Джанет Винтерсон. Письмена на теле --------------------------------------------------------------- © Copyright Джанет Винтерсон "Written on the Body" © Copyright перевод: Диана Оганова (oopsey-daisy@rambler.ru) Date: 09 Mar 2002 --------------------------------------------------------------- Предисловие переводчика: Роман "Письмена на теле" - это история любви, по сути своей - поэма в прозе. Основная особенность романа в том, что пол рассказчика так никогда и не раскрывается автором. Это довольно сложно сделать посредством русского языка, что и создавало оcновную трудность при переводе этого романа. Поэтому я приношу извинения за некоторое изменение синтаксической структуры предложений, что в результате, слегка отразилось и на общем стиле повествования. Тем не менее я надеюсь, что мне удалось сохранить поэтику и общую атмосферу романа. ДЖАНЕТ ВИНТЕРСОН ПИСЬМЕНА НА ТЕЛЕ Почему мы измеряем любовь утратой? Уже три месяца нет дождя. Деревья, исследуя внутренность земли, посылают остатки корней в сухую землю; корни деревьев подобны лезвиям, готовым вскрыть любую водоносную артерию. Виноград засох на лозе. То, что должно быть упругим и плотным, лопаясь под зубами и растекаясь во рту, стало дряблым и гноящимся. Не испытать мне в этом году удовольствия от перекатывания пальцами голубых виноградин, мускусом смазывающих мою ладонь. Даже осы избегают тягучих коричневых капель. В этом году даже осы. Но не всегда было так. Я вспоминаю один сентябрьский месяц: Древесный Голубь Красный Адмирал Желтая Страда Оранжевая Ночь. Ты сказала "Я люблю тебя". Почему так происходит, что самая неоригинальная вещь на свете, которую мы говорим друг другу все еще остается тем, что мы страстно желаем слышать? "Я люблю тебя" - это всегда цитата. Не ты и ни я не были первыми, сказавшими эти слова, и все же, и когда ты произносишь это, и когда я произношу это - мы разговариваем как дикари, которые нашли три слова и поклоняются им. Когда-то и мне довелось поклоняться им; а теперь я здесь, со своим одиночеством, на камне, высеченном из моего собственного тела. КАЛИБАН: Вы научили меня говорить и все что я выгадал из этого - это то, что я могу теперь ругаться. Да унесет вас красная чума за то, что вы научили меня говорить.(Шекспир, "Буря" прим.переводчика) Любовь требует выражения. Она не останется спокойной, молчаливой, доброй, скромной, видимой, но неслышимой, нет. Она разразится языком хвалы, высокой нотой, которая вдребезги разобьет стакан и выплеснет воду. Это не любовь садовника, лелеющего свой сад. Это игра в кошки-мышки, и жертва в ней - ты. Проклятие лежит на этой игре. Как можно упорно продолжать игру, когда правила постоянно меняются? Я назову себя Алисой и стану играть в крокет с фламинго в руках. В Стране Чудес все плутуют, а Любовь - это Страна Чудес, не так ли? Любовь вращает мир. Любовь слепа. Все что тебе нужно это любовь. Никто еще не умер от разбитого сердца. Ты переживешь это. Все изменится, когда мы поженимся. Подумай о детях. Время великий лекарь. Все еще ждете Мистера Идеального? Мисс Идеальную? А может всех маленьких идеальчиков? Всему виной стереотипы. Ясная эмоция ищет ясного выражения. Если то, что я чувствую - неясно, может ли это называться любовью? Любовь вселяет такой ужас, что все, что я могу сделать это засунуть ее под мусорную корзину с грудой милых розовых игрушек и посылать себе поздравительные открытки с надписью : "Поздравляю с помолвкой". Но нет никакой помолвки, есть только полное разрушение. Я отчаянно отворачиваю лицо в сторону, чтобы любовь не заметила меня. Мне нужна разбавленная версия любви, небрежный язык, незначительные жесты. Продавленное кресло из стереотипов. Все в порядке - миллионы задниц сидели здесь до меня. Пружины сильно изношены, ткань зловонна и привычна. Мне нечего опасаться, видите - мои бабушка с дедушкой поступали именно так: он - в жестком воротничке и клубном галстуке, она - в белом муслиновом платье, двигающимся вслед за движениями ее тела. Они поступали так, мои родители поступали так, почему бы и мне теперь не делать то же; вытянуть вперед руки - не для того чтобы удержать тебя, просто, чтобы сохранить баланс, продвигаясь на ощупь к этому креслу. Как мы будем счастливы! Как все будут счастливы! И они жили долго и счастливо и умерли в один день. Жаркое августовское воскресенье. Я плыву на лодке по отмели реки там, где маленькие рыбки подставляют свои животы под солнце. По обеим сторонам реки - совершенная зелень травы уступает место психоделически ядовитым пятнам лайкровых шорт и гавайских маек, сделанных в Тайване. Они кучковались группками, в любимой для всех семей манере: отец с газетой, упирающейся в его выпирающий живот, мать, согнувшаяся над термосом. Дети, тощие, как карамель на палочке и как карамель на палочке розовые. Мать видит как ты входишь и вздымает свое тело с полосатого шезлонга: "Как Вам не стыдно. Здесь кругом семьи". Ты смеешься и машешь рукой, твое тело светится под чистой зеленой водой, ее очертания подходят очертаниям твоего тела, она удерживает тебя, доверяет тебе. Ты переворачиваешься на спину, твои соски скользят по поверхности реки и река украшает твои волосы водорослями. Ты вся молочного цвета, кроме твоих волос, твоих рыжих волос, обвившихся вокруг твоего плеча. "Я позову мужа, пусть-ка посмотрит на тебя. Джордж иди сюда. Джордж иди сюда". "Ты разве не видишь, что я смотрю телевизор? - произносит Джордж не оборачиваясь. Ты встаешь и вода стекает с тебя серебряными струями. Не раздумывая я вхожу в воду и целую тебя. Ты обвиваешь руками мою загорелую спину. Ты говоришь: "Здесь нет никого кроме нас". Я поднимаю голову и вижу, что берег пуст. Ты старалась не произносить тех слов, которые вскоре стали нашим личным алтарем. Мне доводилось говорить их множество раз, ронять как монеты в колодец желаний с надеждой, что когда-нибудь они позволят мне сбыться. Мне доводилось говорить их много раз, но не тебе. Мне доводилось раздавать их как незабудки, девушкам, которым следовало бы лучше знать их цену. Мне доводилось использовать их как пули и как бартер. Мне не нравится думать о себе, как о неискреннем человеке, но если я говорю "Я люблю тебя "и знаю что это неправда, кто же я тогда? Буду ли я лелеять тебя, обожать тебя, уступать тебе, делаться лучше для тебя, смотреть на тебя и всегда видеть тебя, говорить тебе правду? И если все это не любовь, тогда что любовь? Август. Между нами разгорелся спор. Ты хочешь, чтобы любовь всегда была такой как в этот день, верно? 33 градуса даже в тени. Этот накал, этот жар; солнце как дисковая пила проходящая сквозь твое тело. Это потому, что ты приехала из Австралии? Ты не отвечаешь, только держишь мою горячую руку в своих холодных пальцах, легко ступая в льняном и шелковом. Я чувствую себя нелепо. На мне шорты с татуировкой "Из вторичного сырья" по всей штанине. Я вспоминаю одну свою подружку, которая считала, что носить шорты перед общественными памятниками неэтично. Когда мы встречались, мне приходилось привязывать свой велосипед у Чаринг-Кросс и переодеваться в туалете перед свиданием с ней у памятника Нельсону. "К чему беспокоиться? У него только один глаз." "У меня их два" - говорит она и целует меня. Глупо запечатлевать алогичное поцелуем, но именно так я обычно поступаю в подобных ситуациях. Ты не отвечаешь. Почему человеку нужны ответы? Я полагаю, в какой-то степени потому, что без ответа, какого бы то ни было, вопрос сам по себе начинает звучать глупо. Попробуйте встать перед классом и попросить назвать столицу Канады. На тебя уставятся глаза, одни - безразличные, враждебные, другие - косящие в сторону. Ты повторяешь снова. "Назовите мне столицу Канады". Пока ты ждешь в тишине, ты являешь собой абсолютную жертву, и твой собственный разум начинает сомневаться. Какой город столица Канады? Почему Оттава, а не Монреаль? Монреаль намного красивей, espresso там намного лучше и у тебя есть друг, который живет там. И вообще, какая разница, какой город - столица, возможно в следующем году все будет по другому. Возможно Глория пойдет в бассейн сегодня вечером. И так далее. Гораздо труднее справиться с молчанием, когда дело касается более сложных вопросов, оставленных без ответа, вопросов, требующих больше чем простого односложного ответа. Однажды заданные, они не испаряются, не оставляют твой разум безмятежно размышляющим. Однажды произнесенные, они приобретают объем и материю, заставляют тебя спотыкаться на ступенях, будят тебя по ночам. Черная дыра засасывает все, что ее окружает и даже свет не способен сбежать оттуда. Это лучше, чем вообще не задавать вопросов? Что лучше - быть довольной свиньей или несчастным Сократом? Покуда скотобойни более жестоки к свиньям, чем к философам, я рискну задавать вопросы. Мы возвращаемся в квартиру, которую мы снимаем вдвоем и ложимся на одну из односпальных кроватей. Во всех комнатах, сдаваемых в аренду, начиная от Брайтона и заканчивая Бангкоком, покрывало никогда не сочетается с ковром и полотенца всегда чересчур узкие. Одно из них я кладу под тебя, чтобы уберечь простынь. Ты кровоточишь. Это была твоя идея снять квартиру, чтобы попытаться почаще быть вместе; не только в обед, на ночь, или за чашкой чая на углу библиотеки. Ты все еще замужем, и хотя у меня не слишком много угрызений совести относительно этого благословенного состояния, мне пришлось научиться испытывать кое-что в этом духе. Я часто думаю о браке, как о витрине, которая напрашивается на то, чтобы в нее бросили кирпич. Самопоказ, самодовольство, льстивость, непроницаемость, пучкогубость. Манера с которой женатые пары квартетом выходят на прогулку напоминает мне какую-то пантонимическую упряжку - мужчины, идущие вместе впереди, женщины, плетущиеся слегка поодаль. Мужчины, несущие джин с тоником от стойки бара, женщины, несущие свои сумочки в туалет. Не всегда это бывает именно так, но чаще всего именно так и бывает. Мне пришлось пройти через множество браков. Не размеренно вышагивая по ковровой дорожке, а всегда карабкаясь вверх по ступенькам. Я начинаю осознавать, что каждый раз выслушиваю одну и ту же историю. Вот как это происходит: Интерьер. Полдень. Ванная. Занавес наполовину спущен. Одежда разбросана. Обнаженная женщина, определенного возраста, лежит на кровати , глядя в потолок. Она хочет что-то сказать. Ей трудно это сделать. Играет магнитофон. Поет Элла Фицджералд: "Леди танцует блюз". ОБНАЖЕННАЯ ЖЕНЩИНА Я хотела сказать что я обычно не делаю этого. Наверное это называется адюльтер. (Она смеется). Я никогда не делала этого раньше. Я не думаю, еще когда-то смогу это сделать. С кем-нибудь еще. Но я хочу заниматься этим с тобой снова и снова. (Она переворачивается на живот). Ты же знаешь, я люблю своего мужа.. Я действительно люблю его. Он не похож на других мужчин. Иначе я бы не вышла за него замуж.Он не такой как все, у нас с ним много общего. Мы беседуем. Ее любовник проводит пальцем по ее приоткрытым губам. Ложится на нее, смотрит на нее. Любовник ничего не говорит. ОБНАЖЕННАЯ ЖЕНЩИНА Если бы я не встретила тебя, мне кажется , что я все- равно что-то искала бы. Я могла бы получить диплом в Открытом Университете. Я не думала об этом. Я никогда не хотела причинить ему даже минутную тревогу. Именно поэтому нам следует быть очень осторожными. Я не хочу быть жестокой и эгоистичной. Ты ведь понимаешь это, правда? Ее любовник встает и идет в туалет. Обнаженная женщина приподнимается на локте и продолжает свой монолог обращаясь по направлению к ванной. 15 ОБНАЖЕННАЯ ЖЕНЩИНА Только недолго, милый. (Делает паузу). Я пыталась убрать тебя из своих мыслей, но мне кажется, я не могу убрать тебя из своей плоти. Я думаю о твоем теле день и ночь. Когда я пытаюсь читать, то что я читаю - это ты. Когда я сажусь есть, то что я ем - это ты. Я женщина средних лет, счастливая в браке, но все что я вижу - это твое лицо. Что ты сделал со мной? Ее любовник плачет. Конец сцены. Очень лестно осознавать что ты и только ты, великий любовник, смог сделать это. Что без тебя этот брак, хотя и несовершенный, но существующий, во многих отношениях патетический, разрастался бы на своей скудной диете и, если бы и не разрастался, то по крайней мере, не высох. Он высох, лежит размякшей и бесполезной ракушкой брака - оба его обитателя сбежали. И тем не менее люди собирают ракушки, не так ли? Тратят на них деньги и выставляют их на своих подоконниках. Некоторые восхищаются ими. Мне пришлось повидать большое количество знаменитых ракушек, и в еще большее количество мне довелось подуть, Там, где оставленная мною трещина была слишком глубока, чтобы ее можно было исправить, ее обитатели попросту повернули ее испорченной стороной в тень. Вот видишь? Даже здесь, в этом глубоко личном месте мой синтаксис стал жертвой этого обмана. Не мне приходилось совершать все эти вещи: рубить узел, взламывать замок, чтобы смыться с вещами, которые мне не принадлежали. Просто дверь была открыта. По правде говоря, она не сама открыла ее. Ее дворецкий открыл для нее эту дверь. Его звали Скука. Она сказала "Скука, раздобудь мне развлечение". Тот ответил: "Хорошо, мадам" и надел свои белые перчатки, чтобы не оставить отпечатков на моем сердце, когда тихонько в него постучал; и мне показалось, что он сказал мне, что его зовут Любовь. Ты думаешь я пытаюсь увильнуть от ответственности? Нет, все мои поступки осознаны, они были осознаны мной и тогда, когда совершались. Но я не стою в церкви, не жду в очереди в бюро регистрации браков, не клянусь хранить верность до гроба. Я не осмеливаюсь на это. Я не говорю "Этим кольцом я связываю себя узами брака". Я не говорю "Своим телом я поклоняюсь тебе". Как можно говорить это одному человеку и с радостью спать с другим? Не следует ли нарушать клятву таким же образом, как и давать ее - на виду у всех? Странно что брак, этот публичный показ, открытый для всех, открывает путь самой тайной из всех связей - супружеской измене. Однажды у меня была любовница, ее звали Вирсавия. Это была женщина, счастливая в браке. Мне начинало казаться, что мы с ней - экипаж подводной лодки. Мы ничего не могли говорить друзьям, по крайней мере она не могла говорить своим, потому что это также были и его друзья. Мне нельзя было говорить своим, потому что она просила меня не делать этого. Мы погружались все глубже и глубже в нашем гробу с изнанкой из любви, с изнанкой из свинца. "Говорить правду", говорила она "это роскошь, которая нам не по карману". Поэтому ложь, становилась добродетелью, экономным существованием, которое мы должны были вести. Говорить правду было слишком больно, поэтому ложь стала добрым делом. Как-то раз я говорю ей: "Я собираюсь сказать ему правду". Это случилось по прошествии двух лет, когда мне показалось, что она должна уйти от него, наконец-то, наконец-то, наконец-то. Слово, которое она употребила в ответ: "Чудовищно". Чудовищно сказать ему. Чудовищно. Мне вспомнился Калибан, прикованный цепями к своей адской скале. "Пусть красная чума унесет вас за то, что вы научили меня говорить". Позднее, когда мне удалось освободиться от ее мира двусмысленных значений и масонских жестов, мне пришлось совершить воровство. У меня никогда не было нужды воровать у нее, она сама раскладывала свои товары на одеяле и просила меня выбрать. (Они имели цену, но чисто формальную). Когда мы расстались, мне захотелось получить назад свои письма. "Твои авторские права, но моя собственность" - как она сказала. То же она говорила о моем теле. Возможно было неправильным забираться к ней в чулан, чтобы забрать назад остатки себя. Их было легко найти, они были набиты в большую мягкую сумку, на которой была наклейка благотворительного фонда "Оксфам" с сообщением, что все это должно быть возвращено мне в случае ее смерти. Хорошо придумано. Он наверняка прочитал бы их, но только тогда, когда она не могла бы уже испытать на себе последствия. Захотелось бы мне прочитать на его месте? Возможно. Хорошо придумано. Они были сожжены мною в саду, одно за другим и мне думалось о том как легко можно разрушить прошлое и как трудно забыть его. Разве я говорю, что это происходит со мной снова и снова? Ты можешь подумать, что я постоянно влезаю и вылезаю из чуланов замужних женщин. Нет - я могу брать высоту, это верно, но у меня не хватает духа добираться до дна. Тем более странно тогда с моей стороны так часто измерять глубины. Мы лежим на кровати в нашей общей квартире и я кормлю тебя сливами цвета синяков. Природа плодородна но переменчива. В один год она посылает тебе голод, в другой она убивает тебя любовью. В том году ветви ломились под тяжестью плодов, в этом - голые ветки гудят на ветру. Август без спелых слив. Может я допускаю какую-то ошибку в этой непоследовательной хронологии? Наверное, мне следует назвать это глазами Эммы Бовари или платьем Джейн Эйр. Я не знаю. Теперь я снимаю другую комнату, в которой сейчас сижу и пытаюсь вернуться к тому месту в прошлом, где была допущена ошибка. Где мной была допущена ошибка. Ты была штурманом, а я плохим навигатором, сбившимся с курса. И все же я буду продолжать свой путь. Вот сливы и я разламываю их для тебя. Ты спрашиваешь: " Почему я так пугаю тебя?" Пугаешь меня? Да, ты действительно пугаешь меня. Ты ведешь себя так, как будто мы все время будем вместе. Ты ведешь себя так, как будто существует какое-то бесконечное блаженство и время без конца. Как я могу знать это? Мой опыт мне показывает что время всегда кончается. Теоретически ты права, квантовая физика права, романтики и священники правы. Время бесконечно. На практике мы оба носим часы. И если я тороплю эти отношения, то это только потому что я боюсь. Я боюсь что у тебя есть дверь, невидимая мне, и что каждую минуту дверь может открыться, и ты уйдешь. Что тогда? Что будет тогда, когда я буду колотить в стены, как Инквизитор, ищущий святого? Где я найду потайную лестницу? Для меня это снова будут все те же четыре стены. Ты говоришь: "Я собираюсь уйти" Я думаю: "Ну конечно, ты возвращаешься в ракушку. Я тупица. Я опять влипаю в ту же самую историю. Я никогда больше не буду этого делать." Ты говоришь: "Я рассказала ему все еще до того, как мы ушли. Я сказала ему, что не передумаю, даже если передумаешь ты." Что-то не в порядке со сценарием. Это как раз тот момент, когда мне полагается испытывать самодовольство и сердиться. Это как раз тот момент, когда ты должна разразиться потоком слез и сказать мне насколько тебе тяжело говорить такие вещи но что ты могла поделать что ты могла поделать и буду ли я ненавидеть тебя и да ты уже знаешь что я буду ненавидеть тебя и нет знаков вопроса в этой речи потому что это свершившийся факт. Вместо этого ты пристально смотришь на меня. Как наверное когда- то Бог смотрел на Адама.. И я теряюсь перед твоим взглядом любви, обладания и гордости. Мне хочется уйти и прикрыть себя фиговыми листьями. Вот он грех - не быть готовым, вот он грех - оказаться недостойным этого. Ты сказала: "Я люблю тебя и всякая другая жизнь рядом с этой любовью превращается в ложь". Может ли это быть правдой, это простое, очевидное сообщение? Нравятся ли мне моряки, которые хватают пустую бутылку и страстно желают прочесть то, чего там нет? И все - же ты здесь, ты там, вырастающая как джин из кувшина, в десять раз больше своей обычной величины, возвышающаяся надо мной, держащая меня в своих объятиях, как между двух гор. Твои рыжие волосы полыхают огнем и ты говоришь: "Загадай три желания и они все сбудутся. Загадай триста и я исполню их. " Чем мы занимались в ту ночь? Мы гуляли, укутавшись друг в друга и заходили в кафе, и оно было нашей церковью, и ели греческий салат, и он был нашим свадебным пиром. Мы встретили кота, который согласился быть нашим свидетелем. А нашим свадебным букетом был кукушкин цвет на берегу канала. У нас было около двух тысяч гостей, в основном мошкара, и мы чувствовали себя достаточно взрослыми для того, чтобы самостоятельно объявить друг друга мужем и женой. Было бы хорошо улечься прямо там и заниматься любовью под луной, но реальность такова, что вне кино и песен в стиле кантри и вестерна, любовь на открытом воздухе достаточно щекотливое занятие. Однажды у меня была подружка, которая была помешана на звездных ночах. Она считала, что кровати - это больничные принадлежности. Все некроватные места, где она могла этим заниматься, были для нее сексуальными. Покажи ей диван и она тут же включит телевизор. Мне удавалось заниматься этим в палатках и каноэ, на Британской железной дороге и Аэрофлоте. Мне пришлось приобрести футон и, со временем, спортивный мат. Мне пришлось постелить сверхтолстый ковер на пол. Куда бы мы не ехали мне приходилось таскать за собой тартановый коврик, подобно продвинутому члену шотландской национальной партии. Как-то, когда мне в пятый раз пришлось прийти к доктору чтобы удалить иголку чертополоха из-под кожи, он сказал: "Любовь это прекрасно. Но существуют специальные клиники для таких людей как вы". В наше время увидеть запись ИЗВРАЩЕНЕЦ в своей истории болезни - вещь довольно серьезная. Пройти при этом через определенные унижения было уж слишком для одной любовной истории. Мы были вынуждены расстаться, и хотя мне не хватало некоторых мелочей, которые мне в ней нравились, мне было приятно снова гулять по сельской местности не рассматривая каждый встречный куст как потенциальное ложе страсти. Луиза! В этой односпальной кровати, среди этих ярких простыней я наверняка найду карту, также, как находят ее искатели сокровищ. Я буду исследовать и осваивать твои недра и ты перерисуешь меня по своему желанию. Мы пересечем границы друг друга и сделаем друг друга одним государством. Зачерпни меня в свои ладони потому что я плодородная земля. Вкуси от плоти моей и позволь мне быть медом. Июнь. Самый влажный в летописи июнь. Мы занимаемся любовью каждый день. Мы счастливы как жеребята, многочисленны как кролики, невинны как голуби в своей погоне за удовольствием. Никто из нас не думает об этом, и у нас нет времени обсуждать это. Мы используем время, которое у нас есть. Наши короткие дни и еще более короткие часы - это наши маленькие подношения богу, которого не ублажит и сожженная плоть. Мы поглощаем друг друга и снова чувствуем голод. Бывают моменты расслабления, моменты спокойствия, тихие, как искусственное озеро, но позади нас всегда ревущий поток. Есть люди, которые говорят, что секс не самое важное во взаимоотношениях. Что дружить и ладить друг с другом это то, что помогает плыть по жизненному течению из года в год. Без сомнения, это верный завет, но правильный ли? Для меня это было самостоятельным открытием. А кто-то приходит к этому после многих лет игры в Дон Жуана, когда не остается ничего, кроме пустых банковских счетов и кипы пожелтевших любовных записок типа "Я тебя люблю". Мне хватило до смерти свечей и шампанского, роз, завтраков на рассвете, трансатлантических телефонных звонков и импульсивных авиаперелетов. Все это делалось для того, чтобы убежать от чашек горячего шоколада и грелок. И еще потому, что мне казалось, что пылающий очаг должен быть лучше чем центральное отопление. Наверное мне не хотелось признаваться, что меня каждый раз затягивали в ловушку стереотипы, такие же многословные, как розы моих родителей обвивающие входную дверь. Мне хотелось найти совершенное соединение, никогда не дремлющий, безостановочный, мощный оргазм. Экстаз без границ. Мне пришлось до дна испить чашу романтики. Наверняка моя чаша была немного пикантней, чем большинство других. У меня всегда был спортивный автомобиль. Но никогда нельзя увеличить скорость настолько, чтобы съехать с дороги реальности. Это были последние судороги моего романа с датской девушкой, по имени Инге. Она была конченным романтиком и анархо-феминисткой. Ей было трудно это сочетать, поскольку означало невозможность взрывать красивые здания. Она знала, что Эйфелева башня является ужасающим символом фаллического притеснения, но когда получила задание от своей начальницы подорвать лифт, с тем, чтобы никто не мог опрометчиво взбираться вверх, измеряя масштаб эрекции, она вспоминала о юных романтиках, обозревающих Париж с высоты и открывающих аэрограммы с сообщением "Je t'aime". Мы пошли в Лувр на выставку Ренуара. Инге надела партизанскую фуражку и тяжелые ботинки для того, чтобы ее не приняли за туристку. "Посмотри на эти обнаженные натуры" - сказала она (хотя меня не нужно было к этому призывать). "Кругом тела - обнаженные, поруганные, выставленные напоказ. Ты знаешь сколько платили этим натурщицам?. Едва ли столько, сколько стоит сама рамка. Я должна вырезать полотна из их рамок и отправиться в тюрьму с криком "Vive la resistance". Обнаженные натуры Ренуара далеко не самые прекрасные в мире, но все равно, когда мы подошли к его картине "Булочница" Инге заплакала. Она сказала: "Я ненавижу эту картину, потому что она меня волнует". Мне хотелось сказать ей, что таким образом и появляются тираны, но вместо этого говорю: "Дело не в художнике, а в картине. Забудь Ренуара, сосредоточься на картине". Она спрашивает: "Ты знаешь, что Ренуар заявлял, что он рисует картины своим пенисом?" "Не волнуйся", отвечаю я. "Он действительно это делал. После его смерти на месте его пениса не обнаружили ничего, кроме старой кисточки". "Ты все выдумываешь". Разве? Постепенно мы решили эстетический кризис Инге, принеся ее самодельные взрывчатки в несколько тщательно выбранных писсуаров. Все они находились в длинных бетонных бараках, совершенно уродливых и вне всяких сомнений предназначенных для обслуживания пениса. Она сказала, что я не подхожу на роль кандидата в помощники в борьбе за новый матриархат, потому что у меня есть Сомнения в Правильности Этого Деяния. Это было серьезное обвинение. Тем не менее разлучил нас не терроризм, а голуби... Моя работа состояла в том, чтобы ходить в мужские туалеты с чулком Инге на голове. Сам по себе этот факт, не слишком бы привлекал внимание, поскольку мужские туалеты довольно либеральные заведения, но моя миссия также состояла в том, чтобы предупреждать парней, стоящих в ряду у писсуаров, что их яйцам грозит участь быть унесенными взрывной волной в случае, если они немедленно не уберутся. Обычно это выглядит так: пятеро мужчин, стоят с зажатыми в руках яичками, уставившись на керамические писсуары с коричневыми прожилками так, как будто они увидели мифический Грааль. Почему мужчины любят все делать вместе? Я говорю им (подражаю Инге): "Этот писсуар символ патриархата и должен быть уничтожен". И потом (уже своим голосом), "Моя подружка сейчас подсоединяет взрывное устройство, не будете ли вы против закончить процедуру?". Как бы вы поступили в такой ситуации? Разве грядущая кастрация с последующим смертельным исходом не заставляет мужчину побыстрей вытереть свою штучку и убежать? Они не убегали. Снова и снова они не убегали, только пренебрежительно стряхивали капли мочи и обменивались мнениями по поводу разумности побега. У меня достаточно мягкие манеры, но я не терплю невежливости. Я понимаю, что в такой работе как эта, очень полезно иметь при себе пистолет. Я вытаскиваю его из кармана своих "вторичного сырья" шорт, (да они были у меня долгое время) и направляю дуло на ближайший болтунчик. Это производит небольшой эффект и один из парней говорит: "У тебя с головой все в порядке или как?". Он говорит это, но тем не менее, застегивает ширинку и смывается. "Руки вверх, мальчики", говорю я. "Нет, пожалуйста, не трогай руки, пусть они сами высохнут на ветру". В этот момент до меня доносятся первые такты "Странников в ночи" . Это Инге подает сигнал, о том, что готовы мы или нет, но в нашем распоряжении осталось пять минут. Я выталкиваю своих неверующих Фом Джонсонов через двери и бросаюсь бежать. Мне нужно забежать в передвижной бургер-бар, который Инге использовала как укрытие. Я подлетаю к ней и оглядываюсь назад, глядя в просвет между булочками. Это был красивый взрыв. Прекрасный взрыв, может быть слишком хороший для взрывчатки запечатанной в плетенную бутыль. Мы одни на краю города - террористы ведущие славную борьбу за более справедливое общество. Мне казалось что я люблю ее; а потом появились голуби. Она запретила мне звонить ей по телефону. Она сказала, что телефоны созданы для секретарей на телефоне, которые по сути своей женщины без статуса. Я: "Хорошо. Я тебе напишу. Она: "Плохо". Почтовая служба находится в руках деспотов, которые используют непрофсоюзный труд. Что нам оставалось делать? Мне не хотелось жить в Голландии, ей не хотелось жить в Лондоне. Как мы могли общаться? Голуби, сказала она. Вот таким образом у меня и появилась комната на чердачном этаже, арендованная у женского института Пальмико. Я не очень высокого мнения о женских институтах в любом случае - они первыми начали борьбу против аэрозолей, содержащих препарат СFC и создали плохие Викторианские губки, но по большому счету мне все равно. Самое главное было то, что их чердачный этаж смотрел точно в сторону Амстердама. Моя история вызывает у вас недоверие? Почему мне было не бросить эту Инге и не пойти в клуб для одиноких сердец? Ответ будет: из-за ее грудей. Они не были очаровательно высокими, подобно тем, которые женщины носят как эполеты, как знак ранга. Они также не были эротической фантазией плейбоя. Они отдали свою дань времени и начали покоряться настойчивости гравитации. Их плоть была коричневой, круги вокруг сосков еще темней, а сами соски черные. Мои цыганские подружки, называю я их, но не ее. Они были для меня определенным символом культа, просто так, без всяких двусмысленностей - не как эрзац матери или что-то еще в этом роде. Фрейд был не прав. Иногда груди это груди, это груди... Десять раз я беру трубку телефона. Шесть раз я кладу ее назад. Возможно она бы не ответила. Она держала телефон отключенным, кроме тех случаев, когда ей звонила мать, которая жила в Роттердаме. Она так и не объяснила как она узнает кто звонит - мать или секретарь на телефоне. Как она узнает кто звонит - секретарь на телефоне или я? Мне хотелось поговорить с ней. Голуби: Адам, Ева и Быстроцелуй не смогли долететь до Голланд. Ева не улетела дальше Фолкстона. Адам улетел и поселился на Трафальгарской площади (еще одна победа Нельсона). Быстроцелуй боялся высоты - это большой недостаток для птицы, но женский институт оставил его себе в качестве талисмана и перекрестил его в Бодицею. Если он еще не умер, значит он жив. Я не знаю, что случилось с птицами Инге. Они так никогда и не долетели до меня. А потом мне повстречалась Жаклин. Мне нужно было застелить ковровое покрытие в своей комнате. Поэтому несколько друзей пришли мне помочь. Они привели Жаклин. Она была подружкой одного из них и наперсницей обоих. Что-то типа домашнего животного. Она продавала секс и сочувствие за 50 фунтов, чтобы заработать немного на уикенд и более или менее сносный воскресный обед. Цивилизованная, хотя и примитивная сделка. Это была новая квартира, которую мне пришлось купить, чтобы начать жизнь сначала, после одного отвратительного романа, заразившего меня. Нет, с моим организмом ничего не произошло - это была эмоциональная болезнь. Мне пришлось запереть свое сердце на ключ, чтобы случайно кого-нибудь не заразить. Квартира была огромной и заброшенной. У меня была надежда, что мне удастся когда-нибудь переделать и ее, и себя. Носительница вируса все еще жила со своим мужем, в их со вкусом обставленном доме, но подсунула мне 10 000 фунтов, чтобы помочь мне финансировать мои покупки. Дать-занять как сказала она. Хреновы деньги, как говорю я. Она подкупила все, что осталось от ее совести. Мне бы хотелось никогда больше с ней не встречаться, но к сожалению, она была моим дантистом. Жаклин работала в Зоопарке. Она работала с маленькими пушистыми зверушками, которые вряд ли нравились посетителям. У посетителей, заплативших 5 фунтов за вход не хватает терпения на маленьких пушистых зверушек, которые все время пугаются и норовят спрятаться. Работа Жаклин заключалось в том, чтобы каждый раз наводить блеск и лоск. Она была добра к родителям, к детям, к животным, добра к раздражающим вещам любого рода. Она была добра ко мне. Когда она пришла, одетая нарядно, но не претенциозно, накрашенная, но не броско, с бесцветным голосом, клоунскими очками, мне подумалось, что мне нечего сказать этой женщине. После Инге и моего короткого маниакального возвращения к Вирсавии - дантисту, не предвиделось никакого удовольствия от женщин, особенно жертв собственного парикмахера. Мне подумалось: "Ты можешь заварить чай, пока мы со старыми друзьями посмеемся над превратностями разбитого сердца, а потом вы втроем уйдете домой, счастливые от совершенного доброго дела, а я открою банку с чечевицей и буду слушать "Новости науки" по радио. Бедняжка я. Нет ничего слаще, чем погрязнуть во всем этом, не так ли? Погрязнуть в сексе из-за депрессии. Мне стоило бы помнить девиз моей бабушки, который мог бы служить жизненным девизом всем страдальцам, как заботливое завещание. Эта болезненная дилемма, этот мучительный завет был не для нее: "Или сри или убирайся из туалета". Правильно. В конце концов мне пришлось оказаться среди дерьма. Жаклин сделала мне сэндвич и спросила есть ли у меня грязное белье, которое нужно постирать. Она пришла на следующий день и днем позже. Она поведала мне обо всех проблемах, стоящих перед лемурами в зоопарке. Она принесла свою собственную швабру. Она работала с восьми до пяти, с понедельника по пятницу, водила Mini и брала книги в книжных клубах. У нее не было никаких фетишей, фобий, фортелей или фривольностей. Кроме того она была одинокой, и она всегда была одинокой. Без детей и без мужа. Мое чувство к ней можно назвать уважением. Не было никакой любви, да и не хотелось ее любить. Меня не тянуло к ней, мне даже трудно было представить как можно ее желать. Все это говорило в ее пользу. Мне недавно пришло в голову, что "влюбиться" и "балансировать над пропастью" - совершенно одинаковые понятия. Утомительно все время балансировать вслепую на тонкой перекладине - один неосторожный шаг, и ты в пропасти. Мне хотелось широкой дороги и стопроцентной видимости. Что в этом плохого? Это называется взросление. Многие даже полируют чувство удобства патиной романтики, хотя она очень скоро облазит. Они долго пребывают в этом состоянии: раздавшийся в ширину торс и маленький пригородный особнячок. Что в этом плохого? Смотреть вместе ночные передачи и, лежа бок о бок, храпеть в тысячелетия? Пока смерть не разлучит нас. Юбилей дорогой? Что в этом плохого? Мое чувство к ней можно назвать уважением. У нее не было дорогих запросов, она ничего не знала о хорошем вине, никогда не просила повести ее в оперу и была влюблена в меня. У меня не было денег и не было морали. Это был брак, сотворенный на небесах. Однажды, сидя в ее Mini и поедая обед, из китайского бистро, мы решили, что нам хорошо вместе. Была облачная ночь и поэтому мы не могли смотреть на звезды, а кроме того ей нужно было вставать в половине восьмого, чтобы успеть на работу. Я не помню даже, чтобы мы спали вместе в ту ночь. Это случилось в следующую ночь, в леденящий ноябрьский холод, когда в моей комнате горел камин. Мне даже удалось достать несколько цветов, потому что мне это нравится, но когда дело доходит до поиска скатерти и чистых стаканов я не слишком утруждаю себя. "Все что мы имеем с ней просто и обычно. Поэтому мне это нравится. Этот уют стоит того, чтобы понежиться в нем". Никакой больше безалаберной жизни. Это как сад на балконе. За последующие месяцы, мой разум был залечен и мне не нужно было больше мыть полы и тяжко вздыхать о потерянной любви и невозможных шансах. Мне пришлось пережить кораблекрушение и мне нравился мой новый остров с холодной и горячей водой и регулярными визитами молочника. Меня можно было назвать апостолом ординарности. Друзья выслушивали мои лекции о благости повседневной жизни, похвалы по поводу легких нитей моего существования, а до меня впервые дошел смысл того, что страсть хороша по праздникам, но не в повседневной жизни. Мои друзья были более осмотрительны, чем я. Они высказывали осторожное одобрение по поводу Жаклин, относясь ко мне как к умственно больному пациенту, болезнь которого продолжалась несколько месяцев. Несколько месяцев? Мне казалось что прошел целый год. У меня была суровая жизнь, много работы и.....и......не помню как называется это слово, которое начинается с С? "Кажется тебя одолела скука" - сказал мой друг. Из меня вырвался пылкий протест трезвенника, которого поймали в то время как он разглядывал бутылку. Меня все удовлетворякт. Конец моим скитаниям. "Все еще занимаешься сексом?" "Немного. Это не так важно, ты же знаешь. Мы занимаемся этим время от времени. Когда нам обоим этого хочется. Мы много работаем. У нас не слишком много времени." "Когда ты смотришь на нее, ты ее хочешь? Когда ты смотришь на нее ты замечаешь ее?". Мое терпение лопнуло. Почему моя счастливая обустроенность, мой счастливо счастливый дом был развеян в пух и прах моим же другом, который без единого упрека мирился со всеми моими несчастными романами? Мысленно я веду борьбу, используя все виды защиты. Мне нужно обидеться? Удивиться? Посмеяться над этим? Мне хотелось сказать что-нибудь жестокое, чтобы излить свой гнев и оправдать себя. Но это не проходит со старыми друзьями; не проходит, потому что слишком легко. Вы знаете друг друга так же хорошо, как любовники, и у вас меньше возможностей притворяться. Мне оставалось только налить себе выпить и пожать плечами. "Нет ничего совершенного". Червь в бутоне. Ну и что? Во многих бутонах есть черви. Ты опрыскиваешь, суетишься, надеешься, что червоточина не будет слишком большой и молишь о том, чтобы выглянуло солнце. Просто дай цветку распуститься и никто не заметит рваные края. Все эти мысли были обо мне и Жаклин. Я отчаянно лелею наши отношения. Я хочу продолжать эти отношения не из самых благородных побуждений; просто это мой последний приют. Никаких больше скачек в моей жизни. Она тоже меня любит, да любит, своим несложным, нетребовательным способом. Она никогда не докучает мне, когда я прошу "не докучай мне", и она никогда не плачет если мне приходится кричать на нее. Она попросту кричит в ответ. Она относится ко мне как к большому коту в зоопарке. Она очень гордится мной. Мой друг сказал "Найди кого-нибудь по своим меркам". А потом мне повстречалась Луиза. Если бы мне пришлось рисовать Луизу, ее волосы были бы роем бабочек. Миллионы Красных Адмиралов как ореол из движения и света. Существует множество легенд о женщинах, превращенных в деревья, но есть ли какие-нибудь легенды о деревьях, превращенных в женщин? Это странно, что твоя возлюбленная напоминает тебе дерево. И все же она напоминала дерево тем, как ее волосы наполнялись ветром и, разметавшись, нимбом обрамляли ее голову. Очень часто мне казалось, что она зашелестит листьями. Она не шелестела, но ее плоть была как лунная тень серебристой березы. Была ли у меня изгородь из таких же молодых деревьев обнаженных и безыскусных? Сначала это не имело значения. Мы были дружной троицей. Луиза была добра к Жаклин и никогда не пыталась встать между нами, даже как друг. Она была счастлива в браке и это продолжалось уже десять лет. Мне довелось познакомиться с ее муж