на малышку с упреками:
-- Как ты могла! Маму обидела! Ты плохая.
-- Да, я плохая, -- слышу я тонюсенький всхлипывающий голосок,
-- а зачем мама сама меня обидела? А-а-а...
В первый момент я была словно оглушена и не могла ничего
сообразить. Потом, как мне ни было горько, я все-таки попыталась
раскрутить события в обратной последовательности: что могло
привести дочку к такой нелепой, дикой выходке? После чего она
обозлилась?
Я всего-навсего сказала, правда весьма раздраженным тоном:
-- Ну, тогда ты не пойдешь со мной на работу! -- А почему я так
сказала? Вспомнила: она расшалилась с братишкой и на мою
просьбу: -- Кончайте, ребятки, пора спать, -- ответила весело:
-- А мне не хо-о-чется!
А перед этим?.. И тут я поняла: что же я наделала!
Всего за пять-десять минут до скандала состоялся очень серьезный
разговор между мною и всеми младшими, во время которого мы
договорились, что завтра все они пойдут в библиотеку и помогут
мне перенести старые журналы, а потом каждый выберет себе любую
книжку, чтобы взять домой почитать. Возбужденные предстоящим
удовольствием (пойти со мной в библиотеку для них всегда очень
приятно), гордые доверием (они же пойдут помогать!), малыши,
вместо того, чтобы побыстрее улечься спать, разыгрались,
расшалились... А было уже так поздно, а у меня на вечер
оставалось еще столько дел... "Ах, когда же вы только
угомонитесь?" -- думаю я и все больше и больше "завожусь".
Раздражение -- плохой советчик, и я, забыв о только что
состоявшемся договоре, уже не понимаю, почему ребятишки так
возбуждены, и... вот, пожалуйста:
-- Ты не пойдешь завтра со мной на работу!
Да это же настоящее самодурство: хочу -- казню, хочу -- милую. И
все это ни с того ни с сего, когда человек не только не
чувствует никакой вины, но даже, наоборот, ощущает себя наиболее
счастливым и гордым. Какая пощечина самолюбию и достоинству! И
обиднее всего, что от мамы...
Милая моя девочка, а ведь твой внезапный бунт -- не нелепая,
дикая выходка, а настоящий протест против несправедливости...
Какая же я действительно дура. Стоп! Но маме сказать "дура" --
это же невозможно, это просто немыслимо. Что же делать? Теперь,
разобравшись во всем, я уже могу искать выход. Отступают
растерянность и обида, я даже улыбаюсь сквозь слезы:
-- Как же это я впросак-то попала, ай-яй-яй!
Ну а там, где улыбка, там и скорый конец всем конфликтам, это я
уже давно знаю. Но до вздоха облегчения еще далеко: дочка плачет
неутешно, я тоже всхлипываю на своем крылечке. Но обе уже
чувствуем себя не столько обиженными, сколько виноватыми. Обеим
уже хочется примирения, но... как же начать? Я не выдерживаю
первая, зову ее тихонько по имени, она приходит ко мне, и мы,
перемежая слова всхлипами и вытиранием носов друг другу,
признаемся в том, что обе поступили очень, очень плохо и что
постараемся больше так не делать...
-- Мам, -- вдруг говорит моя маленькая и заглядывает мне в
глаза, -- мам, давай мы это никогда, никогда не будем вспоминать.
Меня поразила эта мудрая интуиция ребенка. В самом деле -- кто
старое помянет, тому глаз вон. Как же нам было хорошо после
промчавшейся бури посидеть вдвоем на крылечке и видеть и
слышать, как вечер превращается в ночь и все стихает, стихает
кругом, словно успокаивается перед сном...
Кто-нибудь из внимательных читателей может здесь уличить меня в
недобросовестности:
-- Ведь вы же договорились не вспоминать эту неприятную историю,
а сами нарушили договор. Некрасиво получается...
Еще бы! Я почувствовала бы себя настоящим предателем, если бы не
получила согласия дочки на этот откровенный рассказ. Она, узнав
о моем намерении, сначала бурно запротестовала:
-- Нет, мамочка, не надо! Не надо!
Я заколебалась, но потом все же попыталась ее убедить:
-- Ты знаешь, мне ведь самой стыдно рассказывать об этом, но мне
так хочется, чтобы многие взрослые поняли, как это плохо --
обижать малышей и как это хорошо -- понять друг друга и
никогда-никогда не повторять своих ужасных ошибок. Я тебя не
буду называть по имени в этом рассказе. И обязательно прочту,
что у меня получится. Если тебе покажется что-нибудь не так, ты
меня поправишь, ладно?
Дочка, притихшая и серьезная, молча сидела у меня на коленях --
думала. Я совсем было уже решила отказаться от своей затеи и
вспомнить для примера что-нибудь другое (но другое-то помнилось
не так ярко, вот беда!), как вдруг она обняла меня за шею и
шепнула мне в ухо:
-- Ну ладно, мамочка, надо так надо...
Теперь хочу вернуться к моему рассказу и спросить: скажите,
уважаемый читатель, кто кого наказал в этой грустной истории?
Трудно ответить, правда?
После подобных взаимных уроков мне все чаще и чаще поневоле
думалось: а почему, собственно, мы, взрослые, так уверены в
своем праве карать и миловать, поощрять и наказывать?
Опасно этим правом пользоваться неумелому, неопытному, а еще
опаснее -- жестокому, холодному. Как легко здесь и пересолить, и
недосолить, и вообще сделать совсем не то.
А вот попытка разобраться в себе и ребенке, в мотивах и причинах
его поступков и в собственном поведении никогда к плохому не
приведет. Тут даже ошибка на пользу пойдет, многому научит,
потому что будет пережита и осознана. Вот так и накапливается
опыт, который позволяет поступать не "как принято", а как
единственно можно и нужно в данный момент.
Вот, допустим, правильно ли, что я первая пошла на примирение с
дочкой, не заставила ее сначала извиниться передо мной? Может
быть, мне следовало бы подождать? Мой опыт подсказал мне иное:
если виноваты оба (а чаще всего так и бывает), именно взрослому
надо первому идти навстречу. Добиваться от ребенка, чтобы тот
извинился, в то время, когда он чувствует вину и за взрослым,
жестоко. Для него такой шаг к примирению всегда связан с
унижением, а для взрослого -- с великодушием. Огромная
разница! Ведь на стороне взрослого сила и власть, пользоваться
ими для унижения слабого низость. Это вызывает не раскаяние, а
озлобленность и затаенную обиду.
Как же все это сложно! И можно ли сложность и тонкость
взаимных отношений уложить в примитивную однобокую схему
наказаний и поощрений, то есть каких-то специальных мер,
направленных в одну сторону: от взрослого к детям? Да еще от
взрослых, которые сами, как известно, далеки от совершенства.
Разве не так? Нужно взаимовлияние всех в семье,
взаимопонимание, взаимодействие. Тогда меняются к лучшему и дети
и взрослые.
Б. П.: Я долгое время о нравственных проблемах как-то не очень
задумывался -- других забот хватало. К тому же у мамы это
получалось лучше, чем у меня.
Л. А.: К сожалению, мужчины нередко предпочитают во все эти
тонкости не вникать, да и вообще возиться с детьми не любят. И
очень многое теряют, не только лишая себя удивительных радостей,
которые дает общение с детворой, но и прямо-таки подготавливая
все трудности подросткового возраста, когда наладить контакты с
выросшими детьми становится почти невозможно.
Б. П.: Это верно. Мне всегда было хорошо с малышами, этими
любопытными, ласковыми, непоседливыми мурзилками, играть с
которыми, делать что-то, просто ощущать их рядом для меня
огромное удовольствие и отрада. А вот стали они подрастать, я и
сам почувствовал, что эти самые психологические тонкости не
мешало бы знать и мне. Но теперь постигать их трудно. Как
нелегко, например, признать себя виноватым, неправым. Прямо все
существо протестует: он -- какой-то мальчишка! -- со мной не
соглашается, да еще и смеется. Ни на что не похоже! А потом
остынешь, подумаешь: ведь сам его учил не подчиняться слепо,
самостоятельно находить решения, иметь собственное мнение -- чем
же ты недоволен?
Ну и сильно же у нас, взрослых, это чувство превосходства по
отношению к детям, непоколебимой уверенности в своей правоте.
Любое возражение кажется наивным и бессмысленным: что он
понимает, что знает, чтобы возражать?!
А вот когда допустишь, что он может знать то, о чем ты и не
слыхал, что у него ум непосредственней, живей, прислушиваешься к
его мнению и удивляешься: "А ведь молодец! Получше меня
сообразил!" Честное слово, очень приятно, оказывается, поучиться
чему-то у своего сына, даже маленького. Это поднимает обоих в
глазах друг друга и... даже в собственных глазах.
Л. А.: Мне не хотелось бы, чтобы нас поняли так, что все в семье
должны быть "на равных правах", отец -- "свой парень", мать --
"закадычная подружка", все "учат друг друга". Нет, такая
"демократия", по-моему, противоестественна и вредна. Ребенок,
вступая в наш сложный противоречивый мир, должен приобрести
четкий нравственный ориентир: это можно, а это нельзя, это
важно, а то неважно, это хорошо, а это плохо -- из всего этого и
складывается та система нравственных ценностей, которой человек
будет руководствоваться во всех жизненных ситуациях -- от
будничных до исключительных, критических.
И этот ориентир, этот нравственный компас даем ребенку мы --
взрослые, живущие с ним рядом. Конечно, многое добавится в
характер человека в течение его дальнейшей жизни, общении с
разными людьми, в его собственной деятельности, и все-таки эти
новые влияния будут накладываться на то, что уже есть в нем, на
тот фундамент, который заложен в нем с детства. Заложен нами,
взрослыми. И ни на кого эту ответственность свалить нельзя. Вот
и получается, что при всем взаимоуважении и взаимовлиянии в
семье ребенок остается ведомым, а родитель -- ведущим, а не
наоборот.
СПАСИБО, ОТЕЦ, ЗА НАУКУ!
Как же много надо, чтобы быть этим ведущим надолго. Часто
вспоминаю я своего отца. Он пользовался и у взрослых и у детей
непререкаемым авторитетом. Ему никогда не приходилось дважды
повторять просьбу или распоряжение, его редкая похвала
запоминалась очень надолго, а укоризненный взгляд переживался
как серьезное наказание. Был он немногословен, суров на вид и
вечно занят: он начал учиться в 16 лет и прошел трудный путь от
неграмотного деревенского парнишки до военного инженера. Очень
многое умел делать и любил работать красиво, с душой и выдумкой,
а халтуры и бессмысленного, как он говаривал, "мартышкиного",
труда не терпел. Был прямолинеен, не выносил никакой фальши и
притворства в отношениях между людьми. Может быть, поэтому его
побаивались многие взрослые, но никогда не боялись дети.
Как мы, ребята, любили те редкие минуты, когда он играл с нами,
и как он сам преображался, отдаваясь игре! Самым удивительным --
и притягательным! -- для нас было то, что он никогда не ставил
себя над нами, не боялся показаться смешным, не стеснялся
признаться в собственной ошибке, причем все это без специальных
педагогических намерений -- просто он таким был.
Однажды в день моего рождения отец подарил мне томик Лермонтова
с надписью: "Дочке Лене в день одиннадцатилетия". Я смущенно
поправила его:
-- Пап, а здесь два "н" пишется...
Ручаюсь, что в такой щекотливой ситуации любой взрослый,
"спасая" свой престиж, нашел бы себе какое-нибудь оправдание:
мол, описка, зарапортовался, не заметил... А то и нотацию
прочитал бы: мала еще -- взрослых учить. А отец хмыкнул смущенно:
-- Гм, да... Давай исправим, спасибо...
А один раз мы, ребята, целой ватагой прибежали к нему с новой,
модной тогда шуткой:
-- Папа, расшифруй слово "ДУНЯ".
-- Как это?
-- А вот надо на каждую букву придумать слово, чтобы вместе
получилось предложение.
Отец задумался. А мы все повизгиваем от нетерпения и торопим:
-- Ну, ну... хочешь, скажем?
-- Ладно, сдаюсь -- говорите.
-- Дураков У нас Нет! -- выпаливаем хором и замираем в ожидании.
Отец, чувствуя какой-то подвох, старательно проверяет и вдруг
изумленно спрашивает:
-- Позвольте, а как же Я?
Мы все оглушительно орем от восторга и буквально катаемся по
террасе от смеха. Он сначала недоумевает, а потом, обнаружив
скрытый смысл, не обижается, как все взрослые, на эту "дурацкую
шутку", а хохочет сам с нами до слез...
На фронт он ушел добровольцем. Мог бы остаться -- его посылали
на Урал, предлагали пост начальника военного училища в Златоусте
(его щадили: перед войной он долго лечился и еще не оправился
после затяжной болезни).
-- Алеша, как хорошо-то... -- робко обрадовалась мама, но
встретила суровое:
-- Я отказался. Ты пойми меня и не проси о том, что невозможно.
Не умею я прятаться за спины других, не прощу себе этого, если
сделаю...
Вот так и нам, детям, он умел не прощать ни одного, даже,
казалось бы, мелкого проступка, в котором проявлялась хоть
капелька лжи, трусости, хвастливости, захребетничества. Помню, я
однажды провинилась перед отцом: он делал забор, я ему помогала.
Понадобились срочно гвозди, и я отправилась за ними, но, увидев
играющих на улице ребят, не выдержала соблазна и убежала к ним
играть. Когда я вечером возвращалась домой, ноги не слушались
меня. Я не боялась, нет, это чувство было сильнее страха. Может
быть, это был стыд и раскаяние? Когда я появилась в комнате,
отец взглянул на меня. Только взглянул. И вот этот взгляд я
помню до сих пор. В нем не было ни упрека, ни осуждения, даже
простого неудовольствия не было, зато было какое-то горькое
недоумение: мол, подвела ты меня, не ожидал... Меня словно
кипятком обожгло -- я почувствовала, что совершила что-то
бесчестное, постыдное, словно маленькое предательство. Да так
оно и было, и отец дал мне это понять. Он никому ничего не
сказал, и мой проступок не был предметом семейного
разбирательства, но этот взгляд! Мне и сейчас перед ним стыдно...
Я вспоминаю отца часто, особенно когда туго приходится,
представляю себе: а что сделал бы он, что он сказал бы? И всегда
я перед ним как девочка, которую он когда-то сажал на колени и
спрашивал ласково и заинтересованно:
-- Ну, курносая, рассказывай, как дела?
Он погиб осенью сорок первого... Ему тогда было тридцать
девять... Я сейчас уже старше его, но мне никогда не перерасти
отца. Он будет всегда впереди и выше меня, но всегда рядом. Из
своего немыслимого далека, из моего детства, он и сейчас словно
руководит моими мыслями, поступками, как будто в нем, в его
образе сосредоточилась вся моя совесть.
К этому рассказу об отце я хотела добавить только одну фразу:
весь наш родительский авторитет -- да и не только родительский
-- зависит не от возраста, не от служебного положения, не от
каких-то там приемов, ухищрений, педагогических (и буквальных!)
"кнутов" и "пряников", а от того, какие мы люди: справедливы
ли? Честны ли? Умелы, требовательны, добры? Благородна ли цель
нашей жизни? Чисты ли средства ее достижения?
Написала -- и тотчас увидела знакомый прищур насмешливых
отцовских глаз: "Красиво, а неправда..." -- "Почему?!" --
хочется крикнуть мне, но... отец никогда не любил подсказывать.
И вот думаю, думаю... почему неправда? Разве уважение к
человеку, его авторитет не зависят от того, каков этот человек?
Зависят! Почему же неправда? Исподволь начинает тревожить мысль:
если бы все было так, как я сказала, тогда уважением и
авторитетом пользовались бы лишь самые лучшие люди земли. Но как
часто можно увидеть совсем другое. Иногда люди сотворяют себе
кумира из того, кто не всегда достоин даже простого уважения.
Бывает и так: люди, обладающие весьма невысокими нравственными
качествами, но умеющие быть требовательными и играть на
слабостях человеческих, подчиняют себе людей, вызывая их
неподдельное уважение. И здесь как раз существует множество
способов, тех самым "кнутов" и "пряников", с помощью которых
"стадо" подчиняется "пастуху". Разве главари банд или воровских
шаек не пользуются авторитетом у своей братии? Еще каким! Причем
необязательно завоеванным с помощью запугивания и страха. Все
гораздо сложнее...
Ты прав,. отец... Но как же в этом разобраться?
А если посмотреть с такой стороны: кто у кого пользуется
уважением? Ого, какое богатое поле для наблюдений и размышлений!
Для одних важны: ум, честность, увлеченность, глубина знаний,
мастерство, доброта, бескорыстность, верность, своеобразие
личности. А для других: влиятельность, связи, изворотливость,
известность, обеспеченность, соответствие моде и принятому
стандарту... Разделение это, разумеется, схематично и неполно,
но не в этом дело. Важно другое: почему одними ценится одно,
другими -- другое? И заметно это уже с очень раннего возраста --
воспитатели и учителя это хорошо знают. Ну, конечно, это зависит
от того, что ценится в семье, в которой растет ребенок. Именно
семья ориентирует ребенка в жизни с самого начала. Не словами,
разумеется, а общим настроем, семейным укладом, отношением к
людям и их делам, собственным участием в жизни окружающих.
Вот говорят: с кем поведешься, от того и наберешься. А с кем
поведешься? Разве это не зависит от самого человека? Читаю,
например: "Мне посчастливилось встретиться с замечательными
людьми, они помогли мне стать человеком". Думаю: не в счастливом
случае тут дело, хорошие люди встречаются всем, но не все их
видят. Научить подрастающего человека не пройти мимо настоящего,
не увлечься ложным, недостойным человека -- вот задача
необычайной важности!
Мне всю жизнь везет на хороших людей -- спасибо отцу за науку.
И вот теперь, когда у меня самой растут дети, я вновь и вновь
вспоминаю его уроки простоты, искренности, безупречной честности
и высокой нравственной требовательности к себе и к людям, даже
самым маленьким. Не послушания он хотел от нас, своих детей, а
понимания и верных самостоятельных решений. Думаю, это во многом
определило весь наш дальнейший жизненный путь.
СПОРЫ НЕ ССОРЫ
Б. П.: Иногда нас спрашивают, послушны ли наши дети, не вступают
ли с нами в пререкания, в споры. Надо сказать, что мы не
стремимся к послушанию, к беспрекословному подчинению. Ребенок
должен не бояться быть самим собой и иметь право высказывать
наравне со взрослыми свое мнение.
Когда-то я прочитал о том, что дети в первобытном обществе имели
право присутствовать на общих собраниях племени, и бывало, что
по реплике десятилетнего вносили изменения в какое-то решение.
Какое доверие оказывали там детям! Как это было для нас ни
трудно, но мы старались избавляться от авторитарности и с самого
начала пытались строить жизнь семьи на демократических началах:
все, что касается общих дел или проблем, обсуждаем вместе с
детьми, причем первое слово предоставляем младшему, а затем --
по старшинству -- очередь доходит до меня или до дедушки.
Иногда наши споры по наиболее острым вопросам мы записываем на
магнитофонную ленту, а спустя какое-то время возвращаемся к ним
и продолжаем "скрещивать шпаги" до тех пор, пока не придем к
какому-нибудь общему мнению. При этом можно доказывать,
возражать друг другу, но оскорблять и "обзываться" считается
недопустимым.
Л. А.: Однако это бывает, когда у спорщиков не хватает других
аргументов, и они как петухи начинают наскакивать друг на друга.
Тут очень помогает какая-нибудь добрая шутка -- она сразу
снимает напряжение и разгорающуюся неприязнь. Жаль, что не
всегда хватает юмора на такую добрую шутку. Иногда получается
что-то столь неуклюжее, что больше напоминает насмешку,
колкость, иронию, а это только подливает масла в огонь. И
страсти разгораются еще больше. Приходится учиться и этому
нужнейшему в жизни искусству -- шутить, находить смешное в
самых, казалось бы, грустных ситуациях и безвыходных положениях.
Для этого иногда бывает достаточно просто взглянуть на себя со
стороны: надулись друг на друга, растрепались, раскраснелись --
настоящие петухи. Скажешь потихоньку: "Ку-ка-реку", -- всем
делается смешно, и злости как не бывало!
Пока речь шла об обсуждении с детьми каких-то общих проблем,
касающихся семьи. Но ведь бывают и несогласия между взрослыми.
Обычно от детей их скрывают. А как делали мы? Вопрос этот
непростой и даже в какой-то степени больной для нас.
Дело в том, что мы волей-неволей с самого начала поставили себя
в положение спорящих чуть ли не со всем белым светом: многое в
нашей семье было непохоже на традиционное, привычное воспитание
и воспринималось как вызов, нарочитое пренебрежение
общепринятыми нормами и воззрениями. Сейчас я понимаю, что это
отношение имело под собой какое-то основание -- увлеченные
удивительнейшим и, в общем-то, новым для нас миром детства, мы
забыли об окружающем нас мире взрослых и невольно пренебрегли
некоторыми законами этого мира.
С нами, наверное, происходило то же самое, что некогда случилось
с Архимедом, когда он с криком "Эврика!" бежал нагишом по улице,
возбуждая у добропорядочных граждан желание поймать осквернителя
благопристойности и... Нам тоже хотелось скорее рассказать людям
о том, как много, оказывается, могут дети, как с ними интересно
и легко, если создать для них иные условия жизни и изменить
отношение к ним.
Мы не причесывали своих мыслей и поступков и забывали одеть их в
приличные -- привычные! -- одежды... Конечно, это раздражало
очень многих, конечно, вокруг нас и ребят постоянно кипели
страсти и споры. Спорили и мы между собой, иногда и при детях.
-- На что вы обрекаете ребят? -- возмущалась бабушка, моя мать.
-- Вы издергаете их нервную систему, они не будут уважать ни
вас, ни окружающих. Ты вспомни: знали ли вы, дети, когда мы с
отцом были не в ладу? Никогда! Мы перед вами выступали всегда
единым фронтом: никаких разногласий при детях у нас не было и
быть не могло. В этом была наша сила.
Я, сколько ни старалась, действительно не могла вспомнить ни
одной ссоры матери и отца и мучительно сомневалась в
правильности собственной беспокойной жизни. Но, сомневаясь,
все-таки никак не могла предотвратить того, что уже накатывалось
на нас как лавина: сенсация, шумиха, вторжение в нашу семейную
жизнь многих незнакомых и неблизких людей, которые тоже что-то
предлагали, отвергали, оценивали и спорили, спорили, спорили...
Вспоминая сейчас это трудное для нас время, я с горечью думаю:
спорящие взрослые подчас забывали о том, что предмет спора --
живые дети, и допускали, даже педагоги, бестактные выводы,
прогнозы и замечания по поводу нынешней и будущей жизни наших
ребятишек.
Мы поистине вызвали огонь не только на себя, но и -- что
страшнее! -- на своих детей. Но... сделать уже ничего не могли.
Спрятать детей от всего этого можно было только ценой
притворства, обмана, в лучшем случае утаивания правды, но на это
мы не могли пойти ни за что! Вот и получилось так, что дети наши
росли в обстановке далеко не мирной, и опасений у меня самых
разных до сих пор предостаточно.
Но вот состоялся очень важный для меня разговор с моим
совершеннолетним сыном (я не называю ребят по именам не случайно
-- они сами так захотели). Я спросила его, правда не без
смущения, но без всяких подвохов и подходов:
-- Как ты думаешь, это было очень плохо, что мы всегда спорили
обо всем при вас?
Он ответил, чуть помедлив и с некоторым недоумением:
-- Почему плохо? Я считаю, что это вообще хорошо -- слушать
споры: интересно сравнивать доводы, самому находить решение,
независимо от того, кто как сказал. Ведь вы же не заставляли
меня и всех нас обязательно высказываться, и мне не нужно было
ни к кому подлаживаться -- вот это-то и было здорово. Это,
наверное, хорошо учит мыслить. Помнишь, в Древней Греции так
учили молодых: они присутствовали при спорах признанных
мудрецов, но сами не принимали в них участия, не обязаны были
присоединяться ни к той, ни к другой стороне. И так учились
думать.
Это было замечательно! Я просто воспрянула духом. Оказывается,
дело было не в том, что мы спорили, а в том, какое участие в
этом принимали дети. Но ведь мы действительно никогда не делали
из них судей в наших спорах, не тянули их каждый в свою сторону,
не требовали высказаться и не возражали против их участия в
споре. Словом, они были свободны в своих размышлениях и
высказываниях. Так продолжается и сейчас.
Кроме того, у нас это все-таки не ссоры, а споры, не скандалы с
явными или скрытыми оскорбительными нападками, а честные
поединки с желанием непременно, самыми неотразимыми аргументами
переубедить и убедить противника. Конечно, без эмоций такие
споры не обходятся. Бывает и прорвется: "Ты ничего не понимаешь
и не хочешь понять!" Бывают и слезы. Но все равно главным для
нас остается найти истину, а не уязвить друг друга. Поэтому мы и
стараемся поскорее "отойти" и перестать сердиться друг на друга.
ЗАБОТА О ДРУГИХ
Эта задача посложнее, чем просто заботиться о детях. И куда
важнее. Я бы сказала, что главная родительская забота и должна
состоять в том, чтобы научить детей быть заботливыми. Как? Много
об этом приходится размышлять, много огорчаться и радоваться.
Итог всему можно было бы подвести такой: чтобы дети росли
внимательными и заботливыми, необходимы, по крайней мере, три
условия: во-первых, самим взрослым всегда друг о друге
заботиться, только не напоказ, а всерьез, чтобы это было в семье
просто нормой отношений, как бы нравственной средой обитания
ребенка; во-вторых, с самого начала не отвергать желания ребенка
помочь, принимать его работу, пусть даже неумелую, всегда с
благодарностью ("Спасибо тебе, доченька. Ну что бы я без тебя
делала... Выручил ты меня, помощник ты мой золотой..."), а
в-третьих, вместе с малышом заботиться о ком-то, делать что-то
для другого: папе, например, организовать с детьми уборку дома в
мамино отсутствие, а маме побеспокоиться о том, чтобы к приходу
папы с работы малыши вместе с нею приготовили для всех ужин и
накрыли на стол.
Простые, кажется, вещи, а сколько понадобилось нам времени,
чтобы разобраться в этом. Нас, правда, сильно выручало то, что
мы в семье все очень расположены друг к другу. Даже наши споры
всегда доброжелательны, а дело каждого обычно вызывает интерес у
всех. Так у нас сложилось с самого начала, когда и семьи-то еще
никакой не было, а были только двое: ОН и Я. Буквально в первый
день знакомства, обедая вместе во время перерыва одного
педагогического совещания, мы разделили пополам между собой: он
-- яблоко, я -- пирожное. Вот с тех пор у нас и повелось: и
горе, и радость, и работа, и забота -- все пополам.
Конечно, не обходится без ошибок и недоразумений, иногда
комичных, а иногда больно ранящих нас обоих. Немудрено: ведь
любовь и забота реализуются в великом множестве разных
поступков одного человека по отношению к другому: как
посмотрел; что сказал; как встретил и проводил; как слушает;
почему молчит; заметил ли; понял ли; когда улыбнулся, а когда
нахмурился... -- из всего этого и многого другого складывается
общий язык для понимания друг друга, язык общения. А у каждого
из нас этот язык был свой, во многом непохожий на язык другого.
Не сразу сложилась у нас общая песня. Тем более что к дуэту
нашему присоединялись новые -- детские -- голоса, и наладить
стройный хор из всего этого многоголосья оказалось трудно. Так
получилось, наверное, еще и потому, что опыта жизни в большой
семье у нас не было, и нам приходилось пробовать, изобретать,
мучиться там, где все должно бы получаться само собой.
Вот, допустим, одно время для нас было настоящей проблемой
собрать всех к столу. А все началось с... заботы о занятиях и
делах каждого: дескать, дело главнее еды. И пошло: пора обедать,
а у всех еще какие-то дела неоконченные. Обед стынет, я
нервничаю... Так забота об одних вылилась в неуважение к труду
других. Вспомнили мы, как уважительно относились к еде --
результату огромного труда! -- в больших крестьянских семьях,
где помыслить не могли опоздать к столу, и не только из-за того,
что есть хотелось, или потому, что за стол не пустят: совестно
было опаздывать, когда другие ждут. Нам пришлось возвращаться к
этому естественному и единственно верному отношению к еде. Но
это оказалось потруднее, чем с самого начала организовать все,
как должно быть. Теперь надо было разъяснять, просить, не
пускать за стол опоздавших -- морока, да и только.
Грустно, что подобные, в общем-то элементарные, правила общения
нам пришлось постигать методом проб и ошибок. Бывало, что и
безусловно хорошее доводили до своей противоположности.
Решили, например: никому никаких лучших кусков. Делили на всех
поровну: торты, дорогие фрукты, шоколадки и т. д. Получилось
вроде все правильно: никто не в обиде, и никто в одиночку ничего
вкусного не съест, обязательно другим оставит.
Мы были довольны: справедливость и забота налицо. А вышло как в
песне: "Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего". Стала я замечать,
что уж слишком старательно начали следить ребята за точностью
дележа, чтоб никому не досталось ни больше, ни меньше. Меня
такая скрупулезность покоробила раз-другой. Потом начала
раздражать все больше: запахло какой-то мелочностью, счетами...
Никому не приходило в голову, что дележ этот, по сути,
несправедлив: и маленьким и большим доставалось поровну, но
малыши могли и не справиться со своей порцией, а старшим явно
хотелось еще. Конечно, отдавали свое другому, но тогда, когда
самому уже не хочется. Получалось: "На тебе, боже, что нам
негоже". Вот так забота!
Снова пришлось искать, как же от этого избавиться. Стали мы
делать иначе: папа режет торт, например, на заметно неравные
части:
-- Кому самый большой?
-- Дедушке, -- предлагаю я.
-- А с этой красивой розой?
-- Маме? -- полуспрашивает кто-то из малышей.
-- Конечно, молодец! -- одобряет папа. -- А вот эти, с
шоколадками?
-- Папе!
-- Нет, -- говорит папа, -- давайте их девочкам отдадим.
Согласны, мужчины?
Сестренки смущены и обрадованы вниманием, а "мужчинам" приятно
проявить великодушие: они тоже довольны. Конечно, сразу все
гладко не получалось, но поворот к нужному был сделан, и как
радостно было услышать:
-- Пусть Алеше три конфетки, а нам по две -- он же большой. --
Или: -- Мам, отдай мое яблоко малышам -- им нужней.
И надо было видеть глаза ребят при этом -- радостные,
доброжелательные. Счеты сеяли рознь, а забота вызывала
расположение, протягивала ниточки дружбы.
Б. П..: Я думаю, что лучше всего, когда забота о других
проявляется в деле, а не в говорении. Потратить время, силы,
нервы ради того, чтобы реально помочь кому-то, -- вот что нужно
прежде всего. Очень крепко нам всем надо задуматься об этом,
если мы хотим, чтобы росли наши дети отзывчивыми и заботливыми
не только на словах. Вот что говорил по этому поводу Роберт
Оуэн: "Дети должны стараться сделать счастливыми своих
товарищей. Это правило должно быть первым и последним словом
всякого воспитания". "Сделать счастливыми", а не просто
сочувствовать и говорить добрые слова.
Л. А.: Но одно другому не должно мешать! Плохо, если сочувствие
только на словах, но иногда и доброе слово -- одно слово! --
может человеку помочь. И непросто это -- найти его вовремя.
Когда расстроишься, так хочется, чтобы кто-то подошел, утешил,
спел по-дружески: "Капитан, капитан, улыбнитесь!" -- это ведь
тоже забота, делающая людей счастливыми.
Хочется мне рассказать еще об одной нашей ошибке, которая
добавила нам хлопот.
Старшим детям было уже лет по семь-восемь, когда я заметила, что
все чаще в нашем доме слышится: "Но я же занят!" -- "У меня
важное дело, а ты..." -- "Мне так почитать хочется..." Я, меня,
мне... Это понемногу стало настораживать меня: почему такое
заметное внимание к самому себе, своим делам и своим заботам --
как бы отстаивание себя среди других. Откуда это взялось?
Казалось бы, к детям мы всегда внимательны, и наша жизнь для них
тоже далеко не безразлична. Мы дружны, все любим друг друга, и
вот такое... Почему?
Одну из причин этого я увидела вот в чем. Мы довольно длительное
время не догадывались о простом: каждый, даже самый крошечный,
человек нуждается в таком времени, когда он полностью
предоставлен сам себе, его не дергают, к нему ни с чем не лезут,
то есть ему не грозит вторжение извне. И чем старше становится
человек, тем нужнее ему это неприкосновенное время. Мы были
уверены, что уж чего-чего, а свободы у наших детей хоть отбавляй
-- сплошная самостоятельность. Так оно и было, но при этом мы,
взрослые, считали себя вправе в любое время, в любой момент,
например, позвать: "Оля, иди ко мне!" Или что-то поручить:
"Антон, сходи в магазин". Или просто: "Ты мне нужен", --
независимо от того, чем занят тот, кого зовешь. Так же делали и
ребята по отношению друг к другу.
Да и сами мы, взрослые, тоже фактически не имели этого
необходимого неприкосновенного времени: ребята могли прибежать к
каждому из нас во время серьезной работы, разговора, чтения, и
мы считали нужным прервать свое занятие и выслушивать их,
исподволь испытывая при этом некоторую досаду и раздражение:
ведь прервали на самом интересном месте.
Но мы терпели, ибо считали: это и есть свобода и равноправие. А
получалась элементарная бесцеремонность и неуважение к делу и
времени друг друга. Это не могло не привести к
раздражительности, какой-то нервозности в отношениях. В доме
появилась еле уловимая, а потом все более отчетливая тенденция
защищаться, отстоять себя. Вот и появилось: "Не мешайте,
пожалуйста, у меня столько еще дел!", "Ну почему я? Я и так не
успеваю..." и т. д. и т. п.
Этого в значительной степени можно было бы избежать, если бы с
самого начала установить такой порядок: занятого человека
отвлекать без крайней необходимости не следует. Это тоже
проявление той самой заботы, в которой нуждается и большой и
маленький человек.
Да, забота может проявляться по-разному, но главное, мне
кажется, заключается в том, что надо очень хорошо понимать
того, кому хочешь помочь -- словом ли, делом ли -- все равно.
Иначе забота может обернуться обидой. Вот я и вернулась к тому
же, с чего начинала: важно понимать друг друга, находить общий
язык каждому со всеми: сначала в семье, потом в школе, во дворе,
на улице -- везде. Этому приходится учиться все время. И тем
успешнее постигаешь эту трудную науку жизни, чем неравнодушнее и
добрее относишься к людям, чем интереснее для тебя своеобразие
каждого человека, его непохожесть на других. В этом интересе и
уважении к людям и состоит, по-моему, секрет общительности,
контактности -- очень нужного в жизни свойства.
МИКРОБ ТЩЕСЛАВИЯ
Нас часто спрашивают: "Общительны ли ваши дети?", или так: не
заносчивы ли они, не считают ли себя выше остальных, поскольку
растут эдакими знаменитостями чуть ли не с пеленок?
Что говорить, опасность такая была. Вообще микроб тщеславия и
зазнайства очень силен: чуть зазеваешься, он уже тут как тут --
сидит и погоняет: ты должен быть впереди... ты можешь быть лучше
всех... ты самый, самый, самый... Для этого надо просто
несколько раз сказать это себе и своему чаду. А дальше пойдет:
"Алик, покажи тетям и дядям...", "Вовочка знает уже пятнадцать
букв, а ты...", "Посмотрите, как он рисует, -- талант!", "Что
вы, только в английскую школу!", "Ну, конечно, отличник..." --
это голоса родителей. А вот и голос сына: "Куда ты лезешь,
медали не для таких, как ты" -- так он может сказать своему
однокласснику, а может только подумать -- такие дети вежливости
как раз обучены, наравне с эгоизмом и бессердечием.
Если бы у нас был один ребенок, наверное, мы не справились бы с
этой коварной болезнью. Я очень хорошо помню это ощущение: мой
ребенок особый, необыкновенный; все остальные дети не то, совсем
не то! И вот что страшно: все это на уровне подсознания, почти
инстинкта, поэтому с этим трудно бороться. Но вот родился
второй, третий... ощущение чуда хоть и осталось, но перестало
сосредоточиваться на одном, вошло в нормальные рамки материнской
любви, конечно, пристрастной, но не гипертрофированной. Тогда
появилась другая опасность: звание "вундеркиндов". Это словечко
прилипло к нам надолго. Наши дети стали казаться необыкновенными
некоторым из наших гостей, знакомых. Вот это было и вовсе ни к
чему. Мы стали замечать, что при гостях наши "звезды" (их тогда
было трое) и ходить начинают как-то не так, и улыбаться слишком
часто, и показывать свои физкультурные упражнения, как бы
оказывая снисхождение присутствующим, -- все это в степени пока
небольшой, но все-таки заметной. Ого! Когда я это обнаружила,
решила твердо: никаких показов и демонстраций, надо прекратить
этот хоровод вокруг ребят.
Б. П.: Но было уже поздно! Как мама ни настаивала на этом, мне
не позволяла совесть отказать многим людям, которые уже тогда
приходили в наш дом посмотреть спортснаряды, кубики, игры и,
конечно, самих малышей. Ведь это была не просто любопытствующая
публика, а люди, действительно очень нуждающиеся в совете и
помощи. Впрочем, мы и сами нуждались в доброжелательном взгляде
со стороны, в дружеской поддержке. Ну как им можно было
отказать?! Я не видел большой беды в том, что ребята покажут
свои достижения, -- ведь все дети это очень любят. Тем более что
это было нужно тем, кто у нас бывал, нужно людям. Тогда мы
договорились: никаких сверхпохвал -- дело обыкновенное -- были
бы у других детей те же условия, они бы развивались так же или
еще лучше. Гостей мы просили не слишком восхищаться,
воздерживаться от эпитетов в превосходной степени. Не всегда
получалось, как хотелось бы, но все же профилактика этой
проблемы не прошла даром: ребятишки кривляться отучились. Это,
конечно, не полностью, сложности остались, но мы были теперь
начеку.
Отчасти в целях этой профилактики я часто организовывал и
соревнования наших малышей с соседскими ребятишками: по бегу,
прыжкам, метанию, гимнастическим упражнениям. Наши обычно были
сильней в гимнастике, а в беге и прыжках побеждали не всегда, в
метании же и вовсе отставали. Не обходилось без слез, но зато
ребята усваивали, что они не "самые-самые-самые", что и другие
тоже молодцы. Между прочим, эти соревнования и меня научили быть
посдержаннее в похвалах и объективнее в оценках: секундомер
бесстрастен и одинаков по отношению ко всем.
Ходили к нам окрестные ребятишки и без всяких соревнований: кто
в мастерской повозиться, кто на турнике или кольцах
позаниматься, кто просто поиграть. Мы их не стесняли, в их
занятия старались не вмешиваться, но наблюдали изредка: как там
наши ребята среди остальных, более старших? Удивляло нас то, что
они себя ни младшими, ни слабыми считать не хотели -- играли, а
если приходилось, и ссорились на равных правах. Я говорю в
прошедшем времени, потому что те, о ком речь, уже выросли. Но то
же повторяется сейчас и с младшими их сестренками и братишкой,
которые своих старших очень любят, но внешней почтительности к
ним не проявляют и никакой зависимости от них не испытывают.
По-прежнему ходят к нам ребята со всей округи, приезжают
родители с детьми всех возрастов. Контакты с ними налаживаются
быстро, хотя бывают, конечно, и конфликты, и обиды. Кстати
сказать, в ссоры детей мы стараемся не вмешиваться,
предпочитаем, чтобы они сами могли во всем разобраться, а если
нужно, и за себя постоять, и другого защитить, и постоять за
правду и справедливость.
Честь смолоду
Л. А.: Некоторые могут сказать: да речь-то идет о дошкольниках,
дети они еще, крошки -- оберегать их надо от всяких треволнений,
какая там борьба за правду и справедливость? Возражение это не
придумано - так или почти так говорили нам неоднократно. Какое
заблуждение! Если этому не научиться до школы, каково же будет в
классе, где сталкиваются тридцать-сорок характеров, и никакому
учителю невозможно разобраться в сложности взаимоотношений
каждого с каждым.
Трудно представить себе, сколько разных проблем сваливается на
человека в первый же день его пребывания в школе, проблем,
которые он вынужден решать сам, без чьей-либо помощи. Вот
мальчишка на уроке дернул сзади за волосы. Стукнуть? Не
заметить? Пожаловаться? А он опять дернул. Так вот же тебе!
-- Встань, как твоя фамилия?
-- Ну Петрунин...
-- Хи-хи, Петрушка...
Обидеться или засмеяться? Ну вот, в носу защипало, слеза по носу
поползла, и платка нет... И чего эта девчонка смотрит и
смотрит...
-- Марьиванна, а Петрунин язык мне показал!.. Марьиванна, а
Петрунин дерется!
У-у, сама толкнула, а сама жалуется! Еще стукнуть? Сказать
учительнице? Или потом задать ябеде как следует? И все это в
течение каких-нибудь двух минут. Вопрос "Как теперь поступить?"
будет одним из главных в жизни ребенка. От него никуда не
денешься, а ситуации все усложняются: старший мальчик в коридоре
толкнул, а "большой дядя" в туалете заставляет поднять окурок и
бросить в урну. Как поступить? Покориться? Смолчать?
Возмутиться? Нет, это очень важно, чтобы человек как можно
раньше узнал, как надо поступать в те или иные трудные моменты
жизни. И не просто знал, но и уже поступал, много раз пробовал
себя в разных ситуациях, чтобы уже до школы выработал чувство
собственного достоинства, гордость, смелость -- качества,
совершенно необходимые для жизнестойкости, самоутверждения и
сохранения себя как личности независимой и неподкупной. Как
создать их в человеке, чтобы берег он честь смолоду? Привычная
фраза, а что за ней?
Б. П.: Мы уже говорили, что отвергли послушание как цель
воспитания, потому что от послушания до покорности один шаг. А
покорный человек -- игрушка в руках сильного. Мы стремились,
чтобы ребят