжалься надо мной.
Господи, может, это просто какая-то страшная путаница, может, Павел
что-то сказал тебе, когда вы остались одни, откуда мне знать, я спросила
тебя об этом, заклинала объяснить, почему ты не любишь меня, я не в силах
была отпустить тебя, я удерживала тебя, сколько могла, но ты ничего не хотел
слышать, а только твердил: конец, конец, ко-
368
нец, бесповоротно, неопровержимо все кончено, ну хорошо, пусть все
кончено, согласилась я, и голос у меня был высокий, сопранный, словно
говорил кто-то другой, какая-то неполовозрелая девочка, и этим высоким
голосом я сказала, желаю тебе счастливого пути, ужасно смешно, я вообще не
знаю, почему я пожелала тебе счастливого пути, но эти слова все время
рвались у меня с языка, желаю тебе счастливого пути, желаю тебе, конечно,
счастливого пути...
Быть может, ты и не знаешь, как я люблю тебя, наверняка не знаешь, как
я люблю тебя, может, ты думаешь, что я из тех дамочек, что ищут приключений,
быть может, ты не знаешь, что ты моя судьба, жизнь, все... Возможно, ты
найдешь меня здесь уже лежащей на полу под белой простыней и тогда поймешь,
что ты убил самое ценное, что было у тебя в жизни... или придешь, Господи, а
я еще буду жива, и ты сможешь спасти меня, и будешь стоять возле меня на
коленях, и плакать, а я буду гладить твои руки, волосы и прощу, все прощу
тебе...
15
В самом деле, не было другого выхода, я должен был оборвать эту
скверную историю, эту скверную шутку, что, не довольствуясь самой собой,
множилась, порождая все новые и новые дурацкие шутки; хотелось вытравить
весь этот день, который случился по недоразумению, лишь потому, что утром я
поздно проснулся и не смог уехать, но хотелось вытравить и все то, что
привело к этому дню, это мое глупое желание овладеть Геле-
369
ной, порожденное всего-навсего нелепым недоразумением.
Я торопился, словно бы чувствовал за собой настигающие меня шаги
Гелены, и вдруг пришла в голову мысль: даже если бы такое было возможно и
мне действительно удалось бы вытравить эти несколько никчемных дней из своей
жизни, что толку, коли весь мой жизненный путь начался с ошибки, с дурацкой
шутки на открытке, с этой случайности, с этой бессмысленности? И меня объял
ужас, ибо я вдруг осознал, что вещи, возникающие по ошибке, столь же
реальны, как и вещи, возникающие по праву и закономерно.
С какой радостью я отрекся бы от своего жизненного пути! Только в моих
ли силах было отречься от него, если ошибки, из которых он возник, не были
лишь моими ошибками? Кто тогда ошибался, когда к глупой шутке моей открытки
отнеслись столь серьезно? Кто ошибался, когда отец Алексея (впрочем, сейчас
уже реабилитированный, но оттого не в меньшей мере давно покойник) был
арестован и казнен? Эти ошибки были так повседневны и всеобщи, что вовсе не
были исключением или "ошибкой" во всем порядке вещей, а напротив, они
творили этот порядок вещей. Кто же, выходит, ошибался? Сама история?
Божественная и разумная? Но почему, впрочем, это обязательно были ее ошибки?
Так представляется лишь моему человеческому разуму, но если история и
вправду обладает каким-то собственным разумом, то почему это должен быть
разум, взыскующий справедливости, разум, домогающийся людского понимания,
разум поучительно-серьезный? А что, если история шутит? И тут я осознал, как
бессмысленно
370
желание отречься от своей собственной шутки, если я сам со всей своей
жизнью втянут в шутку, гораздо более всеохватную (для меня непостижимую) и
совершенно неподвластную.
Я увидел на площади (уже затихшей -- "Конница королей" объезжала другой
конец деревни) прислоненную к стене большую вывеску, сообщающую красными
буквами, что сегодня в четыре пополудни в летнем ресторане будет давать
концерт капелла с цимбалами. Вывеска была у самой двери в трактир, а
поскольку до отъезда автобуса оставалось еще почти два часа и время было
обеденное, я вошел внутрь.
16
Нестерпимо хотелось еще хоть чуточку подойти ближе к пропасти, хотелось
нагнуться над парапетом и смотреть в нее, словно сам ее вид должен был
принести мне утешение и примирение, словно там, внизу, хотя бы там, внизу,
если нигде в другом месте, словно там, внизу, на дне пропасти, мы могли бы
наконец обрести друг друга и быть вместе, без всякой путаницы, без дурных
людей, без старения, без грусти и навсегда... Я опять перешла в другую
комнату, пока я приняла только четыре таблетки, это совсем пустяк, от
пропасти еще очень далеко, еще даже ее парапета я не коснулась. Я высыпала
на ладонь оставшиеся таблетки. Затем услышала, что кто-то в коридоре
открывает дверь, я испугалась, и забросила таблетки в рот, и как сумасшедшая
проглотила их, это был огромный ком, я почувствовала, как мучи-
371
тельно распирает пищевод, и хоть я запивала водой -- не помогало.
Это был Индра, он спросил, как идет работа, и я вдруг стала совершенно
другой, с меня спало смятение, уже не было этого высокого чужого голоса, я
смогла сосредоточиться, собраться с мыслями. Послушай, Индра, хорошо, что ты
пришел, мне потребуется твоя помощь. Он покраснел, сказал, что всегда
сделает для меня все и что рад видеть меня в хорошей форме. Да, мне уже
хорошо, только подожди минутку, мне надо кое-что написать, и я села, и взяла
бумагу, и начала писать. Людвик, мой самый дорогой, я любила тебя
безгранично душой и телом, но мое тело и моя душа не знают теперь, зачем им
жить. Прощаюсь с тобой, любя тебя, с Богом, Гелена. Я даже не прочла того,
что написала, Индра сидел напротив, смотрел на меня и не знал, что я пишу, я
быстро сложила бумагу, хотела сунуть в конверт, но нигде не нашла его,
послушай, Индра, нет ли у тебя конверта?
Индра спокойно подошел к шкафу у стола, открыл его и стал там рыться, в
другой раз я бы не разрешила ему копаться в чужих вещах, но сейчас мне нужен
был поскорее, поскорее конверт, он подал мне его, на нем был штамп местного
национального комитета, я вложила в него письмо, заклеила и на конверте
написала "Людвику Яну", послушай, Индра, помнишь ты того человека, что стоял
с нами, когда там был еще мой муж и та девушка, ну да, тот черноволосый, я
пока не могу отсюда уйти, будь любезен, отыщи его где-нибудь и отдай письмо.
Он снова схватил меня за руку, бедняжка. Что он мог думать, как он мог
объяснить се-
372
бе мою взволнованность, ему и во сне не могло присниться, о чем идет
речь, он только чувствовал, что со мной творится неладное, он снова взял
меня за руку, и мне вдруг стало бесконечно горько от этого, а он склонился
ко мне, и обнял меня, и прижал свои губы к моим, я хотела было отстраниться,
но он держал меня крепко, и вдруг меня пронзила мысль, что это последний
мужчина, которого я целую в своем жизни, что это мой последний поцелуй, и на
меня вдруг нашло безумие, я тоже обняла его, и прижалась к нему, и
приоткрыла рот, и почувствовала языком его язык и его руки на своем теле, и
в эту минуту меня охватило с ума сводящее чувство, что теперь я совершенно
свободна и что мне все трын-трава, потому что все покинули меня, и мой мир
рухнул, и я совершенно свободна и могу делать все, что мне
заблагорассудится, я свободна, как та девушка, которую мы выгнали из студии,
меня ничего от нее не отличает, мой мир разбит, и я его уже никогда не
склею, мне уже не для чего быть верной и некому быть верной, я вдруг стала
совершенно свободной, как та монтажистка, та потаскушка, что каждый вечер
лезла в другую постель, останься я жить, я бы тоже каждый вечер лезла в
другие постели, я чувствовала во рту язык Индры, я свободна, я знала, что
могу любить его, я хотела любить его, любить где угодно, пусть здесь на
столе или на дощатом полу, немедля, быстро, сию же минуту, в последний раз
любить мужчину, любить перед концом, но вот Индра выпрямился, гордо
улыбнулся и сказал, что уже идет и что тотчас вернется.
373
17
По маленькому залу с пятью-шестью столами, густо накуренному и
переполненному людьми, промчался официант, держа на вытянутой руке большой
поднос с горой тарелок, на которых я разглядел шницели по-венски с
картофельным салатом (вероятно, единственное воскресное блюдо), и,
бесцеремонно прокладывая себе дорогу между людьми и столами, выбежал из зала
в коридор. Я пошел за ним следом и обнаружил, что из коридора ведет дверь в
сад, где также подают обеды. В самом конце под липой был свободный столик; я
сел.
Издалека по-над крышами деревни неслось хватающее за душу "гилом,
гилом", неслось из такой дали, что сюда, в ресторанный сад, окруженный
стенами домов, доходило уже почти нереальным. И эта мнимая нереальность
вселяла в меня мысль, что все вокруг тоже совсем не настоящее, а всего лишь
прошлое, прошлое пятнадцати-, двадцатилетней давности, что "гилом, гилом" --
прошлое, Люция -- прошлое, Земанек -- прошлое, а Гелена была разве что
камнем, которым я хотел швырнуть в это прошлое; все эти три дня были лишь
театром теней.
Так ли? Лишь эти три дня? Вся моя жизнь, думается, всегда б