Уильям Мейкпис Теккерей. Роковые сапоги
----------------------------------------------------------------------------
Перевод Ю.Жуковой
Собрание сочинений в 12 томах. Т. 1. Издательство "Художественная
литература", М., 1974.
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Январь. Рождение года
Какой-то поэт сказал, что, если любой из смертных опишет свою жизнь с
рожденья и до кончины, получится интересная книга, пусть даже герой ее не
пережил ничего из ряда вон выходящего. Насколько же более поучительным и
занимательным окажется то, что собираюсь представить на суд публики я,
человек, на долю которого выпали приключения, поистине удивительные,
потрясающие и, можно сказать, невероятные.
Нет, нет, - я не убивал львов, не дивился чудесам Востока, путешествуя
по пустыням Персии и Аравии, не блистал в обществе, не вращался среди
герцогов и пэров и не собираюсь, как это сейчас у нас модно, писать о них
мемуары. Я никогда не выезжал из Англии, ни разу в жизни не беседовал с
лордом (не считая того захудалого ирландского лорда, что снимал у нас как-то
комнаты и уехал, забыв заплатить за три недели, не говоря уж о чаевых);
однако меня так жестоко терзали, по выражению нашего бессмертного барда,
"пинки и розги яростной судьбы", так упорно преследовал злой рок, что, читая
о моих злоключениях, станет лить слезы и камень, - если, конечно, сердце у
него не каменное.
Я выбрал для этой книги двенадцать моих приключений, которые смогут
занять досуг читателей и дать им пищу для размышлений на все двенадцать
месяцев года. Приключения эти повествуют о жизни человека высокого ума и -
могу сказать с уверенностью - доброго сердца. Я не швырял деньги, не то что
иные. Я никого не обманул ни на шиллинг, хотя вряд ли вы сыщете во всей
Европе другого такого ловкача. Я никогда не причинял зла ближнему своему,
напротив, я не раз проявлял редкую снисходительность к обидчикам. У меня
вполне сносная родословная, и хотя я был рожден для богатства (и к тому же
обладал незлобивым характером, берег деньги, когда они у меня бывали, и
всячески старался их приумножить), однако во всех моих жизненных странствиях
мне упорно сопутствовала неудача, и ни одному смертному не пришлось
выдержать таких тяжких испытаний, какие обрушились на злосчастного Боба
Стабза.
Боб Стабз - это мое имя; у меня нет ни шиллинга; когда-то я был
офицером его величества короля Георга, а сейчас... Но не стоит забегать
вперед, - что я являю собой сейчас, читатель узнает через несколько страниц.
Отец мой, один из зажиточных мелкопоместных дворян Бангэя, вел свой род от
Саффолкских Стабзов. Мой дед, почтенный бангэйский стряпчий, оставил батюшке
порядочное состояние. Мне предстояло, таким образом, получить в наследство
кругленькую сумму, и сейчас я жил бы, как подобает джентльмену.
Несчастья мои начались, можно сказать, за год до моего рождения, когда
батюшка, в то время молодой человек, делавший вид, что изучает в Лондоне
право, без памяти влюбился в некую мисс Смит, дочь лавочника, который не дал
ей в приданое ни пенса, а позже и сам обанкротился. Отец женился на этой
самой мисс Смит и увез ее к себе в деревню, где я и появился на свет в
недобрый для меня час.
Если бы я стал описывать годы своего детства, вы посмеялись бы надо
мной и назвали лжецом; но нижеследующее письмо, которое моя матушка написала
своей подруге, когда мне было несколько месяцев от роду, даст вам некоторое
представление о том, как глупа была бедняжка и как легкомыслен и
расточителен был мой родитель.
"Мисс Элизе Кикс,
Грейсчерт-стрит, Лондон.
Ах, милая Элиза! Во всем мире нет женщины счастливей, чем твоя Сьюзен!
Мой Томас - просто ангел! Помнишь, я клялась, что выйду замуж только за
высокого и стройного гвардейца? Так вот, моего Тома скорее можно назвать
коренастым, и я нисколько не боюсь признаться, что глаза у него немножко
косят. Ну и что же, пусть косят! Когда один его глаз смотрит на меня, а
другой на нашего малютку Боба, в них светится такая нежность, что перо мое
не в силах описать ее, потому что, конечно же, ни одну женщину в мире не
любили так преданно, как твою счастливую Сьюзен Стабз.
Когда мой милый Томас возвращается домой с охоты или с фермы, если бы
только ты видела нас с ним и с нашим крошкой Бобом! Я сижу у него на одном
колене, а малютка на другом, и он нас тетешкает. Я часто жалею, что нас не
видит сэр Джошуа или какой-нибудь другой великий художник, он обязательно
написал бы нас, - можно ли представить себе картину чудесней, чем веселье
трех любящих душ!
Малютка наш прелестнейший в мире ребенок, - вылитый папочка; у него
режутся зубки, и все мы души в нем не чаем. Няня говорит, что когда он
подрастет, то совсем перестанет косить и волосики у него будут не такие
рыжие. Доктор Бейтс такой добрый, такой искусный, такой внимательный! Какое
счастье, что мы всегда можем его позвать! Наше бедное дитя с самого своего
рождения все время болеет, и доктору приходится навещать нас три-четыре раза
в неделю. Как мы должны быть благодарны ему за нашего дорогого крошку! Боб
чудесно перенес корь, потом у него появилась легкая сыпь; потом он схватил
ужасный коклюш; потом заболел лихорадкой, и все время у него болит животик,
так что бедняжка кричит с утра до ночи.
Но милый Том такая замечательная нянька, - сколько ночей он не спал
из-за нашего дорогого малютки. Ты только представь: он часами ходит с ним по
комнате в халате и ночном колпаке и что-то напевает (хотя ему, бедняжке, как
говорится, слон на ухо наступил), а сам клюет носом, и я хохочу до слез,
глядя на него. Ох, Элиза, это такая умора!
У нас необыкновенная няня, лучше ее не найти в целом свете, она
ирландка и обожает нашего крошку почти так же нежно, как его мама (хотя это,
конечно, невозможно). Она часами гуляет с ним в саду, и я, право же, никак
не могу понять, почему Томас ее не любит. Он почему-то считает, что она
пьяница и неряха. Но вообще она ужасная грязнуля, и от нее иногда сильно
пахнет джином, это правда.
Ну и что же? От этих маленьких неурядиц семейная жизнь только приятней.
Как подумаешь, у скольких детей вообще нет ни нянек, ни докторов, как тут не
возблагодарить судьбу за Мэри Мэлони и за доктора Бейтса, которому мы
заплатили сорок семь фунтов! Представляешь, как серьезно был болен наш
крошка, если ему понадобилось столько лекарств!
Но все-таки, милая Элиза, дети требуют огромных расходов. Вот сколько
стоит нам одна наша Мэри Мэлони: во-первых, мы платим ей десять шиллингов в
неделю, потом стакан бренди или джина за обедом, три бутылки лучшего портера
от мистера Трейла в день, - значит, в неделю двадцать одна бутылка, а за те
одиннадцать месяцев, что она прожила у нас, получается девятьсот девяносто.
Потом сорок гиней доктору Бейтсу за лечение нашего малютки, две гинеи за
крещение, двадцать гиней ужин в честь крещения и бал (богатый дядя Джон
ужасно рассердился, что его пригласили быть крестным отцом и ему пришлось
подарить крошке серебряный стаканчик; он даже вычеркнул Томаса из завещания,
ты только подумай! А старый мистер Фиркин насмерть разобиделся, что его не
попросили быть крестным отцом, и теперь не разговаривает ни с Томасом, ни со
мной); двадцать гиней фланелевые пеленки, кружева, распашонки, чепчики,
подгузнички, - детям так много всего нужно, а ведь у нас с Томасом всего
триста фунтов в год! Но Томас возлагает огромные надежды на свою ферму.
Если бы ты только видела, в каком прелестном доме мы живем! Он весь
скрыт деревьями, и место здесь такое тихое, что, хотя до Лондона всего
тридцать миль, почта приходит к нам всего раз в неделю. Нужно признаться,
что дороги здесь просто отвратительные; сейчас зима, и мы по колено в снегу
и грязи. И все-таки как мы счастливы, милая Элиза! Крошка Бобби, Томас (у
него, бедняжки, ужасно разыгрался ревматизм), наш добрый друг доктор,
который приходит к нам в такую даль, - нам так хорошо и весело вместе, что
мы не променяем нашей деревенской тишины на все развлечения Рэниле. Прощай,
милая Элиза, малютка кричит и зовет свою маму. Тысячу раз целую тебя!
Твоя любящая
Сьюзен Стабз".
Вот вам, пожалуйста! Дворянин балуется фермерством, сорок пять гиней
изводят на доктора, покупают двадцать одну пинту портера в неделю. Так мои
бессердечные родители обирали меня, когда я еще лежал в колыбели.
Февраль. Мороз и вьюга
Я назвал эту главу "Мороз и вьюга" отчасти потому, что февраль и в
самом деле месяц мороза и вьюг, отчасти же из-за моих злоключений, о которых
я вам сейчас поведаю. Я часто думаю, что первые четыре или пять лет жизни
ребенка подобны январю с веселыми святками и каникулами, но после
беззаботных праздников нашего младенчества, после елки с играми и подарками,
наступает февраль, когда мальчику нужно начинать трудиться и самому
заботиться о себе. Как хорошо я помню тот черный день первого февраля, когда
я вступил в самостоятельную жизнь и появился в школе доктора Порки!
В школе я взял себе за правило быть осмотрительным и бережливым и,
нужно сказать, ни разу в жизни этого правила не нарушил. Прощаясь со мной,
матушка дала мне восемнадцать пенсов (у бедняжки просто разрывалось сердце,
когда она целовала и благословляла меня); и, кроме того, у меня еще был
собственный капиталец, накопленный за предыдущий год. Послушайте, как мне
это удалось. Если я видел, что на столе лежат, например, шесть монет по
полпенса, я брал одну монетку себе. Если ее недосчитывались, я говорил, что
это я взял, и отдавал деньги; если же никто ничего не замечал, то я тоже
помалкивал: раз не хватился, значит, не потерял, правда? Так и получилось,
что, кроме матушкиных восемнадцати пенсов, у меня скопилось небольшое
состояние в три шиллинга. В школе меня звали "Мешок с медяшками" - так много
у меня было медных монеток.
Знаете, человек сообразительный сумеет приумножить свой капитал, даже
если он учится в первом классе, и мне это удалось неплохо. Ни в каких ссорах
я участия не принимал, не был ни первым учеником, ни последним, но никого
так не уважали, как меня. И знаете почему? У меня, всегда водились денежки.
Возвращаясь в школу после каникул, мальчишки тратили все деньги, что
привезли из дому, в первые же несколько дней, и, должен сказать, в это время
они наперебой угощали меня и пирожными, и ячменным сахаром, так что своих
денег мне не приходилось трогать. Но вот примерно через неделю от их денег
ровным счетом ничего не оставалось, и, значит, до самого конца полугодия
нужно было перебиваться на три пенса в неделю. Я с гордостью сообщаю вам,
что почти все ученики школы доктора Порки отдавали мне из этих трех пенсов
полтора, - каково, а? Если, например, Тому Хиксу хотелось имбирного пряника,
к кому, по-вашему, он шел просить в долг? К Бобу Стабзу, конечно!
- Хикс, - говорил я, - я куплю тебе пряников на полтора пенса, если в
субботу ты отдашь мне три.
Он соглашался, а когда наступала суббота, частенько мог отдать мне
всего полтора пенса. Значит, оставалось три пенса на следующую субботу. Вот
что я делал однажды целое полугодие. Я дал в долг одному мальчику (его звали
Дик Бантинг) полтора пенса, чтобы в следующую субботу он отдал мне три.
Когда настала суббота, он вернул мне только половину долга, и не сойти мне с
этого места, если я не заставил его отдавать мне полтора пенса каждую
субботу ни много ни мало шесть месяцев подряд, так что всего ему пришлось
заплатить мне два шиллинга и десять с половиной пенсов. Но этот Дик Бантинг
оказался отъявленным мошенником. Вот послушайте: когда наступили каникулы,
он все еще был должен мне три пенса, хотя я проявил великодушие, соглашаясь
ждать их уплаты целых двадцать три недели. По всем правилам, он после
каникул должен был привезти мне ровно шестнадцать шиллингов за шесть недель.
Расчет тут очень проста дав взаймы три пенса, я через неделю получал шесть,
через две недели - шиллинг, через три недели - два шиллинга, через четыре
недели - четыре, через пять недель - восемь, через шесть недель шестнадцать,
и это только справедливо, не так ли? Но когда этот подлый, бесчестный
негодяй Бантинг вернулся из дому, он отдал мне - нет, вы только подумайте! -
всего полтора пенса.
Однако я с ним сквитался, можете не сомневаться. Через две недели он
истратил все, что дали ему родители, и тут-то я взял его в оборот. Я
заставил его не только заплатить мне весь долг сполна, но и отдавать мне
четверть бутерброда с маслом за завтраком и четверть бутерброда с сыром за
ужином, и задолго до конца полугодия ко мне перешли его серебряный ножичек
для фруктов, компас и щегольской жилет с серебряным шитьем, в котором я
приехал домой ужасно гордый и важный. Но это еще не все, в кармане жилета,
кроме пятнадцати шиллингов, того самого ножичка и медного штопора, который
достался мне от другого мальчишки, лежали три золотых гинеи. Неплохой
процент с двенадцати шиллингов, что были у меня вначале, правда? Если бы мне
еще хоть раз повезло вот так же в жизни! Увы, сейчас люди стали куда скупее,
чем в те добрые старые времена.
Да, так вот, приехал я домой в своем великолепном новом жилете; и когда
я подарил штопор батюшке в знак сыновней любви и уважения, моя дорогая
матушка разразилась потоком слез, осыпала меня поцелуями и едва не задушила
в, объятиях.
- Благослови тебя бог! - всхлипывала она. - Благослови тебя бог за то,
что не забыл своего старика отца! А где ты купил его, Боб?
- Я купил его на свои сбережения, маменька, - отвечал я, и это была
святая правда. Услышав эти слова, матушка обернулась к отцу, сияя улыбкой,
хотя по лицу ее текли слезы, взяла его за руку, а другой рукой привлекла
меня к себе.
- Какой благородный ребенок! - сказала она. - И ведь ему всего девять
лет!
- Клянусь богом, - сказал батюшка, - он славный парень, Сьюзен.
Спасибо, сынок. Вот тебе полкроны, а штопором твоим мы сейчас откроем
бутылку самого лучшего вина.
И он сдержал слово. Я всегда любил хорошее вино (хотя и не держу его в
своем погребе, самоотверженно ограничивая себя во всем), а в тот вечер я
впервые по-настоящему почувствовал его вкус, - благо мои родители,
счастливые подарком, позволили мне пить сколько душе угодно. Однако самое
приятное заключалось в том, что мне-то штопор стоил всего три пенса, - те
самые три пенса, что один из мальчиков не сумел заплатить мне в срок.
Убедившись, что игра эта весьма выгодна, я стал изливать на родителей
свою щедрость, - нужно сказать, это отличнейший способ воспитать у ребенка
широту души и благородство. Матушке я сначала подарил хорошенький медный
наперсток, и она дала мне полгинеи. Потом я презентовал ей премиленький
игольник, - я сделал его сам из пикового туза от нашей колоды карт, а
горничная Салли обшила его кусочком розового шелка, который дала ей барыня;
страницы я выкроил из куска фланели, - им мне завязывали шею, когда у меня
болело горло, - и очень изящно обшил их кружевами. От игольника попахивало
нюхательной солью, но все равно он получился такой красивый и привел матушку
в такой восторг, что она немедленно отправилась в город и купила мне шляпу с
золотыми галунами. Потом я купил батюшке прехорошенькую фарфоровую палочку -
набивать табак в трубку, но, увы, мой дорогой родитель оказался далеко не
так щедр, как мы с матушкой. Получив подарок, он только захохотал, а я-то
рассчитывал, что он даст мне уж никак не меньше, чем полкроны.
- На сей раз, Боб, - сказал отец, - денег ты не получишь. И вообще, мой
мальчик, не нужно больше подарков, - право же, они обходятся слишком дорого.
Дорого, скажите на милость! Ненавижу скупость, даже если ее проявляет
родной отец.
Однако я должен рассказать вам о жилете с серебряным шитьем, что
достался мне от Бантинга. Когда я приехал в нем домой, матушка спросила,
откуда у меня такой жилет, и я рассказал ей, ничего не утаив, что мне
подарил его один из учеников за мою к нему доброту. И что, вы думаете,
сделала матушка? Когда я возвращался после каникул в школу, она написала
доктору Порки письмо, где благодарила его за внимание к ее ненаглядному
сыночку и просила передать от нее шиллинг славному, благородному мальчику,
который подарил мне жилет!
- Что это за жилет, - спросил доктор Порки, - и кто его тебе подарил?
- Бантинг, сэр, - отвечал я.
- Позвать сюда Бантинга!
Привели этого неблагодарного щенка. Поверите ли, он расплакался,
сказал, что жилет ему подарила мать, но он вынужден был отдать его в уплату
долга "Мешку с медяшками", - этот мерзавец так и назвал меня, только
подумайте! Затем он рассказал, как за полтора пенса, взятые у меня взаймы,
принужден был выплатить мне три шиллинга (ябеда несчастная, как будто кто-то
заставлял его занимать у меня эти полтора пенса!), как я точно так же обирал
(да, да, обирал!) других мальчиков и как, имея всего двенадцать шиллингов, я
нажил четыре гинеи...
Мне приходится призвать на помощь все свое мужество, чтобы описать
позорную сцену, которая за этим последовала. Созвали всех учеников, извлекли
из моего шкафчика тетрадь, в которой я записывал, кто сколько мне должен, и
заставили меня вернуть им все до фартинга! Тиран отобрал у меня и те
тридцать шиллингов, что я получил от своих дорогих родителей, и сказал, что
положит их в кружку для бедных; после чего он произнес перед учениками
пространную речь о пагубе скряжничества и лихоимства и в заключение сказал:
- Снимите куртку, мистер Стабз, и верните Бантингу жилет.
Я послушался и оказался без жилета и без куртки, а эти мерзавцы пялили
на меня глаза и ухмылялись. Хотел надеть куртку, а он:
- Погоди! Снять с него панталоны!
О, негодяй, о, зверь! Сэм Хопкинс - он был у нас в школе самый высокий
- стащил с меня панталоны, взвалил меня к себе на закорки, и... меня
высекли! Да, сэр, высекли! О, мщение! Меня, Роберта Стабза, справедливейшего
из смертных, зверски выпороли, когда мне было всего десять лет от роду! Хоть
февраль и самый короткий месяц, я долго не мог его забыть.
Март. Гроза и ливень
Когда матушка узнала, как поступили с ее ненаглядным крошкой, она
решила подать в суд на директора школы, выцарапать ему глаза (добрая душа,
она не смогла бы обидеть и мухи, если бы зло причинили ей самой) или, по
крайней мере, забрать ребенка из школы, где его так бесстыдно опозорили. Но
батюшка на сей раз проявил твердость: поклявшись всеми святыми, что я
получил по заслугам, он заявил, что я останусь в школе, и послал старому
Порки пару фазанов за его доброту - именно так он и написал: "доброту" ко
мне. Старик пригласил меня отведать этих фазанов, и за обедом, разрезая
дичь, произнес нелепую речь о высоких душевных качествах моих родителей и о
своем намерении впредь проявлять по отношению ко мне еще большую доброту,
если я посмею еще раз выкинуть что-либо подобное. Итак, мне пришлось
оставить свое прежнее ремесло, ибо директор заявил, что, если хоть один из
нас попросит у кого-нибудь из товарищей взаймы, его выпорют, а если ему
придет в голову возвращать долг, он получит розог вдвое больше. Против такой
угрозы бороться было бессмысленно, и мое маленькое предприятие прогорело.
Нельзя сказать, чтобы я блистал в школе, - в латыни, например, я так и
не пошел дальше ненавистного "Propria quae maribus" {Что свойственно морям
(лат.).}, в котором никогда не мог понять ни единого слова, хоть и по сей
день помню его наизусть; однако благодаря моему росту, возрасту и матушкиным
хлопотам, я пользовался преимуществами, которые предоставлялись старшим
ученикам, и по праздникам мне тоже разрешали ходить в город на прогулку.
Посмотрели бы вы, какими щеголями мы выступали! Я очень хорошо помню свой
тогдашний костюм: сюртучок цвета грома и молнии, изящный белый жилет с
вышивкой на карманах, кружевное жабо, панталоны до колен и нарядные белые
чулки, бумажные или шелковые. Костюм был просто картинка, однако в нем не
хватало пары сапог. У трех учеников в школе были сапоги, - как страстно мне
хотелось, чтобы у меня они были тоже!
Но когда я написал об этом батюшке, тот ответил, что и слышать не
желает ни о каких сапогах; для матушки же три фунта (столько стоили сапоги)
были слишком большой суммой, она не могла выкроить ее из денег, которые
батюшка давал ей на хозяйственные расходы; мне их тоже неоткуда было взять,
- ведь казна моя в те времена оскудела. Однако желание иметь сапоги было так
сильно, что я решил приобрести их любой ценой,
В те дни в нашем городке жил немец-сапожник, - потом он переехал в
Лондон и нажил там состояние. Я поставил себе целью достать сапоги у него,
не теряя надежды разделаться через год-другой со школой, - и тогда плакали
бы его денежки, - или все-таки вытянуть деньги у матушки и заплатить ему.
И вот в один прекрасный день отправился я к сапожнику (звали его
Штиффелькинд), и тот снял с меня мерку.
- Вы слишком молодой человек, чтобы носить сапоги, - заметил немец.
- Молод я или стар, это уж не твое дело, - отрезал я. - Не хочешь шить
сапоги - не шей, но с людьми моего звания изволь разговаривать почтительно!
- И я добавил несколько отборных ругательств, чтобы внушить ему, какая я
почтенная личность. Они возымели должное действие.
- Бодождите, сэр, - сказал он, - у меня есть превосходная пара, они вам
будут как раз. - И моему взору предстали самые красивые из всех сапог,
которые мне когда-либо доводилось видеть. - Они были сшиты для
достопочтенного мистера Стифни из гвардейского полка, но оказались ему малы.
- В самом деле? - воскликнул я. - Стифни - мой троюродный брат. А
теперь скажи мне, мошенник, сколько ты хочешь содрать с меня за эти сапоги?
- Три фунта, - отвечал он.
- Ого! Цена, конечно, бешеная, но я с тобой сквитаюсь, потому что
денежек своих ты скоро от меня не получишь.
Башмачник заволновался и начал было:
- Сэр, я не могу отдавать вам сапоги без...
Но тут меня осенила блестящая мысль, и я прервал его:
- Это еще что такое? Не смей называть меня "сэр". Давай сюда мои
сапоги, и чтобы я больше не слышал, как ты называешь аристократа "сэр",
понял?
- Сто тысяч извинений, милорд, - заговорил он, - если бы я зналь, что
ваша светлость - лорд, я бы никогда не назваль вас "сэр". Как я буду
записать ваше имя в книгу?
- Имя? Э-э... Лорд Корнуоллис, как же еще! - сказал я, направляясь к
двери в его сапогах.
- А что делать с башмаками милорда?
- Пусть пока лежат у тебя, я за ними пришлю. И я вышел из лавки,
небрежно кивнув немцу, который в это время завертывал мои башмаки.
* * *
Я не стал бы рассказывать вам об этом эпизоде, если бы эти проклятые
сапоги не сыграли в моей жизни столь роковой роли. В школу я вернулся
распираемый гордостью и без труда удовлетворил любопытство мальчишек
относительно способа приобретения моей замечательной обновки.
Но вот как-то утром в роковой понедельник, - вот уж поистине был черный
понедельник, иначе не скажешь, - когда мы с мальчиками играли во время
перемены во дворе, я вдруг увидел окруженного толпой учеников человека,
который, казалось, искал кого-то среди нас. Я весь похолодел: то был
Штиффелькинд. Зачем он здесь? Он что-то громко говорил, и вид у него был
сердитый. Я бросился в класс, сжал голову руками и принялся читать, читать
изо всех сил.
- Мне нужен лорд Горнуоллис, - донесся до меня голос этого
отвратительного человека. - Я знаю, его светлость ушится в этой превосходной
школе, ботому что видел его вчера вместе с мальшиками в церкви.
- Какой, какой лорд, вы сказали?
- Ну как же, лорд Горнуоллис, такой толстый молодой дворянин, он рыжий,
немножко косит и ужасно ругается.
- У нас нет никакого лорда Корнуоллиса, - сказал кто-то, и наступило
молчание.
- Стойте, я знаю! - закричал этот негодяй Бантинг. - Да ведь это же
Стабз!
- Эй, Стабз, Стабз! - хором закричали мальчишки, но я так усердно
читал, что не слышал ни слова.
Наконец двое из старших учеников ворвались в класс, схватили меня за
руки и поволокли во двор, к башмачнику.
- Та, это он. Я прошу у вашей светлости прощения, - начал он, - я
принес башмаки вашей светлости, которые вы оставили у меня в лавке. Они так
и лежали завернутые с тех пор, как вы ушли в моих сапогах.
- Какие башмаки? Что ты мелешь? Я тебя первый раз в жизни вижу, -
сказал я, зная, что остается только одно - отрицать все до конца. - Клянусь
честью дворянина! - воскликнул я, поворачиваясь к мальчишкам. Они
заколебались. Если бы мне удалось заставить их поверить мне, все пятьдесят
человек набросились бы на Штиффелькинда и проучили его на славу.
- Подождите! - вмешался Бантинг (будь он проклят!). - Давайте взглянем,
что за башмаки он принес. Если они Стабзу впору, значит, сапожник прав.
Мало того, что башмаки оказались мне впору, на подкладке была полностью
написана моя фамилия - Стабз!
- Как? - удивился Штиффелькинд. - Значит, он не лорд? А мне и в голову
не пришло развернуть башмаки, так они и лежаль с тех пор.
И, все больше распаляясь в своем гневе, он обрушил на мою голову
столько полунемецких-полуанглийских проклятий, что мальчишки чуть не лопнули
со смеху. В самый разгар веселья во двор вышел Порки и вопросил, что
означает весь этот шум.
- О, ничего особенного, сэр, - сказал один из мальчишек, - это просто
лорд Корнуоллис торгуется со своим сапожником из-за пары сапог.
- Поверьте, сэр, - залепетал я, - я просто пошутил, назвав себя лордом
Корнуоллисом.
- Ах, пошутил? Где сапоги? А вы, сэр, будьте любезны дать мне ваш счет.
Принесли мои великолепные сапоги, и Штиффелькинд протянул Порки счет,
где значилось: "Лорд Корнуоллис должен Сэмюелу Штиффелькинду четыре гинеи за
пару сапог".
- У вас хватило глупости, сэр, - сказал директор, сурово глядя на него,
- поверить, что этот мальчишка - лорд, и у вас хватило нахальства запросить
с него двойную цену. Возьмите их обратно, сэр! Вы не получите от меня по
этому счету ни пенса. А что касается вас, сэр, жалкий вы лгунишка и
мошенник, я больше не стану сечь вас, - я отправлю вас домой, ибо вы не
достойны оставаться в обществе честных молодых людей.
- А не макнуть ли нам его напоследок? - предложил кто-то тоненьким
голоском. Директор многозначительно усмехнулся и ушел: мальчишки поняли, что
им разрешается исполнить то, что они замыслили. Меня схватили, подтащили к
колодцу и принялись качать на меня воду, так что под конец я чуть не
захлебнулся. А это чудовище Штиффелькинд стоял возле колонки и глазел на
меня целые полчаса, пока экзекуция не кончилась!
Наконец доктор решил, по-видимому, что с меня довольно, и дал звонок:
мальчишкам волей-неволей пришлось оставить меня. Когда я вылез из-под крана,
рядом не было никого, кроме Штиффелькинда.
- Ну что же, милорд, - захихикал он, - кое-что за сапоги ви уже
заплатили, но не думайте, что это все. Клянусь небом, ви до конца жизни
будете проклинать день и час, когда пришли ко мне.
Увы, его предсказание сбылось.
Апрель. Жертва первоапрельской шутки
Вы, конечно, понимаете, что после описанного в предыдущей главе события
я оставил отвратительное заведение доктора Порки и некоторое время жил дома.
Образование мое было завершено, по крайней мере, мы с матушкой так считали,
и годы, в которые совершается переход от детства к отрочеству, - что, по
моему мнению, происходит на шестнадцатом году, который можно назвать апрелем
человеческой жизни, когда расцветает юная весна, - то есть с четырнадцати до
семнадцати лет, я провел в родительском доме, в полном безделье - каковое
времяпрепровождение и полюбил на всю жизнь, - боготворимый матушкой, которая
не только всегда принимала мою сторону во всех моих разногласиях с батюшкой,
но снабжала меня карманными деньгами, самым жестоким образом урезывая наши
домашние расходы. Добрая душа! Немало гиней перепало мне от нее в те дни, и
только благодаря ей мне удавалось всегда выглядеть щеголем.
Батюшка хотел, чтобы я поступил в обучение к какому-нибудь купцу или
начал изучать право, медицину или богословие, но мы с матушкой считали, что
я рожден дворянином, а не лавочником и что единственное место, достойное
меня, это армия. В то время в армию шли все, потому что началась война с
Францией, и буквально в каждом городишке формировались полки территориальных
войск.
- Мы определим его в регулярные части, - сказал батюшка, - денег у нас
покупать ему чины нет, пусть добывает их себе в бою. - И он поглядел на меня
не без презрения, явно сомневаясь, что мне придется по душе столь опасный
путь к славе.
Слышали бы вы, какой душераздирающий вопль вырвался из груди матушки,
когда он так спокойно заговорил о предстоящих мне битвах!
- Как, его ушлют из Англии, повезут по страшному, глубокому морю! А
вдруг корабль пойдет ко дну и оп утонет! А потом его заставят сражаться о
этими ужасными французами, и они его ранят или, может быть, даже у... у...
убьют! Ах, Томас, Томас, неужто ты хочешь погубить свою жену и своего
родного сына?
Последовала ужасная сцена, которая кончилась тем, что матушка, - как,
впрочем, и всегда, - поставила на своем, и было решено, что я вступлю в ряды
территориальных войск. А что, в самом деле, какая разница? Мундир у них
почти такой же красивый, а опасности вдвое меньше. За все годы пребывания в
армии мне, насколько я помню, ни разу не пришлось драться, разве что с той
наглой старухой, которая крикнула нам как-то: "Эй, петушки, выше хвост!"
Итак, я вступил в полк Северных Бангэйцев, и началась моя
самостоятельная жизнь.
Красавцем я никогда не был, мне это прекрасно известно, но что-то во
мне, несомненно, было, потому что женщины всегда смеялись, разговаривая со
мной, а мужчины, хоть и любили называть меня косоглазым недоноском, рыжим
недоумком и т. п., явно завидовали моему успеху, - иначе зачем бы им меня
так люто ненавидеть? Даже и сейчас многие терпеть меня не могут, хотя я
давно уже перестал волочиться за прекрасным полом. Но в дни моего апреля,
году этак в 1791-м от рождества Христова, не будучи обременен никакими
обязанностями и всячески стремясь устроить свое благополучие, я пережил
немало приключений, о которых стоит порассказать. Я, однако же, никогда не
поступал необдуманно и опрометчиво, как это свойственно молодым людям. Не
думайте, что я гнался за красотой, - э, нет, не такой я был дурак! Не искал
я и кротости характера, - злость и строптивость меня не пугали: я знал, что
в какие-нибудь два года смогу укротить самую сварливую ведьму. Дело в том,
что мне хотелось как можно выгоднее устроить свою судьбу. Естественно, я
вовсе не питал особой склонности ни к уродинам, ни к злобным мегерам: если б
было из чего выбирать, я, конечно, предпочел бы, как и всякий порядочный
человек, девушку красивую и добрую и к тому же богатую.
В наших краях жили две сравнительно богатые невесты: мисс Магдален
Кратти, у которой было двенадцать тысяч фунтов приданого (другой такой
дурнушки я в жизни своей не видывал, нужно отдать ей справедливость), и мисс
Мэри Уотерс, высокая, статная, нежная, улыбка с ямочками, кожа как персик,
волосы - настоящее золото, но за ней давали всего десять тысяч. Мэри Уотерс
жила со своим дядей, тем самым доктором, который помогая моему появлению на
свет. Вскоре после моего рождения ему пришлось взять на себя заботы о
маленькой сиротке-племяннице. Матушка моя, как вам уже известно, только что
не молилась на доктора Бейтса, а доктор Бейтс готов был молиться на крошку
Мэри, так что оба они в то время буквально дневали и ночевали в нашем доме.
И я, как только научился говорить, стал называть Мэри своей маленькой
женушкой, хотя она еще и ходить-то не умела. По словам соседей, глядеть на
нас было одно удовольствие.
И вот когда брат ее, лейтенант, плавающий на торговом судне Ост-Индской
компании, был произведен в капитаны и по этому случаю подарил десятилетней
Мэри пять тысяч фунтов, пообещав еще ровно столько же, доктор и мои родители
принялись перешептываться с самыми таинственными улыбками, и нас с Мэри
стали еще чаще оставлять вместе, причем ей было ведено звать меня своим
муженьком. Она не противилась, и дело считали вполне решенным. Просто
удивительно, до чего Мэри была ко мне привязана.
Неужто кто-нибудь посмеет после этого назвать меня корыстолюбивым? Хотя
у мисс Кратти было двенадцать тысяч фунтов, а у Мэри всего десять, - пять
тысяч в руках и пять в небе, - я верно и преданно любил Мэри. Стоит ли
говорить, что мисс Кратти всей душой ненавидела мисс Уотерс. Все до одного
молодые люди в округе увивались за Мэри, а у Магдален не было ни одного
поклонника, несмотря на все ее двенадцать тысяч фунтов. Однако я неизменно
оказывал ей внимание, - это никогда не вредит, - 7 и Мэри частенько
поддразнивала меня за то, что я любезничаю с Магдален, а иногда и плакала.
Но я считал нужным немедленно пресекать и первое и второе.
- Мэри, - говорил я, - ты ведь знаешь, моя любовь к тебе бескорыстна: я
верен тебе, хотя мисс Кратти богаче! Зачем же ты сердишься, когда я бываю с
ней любезен, ведь мое слово и мое сердце отданы тебе!
"Не плюй в колодец" - это очень мудрая истина, скажу я вам по секрету.
"Кто знает, - думал я, - вдруг Мэри умрет, и плакали тогда мои десять тысяч
фунтов".
Поэтому я всегда был очень мил с мисс Кратти, и труды мои не пропали
даром, ибо, когда мне исполнилось двадцать лет, а Мэри восемнадцать, пришла
ужасная весть, что капитан Уотерс, возвращавшийся в Англию со всем своим
капиталом, захвачен французскими пиратами вместе с кораблем, деньгами и
прочим имуществом, так что вместо десяти тысяч фунтов у Мэри оказалось всего
пять, и, значит, разница между ней и мисс Кратти достигла теперь трехсот
пятидесяти фунтов годового дохода.
Известие это дошло до меня вскоре после того, как я вступил в
знаменитый ополченский полк Северных Бан-гэйцев, которым командовал
полковник Кукарекс, и можете вообразить, каково было слышать все это офицеру
такого дорогого полка, офицеру, который к тому же должен был блистать в
свете!
"Мой любимый Роберт, - писала мне мисс Уотерс, - ты, я знаю, будешь
скорбеть о гибели моего брата, а вовсе не о потере денег, которые этот
добрый и благородный человек обещал мне... У меня осталось пять тысяч
фунтов, - их и твоего небольшого состояния (у меня была тысяча фунтов в
пятипроцентных государственных бумагах) нам довольно, чтобы стать самыми
счастливыми людьми на свете..."
Ничего себе счастье! Разве я не знал, какое жалкое существование влачит
на свои триста фунтов в год мой отец, не имея возможности добавить к
ничтожному жалованью своего сына более ста фунтов! Не колеблясь ни минуты, я
сел в почтовую карету и поехал к нам в деревню - к мисс Кратти, конечно. Дом
ее стоял рядом с домом доктора Бейтса, но у того мне было делать нечего.
Я нашел Магдален в саду.
- Ах, боже мой! - воскликнула она, когда я предстал пред ней в своем
новом мундире. - Вот уж никак не ожидала... такой красивый офицер...
Она сделала вид, что краснеет, и вся задрожала. Я подвел ее к садовой
скамейке, я схватил ее за руку, - руки не отняли. Я сжал руку и словно бы
почувствовал ответное пожатие. Я бросился на колени и произнес речь, которую
готовил все время, пока трясся на империале кареты.
- Божественная мисс Кратти! - сказал я. - Царица души моей! Я ступил
под сень этих дерев, чтобы на один лишь миг увидеть ваш дивный облик. Я не
хотел говорить вам (не хотел, как же!) о тайной страсти, истерзавшей мое
сердце. Вы знаете о моей прежней несчастной помолвке, но теперь все кончено,
кончено навсегда! Я свободен, но порвал я цепи лишь для того, чтобы стать
вашим рабом, верным, покорным, преданным рабом!..
И так далее, и тому подобное...
- Ах, мистер Стабз! - пролепетала она смущенно, когда я запечатлел на
ее щеке поцелуй. - Я не могу отказать вам, но, право, я боюсь, - вы такой
повеса!..
Погрузившись в сладостные мечты, мы не могли произнести ни слова, и
наше молчание продолжалось бы, наверное, много часов подряд - так мы были
счастливы, - как вдруг у нас за спиной раздался чей-то голос:
- Не плачь, Мэри! Подлый, жалкий негодяй! Какое счастье, что ты не
связала с ним свою судьбу!
Я обернулся. Великий боже! Мэри рыдала на груди доктора Бейтса, а этот
ничтожный лекарь с величайшим презрением глядел на нас с Магдален. Открывший
мне калитку садовник сказал им о моем приезде; сейчас он стоял позади них и
гнусно ухмылялся.
- Какая наглость! - только и крикнула, убегая, моя гордая, сдержанная
Магдален. Я пошел за ней, смерив шпионов испепеляющим взглядом. Мы
уединились в маленькой гостиной, где Магдален повторила мне уверения в своей
нежнейшей любви.
Я решил, что судьба моя устроена. Увы, я был всего лишь жертвой
первоапрельской шутки!
Май. Остался с носом
Так как месяц май, по мнению поэтов и прочих философов, предназначен
природой для любовных утех, я воспользуюсь этим случаем, чтобы познакомить
вас с моими любовными похождениями.
Молодой, веселый и обольстительный прапорщик, я совершенно покорил
сердце моей Магдален; что же касается мисс Уотерс и ее злобного
дядюшки-доктора, вы, конечно, понимаете, что между нами все было кончено, и
мисс Уотерс даже притворялась, что радуется разрыву со мной, хотя эта
кокетка согласилась бы ослепнуть на оба глаза, лишь бы меня вернуть. Но я и
думать о ней не хотел. Отец мой, человек весьма странных понятий, утверждал,
что я поступил как негодяй; матушка же, разумеется, была целиком на моей
стороне и доказывала, что я, как всегда, прав. Мне дали в полку отпуск, и я
стал уговаривать мою возлюбленную Магдален сыграть свадьбу как можно скорее,
- я ведь знал и из книг, и из собственного опыта, как переменчиво людское
счастье.
К тому же моя дорогая невеста была на семнадцать лет старше меня и
здоровьем могла похвалиться не больше, чем кротким нравом, - так мог ли я
быть уверен, что вечная тьма не раскроет ей свои объятья до того, как она
станет моей? Я убеждал ее со всем трепетом нежности, со всем пылом страсти.
И вот счастливый день назначен - незабвенное десятое мая 1792 года,заказано
подвенечное платье, и я, чтобы оградить свое счастье от всяких случайностей,
посылаю в нашу местную газету коротенькую заметку:
"Свадьба в высшем обществе. Нам стало известно, что Роберт Стабз,
прапорщик полка Северных Бангэйцев, сын Томаса Стабза, эсквайра, из
Слоффемсквигла, на днях поведет к брачному алтарю прелестную и
высокообразованную дочь Соломона Кратти, проживающего там же. Приданое
невесты, по слухам, составляет двадцать тысяч фунтов стерлингов. "Лишь
отважный достоин прекрасной".
* * *
- А ты известила своих родных, любовь моя? - спросил я Магдален,
отослав заметку. - Будет ли кто-нибудь из них на твоей свадьбе?
- Я надеюсь, приедет дядя Сэм, - отвечала мне мисс Кратти, - это брат
моей маменьки.
- А кто была твоя маменька? - поинтересовался я, ибо почтенная
родительница моей невесты давным-давно скончалась, и я никогда не слышал,
чтобы ее имя упоминалось в доме.
Магдален покраснела и потупилась.
- Маменька была иностранка, - наконец вымолвила она.
- Откуда родом?
- Из Германии. Она была очень молода, когда папенька женился на ней.
Маменька не из очень хорошей семьи, - добавила мисс Кратти неуверенно.
- Какое мне дело до ее семьи, сокровище мое! - пылко воскликнул я,
покрывая нежными поцелуями пальчики, которые как раз в это время сжимал.Раз
она родила тебя, значит, это был ангел!
- Она была дочь сапожника.
"Немец, да еще сапожник! - подумал я. - Черт их всех раздери, сыт я ими
по горло".
На этом наш разговор закончился, но у меня от него почему-то остался
неприятный осадок.
Счастливый день приближался, приданое было почти готово, священник
прочел оглашение. Матушка испекла пирог величиной с лохань. Всего неделя
отделяла Роберта Стабза от часа, когда он должен был стать обладателем
двенадцати тысяч фунтов в пятипроцентных бумагах, в восхитительных,
несравненных пятипроцентных бумагах тех дней! Если бы я знал, какая буря
налетит на меня, какое разочарование уготовано человеку, который, право же,
сделал все возможное для того, чтобы приобрести состояние!
* * *
- Ах, Роберт! - сказала Магдален, когда до заключения нашего союза
осталось два дня. - Я получила такое доброе письмо от дяди Сэма. По твоей
просьбе я написала ему в Лондон; он пишет, что приедет завтра и что он много
о тебе слышал и хорошо знает, что ты собой представляешь; и что везет нам
необыкновенный подарок. Интересно, что бы это могло быть?
- Он богат, обожаемый цветок моего сердца? - спросил я.
- Семьи у него нет, а дела идут очень хорошо, и завещать свое состояние
ему некому.
- Он подарит нам не меньше тысячи фунтов, как ты думаешь?
- А может быть, серебряный чайный сервиз?
Но это нам было гораздо менее по душе, - слишком уж дешевый подарок для
такого богача, - и в конце концов мы утвердились в мысли, что получим от
дядюшки тысячу фунтов.
- Милый, добрый дядюшка! Он приедет дилижансом, - сказала Магдален. -
Давай пригласим в его честь гостей.
Так мы и сделали. Собрались мои родители и священник, который должен
был обвенчать нас завтра, а старый Кратти даже надел ради такого случая свой
лучший парик. Почтовая карета прибывала в шесть часов вечера. Стол был
накрыт, посредине возвышалась чаша с пуншем, все сияли улыбками, ожидая
прибытия нашего дорогого лондонского дядюшки.
Пробило шесть, и против гостиницы "Зеленый Дракон" остановился
дилижанс. Слуга вытащил из него картонку, потом вылез старый толстый
джентльмен, которого я не успел как следует разглядеть, - очень почтенный
джентльмен; мне показалось, я встречал его где-то раньше.
* * *
У двери позвонили, в коридоре затопали шаги, старик Кратти ринулся вон
из гостиной, послышался громкий смех и восклицания: "Здравствуйте,
здравствуйте!" - потом дверь в гостиную отворилась, и Кратти провозгласил:
- Дорогие друзья, позвольте представить вам моего шурина, мистера
Штиффелькинда!
Мистера Штиффелькинда! Я задрожал с головы до ног.
Мисс Кратти поцеловала его, матушка присела, батюшка поклонился, доктор
Снортер - наш священник - схватил его руку и самым сердечным образом пожал.
Наступил мой черед!
- Как! - воскликнул он. - Да ведь это мой юный друг из школы токтора
Порки! А это его почтенная матушка, - матушка с улыбкой присела, - и его
почтенный батюшка? Сэр, мадам, ви дольжен гордиться таким сыном. А ты,
племянница, если ты будешь выходить за него замуж, ты будешь самой
счастливой женщиной в мире. Вам известно, братец Гратти и мадам Штабе, что я
шиль для вашего сына сапоги? Ха-ха-ха!
Матушка засмеялась и сказала:
- В самом деле, сударь? Наверное, шить ему сапоги было одно
удовольствие, - ведь других таких стройных ног не сыскать во всем графстве.
Старый Штиффелькинд оглушительно захохотал.
- О да, сударыня, на редкость стройные ноги и на редкость дешевые
сапоги! Значит, ви не зналь, что это я шиль ему сапоги? Может, ви не зналь
еще одна вещь? - Изверг стукнул ладонью по столу, и черпак для пунша чуть не
выскочил на скатерть. - Может, ви и в самом деле не зналь, что этот молодой
человек, этот Штапс, этот жалкий косой негодяй - не только урод, но и
мошенник! Он купиль у меня пару сапог и не заплатиль за них, - это бы еще
ничего, кто сейчас платит? - но он купиль пару сапог и назваль себя лорд
Горнуоллис. А я, турак, ему повериль, и вот тебе мое слово, племянница: у
меня есть пять тысяч фунтов, но если ты выйдешь за него замуж, то не
получишь от меня ни пенса. А вот и обещанный подарок, я сдержаль слово.
И старый негодяй извлек из картонки те самые сапоги, которые вернул ему
Порки!
* * *
Я не женился на мисс Кратти. Впрочем, я ничуть не жалею об этом, -
старая злобная уродина, я всегда это потом говорил.
И ведь все началось из-за этих сапог, будь они трижды прокляты, и из-за
той несчастной заметки в нашей газете. Сейчас я расскажу вам все по порядку.
Во-первых, один из органов злопыхательской, растленной и беспринципной
лондонской прессы воспринял ее как забавную шутку и принялся изощряться по
поводу "свадьбы в высшем обществе", осыпая насмешками и меня, и мою
возлюбленную мисс Кратти.
Во-вторых, этот самый лондонский листок попался на глаза моему
смертельному врагу Бантингу, который познакомился со старым Штиффелькиндом
во время того злосчастного происшествия и с тех пор постоянно шил себе
башмаки у этого выскочки-немца.
В третьих, ему понадобилось заказать себе пару башмаков именно в это
самое время, и пока гнусный старый немчура снимал с него мерку, он успел
сообщить ему, что его давний друг Стабз женится.
- На ком же? - спросил Штиффелькинд. - Готов клясться чем угодно,
бесприданницу он не возьмет.
- Еще бы, - отвечал Бантинг, - он женится на какой-то помещичьей дочке
из Слоффемсквигла, не то мисо Кротти, не то Каротти.
- Из Шлоффемшкфигель! - завопил старый негодяй. - Mein Gott, mein Gott!
Das geht nicht! {Боже мой, боже мой, это не годится! (нем.)} Даю вам слово,
сэр, этому не бывать! Мисс Гратти - моя племянница. Я сам туда поеду и не
позволю ей выходить замуж за этого негодного мошенника и вора!
Вот какими словами посмел меня назвать этот мерзкий старикашка!
Июнь. Веселимся по-королевски
Где это видано, чтобы человеку так дьявольски не повезло? И ведь так
мне не везло всю жизнь: хотя никто, наверное, не приложил столько усилий,
чтобы приобрести состояние, - все мои попытки неизменно оказывались
тщетными. И в любви, и на войне я действовал не как другие. Невест я себе
выбирал с толком, обстоятельно, стараясь ни в чем не прогадать, но каждый
раз удар судьбы сметал все, чего мне удавалось добиться. И на службе \ я был
столь же осмотрителен и столь же неудачлив. Я очень осторожно заключал пари,
выгодно обменивал лошадей и играл на бильярде, соблюдал строжайшую экономию
и - представьте себе! - не тратил из своего жалованья ни пенса, а многим ли
из тех, кто получает от родителей всего сто фунтов в год, это удается?
Сейчас я посвящу вас в маленькую тайну. Я брал под свое покровительство
новичков: выбирал им вина и лошадей, по утрам, когда делать больше нечего,
учил их играть на бильярде и в экарте. Я не передергивал, - упаси боже, я
скорее умру, чем стану мошенничать! - но если кому-то хочется играть, неужто
я стану отказываться?
В нашем полку был один молодой человек, от которого мне перепадало не
меньше трехсот фунтов в год. Звали его Добл. Был он сын портного, но желал,
чтобы все думали, будто он - дворянин. Как легко было этого молокососа
споить, обвести вокруг пальца, запугать! Он должен вечно благодарить судьбу,
что она свела его со мной, потому что, попадись он кому другому, быть бы ему
обобранным до последнего шиллинга.
Мы с прапорщиком Доблом были закадычные друзья. Я объезжал для него
лошадей, выбирал шампанское и вообще делал все, что существо высшего порядка
может сделать для ничтожества, - когда у ничтожества есть деньги. Мы были
неразлучны, всюду нас видели вместе. Даже влюбились мы в двух сестер, как и
положено молодым офицерам, - ведь эти повесы влюбляются в каждом местечке,
куда переводят их полк.
Так вот, однажды, в 1793 году (как раз когда французы отрубили голову
своему несчастному Людовику), нам с Доблом приглянулись девицы по фамилии
Брискет, дочери мясника из того самого города, где квартировал в то время
наш полк. Они, естественно, не устояли перед обаянием блестящих и веселых
молодых людей со шпагами на боку. Сколько приятных загородных прогулок мы
совершили с этими прелестными юными особами! Сколько веселых часов провели с
ними в уютном ресторанчике с садом, сколько изящных брошей и лент подарили
им (отец посылал Доблу шестьсот фунтов в год, и деньги у нас с ним были
общие). Вообразите себе, как мы обрадовались, получив однажды записку такого
содержания:
"Дарагие капетан Стабз и Добл, девицы Брискет шлют Вам превет и так как
наш папинька наверно будит до двенадцати ночи в Ратуши мы имеем удавольствее
прегласить их к чаю".
Мы, конечно, рады стараться. Ровно в шесть мы вошли в маленькую
гостиную, что окнами во двор. Мы выпили больше чашек чая и получили больше
удовольствия от общества прелестных дам, чем это удалось бы десятку людей
заурядных. В девять часов на столе вместо чайника появилась чаша с пуншем, а
на очаге - о, милые, чудесные девушки! - зашипели сочные, жирные отбивные к
ужину. Мясники в те времена были не то что сейчас, и гостиная в их доме
служила одновременно и кухней, - во всяком случае, так было у Брискета,
потому что одна дверь из этой гостиной вела в лавку, а другая - во двор, как
раз против сарая, где били скот.
И вот представьте себе наш ужас, когда в эту торжественную минуту мы
вдруг слышим, как отворяется парадная дверь, в лавке раздаются тяжелые
неверные шаги и сердитый голос хрипло кричит: "Эй, Сьюзен, Бетси! Дайте
огня!" Добл побледнел как полотно, девицы стали краснее рака, один только я
сохранил присутствие духа.
- Дверь во двор! - говорю я, а они:
- Там собака!
- Ничего, лучше собака, чем отец! - отвечаю я. Сьюзен распахнула дверь
во двор, но вдруг крикнула: "Стойте!" - и метнулась к очагу.
- Возьмите, авось это поможет!
И что, вы думаете, она сунула нам в руки? Наши отбивные, разрази меня
гром!
Она вытолкнула нас во двор, потрепала и успокоила пса и снова побежала
в дом. Луна освещала двор и бойню, где зловеще белели две бараньи туши;
посреди двора шла довольно глубокая канава, чтобы было куда стекать крови!
Пес молча пожирал отбивные, - наши отбивные! - в окошечко нам было видно,
как девицы мечутся по кухне, пряча остатки ужина, как распахнулась дверь из
лавка и в комнату, шатаясь, вошел пьяный и сердитый Брискет. И еще нам было
видно, как с высокого табурета его приветствовало, любезно кивая, перо на
треуголке Добла! Добл побелел, затрясся всем телом и без сил опустился на
колоду для разделывания туш.
Старый Брискет со всем вниманием, на которое был в ту минуту способен,
принялся изучать наглое, кокетливо колыхающееся перо, - будь оно трижды
неладно! - и постепенно до его сознания дошло, что раз есть шляпа, должна
быть где-то поблизости и голова. Он медленно поднялся со стула - ростом он
был шести футов, а весил добрых семь пудов, - так вот, повторяю, он медленно
поднялся на ноги, надел фартук и рукавицы и снял со стены топор!
- Бетси, - приказал он, - открой заднюю дверь. Бедняжки с воплем
бросились на колени и стали умолять его, обливаясь слезами, но все было
тщетно.
- Откройте дверь во двор! - рявкнул он, и, услышав его голос, громадный
бульдог вскочил на ноги и зарычал так, что я отлетел на другой конец двора.
Добл не мог двинуться с места, он сидел на колоде и всхлипывал, как
младенец.
Дверь отворилась, мистер Брискет вышел во двор.
- Хватай его, Зубастый! - крикнул он. - Держи его! - И этот ужасный пес
бросился прямо на меня, но я отскочил в угол и обнажил шпагу, готовясь
дорого продать свою жизнь.
- Молодец, собачка, - сказал Брискет, - не выпускай его оттуда. А вы,
сэр, - обратился он к Доблу, - отвечайте, это ваша шляпа?
- Моя. - От ужаса у Добла язык едва ворочался.
- Тогда, сэр, - продолжал Брискет, икая, - я с прискорбием... ик...
должен сообщить... ик... вам, что уж раз... ик... у меня оказалась ваша...
ик... шляпа, мне нужна к ней... ик... и голова. Печально, но ничего не
поделаешь. Так что советую вам... ик... поудобнее устроиться на этой...
ик... колоде, потому что сейчас я отрублю вашу... ик... голову: чик и
готово!
Добл бросился на колени и закричал:
- Я единственный сын, мистер Брискет! Я женюсь на ней, сэр! Честное
слово, женюсь! Подумайте о моей матери, сэр, подумайте о моей матери!
- Ну, ну, голубчик, не надо расстраиваться, - отвечал Брискет, - все
будет хорошо. Положите голову на эту колоду и не волнуйтесь, я ее сейчас -
чик! Да, да, чик! - совсем как у Людовика Шиш... Шош... Шашнадцатого, а
потом уж примусь за второго.
Услышав о его намерениях, я отпрыгнул назад и издал душераздирающий
вопль. Решив, что я вознамерился бежать, Зубастый бросился на меня, норовя
вцепиться прямо в горло. Я заорал, в отчаянии взмахнул руками... и, к моему
величайшему изумлению, пес грохнулся на землю... мертвый, пронзенный моей
шпагой насквозь.
В эту минуту на Брискета набросилась целая толпа, - одна из девушек
догадалась позвать соседей, - и жизнь Добла была спасена. Когда же все
увидели убитого пса у моих ног, мое страшное лицо и окровавленную шпагу, то
преисполнились величайшего восхищения перед моим мужеством. "Какой отчаянный
малый этот Стабз", - заахали они. И назавтра эти слова повторялись всеми в
нашем собрании.
Я не стал разглашать, что пес совершил самоубийство, - кому какое дело?
Не стал я распространяться и о том, каким трусом оказался Добл. Наоборот, я
сказал, что этот отважный юноша дрался, как лев, так что теперь и ему ничего
не оставалось, как молчать. Из шкуры бульдога я заказал кобуру для
пистолета; ходил я с таким независимым видом и слава храбреца так прочно
утвердилась за мной в нашем полку, что поддерживать его честь во всех наших
стычках с армейцами приходилось теперь Бобу Стабзу. Что касается женщин, вы
их знаете: они обожают храбрость, и я, с моей блестящей репутацией, мог в то
время выбирать любую - от любви ко мне и к моему красному мундиру умирало не
меньше десятка невест с приданым в три, четыре, а то и пять тысяч фунтов
стерлингов. Но я был не так глуп. Дважды я чуть было не женился, дважды меня
постигало разочарование, но я поклялся всеми святыми, что у меня будет жена,
и жена богатая. "Жениться на богатой ничуть не труднее, чем на бедной", -
руководствуясь в жизни этой истиной, вы никогда не ошибетесь: ведь на одну и
ту же наживку можно поймать и форель и семгу.
Июль. Расправа
Даже после приключения с бульдогом мясника Доблу не удалось прослыть
храбрецом, за мной же эта слава утвердилась прочно: Роберт Стабз считался
самым удалым забиякой среди удалых Северных Бангэйцев. И хотя я честно
признаюсь, - обстоятельства моей дальнейшей жизни подтверждают это, - что
судьба не очень-то щедро одарила меня отвагой, человеку свойственно
заблуждаться на свой счет, так что очень скоро я и сам уверовал, что
убийство пса было величайшим подвигом и что я - герой, с которым не
сравниться ни одному солдату из стотысячной армии его величества. Что вы
хотите: у меня всегда была душа военного, вот только жестокая сторона
военной профессии, все эти отвратительные битвы и кровь мне не по душе.
Полк наш, в общем, храбростью не блистал, - чего требовать от
территориальных войск? - и, уж конечно, Стабз считался отчаянным бретером. Я
так грозно ругался и вид у меня был такой свирепый, точно мне довелось
участвовать в десятках кампаний. Я был секундантом в нескольких дуэлях,
судьей во всех спорах и таким метким стрелком, что задевать меня
остерегались. Что же касается Добла, я взял его под свое покровительство, и
он так ко мне привязался, что мы вместе ели и пили и каждый день ездили
верхом. Отец его не жалел денег, - пусть сын тратит, раз попал в хорошее
общество, а уж кто сравнится в этом смысле со знаменитым Стабзом! Да, в те
дни знакомство со мной считалось честью, я слыл отважным храбрецом, и все
так продолжалось бы и по сей день, если бы... если бы не то обстоятельство,
о котором вы сейчас узнаете.
Случилось это в роковой 1796 год, когда полк Северных Бангэйцев
квартировал в Портсмуте, - это такой приморский город, описывать я его не
стану, да и вообще не слышать бы мне его названия. Я, может быть, был бы
сейчас генералом или уж по меньшей мере богачом.
В те времена военных всюду встречали с распростертыми объятиями, и уж
тем более я со своей блестящей репутацией был всюду желанным гостем. Какие
устраивались в нашу честь обеды, какие завтраки, с какими прелестными
девушками танцевал я кадрили и контрдансы!
И хотя меня дважды постигало разочарование в любви. как я вам уже
рассказывал, сердце мое оставалось юным и доверчивым; и, зная, что
единственным выходом для меня была женитьба на богатой, я и здесь ухаживал
напропалую. Не стану рассказывать вам о тех очаровательных созданиях,
которые привлекли мое внимание, пока я жил в Портсмуте. Я пытал счастья не
раз и не два, но, - странное дело, я никогда не мог этого понять, - хотя
дамы зрелого возраста относились ко мне более чем благосклонно, юные девицы
неизменно меня отвергали.
Однако недаром говорится: "трус красавицу не завоюет", поэтому я упорно
шел к своей цели, и когда познакомился с некоей мисс Клоппер, дочерью
достаточно богатого купца, поставщика военного флота, то повел с ней дело
так, что уж она-то не смогла бы мне отказать. Брат ее, капитан армейского
пехотного полка, помогал мне как только мог, - я был для него идеалом
офицера.
Поскольку капитан Клоппер оказал мне множество услуг, я решил угостить
его обедом, - это я мог себе позволить, не поступаясь своими убеждениями,
ибо Добл жил в гостинице, а так как все счета он посылал отцу, я не
стеснялся столоваться там за его счет. Добл пригласил к обеду своего
приятеля, так что у нас получилось за столом "каре", как говорят французы.
Соседний с нашим столик заняла компания морских офицеров.
Я не из тех, кто пожалеет лишнюю бутылку для себя или для друзей,
поэтому языки у нас очень скоро развязались, и мы час от часу проникались
друг к другу все большей симпатией. Как это принято у офицеров после обеда,
все наперебой рассказывали о своих подвигах на поле битвы и об успехах у
дам. Клоппер поведал присутствующим, что мечтает видеть меня мужем своей
сестры, и поклялся, что во всем христианском мире не найти другого такого
отличного парня, как я.
Поручик Добл подтвердил это.
- Но только пусть мисс Клоппер знает, - сказал он, - какой Стабз
сердцеед. У него было невесть сколько liaisons {Связей (франц.).}, и
помолвлен он был невесть сколько раз.
- В самом деле? - воскликнул Клоппер. - Расскажи-ка нам о своих
похождениях, Стабз!
- Ну что вы, - сказал я скромно, - право, о чем тут рассказывать. Я был
влюблен, дорогой друг, - да и кто не был? - и меня обманули, - скажи, кого
не обманывали?
Клоппер поклялся, что оторвет сестре голову, если она когда-нибудь
посмеет поступить так со мной.
- Раскажи ему о мисс Кратти, - попросил Добл. - Ха-ха-ха, уж если кто с
кем и поступил, так это он с ней, а не она с ним, провалиться мне на этом
месте!
- Нет, нет, Добл, ты преувеличиваешь. И вообще не нужно называть имен.
Дело в том, что в меня безумно влюбилась одна девушка, и не какая-нибудь
бесприданница, - за ней давали шестьдесят тысяч фунтов, клянусь честью. Мы
уже назначили день свадьбы, как вдруг приезжает из Лондона один ее
родственник.
- И этот-то родственник расстроил свадьбу?
- Расстроил? Да, друг мой, именно расстроил, только дело было не совсем
так, как ты думаешь. Он бы глаз своих не пожалел, да еще добавил бы десять
тысяч фунтов в придачу, только бы я женился на ней. Но я не захотел.
- Господи, да почему же?
- Друг мой, ее дядя был сапожник. Я не мог опозорить своего имени такой
женитьбой.
- Ну еще бы, - возмутился Добл, - конечно, не мог. А теперь расскажи им
про другую, про Мэри Уотерс.
- Ах, Добл, тише, пожалуйста! Видишь, один из моряков обернулся и
слушает. Милый Клоппер, то была всего лишь детская шутка.
- Все равно расскажи, - настаивал Клоппер, - сестра ничего не узнает. -
И он с дьявольски хитрым видом подмигнул мне.
- Нет, нет, Клоппер, ты ошибаешься, клянусь честью, Боб Стабз не
какой-нибудь совратитель, и вообще это совсем не интересно. Видишь ли, у
моего отца есть небольшое поместье, - о, всего несколько сот акров, - в
Слоф-фемсквигле. Смешное название, правда? О, черт, опять этот моряк
уставился на нас! - Я в ответ тоже поглядел на него с самым дерзким видом и
продолжал громко и небрежно: - Так вот, в этом самом Слоффемсквигле жила
одна девушка, мисс Уотерс, племянница тамошнего лекаря, ужасного, нужно
сказать, шарлатана; но мать моя очень к ней привязалась, постоянно
приглашала ее к нам и очень баловала. Оба мы были молоды, и... и... ну,
словом, девушка влюбилась в меня. Я вынужден был отвергнуть ее весьма и
весьма нежные порывы, и даю вам слово дворянина, вот и вся история, о
которой так шумит этот чудак Добл.
Не успел я произнести эти слова, как почувствовал, что кто-то схватил
меня за нос, и чей-то голос загремел:
- Мистер Стабз, вы - лжец и негодяй! Вот вам, сэр, за то, что посмели
чернить имя благородной девушки!
Я кое-как повернул голову, потому что этот грубиян стащил меня со
стула, и увидел верзилу шести футов ростом, который избивал меня, как
последний мужлан, нанося удары кулаками и сапогами и по лицу, и по ребрам, и
по тому месту, что скрыто фалдами мундира.
- Этот человек - лжец, лжец и негодяй! Сапожник его разоблачил, и его
племянница от него отказалась. А мисс Уотерс была помолвлена с ним с
детства, но он бросил ее ради племянницы сапожника, потому что та была
богаче!
И этот гнусный мерзавец сунул мне за шиворот визитную карточку и,
ударив меня напоследок ногой пониже спины, покинул ресторан в сопровождении
своих друзей.
Добл поднял меня на ноги, вытащил из-за воротника карточку и прочел:
"Капитан Уотерс". Клоппер подал мне стакан воды и сказал прямо в ухо:
- Если это правда, значит, вы - презренный негодяй, Стабз, и после
дуэли с капитаном вам придется драться со мной. - Сказал и бросился вон из
залы.
Мне оставалось только одно. Капитана Уотерса я известил оскорбительной
запиской, что он не достоин моего гнева. Что касается Клоппера, я не
снизошел до того, чтобы обратить на его угрозу внимание. Но, желая
избавиться от утомительного общества этих ничтожеств, я решил осуществить
свое давнее желание совершить небольшое путешествие. Я взял в полку отпуск и
в тот же самый вечер отправился в путь. Представляю разочарование этого
отвратительного Уотерса, когда наутро он пришел ко мне в казармы и узнал,
что я уехал! Ха-ха-ха!
После этого случая я почувствовал, что военная служба мне порядком
надоела, - по крайней мере, служба в нашем полку, где офицеры, неизвестно по
каким причинам преисполнившиеся ко мне неприязни, заявили, что мне нет места
в их собрании. По этому поводу полковник Кукарекс прислал мне письмо, с
которым я поступил так, как оно того заслуживало. Я сделал вид, что никакого
письма не получал, и с тех пор не разговаривал ни с одним офицером полка
Северных Бангэйцев.
Август. Своя рубашка к телу ближе
Боже, как несправедлива судьба! С тех самых пор у меня не было ни дня
удачи. Я падал все ниже и ниже. Я мог бы сейчас гарцевать на коне и попивать
вино, как подобает дворянину, а мне пинту эля бывает не на что купить, -
хорошо, когда кто-нибудь угостит. За что, за что обрушились на меня эти
невзгоды?!
Должен сказать вам, что очень скоро после моего приключения с мисс
Клоппер и этим трусливым негодяем Уотерсом (через день после того, как он
нанес мне оскорбление, его корабль ушел в плавание, иначе не сносить бы ему
тогда головы; в настоящее время он живет в Англии и даже стал моим
родственником, но я, конечно, с ним не знаюсь), - так вот, вскорости после
этих злоключений произошло еще одно печальное событие, принесшее мне еще
одно тяжкое разочарование. Скончался мой горячо любимый батюшка, не оставив
нам ничего, кроме поместья, которое стоило всего две тысячи фунтов, - а я-то
рассчитывал получить от него по меньшей мере пять тысяч. Дом и землю он
завещал мне, а матушке и сестрам оставил, правда, две тысячи, лежавшие в
известном банкирском доме "Памп, Олдгет и Кь", но через полгода после его
кончины они разорились и в течение пяти лет выплачивали моей дорогой матушке
и сестрам по одному шиллингу девяти пенсам за фунт, и это было все, на что
им приходилось жить.
Бедняжки были совсем неопытны в денежных делах, и, когда пришло
известие о банкротстве "Пампа, Олдгета и Кь", матушка - поверите ли? -
только улыбнулась, возвела глаза к небу и оказала, обнимая сестер:
- Слава богу, что у нас есть хоть на что жить, дорогие мои дети!
Сколько в мире людей, которым наша нищета показалась бы богатством!
Девицы, конечно, расхныкались, бросились обнимать ее, обнимать меня,
так что я чуть не задохнулся в их объятиях и чуть не захлебнулся в их
слезах.
- Дражайшая маменька, - сказал я, - приятно видеть, с какой твердостью
вы несете свою утрату, но еще приятнее узнать, что у вас есть средства,
которые помогут вам примириться с ней.
Понимаете, я был убежден, что у старушки припрятаны где-нибудь в чулке
сбережения, фунтов эдак с тысячу, старушки ведь любят копить про черный
день. Она свободно могла откладывать по тридцати фунтов в год, значит, за
тридцать лет жизни с батюшкой у нее наверняка собралось уж никак не меньше
девятисот фунтов. Но тем не менее это презренное утаивание наполнило меня
гневом, - ведь утаивались и мои деньги тоже! Поэтому я продолжал довольно
резко:
- Вы говорите, маменька, что вы богаты и что банкротство Пампа и
Олдгета вас ничуть не огорчает. Я счастлив слышать это, сударыня, счастлив
слышать, что вы богаты, но я хотел бы знать, где вы прячете эти свои деньги,
вернее - деньги моего отца, сударыня, ведь своих-то у вас никогда не было. И
еще позвольте мне сказать, что, когда я согласился содержать вас и ваших
дочерей за восемьдесят фунтов в год, я не знал, что у вас имеются иные
доходы помимо тех, о которых говорится в завещании покойного батюшки.
Я сказал ей это потому, что мне отвратительно низкое утаивание, а вовсе
не потому, что мне было невыгодно содержать их, - ели они все, как воробьи,
и я потом подсчитал, что из их денег у меня еще оставалось двадцать фунтов
чистой прибыли.
Матушка и сестры глядели на меня с неописуемым изумлением.
- О чем он говорит? - спросила Люси Элизу.
- Любимый мой Роберт, о каком утаивании ты говоришь? - повторила
матушка.
- Я говорю об утаивании денег, сударыня, - сказал я сурово.
- Ты... ты... ты в самом деле думаешь, что я утаивала деньги этого
свято-о-о-го, необыкновенного челове-е-е-ка? - воскликнула матушка. -
Роберт, Боб, любимый мой мальчик, мое обожаемое дитя, дороже которого у меня
нет ничего на свете, особенно теперь (потоки слез), когда нет его (то есть
моего покойного родителя), нет, нет, ты не можешь, не можешь думать, что
твоя мать, которая выносила тебя под сердцем и выкормила тебя, которая
пролила из-за тебя столько слез и готова отдать все на свете, только бы
оградить тебя от малейший заботы, - ты не можешь думать, что я тебя
обману-у-у-ла!
И она с душераздирающим воплем упала на кушетку, сестры бросились к
ней, стали обнимать и целовать ее, и опять полились слезы, поцелуи,
нежности, только теперь уж меня, слава богу, оставили в покое: ненавижу
сентиментальные сцены.
- Обманула, обманула! - передразнил я ее. - Зачем же вы тогда болтали о
богатстве? Отвечайте, есть у вас деньги или нет? - Тут я добавил несколько
крепких выражений (я их здесь не привожу), потому что не помнил себя от
ярости.
- Клянусь спасением души! - воскликнула матушка, становясь на колени и
прижимая руки к груди. - Во всем этом жестоком мире у меня нет ни гроша!
- Так зачем же вы, сударыня, рассказываете мне дурацкие басни о своем
богатстве, когда вам прекрасно известно, что вы и ваши дочери - нищие? Да,
сударыня, нищие!
- Мой дорогой мальчик, но разве нет у нас дома и обстановки и ста
фунтов в год? И разве нет у тебя талантов, которые помогут нам всем пережить
беду? - прошептала миссис Стабз.
Она поднялась с колен и, силясь улыбнуться, схватила мою руку и покрыла
ее поцелуями.
- Это у вас-то есть сто фунтов в год? - воскликнул я, пораженный столь
неслыханной наглостью. - Это у вас-то есть дом? Клянусь честью, я лично
впервые слышу об этом. Но раз это так, - продолжал я, и мои слова пришлись
ей не очень-то по вкусу, - раз у вас есть дом, так вы в нем и живите. А мой
собственный дом и мой собственный доход нужны мне самому, я уж как-нибудь
найду, что с ними делать.
На это матушка ничего не ответила, но закричала так, что ее наверняка
было слышно в Йорке, упала на пол и забилась в ужасном припадке.
* * *
После этого я не видел миссис Стабз несколько дней, сестры же выходили
к столу, но не произносили ни слова, а потом тотчас поднимались к матери.
Однажды они вошли ко мне в кабинет с самым торжественным видом, и старшая,
Элиза, сказала:
- Роберт, мама заплатила тебе за квартиру и стол по Михайлов день.
- Правильно, - отвечал я. Нужно сказать, я неукоснительно требовал
деньги вперед.
- Она просила сказать, Роберт, что в Михайлов день мы... мы уедем,
Роберт.
- Ага, значит, она решила переехать в свой дом, Лиззи? Ну, что ж,
отлично. Ей, наверное, нужна будет мебель, - пускай возьмет, потому что этот
дом я собираюсь продать.
И вот так этот вопрос был разрешен.
* * *
Утром в Михайлов день, - за эти два месяца я видел матушку, по-моему,
всего один раз: однажды я проснулся часа в два ночи и увидел, что она рыдает
у моей постели, - так вот, приходит ко мне утром Элиза и говорит:
- Роберт, в шесть часов за нами приедут.
Раз так, я напоследок велел зажарить самого лучшего гуся (ни до, ни
после этого случая я не едал такого славного жаркого, да еще с таким
аппетитом), подать пудинг и сварить пунш.
- За ваше здоровье, дорогие сестрицы, - сказал я, - и за ваше,
маменька, желаю всем вам счастья. И хотя вы за весь обед не взяли в рот ни
крошки, от стаканчика пунша вы, надеюсь, не откажетесь. Ведь он из того
самого вина, что Уотерс прислал папеньке пятнадцать лет назад!
Пробило шесть часов, и к крыльцу подкатило щегольское ладно, и правил
им - не сойти мне с этого места! - капитан Уотерс! Из ландо выпрыгнул этот
старый мошенник Бейтс, взбежал на крыльцо, и не успел я прийти в себя от
изумления, как он уже подводил матушку к коляске. За ней выбежали сестры,
наскоро пожали мне руку, матушка влезла в коляску, и на шею ей бросилась
Мэри Уотерс, которая там, оказывается, сидела! Потом Мэри принялась обнимать
сестер, доктор, бывший у них за выездного лакея, вскочил на козлы, и коляска
покатила, а на меня никто даже и не взглянул, как будто я пустое место.
Представьте себе картину: матушка прижимает к груди мисс Уотерс,
сестрицы мои расселись на заднем сиденье, капитан Уотерс правит (в жизни не
видал такого скверного кучера), я стою у ворот и насвистываю, а у калитки
плачет эта старая дура Мэри Мэлони. На следующий день она уехала вместе с
мебелью, а я - я попал в ужасную историю, о которой расскажу вам в следующей
главе.
Сентябрь. Ободрали как липку
Денег мне батюшка не оставил, но так как я оказался после его кончины
владельцем клочка земли, я поручил землю и усадьбу заботам аукционистов и
решил немного развеять свое одиночество где-нибудь на водах. Дом мой стал
для меня пустыней, - нужно ли говорить, как я тосковал после отъезда дорогой
моей родительницы и милых сестер.
Итак, у меня было немного денег наличными, и за усадьбу я надеялся
выручить не меньше двух тысяч фунтов. Внешность у меня была очень
представительная - эдакий бравый молодец-военный, потому что хоть я и
совершенно порвал с офицерами Северных Бангэйцев (после той истории с
Уотерсом полковник Кукарекс самым дружеским образом намекнул, что в моих же
интересах подать в отставку), я тем не менее продолжал называть себя
капитаном, памятуя о преимуществах, которые дает этот чин в городках, куда
публика съезжается пить воды.
Капитан Стабз стал одним из самых модных кавалеров Челтнема,
Харроугета, Бата и Лемингтона. Я хорошо играл в вист и на бильярде - так
хорошо, что в конце концов все стали отказываться играть со мной, видя,
насколько я превосхожу их в умении и ловкости. И вот представьте себе мое
изумление, когда, прогуливаясь как-то по Хай-стрит в Лемингтоне (случилось
это лет через пять после той портсмутской истории), я вдруг увидел человека,
который живо напомнил мне двор некоего мясника и многое другое, - одним
словом, навстречу мне шел Добл. Он тоже был одет en militaire {Как военный
(франц.).} - в мундире со снурками и сапогах со шпорами; а рядом с ним
выступала нарядная, вся унизанная кольцами и опутанная цепочками
черноволосая дама семитского вида, в зеленой шляпке с павлиньими перьями,
лиловой шали, желтом платье, розовых шелковых чулках и голубых башмачках. За
ней тянулись трое детишек и красавец лакей. Не заметив меня, они все вошли в
гостиницу "Ройал".
В гостинице меня знали, и один из тамошних официантов сообщил мне, кто
они такие: спутника дамы зовут капитан Добл, он сын богатого поставщика
сукна армии его величества ("Добл, Хобл и Кь", Пэл-Мэл); а сама дама - некая
миссис Манассе, вдова американского еврея и владелица несметного состояния,
скромно живущая сейчас со своими детьми в Лемингтоне. Я, разумеется, всюду
вел себя как человек со средствами, получивший в наследство от отца огромные
деньги и тысячи акров земли, - никогда не следует признаваться, что у тебя
за душой ни гроша. Увы, в те дни я был джентльмен с головы до пят, и все
почитали за честь пригласить меня к обеду.
На следующий день я забросил Доблу свою визитную карточку, черкнув на
ней несколько строк. Он не только не нанес мне ответного визита, но даже не
ответил на мою записку. Однако через день я снова встретил их с вдовой на
улице. Я быстро подошел к ним, схватил его за руку и горячо заверил, что
счастлив видеть его, - так оно, кстати, и было. К моему изумлению, Добл
замялся, и только трусость помешала ему заявить, что он не знает меня. Но я
бросил на него грозный взгляд и воскликнул:
- Как, Добл, дружище, ты забыл своего старого Стабза и наши приключения
с дочками мясника? Добл кисло улыбнулся и промямлил:
- А, да, в самом деле - вы, кажется, капитан Стабз.
- Да, сударыня, перед вами бывший однополчанин капитана Добла, который
так много наслышан о вашей светлости и так вами восхищен, что берет на себя
смелость просить своего друга представить его вам.
Доблу пришлось подчиниться, и капитан Стабз был по всем правилам
представлен миссис Манассе. Вдова была сама любезность, и, когда мы стали
прощаться, сказала, что надеется видеть меня сегодня вечером у себя в
гостиной, пусть капитан Добл приведет меня, - у нее собирается несколько
друзей.
Видите ли, в Лемингтоне все знают друг друга, я же был известен там как
офицер в отставке с семью тысячами фунтов годового дохода, которые достались
мне после смерти отца. Добл приехал в Лемингтон после меня, но так как он
поселился в гостинице "Ройал" и стал обедать за табльдотом, то и
познакомился с вдовой раньше. Я понимал, однако, что если позволю ему
сплетничать обо мне, - а ему было что порассказать, - прощай тогда все
удовольствия Лемингтона и все мои надежды. Поэтому я решил пресечь его
намерения в корне. Вдова вошла в гостиницу, и мой приятель Добл вознамерился
отделаться от меня, но я остановил его и сказал:
- Мистер Добл, я прекрасно вас понял. Вы хотели сделать вид, что не
знакомы со мной, потому что я, видите ли, не пожелал драться на дуэли в
Портсмуте. Слушайте, Добл, я не герой, но и не такой трус, как вы, и вам это
известно. Вы не Уотерс, и с вами я буду драться, имейте это в виду.
Драться я, пожалуй, и не стал бы, но после нашей истории с мясником я
понял, что другого такого труса, как Добл, нужно поискать, а если пригрозить
человеку хорошенько, от этого никогда еще не было никому вреда, ведь вовсе
не обязательно приводить угрозу в исполнение, правда? Слова мои произвели на
Добла должное действие, он что-то пробормотал, покраснел и тут же поклялся,
что у него и в мыслях не было отказываться от знакомства со мной. Так что я
не только с ним подружился, но и заставил его молчать,
Вдова очень к нему благоволила, однако сердце у нее было вместительное:
вокруг нее увивалось еще несколько джентльменов, на которых она произвела
столь же сильное впечатление, как и на Добла.
- Поглядите на эту миссис Манассе, - обратился ко мне за столом
незнакомый джентльмен (забавно, что он тоже был еврей). - Стара, страшна,
как смертный грех, а мужчины так и вьются вокруг нее, и все из-за денег.
- У нее есть деньги?
- Восемьдесят тысяч фунтов, сэр, да у каждого из детей по двадцать
тысяч, это мне доподлинно известно. Я стряпчий, а люди моей профессии всегда
точно знают, сколько стоят наши именитые сограждане.
- А кто был мистер Манассе? - спросил я.
- Мистер Манассе был торговец табаком из Вест-Индии, сказочно богатый,
но - увы! - не знатного происхождения, да еще и женился бог знает на ком,
это между нами. Дорогой сэр, - зашептал джентльмен, - она постоянно
влюблена. Сейчас ее предмет капитан Добл, на прошлой неделе был кто-то
другой, а через неделю им, может быть, станете вы, если только - ха-ха-ха! -
пожелаете присоединиться к толпе ее поклонников. Что до меня, то - слуга
покорный, будь у нее хоть вдвое больше денег!
Что мне было за дело до душевных качеств женщины, если она богата? Я
знал, как нужно действовать. Я рассказал Доблу все, о чем сообщил мне за
обедом джентльмен, и, поскольку хитрости мне было не занимать, я представил
ему вдову в таком черном свете, что бедняжка совсем струхнул, и поле битвы
осталось за мной. Ха-ха-ха, не сойти мне с этого места, Добл поверил, что
миссис Манассе собственными руками задушила своего мужа!
Благодаря сведениям, которые я получил от моего приятеля стряпчего, я
повел игру так ловко, что не прошло и месяца, как вдова стала оказывать мне
явное предпочтение. Я сидел рядом с ней за обедом, пил вместе с ней воду у
источника, ездил с ней верхом, танцевал с ней; и однажды на пикнике в
Кенилворте, когда было выпито достаточно шампанского, я попросил ее руки и
сердца и получил согласие. Еще через месяц Роберт Стабз, эсквайр, повел к
алтарю Лию, вдову покойного 3. Манассе, эсквайра, с острова Сент-Китс!
* * *
Мы отправились в Лондон в ее роскошном экипаже; дети и слуги ехали
следом в почтовой карете. Все расходы оплачивал, разумеется, я, и, пока
отделывали наш особняк на Баркли-сквер, мы поселились в гостинице "Стивене".
* * *
Поместье мое было продано, и деньги помещены в одном из банков Сити.
Дня через три после нашего приезда, когда мы завтракали у себя в
номере, собираясь нанести визит банкиру миссис Стабз для выполнения
некоторых формальностей, необходимых при передаче состояния, нас пожелал
видеть какой-то джентльмен, в котором я с первого взгляда определил
единоверца своей супруги.
Он взглянул на миссис Стабз и поклонился.
- Не шоблаговолите ли, шударыня, заплатить по этому маленькому счету
што пятьдесят два фунта?
- Любовь моя, - сказала она, - ты ведь заплатишь? Я совсем забыла об
этом пустяке.
- Душа моя, - отвечал я, - у меня, право же, нет сейчас при себе денег.
- Ну что ж, капитан Шташп, - произнес он, - тогда я должен выполнить
мой долг и арештовать ваш, вот ордер. Том, вштань у двери и никого не
выпушкай!
Супруга моя упала в обморок, дети ударились в рев, а я в сопровождении
чиновника шерифа отправился к нему на квартиру!
Октябрь. Размолвка Марса и Венеры
Не буду описывать чувства, обуревавшие меня, когда я оказался в доме
бейлифа на Кэрситор-стрит, вместо того чтобы переехать в роскошный особняк
на Баркли-сквер, который должен был стать моим, ибо я стал мужем миссис
Манассе! Какая жалкая дыра, какой грязный, мрачный переулок в нескольких
шагах от Чансери-лейн! Когда я, шатаясь от слабости, вошел с мистером Цаппом
в дом, какой-то безобразный еврейский мальчишка отворил вторую из трех
дверей и запер ее; потом он открыл третью дверь, и я оказался в
отвратительной комнате, которую почему-то называли столовой, после чего меня
провели в убогую каморку окнами во двор и, к немалому моему облегчению,
оставили на некоторое время одного размышлять о превратностях судьбы. Боже
правый, Баркли-сквер - и эта трущоба! Неужели я все-таки оказался в дураках,
несмотря на все мои старания, всю хитрость и все упорство? Неужели эта
миссис Манассе опутала меня ложью, а тот жалкий негодяй, с которым я обедал
за табльдотом в Лемингтоне, помог ей заманить меня в ловушку? Я решил
послать за женой и узнать всю правду, ибо сразу; понял, что бказался жертвой
дьявольского заговора и что экипаж, особняк в Лондоне, плантации в
Вест-Индии - были всего лишь приманкой, на которую я так безрассудно
попался. Правда, долг был всего двести пятьдесят фунтов, а у меня в банке
лежало две тысячи. Но разве потеря ее восьмидесяти тысяч фунтов ничего не
значила? Разве ничего не значили мои разбитые надежды? А то, что к моей
семье прибавилась жена-иудейка и трое ее иудейских же отпрысков, будь они
все прокляты? И их-то я должен содержать на свои две тысячи фунтов! Зачем я
не остался дома с матушкой и сестрами, которых я так искренне любил и
которые давали мне восемьдесят фунтов в год!
Я имел бурное объяснение с миссис Стабз, но, когда я обвинил эту жалкую
лгунью, эту коварную змею в бесстыдном обмане, она закричала, что если кто
кого и надул, так это я ее. Зачем я женился на ней, когда она могла выйти
замуж за двадцать других своих поклонников? Она-де выбрала меня только
потому, что у меня было двадцать тысяч фунтов! Я и в самом деле говорил, что
у меня есть двадцать тысяч фунтов, но ведь знаете - на войне и в любви все
средства хороши.
Расстались мы так же злобно, как и встретились, и я поклялся, что, как
только уплачу долг, который она так бессовестно мне навязала, я тут же
заберу свои две тысячи и уеду на какой-нибудь необитаемый остров или хотя бы
в Америку, чтобы в жизни своей не видеть больше ни ее, ни ее еврейского
выводка. Оставаться заложником у бейлифа не имело никакого смысла (ибо я
знал, что такое приказ о дальнейшем задержании и что раз миссис Стабз
задолжала сто фунтов, она могла задолжать и тысячу); поэтому я послал за
мистером Цаппом, вручил ему чек на сто пятьдесят фунтов плюс причитающуюся
ему плату и попросил освободить меня немедленно.
- Вот, любезный, - сказал я, - получите эту свою ничтожную сумму у
Чайлда.
- У Чайлда или не у Чайлда, - сказал мне мистер Цапп, - только не такой
уж я младенец, чтобы выпуштить ваш под такую бумагу.
- Ха, - возразил я, - банк Чайлда всего в минуте ходьбы от вас, идите и
получите деньги да дайте мне расписку.
Цапп написал расписку с величайшей аккуратностью и ушел в банк, а я
приготовился навсегда оставить эту омерзительную тюрьму.
Вернулся он, сияя улыбкой.
- Ну, - сказал я, - деньги вы свои получили, и теперь я должен заявить
вам, что другого такого мошенника и вымогателя, как вы, я в жизни не
встречал.
- Ну что вы, миштер Штапш, - захихикал он, - ешть на свете куда больший
мошенник, мне ш ним не тягаться.
- Как вы смеете стоять тут и нагло ухмыляться в присутствии
джентльмена! Дайте мне мою шляпу и плащ и выпустите меня из этой грязной
дыры!
- Ну вот что, Штапш, - Он даже мистером меня не назвал. - Прочитайте-ка
лучше это письмо.
Я разорвал конверт, и что-то выпало из него на пол - это оказался мой
чек. В письме значилось:
"Господа Чайлд и Кь имеют честь сообщить капитану Стабзу, что вынуждены
отказать в оплате подателю сего чека, ибо утром сего дня ими было получено
требование от Соломонсона и Кь о наложении ареста на имущество капитана
Стабза, вследствие чего находящийся у нас вклад в сумме 2000 фунтов 11
шиллингов и 6 пенсов должен быть задержан до разрешения дела, возбужденного
господами Соломонсон и Кь против капитана Стабза. Примите и пр.
Флит-стрит".
- Понимаете, Штапш, - сказал мистер Цапп, когда я прочел это ужасное
письмо, - было два долга - маленький и большой. Ваш арештовали жа маленький,
а ваш вклад в банке жа большой.
Не смейтесь надо мной. Если бы вы видели, какие слезы льются на строки,
что я пишу, если бы вы знали, как близок я был к помешательству те несколько
недель, что меня держали в Флитской тюрьме, куда я попал вме"-сто
необитаемого острова! Чем я заслужил такую кару? Уж я ли не помнил прежде
всего о выгоде, не то что иные молодые люди, я ли не экономил, я ли не берег
каждый шиллинг, каждый пенс! Могу не кривя душой поклясться, что никогда,
благодарение всевышнему, этим не пренебрегал. Так за что же, за что я так
наказан?
Но позвольте мне досказать вам эту злосчастную историю. Семь месяцев я
провел в этом роковом месте. Супруга моя навестила меня раза два, а потом и
думать забыла обо мне. Я писал дорогой моей матушке, умоляя продать
обстановку, но ответа не получил. Все мои старые друзья от меня отвернулись.
Я проиграл процесс, ибо мне не на что было даже нанять адвоката. Соломонсон
потребовал уплаты долга моей жены и удержал две тысячи фунтов, которые у
меня были. Чтобы отделаться от остальной части долга, мне пришлось пройти
через суд по делам о несостоятельности. Меня признали несостоятельным
должником, и из суда я вышел нищим. Но вы только вообразите: этот злобный,
коварный негодяй Штиффелькинд явился в суд в качестве моего кредитора и
потребовал уплаты трех фунтов плюс накопившийся за пятнадцать лет интерес из
пяти процентов за пару сапог! Старый мошенник предъявил суду эти самые
сапоги и рассказал всю историю, не позабыв ни лорда Корнуоллиса, ни сцены
разоблачения, ни моего купания под водокачкой.
Судья Дьюбобвиг стал изощряться в остроумии по этому поводу.
- Так вы говорите, доктор Порки не пожелал заплатить вам за сапоги, а,
мистер Штиффелькинд?
- Та, сэр, когда я обратился к нему, он сказаль, что сапоги были
заказаны маленьким малыником и что мне нушно было говорить с его директором.
- Как, значит, сапожник остался без сапог?
Смех.
- Как без сапог, что ви, сэр, я принес их сюда. Разве я иначе мог бы
показать их вам?
Снова смех.
- И вы так их и не продали, мистер Пиффелькинд?
- Как я мог продать сапоги! Я поклялся, что никогда не продам их и
отомщу этому Штапсу!
- Значит, время так и не залечило ваши раны, нанесенные сапогами, да?
- Что-то мне не понятен ваш разговор о сапожнике без сапог, продаже и
ранах. Я исполняль все, в чем поклялся, слышите, я разоблачиль его в школе,
я расстроил его свадьбу и лишиль его двадцать тысяч фунтов, а сейчас я
показаль против него. Все это сделаль я, и скажите кто-нибудь, что я не
отомстиль ему.
И старый негодяй пошел на свое место под смешки безжалостно
разглядывающей меня публики, - как будто на меня и без того не свалилось
довольно несчастий.
- Бьюсь об заклад, это самая дорогая пара сапог в вашей жизни, - хитро
заметил судья Дьюбобвиг и стал расспрашивать меня о моих дальнейших
злоключениях.
Доведенный до отчаяния, я поведал ему обо всем: и как стряпчий мистер
Соломонсон представил меня богатой вдове миссис Манассе, у которой было
пятьдесят тысяч фунтов и плантация в Вест-Индии, и как я женился, и как меня
арестовали через два дня по приезде в Лондон, и как этот же самый Соломонсон
подал на меня в суд за долги моей жены, требуя уплаты двух тысяч фунтов.
- Стойте! - прервал меня один из судейских. - Эта миссис Манассе -
крикливо одетая брюнетка без одного глаза? У нее трое детей, и она частенько
бывает под; хмельком, да? А Соломонсон такой маленький, рыжий?
- Да, да, - отвечал я со слезами на глазах.
- За последние два года эта женщина вышла замуж три раза, один раз в
Ирландии, один в Бате. Ее законный муж - некий Соломонсон, и десять дней
назад они отплыли в Америку.
- Но зачем вы отдали им свои две тысячи фунтов? - спросил меня тот же
судейский.
- Сэр, но ведь на них наложили арест!
- Ну что ж, мы освобождаем вас. Вам не повезло, мистер Стабз, но
только, похоже, охотник попался в собственные силки.
- Нет, - возразил мистер Дьюбобвиг, - просто птичка-то оказалась
удавом.
Ноябрь. Красный мундир
Из суда я вышел свободным человеком, но нищим. Да, сэр, я, капитан
Стабз из доблестного полка Северных Бангэйцев, оказался на улице, без куска
хлеба, без крова над головой.
Я уныло брел по Португал-стрит, как вдруг чья-то рука легла мне на
плечо и знакомый голос произнес:
- Ну что, мистер Штапс, сдержаль я слово? Я ведь сказал, что сапоги вас
погубят.
Я был так подавлен, что промолчал и только поднял глаза к крыше дома
напротив, ничего не видя от слез.
- Как? Вы плачете, как грудной младенец? И вы хотели жениться -
ха-ха-ха! - обязательно на богатой невесте! Но вы попались к этой невесте,
как канарейка к вороне. Ощипаль она вас, а? Ха-ха-ха!
- Ах, мистер Штиффелькинд, - наконец вымолвил я, - не смейтесь над моей
бедой. Эта женщина не оставила мне ни пенса, и теперь меня ждет голодная
смерть. Да, да, голодная смерть!
И я разразился душераздирающим плачем.
- Вас ждет голодная смерть? Чепуха! Вы умрете не от голода, вас будут
повесить, ха-ха-ха! Это куда легче, вот увидите!
Ничего не отвечая, я рыдал так, что на нас стали оглядываться прохожие.
- Ну, ну, - сказал Штиффелькинд, - не плачьте, капитан Штапс, не к лицу
для офицера плакать, ха-ха-ха! Идите со мной, я буду кормить вас и обедом и
завтраком и не возьму с вас ни пенса, пока ви сам не начнете зарабатывать
деньги.
И этот старый чудак, который так жестоко преследовал меня в дни удачи,
пожалел меня в моем горе и отвел к себе домой, как и обещал.
- Я прочел ваше имя в списке банкротов и поклялся, что ви будете жалеть
о сапогах. Теперь уж дело сделано, не будем вспоминать прошлого. Эй, Бетти,
Бетхен, постели еще одну постель и положи еще одну вилку и нож, со мной
будет обедать лорд Горнуоллис!
Я прожил у этого нелепого старика полтора месяца, вел его книги и
вообще делал, что умел, - например, разносил сапоги и башмаки заказчикам,
как будто никогда и не был офицером полка его величества. Денег мне
Штиффелькинд не платил, но кров и еду предоставил. Мастера и подмастерья
дразнили меня генералом и лордом Корнуоллисом, а старый Штиффелькинд не
уставал придумывать все новые прозвища.
В один прекрасный - вернее, в один злосчастный - день, когда я наводил
блеск на изделие мистера Штиффелькинда, в лавку вошел он сам под руку с
какой-то дамой.
- Где капитан Штапс? - вопросил он. - Где цвет и гордость армии его
величества?
Я как чистил башмак, так и вышел с ним в руках из-за перегородки.
- Гляди, тушенька, - сказал он, обращаясь к даме, - вот твой старый
приятель, его светлость лорд Горнуоллис! Кто бы мог подумать, что его
высокородная светлость станет чистильщиком сапог? Капитан Штапс, вот ваш
бывший предмет, моя дорогая племянница мисс Гратти. И как ты только могла,
Магдален, оставить такого блестящего кавалера? Подайте ей руку, капитан. Она
испачкана в ваксе? Ничего!
Но мисс отскочила от меня как ужаленная.
- Я никогда в жизни не подам руки чистильщику сапог! - фыркнула она.
- Не бойся, туша моя, его руки не испачкают тебя. Ведь его только что
"обелили" в суде, разве ты не слышала?
- Ах, дядюшка, - сказала она, - зачем вы принуждаете меня оставаться в
обществе таких низких людей?
- Низких? Потому что чистит башмаки? Бьюсь, капитан предпочитает
сапоги, а не башмаки, ха-ха-ха!
- Хорош капитан, нечего сказать! - Мисс Кратти вздернула голову и пошла
прочь. - Капитан, которого можно безнаказанно хватать за нос!
Скажите, ну при чем тут я? Разве я хотел, чтобы этот мерзавец Уотерс
так обошелся со мной? Я ли не доказал ему, как отвратительны мне всякие
ссоры, отказавшись принять его вызов? Но такова жизнь. И подмастерья
Штиффелькинда продолжали дразнить и мучить меня, доводя чуть не до
сумасшествия.
Однажды вечером Штиффелькинд пришел домой веселый и ехидный как
никогда.
- Капитан, - объявил он, - у меня есть для вас хорошая новость: хорошее
место. Вашей светлости не можно будет иметь свой выезд, но ви будете
устроены и будете служить его величеству.
- Служить его величеству? - переспросил я. - Дражайший мистер
Штиффелькинд, неужели вы нашли мне место чиновника на государственной
службе?
- Что там чиновник, ви будете не только служить, ви будете носить
мундир, капитан Штапс, та, та: красный мундир.
- Красный мундир! Уж не думаете ли вы, что я унижусь до рядового
солдата? Я - дворянин, мистер Штиффелькинд, и я ни за что в жизни...
- Та, та, ви ни за что в жизни... я знаю: ви слишком трус, чтобы быть
зольдат. Нет, ви будете носить красный мундир, и перед вами будут раскрывать
все двери, понимаете? Ха-ха-ха!
- Все двери, мистер Штиффелькинд?
- Та, надо только стучать, ха-ха-ха! Я бил у вашего старого приятеля
Бантинга, его дядя работает в почтовом ведомстве, и он устроил вам место,
мошенник ви эдакий, - восемнадцать шиллингов в неделю и красный мундир.
Только письма читать никак не можно, запомните это.
И вот я, Роберт Стабз, эсквайр, унизился до того, что стал служить
обыкновенным почтальоном!
* * *
Мерзкие шутки Штиффелькинда сделались мне до того отвратительны, - он в
последнее время окончательно распоясался, - что, как только я получил место,
я съехал от него и больше к нему не заглядывал, потому что хотя он и оказал
мне услугу, спасши от голодной смерти, но вел себя при этом крайне низменно
и нагло и уж окончательно выявил всю мелкую злобность своей натуры, заставив
меня принять должность почтальона. Однако что мне было делать? Я покорился
судьбе, и целых три года Роберт Стабз, капитан Северных Бангэйцев, служил на
почте...
Странно, что никто не узнавал меня. Первый год я жил в неослабном
страхе, но постепенно свыкся со своим положением, как это свойственно
великим людям, и стал носить свой красный мундир так просто и естественно,
как будто родился на свет единственно для того, чтобы доставлять людям
письма.
Около трех лет я работал в районе Уайтчепел, потом меня перевели на
Джермин-стрит и Дьюк-стрит; там много домов, где сдают внаймы комнаты. В
один дом на Дьюк-стрит я принес, наверное, не меньше сотни писем, а там жили
люди, которые сразу узнали бы меня, стоило им взглянуть на меня хоть раз.
Видите ли, когда я покинул Слоффемсквигл и предался удовольствиям
светской жизни, матушка прислала мне штук десять писем, но я ей не отвечал,
прекрасно зная, что она просит денег, - тем более что я вообще терпеть не
могу писать письма. Убедившись, что из меня ничего не вытянешь, она оставила
меня в покое, однако, попав во Флитскую тюрьму, я, как уже упоминалось,
писал дорогой своей матушке много раз и был немало уязвлен ее черствостью,
ибо, ведь именно попав в беду, мы более всего нуждаемся в участии ближних.
Стабз - не такая уж редкая фамилия, так что, прочитав "Миссис Стабз" на
ярко начищенной медной дощечке у двери одного из домов на Дьюк-стрит, куда я
часто носил письма, я и не подумал разузнать, кто такая эта миссис Стабз и
не доводится ли она мне родственницей.
Однажды у молоденькой служанки, которая вышла взять почту, не оказалось
мелочи, и она позвала хозяйку. Из гостиной вышла старушка в чепце с лентами,
надела очки, прочла адрес на конверте, поискала в кармане монетку и
извинилась перед почтальоном за то, что задерживает его.
- Ничего, сударыня, - сказал я, - не извольте беспокоиться.
Старушка вздрогнула, сорвала с носа очки и зашаталась, забормотала
что-то, потом громко вскрикнула и бросилась мне на шею, рыдая:
- Мой мальчик, дорогой мой мальчик!
- Как, матушка, - говорю я, - так это вы?
Я сел на диванчик в передней и предоставил ей возможность целовать
меня, сколько ей нравится. Услыхав крики и рыданья, на лестницу выбежала
женщина - моя сестра Элиза, собрались жильцы. Горничная приносила то стакан
воды, то еще что-то, а я был предметом всеобщего внимания. Но задерживаться
у них мне было нельзя: нужно было разносить письма. Однако вечером, после
работы я вернулся к матери и сестре, и тут-то, за бутылкой доброго старого
вина и блюдом чудесной тушеной баранины с репой, я наконец расположился со
всеми удобствами.
Декабрь. "Зима междоусобий наших"
Матушка, оказывается, держала пансион в доме на Дьюк-стрит вот уже
больше двух лет. Я узнал кое-какие столы и стулья из дорогого моему сердцу
Слоффемск-вигла, а также чашу, в которой велел сварить тот знаменитый пунш в
день отъезда матушки и сестер, - правда, они его и не пригубили, так что
допивать пришлось мне самому уже после их отъезда, но это к делу не
относится.
Вы только подумайте, до чего повезло моей сестре Люси! Этот Уотерс
влюбился в нее, и она вышла за него замуж, у нее теперь дом полная чаша
недалеко от Слоффемсквигла и собственный выезд. Я предложил Уотерсу забыть
прошлое, но он оказался ужасно злопамятным и до сих пор не желает со мной
знаться. К тому же он имел наглость объявить, что прочитал все до одного
письма, которые я послал матушке, и так как все они содержали просьбы о
деньгах, то он их одно за другим сжег и не сказал матушке ни слова. Уотерс
давал матушке пятьдесят фунтов в год, и не будь она такой разиней, то могла
бы получать от него в три раза больше; но старуха была, видите ли, слишком
щепетильна и не желала брать больше, чем ей нужно, даже от родной дочери.
Она и от этих-то пятидесяти фунтов намеревалась отказаться; но когда я
переехал к ним, мне, естественно, понадобились не только стол и квартира, но
и карманные деньги, так что я забрал эти пятьдесят фунтов себе, - мало,
конечно, но все-таки хоть какие-то деньги.
Старик Бейтс и капитан Уотерс дали матушке сто фунтов, когда она от
меня уехала, - везет же человеку, черт подери, не то что мне! - и так как
она сказала, что хочет сама зарабатывать себе на жизнь, то было решено снять
дом и пускать жильцов, что она и сделала. Второй и третий этажи давали нам в
среднем четыре гинеи в неделю, а первый этаж и мансарда еще сорок фунтов в
год. Раньше матушка с Элизой жили в верхней комнатке, что окнами на улицу,
но потом ее занял я, а они переселились в клетушку для прислуги. Лиззи была
рукодельница и зарабатывала шитьем еще около гинеи в неделю, и после уплаты
за дом у нас оставалось на хозяйство почти двести фунтов в год, так что дела
наши, как видите, шли неплохо. Женщины к тому же ничего не едят: мои так
могли по неделям жить без мяса, - бифштекс или отбивную подавали только мне.
Матушка и слышать не хотела, чтобы я продолжал работать почтальоном.
Она заявила, что ее ненаглядный Роберт, сын ее любимого Томаса, ее храбрый
солдат, и так далее, и так далее, не должен трудиться: он должен быть
джентльменом, - я, разумеется, им и был, хотя на пятьдесят фунтов в год не
очень-то развернешься, ведь нужно еще и одеваться, как подобает джентльмену.
Рубашки и прочее белье мне, конечно, дарила матушка, на них мне не
приходилось тратиться из своих пятидесяти фунтов. Сначала она было
заупрямилась немножко, хотела, чтобы я платил за стирку, но потом, конечно,
все уладилось, - ведь я же был ее обожаемый Боб, понимаете, ради меня она
пожертвовала бы всем на свете. Представьте, она однажды изрезала роскошную
черную атласную шаль, которую ей подарила моя сестрица миссис Уотерс, и
сшила мне из нее жилет и два галстука. Старушенция была сама доброта!
Я прожил так лет пять, довольствуясь пятьюдесятью фунтами в год (может,
я и сделал в то время некоторые сбережения, но не об этом сейчас разговор).
Все эти годы я вел себя как самый любящий и преданный сын и уезжал из дому
только раз в год летом, проводя месяц в Грейвзенде или в Маргете, - поездка
туда всей семьей стоила бы слишком дорого, а мне одному, холостяку, была
вполне по карману. Я считал себя холостяком, потому что сам не знал, женат я
или нет: об этой хитрой змее миссис Стабз я так больше и не слышал.
Я никогда не заходил в трактир днем, потому что обедать не дома мне
было не по карману, - попробуйте-ка пожить на нищенские пятьдесят фунтов в
год! Однако посидеть там вечерок я любил и частенько являлся домой в весьма
веселом настроении. Спал я до одиннадцати утра, потом завтракал, читал
газету, потом шел прогуляться в Хайд-парк или в Сент-Джеймс-парк, в половине
четвертого приходил домой к обеду, и тут-то я заряжался приятным настроением
на весь остаток дня. Матушка была совершенно счастлива, и я жил у них с
сестрой без всяких угрызений совести.
* * *
Если бы вы только знали, как матушка любила меня! Будучи человеком
общительным и гостеприимным, я нередко приглашал к себе своих добрых друзей,
и мы веселились с ними всю ночь напролет.
- Ничего, друзья, - говорил я, - не жалейте вина, матушка заплатит!
И она, разумеется, платила, а мы, разумеется, отдавали должное ее
запасам. Добрая старушка прислуживала нам за столом, как будто была моей
служанкой, а не матерью и не благородной дамой. Никогда она не роптала, хотя
я, признаюсь, давал ей множество поводов (она, например, не ложилась до
четырех утра, потому что не могла заснуть, пока не уложит в постель своего
дорогого Боба), и жизнь она вела полную треволнений. Старушка была так
мягкосердечна, что за все пять лет рассердилась всего два раза, да и то не
на меня, а на сестру Элизу, когда та сказала, что я их разоряю и выживаю
жильцов одного за другим. Но матушка и слушать не захотела эту злобную
завистницу. Ее дорогой Боб, сказала она, всегда прав. Наконец Лиззи сдалась
и переселилась к Уотерсам. Я был очень этим доволен, потому что характер у
нее стал совершенно несносный, и мы с ней с утра до ночи бранились.
Вот когда наступило веселое времечко! Но в конце концов матушке
пришлось отказаться от пансиона, потому что после отъезда сестры дела
почему-то стали идти все хуже и хуже, - злые языки болтали, будто все это
из-за меня, я-де выжил из дому всех жильцов своим куреньем, пьянством и
скандалами, а матушка-де давала мне слишком много денег, - ну, давала, ну и
что с того? Не отказываться же мне, раз предлагают! И зачем только я все их
истратил?
Но что теперь говорить! Я думал, фирма наша так и будет существовать до
скончания века, но через два года - хлоп! - все рухнуло, лавочка закрылась,
все пошло с молотка. Матушка переселилась к Уотерсам, и - вы только
подумайте! - эти неблагодарные твари не пускают меня к себе на порог. А все
эта Мэри, - так я ее, видите ли, разобидел, когда не пожелал на ней
жениться! Двадцать фунтов в год они мне дают, это правда, но что значат эти
гроши для джентльмена? Двадцать лет я, как и подобает мужчине, честным путем
добывал себе средства к существованию и за это время повидал немало. Я
продавал на улице сигары и носовые платки; был бильярдным маркером: в год
паники состоял в правлении фирмы "Имперской британской компании" по сушке и
катке белья, работал в театре - два года актером и около месяца, когда
пришлось совсем туго, таскал декорации; поставлял королевской полиции
чрезвычайно ценные сведения о трактирщиках, торгующих спиртными напитками, о
ростовщиках и ссудных лавках. Я даже снова служил его величеству - в
должности подручного у чиновника мидлсекского шерифа, только уж это было мое
последнее место.
В последний день 1837 года и этой работе пришел конец. Редко случается,
чтобы джентльмена выгнали из дома бейлифа, но мне пришлось пережить и это.
унижение. Цппп-младший, продолжавший дело своего папаши, с позором выставил
меня за дверь, потому что я взял с какого-то господина семь шиллингов и
шесть пенсов за стакан эля и кусок хлеба с сыром, а полагалось за них шесть
шиллингов. Этот подлый скряга вычел восемнадцать пенсов из моего жалованья
и, когда я стал справедливо возмущаться, вытолкал меня в шею, - меня,
дворянина, да еще несчастного сироту!
Как я бушевал и неистовствовал, оказавшись на улице! А этот мерзкий
иудей стоял у двойной двери и корчился под градом моих проклятий. Уж и
отомстил я ему! Из всех окон его дома из-за решеток высунулись головы, все
смеялись над ним. Вокруг меня собралась толпа зевак. Я костерил подлеца, а
они явно наслаждались его позором. Я думаю, они избили бы его камнями до
смерти (представляете, несколько пущенных ими снарядов задели меня), но тут
появился полисмен. Какой-то господин спросил его, что означает весь этот
шум, и тот сказал:
- Да ничего особенного, сэр, это лорд Корнуоллис! - а мне крикнул: -
Проваливай отсюда, Сапог! - ибо мои злоключения, равно как и события моей
юности, хорошо известны в округе.
Толпа начала расходиться.
- Почему полисмен назвал вас лордом Корнуоллисом и Сапогом? - обратился
ко мне тот самый джентльмен: он, видно, заинтересовался и пошел за мной.
- Увы, сэр, - отвечал я, - перед вами несчастный офицер полка Северных
Бангэйцев. За пинту эля я охотно расскажу вам о всех моих невзгодах.
Джентльмен велел мне следовать за ним, - он жил в Темпле, снимал в
одном из домов квартирку на пятом этаже, - и в самом деле угостил меня элем.
Я рассказал ему историю, которую вы сейчас читаете. Он, оказывается, был
сочинитель, и мои приключения продал издателям. Чудак! Он говорит, из них
можно извлечь мораль.
* * *
Только разрази меня гром, если я понимаю, какую из них можно извлечь
мораль. Я, при моих достоинствах, заслуживал куда более счастливой доли. И
что же? Лишенный крова, без единого друга во всем мире, я прозябаю на
нищенскую подачку в двадцать фунтов в год, - да, двадцать фунтов и ни пенса
больше, клянусь честью.
Роковые сапоги
"The Fatal Boots" - впервые напечатано в 1839 году в "Комическом
альманахе", который издавал художник Джордж Крукшенк. Эта повесть, так же
как и следующая, "Дневник Кокса", создавалась Теккереем в сотрудничестве с
Крукшенком. Каждой из двенадцати глав соответствует гравюра. О теме ее
писатель и художник договаривались заранее.
..."пинки и розги яростной судьбы". - В таком виде Стабзу запомнилась
строка Шекспира "пращи и стрелы яростной судьбы" ("Гамлет", акт. III, сц. 1,
перевод Б. Пастернака).
Сэр Джошуа - Джошуа Рейнольде (1723-1792) - знаменитый английский
художник-портретист.
Рэниле - увеселительный сад с рестораном в Челси (Лондон), закрыт в
1804 г.
Черный понедельник - несчастливый день, день неудач (от пасхального
понедельника, 14 апреля 1360 г., когда от холода и града погибло множество
людей и лошадей в армии короля Эдуарда III, стоявшей под Парижем).
Сент-Китс - один из островов в Британской Вест-Индии.
Чиновник щерифа (или бейлиф) - должностное лицо, на обязанности
которого было арестовывать должника по иску заимодавца и препровождать его в
свой дом, где должник некоторое время содержался за плату, а затем либо, в
случае уплаты долга, выходил на волю, либо его переводили в долговую тюрьму.
...у служанки не оказалось мелочи... - До почтовой реформы 1840 г.
письма в Англии оплачивал получатель.
"Зима междоусобий наших" - строка Шекспира ("Ричард III", акт I, сц. 1,
перевод Дружинина).
М. Лорие
Last-modified: Mon, 09 Apr 2001 20:33:12 GMT