Виктор Колупаев. Два взгляда
-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Весна света".
OCR & spellcheck by HarryFan, 21 August 2000
-----------------------------------------------------------------------
На скамейке Лагерного сада сидел человек средних лет и курил сигарету.
Человек чувствовал себя уютно, чему немало способствовала солнечная и
теплая погода начинающегося "бабьего" лета. По аллеям и дорожкам сада
неспешно прогуливались люди. Да и то сказать... Куда здесь было спешить?
Разве что к обрыву, который когда-то опасно срезал берег Маны, а с
недавнего времени стал объектом раскопок и стесываний согласно
генеральному плану городского архитектора. В скором времени обрыв должен
был превратиться в плавно спускающиеся к реке террасы, облицованные
гранитом.
Человека звали Петром Ивановичем, работал он старшим преподавателем
кафедры аналитической химии в политехническом институте, что отстоял от
Лагерного сада всего на каких-нибудь сто метров. У Петра Ивановича было
"окно" между двумя занятиями. Домой идти не хотелось, да, по правде
говоря, его никто и не ждал там в такое время. Вот он и сидел, рассеянно
глядя в заречье, разноцветьем уходящее в какую-то беспредельность
туманно-сиреневого цвета с чуть заметным золотистым оттенком.
Особые заботы не отягощали его умиротворенную сейчас душу. Предстоящее
занятие не вызывало тревог. А обыденные дела, если они и были на самом
деле, унеслись куда-то прочь, словно дав своему хозяину возможность
полтора часа побыть наедине с природой. На уединение здесь, конечно,
рассчитывать не приходилось. Но вид проходящих мимо людей не раздражал.
Напротив, все казались милыми и добрыми, удивительно молодыми и
интересными. Словно ласковость какая-то опускалась на людей в Лагерном
саду. И бабушки с детскими колясками, в которых преспокойно спали их внуки
и внучки, выглядели не старушками, а лишь чуть пожилыми женщинами, все
девушки были сказочно красивыми, парни сильными и, конечно же,
возвышенными душой, дети веселыми, но не шумливыми.
Хорошо-то как, подумал Петр Иванович. И правильно. Жизнь должна быть
солнечной и красивой. Вернее, она должна быть всякой. Но все же хорошо,
когда она вот такая счастливая.
Петр Иванович загасил сигарету и откинулся на спинку скамейки. Все, все
сейчас было хорошо. А если впереди и маячили какие-то трудности и
неприятности, то ведь на то он и человек, чтобы их преодолевать, бороться,
не хныкать, а действовать. Золотое марево застлало глаза, и музыка гордо
умирающего леса, цветов и трав переполнила все его существо, захлестнула и
на невидимых, невесомых крыльях вознесла в вышину неба. Петр Иванович
сидел с закрытыми глазами. Он знал, что этих полутора часов ему теперь
хватит даже на противную слякоть октября. Мысли, какие-то общие, не
конкретные, но важные и необходимые, скользили в его голове. Так в нем
создавалась какая-то психологическая установка на ближайшее будущее.
И вдруг словно черная тень перечеркнула спокойное течение мыслей.
Что-то случилось...
Петр Иванович открыл глаза и выпрямил спину, огляделся по сторонам.
Ничего вокруг не изменилось. Так же теплыми лучами светило полуденное
солнце и что-то нашептывал ветерок с реки, запутавшийся в шелестящих
ветвях берез. Все те же бабушки, что и минуту назад, катали в разноцветных
колясках своих внучат, все те же девушки и парни беспечно прогуливались по
дорожкам. И все же что-то изменилось.
Настроение...
Почему-то исчезла легкость в душе. И сияние золотого леса уже не
казалось чудом, а лишь последним усилием умирающей природы, безнадежным и,
словно бы, лживым.
Перемена в настроении была неожиданной и неприятной. Все предыдущее уже
начало казаться пустой фантазией, самовнушением, простой припиской к
действительности, которая на самом деле обыденна и примитивна. Петр
Иванович пытался вернуть прежнее настроение, что ему и удалось, но лишь на
секунду, не более. И тем оглушительнее показалась снова наступившая
безжалостная пустота вокруг. Мимо прошла старуха, еле переставлявшая ноги,
рывками толкая перед собой коляску, в которой надрывался в плаче ребенок.
Девушка, злая и некрасивая в своей злости, кричала на парня. А тот лениво
и отсутствующе теребил противную бороденку, совсем не идущую ему.
Ребятишки затеяли возню, очень уж похожую на обыкновенную драку.
Мир рассыпался на глазах.
"Да что же это? - удивился Петр Иванович. - Конечно, подумал он, я
смотрю на все не так, как другие. Я вижу не так. Но ведь это и
естественно. Нет двух одинаковых взглядов на окружающее. Есть сходные,
похожие, но не абсолютно же! Я населяю мир своими образами, но ведь не
могу же я сделать злую девушку доброй, а с трудом бредущую старуху вполне
еще приятной женщиной".
Испуг проходил. Что-то возвращалось. Что-то прежнее, светлое и
радостное. И тот парень с уродливой бородкой вдруг схватил свою девушку
под мышки, что-то шепнул ей, причем, когда он говорил, бородка очень даже
шла ему, и закружил девушку на месте. И с каждым оборотом улетучивалась
злость девушки и делались красивее черты ее лица, уже радостного и
счастливого. А глядя на них, старушка зашагала бодрее, стала даже чуть
выше ростом, ребенок в коляске перестал заливаться плачем, а ребятишки уже
не дрались, а с пронзительным криком неслись к кустам. Кричали они от
восторга, потому что кому-то из них пришла в голову интересная мысль о
новой, наверняка, никому ранее не известной игре.
Мир восставал из праха. Но Петр Иванович чувствовал, как все напряглось
в его душе, как ему приходилось насильно удерживать чуть было не погибшее
настроение. А мысль о необходимости усилий убивала сами усилия, напрасно
растрачивала силы.
К студентам идти было еще рано. Но и сидеть здесь уже не имело смысла.
Петр Иванович нагнулся было за портфелем, с тем чтобы уйти из Лагерного
сада как можно скорее и даже не глядя по сторонам. Это, конечно, явилось
бы маленьким поражением. Но ведь и вся жизнь состоит из маленьких
поражений и маленьких побед. Стоит ли обращать внимание на происходящее
вокруг. Достаточно и того, что студенты снова не подготовятся к занятиям,
и нужно будет думать, что делать, чтобы два часа для них не пропали даром.
- Разрешите присесть, - раздалось рядом с ним.
Петр Иванович вздрогнул и поднял голову. На скамейку, впрочем, и не
дожидаясь разрешения, уже садился молодой человек, стройный, с очень
красивым лицом, одетый просто, но с какой-то неуловимой на первый взгляд
претензией на изящество.
- Пожалуйста, - растерянно ответил Петр Иванович, так и не нагнувшись
за портфелем, стоявшем на пыльном асфальте рядом со скамейкой.
Молодой человек просвистел что-то веселое и насмешливое.
- Сдыхает природа-мать, - внезапно сказал он с какой-то ленью в голосе,
так не вязавшейся с его только что звучавшим бравурным свистом. - И ладно.
Он не обращался непосредственно к Петру Ивановичу, но тот счел
необходимым возразить странному молодому человеку.
- Почему же сдыхает? Природа увядает. И происходит это всегда с великим
достоинством.
- Только дерево, умирая, благоухает, - процитировал молодой человек.
- Да, это так, - не нашелся, что ответить еще, Петр Иванович.
- Бред собачий, - уверенно произнес молодой человек.
- Отчего же бред? - спросил Петр Иванович и чуть было не вздрогнул еще
раз, встретившись с глазами незнакомца.
Да только незнакомца ли? Ведь и в первый раз он вздрогнул не от того,
что вопрос прозвучал внезапно. Нет. Голос был знаком. Удивительно знаком.
Но среди приятелей Петра Ивановича, голоса которых врезались бы ему в
память, таких молодых не было. Друзья старели вместе с ним. И еще этот
взгляд, гнетущий, тяжелый, подавляющий, так не идущий к элегантному виду
самого незнакомца. Нет, не незнакомца... Отгадка была где-то уже совсем
рядом. Несомненно, что и тот узнал его, или делал попытки вспомнить, где
же они встречались. Причем, не случайно, не мельком, а часто, запоминающе.
- Постойте-ка! - воскликнул молодой человек. - Уж не Ветругин ли ваша
фамилия?
- Ветругин, - подтвердил Петр Иванович и что-то оборвалось в его
сердце. Он вспомнил. Вернее, не вспомнил, потому что он никогда не знал
этого молодого человека, он знал его отца. Давно, лет двадцать назад. И
радости ни от этого знакомства, ни от этой встречи не было. - А вы -
Расковцев...
- Расковцев, Расковцев, - подтвердил молодой человек.
- Удивительно, - пробормотал Петр Иванович.
- Это уж точно. Удивительно, как вы похожи на своего сына. Мы с ним
одно время были хорошо знакомы, учились в Университете.
- У меня нет сына, - сказал Петр Иванович.
- Как же! - воскликнул Расковцев. - Петька. Мы же с ним в одной группе
учились. Вы же Ветругин? Иван... э-э... Отчество ваше не помню. Вернее, и
не знал никогда.
- Петька... Петр Иванович - это я и есть, - сказал Ветругин.
- Но ведь не может же быть, чтобы и фамилия совпадала, и лицо.
Согласитесь... Да ведь и вам моя фамилия знакома!
- Извините, - пробормотал Ветругин, - мне нужно идти. - Но даже не
сделал попытки встать. Уйти было необходимо и в то же время никак нельзя.
А в чем тут дело, он еще не понимал. Двадцать лет, вдруг дошло до него. -
Двадцать лет! - пораженно воскликнул он. - Вы говорите, что учились с
неким Ветругиным в Университете. Где же это было?
- Здесь, в Усть-Манске. И действительно лет двадцать назад.
- Это я двадцать лет назад учился в Университете, - твердо сказал Петр
Иванович.
- Вы?! - расхохотался молодой человек. - Вы... вы двадцать лет назад
учились в Университете?! - Он задыхался от смеха. - Но ведь на очное
отделение принимают до тридцати пяти, а вам двадцать лет назад было уже,
наверное, за сорок. Вы что-то путаете, папаша!
Сердце у Петра Ивановича сдавило безжалостно и больно. Уйти, скорее
уйти. Но мысль, зарождавшаяся, еще не оформившаяся даже в догадку,
удержала его.
- Мне тогда было двадцать, - просто сказал он.
- Двадцать?! - удивился молодой человек. - Двадцать... Что же это
получается? Выходит, что это я с тобой учился!
- Евгений, - не то спросил, не то сказал утвердительно Петр Иванович.
- Петька! - вскричал молодой человек. - Петька! Ну ты сдал, сдал...
Куришь, пьешь, прожигаешь жизнь? Спортом не занимаешься?
- Женька, - тихо сказал Ветругин. - А мне показалось, что ты - это твой
сын.
- Сын, сын, есть и сын, - подтвердил Расковцев. - Пьет, негодяй. На
себя непохож. Восемнадцать лет, а уже развалина.
- Отчего же так? - искренне огорчился Петр Иванович.
- Я, видишь ли, тому причиной. Бред собачий! Во взглядах на окружающий
нас дерьмовый мир мы расходимся. Поэтому, живя со мной в одной квартире,
он не пить не может. А пусть уходит!
- Как же это так? В восемнадцать лет...
- И ушел ведь уже, негодяй. На глаза не показывается. Пить, говорят,
бросил. Передавали мне его высшую мечту: никогда не встречаться с отцом.
Вот ведь воспитала школа! Семья, скажешь, куда смотрела? А туда и
смотрела! Ленка-то... Помнишь Ленку?
- Нет, - едва слышно ответил Петр Иванович.
- Ну, да она появлялась у нас в общежитии... Не помнишь, что ли?
Склероз? С биолого-почвенного. Хохотунья была...
- Хохотунью помню...
- Женились мы. Через пять лет умерла. И никакой болезни не нашли.
Медицина! Сам не будешь здоров, врачи не вылечат!
Петр Иванович пристально взглянул на Расковцева. Да... Женьке врачи не
нужны. Это уж точно. Молод и вызывающе здоров. Расковцев перехватил
взгляд. Что-то на мгновение смешалось в нем, какой-то импульс
неуверенности выдали его глаза. Но он тотчас же овладел собой и долго не
отводил своего тяжелого взгляда. Петру Ивановичу стало страшно. И уже
чувствовал он, как сникает, надламывается, стареет, словно время
неудержимо понеслось вскачь.
- Ты чего, Петька, - не выдержал Расковцев. - Ты это... Врачи не
вылечат, если сам не будешь здоров.
Петр Иванович молчал.
- Странный у тебя взгляд, - все же смешался Расковцев, - словно любишь
ты меня всей душой, словно силу мне какую отдаешь. Да ведь только мне
ничего от тебя не надо. Я и без тебя силен. Я, если хочешь знать, и не
болею даже никогда. Я себя держу в норме. Да что с тобой, Петька?!
- Значит, умерла Елена? - только и спросил Ветругин.
- Умерла... Ну и что? Все умрем. Что из-за этого страдать-то? Ты вот
помнишь нашу группу? Степаненко, например, помнишь? Мы с ним в Марграде на
одной площадке жили. Вселился в квартиру, был человек как человек. И за
год его скрутило. Я к нему уж и почаще заходил. В шахматы, поговорить...
Поддержать хотел. Не помогло.
- Не помогло, значит? - переспросил Петр Иванович. Он уже не смотрел в
глаза Расковцеву, глядел мимо его лица, так, рассеянно, ни на чем
сознательно не останавливаясь, но видел многое. Все тот же гордо увядающий
лес, незнакомых, но очень симпатичных ему людей, свет в их настроении,
легкость движений, понятное дружелюбие. Или не видел, а чувствовал? И даже
не чувствовал, а хотел, чтобы так и было в этот чудесный и чуть было не
испорченный осенний день. Но он чувствовал и другое. Стон деревьев за
спиной, раздраженный разговор, слов которого невозможно было разобрать,
крик заходящегося в плаче ребенка. И туда, за его спину смотрел Расковцев.
- Не помогло, - донеслось до Петра Ивановича. - Слизняки, моралисты!
Жизнь в силе, а они ее хотят лаской взять. Разговоры, дебаты, дискуссии,
любовь, дружба до гроба, каждый человек - Человек. - Расковцев сделал на
последнем слове ударение. - Чушь все это! Идет вот пара. А что у них на
уме? А-а... То-то. На уме-то у людей грязь, дрянь, вонь, дермецо! Они
думают, что я не вижу. Да я любого насквозь. Я все дермецо-то его
чувствую. Яви он его миру, на него как на прокаженного смотреть будут. А
так он идет, и в морду ему не смей!.. Да что в морду? Морду-то он оботрет,
умоет. Снова чистым станет. А вот в душу ему, в душу! Душу-то не ототрешь!
Не-ет, не ототрешь...
Петр Иванович посмотрел Расковцеву в глаза. И не хотелось этого делать
и было зачем-то нужно. Расковцев вильнул было взглядом, но выдержал,
рассмеялся даже, сказал:
- Да нет, Петька, ты не думай ничего такого. Я в души людям не плюю. Я
на них просто... Живут и пусть живут. Мне-то что? Они меня не спрашивали,
так что и мне дела нет до них. Ну уж ты-то, по глазам видно, людей,
человечков, то есть, любишь. Любишь, любишь! Не отказывайся. Ты на этом
уже и религию себе построил и богу-то своему молишься. А если кто шарахнет
тебя, так у тебя и объяснение, оправдание готово. Потому как, человек
человеку брат и все такое прочее...
- Закрой, Женя, глаза, - попросил Петр Иванович.
- Что закрыть?
- Глаза, говорю, закрой.
- Ишь ты! Я закрой, а ты мне по морде и след твой простыл.
- Ты, Женя, руки мне свяжи... Для страховки...
- Хе-хе... Нет, Петька, ты не ударишь. Не ударишь, не ударишь! Ты сам
себя ударить позволишь, а уж другого ни за какие коврижки.
- Закрой, - попросил еще раз Петр Иванович.
- А мне на тебя смотреть хочется. Ты меня ободряешь. Ведь сил уж нет
иногда вокруг смотреть. Тошно. А ты вот, словно, омолодил меня. Приятно и
правильно.
- Закрой, закрой, - шепотом сказал Петр Иванович. - А сам слушай. У
тебя слух тонкий, я знаю.
- Чудишь, Петька, - недоверчиво сказал Расковцев.
- Чудю.
- Ну, уж если ты очень просишь, - нехотя согласился Расковцев и на
мгновение закрыл глаза.
На мгновение словно что-то вздохнуло облегченно в душе Петра Ивановича,
но Расковцев уже открыл свои глаза.
- Ну и что?
- Мало. Ты закрой и слушай.
Расковцев было замялся, но подчинился.
Ветругин смотрел в молодое лицо своего бывшего друга, но сам весь
сосредоточился на слухе, и именно на звуках, которые раздавались за его
спиной. Там что-то менялось. Ребенок ли замолчал, лес ли перестал
стонать... Или еще что... Но там все менялось. Менялось! Уходила тоска,
уходило недовольное, злое, этим и несчастное. Расковцев было шевельнул
веками, но Петр Иванович шепнул: "Слушай", и тот снова подчинился. И
недовольно сложенные губы его расплылись в улыбку.
И тут все кончилось. Расковцев открыл глаза и пристально уставился на
Петра Ивановича.
- Слышал? - спросил Ветругин.
- Что я слышал?
- Вот именно. Что ты слышал?
- Лес шумел, смеялся кто-то... не помню, еще что.
- А сейчас?
- Шумит. Что ему не шуметь. Сдыхать будешь, так поневоле зашумишь,
заорешь, взвоешь.
- И все?
- Ты это брось, Петька. Конечно, с закрытыми глазами минор, идиллия, да
только ведь с закрытыми глазами век не проживешь. Жизнь нужно бдить зорко.
Нет уж, пусть другие на нее глаза закрывают, а меня так просто не
возьмешь.
- А ты когда-нибудь раньше закрывал глаза? Просил кто-нибудь тебя об
этом?
Расковцев посмотрел на Ветругина подозрительно.
- Закрывал. Лена просила. Она когда умирала, я, само собой, рядом
сидел. Смотрю, смотрю на нее, а она и скажет: "Закрой глаза". Не
отвернись, а именно: закрой глаза. Закрывал. Тут вроде последней воли,
отказать нельзя.
- Значит, просила она тебя?
- Просила, ну и что? Тебе-то что до этого?!
- Ничего, - пожал плечами Петр Иванович. - Еще кто из твоих знакомых
или друзей, родственников умер или состарился?
- А! Все старятся. Мрут, как мухи! И чего людям не живется? На работе и
в подъезде "последние прощания" уже надоели. Хоть увольняйся и съезжай с
квартиры. Кругом одни старики и старухи. Язва какая-то моровая. Мы вот с
тобой одногодки, а разве кто поверит? Тебе все шестьдесят, если не больше,
а мне так тридцать дают. Никто и не верит, что мне уже сорок.
- Тебе сейчас даже двадцать можно дать.
- Двадцать? Ну, двадцать не внушает доверия. А к тридцати и я, и все
другие уже привыкли.
- Я пошутил. Ты, Женя, выглядишь ровно на тридцать.
- Это уж точно, - довольно расхохотался Расковцев. - А зачем все-таки
просил меня глаза закрыть? Взгляда не выдерживаешь? Все люди так. Ты на
него посмотрел, а он аж весь съежился, посерел, морщинками покрылся,
волосы поседели. Мразь на душе у людей, вот они и не любят, когда на них в
упор смотришь. И ты не любишь...
- Ты смотри, Женя, смотри и рассказывай. Про себя говори, про друзей,
знакомых. Мне это интересно. И я на тебя смотреть буду. И здорово-то как!
Нашлись на земле два человека, которые друг другу в глаза смотрят и
взгляда не отводят.
- Да ты всерьез, что ли?
- Совершенно всерьез. Кто там у нас еще в группе-то учился?
- В группе? Леонидов. Работал я с ним с годок. Вообще-то я там дольше
работал. А вот он со мной с годок.
- Умер.
- Сердце не выдержало.
- Еще кого видел? С кем работал? Ты говори. Интересно...
Расковцев начал рассказывать, но Ветругин плохо его слушал. То есть,
он, конечно, слушал, но в то же время думал о своем. Смятение, догадка,
доказательство... Ведь Расковцев своим взглядом убивал людей. Не
мгновенно, это бросилось бы в глаза. Медленно, сам того не сознавая. Или
сознавая? Нет, скорее всего невольно. Но от этого не легче. Что же делать?
Связать? Обманом увести в милицию? Вот вам, дорогие товарищи сотрудники
милиции, убийца. Своим взглядом он убивает людей. Нелепость. Ведь меня же
первого и отправят в сумасшедший дом. Свести его к светилам медицинского
мира? Во-первых, не пойдет, а, во-вторых, как исследовать эту способность?
Где аппаратура, соответствующая случаю? Да и на время эксперимента он ведь
может и задавить в себе эту способность, скрыть ее.
А в груди что-то разрасталось болью.
- ...вот я и говорю, спортом-то он ведь почти и не занимался. Все
некогда, все работа, все люди...
Убить его. Слово-то какое! Ведь убить зло, но все равно - убить! Тут
самое простое и понятное - не справлюсь. Но хоть руку подниму. Руку
подниму на зло, а для других - на человека. На глазах у детей, у молодых
людей, на глазах у людей просто. А как им понять? Как им объяснить? Зло
уничтожить злом! Или добротой? Ах, как это сложно. На добро отвечать
добром - это понятно. А на зло злом? Бороться со злом его же оружием? Да
не становишься ли ты сам при этом по другую сторону роковой черты? В бою -
понятно, хоть и страшно. Страшно не страхом, а душевной болью. Там
запальчивость, там вера, там правда. А здесь? Когда зло незаметно, когда
невозможно показать его людям явно. Когда при одном только намеке
чудовищем в глазах других окажешься сам...
- Ну и взгляд у тебя, Петька...
...но и оставить все так нельзя. Что же делать. Следить за ним? Не
спускать глаз? Но ведь зло тем и выигрывает, что добро в честной борьбе с
ним отдает ему свою силу. А само зло так не поступает. Оно совершеннее,
оно более приспособлено, оно вправе пользоваться всеми запрещенными
приемами, а добро, только честностью. Оно не может перенять подлые приемы
борьбы, иначе превратится в свою противоположность...
- Я перестану рассказывать, если ты будешь на меня так смотреть!
- Нет, нет, продолжай, Женя.
- У меня же все в душе переворачивается от твоего взгляда!
В этом и слабость добра. Ведь говорят же: "Что-то ваше добро все
побеждает, побеждает, а победить никак не может!" А ведь правда. Когда
наступит полная победа? И наступит ли? Все же наступит, иначе зачем
бороться. Добро доброе. И не потому ли оно часто терпит поражение, что все
же переступает черту, и зло, как феникс, возникает из противостоящего ему
добра. Так что же ему остается? Что же остается добру...
- Ты, Петька, думаешь, что я не понимаю, не чувствую!
Что остается добру? Чему оно может приказывать?.. Боль, боль, боль...
На кого оно имеет права?.. Невероятная боль... Только себе... Такой боли и
не бывает... Только себе! Добро, оно в себе и для других... Что же это...
боль... Значит, можно пожертвовать только собой... Только честно, чтобы
зло само превратилось в добро... Черта с два! Черта с два оно превратится!
Черта с... два... Как это... бо...
- Больно, Петька! Что ты со мной делаешь?!
Зло, послушай боль, боль добра. Добро, оно хрупкое, оно нежное, его
сломать - пару пустяков, ну, раз плюнуть. Оно для других красиво. А
внутри-то ведь оно - сама боль!
- Пе-е-е!!!
Оно ведь какое!.. Оно ведь все отдает, оставляя себе только боль. А
если все вокруг - добро...
- Нет, Петька, нет! Не от этого умерла Лена. Не от этого!
У добра есть тихая, спокойная, благородная работа... Есть и проще...
несложная... Трудная... Есть и невыносимо трудная... Ах, как больно... Но
если мгновение! Если на раздумья только миг! И миг кончается...
- Она просила меня не смотреть на нее... Я знал и не знал... Я и сейчас
знаю и не знаю... Так это правда?!
- Правда, - через силу прошептал Петр Иванович.
- Не верю. Никогда не поверю. Не могу поверить... Не вынесу... Да и не
хочу! Никогда не захочу!
А ведь был выход... Просто уйти... Всего хорошего, Женя... Может, еще и
встретимся... Боль... последняя... конечная... никогда уже не будет боли.
Свет и тьма...
Когда к Лагерному саду подкатила "скорая", возле скамеечки уже
собралась обычная толпа. Переговаривались, шептались, вздыхали. Но никому
не пришло в голову заплакать. Жаль, конечно. Но ведь бывает. Умер вот
старичок... Сердце, что поделаешь. Стремительный век.
Лишь один человек вел себя странно. Молодой, атлетически сложенный, он
все время жмурился, хотя и стоял спиной к солнцу, закрывал глаза ладонью,
старательно не смотрел на людей, и от этого казалось, что глаза его
блудливо бегают. Но он действительно не хотел смотреть на людей, разве что
на Петра Ивановича... Но Петр Иванович уже не мог почувствовать его
взгляда.
Занятия у студентов одной группы политехнического института в этот день
были сорваны по неизвестной причине. Лишь на другой день узнали, в чем
дело. Заведующему кафедрой пришлось срочно ломать расписание, а
женщина-профорг долго ловила преподавателей, чтобы собрать с них деньги на
венок. И почти каждый говорил: "Ну, надо же так... Ни с того, ни с сего...
Никогда ни на что не жаловался. Выглядел молодцом..."
А в Марграде, в одной из образцово-показательных школ преподавателю
химии на уроке выжгло глаза. Что-то не то он смешал во время опыта. Что-то
не то он там сделал. Что-то не то... Не то...
И никакой видимой связи не было между этими двумя событиями: смертью в
Лагерном саду и несчастным случаем в школе. Разве что... Разве что
Ветругин и Расковцев учились в Усть-Манском Университете. Так ведь это
когда было...
Last-modified: Thu, 24 Aug 2000 15:18:40 GMT