я на свою кобылу, уселся в высоком муришском седле и в сопровождении вытянувшихся за ним цепочкой семерых алжирских слуг принялся с гортанными выкриками "хоп, хоп" поднимать лошадь на дыбы и выделывать курбеты, медленно двигаясь виражами и непрерывно стреляя в воздух из пистолета. Удивленные этим представлением бедуины молча следили за ним с открытыми ртами, пока к нам не подошел Мифлех и не проговорил вкрадчиво-льстивым голосом: "Господа, прошу вас, остановите своего слугу, поскольку он не умеет ни стрелять, ни сидеть в седле и если кого-нибудь подстрелит, это испортит нам сегодняшний праздник". Мифлех заметил, что не припомнит фамильного прецедента, которым можно было бы оправдать такое поведение. Брату Абделя Кадера принадлежали три, можно сказать, мировых рекорда в трех подряд фатальных происшествиях с автоматическими пистолетами в компании его дамасских друзей. Али Реза-паша, главный местный гладиатор, сказал: "На свете есть три совершенно невозможные вещи: первая -- чтобы Турция выиграла эту войну, вторая -- чтобы вода в Средиземном море превратилась в шампанское и третья -- чтобы я стоял рядом с Мухаммедом Саидом, когда он взводит курок". Мы развьючили верблюдов у развалин. Стоявшие далеко за нами черные палатки племени бени сахр были похожи на стадо коз, разбредшихся по долине. Посыльный пригласил нас в палатку Мифлеха. Но первым, однако, провел расследование Али. По просьбе бени сахр Фейсал прислал бригаду каменщиков и проходчиков артезианских скважин из племени биаша для приведения в порядок взорванного колодца, того самого, из которого мы с Насиром взяли гелигнит по пути к Акабе. Бригада была в Баире уже несколько месяцев, но сообщали, что до конца работы еще далеко. Фейсал поручил нам выяснить причины столь дорого стоившей задержки. Али обнаружил, что люди племени биаша жили в свое удовольствие, заставляя арабов снабжать их мясом и мукой. Они увиливали от прямого ответа, но все было тщетно, потому что шериф обладал натренированным судейским инстинктом. Мифлех в это время готовил в нашу честь большой ужин. Мои люди возбужденно шептались о том, что видели, как за его палаткой, на холме, высившемся над могилами, резали овцу. Все блюда праздничных трапез ховейтатов обильно сдабривались маслом. Люди племени бени сахр им просто заливались. Вся наша одежда была забрызгана, губы не просыхали, кончики пальцев были ошпарены. После того как острота голода прошла, руки стали погружаться в еду медленнее, но ее все еще оставалось очень много, когда Абдель Кадер внезапно поднялся на ноги, вытер руки носовым платком и уселся на ковры под стенкой палатки. Мы поколебались, но Али пробормотал: "Феллах!"-- и работа челюстями продолжалась, пока каждый не наелся до отвала, а самые бережливые из нас принялись слизывать густой жир с ошпаренных пальцев. Али прочистил глотку, и мы вернулись к своим коврам. Потом вокруг мисок с едой собралась вторая смена едоков, за ней третья. Какая-то маленькая девочка, лет пяти или шести, в грязной одежде, с серьезным видом обеими руками запихивала себе в рот остатки из каждой миски, от первой до последней, и в конце концов с раздутым животом и лоснящимся от масла личиком молча вышла, победно прижимая к груди огромное ребро. Перед палаткой собаки с громким хрустом расправлялись с брошенными им костями, а раб Мифлеха разламывал овечий череп и высасывал оттуда мозг. Тем временем Абдель Кадер, сплевывая и рыгая, ковырялся в зубах. Наконец он послал одного из слуг за аптечкой и налил себе какого-то снадобья, бормоча, что жесткое мясо вредно для его пищеварения. Его собственные крестьяне, несомненно, могли его побаиваться, но люди племени зебн жили слишком близко к пустыне, чтобы их можно было мерить крестьянской меркой. Кроме того, в этот день у них перед глазами был другой, противоположный пример шерифа Али ибн эль-Хусейна, прирожденного повелителя пустыни. Его манера поднимать всех сразу из-за стола была характерна для центральных областей пустыни. На границе пашни, среди полукочевников, каждый гость, наевшись, сам отходил в сторону. Анайза усаживали гостя, предоставляя его самому себе, в темном месте, чтобы ему не было стыдно за свой аппетит. Все вели себя по-разному, но манеры шерифов видных кланов обычно заслуживали похвалы. Таким образом, бедняга Абдель Кадер остался непонятым. Он ушел, а мы сидели у входа в палатку, над мрачной лощиной, в этот момент светившейся небольшими созвездиями костров у палаток, словно подражавших звездному небу или бывших его отражением. Ночь выдалась спокойная, если не считать лая собак, провоцировавших друг друга на хоровой вой. Когда лай становился реже, мы снова слышали тихий непрестанный гул тяжелых орудий, готовивших наступление в Палестине. Под этот артиллерийский аккомпанемент мы говорили Мифлеху, что в ближайшее время должны осуществить рейд в округ Дераа и были бы рады взять с собой его, с пятнадцатью соплеменниками, при условии, что все будут на верблюдах. После неудачи с ховейтатами мы решили не объявлять цели нашего плана, чтобы его безнадежность не оттолкнула сторонников. Однако Мифлех поспешно и с явным удовольствием тут же согласился с нашим предложением, обещая привести с собой пятнадцать лучших воинов племени и своего собственного сына. Его сын Турки был давней любовью Али ибн эль-Хусейна. Животный инстинкт тянул их друг к другу, и они мечтали о том, чтобы, не разлучаясь, наслаждаться близостью и тишиной. Он был юношей лет семнадцати с открытым лицом, невысоким, но широким в кости и сильным, с круглым веснушчатым лицом со вздернутым носом и очень короткой верхней губой, за которой были видны крепкие зубы, но которая придавала всему его лицу какой-то надутый вид. Впрочем, такое выражение тут же опровергалось счастливыми глазами. Два критических случая позволили нам убедиться в его смелости и преданности. Его спокойный нрав компенсировал стремление отчасти перенять привычку попрошайничать, свойственную его отцу, которого прямо-таки пожирала алчность. Главной заботой Турки была уверенность в том, что его признают мужчиной среди мужчин, и у него всегда был такой вид, будто он делает что-то дерзновенное и прекрасное, что позволит ему похваляться своей смелостью и мужественностью перед девушками своего племени. Он страшно обрадовался новому шелковому халату, который я подарил ему за обедом, и, чтобы показать его всем, дважды прошелся среди шатров без плаща, ругая тех, кто не проявлял к новому халату достаточного интереса.

ГЛАВА 74

Когда наш караван покинул Баир, как следует напоив верблюдов, уже давно стемнело. Мы, командиры, долго ждали, пока соберется племя зебн. В подготовительные действия Мифлеха входил визит к Эссаду, мифическому предку клана, покоившемуся в разукрашенном склепе вблизи могилы Аннада. Бени сахр были уже достаточно оседлыми, чтобы проникнуться семитскими деревенскими суевериями, связанными со святыми местами, деревьями и гробницами. Шейх Мифлех подумал, что случай оправдывает добавление им еще одного головного шнура к истрепавшейся коллекции, обвивавшей надгробный камень Эссада, и иносказательно выразил свою просьбу к нам о приношении. Я снял одно из своих богатых украшений, привезенных из Мекки, заметив, что добродетель остается с дарителем. Бережливый Мифлех вложил мне в руку в обмен на подарок монету (полпенни), что, как он считал, давало ему теперь право говорить о том, что это украшение он купил. И когда я через несколько недель вернулся сюда и увидел, что украшение пропало, он грубо выругался мне на ухо по поводу святотатства некоторых безбожников шерари, ограбивших его предка. Турки мог бы сказать мне больше. Крутая старая дорога вывела нас из Вади Баира. У гребня горного кряжа мы нашли остальных своих людей, расположившихся на ночь вокруг костра, но на этот раз не было и речи о том, чтобы сварить кофе. Мы тесно улеглись вместе и молча ловили ухом гром пушек Алленби. Они говорили весьма красноречиво, и на западе вспыхивали слабые зарницы от выстрелов. На следующий день мы прошли левее Тлайтуквата -- знаменитых "Трех сестер", чьи чистые снежные пики были вехами на высоком водоразделе, до которого был примерно день пути, и за ними спустились по мягким волнистым склонам. Мягкость восхитительного ноябрьского утра напоминала лето в Англии, но эту красоту еще предстояло покорить. Я проводил привалы и ехал на марше в рядах людей бени сахр, приучая ухо к их диалекту и накапливая в памяти реалии племени, имена и личные замечания, которыми они обменивались. В малонаселенной пустыне все знали друг друга и вместо книг изучали родословные. Оказаться невеждой в этой области означало прослыть либо невоспитанным, либо чужаком. А чужаков не допускали к семейному общению, не просили у них совета и не доверяли им. Не было ничего более утомительного и ничего более важного для успеха моей миссии, чем эта постоянная умственная гимнастика мнимого всезнания при встрече с каждым новым племенем. На ночь мы остановились в одном из притоков Вади Джеши, в кустах с хилой серо-зеленой листвой, которые понравились нашим верблюдам и обеспечили нам дрова для костра. Этой ночью орудийные выстрелы были слышны очень четко и громко, возможно, потому, что низина Мертвого моря отражала эхо поверх нашего высокого плато. Арабы шептались между собой: "Они все ближе. Англичане приближаются. Да простит Аллах людям грехи их..." Они сострадали погибавшим туркам, которые так долго их угнетали и которых, как ни странно, они любили больше, чем сильных иностранцев с их слепой уравнительной справедливостью. Силу араб уважал мало: он больше уважал умение и искусность, часто в его достижении добивался желаемого результата. Но больше всего он уважал грубую искренность слов. Выехав рано утром, мы рассчитывали завершить долгий путь до Аммари к заходу солнца. Мы переваливали через один за другим кряжи выжженного солнцем кремня, поросшего шафраном, таким ярким и близким, что все куда хватал глаз казалось золотым. Сафра и Джеша -- так называли эти места люди племени сухур. Долины здесь были мелкие, глубиной всего в несколько дюймов. Русла их, напоминавшие марокканскую кожу, под воздействием бесчисленных ручейков после последнего дождя превратились в сложную извилистую зернистую сетку. Выпуклости каждой извилины, местами сверкавшие кристалликами соли, выглядели как серые груди из песка, затвердевшие вместе с высохшим илом; иногда из них торчали веточки кустов, которые оказывались каркасами этих причудливых скоплений песка. Русла эти -- хвосты долин, уходившие к Сирхану, всегда были хорошими пастбищами. Когда в их лощинах бывала вода, здесь собирались племена, раскидывавшие целые палаточные деревни. Таким же лагерем расположились и двигавшиеся с нами люди племени бени сахр. Когда мы ехали по однообразным спускам, они сначала указали на одну едва заметную пещеру с очагом и прямыми дренажными траншеями, а потом на другую, говоря: "Здесь была моя палатка, и здесь лежит Хамдан эль-Саих. Взгляните на эти сухие камни на месте моей постели, а рядом и постели Тарфы. Аллах был милостив к ней: она умерла в год самха, в Снайнирате, от укуса африканской гадюки". Около полудня на гребне кряжа показалась группа верблюдов, бежавших быстрой рысью прямо на нас. Юный Турки, придерживая рукой карабин на коленях, пустил свою старую верблюдицу в галоп навстречу, чтобы выяснить, что это значило. "Ха! -- воскликнул, обращаясь ко мне, Мифлех, когда верблюды все еще были в доброй миле от нас. -- Это же Фахд на своей Хааре, вон он, впереди. Это наши родственники". Так оно и было. Фахд и Адхуб, главные из военных вождей племени зебн, расположились лагерем к западу от железной дороги, у Зизы, когда кто-то из племени гомани сообщил им новость о нашем караване. Они немедленно оседлали верблюдов и после тяжелой гонки нашли нас всего лишь на полпути. Фахд мягко упрекнул меня в том, что я собрался осуществить опасный рейд в его округе, в то время как он и его сыновья лежат и отдыхают в своей палатке. Фахд был меланхоличным, молчаливым человеком лет тридцати, с мягким голосом, белым лицом, подстриженной бородой и трагическими глазами. Его юный брат Адуб был выше него ростом, хотя рост этот не был выше среднего, и сильнее. В противоположность Фахду, он был энергичным, шумным и выглядел неотесанным мальчишкой со своим вздернутым носом, лишенным растительности лицом и тускло блестевшими глазами, с каким-то голодным выражением перебегавшими с одного предмета на другой. Его заурядность подчеркивалась всклокоченными волосами и грязной одеждой. Фахд был чище, но при этом очень просто одет, и эта пара на своих лохматых верблюдах мало походила на шейхов. Однако оба были знаменитыми воинами. В Аммари сильный холодный ночной ветер поднимал с соленого грунта колодцев клубы пепельной пыли, превращая ее в дымку, которая скрипела у нас на зубах. Кроме того, нам не нравилась вода. Она находилась на поверхности, как часто случается в Сирхане, но была слишком горькая и для питья не годилась. Однако мы нашли другой источник воды -- колодец, который выстилал чистый известняк. Эта вода (мутная, отдававшая смесью рассола и нашатырного спирта) находилась чуть ниже уровня каменной плиты, в каменной ванне с зазубренными краями. Дауд проверил ее глубину, столкнув туда Фарраджа в полном обмундировании. Тот скрылся из виду в желтизне воды и тут же тихо всплыл на поверхность под кромкой скалы, где его в сумерках не было видно. Дауд прождал в крайнем напряжении с минуту и, видя, что его жертва не всплывает, сорвал с себя плащ и бросился в воду, чтобы обнаружить улыбавшегося приятеля под нависшим выступом скалы. Ныряние за жемчугом в заливе позволяло им чувствовать себя в подобных ситуациях как рыбы в воде. Их вытащили из воды, и они вернулись к моему костру в изорванной одежде, окровавленные, с них капала вода; их волосы, лица, ноги, руки, тело были покрыты грязью и колючками, и они выглядели духами какого-нибудь Самуила. Оказывается, желая согреться, они затеяли борьбу на песке у колодца и упали в куст колючки. Было похоже, что мне придется расщедриться и подарить им новую одежду. Заронив в них надежду на это, я отправил обоих залечивать раны. Мои телохранители, и особенно агейлы, по натуре были щеголями и тратили свое жалованье на одежду и на украшения, много времени у них уходило на заплетание в косы своих блестящих волос. Блеск волосам придавало масло. Стремясь избавиться от паразитов, они часто раздирали кожу головы острозубым гребнем и опрыскивали верблюжьей мочой. Во времена господства турок какой-то немецкий лекарь в Бершеде научил их очищаться, запирая вшивых в солдатском сортире и держа там, пока они не поедят своих вшей. К рассвету ветер стал слабее, и мы направились к Азраку. Однако едва мы отошли от колодцев, как раздался сигнал тревоги. В зарослях кустарника показались всадники. Собрав всех в наиболее выгодном месте, мы остановились. Индийский взвод занял позицию на небольшом гребне со склонами, изборожденными узкими руслами ливневых потоков. Индийцы мгновенно уложили верблюдов в ложбине за гребнем и грамотно расположили пулеметные точки. Али и Абдель Кадер выбросили свои темно-красные флаги, затрепетавшие под порывами легкого ветра. Наши стрелки, возглавляемые Ахмедом и Авадом, побежали на правый и левый фланги, и тут же завязалась долгая перестрелка. И вдруг все это внезапно прекратилось. Противник вышел из скрывавших его зарослей и цепочкой двинулся к нам, размахивая головными уборами и рукавами халатов и распевая приветственный военный марш. Это были воины племени серхан, направлявшиеся поклясться в верности Фейсалу. Услышав от нас последние новости, они повернули обратно и пошли вместе с нами, радуясь экономии времени в пути, -- это племя не было ни воинственным, ни кочевым. Когда мы подошли к их палаткам в Айн эль-Бейде, откуда оставалось всего несколько миль до Азрака, они организовали довольно торжественный прием, где было собрано все племя, хотя прием этот и оказался довольно крикливым: женщины в то утро были охвачены страхом и с воплями провожали своих мужей, уходивших навстречу опасностям. Однако теперь, всего через несколько часов, они возвращались, со своим шерифом, с арабскими флагами и с пулеметами, строем по сто человек в ряд, распевая песни так же весело, как и утром, перед выступлением. Я не спускал глаз с выделявшегося среди всех красного верблюда лет, вероятно, семи, на котором во второй шеренге ехал какой-то воин из племени серхан. Высокое животное не приходилось подгонять, оно шло великолепным широким шагом, и равного ему не было во всем отряде. Ахмед пристроился к нему, чтобы познакомиться с хозяином красавца. В лагере наш отряд развели по палаткам, хозяевам которых завидовали другие, не удостоившиеся этой чести. Али, Абдель Кадера, Вуда и меня приютил Мтеир, главный шейх племени, беззубый дружелюбный старик; во время разговора он непрерывно поддерживал рукой отвисавшую нижнюю челюсть. Он принял нас подчеркнуто гостеприимно, попотчевав свежесваренной бараниной с хлебом. Вуд и Абдель Кадер, возможно, не сдержали некоторой брезгливости, потому что застольные обычаи племени сарахин казались им грубыми. Следуя настояниям Мтеира, нам пришлось той ночью спать на его коврах. На наши свежие для них тела, желая, видимо, переменить свое меню, набросились все местные клещи, блохи и вши, явно натерпевшиеся от серханской диеты. Их восторг был таким кровожадным, что я ни за какие блага мира не согласился бы продолжать их кормить. Как, по-видимому, и Али. Он сел, не в силах заснуть, как и я. Мы подняли шейха Мтеира и послали за молодым, энергичным Мифлехом ибн Бани, привыкшим командовать соплеменниками в бою. Объяснив им, что нужно Фейсалу, мы изложили свой план. Серьезно выслушав нас, они сказали, что западный мост совершенно неприступен. Турки только что наводнили этот район военными строителями. Пройти мимо них незамеченными не было никакой надежды. Наши собеседники с большим подозрением относились к деревням племени моориш и к Абдель Кадеру. Ничто не могло убедить их направиться в любую из этих деревень под его руководством. Что касается Шебаба, у ближайшего моста, то они опасались, как бы тамошние крестьяне не напали с тыла. Кроме того, если бы пошел дождь, то верблюды не смогли бы идти обратно по жидкой грязи ремтхских равнин, и весь отряд был бы отрезан и уничтожен. Все это нас очень беспокоило. Племя серахин было нашим последним резервом, и если бы его наиболее мужественные представители отказались пойти с нами, мы не смогли бы осуществить план Алленби к указанному времени. Поэтому Али собрал вокруг нашего небольшого костра лучших людей племени, а для усиления боевого духа позвал Фахда, Мифлеха и Адхуба, и мы принялись убеждать их, пытаясь сломить упрямую серахинскую осторожность, казавшуюся нам все более постыдной после такого долгого пребывания этого племени в способной научить всему пустыне. Мы объясняли им, и не абстрактно, а конкретно, на их собственном примере, что только жизнь позволяет чувствовать, жить и любить в самых экстремальных обстоятельствах. Восстание не предполагает ни домов отдыха, ни дивидендов радости. Его дух несет борьбу, ее разрастание, выживание, пока способны выжить чувства, осознание каждого шага вперед как основы нового порыва, готовности к все горшим лишениям, к сильнейшей боли. Чувство не может ни отставать, ни забегать вперед. Прочувствованное волнение -- это побежденное волнение. Принадлежность пустыне -- это в их понимании был рок бесконечной битвы с врагом, для которого не имели значения ни мир, ни жизнь, вообще ничто, кроме него самого, а поражение казалось свободой, дарованной Богом человечеству. Пользуясь этой нашей свободой, мы могли бы просто не делать ничего того, что можем делать, потому что жизнь тогда принадлежала бы нам самим, и мы могли бы преодолевать ее трудности. Смерть могла бы показаться наилучшим из всех наших дел, как последняя, свободная, доступная нам праздность. И из двух полюсов, какими являются жизнь и смерть, или, менее драматично, праздность и деятельность нам следовало бы избегать деятельности (которая есть вещество жизни). Среди людей могли быть лица нетворческие, чья праздность пуста, но их деятельность могла бы быть только материальной. Для осуществления нематериального, творческого, связанного с духом, а не с плотью, мы должны строго следить за тратой времени или волнений на физические потребности, поскольку у большинства людей душа стареет гораздо раньше тела. Своим прогрессом человечество обязано не работягам. То была полубессвязная, сбивчивая, неплавная речь, с заминками и паузами, в нашей крайней необходимости отчаянно и непрестанно бившая как молотом по наковальне умов людей, сидевших вокруг угасшего костра. Впоследствии я вряд ли смог бы вспомнить ее смысл: в моей памяти стерлась ее суть, и остались лишь покорное смирение этих серахинов, тишина ночи, в которой истаивала их суетность, и, наконец, их пылкая готовность идти вместе с нами, куда бы мы их ни повели. Еще до рассвета мы послали за старым Абдель Кадером и, отведя его в заросли кустарника, прокричали в его тугие уши, что воины племени серахин после восхода солнца выступят с нами, под его покровительством, в Вади Халид. Он пробормотал, что это хорошо, а мы зареклись впредь, если будем живы, привлекать инвалидов к осуществлению наших планов.

ГЛАВА 75

Мы в изнеможении улеглись, чтобы хоть немного поспать, но нас снова подняли очень рано: необходимо было провести смотр погонщиков верблюдов из племени серхан. Это был своеобразный парад торопливо прошествовавших перед нами оборванных людей, но мы надеялись на то, что они высвободят нам наездников-воинов. Они оглашали воздух громким ревом, стараясь выглядеть как можно убедительнее. К сожалению, у них не было реального лидера. Мтеир был слишком стар, а Ибн Бани являл собою очень странную фигуру, скорее с амбициями политика, нежели воина. Однако они были нашей реальной силой, вопрос был решен, и в три часа пополудни мы выступили в Азрак, поскольку, проведи мы еще одну ночь в палатке, паразиты оставили бы от нас только сухие кости. Абдель Кадер и его слуги оседлали своих кобыл в знак того, что линия фронта была близко. Они ехали сразу за нами. Первым, кто увидел Азрак, был Али, и мы в величайшем возбуждении устремились вверх на каменный гребень, разговаривая о войнах, песнях и страстях былых пастушьих царей, чьи имена звучали музыкой и которые любили этот город, и о римских легионерах, изнывавших в здешнем гарнизоне в далекие времена. И вот нашим взорам открылся синий форт на скале над шелестящими под ветром пальмами, со свежими лугами и ручейками. Об Азраке, как и о Румме, кто-то когда-то сказал: "Numen inest"*. [* Здесь божество (лат.). *] Оба возникали перед глазами словно по волшебству, как призраки, но если Румм был обширным, гулким, то непостижимая тишина Азрака казалась настоянной на воспоминании о странствующих поэтах и рыцарях, исчезнувших царствах, о преступлениях, о чести и о мертвом величии Хиры и Гасана. Каждый его камень или стебель лучились смутным представлением о так давно ушедшем светящемся, нежном Рае. Наконец Али натянул повод, и его верблюдица стала осторожно выбирать дорогу вниз, по потоку лавы, к яркой зелени болота за ручейками. Наши сощуренные глаза широко раскрылись, когда мы с облегчением убедились в том, что многодневная мука, которую причиняло отражение яркого солнечного света, миновала. "Трава!" -- воскликнул Али и бросился из седла на землю, запустив руки и уткнувшись лицом в ее жесткие стебли, казавшиеся в пустыне такими мягкими. Потом он вскочил, возбужденный, со своим боевым кличем сорвал с головы платок и забегал взад-вперед около болота, перепрыгивая через красные каналы, в которых между стеблями тростника блестела словно сгустившаяся вода. Белые ноги Али мелькали между измятыми складками его кашемировой одежды. Снова вернувшись к своим заботам, мы обнаружили, что среди нас не было Абдель Кадера. Мы искали его внутри форта, в пальмовом саду, за источником. Наконец, послали на поиски людей, которые вернулись с арабами, сказавшими нам, что сразу же после того, как мы выехали, он повернул на север, через невысокие холмы, в сторону Джебель Друза. Рядовые не знали наших планов, ненавидели Абдель Кадера и были рады его уходу, но для нас ничего хорошего это не предвещало. Из трех наших вариантов мы отказались от Ум Кейса -- без Абдель Кадера долина Вади Халид исключалась, и это означало, что мы были должны во что бы то ни стало взорвать мост в Тель эль-Шехабе. Для этого нам пришлось пройти по открытой местности между Ремтой и Дераа. Абдель Кадер ушел к противнику со сведениями о наших планах и о численности нашего отряда. Приняв разумные меры, турки могли бы устроить нам засаду у моста. Мы посоветовались с Фахдом и решили тем не менее двинуться вперед, надеясь на обычную непрофессиональность противника. Это было не очень уверенное решение. Пока мы его принимали, солнце стало сиять менее ярко, и казалось, что Азрак медленно погружался в атмосферу страха. Следующим утром мы в раздумье ехали по извилистой тропе кремнистой долиной, а потом через горный кряж в Вади эль-Харит, где утопавшая в зелени дорога до боли напоминала некоторые места на родине. Али радовался, созерцая богатую зеленым кормом долину, название которой дало фамилию его семье. Наши верблюды теперь были обеспечены сочной едой, к тому же мы обнаружили в ложбинах среди кустов озерца, полные прозрачной воды от прошедшего на прошлой неделе ливня. Мы остановились, чтобы воспользоваться этим открытием для приготовления завтрака, и объявили долгий привал. Адхуб с Ахмедом и Авадом отправились охотиться на газель, мы же вернулись с целыми тремя подстреленными животными. Таким образом, привал наш удлинялся, и мы устроили второй завтрак, настоящий праздник с трапезой из прекрасного мяса, поджаренного на шомполах, когда снаружи оно становится черным как уголь, а внутри остается сочным и вкусным. Путешествующие по пустыне любили это лакомство, вот и в этом походе мы еще раз ощутили преимущества движения в дневное время, к тому же мы всегда бывали рады любой задержке. К сожалению, отдых был испорчен судебным разбирательством. Кровная вражда между Ахмедом и Авадом во время погони за газелью вылилась в дуэль. Авад прострелил головной платок Ахмеда, а Ахмед продырявил плащ Авада. Я разоружил обоих, арестовал и громогласно приказал отрубить каждому большой и указательный пальцы правой руки. Страх перед таким наказанием заставил их публично пойти на мировую. Чуть позже все мои люди поручились за то, что дело улажено. Я сообщил об этом случае Али эль-Хусейну, который выпустил их на свободу с испытательным сроком, заверив их обещание, как печатью, древней и довольно странной, принятой у кочевников, епитимьей в виде сильных ударов по голове лезвием тяжелого кинжала, пока показавшаяся кровь не дотечет до поясного ремня. Эти удары наносили болезненные, но не опасные скальповые раны, боль от которых сначала и шрамы впоследствии, как считалось, должны напоминать нарушителю о данном им обязательстве. Мы снова проехали несколько миль превосходным аллюром по местности, изобиловавшей кормом для верблюдов, пока у Абу Саваны не обнаружили кремнистую лощину, на дне которой узкий канал глубиной в два фута, футов в десять шириной и длиной с милю был до краев полон превосходной чистой дождевой водой. Это место должно было служить исходной точкой для нашего рейда к мосту. Чтобы убедиться в его безопасности, мы проехали несколько ярдов дальше, к вершине каменистого холма, и, оглядевшись, увидели внизу удалявшийся отряд черкесских всадников, посланных турками выяснить, не заняты ли источники воды. К обоюдному счастью, они уехали за пять минут до нашего появления в этих местах. Следующим утром мы наполнили водой бурдюки, поскольку между нашим лагерем и мостом мы нигде бы больше не нашли источника, и не спеша ехали до тех пор, пока ровная пустыня не закончилась трехфутовой впадиной на кромке чистой равнины, простиравшейся на несколько миль до рельсов железной дороги. Мы остановились, чтобы дождаться наступления сумерек и безопасно перейти через полотно. Наш план состоял в скрытном переходе железной дороги, чтобы потом укрыться в других предгорьях, ниже Дераа. Весной низкие склоны этих холмов, покрытые новой травой и цветами, были полны пасшихся овец. С наступлением лета эти склоны высыхали и пустели, если не считать случайных путников, ехавших с не совсем понятными поручениями. Мы могли правильно рассчитать время расположения в их лощинах, чтобы обеспечить спокойный день. Мы сделали привал, чтобы перекусить в очередной раз; надо сказать, что режим нашего питания резко нарушился: мы ели все, что могли, и так часто, когда для этого была возможность. Это облегчало наши запасы и не давало нам задумываться. Но даже при "занятости" день показался очень длинным. Наконец пришел час заката. Мрак в течение какого-то часа сгустился между холмами равнины, затем медленно затопил ее всю. Мы оседлали верблюдов. Спустя два часа быстрого марша по гравию мы с Фахдом, выехав на разведку, приблизились к железной дороге и без труда нашли каменистое место, где не оставалось бы следов после прохода нашего каравана. Турецкая железнодорожная охрана явно ничем не была озабочена, и это значило, что Абдель Кадер еще не вызвал паники у турок своими предательскими сообщениями о наших секретных планах. Мы полчаса ехали по другой стороне от железнодорожной линии, а потом спустились в неглубокую скалистую впадину, густо поросшую сочными, мясистыми растениями. Это был Гадир эль-Абьяд, рекомендованный нам Мифлехом как место, удобное для засады. Расположившись в этом, по словам Мифлеха, надежном укрытии, мы улеглись между нашими навьюченными животными или около них для короткого сна. Рассвет показал, как далеки мы были от безопасности и укрытости. Когда стало рассветать, Фахд подвел меня к кромке нашего убежища, и оттуда мы увидели прямо перед собой луговину, полого спускавшуюся к железной дороге, от которой нас отделяло расстояние в пределах дальности ружейного огня. Это было крайне неудобно, но лучшего места было уже не найти. Нам пришлось простоять в ожидании целый день. То и дело сообщалось о каких-то фактах, наши люди отправлялись выяснять подробности, и низкая насыпь быстро обросла плотным бордюром из человеческих голов. Отпущенные попастись верблюды также требовали многочисленных надсмотрщиков, чтобы они вдруг не оказались на виду у противника. Каждый раз, когда проходил патруль, нам приходилось очень осторожно контролировать поведение животных, поскольку если бы хоть один из верблюдов заревел или захрипел, мы были бы сразу обнаружены противником. Вчерашний день оказался долгим, этот показался нам еще длиннее: мы не могли даже приготовить еду, так как воду приходилось строго экономить, чтобы ее хватило и на следующий день. Одно сознание этого разжигало нашу жажду. Мы с Али занимались последними приготовлениями к вылазке, чувствуя себя при этом как в тюрьме до самого заката. Нам предстояло дойти до Тель эль-Шебаба, поднять на воздух мост и к рассвету уйти обратно, на восток от железной дороги. Это означало, рейд, по меньшей мере, в восемьдесят миль должен совершиться за тринадцать часов темноты, включая сложную операцию разрушения моста. Такая акция была за пределами возможностей большинства индусов. Они не были опытными наездниками и перетрудили своих верблюдов еще по дороге из Акабы. Любой араб оберегал свое животное и возвращал его домой после тяжелой работы в хорошем состоянии. Индусы старались как могли, но дисциплина их кавалерийского обучения привела к тому, что и они сами, и их животные сильно утомились за несколько наших легких переходов. Мы выбрали шестерых лучших наездников, посадили их на шесть лучших верблюдов и поручили возглавить их Гасан Шаху -- их офицеру и добрейшему человеку. Он решил, что этот небольшой отряд должен быть вооружен всего одним пулеметом Виккерса. Это было весьма серьезное сокращение нашей оборонительной мощи. Чем больше я анализировал наш план по уничтожению ярмукских мостов, тем менее удачным мне казалось начало его практического осуществления. Племя бени сахр было племенем воинов, к серахинам же мы относились с подозрением. Поэтому мы с Али решили сделать нашей ударной группой людей из бени сахр, подчинив ее Фахду. Мы оставили нескольких серахинов охранять верблюдов, а другим поручили доставку взрывчатки пешим ходом к мосту. Для быстрой переноски в темноте по крутым склонам холма мы разделили груз взрывчатки на куски по тридцать фунтов, для обеспечения видимости уложив каждый кусок в белый мешок. Вуд занимался переупаковкой взрывчатки и разделил со всеми головную боль, возникшую у всех при манипуляциях с взрывчатым материалом. За работой время шло быстро. Мне пришлось в соответствии с обстановкой распределить группу моих телохранителей. Каждому хорошему наезднику было приказано неотступно находиться рядом с каждым из менее опытных местных воинов, чьим неоспоримым достоинством было знание местности. На каждую такую пару была возложена охрана того или другого иностранца, ответственность за безопасность которых лежала на мне. Им было приказано неотлучно находиться при них всю ночь. Али ибн эль-Хусейн взял с собой шестерых слуг; комплектование отряда было завершено двадцатью людьми из бени сахр и четырьмя десятками серахинов. Мы оставили хромых и ослабевших верблюдов в тылу, в Абьяде, на попечении остальных наших людей, дав им инструкции возвратиться в Абу Савану до рассвета следующего дня и ждать там известий о нас. Двое моих людей внезапно заболели и почувствовали, что не смогут отправиться в рейд с нами. Я освободил их на эту ночь, а впоследствии и вообще от всех обязанностей.

ГЛАВА 76

В самый час заката мы попрощались с ними и двинулись по долине, хотя нам ужасно не хотелось ехать вообще. Темнота все сгущалась, когда мы перевалили через первый кряж и повернули на запад по заброшенной дороге паломников: проторенные пути всегда были нашими лучшими проводниками. Мы, спотыкаясь, спускались по неровному склону, когда ехавшие перед нами внезапно рванулись вперед. Мы последовали за нашими людьми и увидели, что они окружили перепуганного бродячего торговца с двумя женами и с двумя ослами, нагруженными виноградом, мукой и халатами. Они шли в Мафрак, на железнодорожную станцию, которая находилась в нашем тылу. Это было опасно, и мы предложили им разбить лагерь здесь и позволить одному из серахинов смотреть за тем, чтобы они не двигались с места. На рассвете их должны были освободить и дать уйти за линию к Абу Саване. Мы ехали по равнине теперь уже в абсолютной темноте, пока не увидели слабый отблеск белых следов дороги паломников. Это была та же самая дорога, по которой арабы ехали со мною из-под Рабега в мою первую ночь в Аравии. С тех пор за двенадцать месяцев мы проехали по ней около двенадцати тысяч километров -- мимо Медины и Хедии, Дизада, Мудовары и Маана. Теперь оставалось немного до Дамаска, где должно было закончиться наше вооруженное паломничество. Но мы опасались этой ночи: наши нервы были напряжены из-за бегства Абдель Кадера, единственного предателя за все время существования арабского движения. Просчитай мы все как следует, нам стало бы понятно, что у нас был повод для недовольства его поведением, но беспристрастный анализ не был в нашей традиции, и мы почти безнадежно думали о том, что Арабское восстание никогда не завершит своего последнего этапа и станет лишь еще одним примером караванов, с энтузиазмом отправлявшихся в путь к некоей туманной цели и терявших среди этой дикости мертвыми одного человека за другим без намека на ее достижение. Какой-то пастух, а может, кто другой рассеял эти грустные мысли, открыв огонь из своей винтовки по нашему каравану, молчаливое приближение которого он почувствовал в темноте ночи. Он промахнулся, заорал от ужаса и, спасаясь бегством, раз за разом стрелял в нас, видевшихся ему в темноте какой-то коричневой массой. Мифлех эль-Гомаан, бывший нашим проводником, резко повернул в сторону и вслепую повел нас вниз по головокружительному склону вокруг выступа холма. Прошла еще одна спокойная ночь, когда мы, раскачиваясь под тяжестью груза, двигались в правильном порядке под звездами. Следующим поводом для тревоги были донесшийся слева собачий лай и неожиданно возникший на нашем пути верблюд. На нем не было всадника, и он, вероятно, просто отбился от своих. Мы продолжали двигаться вперед. Мифлех велел мне ехать рядом с ним, окликнув меня словом "араб", так как мое настоящее -- известное противнику имя могло бы выдать меня в этой темноте кому не следовало. Мы ехали, спускаясь в густо заросшую лощину, когда почувствовали запах догорающего костра и увидели, как из кустов рядом с дорогой вышла какая-то женщина. Заметив нас, она тут же с пронзительным криком скрылась. Возможно, это была цыганка, потому что за ее появлением ничего не последовало. Мы подъехали к подножию близлежащего холма. На его вершине располагалась деревня, из которой по нам открыли огонь, когда мы были еще на большом расстоянии от нее. Мифлех свернул вправо через широкий распаханный участок. Мы медленно поплелись за ним, скрипя седлами, и вскоре остановились. К северу от нас сверкало множество огней. Это была освещенная станция Дераа, через которую проходили армейские эшелоны, и мы отчасти успокоились, хотя и были озадачены беспечностью и явным равнодушием турок (нашей местью за такое пренебрежение было то, что эта вызывающая иллюминация стала для них последней: уже на следующий день станция Дераа погрузилась во тьму на целый год, вплоть до ее взятия нами). Сомкнутой группой мы проехали влево, вдоль гребня, и затем вниз, по длинной долине Ремты. Дорога становилась все ровнее, а грунт, взрыхленный бесчисленными кроличьими норами, был настолько мягок, что в нем утопали ноги наших верблюдов. Тем не менее мы должны были двигаться быстро, и Мифлех перевел свою упрямую верблюдицу на рысь. Мне ехать было удобнее, чем многим другим, на красной верблюдице, которая привела наш караван в Бейду. Это было могучее животное с широким шагом, на несколько дюймов длиннее, чем у остальных верблюдов, и все ее поведение говорило о громадном запасе сил и выносливости. Я то и дело возвращался в конец колонны, требуя двигаться вперед быстрее. Индусы, как и все остальные, делали все, что могли, но грунт был таким тяжелым, что даже самые большие усилия оказывались не слишком успешными, и то и дело тот или другой из них отставал. Видя все это, я занял место замыкающего в колонне, вместе с Али ибн Хусейном, ехавшим на редкостной старой скаковой верблюдице. Ей было, наверное, лет четырнадцать, но, видно, еще никогда не приходилось бежать целую ночь напролет. Опустив голову, она бежала недждской иноходью для седока. Этот участок пути оказался трудным для наших уставших людей и верблюдов. Часов после девяти взрыхленное поле наконец осталось позади. Дорога должна была улучшаться, но начал моросить мелкий дождь, и земля стала скользкой. Упал верблюд под одним их серахинов. Тот немедленно его поднял и пустился вперед. Упал верблюд и под седоком племени бени сахр, но так же быстро поднялся. Потом мы увидели одного из слуг Али, стоявшего рядом с верблюдом. Али напустился на него, а когда бедняга забормотал извинения, сильно огрел его палкой по голове. Испуганное животное рванулось вперед, и ухватившемуся за подпругу рабу едва удалось запрыгнуть в седло. Али снова обрушил на него град ударов. Дважды свалился с верблюда и мой Мустафа, который не был опытным наездником. Ехавший рядом Авад каждый раз подхватывал повод его верблюда и помогал ему подняться в седло раньше, чем мы успевали к ним подъехать. Дождь прекратился, и мы стали продвигаться быстрее. Теперь дорога шла под гору. Внезапно поднявшийся в седле Мифлех взмахнул саблей над головой. По раздавшемуся в ночи резкому металлическому звуку мы поняли, что проехали под телеграфной линией, шедшей в Мезериб. Серый горизонт перед нами словно бы отодвинулся, и нам показалось, что дорога пошла на подъем. Впереди и по обе стороны от нас все больше сгущался мрак. До наших ушей донесся слабый звук, похожий на какое-то дыхание, словно ветер зашелестел листьями деревьев где-то далеко впереди. Звук этот не прерывался и постепенно усиливался. Он исходил не иначе как от водопада под Тель эль-Шехабом, и мы уверенно поспешили в том направлении. Через несколько минут Мифлех остановил своего верблюда, слегка ударил его по шее, и тот тихо опустился на колени. Мифлех слез с седла, и мы остановились рядом с ним у развалившейся каменной пирамиды на поросшей травой площадке. Перед нами с края черной скалы тяжело срывался тот самый поток, нараставший шум которого стал уже привычным для наших ушей. Мы стояли у самого конца Ярмукского ущелья, и справа, прямо под нами, был мост. Мы помогли индусам спуститься с перегруженных верблюдов, чтобы не выдать себя ни звуком, и, разговаривая только шепотом, собрались вместе на влажной траве. Над Хермоном еще не поднялась луна, но ночной мрак уже наполовину отступил в преддверии рассвета, и по синевато-серому небу плыли клочья рваных облаков. Я распределил динамит между пятнадцатью носильщиками, и мы отправились к мосту. Люди бени сахр двинулись вниз по темным склонам впереди нас, чтобы разведывать дорогу. Прошедший дождь сдела