Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Весна света".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 21 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   ОТ АВТОРА

   Жизнь... Радость и горе, встречи и разлуки, мысли и  дела  человека.  В
этом повествовании жизнь не одного человека,  а  нескольких,  по-видимому,
двенадцати людей. Один из них был в Великую Отечественную еще  мальчишкой,
другой воевал сам. Один из них инженер, второй - врач, третий  работает  в
мастерской Красоты, четвертый... и т.д. Но мне кажется, что их судьбы,  их
жизни выстраиваются в одну _жизнь_.
   Я вполне мог бы сделать героем всех новелл одного  человека,  но  зачем
столько чудес на  одну  простую  человеко-душу.  А  вот  однажды  в  жизни
человека чудо должно встретиться обязательно. Оно у каждого свое.  У  кого
любовь, у кого работа, цветы или дети... Чудес не перечесть.  Но  чудо  из
чудес - это сама жизнь!



   1. ЯНВАРЬ

   Я стою на берегу. Вокруг туман, но я все знаю  на  память.  Внизу  есть
лыжня. И она выведет меня в лес, а там видно будет, что делать...
   Жить, вообще-то, интересно, хотя злые волшебники  и  стараются  нам  во
всем навредить. То проливной дождь  на  нас  напустят,  то  метель.  Но  в
проливной дождь мы бегаем  босиком  по  лужам  и  орем:  "Дождик,  дождик,
перестань!.." А бабушка стоит в дверях и смешно приговаривает: "Куда  вас,
окаянных, понесло?" Она очень боится грома. А сейчас зима. Хорошо, что  не
метель. В метель приходится сидеть в избе.
   А изба у нас большая. Три кровати, лавка, три табуретки, стол,  кадушка
с водой, печка посредине. Дверь открывается сразу на улицу. Были  и  сени,
но их в прошлую зиму сожгли.  Плохо,  что  елку  поставить  некуда.  Мы  с
сестрой, она еще совсем маленькая и не умеет даже читать,  к  Новому  году
делали игрушки из старых газет. Звездочки, цепочки... Звездочки мы слюнями
приклеили к печке. Но когда бабушка растопила печь, звездочки упали. Тогда
мы нашли  им  место  на  стене,  на  которой  висит  один  черный  круглый
репродуктор. Там они и сейчас. А цепочки мы прикрепили к спинкам кроватей.
   Брат принес из школы две булочки и два кулька с сахаром. Это дед  Мороз
передал ему для нас с сестрой. В школе дед Мороз был, а у  нас  в  избе  -
нет. С соседскими ребятишками мы ходили искать место, через  которое  деда
Мороза  не  пускают  к  нам.  Сначала  думали,  что  это  снежная   стена,
высокая-высокая, через которую я могу перелезть только с  большим  трудом.
Наверное, и дед Мороз не может через нее перешагнуть. Мы сделали  в  стене
проломы, но дед Мороз не пришел. Кто-то не пускал  его  к  нам.  С  другой
стороны был забор базара, пустого, замерзшего. Мы  бы  и  здесь  проделали
дыру, но нас прогнал сторож. Не очень-то  мы  испугались!  У  него  вместо
одной ноги деревяшка, а раньше была тоже нога.
   С третьей стороны не было никаких преград, но там шли все  дома,  дома,
сначала такие, как наша изба, а потом огромные, непонятные: один дом стоял
на крыше другого, и первый не разваливался. Я не понимаю,  как  это  может
быть, и ни разу не заходил в них, хотя посмотреть из  окна  верхнего  дома
очень хочется. Ведь там такая высота! Нет, с этой стороны дед Мороз не мог
появиться. Ведь он приходит из леса. Мы не  раз  пытались  найти,  где  же
кончаются эти  дома,  но  не  могли.  Или  кто-нибудь  начинал  хныкать  и
проситься домой, или нас легкими шлепками возвращали старшие братья.
   С четвертой стороны был берег, крутой, высокий; мы  катались  здесь  на
санках. И однажды чьи-то санки переехали мне голое  запястье,  пробороздив
его до крови. Но я не плакал. А один оголец прикладывал  к  ране  снег.  И
когда он становился красным, хватал новый комок. А все стояли и  смотрели.
Рука замерзла, смотреть на  нее  стало  неинтересно,  и  все  пошли  снова
кататься, я - тоже. Потом дома бабушка долго ругала  меня,  потому  что  я
испортил рубашку. Она парила ее и стирала. А потом я снова носил ее.
   Здесь, на берегу, было наше место. Далеко-далеко виднелся  лес.  Весной
вода подходила к самым окнам, но потом  исчезала,  откатывалась.  До  реки
нужно было идти долго. Встречалось много озер. В них мы  ловили  гальянов.
Потом начинался лес, настоящий, дремучий, а за ним снова была река, но уже
настоящая, которая всегда, а не так, что только весной.
   Я надеялся, что дед  Мороз  придет  отсюда.  Его  можно  будет  увидеть
издали. Здесь хорошо видно, а он сам большой, большой. За  спиной  у  него
мешок, в котором подарки. Подарки самые разные: сахар, леденцы, карандаши,
много старых газет, на которых можно рисовать. А что еще, я  не  знал.  Но
само слово "подарки" мне очень нравилось. Кто-то из нас даже говорил,  что
дед Мороз принесет пушки, танки, машины, самолеты. Я  их  еще  никогда  не
видел, но рисовал. Они получались у меня какими-то кривыми, некрасивыми. И
я не хотел таких игрушек. Мне нужен  был  карандаш  и  резинка.  Карандаш,
чтобы рисовать, а резинка, чтобы стирать нарисованное  и  рисовать  снова,
пока на газете не появятся дыры.
   С дедом Морозом вообще какая-то странность. Он один,  это  я  знаю.  Он
ходит по домам и школам и всем раздает подарки. Это-то понятно. Вот  он  и
брату дал подарки: две булочки с сахаром. Но в этот же день он был еще и в
другой школе, и в третьей. И еще на фабрике, и еще на другой фабрике, и  в
детском саду, и где-то еще. Он был один,  но  успевал  сразу  в  несколько
мест. Тут было что-то непонятное. Дед Мороз - волшебник, добрый волшебник,
но как он может быть сразу в нескольких  местах?  Я  уже  знаю,  что  есть
время. Есть утро, день, вечер, ночь. И если я лечу на санках с горы, то не
могу в это же время греться у печки. Время было просто и  понятно.  А  дед
Мороз делал со временем что-то странное.  Он  словно  умножал  его,  делал
много времен, которые были одновременно. Этого постичь я не мог.
   И еще одна странность. Как он поднимал мешок с подарками для всех?  Нас
ведь в городе было много. Не унести столько.  И  я  чувствовал,  что  если
каждому по карандашу, то это будет много-много. Может, он не сумел поднять
мешок, отсыпал немного, вот нам и не хватило. Но в такую  несправедливость
я тоже не мог поверить.
   Дни шли, а дед Мороз не приходил. Некоторые из нас уже разуверились.  В
школах, да и вообще в городе давно никто не видел деда Мороза. Кто-то даже
сказал, что дед Мороз - вообще  неправда,  наряжают,  мол,  кого-нибудь  в
белую шубу, привязывают ему бороду, дают мешок с подарками... и все  такое
прочее. Ему и верили, и не верили. Другой сказал, что деда  Мороза  просто
забрали на войну, мобилизовали. Но этим-то нас было не провести. Мы знали,
что на войну берут летом, когда к пристани подходят большие пароходы;  все
тогда шумят, галдят,  суетятся,  кто-нибудь  играет  на  гармошке,  кто-то
плачет, кто-то даже воет. А взрослые плачут хуже ребятишек. Это  почему-то
страшно.
   Я же думал, что дед Мороз просто сидит  где-нибудь,  разведя  костерок.
Репродуктора у него нет, вот он и не знает, что пора идти к нам.  Просидит
так до весны, а потом нам снова ждать целый год.
   Нет, нужно было что-то делать. Что делать? Искать! Играем же мы летом в
сыщиков-разбойников. И уж как умеем прятаться по сараям и на  пустырях,  а
все равно ведь находим друг друга.  Так  неужели  же  мы  не  найдем  деда
Мороза?!
   Я так и сказал. Меня не поддержали. Поздно  мне  в  голову  пришла  эта
мысль. Разговоры о деде Морозе пошли на убыль.
   Но я решил так!
   Зима была теплая. Обмораживались мы не каждый день. Стояли  туманы,  но
днем расходились немного, так что можно было видеть соседние дома. Лыжи  у
меня были широкие, крепкие. Брат сделал.  Я  умел  их  так  привязывать  к
катанкам, чтобы они не сваливались с ног. Палки мы еще с лета делали  сами
себе.
   В любую погоду, кроме метели, никто не держал меня дома. И  в  дремучий
лес, что стоял на берегу реки, я мог ходить, не спрашивая разрешения. Брат
научил меня ходить на лыжах так, что я не мог заблудиться. Да  и  как  тут
можно было заблудиться?
   Наши окончательно потеряли интерес к деду Морозу,  потому  что  подошло
время, когда нужно было драться с  огольцами  с  соседней  улицы.  Сначала
велись длительные переговоры: как и чем драться. Считать ли  убитыми  тех,
кому расквасят нос или достаточно положить противника на лопатки. С носами
было правильнее. Тут уж не ошибешься. Но по предыдущим  годам  знали,  что
разбитый нос - явление редкое. Надоест драться.  А  лопатки  -  ненадежно.
Попробуй докажи, что ты кого-то придавил к снегу, когда другим вовсе не до
тебя, а поверженный тут же вскочит тебе на спину, лишь ты сделаешь  шаг  в
сторону. Меня, правда, пока брали только в разведку.  А  когда  начиналось
настоящее сражение, огольцы  вроде  меня  только  кричали  и  прыгали  как
сумасшедшие, но в военных действиях участия не  принимали.  Переговоры  на
этот раз велись как-то вяло, поговаривали даже, что пора начинать играть в
"коробочку" конскими шевяками.
   Я не совсем понимаю, где я буду искать деда  Мороза,  но  искать  надо.
Надо! Произошла какая-то ошибка и ее нужно исправлять.
   Я стою над укатанным лыжами и санками берегом. Туман даже не  искрится.
Туман тяжел. Лучи низкого невидимого солнца не пробивают его. А мне  легко
и радостно. Сейчас я уверен, что найду деда Мороза. А рядом  с  ним  будет
какая-то таинственная Снегурочка. Образ деда Мороза уже давно составился в
моей голове, а вот Снегурочку я не представляю. Из  снега?  Когда  выпадал
первый снег, мы лепили снежных баб, толстых, смешных,  неуклюжих.  Неужели
Снегурочка похожа на них? Нет, тут что-то другое... Снегурочка - девчонка.
Я совершенно подсознательно чувствую, что здесь есть какая-то  связь.  Ну,
посмотрим. Ждать осталось уже немного.
   А мороз жжет. Но я  привычен  к  нему.  Потер  щеки  и  нос  шерстяными
варежками - и вниз. Со  свистом,  со  слезами  из  глаз,  с  прерывающимся
дыханием. Внизу туман плотнее.  Лыжня  видна  впереди  лишь  на  несколько
шагов. А когда она раздваивается, нужно  выбирать  одну,  нужную,  которая
ведет в дремучий лес. Я выбираю. Я не задумываюсь  над  этим.  Я  не  могу
ошибиться.
   Промерзшая лыжня не дает мне разогнаться. Да я и не хочу. Я  знаю,  что
идти сейчас надо  спокойно,  размеренно,  чтобы  не  вспотеть,  иначе  при
остановке быстро замерзнешь. В  катанках  ногам  тепло.  На  мне  стеганые
штаны, телогрейка, шерстяные варежки на веревочке, продетой  в  рукава,  и
настоящая меховая шапка.
   Первыми начинают мерзнуть руки. Тогда я сжимаю пальцы в  кулаки.  Палки
держу под мышками. Теперь мерзнет лицо. Я растираю  его  еще  не  успевшей
отогреться ладонью. Делаю несколько взмахов палками. И снова нужно сжимать
кулаки и шевелить, шевелить пальцами. Но это все  обычно,  нормально.  Это
меня не пугает. Так всегда. Я знаю, что лицо скоро начнет гореть, а пальцы
отогреются. И тогда только соответствующим  ритмом  движения  нужно  будет
поддерживать в себе это приятное состояние тепла.
   По моим предположениям я уже на полпути к цели - дремучему лесу.  Лыжня
иногда поднимается на пологие  холмы,  потом  также  плавно  спускается  и
некоторое время идет ровно. Здесь, в этих  местах,  когда  уйдет  весенняя
вода, земля просохнет и покроется травой, устраивают гуляния.  Люди  поют,
пляшут, обнимаются и дерутся. Жутко, потому что взрослые словно  играют  в
какую-то детскую игру. Отец с мамой никогда не ходили  на  эти  праздники.
Может, потому, что все хорошо видно было из окна.  Да  отца  я  уже  помню
как-то смутно. А маму на этом празднике  не  могу  себе  представить.  Мне
кажется, она не может подпрыгивать и петь. Она всегда уставшая. Да и  вижу
я ее не каждый день. Я просыпаюсь - ее уже нет, я засыпаю  -  она  еще  не
пришла с работы. И лишь по воскресеньям... Да только  почему-то  теперь  и
они не каждую неделю. Да, со временем что-то происходит... Где-то  сбилось
оно, растеряло дни недели, перемешало часы.
   А лыжня  вдруг  круто  уходит  вниз.  Я  качусь,  стремительно  набирая
скорость, и не знаю, что там, впереди. Тормозить ли мне палками, так  ведь
здесь не должно  быть  крутых  горок,  или  на  этой  скорости  попытаться
выскочить на противоположный склон? Но что-то  слишком  долго  несет  меня
вниз. Лыжня бросает из стороны а сторону. Я уже не думаю ни о  чем,  кроме
одного: как бы устоять. Меня подбрасывает вверх, ударяет лыжами о  твердую
лыжню, я качусь то на двух, то на одной лыжине. Я чувствую, как  мое  тело
отклоняется назад. Я знаю, что этого нельзя допустить, пытаюсь согнуться в
коленях, но  поздно,  я  уже  падаю,  падаю...  И  миг  падения  почему-то
растягивается. Но замедляются и мои движения. И только  мысль  работает  с
прежней скоростью. Это река! Я сбился с пути, взял левее.
   Обидное и бессмысленное кувыркание и,  наконец,  остановка.  Сыромятные
крепления лыж выдержали, но катанки вырвало из передних петель, и я теперь
не могу встать на ноги. Надо, лежа на боку, умудриться привести  крепления
в порядок. Одна варежка свалилась с руки. Но на то и веревочка. Я  надеваю
варежку, она полна сухого, твердого снега. Лицо  саднит.  Угораздило  меня
проехаться щекой по ледяной лыжне. Я барахтаюсь в снегу, но испуга нет.  Я
представляю, где я нахожусь, и знаю, как мне выйти к цели.  Взобраться  бы
только на берег.
   Падать я умею. Брат даже специально учил меня падать, а потом  вставать
на ноги. Все туман виноват. Если бы я видел лыжню, ни за что бы  не  упал.
Туман. Ничего не видно. Я, оказывается, не знаю сейчас,  в  какой  стороне
берег.
   И вот я уже стою на лыжах. И мне кажется, что берег справа.
   Никакой лыжни подо мной нет. Но я знаю, что если  начнется  подъем,  то
впереди будет берег. Я иду. И действительно вверх, но подъем подозрительно
пологий. Да ведь и кувыркался я долго! Я совсем немного иду вверх,  и  вот
уже  лыжи  потихонечку  начинают  катиться  вниз.  Стоп.  Это,   наверное,
островок. Назад. Я разворачиваюсь и качусь вниз и что-то уж  очень  долго.
Ладно. Теперь вперед. Иду.  Ровное  место,  никаких  подъемов  и  спусков.
Значит я иду по реке.
   Самое неприятное то, что снег очень плотный и на нем не остается следов
от лыж. Я чуть поворачиваю вправо. Бегу.  Ничего.  Ровно.  Разворачиваюсь.
Снова бегу. И здесь все ровно. И вот, когда я хочу развернуться  еще  раз,
лыжи мои упираются в снежную стену. Я соображаю. На другую сторону реки я,
конечно, не успел уйти. Ведь тут и в ясную  погоду  противоположный  берег
едва различим. Значит, я на своем берегу. Здесь обрыв. Он идет  до  самого
дремучего леса и еще дальше. Надо вернуться. Там есть  пологое  место.  То
самое, с которого я так глупо скатился вниз.
   Ну, злые волшебники! Попадетесь вы мне когда-нибудь!
   В моей голове теперь нет других  мыслей,  кроме  одной:  взобраться  на
берег.
   Я иду. А обрыв вот он. Нельзя  отходить  от  него.  Он  все  тянется  и
тянется. Неужели я успел столько  пройти?  Сомнение  закрадывается  в  мою
душу. Я холодею, но не от мороза. И  вдруг  обрыв  превращается  в  склон,
основания которого я не вижу. Ну вот! Теперь бы только взобраться  наверх.
Я иду под углом. Можно и елочкой, но катанки вырываются из креплений.  Иду
так, а потом лесенкой. И вот дальше хода нет. Слишком круто. Надо  немного
пройти вперед. Приходится съезжать вниз. Я еду боком, торможу палками  изо
всех сил. Снова карабкаюсь наверх. Снег очень  тверд,  и  лыжи  срываются.
Меня все время тянет вниз. Я понимаю, что сейчас лучше  бы  снять  лыжи  и
попытаться вскарабкаться вверх на четвереньках. Но ремни на  таком  морозе
не развязать. А если и развяжешь, то как идти  потом?  Всунуть  катанки  в
одни петли для носка? Я уже достаточно опытен, чтобы не делать  этого.  На
первом же склоне лыжи укатятся вниз, и я их, пожалуй, не найду больше.
   И вот карабкаться уже  некуда.  Передо  мной  несколько  шагов  ровного
места. Теперь надо уйти подальше от берега, повернуть  налево  и  прямо  в
дремучий лес. Мне жарко и весело. Лицо горит. По спине скатывается струйка
пота.
   Дед Мороз, а я к тебе иду! Мог бы сейчас повернуть домой, а я  к  тебе,
потому что ты есть, а я тебя еще никогда не видел. И не надо мне  никакого
карандаша. Да и нет у тебя в мешке уже ничего. Но вот посмотреть на  тебя!
Убедиться, что ты есть. Настоящий, большой, добрый!
   Я все время представлял себе, где я нахожусь, а тут вдруг подумал,  что
иду совсем не туда. Мне попадались старые укатанные лыжни. Я  переходил  с
одной на другую, настораживаясь только, когда начинался спуск. Кувыркаться
с обрыва я больше не хотел.
   Неожиданно я замерз. Разогретый, я как-то не думал, что сейчас холодно.
Я начинаю растирать лицо, но это не помогает. Варежки стали твердыми,  они
только режут лицо, да и пальцы в них уже деревенеют.
   И все-таки страха нет.  Лишь  удивление,  почему  так  долго  нет  деда
Мороза? И до дремучего леса я что-то никак не могу добраться.
   Я остываю, коченею, но знаю, что нужно идти. Идти  и  идти.  Все  будет
только впереди. И я иду, уже не сознавая куда. Лишь бы не скатиться  вниз,
потому что наверх я второй раз уже не вылезу.
   А потом вдруг  все  светлеет.  Туман  искрами  оседает  на  снег.  Снег
блестит, переливаясь разными цветами. А сам я стою  на  небольшой  поляне,
окруженной деревьями дремучего леса.
   Лес какой-то странный, непохожий на тот, в который я шел. И непохож  он
именно своей красотой, сказочностью. Он словно бы сделан.
   Я, наверное, где-то потерял свои лыжи. В руках только одна палка.  Тихо
и тепло. С потолка свешивается большая лампа. Я нагибаюсь,  снимаю  с  рук
обледенелые варежки и беру  горсть  снега.  Снег  ватный,  политый  сверху
чем-то блестящим, сверкающим. На полянку  выскакивает  зайчик.  Ростом  он
чуть ниже меня,  белый,  с  застежками  из  пуговиц  на  груди  и  животе.
Тряпочные уши его смешно торчат. Они не двигаются, а лишь болтаются, когда
зайчик подпрыгивает. В лапках у него огромная  морковка.  Но  он  даже  не
пытается грызть ее. Он здесь для меня. Только для меня.
   Я зачарованно смотрю на зайца. Я уже понял, что попал в сказку. В самую
настоящую сказку. Я еще никогда не был в сказке. А вот теперь попал.
   Мне становится жарко, но я  не  могу  развязать  непослушными  пальцами
завязки шапки и расстегнуть пуговицы ватника. А зайчик все прыгает  вокруг
меня, все старается рассмешить. И ему на помощь уже спешат  другие  звери.
Медведь, шкура на котором болтается как  на  палке;  лиса  с  пристегнутым
рыжим хвостом; олень с рогами из сухих корней... А некоторых зверей я  еще
не знаю. У одного длинная-длинная шея, а в основании  этой  шеи  проделаны
две дырочки, в которых блестят чьи-то глаза. У  второго  на  животе  висит
почтальонская сумка, а из нее выглядывает странная  мордашка  неизвестного
мне зверька. Звери начинают кружиться в хороводе, втягивают в этот хоровод
и меня. Я роняю палку. Лиса хватает ее и втыкает  в  ватный  снег  посреди
поляны. Палка превращается  в  дерево,  в  огромную  ель.  Палку  я  летом
выстрогал из лиственницы, но  здесь  она  превращается  в  елку.  И  я  не
удивляюсь, потому что в сказке все возможно.
   На  елке  холодным  светом  зажигаются  огоньки.  Серебряные   сосульки
свешиваются с ее ветвей, тонко  позванивают  колокольчики,  алмазные  бусы
дугами опоясывают ее.
   Все прыгают и веселятся. Все поют песенку: "В лесу родилась  елочка..."
Потом медведь начинает читать  стихи:  "Трещит  на  улице  мороз,  морозец
пятиградусный. А на снегу, повесив нос..." Я тоже знаю эти стихи.  Медведю
долго хлопают в ладоши.  Я  тоже  хочу  что-нибудь  сделать,  но  не  могу
придумать, что. В голове крутятся  обрывки  песни,  которую  пел  когда-то
отец. Отца вот я помню плохо,  а  некоторые  слова  песни...  "...с  собою
пару-пару-пару пузырей-рей-рей берет он,  плавать  не  умея..."  Дальше  я
забыл. Кажется, вырос какой-то лес... Я стою в кругу и все чего-то от меня
ждут, но не могут дождаться.
   Меня попеременно охватывает то ужас, то восторг.
   Но все это только начало, главное впереди.
   Раздается музыка марша. Я знаю, что такое марш. Это когда громко играют
трубы. Доски пола сотрясаются под тяжелыми шагами. И вот, отведя в сторону
занавеску, на поляну выходит дед Мороз.
   Вот я и увидел его! Вот я и увидел деда Мороза!
   Он большой-большой! Он в белой шубе и белой шапке, с  белой  бородой  и
усами. Все на нем сверкает. И мешок лежит у его ног.  Но  мне  он  кажется
подозрительно пустым. Да ведь мне и не  нужно  большого  подарка,  мне  бы
карандаш или резинку. Да мне бы хоть что, лишь бы это был _подарок_.
   Дед Мороз кряхтит, вздыхает, отворачивает глаза. Щеки его краснеют.
   - Вот дела-то, - говорит он. И я слышу огорчение в его голосе.
   А рядом с ним вдруг появляется девчонка, тоже вся в  белом,  с  длинной
белой косой до пола. Они хитро переглядываются с дедом Морозом и  начинают
дурачиться. Это почему-то кажется мне  подозрительным.  Но  уже  дурачатся
все. И я не хочу от них отставать. Вот только мне очень жарко.
   А девчонка-то ведь - Снегурочка! Никто  не  говорит  мне  этого,  но  я
догадываюсь сам.
   Мы снова кружимся вокруг елки, топчем ногами  пустой  мешок.  Пустой...
Пустой! Но, может быть, в нем хоть что-нибудь да  есть?  Я  ведь  не  могу
почувствовать этого, наступая на мешок подшитыми в два слоя катанками.
   А они словно назло стараются отвлечь меня.
   Но ведь так долго продолжаться не может!
   И вот дед Мороз начинает рыться в мешке. Он роется долго и старательно.
Он ничего не может найти в нем.  Это  видно  по  его  растерянным  глазам,
которые он отводит от меня.
   А я знаю, что он уже раздарил все подарки в Новый год. А Новый год  уже
прошел. Я просто опоздал! Я все понимаю и ничего не хочу понимать.
   Снегурочка подбегает к  тому  странному  зверю  с  почтовой  сумкой  на
животе. Мордашка  маленького  зверька  исчезает.  А  белая-белая  девчонка
достает из сумки листок и протягивает его мне. Я уже видел  такие  листки.
Это похоронка. Я не знаю, что такое похоронка.  Но  когда  ее  кому-нибудь
приносят, все плачут. А я не хочу, чтобы все плакали. Я не хочу, чтобы все
плакали, особенно взрослые. Уж очень страшно они плачут. Я рву ненавистную
бумажку и плачу сам. Снегурочка подает мне другую, точно такую же. Я рву и
рву! Она подает мне целую горсть. Да сколько же их там, в  этой  бездонной
сумке?! Я рву, рву и рву! Я уже не плачу. Мне некогда. Плачет  Снегурочка.
И льдинки падают из ее глаз. Я рву и бросаю. И клочки похоронок кружатся и
никак не могут упасть на ватный снег. Они кружатся все  быстрее,  быстрее,
превращаясь в настоящий снег. Ветер, бешеный, злой, крутит  снежный  вихрь
из похоронок,  ломает  все  вокруг,  обрывает  ветви  елок,  бросает  вниз
хрустальные украшения. Дед Мороз успевает схватить одну из сосулек и  сует
ее мне в руки, как-то украдкой, чтобы никто  не  заметил.  Это,  наверное,
подарок. Подарок...
   Я прячу подарок за пазуху, вталкиваю сосульку  под  ватник,  с  трудом,
потому что мне сейчас не расстегнуть пуговицу.
   Мне жарко.
   Дед Мороз подхватывает меня на руки. Ветер срывает с него бороду и усы.
И на сказочных зверях уже нет сказочных костюмов. Они тоже  в  ватниках  и
стеганых штанах, в завязанных  под  подбородком  шапках.  Они  идут,  идут
тесно, чуть ли не прижавшись друг к  другу.  Иногда  останавливаются  и  о
чем-то спорят и показывают рукой вперед или в сторону, а потом снова идут.
Меня во что-то заворачивают, но мне и  так  жарко.  Я  лечу,  я  падаю,  я
исчезаю. Потом снова появляюсь, замечаю, что на  брате  нет  ватника.  Ему
тоже жарко, радостно, думаю я. Они кричат что-то друг другу, но мне сквозь
вой ветра ничего не разобрать.
   А потом я вижу печку, нашу печку, вокруг которой можно  ходить,  потому
что она посреди избы. Вижу восторженные глаза сестренки. Она-то знает, что
я был в сказке. И почему причитает бабушка? Мама  раздевает  меня.  Я  так
редко вижу ее. В глазах у нее что-то такое... Что-то такое... Я не знаю  -
что. Но мне приходит в голову, что  это  и  радость,  и  горе.  Вместе.  Я
никогда так не думал. Это впервые. Радость-горе. Они что-то говорят.  Трут
меня, дают выпить что-то обжигающее. Я уже начинаю понимать их. Мне что-то
втолковывают, повторяют, показывают листок с написанными на нем  вкривь  и
вкось буквами.
   И вдруг до меня доходит. Так вот в чем  дело!  Мы  получили  письмо  от
отца. Он теперь у нас однорукий! И такая радость в глазах мамы. Еще бы!  У
нас теперь однорукий отец! Он в каком-то госпитале. Но это не очень  ясно.
Главное, что он однорукий. Приходят какие-то  женщины.  Шепчутся,  плачут,
обнимаются, ревут. Я же вижу, что они поздравляют маму. А сами  плачут.  И
она тоже плачет. А в глазах то самое радость-горе.
   Я требую отдать мне мою  сосульку.  Мой  подарок!  Они  сейчас  на  все
согласны. Но сосулька холодная,  а  я,  оказывается,  чуть  не  замерз.  Я
смеюсь. Они пугаются моего смеха.
   - У меня однорукий отец! - кричу я. - Я был в сказке! Дед Мороз подарил
мне сосульку! Мы со Снегурочкой сделали снежный вихрь из похоронок!
   Они отдают мне сосульку. Она не тает, хотя и холодная как лед. Я  прячу
ее под одеяло. Я сам с головой накрываюсь одеялом. Я чувствую, как на меня
наваливают еще что-то теплое и тяжелое.
   Мне жарко.
   Я осторожно, словно от кого-то таясь, подношу  сосульку  к  языку.  Она
волшебная. Она сладкая-сладкая, как сахарин... и горькая...
   Мне жарко...
   Мне холодно...



   2. ФЕВРАЛЬ

   От дома до школы тридцать минут ходу. От  школы  до  дома  больше.  Все
зависит  от  того,  какой  дорогой  я  иду.  Иногда  я  забредаю  даже  на
Воскресенскую гору. Школа наша расположена между двумя оврагами,  один  из
которых дикий, а второй мы засадили яблоньками, черемухой и  рябиной.  Они
сейчас почти и не видны. Все занесено  снегом.  Снег  шевелится,  несется,
танцует, полосует острым ножом по лицу, стремится набиться под шапку и  за
отворот телогрейки.
   Морозец слабый. Какой это мороз! Я даже уши у шапки  не  опускаю.  Тру,
конечно, иногда, но это так, машинально. Можно и не тереть.
   Сегодня у нас  было  занятие  физического  кружка.  Я  делал  доклад  о
принципах телевидения. Даже схему нарисовал и кинескоп.  Все  из  журнала,
конечно, потому что телевидения в нашем городе еще нет. И  я  ни  разу  не
видел телевизора. Но скоро в нашем городе  будет  все.  И  телевидение,  и
троллейбусы, и трамваи, и аэродром настоящий сделают. А все потому, что мы
взялись за это сами. Весь наш девятый класс и  классная  руководительница.
Она у нас физику преподает. А физика - это главное.
   Улицы у нас широкие. Возле каждого дома  палисадник.  Но  машины  здесь
ходят редко. Так, если только  дрова  или  уголь  кому  привезти.  Поэтому
дорогу не чистят. А после сильного снегопада пешеходы проделывают дорожки.
В морозы они становятся шире; все-таки много народу ходит по улицам. А вот
в такую метель все снова заносит. На моих  ногах  ботинки  и  сверху  боты
"Прощай, молодость!" Когда мама купила их,  я  сначала  наотрез  отказался
носить эту стариковскую обувь. Но потом оказалось,  что  чуть  ли  не  все
старшие классы носят  "Прощай,  молодость!"  Носят,  да  еще  нахваливают,
подшучивают, конечно, друг  над  другом,  подменивают  или  прячут  их  на
переменах. Словом, от этих бот, оказывается, жизнь становится  интереснее.
Да  и  ступаешь  по  снегу  увереннее,  потому   что   они   тяжелые.   Не
поскользнешься. А если попадет под ногу консервная банка,  так  уж  летит,
будь здоров! И не увидишь даже куда.
   Сегодня я выбираю длинный путь, переулками, задними  дворами.  Подумать
надо. И не то, чтобы подумать, все уже  давно  думано-передумано,  а  так,
привести мысли в порядок. Судьба моя, да и еще многих  из  нашего  класса,
решена. Мы будем переделывать мир. Мы сделаем его лучше!  В  нем  будет  и
телевидение, и трамваи, и самолеты будут летать из нашего города в  Африку
и Южную Америку, не говоря уже... ну, например, о Европе. В  Европу-то  уж
запросто будут летать.
   Вот только почему классная руководительница время от времени  тихонечко
прерывала  нас  и  словно  бы  пыталась  направить   в   каком-то   другом
направлении? И не восстановить теперь в памяти то,  что  она  говорила,  а
все-таки что-то в душе осталось. О душе-то мы стараемся говорить поменьше.
Вообще почти что не говорим. Да и что о ней говорить. Так и до любви можно
договориться. Девчонки из женской школы уже и так пытаются втянуть  нас  в
свой драматический кружок. Да только ничего у них не  выйдет.  Нам  нельзя
отклоняться от цели. Сначала драматический кружок, потом танцы,  провожать
их надо с праздничных вечеров, разговаривать о чем-то. А время будет идти,
идти и когда-нибудь окажется, что его не хватило.
   Нет. Раз уж мы решили построить новый мир, то на пустяки отвлекаться не
стоит.
   Фонарей на улицах мало. Да и те  мотаются  из  стороны  в  сторону  как
ошалелые. И так в глазах рябит, а тут еще тени от фонарей мечутся. Да и не
нужны мне фонари. Я ведь здесь все знаю наизусть, с закрытыми глазами могу
идти, даже спиной вперед.
   Я еще окончательно не выбрал, за что возьмусь после окончания школы: за
телевидение, за авиацию или за городской транспорт. Ну да время есть.  Тут
главное - не  прогадать.  Телевидение,  конечно,  хорошо.  Да  вдруг  есть
что-нибудь более интересное! Астрономия, например... Астрономию мы еще  не
проходили, но я уже сам изучил ее. Даже телескоп начал делать, но не нашел
большого увеличительного стекла. А труба из картона ведь уже была склеена.
Выдвигающаяся, крепкая. Астрономия меня привлекает. Во-первых,  через  сто
лет люди полетят в космос, а я им карты  планет...  Пожалуйста,  вот  вам!
Здесь овраг на планете, там пустыня, а еще дальше каналы с  водой.  Только
сначала возьмите пробу, можно ли ее пить, эту воду. Нет,  сто  лет  -  это
слишком долго ждать. И хотя я проживу, конечно, больше, чем сто лет... Все
равно. Вот если бы люди пораньше полетели к  планетам!..  Можно,  конечно,
поступить в медицинский, чтобы  научиться  пересаживать  сердце  или  даже
целую голову. Но нет. Мне легче самому нарочно порезать руку,  чем  видеть
рану другого человека. Крови не переношу. С медициной, кажется, все  ясно.
А вот если самому начать  конструировать  космические  корабли,  чтобы  не
через сто лет они появились, а через тридцать. Тут тоже  загвоздка.  Сиди,
черти, а черчения-то у нас в школе нет и не будет. Учителя такого не могут
найти. Да и готовальни с рейсфедером у меня нет. Раз  готовальни  нет,  то
космический корабль вряд ли построить. Вот черт! Из-за такого пустяка! Жди
теперь сто лет!
   Да и с телевидением не лучше.  Где  взять  паяльник?  В  школе-то  есть
четыре штуки. Большие, лудильные, но это  даже  лучше.  Уж  если  нагреешь
хорошо, так сразу все припаяется, как надо. На сто лет.
   Снег набивается в боты и ботинки. Снег холодит мне лодыжки.  Но  сейчас
это даже приятно. Ноги слегка мерзнут и от этого  голова  работает  лучше.
Можно даже снять шапку, чтобы проветрить голову. Ха-ха! Проветрить голову.
Как класс в школе. Открыл форточку и проветрил!
   Жаль, что нельзя делать все сразу. Вон кто-то тащится  по  сугробам,  а
был бы трамвай - садись и поезжай куда надо. У него рельсы. А рельсы-то не
заметет в такую погоду? Снегоочиститель надо придумать. Чтобы трамвай  шел
и сам рельсы от снега чистил.
   А  что  это  нам  классная  руководительница  говорила?  Что-то  там  о
доброте... О чем тут говорить! Надо вот только мир  заполнить  техникой  и
все. Пусть она сама все делает, а человек тогда и станет добрым. Чего  ему
сердится, если за него все другие делают? Нажал кнопку  -  еда  появилась.
Нажал другую - брюки тебе дают, клеши матросские, например.  Вот  здорово!
Нажал кнопку - а тебе в сумку килограмм  хлеба  или  нет...  целая  булка,
тяжелая, черная, с такой вкусной хрустящей корочкой!
   А это здорово - весь мир из кнопок. Да их и  нажимать  не  надо.  Можно
ведь сделать так, чтобы  кнопки  нажимала  какая-нибудь  машина.  И  всего
одна-единственная кнопка!. Нажал ее, и всем хорошо. Все даже и  не  знают,
что кто-то за них нажал кнопку. Да только мне это не  трудно.  Пожалуйста!
Живите на здоровье. Летайте в Африку, катайтесь  на  троллейбусе.  Кушайте
хлеб. А к праздникам машина выдаст  печенье  и  конфеты-витамины,  которые
называются - драже.
   А что, если все захотят нажимать ту единственную кнопку?  Очередь,  что
ли, установить? И так кругом очереди. Да и ждать долго. Нет.  Уже  если  я
кнопку изобрету, то я ее и нажимать буду. А если  надоест,  тогда  могу  и
другому дать. А если их много, других, желающих? Как выбирать-то? Знакомым
- это понятно. Да и то не всем. А что же с другими? Вдруг они так захотят,
что отберут кнопку и меня близко к ней не  подпустят,  Запасную,  что  ли,
сделать? Так ведь могут и запасную отобрать. Драться тогда с ними за  свою
кнопку? А что... Пусть только попробуют! К дракам  мне  не  привыкать.  Уж
что-что, а драки... Нехорошо как-то все же получается. Придумал так, чтобы
всем было хорошо, а из-за этого "хорошо" люди драться будут!  Вот  тебе  и
понапридумывал! Много хватанул. Теперь отрабатывай  назад.  А  вот  сделаю
один троллейбус и буду на нем кататься. Людей возить буду.  Кто  желает  к
Лагерному саду? А вам до Михайловской рощи? Нет, туда троллейбус не  идет!
Почему, почему?! Потому что не  может  троллейбус  возить  людей  сразу  в
разные места! Ах, почему он всего один? Потому что один, да и все! Хотите,
так сделайте себе другой! Не можете? И я не могу!
   Нет, что это я? Ведь я все могу... Все!
   Говорят, что дома эти скоро сносить будут. А на  их  месте  пятиэтажные
построят. Это сколько же в каждом доме тогда будет жить людей? Сколько  же
в таком доме квартир? Сто или больше? Нас вот шестеро. Комната да кухня...
Шестьсот человек в доме?! Ничего себе! А рядом еще и еще! Да они  как  все
вывалят из своих квартир, так и по улице не  пройдешь.  Куда  же  это  мне
народ пораспихать?
   Может, все же, автобус или трамвай? Да сделаю я,  сделаю  вам  трамваи.
Сколько надо, столько и будет!
   Вам куда?  На  Кирова?  Идет,  идет  по  Кирова!  Садитесь...  Нет,  на
Ключевскую не идет. До Батенькова и обратно.  Почему,  почему?  Да  сделаю
сейчас, сделаю!
   Так... Там же линию не провести. Дома сносить надо. А где  их  строить?
Здесь вот? И сюда, значит, трамвай тоже надо пускать?
   Я, дяденька, не дурак, но если вы хотите попробовать сами,  пожалуйста.
Хватит с меня трамваев и троллейбусов!
   Я выскакиваю из трамвая, который сам  же  завел,  не  знаю  куда.  Ага.
Площадь! Площадь. Рельсы, провода,  трамваи,  троллейбусы,  автобусы,  еще
эти, как их, такси!  Что  творится!  Все  перепуталось,  чуть-чуть  только
кого-то не задавили. И какой дурак все это понапридумывал? Я? Ну уж нет!
   Я проталкиваюсь сквозь толпу. Куда это  она?  А,  в  магазин  прет.  За
телевизорами, что ли? Ну да!  Телевизоры  привезли.  Большие!  Один  и  не
унесешь. Вдвоем надо тащить.
   А вот эти, наверное, из  Африки  прилетели.  Или,  наоборот,  в  Африку
летят. А у самолетов крыльев нет. Космический  корабль  садится  прямо  на
площадь. Еще миг, и раздавит он площадь своей громадой. А  тут  еще  школы
сделали смешанными и сиди теперь за партой с девчонкой!
   Да что же это делается?!
   Мальчик, эй, мальчик!
   Я не мальчик! Какой я вам мальчик?!
   Мальчик! Эй, мальчик! Что это ты такое  натворил?!  Трамваи,  автобусы,
такси, троллейбусы, а светофоры не поставил!
   Какие такие светофоры?
   Такие! Чтобы каждая машина знала, куда и когда ей можно ехать.
   Не знаю никаких светофоров. Не было у нас в  городе  светофоров.  Пусть
милиционера поставят на площади. Он и разведет всех.
   Милиционера?  Ты  кашу  заварил,  а   теперь   милиционер   пусть   все
расхлебывает?
   Да ничего я не заваривал!
   Не заваривал? А ну-ка, посмотри в трубу!
   Я смотрю в телескоп, но, кроме бешеного движения снежных вихрей, ничего
не вижу.
   А погодой ты можешь управлять?
   Погодой?
   Ну да! Погодой.
   Могу. Чего тут...
   Метель им мешает. Убрать  метель?  Это  я  могу.  Сейчас  сделаю  такое
солнышко, что загорать можно будет.
   Не вздумай! Утопишь людей в такой воде.  Ишь  ты,  снег  ему  растопить
захотелось.
   Так ведь я же для вас стараюсь! Одну-единственную кнопку  хотел!  Чтобы
нажал, и все готово, все, как надо, все, что надо!
   А ты хоть людей-то спросил, что им надо?
   Чего их спрашивать? Я и сам знаю, что им надо.
   Знаешь? Ты все знаешь...
   Да! Знаю.
   А ведь я, кажется, ничего не знаю. Даже того, что мне самому надо, и то
не знаю. Ну, шаровары из сатина на лето. И чтобы  пояс  был  широкий.  Ну,
картошки побольше. Дрова чтобы без очереди продавали.  А  то  стой  каждую
неделю. Ну, чтобы все уметь. Мир чтобы по-своему  переделать.  Чтобы  всем
хорошо было.
   Да что это такое - хорошо?
   Хорошо? Хорошо и все! Всем чтобы хорошо!
   Да-а... Тебе позволь  сейчас  осуществить  свое  хорошо,  так  ты  дров
наломаешь!
   Ничего я не наломаю!
   Из толпы я выбрался. Вернее, я уменьшил ее, эту толпу. Не надо  никаких
пятиэтажных домов с колоннами. Сразу и посвободнее стало. И троллейбусов с
трамваями никаких не надо. Ведь народу-то меньше, раз нет  больших  домов.
Вот пусть и ходят ножками. Да никто из них никогда и не ездил ни на  каких
автобусах  и  такси.  Такое  время.  Лошадей  уже  нет,  а  машин  еще  не
понаделали. Вот когда я вырасту и... Ладно. Это  все  я  потом  сделаю.  А
сейчас не надо ни Африки, ни Америки... Нет, вот этого-то  жалко.  Как  же
без стран, в которых так хочется побывать?
   Давай убирай всю свою чертовщину! Куда только милиция смотрит?
   Фигу! Милицией меня не испугаешь.
   Но  и  желание  переделать  мир  по-своему  пропадает.  Не  то,   чтобы
пропадает... Нет.  Мир-то  я  переделаю.  Но  сначала  нужно  узнать,  что
требуется этому миру. Правду говорила классная  руководительница:  сначала
пойми людей. Нет, не говорила она этого. Она таких громких слов вообще  не
говорит. А просто... То посмотрит как-то странно, и сразу становится ясно,
что ты что-то не то делаешь. То песенку споет. Куплет или того меньше.  Да
и песню какую-то не такую, какую нам  положено  слышать.  А  послушаешь  и
страшно  становится.  Страшно  оттого,  что  ты  понял  какую-то   истину,
высказанную не в лоб, не прямо. Тебе только намекнули, а ты взял и  понял.
Оттого и страшно, что ты сам что-то понял. Понимать - страшно. Это значит,
что ты уже за что-то отвечаешь, раз понял. Ладно. А то еще просто покачает
головой, и стыдно становится. Вроде бы ты ничего такого не сделал,  а  все
равно стыдно. Позже и поймешь, что действительно что-то сделал не так.  Мы
все без нее жить не можем. Без нее и без географички, да еще  француженки.
Они все разные, но что-то в них есть  общее.  Что?  То,  что  они  уже  не
считают нас за детей? То,  что  они  как-то  делают  так,  что  мы  учимся
отвечать за свои действия? Тем, что они верят в нас,  что  ли?  Чем,  чем,
чем? Вот это загадка! И не отгадать мне ее за всю свою жизнь.
   И страшно, что они могли не встретиться нам. Могли  же  меня  отдать  в
другую школу, за железнодорожную  линию.  Вообще-то  нет.  Туда  наших  не
записывают. Значит, что? Значит, я обязательно должен  был  встретиться  с
ними? Значит, мне всю жизнь везло! Везло, что  я  приехал  в  этот  город.
Везло, что я сейчас учусь именно в девятом классе!
   Хорошо, что я еще не могу переделать мир  по-своему.  Но  фантазировать
могу. Уж эти-то трое любят, чтобы  мы  фантазировали.  Но  и  знали  тоже.
Знать, чтобы фантазировать!
   А та площадь... Была она на самом деле или нет? Были пятиэтажные дома с
колоннами или нет? И трамваи и троллейбусы?
   Да если это все только в моей  голове,  то  уж  я  бы,  наверное,  смог
распорядиться так, чтобы всем было хорошо.  И  чтобы  космические  корабли
летали, и машины друг на друга не наезжали, и хлеба было у всех вдоволь, и
маму не гоняли каждый год на сельхозработы!
   И отец бы не...
   Значит, это все было! Было! Хоть на миг, но было! Я создал  мир  таким,
каким хотел, да только ничего хорошего из этого пока не вышло.
   Стыдно. Так стыдно. Казалось ведь, что я все знал, все предусмотрел,  а
выяснилось, что даже такой мелочи, как светофор, не мог выдумать.  Да  что
светофор!  Люди-то,  люди-то  куда  рвались?  Они  же  рвались  из   этого
созданного мною мира, хотя в нем на каждого  было  по  булке  хлеба  и  по
шароварам с широким поясом. Ну, шаровары-то, впрочем, это только для  нас,
взрослые не очень ими прельщаются.
   Я чувствую, что стало  холоднее.  Но  ветер  все  так  же  метет  снег,
закручивая вихрями верхушки сугробов. Носки  в  ботинках  промокли  и  уже
заледенели.
   Надо  идти  домой,  но  стыдно.  Ведь  никто  там  не  знает,   что   я
нафантазировал, а все равно стыдно.
   Взялся и не справился.
   Но у меня-то еще есть время. Все равно попробую. А вот отец уже  ничего
не сделает. Тоже был фантазером, как мама говорит. Чудил и выдумывал  черт
знает что.
   Но у меня получится!
   Получится!
   Я вот только подучусь немного... Немного...
   Тоска в душе после всего, что со мной сейчас произошло.  Может,  зря  я
затеял эту переделку мира? Может,  у  меня  и  через  сто  лет  ничего  не
получится? Ну нет! Чтобы никогда никто не увидел  далекие  миры  в  других
галактиках? Чтобы люди сутками толклись в очередях? Чтобы  и  другие  отцы
пьянствовали от тоски и от того, что сами не смогли переделать мир?
   Ну нет! Нет! Не зря. Не получилось у меня? Пока не получилось. И завтра
не получится. И послезавтра! Но уж потом-то должно  получиться.  Да  и  не
один я. Не  один.  Нас  целый  класс!  И  еще  три  учительницы:  физичка,
географичка и француженка!
   Долго же я шел сегодня из школы...
   Никогда не закрывающаяся  калитка  нашей  ограды,  расчищенное  крыльцо
одних соседей, заметенное - других, третье - наше. Его тоже замело.  Ясно.
Мама ушла на работу. Трое "сидят по лавкам". А отец...
   Я  вхожу  в  квартиру,  сбрасываю  с  ног  промерзшие   боты   "Прощай,
молодость!", снимаю шапку и телогрейку. На кухне  холодно  и  темно.  Чуть
приоткрыта дверь в комнату. Оттуда доносятся голоса моих  младших  сестер.
Они боятся выглянуть на кухню. Зря я так долго задержался. После физкружка
нужно было сразу идти домой. На кухне возле кровати лежит  отец  и  что-то
мычит в пьяном бреду. Его-то и боятся сестренки.
   Я пытаюсь приподнять его и перевалить на кровать.  Да,  отец  сломался.
Трезвым я его почти не вижу. Когда меня нет дома, он куражится над  мамой,
бьет иногда посуду, но это редко, чаще  поет  и  плачет.  А  утром  прячет
глаза, пьет холодную воду из кадушки, кряхтит,  иногда  рисует  на  печной
дверце  крест  и  клянется,  что  пить  больше  не  будет,  но  к   вечеру
возвращается домой снова пьяным. Напиться - денег не надо,  говорит  мама.
Да он все реже и реже приносит домой деньги.
   Я все-таки переваливаю его на кровать. Только  бы  он  не  открыл  свои
налитые сейчас кровью глаза.  Только  бы  он  не  начал  свои  бесконечные
разговоры-крики, разговоры-жалобы. Только бы... Но сегодня он спит...
   Я захожу в комнату. Под потолком лампочка, вдоль стен  кровати,  комод,
стол, за которым я готовлю уроки, а мама шьет. Три  головастика  поднимают
на меня глаза и смотрят выжидательно, настороженно. Ведь я сейчас  затоплю
печку, накормлю их картошкой и вареной кетой, расскажу сказку. Без  сказки
они не лягут спать.
   Ну что, малышня?!
   Говорить можно громко, отец все равно не проснется.
   Словно сигнал подал я им, и они начинают вдруг кричать прыгать, толкать
друг друга, лазить по мне, как по столбу.
   Я немного подыгрываю им. Пусть побесятся, пусть отойдут, развеселятся.
   А теперь марш чистить картошку!
   Чистить они еще, конечно, не умеют, да это и не важно. Я сам начищу, но
пусть они думают, что помогли мне. А когда-нибудь  у  них  это  получится.
Дрова для топки  приготовлены,  лежат  аккуратно  сложенные  возле  печки.
Маловато, да ладно. В сарае дров уже нет. Завтра я возьму большие  салазки
с коваными полозьями и поеду за дровами к ларьку, что  расположен  в  трех
кварталах от нас. Я могу привезти почти полкубометра, если  только  хватит
денег.
   И вот уже кипит в  котле  картошка,  и  начинает  пускать  вкусный  пар
рыба-кета, наша беда и  выручалочка,  как  говорит  мама.  Соль  и  крупно
нарезанные  ломти  черного  хлеба  на  столе.  Будет   и   чай   и   комок
сладких-пресладких слипшихся конфет под названием "Фруктовый букет".
   Все будет. Все!
   И телевизоры, и космические корабли. И троллейбусы, и дома, в которых у
каждого человека будет своя комната. И театр, и объемное кино. И  хлеб,  и
ботинки. И речка для ребятишек. И ягода летом, и лыжи  зимой.  Все  будет.
Мне бы только узнать, что же самое главное нужно людям.  Самое,  самое!  А
там уж им недолго ждать.  Учиться  осталось  полтора  года.  Полтора  года
учиться, а после этого - делать. Делать, делать, делать! Свой  сегодняшний
конфуз я запомню надолго. Я уже  чувствую,  что  же  самое  главное  нужно
людям. Чувствую. Не могу только сформулировать. Ну  да  ладно.  Главное-то
ведь, чтобы это было в сердце, говорит мама. Переверни,  сын,  мир  кверху
тормашками, просит отец. Главное - чтобы  ты  был  человеком,  скажут  три
учительницы. Человеком? А я кто? Таракан, что ли? Да нет,  так  в-лоб  они
ничего не скажут. Они, может, вообще  ничего  не  скажут,  а  ты  сам  это
почувствуешь. И останется что-то в сердце на  все  сто  лет,  которые  мне
предстоит прожить. И буду думать я, и покажется  мне,  что  я  уже  что-то
понял.
   Но вот ужин готов. Еще  пять  минут  и  нужно  будет  начинать  сказку.
"Жил-был Иванушка-дурачок. И пришло ему в голову, что мир устроен плохо. И
решил он сделать его лучше. Да вот только пока не знал..."
   Сделаю! Все сделаю. Ну, хоть попробую. Зачем и жить,  если  все  так  и
останется. Пусть будет лучше.



   3. МАРТ

   Ночью  выпал  снег,  а  сейчас  ясно,  солнечно.  Снег  слепит   глаза,
заставляет жмуриться,  на  мгновение  оборачиваться  назад.  Здесь,  между
главным корпусом института и десятым, на тротуарах полно  народу.  Перерыв
двадцать минут. И нужно успеть пробежать полтора  километра,  раздеться  и
занять в аудитории место повыше. Я всегда сижу на "галерке", сам  не  знаю
почему.
   Время-то какое! Ясно, что зима кончается. И самой зиме это понятно. Вот
и хочет она уйти в блеске и ослепительном сиянии, запечатлеться  в  памяти
людей яркой, нарядной, теплой. И это ей удается. Сегодня уже  стерлись  из
памяти морозы и бураны, метели и бешеные ветры без снега.  Белизна  вокруг
изумительная, потрясающая. Жаль, нет времени забежать в Лагерный сад и там
с обрыва вдохнуть красоту бесконечного снежного простора. Да, в  общем-то,
и не жаль. Я ведь видел это и еще сто раз  увижу.  Я  еще  столько  увижу,
узнаю, почувствую! Вот если бы _она_ согласилась после лекции побродить со
мной по Лагерному саду... Да только что ей до меня?
   Я иду быстро. Я и вообще-то не умею тихо ходить.  Прищуриваю  глаза,  с
силон вдыхаю чуть-чуть морозный воздух. Он пьянит, этот воздух. Настроение
какое-то окрыленное, невесомое. Это все  зима.  Это  все  весна.  Это  все
_она_.
   Никогда я не пылал любовью к начертательной геометрии. А вот ведь прусь
на лекцию с радостью. Наша  группа  растянулась,  наверное,  на  километр.
Никого не видно рядом из наших. Только что была лабораторная по физике.  А
теперь вот начерталка.
   Я не сознаюсь себе, но ведь бегу еще и потому, что могу обогнать  таким
образом больше студентов,  так  выше  вероятность  встретить  знакомых  из
других групп, встретить...
   - Привет, - говорю я и не успеваю промчаться дальше.
   Ответный "привет" чуть притормаживает меня.
   - Ты куда так торопишься?
   Это "почти что приятель" из _ее_ группы. Он  почти  что  и  _ее_  друг.
Парень крепкий и с юмором. Но есть в нем что-то жестокое, цепкое,  хищное.
"Я тебе морду набью", - сказал он  однажды,  когда  в  коридоре  девичьего
общежития были танцы, а я долго не отпускал  _ее_,  и  на  попытки  других
кавалеров пригласить ее  на  танец  решительно  отвечал:  "В  другой  раз,
ребята. В другой раз!" Морду он мне, конечно, не набил.  Шутка  это  была,
шутка. А вот "почти что приятелем" почему-то стал. И в комнате нашей  стал
своим. И в столовой, если стоял впереди, призывно махал мне рукой, сообщая
этим, что занял на меня очередь. И в  конькобежную  секцию  зачем-то  меня
втянул, хотя сам вскоре оставил ее.
   - Привычка, - отвечаю я.
   - Надо избавляться от дурных привычек.
   - Да что ж тут дурного? - Вот он уже втянул  меня  в  глупый  разговор.
Вместо того, чтобы отшутиться, я начинаю на "полном  серьезе"  доказывать,
что ходить быстро целесообразнее.
   Я теперь иду медленно, но все же  чуть  быстрее  других.  В  пятидесяти
шагах идет _она_, но "почти что приятель" не позволяет мне ее догнать.
   - Да не торопись ты, - увещевает он. - Успеем.
   - Не привык так ходить.
   - Привыкнешь, - обещает он. - А ее ты сегодня не узнаешь. Брюнетка  она
у нас сегодня. Ха-ха!
   - Да? - В моем голосе не то вопрос, не то растерянность.
   - Покрасилась. Но вообще-то ты не теряй времени зря, а то ведь мне  это
дело может и надоесть.
   - Какое дело? - Вот ведь, только глупые фразы приходят  мне  в  голову.
Вернее, в голову-то приходят вроде бы  и  умные,  а  вот  вслух  я  говорю
сплошные глупости.
   - А то самое дельце-то!
   Да только я его уже не слушаю. Ишь ты... Покрасилась!  Конечно,  черный
цвет волос ей больше идет. И не то, чтобы в  душе  я  поощряю  всякую  там
косметику и крашение а просто... просто она и  должна  была  быть  черной.
Такой я себе ее представляю.  Ведь  думал,  думал  я,  что  ей  еще  надо,
немного, чуть-чуть, чтобы стать настоящей принцессой. Вчера вот вечером за
переводом английского вдруг и понял: к ее матовому  белому  цвету  лица  и
пепельным глазам нужны черные волосы. А она словно почувствовала это.
   Впрочем, "почти что приятель" может и пошутить. Но ведь он не мог знать
мои мысли. Никто этого не  мог  знать.  Да  нет,  все  так  и  есть.  _Она
слушается_ меня. Другого слова я не могу подобрать.  _Слушается_.  И  хотя
встречаемся мы не очень часто, общие лекции не в счет, да и отношения наши
вполне обычны между однокурсниками (потанцуем иногда, побродим  по  улицам
или Университетской роще, да еще раза два мне  удавалось  проводить  ее  с
факультетского вечера), несмотря на это, она меня _слушается_.
   Это началось с самого первого дня, с первой лекции. И не лекции даже, а
общего собрания, потому что наша студенческая жизнь началась с колхоза,  с
сельхозработ. Так вот. Я  еще  и  свою  группу-то  как  следует  не  знал.
Аудитория амфитеатром, крутая, светлая. Через ряд  сидит  какая-то...  Вот
ведь чуть слово "пигалица" не вырвалось. Волосы какие-то линялые,  прямые.
Лица я еще не  видел,  но  уже  представлял:  нос  картошечкой,  на  щеках
веснушки, рот большой, глаза белесые,  веки  без  ресниц.  Я  так  увлекся
составлением ее портрета, что даже не слушал, что это там вещает  декан  о
нашем предстоящем трудовом подвиге. Я хоть и горожанин,  но  еще  в  школе
достаточно наездился на осенние сельхозработы. И ничего  там  непривычного
или нового для меня не могло быть. Не знаю уж, как другим...
   И вот я сижу и нахально смотрю ей в затылок. Сам понимаю, что нехорошо,
подло даже, а ничего не  могу  с  собой  поделать.  Притягивает  она  меня
чем-то. В душе смех, веселость  какая-то  идиотская.  А  потом  вдруг  как
что-то  грохнется!  Оборвалось  что-то  в  душе.  Тут  она  и  оглянулась.
Наверное, почувствовала мой взгляд. Головой  кивнула,  как  бы  спрашивая:
тебе чего? Я медленно пожимаю  плечами.  Да  так,  ничего.  А  нос  у  нее
действительно картошечкой, на лице веснушки, рот большой,  глаза...  Глаза
пепельные-пепельные! Поразительные глаза. Она  еще  раз  кивком  спросила,
какого черта мне от нее надо?! Я отвернулся, потом мельком взглянул  в  ее
сторону. Все еще смотрит. Но в глазах уже раздражение,  ярость.  Я  уронил
ненужную мне сейчас ручку, которую зачем-то вертел в  руках,  и  полез  ее
искать.
   А потом я встретил эту девушку в коридоре. Вся их группа, наверное, тут
стояла. Росту девушка была  небольшого,  фигурка  мальчишеская,  без  этих
самых...  ну...  понятно...  Платье   школьное,   туфли   простенькие.   И
ничего-ничегошеньки особенного. А  вот  во  рту  у  меня  пересохло,  ноги
ватными стали. Все вокруг галдят,  о  чем-то  спорят,  предлагают  что-то,
старосты с какими-то списками бегают. А мне... Да я ничего и понять-то  не
могу. Ну, была бы красавица. Красавицу-то ведь я себе представляю.  А  тут
ведь ничего особенного. Прохожу мимо.  Вид  напускаю  на  себя  совершенно
безразличный. Вроде, я уже к лопате примериваюсь,  чтобы  картошку  начать
копать. Слышу, догоняет. "Ты что?" - "А?" - "Ты что на  меня  пялился?"  -
"Да ничего я не пялился". - "Понравилась? Ну скажи, понравилась я тебе?" И
это на виду у всего потока! И вот ведь что нужно было мне сделать: плюнуть
на  все,  неприступность  свою,  рисовку  бросить,   сказать,   выдохнуть:
понравилась. И не бросаться  обнимать  или,  скажем,  целовать,  а  просто
сказать: очень! А что же я? Стою болван болваном, чувствую,  что  краснею,
просто заливаюсь краской. И кажется мне, что все только на нас и  смотрят,
ждут, что я брякну, чтобы оглушительно засмеяться. "Да нет, - мямлю я, - я
просто..." - "Ну что просто, что просто-то?" - "В  колхоз  вот  еду..."  -
"А-а..." И все. Повернулась и пошла к своим. Плечики худенькие, и кажется,
вздрагивают. Нет... Смеется чему-то со своими. Ясно.
   Из колхоза мы вернулись через полтора месяца. Мы были в разных деревнях
и ни разу не встречались. Но я думал о ней. Все время думал о  ней.  Я  ее
конструировал. Специальность наша будущая  -  конструкторы-дизайнеры.  Что
это такое, я еще толком не понимаю. А вот слово "конструировать" нравится.
Вот я и конструировал. В мыслях, конечно. Времени было достаточно. Темнело
быстро, шли нудные дожди. По вечерам сидим по избам  и  режемся  в  карты.
Шахматы-то никто не догадался с  собой  захватить,  а  карты  продавали  в
магазине. Значит, так, думаю, ты меня, вроде бы, как поразила. Допустим. А
чем? Красотой? Умом? Так я с тобой и двух слов не  сказал.  Характером?  В
характерах я и вообще-то не очень разбираюсь. Сам не знаю, чем. Влюбился!
   Да, да. От себя, по крайней мере, скрывать  это  не  стоило.  Она  была
самая лучшая, самая красивая. Она стала в моих мечтах  чуть  выше  ростом,
волосы ее волнами спускались на плечи. Исчезли веснушки. Нос  тоже  как-то
неуловимо  изменился.  И  даже  чуть  большой  рот   казался   единственно
естественным на ее таком милом лице.
   И вот мы встретились на лекции. Не  специально,  конечно.  Да  и  слово
"встретились" - неверно. Просто мы оказались на лекции  недалеко  друг  от
друга. Я видел, куда она села, а мне удалось захватить место чуть  повыше,
через два ряда. Я старательно записывал все, что говорил лектор.  Опыта  в
этом деле у меня никакого не было. Но писать  было  надо,  все  писали.  Я
старался не смотреть на _нее_, от этого было только  хуже.  Я  чувствовал,
что мое поведение неестественно. Она обернулась и покачала головой, словно
я ей мешал. Я дернулся и начал что-то быстро писать, совсем уже ничего  не
соображая.
   Дело в том, что она была та самая. Уже  не  замухрышка  и  пигалица,  а
красавица. Веснушки с ее лица действительно исчезли. Конечно, осень. В это
время они и должны исчезать или быть не так уж заметными.  У  нас  у  всех
пообветрили лица, огрубели, а у нее кожа лица была чистая, матовая. И нос,
и губы, все, все в ней было так, как я себе представлял. Она _менялась_.
   В перерыве между лекциями она сама нашла меня, спокойно  поздоровалась,
расспросила о колхозе и посоветовала не пялиться на нее во  время  лекций.
Причем, все это было подано как шутка, чуть ли не поощрение. Мы, вроде бы,
даже сразу стали друзьями.  Но  только  я  чувствовал,  что  все  пропало,
развалилось, сгинуло. Так спокойно, как она, можно  было  разговаривать  с
любым.
   А потом началась размеренная студенческая жизнь:  лекции,  практические
занятия,  лабораторные  работы,  тысячи  по  английскому,  коньки,   лыжи,
праздники, танцы, театр, кино...
   А меня уже несло вскачь. Ничего я не мог  с  собой  поделать.  В  своих
мыслях я наделял ее все новыми и новыми качествами. Я даже дошел до  того,
что в новогодний вечер представил ее в каком-то королевском наряде. И  она
действительно явилась в нем. Она выделялась среди всех.  Ведь  маскарадных
костюмов почти ни у кого не было. Я танцевал с ней вальс, и  она  сказала:
"Спасибо! Не за вальс..." За что же?
   Девушки из нашей группы рассказывали, что у нее не было этого платья из
бархата и парчи ни до, ни после,  вечера.  Какой  бархат,  какая  парча  в
студенческом общежитии?! Но у нее все откуда-то бралось, а потом бесследно
исчезало. И если я хотел видеть ее  в  развевающемся  алом  плаще,  она  и
появлялась в нем, и плащ развевался, несмотря на то, что ветра не было.
   Она как-то очень быстро стала  центром  всего  курса,  а  я  бултыхался
где-то на его окраине. Она и экзамены в зимнюю сессию  сдала  блестяще.  А
как же иначе, думал я. И хотя к экзамену по физике она не готовилась  (моя
вина; погода стояла снежная, теплая, и мы с ней бродили по городу  с  утра
до вечера), она и его сдала на отлично. Я, конечно,  уверял  ее,  что  она
сдаст, я даже ей что-то объяснял, потому что мне физика давалась легко, но
столь блестящий успех ее напугал.
   Мы то сближались с ней, то отдалялись, ей было "некогда",  хотя  в  это
время она ходила на танцы с кем-нибудь другим. Не любовь, не дружба. А так
- мучение одно. И чем дальше,  тем  лучше  я  понимал,  что  она  начинает
специально, сознательно сторониться меня. Я ее чем-то пугал.  Однажды  она
сама это сказала.
   "Тебе бы очень пошли черные волосы", - сказал я ей вчера. Она  даже  не
засмеялась. Она уже, кажется, ненавидела меня.
   И вот "почти что приятель" утверждает, что она действительно  выкрасила
волосы в черный цвет.
   В раздевалке десятого корпуса я  вижу,  как  она  встряхивает  головой,
раскидывая свои черные, жгуче-черные  волосы  по  плечам.  Подруги  что-то
говорят ей, смеются. А она - каменная. Ее словно и  нет  здесь.  Случилось
что-то, случилось!
   В перерыве ко мне подошел "почти что приятель" и сказал, что она  хочет
поговорить со мной после лекций.  А  он  сам  надеется,  что  после  этого
разговора  я  не  буду  столь  часто  маячить  у  него  перед  глазами   и
преследовать ее. Я ему сказал: ничего не обещаю. А он мне: смотри!
   А снег  все  так  же  блестит,  слепит  глаза,  сверкает.  Чистота  его
необыкновенная, чарующая.
   Мы идем с ней по бульвару. Так ей ближе к общежитию. И я чувствую,  что
она выбрала этот бульвар тополей, чтобы в любое мгновение сказать  "пока!"
и убежать.
   Сначала мы говорим о том о сем, о чем-то незначительном, постороннем. А
потом она вдруг заявляет:
   - А ведь ты мне тогда сразу понравился.
   - Да? - глупо спрашиваю я и, кажется, даже ухмыляюсь. Я уже знаю, что с
моих губ будут сейчас срываться одни банальности, глупости, но  ничего  не
могу с собой поделать. Такой день сегодня, что ли? - Только тогда?
   - Нет, не только. - Она говорит искренне, словно хочет  выговориться  и
больше не возвращаться к этому. - И позже тоже.
   - Позже... А что же... сейчас уже нет?
   - Да, сейчас уже нет.
   Снег поскрипывает под ногами. Солнце светит нам в спины. И мир искрится
уже не так празднично, как раньше. Песком посыпают проезжую  часть  улицы.
Она чернеет.
   - Что ж... - говорю я.
   - Да нет, ты ничего не понял. И этот твой друг тут ни при чем.
   Она имеет в виду моего "почти что приятеля".
   - А кто при чем?
   - Кто? Ты сам.
   - Я?
   - Ты, ты! - Она останавливается и смотрит мне в  глаза.  Зрачки  у  нее
сейчас маленькие-маленькие. Ну да, это от солнечных  лучей,  от  света.  И
глаза пепельные-пепельные, как моя сгоревшая мечта. Я даже различаю в  них
самого себя, маленького человечка. - Ты думаешь, мне вся эта красота очень
нужна?
   - Какая красота?
   - И волосы по плечам, и греческий нос? - Нос у нее вовсе не  греческий.
- Меня уже девчонки в общежитии затюкали. Скажи да скажи, как  это  все  у
тебя получается? А у меня все само собой получается. Я ничего не делаю.  И
волосы вчера не красила. Это все ты!
   - Я?
   - Ты, ты! Не знаю уж как, но только это все  ты  делаешь.  Ты  же  ведь
говорил, что я стану красавицей!
   - Говорил?
   - Говорил, говорил. Да если бы и не говорил, я все равно  чувствую.  Ты
хочешь, чтобы у меня исчезли веснушки, и они исчезают. Ты в  своих  мечтах
видишь меня принцессой, и я действительно ею становлюсь. Ты веришь, что  я
умница, и я блестяще сдаю экзамены. Если ты захочешь,  чтобы  я  научилась
летать, - я, наверное, полечу. Да только я не хочу всего этого! Понимаешь,
не хочу!
   - Не хочешь?
   - Нет. Не хочу. Это все не мое. Это все твои фантазии. Ты решил -  и  я
такой стала. Я  ничего  не  могу  с  собой  поделать.  Я  как  робот,  как
марионетка в твоих руках. Я живу и боюсь, а что  тебе  взбредет  в  голову
завтра?
   - Взбредет?
   - Да, взбредет.  Ты  думаешь,  я  страдала  от  того,  что  была  такой
пигалицей, как на первой лекции? Нисколечко. Я нравилась сама себе. Я была
такая, какая есть. И все, что мне нужно, я сделала бы сама. Даже покрасила
или сделала пластическую операцию.
   - Операцию?! - ужасаюсь я.
   - Нет, ты сейчас просто прикидываешься простачком. Ведь ты  делаешь  со
мной, что захочешь.
   Да, это кажется, так и есть. Ну, не совсем, что захочу,  а  только  то,
чтобы она была еще прекраснее.
   - А мне это не нужно. Я хочу быть сама собой. Почему ты тогда, в первый
раз, не сказал, что я тебе понравилась? Господи, как бы все  хорошо  было!
Все было бы хорошо... А теперь я тебя боюсь.  И  страх  этот  сжигает  мою
любовь. Мне даже с твоим другом легче. Ему хоть наплевать на то,  какая  я
есть.
   Страх? Чего же она боится?
   - Ты думаешь, это счастье - быть такой, какой ты захочешь? А вдруг тебе
когда-нибудь захочется, чтобы я стала дурнушкой? Вдруг ты меня  разлюбишь?
Что тогда? Что тогда?!
   - Да разве я могу разлюбить тебя?
   - Можешь, можешь! Ты и сейчас  любишь  не  меня,  а  свою  мечту,  свою
принцессу! Так и оставь меня. Я не хочу, не хочу!
   Она чуть не плачет.
   -  Прошу  тебя,  не  думай  обо  мне,   не   замечай   меня,   разлюби,
возненавидь... А  я  снова  стану  той,  что  была  раньше.  Ты  обещаешь?
Обещаешь?
   - Обещаю. - Я ошеломлен. Я даже не знаю, что я обещаю. В  моих  ли  это
силах?
   - Ну и хорошо. Спасибо тебе. Всего только полгода я и  не  жила.  Всего
только полгода. Но ведь это же не на всю жизнь? О господи,  для  чего  все
это? Так я пошла?
   А я смотрю на нее и вижу, как выбившиеся из-под вязаной шапочки  волосы
светлеют, блекнут. Медленно, неохотно.
   Она сама еще этого не видит.
   Я не хочу, не хочу!
   - Ну, пока? - говорит она.
   - Пока, - говорю я.
   Я стою один, приговоренный. Пусть будет так, как она хочет, пусть будет
так всегда! Пусть она явится завтра на лекцию  той  замухрышкой,  какой  я
увидел ее в первый раз! Пусть! Пусть все удивляются, сожалеют, успокаивают
ее. Пусть. И тогда я подойду, возьму ее на руки, скажу...
   Ах, опять я только о себе...



   4. АПРЕЛЬ

   Не люблю я этот месяц. Растает все,  грязь,  накопившаяся  за  полгода,
вылезет на божий свет. Но ее еще не  убирают,  потому  что  снова  повалит
снег, на день, на два. Присыплет все, скроет от глаз  человеческих.  А  на
следующий день снова грязь. Кучи мусора, прошлогодняя трава, листья, битые
бутылки, обломки старой мебели. Какое-то междувременье. Ни зима, ни весна.
Правда, в конце месяца обязательно бывает три-четыре теплых  дня.  Это  уж
как закон. А середина месяца...
   Слякоть на улице. Грязь непролазная.
   Я иду со своим другом. Мы работаем. Мы сами себя назначили Смотрителями
улиц.  "Конечно,  мы  работаем  еще  и  в  других  организациях.  Друг   -
инженер-конструктор, а я - врач скорой помощи. Там мы  получаем  зарплату,
но основной и он, и я считаем вот эту свою работу, за которую нам никто не
платит денег и которая не  предусмотрена  ни  в  одной  смете,  а  штатные
единицы не значатся ни в одном учреждении.
   Я не сразу пришел к этой работе. Сначала было другое.
   Однажды, еще студентов, судьба привела меня  в  ремонтную  организацию.
Работа была неквалифицированная, тяжелая.  И  вот  мы,  десять  человек  в
грязных робах, начали долбить отбойными молотками асфальт. Асфальт был еще
относительно нов и провалился лишь в нескольких местах, по  крайней  мере,
все близлежащие улицы  были  не  асфальтированы  вовсе,  и  грязь  с  этих
истерзанных  грузовиками  улиц   развозилась   по   дороге,   которую   мы
ремонтировали. Товарищи по работе  были  настроены  добродушно  и  даже  с
некоторым юмором, который, как я понял чуть позже, очень помогал совершать
бессмысленную работу, усыплял совесть,  как  бы  говорил:  знаем  мы,  все
знаем, но ведь и другие делают то же, не мы первые.
   А то, что мы не первые, я понял, как только раздолбил  квадратный  метр
асфальта и обнаружил  в  нем  семь  "культурных  слоев",  как  иногда  это
происходит с археологами, только слои  эти  разнились  друг  от  друга  не
веками, а лишь месяцами, неделями.
   Улица уже была золотая...
   Мы поставили предупреждающие заградительные щиты для транспорта и могли
спокойно потешаться над легковыми машинами, которые теперь были  вынуждены
объезжать ремонтируемый участок по непролазной грязи  ближайших  улиц.  Их
кидало и бросало, словно бочки по волнам, а пассажирам было не  до  смеха,
но их серьезные, озабоченные лица, привыкшие к таким мытарствам,  смотрели
на нас не с укором, а лишь с  мольбой,  беззвучной,  стыдливо  упрятанной,
потому что они знали, что город благоустраивается и становится все  краше,
а по утрам передают стандартную программу "Люби свой город", и,  прослушав
ее, люди надевают на ноги туфли, но попадают в грязь и  колдобины,  потому
что передача предназначена для людей, а не для улиц, и улицы о ней  ничего
не знают, лишь скрипят от боли, когда им вспарывают животы, как это делали
мы тогда.
   Мне казалось, что люди уже проиграли битву с улицами.
   Эта война, объявленная какой-нибудь улице или переулку  на  неделю  или
месяц, растягивалась на годы, обескровливая обе стороны, в результате чего
улицы не выдерживают и проваливаются и разбиваются вновь, но это поражение
и является их победой, а люди сдаются и покупают  резиновые  ботфорты,  но
это тоже не совсем поражение, потому что городская фабрика резиновой обуви
вынуждена   работать   с   перегрузкой,   и   это   стимулирует   развитие
промышленности, хотя уж очень отравляет воздух отходами, но это не в счет,
потому что уж чего-чего, а воздуху  у  нас  хватает.  Но  и  экологические
комиссии тоже не дремлют, хотя их работу я представляю  очень  похожей  на
нашу.
   Под полуметровым слоем  асфальта  начинался  гравий,  потом  глина  или
песок, потом еще что-то, что уже нужно было взрывать, а вот и то,  к  чему
мы так яростно стремились: чаще всего труба,  которую  нужно  заменить  на
другую, большего диаметра,  или  найти  течь,  или  передвинуть  трубу  на
полтора метра. И вот мы уже являемся  оплаченными  зрителями,  а  работают
экскаватор и бульдозер. И еще три экскаватора  и  дна  бульдозера  чего-то
ждут и уныло стоят рядом. В сторонке  расположилось  с  десяток  "Волг"  и
"Москвичей" с дремлющими водителями, уже привыкшими  ко  всему  и  поэтому
совершенно  не  любопытными.  А  руководители  отвечающих  за   ремонт   и
сохранность дорог предприятий (ох, и много же их!) стоят по краям  кратера
котлована,  подают  советы,  которые,  впрочем,   все   равно   невозможно
расслышать из-за грохота и лязга механизма с ковшом.
   А в горисполкоме стоит настороженная тишина, и работники его  объясняют
нетерпеливым посетителям почему-то таинственным и страшным  шепотом:  "Сам
на  аварии",  словно  он  у  постели  тяжелобольного,  всеми  любимого   и
почитаемого человека.
   А потом котлован неделями  заливается  водой,  но  однажды  о  нем  все
вспоминают и  опять  начинается  горячка  и  на  полпути  снова  наступает
оцепенение. Автобусы и легковые машины все месят грязь, и никому нет  дела
до рваной раны на животе улицы, а мы сидим и курим  и  сбрасываемся,  сами
знаете, на что. И пустые бутылки остаются на дне могилы,  которую  мы  так
доблестно вырыли,  все  равно  их  невозможно  сдать,  да  и  не  хочется,
подумаешь - мелочь! Ведь мы уже заработали  премиальные  и  пора  идти  их
получать.
   Рану заштопали. Кое-как, но все же заштопали. Все равно мы еще вернемся
сюда не раз. А нас уже  ждет  новая  работа,  если  только  ее  можно  так
назвать.
   Я бросил эту работу. И не потому, что мне надоело рыть землю и бегать в
магазины. Нет. Просто улицы запомнили меня. И стоило мне только  выйти  из
подъезда, как асфальт шарахался в  сторону  и  вопил:  "Вот  он!  Вот  он,
вспарыватель животов". И я точно знал, еще немного  и  разверзшаяся  улица
поглотит меня. Меня, потому что она знает только исполнителей. И я ушел...
   Ушел и тут же попал в открытый колодец, когда переходил  улицу,  но  не
разбился насмерть, а отделался  лишь  ссадинами  и  царапинами.  Это  была
месть. Но ведь я не умел летать! Хочешь,  не  хочешь,  а  мне  приходилось
ходить по улицам.
   Я заметил,  что  колодцы  теплосетей  и  канализации  почему-то  всегда
открыты. И были уже  несчастные  случаи,  и  один  мальчик  даже  разбился
насмерть, а может, и не один, но мне известен  только  этот  случай,  хотя
менее трагичных было предостаточно. Уж это-то я знал точно. В то  время  я
уже работал на "скорой". И я стал искать человека, который бы  отвечал  за
эти люки, который бы обязан был их закрывать. Я вовсе не хотел избить его,
я просто хотел наняться на работу, чтобы ходить по городу и закрывать  эти
ловушки. Но тщетно. Тут была какая-то загадка, фокус, тайна. За капканы не
отвечал никто. И я ничего не смог добиться. За ловушки, часто еще  скрытые
лужами, вот как сейчас, никто не отвечал.
   И я начал на свой страх  и  риск.  Сначала  я  проделывал  свою  работу
стихийно, без всякого  плана,  потом  составил  маршрут  и  радовался  как
ребенок, что чья-то жизнь спасена, пока  мне  не  пришла  в  голову  мысль
обойти  маршрут  с  начала.  Нет,  здесь  был  какой-то  заговор,   тайная
организация. Люки снова оказались открытыми. Моя работа имела смысл, но не
имела   конца.   Оставалось   создать   свою   организацию   "закрывателей
канализационных люков", но в этом мне официально отказали, потому  что  не
было соответствующего распоряжения свыше, сметы и штатного  расписания.  А
незаконные организации не имели права на существование.
   Мне помогли друзья.
   Нельзя сказать, что эта проблема волновала  только  меня.  Пострадавшие
иногда писали в газеты, если только ломали что-нибудь другое, а не руки. И
газеты задавали вопрос: "доколе?", ни к кому в частности не обращенный. Но
только кто мог на него ответить?
   А  однажды  в  Лагерном  саду   трехлетний   мальчишка   провалился   в
семиметровую скважину, которую забыли закрыть, а может быть,  вовсе  и  не
собирались этого делать. Он упал  туда  на  глазах  у  своих  родителей  и
застрял у основания. Мальчишку вытаскивали несколько часов, потому что  он
застрял крепко. Была организована  целая  спасательная  экспедиция.  Чтобы
мальчик не задохнулся, в скважину специально закачивали кислород.
   Мальчика спасли и отправили в больницу. Он почти не пострадал, даже  не
простудился. Но еще несколько дней жители города, встречая своих знакомых,
спрашивали: слышали, мальчик упал  в  скважину?  Ага,  слышал.  Безобразие
какое!  Но,  говорят,  он  здоров.  Да,  как  хорошо,  что  все  кончилось
благополучно.
   Постепенно все успокоились. А скважину забили...  навсегда.  Она  и  не
нужна была... Забили эту... Вот только что  делать  с  другими?  И  еще  с
люками...
   Да что же это?!
   Развороченные  мостовые,  залитые  грязью  тротуары,  грохот   отбойных
молотков; разваливающиеся от тряски автобусы и троллейбусы; мусорные кучи,
стыдливо прикрытые рекламными щитами; деревья  и  кустарники,  безжалостно
срезаемые ножами бульдозеров под предполагаемое еще только  строительство;
здания, безнадежно ремонтируемые  из  года  в  год;  отсутствие  подземных
переходов для обыкновенных пешеходов,  для  детей;  и  катастрофы,  словно
жизнь человека ничего и не стоит.
   Я врач скорой помощи. Я все это знаю. А какое чувство охватывает  меня,
когда машина не  может  подойти  к  дому,  в  котором,  возможно,  умирает
человек. Ведь часто дело идет на минуты, даже на секунды!
   Мы с другом идем по улице, которая  ведет  от  площади  Южной  к  реке,
улице,  частично  заасфальтированной,  частично  забетонированной,  но  на
большей своей части все  же  разбитой  вдребезги,  с  ямами,  которые  уже
привычно  объезжают  грузовики,  но  не  имеющей  тротуара,  хотя  по  ней
ежедневно ходят тысячи людей.
   По этой улице идем и мы, я и мой друг, только он чуть  впереди,  потому
что я задерживаюсь прикурить.
   Зимний снег еще не везде стаял. Грязь и лужи. Мокрый снег сверху.
   Я успеваю прикурить. И тут раздается  крик.  Кричит  какая-то  женщина,
словно увидела нечто ужасное. Сначала одна, потом несколько.  И  непонятен
сразу мне этот звук, потому что заглушается и искажается ревом самосвалов.
Да и не звуки интересуют здесь людей, а пятачок земли,  на  который  можно
отскочить, когда на тебя несется смерть.
   Кричит женщина. Одна, потом  несколько.  И  скрежет  тормозов,  и  лязг
сцепившихся металлических кузовов, и стон, но не человека, стон только что
происшедшего.
   Он, мой друг, лежит в луже грязи, нелепо и страшно, и к нему уже  бегут
люди, а кто-то все еще тоскливо и испуганно кричит. К нему  бегут,  теперь
уже не разбирая грязи. Я к нему ближе других.  Я  опускаюсь  на  колени  в
жижу. Он мертв или почти мертв. Нужна "скорая помощь".
   - Что с ним?!
   - Я видела.
   - Что же это!
   - Врача!
   Это все говорят окружающие нас люди.
   - Я врач, - говорю я. - Кто-нибудь... вызовите "скорую помощь"!
   Среди людей чувствуется растерянность.
   - Где телефон?
   Я знаю, что в радиусе километра телефона-автомата не найти.
   - Кто-нибудь в институт! - подсказываю я.
   Несколько человек бросаются бежать.
   Я ничего не могу  больше  говорить,  только  поддерживаю  голову  друга
ладонями. Изо рта и носа у него  течет  кровь,  блестящими  темно-красными
ручейками. У него проломлен череп. А  что  еще,  я  даже  не  хочу  знать.
Достаточно и этого.
   - Отнесите в сторону, - советует кто-то.
   И водитель одного из  сцепившихся  самосвалов,  испуганный  и  желающий
теперь сделать хоть что-нибудь, протягивает руки.
   - ГАИ надо вызвать!
   Это уж их дело. Я сейчас жду только "скорую".
   Мы переносим моего друга в сторону и опускаем на чей-то плащ.  Друг  не
стонет. И если еще не умер, то умирает.
   Какой-то человек берет моего друга за кисть.
   - Вы врач? - зачем-то спрашиваю я.
   - Нет... Но я знаю. Чувствую. Он умирает. "Скорая" не успеет.
   Все... все... Так  нелепо...  Что  же  мне,  броситься  с  кулаками  на
водителей самосвалов? Убить их? Закричать? И криком  попытаться  облегчить
свою душу? Свою... Свою!
   - Кто может отдать ему час жизни? - спрашиваю я. - Всего час.
   Я слышал, что есть люди, которые могут отдать несколько часов или  даже
дней своей жизни человеку, который умирает. Из своей жизни они эти часы  и
дни вычеркивают, вырывают. Я слышал это, но не понимаю, как  можно  отдать
другому часть своей жизни. И я бы отдал, но не знаю, не умею, не могу!
   - Кто? - спрашиваю я.
   Все молчат. И не потому, что им жаль нескольких своих  часов  или  даже
только  одного  часа.  Просто,  люди  с  такой  удивительной  способностью
встречаются очень редко, и  вероятность  того,  что  такой  мог  оказаться
именно здесь...
   - Никто, - говорит кто-то. - Он уже...
   - Если бы я мог! - говорит другой из толпы.
   - Да где же "скорая помощь"?!
   - Человек умирает!
   Мокрый снег превращается в дождь. Кто-то  открывает  зонтик  над  лицом
моего друга.
   - Ладно, - говорит человек, которого я чуть было не принял за врача; он
словно с чем-то соглашается. - Документы у меня в кармане.
   И непонятно, зачем он это говорит.
   - Час я, пожалуй, натяну...
   Лицо его вдруг становится землистым, он пытается встать с колен, но  не
может. Он шатается и падает.  А  тот,  первый,  мой  друг,  дышит.  Он  не
приходит в сознание, но он дышит.
   - Сообщите... - и дальше человек не договаривает. Его кладут  рядом  на
еще чей-то плащ и никто не знает, жив он или мертв.
   Случай! Этот мужчина  оказался  именно  тем  человеком,  который  может
отдавать свою жизнь по частям другим людям, которым вот так,  как  сейчас,
нужен этот час или день, пока пострадавшего не  положат  на  операционный,
стол, не подсоединят к нему датчики и приборы, поддерживающие жизнь,  пока
не сделают все возможное. Но только его-то жизнь укорачивается!  И  он  не
знает, как и все другие, сколько же ему осталось еще: много, очень  много,
или совсем ничего, как вот у этого. Он не  знал,  но,  может,  чувствовал,
иначе бы зачем он сказал: "сообщите..."? Но только как отказать человеку в
жизни? Он не смог отказать... И ведь не стар он еще. Просто, слишком щедро
отдавал свою жизнь другим.
   Я нагибаюсь ухом к его  губам,  надеясь  услышать  еще  что-то.  Но  он
молчит. Он уже никогда больше не заговорит.
   Подходит машина скорой медицинской помощи, затем вторая.
   Их увозят, но только в разные места.
   Меня не берут. Я весь в грязи. На меня, наверное, страшно смотреть.
   Работники ГАИ разбираются  в  происшествии,  но  многие  свидетели  уже
разошлись: спешили на работу, но делам или даже просто поделиться поскорее
новостью.
   А я иду к автобусной остановке,  чтобы  доехать  до  больницы,  которая
сегодня является дежурной, и мысли разбросаны  в  разные  стороны  в  моей
голове. Я не верю, что друг умрет. Его спасут, его вернут к жизни. Я думаю
о нем и еще о том человеке, имени которого даже не знаю, и стараюсь понять
его или представить другого или себя на его месте. Я понимаю и не понимаю.
И человек становится для меня еще загадочнее, еще открытое, и  все  это  в
одно и то же время. Но это не странно, потому что я  уже  давно  пришел  к
мысли, что никогда не сумею понять людей до конца. Эта мысль  не  приводит
меня в отчаяние, ведь человек очень сложное существо, чтобы его можно было
и в самом деле понять до конца.
   Я иду мимо остановки. Неловко лезть в таком виде в автобус. К тому же я
вспоминаю, что еще не делал  сегодня  своего  обхода.  Да  и  по  маршруту
товарища сегодня придется идти мне.
   Я иду и закрываю люки, и  многие,  наверное,  думают,  что  вот-таки  и
нашлась организация, которой это дело вменили в обязанность.
   Я закрываю ловушки-люки перед школой, из которой уже  вываливает  толпа
ребятишек. Они бегут с запрокинутыми головами, веселые, крикливые,  шумные
и не смотрят себе под ноги. Они еще не знают, сколько ловушек подстерегает
их впереди.
   Не знаю этого и я...



   5. МАЙ

   Весь май простоял холодный. Мой шеф сказал, что  такой  весны  не  было
шестьдесят лет. Он прав. Почти прав. Такой весны не было еще никогда.
   Деревья стояли голые и испуганные, и каждый день  хлестал  то  холодный
дождь, то мокрый снег. Все исходило тоской и ожиданием тепла.
   И вот в последнюю неделю мая, когда  казалось,  что  лето  обойдет  наш
город, в  утренней  метеосводке  передали,  что  днем  ожидается  двадцать
градусов тепла, да еще и без существенных осадков. Никто не поверил в это.
Как же! Двадцать градусов! После восьми месяцев снега!
   Прохладное утро  не  предвещало  обещанной  жары.  А  когда  я  шел  из
института на обед, в черном плаще и черной кепке, солнце прожгло мою спину
и разогнало кровь так, что застучало в висках.  После  дождей  воздух  был
прозрачен и голубел, и что-то уже происходило с голыми ветвями деревьев. В
недвижном воздухе ясно слышались шорохи и вздохи, словно звуки  радостного
пробуждения. Окна девятиэтажек студенческих общежитии раскрылись  настежь,
и в них уже торчали голые спины  парней  и  девушек,  подставленные  чисто
вымытому солнцу.
   Странно было смотреть на людей, что шли по улицам. Кто в плаще,  кто  в
пальто, кто перекинув пальто или плащ через руку. Никто ведь не поверил  с
утра в это тепло. И какая-то мягкая растерянность в лицах:  извините,  так
уж вышло... Конечно! Сбросить с себя, наконец, и зимнюю одежду,  и  зимнее
настроение.
   А я иду, так и не сняв плаща: пусть все расплавится во мне  от  солнца.
Трава кое-где уже повылезла из земли и зеленеет. Птицы одурели от счастья:
голуби, воробьи и скворцы копошатся в земле и  на  влажном  еще  асфальте.
Тополя на глазах выбрасывают из почек сережки  и  роняют  их  на  плечи  и
головы прохожих. Сережки пахнут смолой, или  это  так  пахнут  осыпавшиеся
стручки почек?..
   Я подхожу к дому и чувствую, что меня ждет  еще  что-то  радостное.  На
мгновение я пугаюсь: мне уже ничего не надо. Пусть  это  будет  завтра,  а
сегодня я уже переполнен счастьем.
   Я подхожу к двери, вставляю в замочную скважину ключ, за дверью тишина.
Странно. Почему это Никса не встречает меня  радостным  лаем?  Я  открываю
дверь и вхожу в прихожую. Ах, вот все-таки она. Собака бросается  ко  мне,
цокая когтями  по  полу,  виляя  хвостом,  нагибаясь  и  приседая.  Сейчас
бросится ко мне на грудь и попытается  ткнуться  мокрым  носом  в  ухо.  Я
нагибаюсь. Так у нас заведено. Но Никса вдруг бросается в комнату, залитую
солнцем,  припадает  там  передними  лапами  к  полу,  взвизгивает,  снова
бросается  ко  мне,  прыгает  передними  лапами  на  грудь,  но  тут   же,
перевернувшись прямо в воздухе, снова бросается в комнату.
   - Никса! - кричу я.
   - Гав! - отвечает Никса из комнаты.
   - Что с тобой сегодня? Это весна на тебя так подействовала?
   - Гав! Гав! - Как четко различается в собачьем лае радость.
   Нужно немного прогулять собаку. Я снимаю наконец плащ и протягиваю руку
за поводком.
   - Гав! - говорит собака.
   - Да что с тобой, Никса?!
   Я вхожу в комнату.
   На стуле у окна сидит девушка и гладит по спине мою собаку.  Не  так-то
просто это сделать - Никса вертится как вьюн.
   - Здравствуйте, - говорю я тихо и растерянно.
   Девушка поднимает голову:
   - Здравствуйте.
   А вот в ней нет никакой растерянности, словно она каждый день  сидит  у
этого окна.
   - Я уже ходила с  Никсой  на  улицу...  Это  ничего,  что  я  здесь?  -
спрашивает она.
   - Ничего... - Я прихожу, кажется, в себя.  -  Это  хорошо,  это  просто
здорово!
   Но вот только как она могла попасть в мою квартиру?
   - У меня был ключ, - поясняет она.
   Фу ты, черт! Конечно же, у нее просто-напросто был ключ. Что тут голову
ломать, все ясно.
   - У вас хорошая собака. Мы с ней немного поиграли...
   "Ну кто же она?" - думаю я. Это так здорово, что она здесь.  И  хорошо,
что ключ у нее оказался. А то ведь могла постоять  у  дверей  и  уйти,  не
дождавшись меня.
   Солнце золотит ее волосы, но я так и не могу понять, какого они  цвета.
На таком солнце все из золота. Она сидит спокойно и гладит собаку. А Никса
положила ей голову на  колени  и  жмурится  от  удовольствия.  На  девушке
летнее, короткое и без рукавов, платье, цветное и яркое. И вообще вся  она
какая-то весенняя. Другого определения я не могу подобрать.
   Я возвращаюсь в прихожую, снимаю пиджак, вешаю его на  крючок,  сегодня
он мне уже не понадобится. Рубашка прилипла к спине. Нет, пора  переходить
на летнюю одежду.
   Я снова вхожу в комнату и сажусь  на  стул.  Никса  подбегает  ко  мне,
смотрит своими человеческими глазами и чуть наклоняет голову вбок.  Все  в
ней сейчас вопросительно и выжидающе.
   - Хорошо ведь, Никса, что она пришла к нам?
   - Гав! - отвечает Никса.
   Девушка встает и подходит ко мне. Встаю и я. Она  ниже  меня  ростом  и
поэтому смотрит вверх, внимательно, словно  ожидая  чего-то,  и  в  глазах
прозрачная зелень и бездонность.
   - Давайте говорить друг другу "ты"? - предлагает она.
   - Давайте... то есть, конечно, давай.
   Она протягивает мне руку. Ладонь прохладная, маленькая,  пальцы  крепко
сжимают мои, не хочется выпускать их.  Спросить  ее,  откуда  она  взялась
такая? Я боюсь. Спрошу, а она исчезнет или скажет,  что  ошиблась  номером
квартиры, и уйдет. Нет уж, ничего я не буду  спрашивать.  Пусть  останется
маленькая тайна. Если тайну сохранить, то он а продлится... Вдруг она, эта
тайна, продлится еще!
   - Так будет лучше, - кивает  она.  Словно  мысли  мои  прочитала!  -  А
вообще-то я появилась у вас в городе только сегодня.
   - Понятно, - говорю я, хотя ни черта мне сейчас не понятно!
   - У меня здесь много дел. Я сейчас уйду. А вернусь вечером. Или лучше я
встречу тебя у института. И тогда мы пойдем вместе. Хорошо?
   Я согласен.
   - Никсу я возьму с собой. Мы побродим по лесу. А  вечером  ты  покажешь
мне город.
   Не хочется мне ее отпускать.
   - Это очень нужно?
   - Очень, очень.
   Никса нетерпеливо повизгивает, чувствуя, что ее поведут в лес.
   Девушка высвобождает руку и проводит ею по моей щеке. Щека горит.
   - У нас с тобой все будет хорошо, - говорит она.
   - Это навсегда? - спрашиваю я и понимаю, что спрашивать было нельзя.
   Она смеется, мотает головой из стороны в сторону. А я  так  и  не  могу
рассмотреть, какого цвета у нее волосы. И  смех  ее  больно  застревает  в
сердце.
   - Так мы пойдем?
   Никса уже вся - нетерпение! Ах ты, собака! Ведь я твой хозяин!
   Солнце рвется через открытое окно и балконную дверь, с улицы  доносится
запах молодой листвы.
   Я выхожу на балкон и не слышу даже, как хлопает дверь. Я  вижу  их  уже
внизу. Никса идет без поводка, рядом. Это тоже  очень  странно.  И  еще...
Березки-то перед домом уже распустились  и  зеленеют  вовсю.  И  там,  где
только что шли они, деревья тоже распустились, а что делается дальше, я не
могу рассмотреть.
   Я варю суп из брикета, пью холодное вчерашнее молоко,  переодеваюсь.  Я
как бы принял окончательно переход от зимы к весне.
   В институте я заканчиваю генераторный датчик для  измерения  переменных
электрических полей, кладу на свой рабочий стол два метровых листа меди  с
зазором  между  ними  в  несколько   сантиметров,   создавая   тем   самым
конденсатор, и начинаю градуировать свой датчик. Я  гоняю  его  на  разных
частотах  и  при  разных  напряженностях  поля,  составляю  градуировочную
таблицу, а потом вычерчиваю график.
   Шеф смотрит на меня несколько оторопело: такого темпа в  работе  я  ему
еще не показывал. Из студенческих девятиэтажек доносится музыка. А у  меня
в голове и без того музыка, трепетная и неожиданная.
   - Странно, - говорит шеф, - во дворе института еще ни один листочек  не
распустился.
   - Так ведь только первый день тепла, - возражает ему кто-то.
   - Да, первый. Однако вот на Красноармейской, на  западной  ее  стороне,
уже все тополя распустились.
   - Почему только на западной?
   - Потому что на  западную  сторону  солнце  светит  только  с  утра,  -
поясняет шеф, - а на восточную - после обеда. К вечеру распустятся.
   Да, я заметил, когда шел с обеда, что тополя  выпустили  листья.  А  на
другую сторону улицы даже  и  не  взглянул,  в  голову  такое  не  пришло.
Постойте... По этой стороне улицы шла она с моей собакой! Здесь был  самый
короткий путь в лес. И шеф, и я проходили здесь после обеда.  Я  мало  что
заметил, а вот шеф - многое. Ну, на то он и  шеф,  чтобы  все  замечать  и
знать. Я немного успокаиваюсь.
   Перед концом работы распускаются листья деревьев и  под  окнами  нашего
института. Происходит это почти мгновенно. Я замечаю. Замечают  и  другие,
но почему-то не начинают  спорить,  выдвигать  гипотезы  и  объяснения,  а
просто торопливо собираются домой.
   Я выхожу из проходной и вижу мою незнакомку. Она сидит на куче кирпичей
за дорогой. Никса лежит возле ее ног, а в руках у девушки охапка цветов. И
где только она смогла их найти? Какие сейчас в  лесу  цветы?  Через  день,
через два - тогда они действительно будут. Букет из  кандыков,  медунок  и
подснежников...
   Я подхожу, а она все сидит, и деревья вокруг стоят совершенно  зеленые.
Не могли они так распуститься за день. Неделю нужно на это.
   - Ну, как? - спрашиваю я.
   Никса смотрит на меня отсутствующим взглядом.
   - У вас тут хорошо. Весь лес зазеленел.
   - Давно вы меня ждете?
   - Минут десять.
   Десять минут назад деревья  вокруг  нашего  института  вдруг  покрылись
листвой.
   Подходит шеф и смотрит на девушку испуганно-недоверчиво, потом говорит:
   - Познакомь.
   Как я могу их познакомить? Я даже не знаю ее имени. Я просто говорю:
   - Знакомьтесь.
   Они протягивают друг другу руки, но  имен  тоже  не  называют.  Шеф-то,
конечно, просто забыл свое.
   Мимо идут научные сотрудники и инженеры. Деревья стоят зеленые-зеленые.
   - У вас должно получиться тоже, - говорит она моему шефу. - Я знаю.  Вы
ведь сейчас пойдете по правой стороне Красноармейской?
   - Да. - Шеф трясет головой и приходит в себя.
   - Вам это понравится, вот увидите.
   - А вы?
   - Мы пойдем по берегу через Лагерный сад.
   Я думал, шеф обидится, но он  словно  сам  желает  отделаться  от  нас.
Конечно, у него жена, дети, магазин, ясли, то да се. Он наскоро  прощается
и чуть ли не бегом бросается по краю лесопитомника  к  Южной  площади,  от
которой и начинается улица Красноармейская. А девушка подходит к проходной
и кладет свои цветы на бетонную плиту, так что становится ясным,  что  они
не просто здесь брошены, а подарены тем, кто будет проходить мимо.
   Мы идем по бетонной дороге к обрыву, бетон через сто метров  кончается,
дальше  ведет  тропинка,  по  правую  сторону  которой  тянется   огромный
пустырь-свалка  с  предупреждениями  на  фанерных  щитах:  "Свалка  мусора
запрещается!"
   - Не смотри туда, - говорю я. - Вот влево  ионосферная  станция.  Здесь
красиво.
   - Да, - отвечает она. - Красиво тут у  вас.  Только  и  пустырь  должен
зеленеть.
   - Он и в хорошие-то годы не... - начинаю я и замолкаю.
   Пустыря нет. Вернее, он есть, но... но какой  же  это  пустырь-свалка?!
Зеленеющие бугры и ложбинки.  Густая  трава  скрыла  отбросы  человеческой
деятельности.
   - Да-а... - говорю я. - А завтра снова все завалят мусором.
   - Жаль, что завалят. Но что я могу сделать?
   Мы идем и разговариваем, а иногда  молчим.  Легко  и  разговаривать,  и
молчать. Зеленеют  маленькие  березки  возле  нашего  института  и  старые
березки и осины в Лагерном саду. А потом мы идем  по  проспекту  Ленина  к
центру города.
   Воздух над городом чист. Солнце высоко стоит над левым берегом Маны, но
уже можно представить, каким будет закат, - мягким, теплым, во все небо.
   - Ты замечаешь, что творится с природой? - спрашиваю я.
   - Замечаю.
   - Наверное,  она  слишком  долго  ждала  тепла,  все  в  ней  уже  было
подготовлено к сегодняшнему дню, но удерживалось холодами; и вот солнце  и
тепло - как пусковой импульс. Поэтому все расцвело и распустилось...
   У главного корпуса политехнического, где проспект Ленина сбегает с горы
вниз и открывается вид на главпочтамт и низинную  часть  города,  я  вдруг
смутно ощущаю что сейчас своими глазами  увижу  разгадку  тайны.  Вот  она
рядом, тайна, нужно  какое-то  усилие  мысли,  чтобы  сообразить,  что  же
происходит. Небольшое усилие воображения. Надо  мной  шелестят  на  легком
ветерке листья, шумят несущиеся мимо машины,  проходят  люди,  в  основном
студенты, а я стою и пытаюсь прочистить какие-то фильтры в своем  головном
мозге. Я чувствую, что только здесь, только сейчас смогу понять все.
   А она стоит и улыбается, она знает все.  И  как,  наверное,  смешон  я,
ничего не понимающий, беспомощный и страдающий от этого.
   Кто-то пробегает мимо, вниз, и кричит:
   - Смотри, а там еще голые деревья!
   Конечно, можно все видеть и быть слепым. Как я... Над нами березы шумят
листьями, а там, внизу, в тополиной аллее, нет еще  и  намека  на  зелень,
словно весна  там  еще  и  не  начинается.  Это  и  объяснимо,  и  немного
жутковато. Слишком резок контраст.
   - Ну, пошли, - говорит она.
   - Такого не может быть, - бормочу я. - Невозможно... Мор,  что  ли,  на
них напал какой?
   - Да нет же. Просто нужно, чтобы их кто-нибудь разбудил. Они,  конечно,
распустятся и сами, но все же лучше им помочь.
   - Это как же?
   - Просто пройтись рядом и представить себе молодую листву. Деревья надо
любить.
   - Так это ты помогла деревьям по одной стороне Красноармейской?
   - Я. Я еще и в лес ходила.
   - А другая сторона?
   - А по другой стороне уже, наверное, прошел твои шеф. У него это должно
получиться.
   - Да откуда у него может взяться такое свойство?
   Никса смотрит на меня и тихонечко лает. Это она голос свой проверяет.
   - Оно передается от человека к человеку. Я сразу  поняла,  что  у  него
получится.
   - А у меня?
   - Ты же не веришь...
   - С научной точки зрения это ерунда. Невозможная вещь.
   - Тогда у тебя ничего не получится.
   - Конечно, нет. И ни у кого не может такое получиться.
   - Не может? А ну, смотри!
   Она бросается вниз по ступеням. Никса  за  ней.  А  я  остаюсь  стоять.
Зеленая волна движется вниз по проспекту. Сверху все отлично видно.  Ну  и
явление природы! Там, внизу и впереди, была тополиная аллея, и вот по  ней
зашагал светло-изумрудный цвет. Движение зелени даже немного опережало ее.
   Я догоняю ее и говорю:
   - Попробую сам.
   Но у меня ничего не получается. Я и убеждаю себя, и настраиваю, я вроде
бы и люблю лес, и хочу, чтобы он зазеленел, но ничего, ничего  у  меня  не
получается.
   Я могу так идти сколько угодно среди голых деревьев, пока им не  придет
время распуститься самим.
   В общем, я оказываюсь неспособным делать чудеса. Но  у  меня  находится
другое занятие: показывать _ей_ город. Так и идем мы с ней до самой  ночи,
и собака, устав, еле плетется за нами.
   Обидная мысль приходит мне в голову.
   Может, ей нужна рядом с собой обыденность. Может, чудеса невозможны без
чьей-то ординарности... Ладно. Пусть так. Но уж мне-то эта тайна все равно
очень, очень нужна.
   Я теперь каждый год буду ждать весну, ждать пору, когда деревья вот-вот
начнут распускаться. Я пойду среди голых стволов.  Но  деревья,  наверное,
так и останутся голыми. А потом мы пойдем с ней, и Никса побежит за  нами.
И тогда все вокруг начнет зеленеть. Но я не буду завидовать, я буду только
тихо  радоваться  и  каждый  раз  у  меня  будет  возникать  надежда,  что
когда-нибудь и я научусь оживлять лес.



   6. ИЮНЬ

   Ночь...
   Распахнутое окно и звезды.
   Мысли, одна тяжелее  другой,  лезут  в  голову.  Что-то  не  ладится  в
мастерской Красоты, где работаю я. Что-то мы не то  делаем.  От  споров  и
доказательств  пухнет  голова.  Криков  и  советов   много.   Еще   больше
предостережений. Да, красота все же возникает. И в городах, и на улицах, и
в квартирах. Но красота постепенно исчезает из лесов  и  с  полей,  рек  и
озер.
   Мир стремительно меняется. И мы не успеваем за ним. Мы спешим и  делаем
ошибки. Мы творим новую красоту и уничтожаем ту, что существовала веками и
тысячелетиями. Нам некогда осмыслить  последствия  наших  дел,  мы  больше
заняты сиюминутным, чем вечным. Да и  что  нам  вечность!  Смена,  декада,
месяц, квартал волнуют нас больше.
   Что Красота? Полезность! Норма. Стандарт...
   Как понять Красоту? Можно ли ее понять? Нужно ли?
   Не спится мне. Нетерпение, ожидание, трепет...
   И вдруг я чувствую, как что-то грустное и зовущее начинает  стучать  во
мне,  раздвигая  смутно  белеющий  оконный  проем,  приближая  неуловимые,
маленькие, мигающие светлячки неба и  наполняя  меня  странным  ощущением,
названия которому я не могу придумать. Я только чувствую и  принимаю  его,
как неизбежное и радостное; как неожиданные цветы в осеннюю слякоть.
   Кто-то зовет меня, еще не зная, откликнусь ли я, услышу ли.
   Кто-то зовет меня, и грусть закрадывается в его сердце от моей глухоты.
   И тогда я вспоминаю, что такое со мной уже было. Кто-то звал меня, а  я
отгонял от себя этот крик мыслями о калькуляции завтрашнего дня, в котором
будут и деловые встречи, и поездки, завтрак и  обед,  время  для  шутливых
бесед с друзьями и еще множество мелких, но необходимейших действий и дел.
   В дни, разложенные по минутам, как расписание  пригородных  электричек,
иногда  врывался  этот  зов,  ненавязчивый,  словно  пробующий  осторожным
движением ноги тонкий, предательский весенний лед ручья. А я отгонял  его,
точно он был насекомым, случайно залетевшим в  окно.  И  не  было  во  мне
мыслей и желаний прислушаться к тому, что шепчут мне на ухо. И  только  по
ночам, когда все затихало, погружаясь в сны, я слышал чуть  отчетливее.  И
это сминало стереотип моего поведения, словно Дружески предлагало руку.
   Смутная  еще  мысль-догадка  возникает  во   мне.   Она   как   воздух,
присутствующий всегда,  но  сознательно  не  ощущаемый.  И  нужно  глубоко
задержать дыхание, чтобы почувствовать его.
   Кто-то зовет меня, и я пробую  разобраться.  Кто  же  он?  Но  малейшая
попытка применить логику к ощущению, которое я испытываю, приводит к тому,
что все возвращается на свои привычные, первоначальные места. Нет, мне  не
понять этого,  потому  что,  пытаясь  разобраться,  я  невольно  отвергаю,
отдаляю его от себя, отпугиваю раз и навсегда заданной определенностью,  в
которой нет места непонятному.
   Хорошо! Я согласен. Я  не  буду  допытываться,  что  да  почему.  Пусть
сегодня будет нарушено равновесие обыденности и порядка.
   И тут я сам начинаю понимать,  что  это  я  неосознанно  и  давно  зову
кого-то, далекого, непонятного мне, как непонятен я сам себе.
   Да, это так. Каждый раз, когда наступает ночь, я гляжу начинающими  уже
скучнеть глазами в белый  четырехугольник,  и  это  я  сам  зову  кого-то,
живущего в чужом, незнакомом мне мире! И я хочу взглянуть на другое.
   Я стучусь в дверь, не замечая, что стучатся и с другой стороны.
   Я, кажется, уже представляю себе его. Нет, не лицо, не фигуру.  Я  даже
не знаю, есть ли  у  него  лицо  в  понятии,  которое  люди  в  это  слово
вкладывают. Он может быть и человеком, и сгустком  кипящей  при  миллионах
градусов материи. Не это важно. Я представляю себе его  чувства  и  мысли,
возникающие из этих чувств. _Он_, как  и  я,  рвется  куда-то  за  пределы
отведенного ему круга,  ограниченного  законами  природы.  Вернее,  только
познанными им и мной законами природы. Мне понятны его грусть  и  отчаяние
при мысли, что он не может увидеть что-то, скрытое от него  рядом  или  за
тысячи световых лет. Его грусть - моя  грусть.  Он  понятен  мне  в  своих
чувствах, я согласен с ним, потому что он и есть я, только  не  здесь,  на
Земле, а где-то...
   И тогда я осторожно, чтобы  не  вспугнуть  неведомое,  встаю,  и  порыв
свежего ночного ветра, пахнущего необычным и странным, упруго бьется в мое
тело, мгновение рвет мягкие шторы, превращая их в паруса,  и  затихает.  Я
воспринимаю это как согласие, как начало раскрывающегося секрета.
   Я принимаю ночь со всеми ее тайнами.
   Я сдергиваю  со  стула  брюки  и  рубашку,  шарю  в  темноте  коридора,
отыскивая туфли. Вот и все. Я готов. Я знаю и  не  знаю,  куда  мне  идти.
Знаю, потому что ни на секунду не раздумываю над  следующим  шагом.  И  не
знаю, потому что иду не сам, что-то ведет меня.
   Стараясь не шуметь, спускаюсь я по лестнице, выхожу из дома.  Тишина...
И вдруг короткий и резкий взрыв шагов. Это я спугнул девчонку и ее  парня.
Они отбегают ровно на столько, сколько могут выдержать без поцелуя,  шагов
на пять. Мне нужно пройти мимо них. И они снова убегают, на  этот  раз  на
три шага. И больше уже не срываются с места, когда  я  прохожу  мимо  них,
только парень загораживает девушку своей спиной. Чудак!
   Ночь глубока, но коротка. Всего часа полтора  отведено  ей  сегодня.  У
подъезда темно, не видно даже асфальта. И только  когда  я  сворачиваю  за
угол  дома,  мягкий  свет  уличных  фонарей  начинает  создавать  смешные,
пересекающиеся, как в калейдоскопе, тени столбов и деревьев. И  моя  тень,
сначала чуть поотстав, стремительно обгоняет меня, вытягивается  и  плавно
исчезает, с тем, чтобы вновь возникнуть позади и начать свой волнообразный
циклический бег. Прямолинейная и пустая перспектива  улицы  сообщает  мне,
что это и есть дорога туда. Но пустота и безмолвие здесь только кажущиеся.
Я начинаю различать листья тополей, их шепот и тихое прерывистое  дыхание.
Чтобы не мешать им, я выхожу на середину улицы, точно зная, что шорох  шин
автомобилей меня сейчас не обеспокоит.
   Дорога, ограниченная двумя рядами сходящихся  впереди  огней,  ведет  в
бесконечность. Я это знаю, так же как знаю, что  бесконечность  начинается
там, где эти огни сходятся друг с другом и со звездами.
   Я иду, сдерживая себя, потому что мне хочется бежать. Но топот спешащих
подошв сейчас невыносим. И поэтому я просто  иду,  смотря  вверх  и  перед
собой. Я пытаюсь разыскать в небе свою звезду и нахожу ее,  хотя  не  могу
объяснить, почему это именно моя звезда. Я многого не могу объяснить в эту
ночь. Из ближайшего парка на меня налетает запах трав и цветов. А трава по
обочинам дороги иногда сверкает каплями драгоценных камней, сохранившимися
от вечернего, теплого и короткого дождя. Где-то за спиной выбивают мелодию
городские куранты, по которым нельзя  загадывать  годы  оставшейся  жизни,
потому что они научены вызванивать только до двенадцати.
   Чей-то зов и грусть в моей душе все сильнее, все нестерпимее. Ночь с ее
таинственностью и мнимым покоем закручивает меня  в  свои  мягкие,  легкие
крылья, поднимает и бросает вперед, создавая  ощущение  полета.  И  чей-то
далекий крик внезапно обрывает волшебство. Но я уже не боюсь, что все  это
пройдет.
   Стволы деревьев, выхваченные из темноты светом  фонарей,  отступают  за
мою спину,  а  темные  спящие  громады  зданий  медленно,  словно  нехотя,
надвигаются на меня и  затем  неожиданно  расступаются,  разрешая  увидеть
следующие за ними. Бегущие огни  троллей-проводов  спешат  мне  навстречу,
стремительно растекаясь в длину и исчезая, так что  из  темноты  выступают
только сами провода, переплетенные, как паутина гигантского насекомого, но
не страшного, а лишь замысловатого и интересного.
   Улица делается все шире, расправляя свой асфальт  в  какое-то  странное
подобие крыла, замершего, неподвижного и в то же время  несущегося  вперед
со  скоростью  его  мысли.  И  все  окружающее  меня   странно   меняется,
трансформируясь в причудливый мир его образов.
   И вот я мчусь сквозь пространство, населенное пустотой  и  звездами,  и
рассматриваю  прихотливую  игру   красок,   развивающуюся   по   какому-то
непонятному мне сценарию. Сочетания этих красок никогда  не  видены  мной,
так же как и характер их изменения. Огромные спирали разноцветного пламени
окружают меня, втягивая в свой вихрь, ласково касаются моего лица и  тела,
но не обжигают,  а  лишь  приносят  ощущение  радости.  И  тогда  краешком
сознания я замечаю, что представляю собой уже не то существо, которое было
минутой или десятилетием раньше. Что-то изменилось  во  мне.  Столкновение
красок, огня, гравитационных и электромагнитных полей и еще  чего-то,  что
мне никогда не понять, втягивает меня в воронку, которая кончается  где-то
в центре звезды, звездного скопления или галактики. И мне  тепло  от  этих
миллионов градусов. А тело послушно и стремительно переносится из красного
в голубое, зеленое, желтое и, наконец, туда, где нет цвета в  человеческом
понимании этого слова, но зато есть в каком-то другом.
   Здесь хорошо, и я могу остаться, но ведь есть  что-то  еще  кроме  этой
бушующей красоты, тепла и красок без цвета и названия.
   Я выбираю направление и стремительно выношусь  на  поверхность  океана,
кипящего вокруг меня. Потом эта поверхность  плавно  отстает  от  движения
моего тела, метнувшегося в пустоту, в прохладу, и искристость несущихся  в
десятках световых лет звезд, маленьких  смешных  точек,  одна  из  которых
только что сжимала меня в своих объятиях. Ощущение свободы наполняет меня.
Я могу мчаться куда угодно, могу согнать впереди  себя  клубы  космической
пыли и спрессовать ее  в  небольшой,  какой-нибудь  миллион  километров  в
диаметре, шар, а потом зажечь его, превратив в еще одну звезду.
   И он, он мчится рядом со мной! Непохожий на меня,  странный,  огромный,
всемогущий! Он мчится рядом, чтобы показать мне все, что знает  и  сам.  А
вот и я становлюсь похожим на него, и нет мне ни конца, ни края,  и  ветер
пустоты обвевает меня.
   Если захочу, я  могу  увидеть  рождение  Сверхновой  или  почувствовать
гравитационный коллапс. Я могу вернуться на  миллиард  лет  назад  и  даже
увидеть самое начало, сингулярность Вселенной, когда из  неизвестного  мне
состояния материи возникло все, когда еще не существовало ни Пространства,
ни Времени, когда формы бытия материи  были  совершенно  другими.  Я  могу
увидеть то, что никогда не увидит ни один человек. Одно движение - и я уже
в будущем. Только и его  не  понять,  разве  что  почувствовать,  что  оно
прекрасно и сложно.
   Световые годы, закрученные в спираль и вытянутые  в  идеальную  прямую,
остаются позади, а я все впитываю в себя, стараясь все запомнить,  понять.
Но последнее мне редко удается. И тогда я прихожу вот к какой мысли:
   Ведь это контакт!
   Контакт!
   Контакт с совершенно другим миром, другой цивилизацией, или как ее  еще
там назвать. И я ничего не пойму в том, что _он_  мне  показывает,  потому
что для этого я должен быть _им_ самим.  И  _он_  это  знает?  Или  только
догадывается вместе со мной! Значит, все напрасно? Контакт не удался. Я не
могу впитать их информацию, он не может передать ее  Земле.  Она  пропадет
навечно, разбившись о мое непонимание.
   Нет, не то, говорит _он мне_.
   Нет, не то, говорю _я ему_.
   Дело совсем в другом!
   Мы слишком разные. И мне никогда не понять _его_. Да мне и не нужны его
знания. Так же как и ему - мои. Ну что я могу предложить  ему?  Теорему  о
прямоугольном треугольнике, которая в _его_  мире  не  имеет  смысла,  или
принцип движения реактивного космического корабля, который _ему_ не нужен?
И _его_ законы неприемлемы в моем мире. Люди никогда не смогут  нестись  в
пространстве со скоростью сотен световых лет в секунду, да еще  испытывать
при этом счастливое ощущение полета.  Людям  не  ощутить  приятное  тепло,
находясь в самом центре огромной звезды. Для этого людям нужно стать  теми
существами.
   Так, значит, получается вот что.  Контакт  на  уровне  передачи  знаний
между нашими двумя мирами невозможен. Почему же люди всегда  ждали  такого
контакта? Может быть, потому, что такая встреча неминуемо  подтолкнула  бы
обе цивилизации на пути небывалого научного прогресса? А  не  приведет  ли
это к гибели мира людей? Смогут ли они использовать  эти  знания  себе  во
благо?
   Но ведь возможен еще один путь. Путь без передачи научных  знаний.  Без
взаимного потока сугубо научной информации.
   Это путь чувств! Я не могу понять его, но  я  могу  почувствовать,  что
_он_ такое. Я не могу нестись в пространстве с его  скоростью,  но  с  его
помощью я могу представить себе это, могу почувствовать. Ведь почувствовал
же я красоту Вселенной, красоту мира, красоту начала,  развития  и  конца,
прелесть пустоты и тепло  звезд,  музыку  гравитационных  полей  и  шелест
потоков нейтрино.
   И этого вполне достаточно. Я уже стал другим. Я не тот, что был  вчера.
И  из-за  этого  что-то  новое  появится  на  Земле.  Цветок  ли,   поэма,
математическая формула или корабль, улыбка или  чистая  слеза,  мысль  или
простое понимание.
   Да один ли я? Нас должно быть много, совершенно обыкновенных существ. И
движет нами не только красота Вселенной,  но  и  скромная  красота  Земли,
красота своего города или реки,  любимой  девушки  или  интересной  книги,
красота и фантастика человеческих чувств, мыслей и отношений.
   И как бы они, две или миллион цивилизаций, не были  далеки  и  непохожи
друг на друга, как бы они значительно не разошлись в техническом и научном
отношении, одно у них есть общее - ощущение красоты.
   Так пусть же первый контакт будет на уровне ощущения красоты,  как  это
произошло сегодня ночью со мной!
   Ты, огромный и непонятный, не имеющий со  мной  ничего  общего,  то  ли
сгусток энергии, то ли живое существо из  белков  и  аминокислот,  спасибо
тебе!
   Я видел красоту твоего мира!
   А завтра я покажу тебе красоту Земли.
   Я знаю, ты хочешь, ты ждешь этого.
   Я буду встречать тебя. Приходи!
   Я встречу тебя на той же дороге, где встретил меня сегодня ты.
   И мы пойдем.
   И увидим и ту смешную девчонку, которая прятала свое лицо  у  парня  на
груди, и освещенные перекрестки улиц, и цветы, для которых даже не хватает
названий, и реки, и города, и горы, и океаны, и пусты!!". Все, что я видел
сам; все, что я когда-нибудь увижу; и все, что  я  так  никогда  не  успею
увидеть! Потому что на Земле прекрасного и таинственного не меньше, чем  в
твоей Вселенной.
   У нас есть и боль, и грязь, и слезы, и смерть. Да, все  это  есть  и  в
количествах на много порядков больших, чем положено,  отпущено  нам  самой
природой.  Человек  стал  настолько  могущественным,  что   уже   способен
уничтожить себя и свой мир. И даже не в адском пламени, а просто  тихой  и
спокойной своей деятельностью без оглядки. Но  мы  существуем.  И  мы  уже
начали работать во славу грядущей Красоты своего мира. Нам не увидеть его.
   Но пусть его увидят другие, которые придут после нас. Увидишь его и ты!
   Приходи!
   И, может  быть,  я,  показав  тебе  обыкновенный,  неприметный  полевой
цветок, сам увижу на небе вспышку Сверхновой или звездный дождь. Я ведь не
знаю, что произойдет с тобой после виденного на Земле. Но я уверен, что ты
способен ощутить и нашу красоту.
   Приходи.
   Я жду.


   И вот я снова в конце шоссе, где начинается паутина проводов. А  воздух
свеж и влажен, хотя и не было дождя этой ночью. И громады зданий  послушно
расступаются передо мной, когда я иду по  улице.  И  небо  все  светлее  и
светлее.
   Прощай, ночь!
   Сегодня я стал другим.
   Прощай, самая короткая ночь в году!
   Я тороплюсь в свою маленькую мастерскую, в мастерскую Красоты.



   7. ИЮЛЬ

   Многие еще, наверное, помнят, что в  Лагерном  саду  когда-то  не  было
асфальтированных дорожек и разноцветных скамеек. И ходить там можно  было,
где захочешь, а сидеть, где вздумается: прямо на траве под соснами или  на
обрыве, свесив ноги вниз. И единственную лестницу, которая вела к реке, не
могли отремонтировать много-много  лет.  Она  совсем  уже  развалилась,  и
спускаться по ней было опаснее, чем просто спрыгнуть с кручи.
   Обрыв в Лагерном саду  шел  вдоль  берега  извилистой  линией,  кое-где
глубоко вдаваясь в территорию сада, а кое-где выпячиваясь  к  реке.  И  на
этих мысах  часто  можно  было  видеть  парней  и  девушек.  Лагерный  сад
пересекала  одна-единственная  аллея,  являвшаяся  как   бы   продолжением
проспекта. Она была метров сто пятьдесят длиной и  вела  прямо  к  обрыву.
Сюда приводили приезжих знаменитостей; чтобы они могли с высоты посмотреть
на извивающуюся реку и поля за ней.
   В городе любили Лагерный сад. Сосны в нем перемежались  с  березками  и
невысоким осинником. Встречались тополя и кедры. Здесь, даже если  и  было
много народу, стояла тишина, или это ветер с реки относил звуки в город?
   В Лагерном  саду,  в  отличие  от  городского  сада,  не  было  никаких
аттракционов  и  развлекательных  заведений.   Только   в   самом   начале
единственной аллеи стояла бочка с квасом, да и то лишь летом.
   Почти на самом краю обрыва, немного в стороне от деревьев,  прилепилась
полуразвалившаяся  избушка.  Окна  в  ней  были  крошечные,  крыша  вся  в
заплатах, отставшие листы  фанеры  придавлены  кирпичами.  Избушка  стояла
здесь, наверное, лет сто, и до ее  трубы  без  особого  труда  можно  было
дотянуться рукой. В  домике  жил  старик,  часто  выходивший  посидеть  на
завалинке, и две собаки-дворняжки. Они или безмолвно и безразлично следили
за людьми, проходившими мимо по тропинке вдоль обрыва, или  бежали  метров
сто за кем-нибудь, потом возвращались.
   На одном углу  полуразвалившейся  избушки  красовался  кусок  фанеры  с
надписью: "Вход 5 коп." Наверное, этот кусок прикрывал какую-нибудь  дыру.
Старик всегда курил и ни с кем не разговаривал, даже не  делал  попытки  к
этому. Вся тропинка возле того места, где он сидел, была усыпана окурками,
и каблуки гуляющих вдавливали их в землю.
   Привычка гулять по Лагерному саду прочно  овладела  мной.  И  день  уже
казался мне чем-то неполным, потерянным зря, если  я  не  бродил  по  краю
обрыва или в глубине сада.
   Девушку в серой юбке и белой кофточке  с  короткими  рукавами  я  видел
здесь часто. Обычно она приходила сюда с гурьбой мальчишек и девчонок. Они
бежали от конечной остановки по аллее к обрыву и стояли там минут  десять,
о чем-то споря вначале,  потом  умолкая.  Постепенно  группа  рассыпалась,
редела. Одни шли к выходу из сада, другие просто  разбредались  кто  куда.
Девушка оставалась одна. Она стояла так близко к обрыву, что я боялся, как
бы резкий порыв ветра не сбросил ее вниз.
   Мне было двадцать лет, и я знал, что она не  исчезнет  навсегда.  Я  бы
нашел ее, все равно нашел.
   Я не подходил к ней, не решаясь спугнуть ее мысли, ее  настроение.  Она
стояла  неподвижно,  а  ветер  развевал  ее  волосы.   Потом   она   вдруг
оборачивалась, смотрела в мою сторону. Это длилось всего одно мгновение. И
убегала. Убегала по единственной аллее к автобусной остановке.
   А я оставался в Лагерном саду и бродил один, и думал, что подойду к ней
завтра. Но наступало завтра, а все не подходил.
   - Дай закурить, - сказал как-то старик, когда я шел мимо домика.
   Я протянул ему пачку сигарет. Он взял одну, подумал и взял еще одну.
   И я закурил вместе с ним, облокотившись на заборчик из жердей.  Мы  оба
молчали. Я - потому что не знал, что сказать, Он, наверное,  по  привычке.
Сигарета моя догорела до фильтра, я бросил ее в обрыв и  уже  совсем  было
собрался уходить, как вдруг неловко  повернулся  и  зацепил  плечом  кусок
фанеры с надписью: "Вход 5  коп".  Лист  оторвался  и  упал.  Я  смутился,
схватил  лист,  хотел  прикрепить  его  к  стене.  Старик  осторожно,   но
настойчиво потянул его у меня из рук. Я отдал. Старик взял кусок  кирпича,
валявшегося рядом, и прибил фанеру на прежнее  место.  Никакой  дыры  этот
лист не закрывал.
   - Для чего он здесь? - спросил я.
   - Плати пять копеек и заходи, - буркнул старик.
   Так это была афиша! Старик, видно, давно потерял  надежду,  что  в  его
избушку кто-нибудь зайдет. И в рекламе он явно смыслил мало. Я  пошарил  в
кармане, но пяти копеек не нашел.
   - Ну, давай еще сигарету, - сказал старик, - да и заходи, если хочешь.
   Я дал ему сигарету и спросил:
   - А что там?
   - Что хочешь, то и есть,  -  снова  буркнул  он,  сел  на  завалинку  и
затянулся сигаретой. На меня он перестал обращать внимание.
   Я перепрыгнул через изгородь, подошел к покосившейся  двери,  с  трудом
открыл ее, спустился по деревянным ступеням вниз. Дверь  захлопнулась,  но
неплотно. Внутри избушки стоял полумрак. Свет проникал  только  через  два
маленьких окна да щель в дверном проеме. Посреди избушки  стояла  печь,  в
углу - нары, покрытые старой  изорванной  шкурой,  возле  дверей  -  грубо
сколоченный стол и бочка с водой. Ничего  особенного  и  таинственного.  Я
обошел печку. За ней оказалась еще одна дверь... "Наверное, что-то там", -
подумал я и толкнул ее. Но и там ничего. Я вышел наружу. Все было так  же,
как и минуту назад. Только на солнце набежала откуда-то появившаяся тучка,
да старик курил уже не сигарету, а папиросу.
   - В чем заключается аттракцион? - спросил я.
   Но он уже, наверное, забыл про  меня,  потому  что  долго  не  отвечал,
что-то соображая. Наконец, видимо,  вспомнил  и  посмотрел  на  меня  чуть
насмешливо.
   Или это мне показалось?
   - Иди, иди, - сказал он мне. - Возвращайся только поскорее.
   На обрыве снова стояла та девушка. И  тут  что-то  неудержимо  повлекло
меня к ней. А она  вдруг  нетерпеливо  обернулась  и  махнула  мне  рукой.
Остолбенеть можно было от счастья! Значит и она обратила на меня внимание!
Я подошел. На ней было совсем другое платье, чем обычно.
   - Помоги Ольге выбраться, - попросила она и показала  вниз.  По  обрыву
карабкалась вверх девочка лет семи. Я осторожно, чтобы не поднимать  пыли,
спустился к ней. Девочка подала мне  руку,  и  мы  благополучно  выбрались
наверх.
   - Я бы и сама смогла, - сказала девочка.
   - Конечно. Ты вон какая ловкая!
   А девушка сказала:
   - Стало прохладнее. Пора домой.
   И они пошли.
   "Сестры, что ли?" - подумал я.
   - А ты не пойдешь? - вдруг обернулась девушка.
   - Я?
   - Не задерживайся долго, - попросила она.
   Я было двинулся за ними, но меня  окликнули.  Старик  что-то  кричал  и
махал мне рукой.
   - Сейчас! - крикнул я  им  вслед  и  подбежал  к  старику.  -  Ну?  Что
случилось?
   - Заходи, а то мне надо еще воды натаскать, - сказал  он  и  подтолкнул
меня к двери.
   Я снова вошел в избушку. Как и несколько  минут  назад,  обошел  вокруг
печки, остановился возле двери,  которая  была  чуть  приоткрыта.  Из  нее
пробивался косой солнечный луч. Машинально оттолкнул дверь и  оказался  на
том же самом месте, откуда вошел. Мне и в голову не пришло обратить на это
внимание, потому что я сразу же бросился смотреть, куда ушли  эти  сестры.
Но их уже не было. И такая досада вдруг взяла меня!
   - И зачем только вы меня позвали?! - набросился я на старика.
   - Красивая девушка, - вместо ответа сказал он.
   - Еще какая красивая!
   - Любишь ее. - Он не спрашивал, а словно утверждал.
   - Люблю.
   - Ну и люби. Только помни: пока любишь ее, она  будет  молодой.  Такой,
как сегодня.
   Я и без него знал, что она всегда будет молодой. Какой же ей еще быть?
   - Дай-ка закурить, - снова попросил он.
   Я выдал ему сигарету и спросил:
   - Так что же все-таки за аттракцион в этой избушке? И зачем две двери?
   - Дверь здесь одна, парень, - ответил он. -  Одна  дверь.  Куда  вошел,
оттуда и вышел.
   А, действительно, дверь-то была одна. Только сейчас это до меня  дошло.
А внутри домика я шел по прямой, лишь огибал печь. Вот тебе на! Что же это
было? Вывернутое пространство? Здесь? Но для чего? Я так и спросил:
   - Для чего это?
   - А чтобы посмотреть, что там будет.
   - Так ведь это одно и то же место. Что же здесь смотреть?
   - Место-то одно, да время разное.
   - При чем тут время?
   - А при том... Кому ты помогал на обрыв влезть?
   - Девчушке одной. Олей зовут.
   - Вот то-то и оно, что Олей... Дочь это твоя была.  А  девушка  -  твоя
жена.
   - Ну вот еще, - смутился я.
   Он вдруг замолчал, закашлялся. А я вспомнил, что когда  вышел  из  этой
двери, то на небе была тучка, хотя  и  сейчас,  и  до  этого  на  небе  ни
облачка! Да и одежда на ней, на этой девушке, была другая. И  позвала  она
меня так, словно не сомневалась, что я пойду.
   - Можно еще раз?
   - Отчего же. Хоть сколько.  Пять  копеек  только  плати.  А  лучше  дай
сигарету. Только подумай, стоит ли?
   - А что так?
   - Да так... Заходили тут всякие...
   - А вы-то сами заходите?
   - Захожу, да только все в одну дверь. Выйдешь в другую, а вернешься ли?
Да и на что оно мне?
   "Конечно, - подумал я. - Он настолько стар, что может и не вернуться".
   Но я не боялся этого. Будет ли только она здесь в это время?
   - Если захочешь, конечно, будет, - сказал старик.
   И я рискнул. Я отдал ему всю пачку сигарет и шагнул в дверь.
   А когда вышел, то почувствовал, что за спиной ничего нет.  Домика  нет!
Только  асфальтированные  дорожки,  да  белоснежные  корпуса  зданий   над
обрывом.
   Я оглядел себя. Все на мне было другое. Да и сам я, кажется, стал  чуть
ниже ростом и шире в плечах. И в  сердце  вдруг  что-то  кольнуло,  словно
какая-то болезнь послала предупреждение.
   А на обрыве стоит она. Она и еще одна девушка. Они очень похожи друг на
друга, только вторая повыше ростом. И обе машут мне руками.
   - Ну что ты все ходишь туда? - говорит _она_. - Ведь  уже  сколько  лет
прошло, как эту избушку снесли! А ты все ходишь.
   Они очень похожи друг на друга. У обеих чуть вздернутые носы, восточный
разрез глаз и черные волосы.  И  лет  им,  казалось,  поровну.  Их  так  и
называют: сестры. Я сейчас это вдруг припомнил. Я все-таки  что-то  помню,
но очень мало. В один миг пронеслись эти двадцать лет. В один миг...
   - Что с тобой, папка? - спрашивает меня дочь.
   - Так, Оля. Грустно. Время бежит... Только вошел в одну дверь и  вышел,
а прошло почти двадцать лет...
   - Брось, папка. Ты еще совсем молодой.
   - Правда, ты совсем не изменился, - говорит _она_. - Какой был, такой и
остался. Секрет молодости, наверное, знаешь?
   Я смотрю на нее. Нет! Это она совсем не изменилась. Ей так  и  осталось
восемнадцать. Прав оказался старик. Она всегда будет молодой.
   А я? Что я помню из этих двадцати лет, промелькнувших в одно мгновение?
Что я знаю о _ней_? Только то, что люблю ее. Двадцать лет! Ведь я даже  не
знаю, какие ей нравятся цветы, запахи, книги. Я  почти  ничего  о  ней  не
знаю. Кроме одного: я люблю ее.
   Они берут меня под руки,  и  мы  идем  по  чистеньким  асфальтированным
дорожкам Лагерного сада, мимо киосков и  каруселей,  мимо  аттракционов  и
клумб. Лагерный сад уже не тот. Только молодые парочки все так же ходят  в
обнимку и целуются, полагая, что их никто не видит. Или им  просто  ни  до
кого нет дела?
   И мне вдруг так захотелось очутиться в том, старом,  Лагерном  саду,  в
котором я увидел ее первый раз...
   Но домика старика уже нет. И даже на мгновение я не  могу  вернуться  в
прошлое.
   - Знаете, что? - говорю я жене и дочери. - Расскажите-ка  мне,  как  мы
жили эти двадцать лет... Я что-то... Все тот день у меня перед глазами...
   А в Лагерном  саду,  как  и  раньше,  как  и  всегда,  тихо-тихо.  Это,
наверное, ветер с реки относит звуки в город.



   8. АВГУСТ

   Темнеет. Пора идти. Такая у меня работа.
   Я  стою  на  балконе.  Прислушиваюсь.  Всматриваюсь  в  просветы  между
шестнадцатиэтажными домами и девятиэтажными. Где-то там  только  что  село
солнце. Но закат мне не виден. А над головой начинают  зажигаться  звезды.
На агитплощадке сейчас будут показывать  кинокомедию.  Старушки  с  малыми
детьми уже заняли скамейки. А позади и с боков толпа молодых людей, парней
и девушек. Еще несколько минут, и  звук  из  стоваттного  динамика  начнет
отражаться  от  домов  и  гулять  в  небольшом   замкнутом   пространстве,
многократно отражаясь, накладываясь друг на друга, превращаясь для жильцов
бетонных коробок в какофонию. А зрители периодически дружно и громко будут
взрываться хохотом. А потом еще долго будут расходиться, теряя друг  друга
в толпе и громкими голосами отыскивая  знакомых.  Что  ж...  По  плану  на
агитплощадке раз в неделю должны показывать кинокомедию. И даже  проливной
дождь не устраняет это мероприятие, а  лишь  переносит  его  на  следующий
день.
   Слева между домами чернота. Это ползет туча. Гроза предсказана. Ну  что
ж, посмотрим. Я никогда ничего не решаю  заранее.  Все  должно  получиться
само собой, естественно, ненавязчиво, свободно. Такая уж у меня работа.
   Жена провожает меня. Она привыкла. Хотя сначала никак не могла  понять,
за что мне платят сто двадцать рублей плюс пятнадцать процентов - северная
надбавка к зарплате. Женя вздыхает. Она не  любит  мою  работу.  Ты  очень
быстро стареешь на ней, говорит она. Возможно. Но дело в том,  что  работа
мне нравится.
   Старший сын в отъезде, дочь на какой-то вечеринке,  младший,  наверное,
затесался в первые ряды любителей кинокомедий. И  вот  ведь  что  странно.
Почти в каждой квартире включен телевизор, каждый вечер,  каждый  день.  А
им, людям, нужно еще кино на агитплощадке. Впрочем, вполне  возможно,  что
они  хотят  побыть  на   людях,   почувствовать   свою   приобщенность   к
человечеству.
   - Ну, я пошел, - говорю я.
   - Счастливо, - отвечает жена. - Опять сегодня промокнешь?
   - Не знаю. Но это не страшно, если и промокну.
   Я выхожу. Мне нельзя торопиться.  Мне  нужно  вжиться,  войти  в  роль,
окунуться в воспоминания. И в то же время остаться здесь,  в  этом  теплом
вечере. А какой сегодня, действительно, теплый вечер! Что  за  вечер!  Как
тогда... Последняя теплая, тихая, насыщенная  запахами  и  таинственностью
неделя. Днем еще долго будет тепло. А вот ночью - уже нет,  до  следующего
лета. Работать в такой вечер, в такую  ночь  легко.  Все  получается  само
собой. Не то, что в холод и слякоть. А вот зимой снова легче.
   Я иду по бульвару Кирова. С двух сторон тополя, старые-старые,  им  уже
по семьдесят  лет.  Скамейки.  Люди  сидят  на  скамейках.  Разговаривают,
смеются. Очень много людей. Но это не те, что будут бродить ночью. Вернее,
большинство из них вскоре разойдется по домам и общежитиям.  Ну,  да  ведь
каждый волен...
   А вот  идет  навстречу  мой  сослуживец.  Идет  медленно,  опираясь  на
тросточку. Он уже не может быстро ходить. Он стар. Шляпа-канотье  на  нем.
Белоснежная манишка и манжеты. Начищенные до блеска желтые штиблеты с чуть
загнутыми вверх носками. Костюм немыслимого  покроя.  В  плечах  широк,  в
талии узок. Брюки мешком от самого ремня. Кто-то даже показывает  на  него
пальцем, правда, за спиной, и смеется. Наверняка прохожие думают,  что  он
из цирка. А он просто вышел на  работу.  Он  уже  пятнадцать  лет  как  на
пенсии, а вот ведь все равно работает. Мы раскланиваемся  молча,  он  -  с
достоинством, я - с глубоким  к  нему  уважением.  И  хочется,  мне  давно
хочется посмотреть на его работу. Там еще, наверное, есть рысаки,  красные
рубахи с кушаками, сапоги в гармошку, картузы. И совсем другой город. Там,
где мы с ним только что раскланялись, стоят редкие  домишки  с  садами  из
черемухи и рябины. Лай собак. Лавочки у ворот. Тихий шорох, шепот.  Чья-то
пьяная песня. И тишина. Все равно там такая тишина! Небо чистое, звездное,
от горизонта до горизонта. Пройтись бы по  этим  улочкам,  этой  городской
окраине, посидеть бы под черемухой, сорвать гроздь еще не  дозрелых  ягод,
ощутить во рту их вяжущий вкус. Он это может. Да вот только, к  сожалению,
мы всегда работаем в одну смену. К тому же, мне нужно идти дальше.
   Я иду и чувствую, как незаметно перескочил в далекое прошлое. Не  свое,
а чье-то. Но  откуда  легче  возвращаться.  Поэтому,  наверное,  все  наши
сотрудники любят его, этого старика,  и  стараются  в  начале  смены  хоть
издали махнуть ему рукой или раскланяться, как только что я.
   Бульвар мало  изменился.  Разве  что  вместо  песка  стал  асфальт,  да
бетонные бордюры, установленные таким странным образом, что  в  дождь  или
после дождя лужам некуда стекать, а людям  негде  пройти.  Аллея  Славы  в
конце бульвара, с портретами лучших людей района. Дальше квартал вниз, под
горку. Угол общежития. Здесь... Но это чуть позже, на обратном пути.
   А туча уже закрыла полнеба. Но  такое  однажды  было.  Я  очень  хорошо
помню. Все посматривали на нее настороженно. Ну, пусть не  сегодня!  Пусть
через неделю! Зачем же сегодня? И туча вняла мольбам. Уползла за горизонт,
все же успев насытить воздух влагой. Звезды засверкали как хрустальные. Но
прохладнее не стало.  Все  так  же  тепло,  прозрачно,  тихо.  И  ветерок,
слабенький, чуть-чуть, как напоминание о неразошедшемся дожде.
   Пусть и сегодня уползет туча. Как тогда... Пусть все будет, как  тогда.
Редкие машины, так что можно идти по проезжей части. Асфальт,  кончающийся
здесь, на этом перекрестке. Там дальше,  вверх  по  проспекту  Тимирязева,
вдоль главного корпуса  политехнического  -  булыжная  мостовая.  Ах,  как
приятно  было  ходить  по  ней.  Отчетливый  и  таинственный  стук,   чуть
наклоненные к середине дороги березы,  вечность.  Конечно,  в  современных
туфельках по булыжникам... А может, интереснее даже. Ведь это не навсегда,
это только на одну ночь, да и то не  для  всех,  а  только  для  тех,  кто
захочет.
   Машины идут потоком,  корячатся  на  повороте  громоздкие  троллейбусы,
иногда выбрасывая в небо свои пружинистые рога. И тогда образуется пробка.
   А для тех, кто хочет - пустынная улица. Разве что в полчаса раз пройдет
пустой автобус. Пусть нетерпеливые скучают,  пусть  бегут  к  телевизорам,
пусть те, кто думает, что так было всегда, пусть те, кто считает:  что  за
жизнь была у вас там тогда? - пусть эти уходят.  А  останутся  влюбленные,
непризнанные   поэты,   мучающиеся   бессонницей,   покинутые,    желающие
протанцевать под звездами, промокнуть  под  теплым  ночным  дождем.  Пусть
выйдут те, кому неуютно дома, кому не  с  кем  поговорить,  некому  излить
душу, кого никто не хочет поцеловать. Идите! Все  может  случиться  в  эту
теплую августовскую ночь.
   Так было...
   Пожалуй, еще рано. Не  беда.  Я  начну  с  Университетской  рощи.  Это,
наверное, самое  красивое  место  в  Усть-Манске.  Фонари  выхватывают  из
темноты кусты давно отцветшей сирени, ветви деревьев и даже целые деревья.
И очень странен зеленый цвет листьев. Он и зелен, и в то же время  слепяще
бел и черен. Сейчас нет полутонов и плавных переходов цвета. Светлый  лист
и тут же за ним, чуть повернутый  под  другим  углом,  черный,  отливающий
глянцем. Конусы  света  сейчас  сами  кажутся  фантастическими  деревьями,
безмолвными, загадочными,  пирамидальными,  каких  здесь  не  может  быть.
Решетка рощи. Вход. Хорошо, что здесь нет ворот.  Вход  свободен  в  любое
время суток. Я не знаю, сколько видов деревьев и кустов  в  этом  чудесном
уголке. Когда-то слышал или  читал,  но  уже  забыл.  Да  и  неважно  это.
Некоторые из них наши, сибирские, а названия других  я  бы,  наверное,  не
смог выговорить.
   По-прежнему течет на  границе  Университета  и  медицинского  института
Поганка, ручеек сточных вод. Его уже много лет не могут заделать в  трубу.
Периодически развивают бешеную  деятельность,  разворачивают  все  вокруг,
копают, прокладывают траншеи, кладут  трубы,  заваливают  все  землей.  Но
Поганка снова и снова выходит на поверхность, размывает почву под  опорами
решетки, разливается теперь уже широко и привольно, губит ценные и  редкие
породы деревьев,  которых,  возможно,  уже  нет  нигде  больше  в  Сибири.
Кренятся  и  падают  каменные  столбы,  на   которых   крепится   решетка.
Общественность  города  начинает  кампанию  за  спасение  рощи.  Пишут   и
произносят речи. Но усмирить этот  грязный  ручеек  невозможно.  Енисей  и
Ангара подчинились человеческой воле (впрочем, может быть, и напрасно),  а
вот Поганка - нет. Боролись с ней и раньше, но не так ретиво и решительно,
с меньшим все же ущербом для растительности.
   Но что бы там ни было, Университетская роща прекрасна.
   Я иду по тропинкам, и уже песок скрипит  под  ногами.  Как  все  пахнет
вокруг! Какой сложный узор запахов! Тишина. И звуки где-то  далеко-далеко,
но они не разрушают тишину, а лишь оттеняют  ее,  подчеркивают.  И  что-то
творится с моей душой. Это и тревога, и печаль, и  ожидание.  Не  спугнуть
это настроение. Печаль - самое информационное состояние человека. Грусть и
печаль. Сейчас все и рождается. То настроение, с которым я бродил когда-то
здесь. Конечно, я был более уверен в себе, потому что ни черта не понимал.
Но и это - драгоценность.  Я  иногда  останавливаюсь  и  прислушиваюсь.  Я
ничего не хочу услышать специально. Это получится само собой. Я даже и  не
прислушиваюсь, разве  что  к  себе.  Кто-то  идет  мне  навстречу,  кто-то
удаляется, кто-то стоит, один, и  непонятно,  ждет  ли  он  кого  или  уже
расстался. И звезды над головой, и тишина, напоенная  шорохами,  дыханием,
запахами, ожиданием, которое никогда не разрешится.
   Все так, как было когда-то. Только люди другие.
   Я хочу только одного, чтобы они почувствовали мое настроение,  и  тогда
они перенесутся в другой мир, не оставляя своего.
   Фонари меняют свою форму, они даже возникают  в  других  местах,  да  и
немного их здесь... А на месте клумбы возникает  скульптура,  которой  уже
давно нет. И слава богу, что нет.
   А я все брожу по дорожкам и тропинкам. Я никому не мешаю.  А  сердце  в
груди готово разорваться от невыносимого счастья-боли. Счастье-боль. Пусть
почувствуют люди, какой сегодня вечер, какая сегодня ночь! Пусть выйдут из
своих бетонных коробок.
   Они придут. Я знаю. Они уже начинают собираться, сами не  понимая,  что
их так влечет, гонит на улицу. Не все,  конечно...  Но  пусть  -  хотя  бы
некоторые.
   Но ведь была не только грусть. Грусть все чаще и чаще приходит  сейчас.
А тогда она лишь иногда налетала. Было иное, многое, чего  уже  нет  и  не
вернется, потому что город изменился, помолодел и состарился. Он  стал  не
таким сорвиголовой, условности сковывают его, респектабельность, порядок.
   Да и я ведь уже не тот.
   Ах, как здесь танцевали! Прямо на асфальте. Под звездным  небом.  Пошли
на пятачок? Пошли. А на  пятачке  тысячи  полторы  народу.  Кто  в  лыжных
брюках, широких, фланелевых, и куртках с карманами на груди, тогда это еще
было модным, кто в зауженных до предела брюках, это  еще  только  набирало
силу и считалось стильным. Стиль преследовался, не по закону,  конечно,  а
так, в меру умственных  способностей  некоторых  очень  правильных  людей.
Здесь парни в лыжных ботинках и даже  в  кирзовых  сапогах.  А  девушки  в
простеньких платьицах, у некоторых сверху кофточки,  это  на  тот  случай,
если станет прохладнее.
   Да только разве станет прохладнее в такую дивную ночь?
   Не играет на эстраде "группа", не плачет в микрофон солистка. Здесь все
стихийно, все ненарочно, все получается само собой. В одном  конце  играет
аккордеон. Что-то модное, фокстрот "линда", который на вечерах в клубе еще
остерегаются танцевать. Могут ведь и из зала вывести. Но только не  здесь.
В другом конце кто-то бренчит на гитаре, его и слышат и не слышат, но всем
ясно, что это танго, танго! А вот и  "Амурские  волны"  льются  из  баяна.
Здесь  танцуют  со  знакомыми,  однокурсниками  и  совершенно  незнакомыми
людьми. Да здесь и не надо знакомиться, хотя, вообще-то, можно. Здесь даже
не надо говорить "пошли". Здесь  все  ясно  по  глазам,  по  взвинченному,
радостному, легкому настроению. Здесь все понятно. Протянул руку, обнял за
талию и пошел, закружился, понесся в вихре. На мгновение выпустил из  рук,
и уже другая положила  тебе  руку  на  плечо.  Кто-то  кого-то  потерял  и
растерянно ищет в толпе и, может, даже проклинает  себя  за  то,  что  так
неосмотрительно привел подругу на этот пятачок. А вот там танцуют  не  под
аккордеон, а под свою песню. И аккордеон сдается, меняет мелодию, выжимает
из мехов столько звуков, сколько только может. Да и надоело аккордеонисту,
ну, не надоело, а вон с той красавицей бы пройтись. Эй, кто умеет?  Умеют,
здесь все умеют. Поиграй, а? Давай. Ремень с плеча на плечо. И  не  боится
владелец, что сопрут его драгоценный  инструмент.  И  кружится  в  сторону
Московского тракта, переходя из вальса в фокстрот, а потом в танго и  даже
в вальс-бостон, да все с шуточками, с  выкрутасами  разными.  Расступаются
перед ними, хохочут, смеются, хлопают в ладоши. А он уже в другую сторону,
к физико-техническому и дому Ученых. И не устал,  нет,  не  устал,  только
крикнет: давай эту! И гитарист его понимает, и баянист уже идет за ним, на
ходу раздирая мехи. И что-то новое, запретное, уже носится  в  воздухе,  с
ним будут долго бороться, но  потом  все  же  поймут,  что  ничего  в  нем
страшного нет. Не развращает он молодежь. Да и пройдет, сам собой пройдет,
сгинет, исчезнет. Рок... Рок-энд-ролл.  Рок-н-ролл.  Это  еще  потрясение,
невидаль. Даже любители фокстрота "линда" возмущаются. Бесстыдство. Позор.
Стиль! Да и каждый ли сможет  так?  Дернул  партнершу  за  руку,  кажется,
оторвет руку, перекинул через спину? Что делается?!
   Ладно...
   Тут ведь еще что? Тут ведь  рядом  клиники  мединститута  и,  напротив,
родильный дом. Проклинают молодежь больные, которые не  могут  заснуть.  А
роженицы, наверное, не проклинают. Да и больные не все. Прыгал же  раз  из
окна один с загипсованной ногой, предварительно выкинув  костыли.  И  тоже
пытался незнакомо вертеться на одной ноге, отбросив в стороны ненужные ему
в  тот  момент  костыли.  Потом  едва  нашел   их.   Все-таки,   как-никак
государственное имущество. Нянечки прибегут, покричат,  покричат,  а  если
помоложе, то и  сами  сначала  потанцуют,  а  потом  уж  докладывают,  что
студенты их не слушают. Никто не умер  из-за  этой  ночной  вакханалии.  А
дети, по статистике, рождались нормальными и, подрастая, все же были  чуть
веселее других по характеру.
   А я вижу,  как  какой-то  баянист  начинает  играть.  Негромко,  словно
примериваясь. Нет, сейчас здесь нельзя. Пойдем вон туда,  к  общежитию  по
Кирова, 2. Там мешать некому. Общежития, корпуса политехнического, а места
тут не меньше. Пойдем, соглашается он. И компания, с которой он, наверное,
пришел, устремляется к другому "пятачку".  Их  не  один  и  не  два,  этих
"пятачков". Есть и у Лагерного сада, есть и в других местах.
   О, здесь уже ансамбль! Аккордеон, три гитары, три мандолины. Ну, эти-то
все могут, начиная от вариаций на тему "Светит  месяц"  и  кончая  вальсом
"Плач Наполеона".
   Сегодня мне и делать-то почти ничего не приходится.  Настроение.  Да...
настроение.
   Студенты возвращаются к началу семестра. Город осенью молодеет.
   Не всем, конечно, хочется танцевать. Одни идут  в  обнимку  и  даже  не
замечают эту многотысячную толпу. А вот кто-то бочком отходит  в  сторону,
но все еще приплясывает, оглядывается. Тянутся пары и  целые  компании  от
пятачка к пятачку. Тут подхватили баяниста под руки и волокут в  гору.  Да
он и не упирается. Крикнул что-то и заиграл вальс. Один, второй, третий. А
остальные,  значит,  будут  кружиться  от  этого  перекрестка  до   самого
Лагерного сада. По спору. Или просто так.
   Людей много. Идут и  по  тротуарам,  и  по  булыжникам,  сворачивают  в
переулки и улицы, идут и компаниями с песнями и хохотом, идут в  одиночку.
Есть и "поддатые", но эти здесь быстро трезвеют. Да и к чему это? Я  пьян,
пьян. Ни с того ни с сего, без всяких бутылок и стаканов. Нет, не пьян,  я
опьянен.
   А у Лагерного сада раздолье...  Площадь  огромна  и  звонка.  Жаль  вот
только, что и здесь неподалеку клиника. Но эта  все  же  подальше,  чем  у
Московского тракта.
   Ночь дышит, живет и проходит...
   Ух ты! Я ведь чуть было не забыл про дождь. Дождь тогда  был.  Будет  и
сейчас.
   Никто из них и не  заметил,  как  надвинулась  туча.  Тихо  зашелестело
что-то со стороны реки, зашуршало и  обрушилось.  Дождь  плотный,  прямой,
теплый. Крупные  капли  его  взбивают  пузыри  на  асфальте.  Приглушается
музыка. Неужели побегут? Да нет... Только двое держат над  баяном  куртку.
Кто-то стаскивает с себя  уже  промокший  пиджак  и  накидывает  на  плечи
девушке. Но парней в пиджаках здесь мало. Ведь ночь  так  тепла.  Облепили
мокрые платьица фигурки  девушек,  шлепают  по  ногам  широкие  штанины  у
парней. Кто-то все же не выдержал,  побежал  по  лужам.  Но,  впрочем,  им
просто пора в общежитие, и дождь тут ни при чем.
   Дождь короткий, минут на десять. И снова  звезды,  да  такие  огромные,
такие яркие! А что теперь волноваться? Пять минут, и платье  высохнет.  Но
зато откуда-то ударяют запахи. Чистым и благоуханным пахнет после дождя.
   Я еще брожу. К роще, к Лагерному. Сам Лагерный сад -  не  мой  участок.
Это так, для порядка. Мне уже ничего не нужно делать.
   Светает. Пятачки рассыпаются.  Но  человек  пятьдесят  возле  Лагерного
продолжают танцевать.  А  у  аккордеониста  сводит  пальцы,  и  он  иногда
ошибается. Да только его уже все равно не слушают.
   Вот и кончается моя работа. Потанцевали, погорланили  песни,  побродили
по тихим и зеленым улицам и садам.
   И всю ночь шли по улицам  машины,  и  никто  не  нарушал  сон  больных,
рожениц и вполне здоровых людей.
   Разве что дождь... Дождь действительно был. Теплый, тихий и короткий.
   Уже светло. Солнце иногда выглядывает  из-за  коробок  бетонных  домов.
Прохожих еще мало. Я иду домой.
   А что же мне вспомнить  на  следующую  ночь?  Вообще-то  я  никогда  не
задумываюсь над этим. Настроение должно само  все  подсказать.  Но  сейчас
хочется чего-то особенного. Гуляния, что ли? От Лагерного  сада  до  речки
Ушайки.
   Ведь были же такие. Были! Начинались еще в  апреле  и  продолжались  до
самой осени. И никто их  специально  не  организовывал.  Никто  никого  не
заставлял, не принуждал, не  уговаривал.  На  улицы  Тимирязева  и  Ленина
вываливал весь город. Ходили, танцевали и пели. Кто что хотел. Вот  только
что  делать  с  транспортом?  Оборвать  где-нибудь  тролли?  Или   вскрыть
канализацию за деревянным мостом? Теперь-то на его месте бетонный. Нет.  А
как же пассажиры, рвущиеся с вокзала на Каштак? Что же придумать?
   Что-нибудь придумаю.
   Вот я и дома.
   Жена уже встала.
   - Все нормально? - спрашивает она.
   - Все нормально, - отвечаю я.
   - Устал?
   - Да нет. Не устал я нисколько.
   Она подходит ко мне и долго смотрит в лицо. Не в глаза, а в лицо.
   - Стареешь ты. Вот еще морщинка появилась.
   Чего это я старею? Ну, не без этого.  И  морщинки,  конечно,  есть.  Да
только это еще не старость.
   О,  милая,  да  ты,  кажется,  сама  провела   ночь   без   сна.   Тоже
путешествовала?
   - Вспоминала, - говорит она, угадав мой вопрос. - Накатилось что-то. Не
уснуть... Да. Унеси сегодня туфли в Дом быта. Каблуки твоя дочь  сбила  на
булыжниках.
   - На каких булыжниках? - удивляюсь я.
   - На  самых  обыкновенных.  Пришла  под  утро,  туфли  в  руках.  Возле
политехнического сбила на булыжниках.  Они,  видите  ли,  вальсировали  от
Университетской рощи до Лагерного сада.
   - Ладно. Отнесу.
   Уже давным-давно  булыжную  мостовую  по  проспекту  Тимирязева  залили
асфальтом.
   - Пей кофе, - говорит жена. - И все же, сколько у тебя морщинок от этой
работы.
   Это не от работы. Тут другое. Мы взрослеем, стараясь заглянуть  в  свое
будущее. Мы стареем, потому что  все  чаще  и  чаще  возвращаемся  в  свое
прошлое...
   Но вслух я ничего не говорю.
   Да она и сама это знает...



   9. СЕНТЯБРЬ

   Каждый год в конце сентября я беру отпуск.  Меня  не  влечет  бархатный
сезон на юге, я остаюсь в городе.
   Рано утром я выхожу из дому  и  спешу  в  лес.  Что  тянет  меня  туда?
Затихает шум машин и перезвон трамваев. Город остается  позади.  И  вот  я
среди берез. Они стоят наполовину голые, и ветер ежесекундно срывает с них
трепетные живые листочки, которые, описывая замысловатые траектории, мягко
падают на землю. Ласковый золотой дождь, золотая земля, золотое  солнце  и
воздух. И лишь стройные молнии белых, как снег, стволов берез.
   Я не останавливаюсь, я иду дальше, я почти бегу, спускаюсь в Бабий лог.
Ноги пружинят по болотистой почве, я  продираюсь  сквозь  кусты.  Они  еще
совсем  зеленые.  Грязноватый,  замусоренный  ручей.   Домики   владельцев
мичуринских участков на другом  берегу,  огороженные  колючей  проволокой.
Мимо, мимо. К реки. Я скатываюсь  с  бугра,  подхожу  к  реке,  зачерпываю
пригоршню воды. Рыбаки в резиновых сапогах, стоящие чуть ли не по  пояс  в
воде, косо смотрят на меня. Я могу распугать рыбу. Тишина  кругом.  Только
чуть слышный шепот реки, да далекий  гудок  теплохода,  да  мягкий  шелест
ветра в ветвях берез.
   Пусть не волнуются рыбаки.  Я  ухожу.  Пожухлый  Потапов  луг  остается
позади с пустой теперь лодочной станцией, с грибками, под которыми  сейчас
скрываются от солнца  только  их  собственные  тени.  Закрытые  пионерские
лагеря и случайная дворняга, которая все еще живет здесь, хотя дети  давно
в городе. Огромные лапы кедров, которых не страшит скорый приход зимы.
   Кедровый бор выводит меня  к  Басандайке.  За  лето  она  почти  совсем
обмелела, и я перехожу  ее  вброд.  Я  с  удивлением  смотрю  на  странное
смешение красок: золота и густой зелени, белых полос и могучих  коричневых
стволов. Они стоят вперемежку.  Березы  и  кедры.  Как  юноши  и  девушки,
приготовившиеся к танцу. Но я лишь на мгновение могу задержаться здесь.  Я
лезу в гору. Здесь снова пионерские лагеря. Асфальтированная  дорожка  над
обрывом. Людей нет. Молчание. Говорит только лес.  Вперед,  вперед.  Через
поле не скошенной еще пшеницы, через овраги  и  разбросанные  стометровыми
пятнами березовые островки. Рябины, сползающие вниз по оврагу. Странные  и
родные, будоражащие душу. Мне легко, мне не терпится, я бегу все дальше  и
дальше.
   Цель моего утра - Синий утес. Он возвышается многометровой  стеной  над
грустной рекой. Серо-синий, кое-где изъеденный ветрами, размытый дождями.
   Я пришел.
   И я снова встречаю ее.
   Она появляется среди берез, словно ждала моего прихода. Сегодня она  не
машет мне рукой. И не поймешь, веселая она или грустная. Она словно плывет
по желтому ковру из сухих березовых листьев. Она  останавливается  в  пяти
метрах от меня и смотрит долгим взглядом.
   - Здравствуй, - говорю я.
   - Здравствуй, - отвечает она.
   - Значит, я увижу их?
   - Ты не передумал? Еще есть время.
   - Нет. Я все решил.
   Она подходит ко мне и треплет волосы на макушке.
   ...Так было и в первый раз.
   Я встретил ее здесь же. Много лет я прихожу сюда в конце сентября. Она,
как и сегодня, словно  возникла  среди  деревьев,  черноволосая,  в  белом
платье. Я посмотрел на нее. Нельзя было не посмотреть на нее хоть раз. Все
равно она пройдет мимо. Все равно пройдет стороной. А она подошла ко мне.
   - Тебе не холодно в  таком  легком  платье?  -  спросил  я.  Ведь  было
действительно прохладно, сентябрьское солнце уже не так греет.
   - Нет, - ответила она.
   Мы замолчали. Да и о чем было говорить? Желтый дождь шелестел вокруг. Я
и знал, и не знал  ее.  Она  была  похожа  на  женщину,  которую  я  любил
когда-то. Только это было давным-давно.
   Она пошла, и я пошел рядом с ней.
   - Хорошо здесь, - сказала она.
   - Хорошо.
   Мы подошли к обрыву. Противоположный берег Маны был  низкий,  заливной,
весь в озерах и старицах. Горизонт отстоял от нас километров на двадцать и
терялся в сероватой дымке. Я не хотел уходить, не уходила и она. Стоять  с
ней рядом было радостью, и я сказал:
   - Ты очень похожа на одну женщину.
   - Я знаю, - ответила она.
   - Ты не можешь этого знать. Это было очень давно.
   - Я все знаю.
   - Ты колдунья?
   - Нет-нет, - испугалась она. - Просто я все знаю.
   - Тогда скажи, как ее звали.
   Она назвала ее имя. Назвала правильно и добавила:
   - Это и мое имя. Спроси еще что-нибудь.
   Я не стал спрашивать, повернулся  и  пошел  прочь  от  обрыва.  Мне  не
хотелось ее ни о чем спрашивать. Она все знала. Я  поверил  в  это.  Я  не
хотел вспоминать то, что каждый день старался забыть. Но она догнала меня,
остановила и потрепала рукой по макушке.
   - Не обижайся. Мне очень хотелось побывать здесь.
   - Пожалуйста. Я не буду мешать.
   - Всегда ты так. Разве дело в том, чтобы только не мешать?
   - Что же еще?
   Она покачала головой. И грусть была в ее глазах.
   - Нарви мне букет. Я возьму его с собой.
   - Сейчас уже нет цветов.
   - Цветов нет, но есть листья. Разве они менее красивы, чем  цветы?..  Я
помешала тебе? Ты хочешь остаться один? Скажи тогда,  зачем  ты  приходишь
сюда?
   Я не ответил.
   - Я приду сюда завтра, - сказала она. - А ты?
   - А я - нет.
   - Не верю. - Она повернулась и ушла,  и  растворилась  среди  берез.  И
тогда я бросился за ней, но не догнал, потому что  некого  было  догонять.
Только ветер вздымал  маленькие  вихри  листьев  и  бежал  дорожкой  среди
деревьев, словно это был ее след.
   На следующий день я встретил  ее  с  букетом  листьев.  Я  излазил  все
овраги,  стараясь  найти  красивые.  Красные,  оранжевые,  темно-желтые  и
светло-серые. Букет ей понравился.
   - Почему ты не захотел этого сделать вчера?
   - Я боялся, - честно признался я. - Боялся, что не уйду от тебя.
   - Ты и тогда боялся, - тихо сказала она.
   - Когда тогда?
   - Когда у тебя должен был родиться сын.
   - Кто может знать, сын или дочь?
   - Но я знаю. У тебя родился сын.
   - Нет! Ты ничего не можешь знать. Это было давно. Тебя и самой-то  еще,
наверное, не было тогда... Да. У меня должен был быть  ребенок.  Но  я  не
захотел этого. Струсил? Возможно. Тогда было слишком трудное время,  чтобы
рождались дети...
   - У других все же рождались.
   - Ну и пусть. Я ни о чем не жалею.
   - А ты совсем не изменился.
   - Ты говоришь так, словно знала меня раньше.
   - Знала.
   В тот день мы больше не говорили  об  этом.  Просто  бродили  по  лесу,
загребая ногами листья, разглядывая муравейники, смеясь и радуясь солнцу и
прозрачному воздуху. Я помогал ей  перепрыгивать  через  ручьи,  переносил
через  маленькие  болотца,  потому  что  она  была  в  летних  туфлях.   Я
разглядывал ее украдкой. Да. Она была очень похожа на ту  женщину,  только
той сейчас было бы не двадцать лет.
   - Хороший был день сегодня? - спросила она.
   - День был самый лучший, - искренне ответил я.
   - Ты уже однажды говорил это, - погрозила она мне пальцем.
   - Значит, сегодня еще лучше.
   - Мне пора. Я ухожу. А завтра снова буду здесь.
   - Где ты живешь?
   - Там же, где и ты. - И она ушла и  снова  затерялась  среди  берез,  и
маленькие смерчи побежали за ней, но не догнали  и  успокоились,  улеглись
желтыми полисами.
   На следующий день я сказал:
   - Ты и есть та женщина, которую я когда-то любил.
   - Конечно, - согласилась она. - Я - это она.
   - Как можно поверить в возможность такого?
   - Но ты же сам пришел к этой мысли.
   - Значит, это возможно?
   - У нас стало возможным. А у вас нет.
   - У вас, у нас... Как это понять?
   -  Я  расскажу.  Помнишь,  в  вашем  классе  учился   один   мальчишка?
Белобрысый, худой. Он любил стихи и плохо справлялся с физикой.
   - Помню! Мы же с ним потом в одной роте служили.
   - Так вот. Он стал великим  физиком.  Он  разработал  теорию  Возможных
Миров.
   - Неправда. Его убили. Я был с ним рядом, когда он упал. Я  вынес  его,
но он был уже мертв.
   - Расскажи...
   - Что рассказать?
   - Почему его убили, почему ты остался жить...
   - В разведке. Мы неожиданно увидели трех автоматчиков. Он встал  передо
мной. Он заслонил меня.
   - Вы увидели их одновременно?
   - Нет. Я чуть раньше. Он  смотрел  в  другую  сторону.  Надо  было  нам
упасть.
   - Ты и сейчас так думаешь?
   - Я часто думал, что мог заслонить его прежде, чем это сделал он.
   - Почему же ты этого не сделал?
   - Не знаю.
   - Так вот. Ты успел это сделать. Он вынес тебя к своим, но ты  был  уже
мертв. Ты умер, а он остался жить.
   - Нет. Все наоборот. Ведь я стою перед тобой.
   - Это здесь. А в мире, который является для вас только возможным,  тебя
нет.
   Я поверил ей, хотя не мог себе представить этого странного  мира.  Мира
Возможного. И отсутствие себя в этом мире я не мог представить.
   Был еще день. Я просил ее рассказать  мне  о  Мире  Возможного.  И  она
рассказывала. И мир ее был прекрасен. Не  своими  городами  и  реками,  не
полетами,  за  пределы  солнечной  системы  и  радостным  трудом.  Он  был
прекрасен мыслями, чувствами и отношениями людей. Она рассказала  мне  про
моих друзей. О белобрысом худом Поэте, который стал Великим Физиком.  И  о
других, которых уже не было на этой Земле или о которых я ничего не  знал.
И чем больше она рассказывала, тем явственнее я  понимал,  что  моя  жизнь
была цепочкой маленьких  и  больших  предательств,  невидимых  окружающим,
потому что они были спрятаны глубоко в душе; цепочкой страхов и  сомнений,
когда нужно было действовать  прямо  и  решительно;  цепочкой  недомолвок,
которые незаметно перерастали в боль и страдания других людей.
   Я испугался любви к женщине, испугался, что она  затянет  меня  в  свой
непонятный мне мир. И я посоветовал ей избавиться от ребенка,  чтобы  быть
свободным. Я спрятался за спину своего лучшего друга,  когда  нам  в  лицо
смотрели дула автоматов. Я не подал руки одному человеку, когда тот в этом
нуждался, посмеялся над другим, когда этого не следовало делать,  я  ушел,
когда мне не нужно было уходить, закрыл глаза, когда нужно  было  смотреть
еще пристальнее, чем прежде.
   - Неужели все это правда? - я покачал головой.
   - Правда, - сказала она, имея в виду свое, потом посмотрела на  меня  и
смолкла на полуслове.
   - Не смотри на меня так, - попросил я.
   - Что с тобой? - спросила она и погладила мен волосы  длинными  гибкими
пальцами. - Ты поседел...
   На следующий день она спросила:
   - Почему ты никогда не спросишь о своем сыне?
   - Так он все-таки родился?
   - Да, в нашем мире он родился. Ему уже двадцать два года.  Он  работает
летчиком-испытателем и любит одну очень красивую девушку.
   Она рассказывала мне о  нем,  а  я  все  слушал,  слушал,  слушал.  Мне
хотелось знать о нем все: Мне хотелось видеть его. И тогда я стал  просить
ее, чтобы она привела его сюда.
   - Это невозможно, - сказала она. - Ведь его нет в вашем мире. И  он  не
может появиться здесь.
   - А ты? Значит, та женщина еще жива, если ты здесь?
   - Да. Это должно быть так. Тебе не хочется увидеть ее?
   - Я боюсь.
   - Ты всегда боялся.
   Она ушла и не появлялась целый год. А в этом году в  конце  сентября  я
увидел ее вновь. На том же самом месте. Она нисколько  не  изменилась.  Ей
снова было двадцать лет. Я бросился к ней  и  прижал  к  себе.  И  она  не
протестовала, только заметила:
   - Ты изменился за год.
   Да. Она была права.
   За год я изменился.
   Теперь я был не только слушателем, я рассказывал сам, а она смотрела на
меня удивленными и радостными глазами. И глаза ее  говорили:  "Тебе  стало
лучше..." Да. Я прожил беспокойный год. Лучший год в своей жизни.
   Мы рассказывали друг Другу, а потом просто молчали, и  желтые  кружочки
березового дождя падали нам на плечи.
   - Ты был у нее?
   - Был. Она не захотела меня видеть.
   - И ты ушел?
   - Нет. Я все же видел ее. И рассказал ей все.
   - Она простила тебя?
   - Нет. Но она улыбнулась.
   - Ты любишь ее?
   - Люблю.
   - Ты вернешься к ней?
   - Нет. Я ей не нужен. У нее есть семья.
   И был еще день. И еще. Один счастливее  другого.  Она  возникала  среди
белых стволов берез, и я бежал к ней. Мы сидели, обнявшись, у самой  воды,
и река медленно текла у наших ног, что-то шептала нам,  чего  нельзя  было
понять из-за ее глубины.
   - Я хочу посмотреть на ваш мир, - сказал я вчера.
   - Я ждала этого. Ты не боишься?
   - Нет.
   - Все равно это невозможно. Тебя нет в нашем мире. И  ты  не  можешь  в
него попасть. Разве что на мгновение. Но тогда  ты  не  сможешь  вернуться
назад. И, прожив мгновение там, исчезнешь, перестанешь существовать везде.
   - Все равно я хочу увидеть его, этот мир. И тебя, и  сына,  и  Великого
Физика, и всех остальных.
   - Подумай. Здесь мы могли бы встречаться еще долго.
   - Нет. Разреши мне все увидеть собственными глазами.
   - Хорошо. Подумай хотя бы до завтра.
   ...Она появилась среди берез, словно ждала моего прихода.  Сегодня  она
не машет мне рукой. И не поймешь, веселая она  или  грустная.  Она  словно
плывет по желтому ковру из сухих березовых листьев. Она останавливается  в
пяти метрах и смотрит на меня долгим взглядом.
   - Здравствуй, - говорю я.
   - Здравствуй, - отвечает она.
   - Значит, я увижу их?
   - Ты не передумал? Еще есть время.
   - Нет. Я все решил.
   Она подходит ко мне и треплет волосы на макушке.
   - Поцелуй меня, - говорит она. - Там будет много людей.
   Мы стоим, прижавшись друг к другу,  двадцатилетняя  женщина  и  я,  уже
совсем седой, поседевший в один день. Я чувствую, что она  не  хочет  меня
отпускать. Ведь теперь она потеряет меня навсегда. Она отталкивает меня  и
шепчет беззвучно: "_Люблю_".
   - _Люблю_, - говорю я ей.
   - Подожди меня здесь, - говорит она. - Я дам тебе знак.
   Она уходит все  дальше  и  дальше,  медленными  шагами,  оглядываясь  и
останавливаясь на секунду. Обнимает березу. Может быть,  ей  трудно  идти,
или там кнопки неведомого мне аппарата.
   Она отрывается от ствола, выпрямляется, зовет меня к себе. И  я  иду  к
ней.
   Я хочу хоть на миг увидеть мир, в котором я не испугался  своей  любви,
мир, в котором я не убил своего сына, мир, в котором я не  предавал  своих
друзей, не прятался за их спины.
   Я иду к тебе, моя молодость! Возьми меня хоть на миг!
   Ветер взвивает сухие желтые листья,  создавая  маленькие  стремительные
вихри. Ветер режет лицо, сушит глаза... Я иду, и  она  все  ближе,  ближе.
Остался один шаг...



   10. ОКТЯБРЬ

   Трижды в день мы ходим с Маркизом на этот пустырь.
   Когда-то  здесь  был  ипподром,  но  потом  город  разросся,  забор   и
деревянную трибуну снесли, конюшни  перевели  в  другое  место.  На  новом
ипподроме я никогда не был. А здесь началось строительство. Сначала возник
Дворец Зрелищ и Спорта, но места еще оставалось  много.  Потом  на  другом
конце -  три  девятиэтажки-башни.  Плавательный  бассейн  пятый  год  зиял
огромными пустыми глазницами окон.
   Ипподром прикрыли, но еще долго строительство на нем не начиналось.  Он
весь зарос  травой,  полынью,  репейником  и  ромашками.  Тогда-то  жители
окрестных домов и начали заводить себе собак. Это  волна  прокатилась  как
эпидемия. А однажды  жена  и  дети  заявили,  что  нам  нужна  овчарка.  Я
предполагаю, что они сговорились предварительно, так как напирали на  меня
дружно и энергично.
   Хорошо, сказал я, возьмем овчарку. Но собаки были в дефиците.  В  клубе
служебного собаководства очередь за щенками  растянулась  уже  на  год.  Я
втихомолку радовался этому, потому что  предполагал,  что  все  заботы  по
уходу за другом человека свалятся на меня.  А  за  год  многое  еще  могло
измениться. Но однажды жена принесла щенка, серого, толстого, симпатичного
и сказала: вот у нас и  овчарка!  Эту  "овчарку"  она  купила  у  какой-то
старухи, которая продавала щенков возле магазина.
   Никакая это была не овчарка, а  обыкновенная  дворняга,  метис,  помесь
овчарки с лайкой. Плебей, одним словом. Но он привел в такой  восторг  всю
нашу семью, так смешно переваливался с боку на бок на коротеньких  лапках,
звонко лаял и уже чего-то требовал, что мне  тут  же  стало  ясно:  у  нас
появился новый член семьи. Да и потом, подумал я, какая  разница:  овчарка
это, дворняга или дог? Ведь люди, может, и выбирают себе собак по  породе,
но уже любят-то их просто так. Смотришь, и спина прогнулась у иной собаки,
и  лапы  задние  саблевидные,  рахит,  да  и  только,  а  хозяин   взахлеб
рассказывает, какая она красавица да умница.
   Плебею единодушно дали кличку "Маркиз". Он вырос сильным,  своенравным,
себе на уме, иногда  даже  просто  шкодливым.  Но  последнее  с  возрастом
прошло.
   Утром и в обед я водил его на этот  пустырь.  А  по  вечерам  мы  часто
уходили в лес.
   Никогда ранее я не предполагал, что на свете существует  столько  пород
собак. Овчарок и лаек на "ипподроме" было большинство. Но  сюда  водили  и
сеттеров,  английских,  ирландских  и  шотландских,  спаниелей  и  коккер-
спаниелей,  догов  и  боксеров,   пуделей   и   дратхаартов,   эрдель-   и
фокстерьеров, болонок и даже русскую псовую борзую. Владельцы собак  да  и
сами  собаки  обычно  держались  группами,  благо  места-то  вначале  было
предостаточно, большие собаки отдельно, средние и маленькие - тоже. Были у
необщительные, гулявшие где-нибудь в сторонке. И только молодняк  держался
вместе, независимо от роста и породы. И смешно было  смотреть  на  борзую,
игравшую со спаниелем, или на дога, пытавшегося догнать юркую болонку.
   Маркиз  относился  к  овчаркам,  догам  боксерам  и   доберман-пинчерам
настороженно,  но  с  достоинством.  Вздыбивал  загривок,  глухо   ворчал,
движения его становились замедленными, напряженными, в любое мгновение  он
мог взорваться. Драки между собаками все же происходили, хотя слава  богу,
не так уж и часто.
   Октябрь.
   Самое слякотное время. Земле уже не нужна влага, а  дождь  все  льет  и
льет. Деревья голы, трава умерла. Но трижды в день в любую погоду мы ходим
с Маркизом на этот пустырь. Я-то уж мог бы и не ходить. Есть кому заменить
меня. Но я сам хочу _так_. Я беру в  руки  поводок  с  ошейником,  говорю:
Маркиз, пошли гулять! Маркиз поднимает голову. Он спал.  Он  сейчас  очень
много спит,  вздрагивает  во  сне,  рычит,  повизгивает,  дрыгает  лапами.
Собачий сон. Маркиз поднимает голову и послушно сползает с дивана, покорно
стоит, пока я застегиваю ошейник. Маркиз, ведь мы же гулять идем!  Гулять!
Он смотрит на меня своими странными собачьими глазами. Он все понимает.  И
в этих глазах что-то  есть.  Что-то  есть  непонятное  для  меня,  еще  не
человечье, но уже и не звериное. Я все хочу разгадать тайну  его  взгляда.
Сейчас уже, конечно, по памяти, потому что я... Скажи, Маркиз,  о  чем  ты
сейчас думаешь? Но Маркиз молчит. Он немного оживляется, когда  я  деланно
веселым тоном говорю: сейчас мы гулять пойдем! На ипподром! Он знает,  что
такое ипподром. Он знает много слов. И понимает он не интонацию, а  именно
смысл слов. Но сейчас он просто устал. А когда-то, лет пятнадцать назад...
   Я еще очень хорошо помню, как в первый раз  понес  его  на  руках,  как
опустил на траву, молодую, свежую,  мокрую  от  недавнего  дождя,  как  он
ошалел, испугался, потом взвизгнул от восторга, затрясся, приник к  земле,
вскочил, неуклюже отпрыгнул, а потом побежал, смешно, потешно, нелепо. Это
и бегом-то нельзя было назвать. И тут же втянул в  себя  воздух,  фыркнул,
потянулся  носом  к  траве,   что-то   узнал   и   поковылял   уже   более
целеустремленно, что-то открыв для себя в этом новом для него  мире.  И  с
тех пор не уставал открывать.
   А сейчас он устал. Сейчас просто _нужно_ идти. Таков  распорядок  нашей
жизни. И он это знает. Я открываю дверь, пропускаю Маркиза вперед. Он  уже
не рвет поводок, не напрягается, не спешит. Он стоит на площадке  и  ждет.
Покорно, послушно, конечно, ведь он понимает, что мне нужно трижды в  день
выходить на улицу. Он знает, что если не выведет меня, то у хозяина начнет
болеть голова, и я буду долго наощупь копаться в аптечке  и  вздыхать.  Он
все  понимает,  мой  Маркиз,  и  начинает  осторожно  спускаться  вниз  по
ступеням. Осторожно - не то слово. Осторожно - это когда есть выбор, когда
можно и быстро. Но мы  с  ним  теперь  спускаемся  только  так.  По  одной
ступеньке, с отдыхом на каждой площадке. И так целых девять  маршей,  пять
этажей.
   Ах, как он мчался тогда, вырывая поводок из  моих  рук,  поскуливая  от
нетерпения. Да и я отставал разве что чуть-чуть. Конечно, сравниться с ним
в резвости я никогда не мог. Воля, свобода опьяняли его. И познание мира.
   Мы с ним жили в разных мирах. Кое-где, конечно, соприкасались. Но и там
он, наверное, воспринимал мир по-своему. В лесу меня, например, в основном
интересовал цвет, а его - запахи. Запахи, конечно, воспринимает и человек,
но разве можно сравнить их способности.
   Наша обычная летняя прогулка  раньше  была  до  Басандайки.  Это  шесть
километров. От реки до шоссе километра  два  -  три.  Вот  эти  пятнадцать
квадратных километров он знал наизусть. Пройти здесь можно было различными
тропинками, они шли и вдоль,  и  поперек.  Я  как-то  попытался  сосчитать
количество возможных, разумных, конечно, маршрутов. И насчитал  их  больше
ста. Первый год Маркиз бегал, как ему хотелось. И мне  приходилось  искать
его, свистеть. Далеко, впрочем, он никогда не убегал. Позже он  на  каждом
пересечении тропинок останавливался и вопросительно  смотрел  на  меня.  Я
рукою указывал маршрут. Но иногда я просто говорил: "бегай!", и  тогда  он
волен был выбирать маршрут  нашей  прогулки  сам.  А  однажды  я  составил
маршрут заранее и решил ничего не приказывать Маркизу. Я  шел  и  мысленно
проигрывал в уме этот маршрут. Маркиз прошел его так, как я составил.
   Я почувствовал, что между нами установилась какая-то странная связь.  И
теперь маршрут часто выбирал он сам. И я всегда знал его еще до прихода  в
лес. Я рассказывал об этом своим друзьям. Но они не верили. Самовнушение и
все. В лучшем случае пес  узнает  мои  намерения  по  моим  неосознаваемым
движениям. Пусть так. Я-то все равно думал по-другому.
   Если дверь  из  подъезда  на  улицу  бывала  чуть  приоткрытой,  Маркиз
останавливался и ждал, когда я открою ее настежь. И это относилось  только
к дверям в подъездах. В квартиру и в комнаты  он  открывал  двери  сам,  с
силой тыкаясь в них носом.
   На улице идет  дождь,  мелкий  и  нудный.  На  асфальте  тонкая  пленка
откуда-то всегда берущейся осенью грязи. А ведь в  летние  дожди  мостовая
всегда чиста, хотя и мокра.
   Маркиз идет тяжело. Ему трудно. Он почти  слеп,  плохо  слышит,  ходьба
причиняет ему боль, как и мне.
   Но трижды в день мы должны выходить на прогулку. Ради меня.
   С Маркизом  мы  раньше  часто  разговаривали.  Разговариваем  иногда  и
сейчас. Говорил в основном я. А он сидел передо мной  и  старался  понять,
что же я ему хочу сообщить. Много слов он понимал, я уже говорил об  этом.
Но иногда мы разговаривали и  на  философские  темы.  О  смысле  жизни,  о
погоде. Маркиз смотрит  на  меня,  чуть  склонив  голову  набок.  Он  явно
старается что-то понять. Он даже  понимает.  Он  все  понимает.  В  глазах
внимание. Я говорю фразу, и голова его склоняется на другой бок. Иногда он
нетерпеливо перебирает лапами, приоткрывает рот и издает какие-то горловые
звуки, нечто среднее между ворчанием и мычанием. Он мучается от того,  что
не может поддержать разговор.
   И в глазах мука.
   Скажи мне, Маркиз, о чем  ты  сейчас  думаешь?  Ну  что  там,  в  твоей
собачьей башке? Хоть на минуту дай понять, как ты мыслишь, каким ты видишь
мир?
   Так думал я когда-то, когда Маркиз был молод.
   А потом я ослеп и увидел мир глазами Маркиза.
   Вот ведь что интересно. Люди и собаки смотрят на одно и то же, а  видят
совершенно разное. К примеру, Маркиз совершенно не воспринимал изображения
на экране телевизора. Ящик с ножками он  видел,  чтобы  не  натыкаться  на
него, но и только. И дело тут вовсе не в том, что зрение у него было менее
инерционное, чем у меня. Кадры телевизионного изображения не мелькали  для
него, не складывались в осмысленную картину. Нет, они просто для  него  не
существовали. Так же, как не существовали картинки  и  фотографии.  А  вот
своим отражением в зеркале  он  интересовался,  подолгу  смотря  на  него,
обнюхивая стекло, пытаясь заглянуть за  него.  И  меня  в  зеркале  видел,
понимал, что это именно я и в то же время не я, исподлобья  поглядывал  то
на меня живого, то на мое отражение в зеркале, вздыхал и о чем-то думал.
   И вот мы с ним заворачиваем за  угол  дома.  Я  вижу  его,  этот  угол,
размытый, колеблющийся, серый. И яркое пятно на  нем,  там,  где  какая-то
соседская собачонка оставила свою метку. Метки все разные.  Цветные  -  не
цветные - не поймешь. Я различаю и фигуры  случайных  прохожих,  если  они
попадают в поле зрения полуослепшего Маркиза. И почему я  не  смотрел  его
глазами, когда он был молод? Что за мир открылся бы  мне?  Я  предполагаю,
что Маркиз хорошо видел то, что его интересовало.  Знакомых  моих,  собак,
птиц и зверей в лесу, деревья, кусты, траву. То, что  имело  смысл  в  его
жизни. Лужи вот он сейчас не замечает, поэтому и я шлепаю по лужам. Но это
не страшно. Хуже, что он почти не видит (и не видел!) машин. Вообще-то  он
их как-то чувствует, но относится к  ним  с  пренебрежением,  считая,  что
всегда успеет проскочить перед носом каждой. Благополучно перейти улицу  -
для "ас самое сложное. Дело в том, что через улицу я всегда водил  его  на
поводке, я руководил им, не оставляя ему самостоятельности. И он привык  к
этому.
   Холодно, сыро, неуютно.  Я  вслушиваюсь  сквозь  тоскливый  шум  дождя,
пытаюсь определить, далеко ли от нас троллейбус или автобус.  Хорошо,  что
слух у меня почему-то обострился. Хорошо...
   Раньше, когда я еще мог читать книги, Маркиз иногда подходил ко  мне  и
обнюхивал книгу. Маркиз, говорил я ему, ты ничего в книжках не  понимаешь.
Ни-че-го! Он старательно обнюхивал книгу и, по-видимому, все  же  извлекал
какую-то информацию, потому что иногда весело  помахивал  хвостом,  иногда
чихал или недовольно пятился. Но ведь всего, что было в книге, он  не  мог
воспринять. В принципе!  Маркиз,  говорил  я  ему,  вся  жизнь  мимо  тебя
проходит. Ничего ты не понимаешь, ничего. Что мешает тебе? Хотя... тут все
ясно. У  тебя  не  развита  вербальная  половина  мозга.  Левое  и  правое
полушария твоего мозга одинаковые. Ты не можешь мыслить  словами,  как  я.
Ты, наверное, мыслишь только образами,  картинами.  Да  и  я  часто  мыслю
образами, сознательно не стараясь переводить их в слова,  потому  что  при
этом в них что-то теряется. А с другой стороны, ведь  ты  понимаешь  много
слов. И пусть некоторые люди говорят, что ты воспринимаешь не их смысл,  а
лишь эмоциональную окраску, что это, мол, рефлекс. Вы сто раз  произносите
слово "гулять", подкрепляя его соответствующим действием, и Маркиз на  сто
первый  раз  после   произнесения   этого   слова   начинает   нетерпеливо
повизгивать. Я уверен, что на  самом  деле  все  гораздо  сложнее.  Маркиз
отлично понимает и смысл слов. Стоит только посмотреть на  его,  когда  он
что-нибудь напроказничал, не съел вовремя свою кашу, например. В это время
с ним можно говорить суровым тоном о погоде. Эмоциональная окраска  голоса
хозяина его не обманет. А можно ласково спросить, почему это  он  не  съел
свою кашу, даже не употребляя это "знакомое" слово. Маркиз  все  поймет  и
начнет скулить, ложиться на пол, повизгивать... Или слово "лыжи". Пока  на
улице  нет  снега,  это  слово  на  него  не   действует.   Он,   Конечно,
встрепенется, поднимет голову, внимательно посмотрит  на  меня  и  тут  же
свернется клубком, недовольно запыхтит. Он явно обижен, потому что  знает,
что ни на каких лыжах я сейчас не могу пойти. Может быть, даже он  считает
меня глупцом или обманщиком. Не знаю. Но он многое понимает в человеческой
речи, хотя у его не развита вербальная, словесная, половина мозга.
   Несмотря ни на что мы каждый раз благополучно переходим улицу.
   Пустырь, бывший ипподром, я помню еще хорошо. От афиши Дворца Зрелищ  и
Спорта по диагонали его вела разбитая  колесами  грузовиков  колея.  Слева
было футбольное поле, справа - кусты и  полоски  берез  и  сирени.  Маркиз
немного оживляется, видимо, он  тоже  помнит  пустырь  своего  детства.  Я
смутно различаю очертания кустов и пучков травы, полыни и репейника, но не
с высоты своего роста, а как бы лежа. Я словно иду чуть ли  не  по  шею  в
земле. Но такое собачье зрение мне уже привычно. Я  знаю,  что  запах  для
собак бывает различного цвета. Да, да, цвета... или  чего-то  похожего  на
цвет. Может, резкости восприятия глубины... Словом, там, где  есть  запах,
изображение проявляется наиболее четко. Запахи квартиры Маркизу  привычны,
если только не приходит какой-нибудь  посторонний  человек,  поэтому  там,
смотря глазами Маркиза, я различаю лишь очертания предметов, да  и  то  не
всех. А здесь,  на  пустыре,  ближайшие  три-четыре  метра  я  вижу  более
отчетливо. Пахнет ли это промокшая земля, голые ветки кустов или  пожухлая
трава, я не знаю. Не знаю...
   Я отцепляю карабин с ошейника и отпускаю Маркиза побегать.  "Побегать",
конечно, не то слово. Он уже не может бегать. Так,  поковылять  от  одного
куста к другому, замирая иногда от какой-то внутренней боли. А я  стою,  и
мир потихонечку движется передо мной. Я могу повернуться к Маркизу спиной,
от этого какой-нибудь куст не окажется позади меня.  Он  все  равно  будет
впереди и лишь медленно приблизится, если Маркиз подойдет к нему. Но  ведь
это все равно движение. Движение!
   Наверное, Маркиз не воспринимал телевизионное изображение  потому,  что
оно не имело запаха. Я частенько говаривал ему, ну  что  ты,  Маркиз,  сел
спиной к этому ящику? Разве спиной смотрят телевизор? Я даже  разворачивал
пса как следует. Но он ничего не видел. Тогда я говорил: Маркиз, вся жизнь
мимо тебя проходит. Ничего ты не понимаешь, ничего-то ты не видишь. А ведь
вокруг столько информации!  Смотри,  Маркиз,  только  зря  проживешь  свою
собачью  жизнь.  Он  виновато  смотрел  на  меня,  словно  стыдился  своей
непонятливости. А я все наговаривал ему и про человеческую цивилизацию,  и
про звезды и Метагалактику, которая по какой-то причине расширяется, и про
хоккей или футбол, в зависимости от сезона, и про повадки собак, волков  и
носорогов. Он слушал и пытался понять. И мука, собачья  мука  была  в  его
взгляде. Я гладил его по лохматой башке и прижимал  к  себе.  Нет,  такого
взгляда я вынести не мог. Да и ни  кто  не  смог  бы  вынести.  Он  что-то
понимал. Что-то, чего не понимал я. И пусть я знал больше его, мое  знание
не  включало  в  себя  полностью  его  знание.  Наши  знания  лишь  слегка
пересекались. А когда я однажды представил себе эти пересекающиеся  круги,
то вдруг понял, что ведь чего-то не понимаю и я. И не просто не понимаю, а
вижу и не понимаю! Что-то вокруг есть такое, на что я смотрю,  как  Маркиз
на экран телевизора. Оно есть, но только не  для  меня  и  вообще  не  для
людей. Я уверен, что еще  ни  одна  собака  не  сообщила  другой,  что  по
телевидению передавали репортаж о каком-то событии. Так и люди.  Никто  из
нас не воспринимает _этого_. И мы не  можем  поделиться  _этим_  с  другим
человеком.
   Так на что же я всю жизнь смотрел и не увидел?  Что  прошло  мимо  меня
незамеченным? Что это было? Ах, Маркиз, а я-то подшучивал  над  тобой,  не
замечая, что  посмеиваются  и  надо  мной.  А  когда  я  почувствовал  эту
насмешку, то, как  и  ты,  Маркиз,  только  замычал.  И,  наверное,  боль,
невыразимая боль сверкнула в моих  глазах.  Такая  боль...  что  глаза  не
выдержали. Еще чуть-чуть и я бы что-то понял. Почти понял. Но у  меня  нет
какой-то части мозга, как у Маркиза нет вербальной. А то бы я понял...
   Маркиз с трудом перебирается от одного куста к другому.  А  может,  ему
кажется, что он мчится?
   И все же, что я тогда воспринял? Чего не могли вынести мои  глаза?  Это
был миг, в котором спрессована вечность? Громко и неточно. Да ведь я и  не
могу выразить это словами и тем более образами. В памяти все осталось,  но
нет способов извлечь _это_ из памяти.
   А дождь все моросит. Промок плащ  и  берет,  промокли  туфли  и  брюки.
Где-то сзади с шумом разбрызгивают воду автомобили. Я все стою,  не  сразу
сообразив, что мир замер. Он не движется. Он не движется  зрительно.  Слух
мой воспринимает движение. А вот глаза Маркиза  -  нет.  Маркиз,  зову  я.
Ничего не меняется. Маркиз! Он не мог меня услышать, ведь  он  ничего  уже
почти не слышал.
   Я пугаюсь. Я двигаюсь к Маркизу. Я вспомнив, вспомнил, почему я  ослеп!
Это было Время, все Время, все Время сразу. А мое сознание как  волна  шло
по этому Времени. И это было Настоящее.  Но  было  еще  все  Время  сразу,
прошлое и будущее. И вот этого-то я и не смог вынести. Сейчас-то уже  даже
в памяти все сгладилось, поэтому  оно,  наверное,  и  открыло  мне  тайну.
Теперь это вызвало лишь удивление. Удивление, хотя и страх тоже.  Но  все,
все уже было сглажено. Да я и помнил-то лишь  то,  что  тогда  увидел  Все
Время Сразу, а что это было, уже не узнать. Лишь один кадр  еще  помнился.
Люди травят собак. Почему именно  он?  Какой  в  нем  смысл?  Люди  травят
собак... Что же это? Нет, я не мог это увидеть _тогда_,  ведь  тогда  было
Все Время Сразу. Стоп... Это же  кадр  из  телевизионного  кинофильма.  Да
почему же? Почему я его запомнил?!
   Куст смещается в сторону, падает, переворачивается, все куда-то мчится,
не разбирая дороги. Грязь, брызги, дождь, страх.  Что-то  тыкается  мне  в
ноги, и свет меркнет.
   У моих ног лежит мертвый Маркиз.
   Он не воспринимал телевизионного изображения. А вот  этот  кадр  травли
собак почему-то воспринял, не осознал, но воспринял, и вспомнил  почему-то
лишь сейчас.
   Вокруг темно навсегда.
   Я беру пса на руки и иду домой. Скользко, ноги  разъезжаются  в  грязи.
Сверху льет холодный дождь. Но  мне  теперь  все  равно.  И  только  очень
обидно, что Маркиз воспринял один этот кадр. Воспринял и умер. Значит,  он
понял, понял нечто человеческое. Он превзошел себя.
   Ах, Маркиз... Зачем тебе это нужно было? Жил бы простой собакой...  Вот
как я. Живу себе и многого не понимаю. И не стремлюсь даже... Вру, Маркиз,
вру... Тебе нельзя врать. Хотел я, рвался понять Все, страдал от того, что
есть что-то скрытое от меня навсегда. Ты же знаешь, Маркиз, что такое жить
и не понимать. Чувствовать, что есть нечто _иное_ и не воспринимать его.
   Кто-то из редких прохожих берет слепца под руку и переводит меня  через
улицу.
   Спасибо...
   Как обидно прожить жизнь и ничего не понять в ней... А, Маркиз...



   11. НОЯБРЬ

   Я нагибаюсь за упавшей шариковой ручкой.
   Я точно помню, что нагнулся... и оказываюсь в постели.
   Такая благоговейная тишина, белизна. Все  подчеркнуто  чисто.  Все  это
словно ненастоящее.
   Я лежу и мне не хочется вставать. Нет сил встать. Я не могу  пошевелить
ни одним пальцем. Язык прилип к  гортани.  Мне  ничего  не  хочется.  Даже
говорить. Лучше я буду закрывать веки  в  знак  согласия  и  смотреть,  не
мигая, в знак отрицания,  несогласия.  Так  будет  лучше.  Мне  становится
смешно. Значит, когда я сплю, я со всем согласен? А днем? Нет. Тут  что-то
не то. Впрочем, это ведь только сейчас. А раньше все было по-другому.
   Тишина. Окна. Замерзшее  стекло.  Всего  каких-нибудь  два  миллиметра.
Потом слой холодного воздуха. Снова два миллиметра стекла. А  дальше  мир.
Целый мир! Мир, в котором я жил. Ветер. Снег. Сугробы. Люди. Дома.  Холод.
Жар. Свет. Тьма. Там - все.
   Я рвусь туда, стремлюсь всей душой. Примите меня. Возьмите. Я ваш, ваш!
Я никогда не буду своим, я буду теперь только вашим. Да и был ли  я  когда
своим? Наверное, был, потому что меня отличали от других. Каждый  отличен.
Но я был и вашим, потому что меня принимали, считали своим,  не  отделяли.
Каждый должен быть с кем-то.
   Но теперь барьер, стена, молчание.
   Мне ни жарко, ни холодно, ни радостно, ни скучно.
   Мне - никак.
   Я вижу, что стена белая. Белая... Ну и  что?  На  подоконнике  стоят  в
горшках цветы. Пусть стоят. Все равно я даже не знаю, как они  называются.
Я этого никогда не знал. Срезанные цветы - другое дело. Гладиолусы, астры,
флоксы. А названия тех, что стоят в горшках, я почему-то никогда не  знал.
На стене акварель. Три замерзшие березы и снег. Снег, снег.  Ладно.  Пусть
снег. Что дальше? Ага. Вот  шерстяное  одеяло.  Еще,  поди,  и  верблюжье?
Подумаешь... Какая разница...
   Что-то еще и еще... Так было, так будет. Мне все безразлично.
   Я слышу, что  открылась  дверь.  Кто-то  вошел.  Я,  конечно,  даже  не
поворачиваю головы. Я даже  суживаю  сектор  зрения,  но  человек  все  же
врывается в него. А, это сосед по площадке! Я знаю его, но не узнаю.
   - Здравствуй, - говорит он.
   Я пока молчу. Мне все безразлично.
   - Здравствуй, - повторяет он. - Ты что, не узнаешь меня?
   - Здравствуй, - неожиданно для самого себя отвечаю я.
   - Он говорит! - кричит сосед. - Он уже говорит!
   Я не знаю, к кому  он  обращается.  Но  в  дверях  какое-то  шевеление.
Значит, там ждали. Ждали, что я заговорю. Ждали, что я что-нибудь  сделаю.
Безразлично - что. А я взял и сказал: "Здравствуй".
   - Что, что он сказал? - спрашивает кто-то. - Он заговорил?
   - Он сказал... он сказал... З-з.
   Мучительное удивление появляется на лице соседа. Он не может выговорить
такое простое, такое необходимое слово. Я удивлен. Я удивлен дважды.  Тем,
что он не может выговорить такое простое слово. И еще раз тем, что  я  сам
удивлен этим. Неужели мне не  все  равно?  Раз  я  удивлен,  значит,  нет.
Странно.
   - Он сказал, он сказал...
   - Здравствуй, - подсказываю я.
   - Да, да, он это самое и сказал, - подтверждает сосед.
   Комната наполняется людьми. Эти - с работы. Те - просто знакомые. А вот
и родственники. Свояки, сестры жены, племянницы.
   - Ну! Что я вам говорил?! - восторженно кричит один.
   - А я им говорю...
   - Молодец! Встанешь и еще плясать будешь. И на рыбалку, и по грибы.
   - Давай, давай, поворачивайся. На работе без тебя все горит.
   - Да ты молодцом!
   - А, что она, эта медицина, знает?! Я сто раз всем говорил!
   - Я говорю вам: здравствуй, -  твердо  произношу  я.  Фраза  не  совсем
правильная, но по-другому я сказать не могу.
   - Здравствуйте, дядюшка! - Это говорит племянница.
   Как хорошо! Теперь у меня есть правильный набор слов.
   - Я говорю вам всем: здравствуйте!
   - Ну! Что я... что я каждому... что я каждому произносил?! - Он сказал,
но с каким-то трудом. Ведь ему пришлось искать слова! И вместо обычного  и
естественного: вам говорил, он нашел: каждому произносил.
   - Что я вам говорил! - кричу я. - Я молодцом!
   - Чудеса! Ты и впрямь... это... как его... м-м... огурцом выглядишь!
   Я вижу, с какой натугой он искал слово. Что они, разучились говорить?
   - Молодцом! - уверенно говорю я. - Что она, эта медицина, знает?! Я сто
раз всем говорил!
   Они ошеломлены. Они все обрадованы тем, что я выздоравливаю, что я могу
говорить. Но такого темпа, такой прыти никто из них  от  меня  не  ожидал.
Ведь я же разговариваю вполне нормально. Правда, набор слов  у  меня  пока
невелик. Ну, да это дело наживное! Уже кто-то выскочил  за  дверь.  Сейчас
врача позовет. Вот вам медицина - чудо. Действительно, что медицина знает?
   Говорят почти все, сразу, не слушая друг друга,  да  и  меня  тоже.  Им
сейчас надо выговориться, успокоиться. Они  часто  не  могут  найти  слов.
Самых обыкновенных слов, которые произносили минуту назад.  Им  приходится
совершать обходные маневры, заходить с тыла. И от этого  их  речь  кажется
напыщенной и тяжеловесной. Но зато у меня в запасе уже несколько сот слов.
   - Мы тут поболтаем с тобой немного, а потом уж жена. Мешать  не  будем.
Хорошо?
   - Хорошо, - отвечаю я. - Пусть она придет потом.
   - А дети еще не прилетели. Но завтра уж будут наверняка.
   В комнату врывается врач.
   - Что тут происходит?
   - Происходит? - спокойно спрашиваю я. - Мы тут поболтаем немного...
   - Как это поболтаем? Да ведь!.. - Он вовремя замолкает.
   - Здравствуй! - говорю я. - Здравствуйте!
   - Здравствуйте, - отвечает он, все еще ничего не понимая.
   Да и никто ничего не понимает. Неважно. Главное - я говорю.
   - Да ты, поди, и плясать можешь?
   - Ты можешь шею повернуть?
   - Шею повернуть?
   - Нельзя, - кричит врач. - Да как это повернуть? Вы что-нибудь смыслите
в медицине?
   - А вот так, - говорит товарищ с работы. - А  вот  так!  -  И  начинает
крутить шеей,  вправо,  влево,  вверх,  вниз.  Ух  и  старается!  У  него,
наверное, даже мышцы заболели от такого верчения.
   - Пожалуйста!  -  уже  умоляет  врач.  -  Не  беспокоите  больного.  Не
волнуйте!
   - Пожалуйста, - говорю я. - Повернуть шею?
   Я верчу шеей вправо и  влево,  верчу  энергично,  как  только  что  мой
товарищ. А у него глаза на  лоб  вылезли  от  удивления.  От  удивления  и
какой-то натуги. Он окаменел. Потом какая-то мысль мелькает в его  глазах.
Он что-то нашел в своей памяти.
   - Вот черт! - говорит он. - Опять шейный радикулит схватил. Полгода  не
беспокоил.
   - Конечно, - говорит кто-то, - ты так крутил шеей,  что  и  сломать  ее
было недолго.
   - Да, да, - соглашается он. - Вот черт!
   Он чуть  отходит  в  сторону,  нелепый  со  своей  негнущейся  шеей.  Я
осматриваю сразу ставшую непохожей палату, одеяло,  под  которым  спрятано
мое тело, тело которое как будто и не  принадлежит  мне.  Две  неподвижных
руки, вытянутые вдоль него. Друзья перехватывают мой взгляд.
   - Руку! Руку! Ты можешь согнуть руку!
   Нет, я не могу. Я просто забыл, как это делается.
   - Смотри-ка! Вот как это делается. -  Один  из  родственников  с  силой
сжимает руку в локте. Даже пиджак и халат  не  могут  скрыть,  как  бугром
выпирают его мускулы.
   Он так и замирает с согнутой рукой.
   Потому что, потому что... я тоже сгибаю руку. Правда, бугор мускулов  у
меня поменьше.
   Я кое-что начинаю понимать. Во мне  еще  нет  ни  испуга,  ни  радости.
Просто, я начинаю что-то понимать.
   - Радикулит? - беспечно спрашиваю я.
   - Свело... - еле выговаривает он.
   - Бывает, - соглашаюсь я, и рука моя бессильно падает на одеяло.
   Родственник трет только что в судороге сведенные мускулы, кусает губы.
   - Это у тебя от перевозбуждения, - успокаиваю его я. - Ты не волнуйся.
   Все слова _их_. У меня нет ни одного своего слова. Но _их_ слов у  меня
уже  набралось  много.  Я  могу  свободно  разговаривать  на  не   слишком
специальные темы.
   - Вы можете это проделать еще раз? - спрашивает врач.
   - Нет, не могу.
   - Но ведь только что...
   - Я забыл.
   - Разработается! - уверенно говорит кто-то. - Массаж. Тренировка.
   - Да, да, - подхватываю я, - массаж и тренировка.
   Я не хочу больше двигать рукой. А как радостно было движение!
   Все испуганно молчат. И каждый, наверняка, думает, что  виноват  именно
он.
   А я сам? Убедился ли я в чем-нибудь? Догадался ли кто другой? Ведь если
догадался хоть один, они от меня не отстанут. Они заставят меня, убедят. А
я не... Шея снова не слушается меня. Вернее,  слушается  чуть-чуть,  чтобы
они все же видели, что я могу  совершать  движения,  что  я  владею  своим
телом.
   Я взял слишком много. Сразу. Я начинаю специальный разговор. Иногда мне
не хватает слов, но они помогают. И все равно мне трудно говорить.
   - Что это за больница?
   Первая городская.
   - На улице, наверное, гололед?
   Нет. Сейчас нет. Почти каждый день идет снег, а вот  на  праздники  был
такой страшный гололед!
   - Скорая, наверное, едва успевала? Ушибы, переломы?
   Переломов, действительно, много.
   - Есть, наверное, и такие, что лежат с ног до головы... загипсованные?
   Да, конечно. Травм в этом месяце очень много.
   Ясно.  Ты,  которого  я  не  вижу,  отдай  мне  на  время  какое-нибудь
микродвижение. Шевеление пальца. Сжимание кулака. Сгибание руки  в  локте.
Пожимание плечами.
   Дайте мне в долг! Ведь ты загипсован с ног до головы. Что  тебе  стоит?
Согласен?
   Он согласен, потому что даже не подозревает, что у него  крадут.  Я  не
все сразу. Я помаленечку. Ну, подумаешь, онемел у тебя палец на ноге. Тебе
же ведь сейчас не ходить, не плясать.
   И слова. Почему только у этих, что стоят возле моей кровати? У всех. По
буковке, по звуку. Никто ничего и не заметил. Я  знал  картавого,  который
даже не подозревал, что он картавый. А дальтоники? Разве бы  они  знали  о
своем неправильном восприятии цвета, если  бы  им  на  это  специально  не
указали?
   Ну подумаешь. У тебя поболит колено. Так ведь я не навсегда. Я на  пять
минут, на секунду, на миг. На микромиг у каждого, так что никто  ничего  и
не заметит.
   - Да я уже здоров! - весело говорю я.
   А кто-то не смог встать.
   Я отшвыриваю прочь одеяло, уверенно свешиваю  ноги  с  кровати,  встаю,
оправляю на себе пижаму.
   - Ну что, может, вам сплясать что-нибудь?
   Они, конечно, остолбенели. Особенно врач. А я иду  вприсядку,  да  так,
как никогда и не умел. Я вообще не умел плясать.  Я  многого  не  умел.  А
теперь все смогу!
   Я выйду на площадь и возьму у людей по маленькой, маленькой частичке их
движений, по одному звуку.
   Никто ничего и не заметит.  Я  буду  не  такой,  как  прежде.  Я  смогу
поднимать штангу рекордного для нашего города  веса.  Я  ведь  на  минутку
возьму силу и спортивную технику у  какого-нибудь  чемпиона.  А  если  мне
попадется  тяжеловес,  то  уж  в  своей-то  весовой  категории  я   толкну
непостижимый вес. Да только мне это ни  к  чему.  Зачем?  Мне  бы  ходить,
видеть, слышать. Мне бы дышать. Мне бы просто жить...
   С друзьями я буду осторожен. Это только сейчас, когда я еще  ничего  не
знал, я нечаянно взял  у  них  что-то.  А  так...  Нет.  Да  я  с  ними  и
встречаться буду редко. На всякий случай. Я ведь не  знаю,  управляема  ли
моя способность? Ведь все это, наверняка, идет из подсознания. Да-а...
   Я всегда хотел стать певцом. А теперь  я  иногда  смогу  петь.  Как?  Я
запою, а у певца на сцене пропадет голос. Что почувствует он? Какая боль и
какой страх навеки останутся в его душе? Я сделаю шаг, а кто-то всю  жизнь
будет помнить, как он ни с того ни с сего оступился на ровном месте. Пусть
даже не расшибся, ничего не сломал! А тот мои сосед, который теперь никому
не сможет сказать "Здравствуй!"?
   Я уже не пляшу. Я стою и  смотрю  на  них.  Я  слышу  как  этажом  ниже
забегали медсестры и врачи. Кто-то из распятых на растяжках  почувствовал,
что у него нет ноги. Сейчас он не чувствует своей хоть и с  переломом,  но
все же _своей_ ноги!
   Еще минуту, еще лишь одну минуту. Мне  нужно  было  сказать  друзьям  и
родственникам "До свиданья". Но я не могу, потому что никто еще не говорил
сейчас эти слова. Я машу рукой, но они не понимают.
   - Я один! Я хочу один! Один!
   Они ничего не понимают, но уже послушно поворачиваются к дверям.
   - До свиданья! До свиданья! - говорят они.
   - До свиданья! - кричу я.
   Они испуганы.
   - Это кризис, - слышу я слова врача.
   Они ушли. Я осторожно выталкиваю из палаты врача. Подхожу к  окну.  Так
вот что мне довелось  увидеть  в  последний  раз.  Там,  за  стеклом,  все
застыло. Весь мир застыл. Все схвачено холодом. Деревья голые и нет сейчас
в них никакой красоты. Люди торопятся, люди спешат. В  тепло,  в  домашний
уют. Прочь от стужи. Движения угловаты. Небо низкое и серое. Солнца нет. Я
даже не могу определить, на какую сторону света выходят окна моей  палаты.
Нет. Уже больше ничего нет. От моего дыхания, что ли (да  только  при  чем
тут оно?), стекло затягивается льдом. Мир  мутнеет,  отделяется  от  меня,
уродливо меняет свои пропорции. Узор. Да нет на стекле никакого узора,  уж
я бы нашел в его линиях какую-нибудь интересную аналогию. И ассоциации  бы
вспыхнули в моем мозгу, управляемые и неуправляемые. А тут ничего нет. Мир
исчез. Или это исчезаю я? Исчезаю навсегда.
   Ладно...
   Я поворачиваюсь. Дверь даже не скрипнула, но я все же поворачиваюсь.
   _Она_ вошла. В глазах ее надежда и боль. Я шумно  и  энергично  иду  ей
навстречу. Я широко  раскидываю  руки.  И  от  этой  моей  игры  глаза  ее
тускнеют. Ее не обманешь. Она почувствовала, что все это ложь, обман,  все
это - неправда.
   - Ложись, - говорит она. - Ведь ты, наверное устал?
   А я и в самом деле устал. Устали не мускулы, не сердце. Устала душа.  Я
ложусь. Она накрывает меня одеялом, расправляет его.
   Теперь я лежу так, как лежал десять минут назад, когда вошли  друзья  и
родственники.
   - Ты лежи, молчи. Я все понимаю. И все будет хорошо.
   Я на секунду опускаю веки. Я мог бы и ответить.  Но  я  просто  опускаю
веки.
   - Молчи. А я буду говорить.
   Кажется, напрасно поднял панику парень  из  хирургии.  Чувствительность
кожи у него нормальная. Он может даже  пошевелить  пальцами.  Остальное-то
все в гипсе. Никаких признаков радикулита у соседа. И не каменеет  рука  у
родственника. Никто на улице не спотыкается. Споткнуться в такой  гололед!
Ах, да сейчас нет гололеда. Но все равно... Певцы не теряют  свои  голоса.
Исправно поднимают штанги тяжеловесы, устанавливая мировые рекорды. Все  в
мире нормально.
   А я лишь иногда закрываю глаза, опускаю веки.
   Я многое брал. Всю жизнь. Любовь, дружбу, участие,  чувства,  мысли.  Я
делил с другими радость и горе. Я, наверное, что-то и давал,  если  оно  у
меня было. А теперь я устал. Ничего я не хочу больше брать, потому что мне
теперь уже нечего отдать.
   _Она_ говорит, а я иногда опускаю веки. Это движение _мое_.
   - Люблю, - говорит она.
   А я молчу. Я молчу! Ведь могу я, могу взять у нее это слово  и  сказать
ей: "Люблю!". Но тогда... но тогда оно никогда уже никому не скажет _это_.
   Тихо целует она меня.
   И снова. Я мог бы ответить ей. Но тогда она больше никого  в  жизни  не
поцелует!
   - Ты слышишь меня? Это я. - Она называет свое имя.
   Я слышу. Я все отлично слышу.  Но  только  не  звуки.  Я  слышу  как-то
по-другому.
   Наверное, что-то возникло в моих глазах, потому что она улыбается. А  я
обрадовался вот чему. Я могу,  могу  сказать  одно  слово.  И  это  ей  не
повредит. Ведь она никогда не зовет  себя  по  имени.  Она  мама,  сестра,
тетушка, преподаватель. По телефону она называет себя по  фамилии  или  по
отчеству.
   Значит, дано, дано мне еще одно, последнее слово.
   Она говорит, говорит и вдруг замолкает. Я долго не опускал век.
   Согласен ли я? Слышу ли я? Вижу ли ее?
   Да! Да!! Да!!!
   И я произношу это волшебное, последнее для меня слово:
   - Валентина...
   Я закрываю глаза.
   Все. Теперь все.
   Все...



   12. ДЕКАБРЬ

   Я слушаю. И шорохи вокруг, потрескивания. Это в доме,  старом,  как  я.
Старом, как мой отец, старом-престаром, как мой  дед.  Он  стоит,  хотя  и
покряхтывает от тяжести прожитых годов. Он-то стоит, а  тех,  других,  кто
его строил и кто в нем жил, - нет. Сколько мне лет? Этого не знает  никто,
разве что дом. Так ведь я для него все равно мальчишка. Люди  редко  живут
до  ста  лет.  Дома  выдерживают.  Потом  их  разбирают  и  перевозят   на
мичуринские участки, а там делают из них домики, небольшие, так метра  три
на пять вместе с верандой.
   Я все лежу и слушаю. Я только что  проснулся  или  не  спал  вовсе.  Но
кажется, что выспался, потому что легко, как когда-то в  детстве.  Это  от
старости. Дом хихикает, поскрипывает, но добродушно,  ему  это  позволено,
ему вообще все позволено. Я лежу у глухой стены против  широкого  окна  на
железной  кровати  под  новым  почти  еще  полушубком.  Лежу   и   слушаю.
Потрескивание и шорохи дома.
   Темно. Солнце еще не всходило. Но я-то знаю, знаю... Я все равно  знаю,
что там дальше. Сосны под  окном,  прямые,  замерзшие,  высокие.  А  внизу
сугробы у полузаметенного заборчика, а за ним - дорога, по  которой  ходит
кто-то, но не я, кто-то другой. Она спускается от дома вправо  с  холма  в
небольшую ложбинку, по которой летом течет ручей, но сейчас  его  нет,  он
замерз, его замело, нет и следа  от  него,  только  ровная  пелена  снега,
пересеченная ниткой дороги. Вдоль дороги, со стороны дома  -  сосны,  одни
сосны. Только там, где летом бежит  ручей,  они  расступаются.  Там  летом
трава выше головы и кусты. А дальше снова на бугор,  справа  сосны,  слева
пологий склон. Тут дорога петляет и соединяется с  шоссе.  Оттуда  сегодня
придут к нам они.
   А слева от дома начинается кедрач с редкими проплешинами. Там  когда-то
тоже стояли дома, но теперь их нет. Их уж никогда не будет.
   Надо вставать. Ведь поздно. Скоро рассветет. А сегодня  самый  короткий
день в году.
   Встаю. Одеться мне недолго. Прижимаюсь лбом к  холодному  стеклу  окна.
Надо бы затопить печь. Все выстыло в доме. Сейчас, сейчас. Я  это  сделаю.
Мне ведь не трудно. Вот только разомну спину. Эх-хе-хе...
   Потрескивает дом, щелкает, но как-то не так, как-то уж слишком  весело.
Да ведь это дрова в печи горят! И уж пахнет чем-то  вкусным.  Ну  да!  Для
утра и не сыскать более приятного запах, чем запах молотого  кофе.  Так  и
прошло кофе со мной через всю... А дед пил чай...
   - Эй, старый!
   И голос знаком.
   - Проснулся? Иди на кухню. Здесь уже тепло.
   - Ага, иду...
   - Кофе готов!
   Это ее голос.
   Ну и денек сегодня. Хорош-то... с самого утра.
   Я вхожу на кухню. Здесь и в самом деле тепло. Из кофейника идет пар,  а
на сковороде пузырится поджаренный хлеб. А уж как я его люблю.
   - Умойся, старый. Борода-то еще спит.
   Вот старуха. Так бы и подзудить ей меня. Часа не  пропустит,  чтобы  не
поддеть, не подковырнуть. Но не обидно. Легко и вроде бы так и надо.
   - Умылся? Садись. И как только ты умудряешься  есть  поджаренный  хлеб!
Губами, что ли, кусаешь?
   - Губами! - смеюсь я. - Ага! Губами. - А у меня  ведь  и  зубов-то  еще
полон рот. Стальных, нержавеющих, вечных. Да и старушке моей палец  в  рот
не клади.
   Пьем кофе и смеемся. Смеемся и кусаем поджаренный хлеб.  От  плиты  уже
жар, значит, и в комнате тепло. Раскочегарила старуха печь.
   - Слышишь, как дом-то разговорился?
   - Слышу, - отвечаю я.
   - С чего бы это?
   - Так ведь сколько его не протапливали... Вот и дает теперь усадку.
   - Усадку, - передразнивает она. - Много ты понимаешь! Разговаривает он.
   - Скажешь тоже...
   - Ясно, что разговаривает. Он тоже их ждет.
   - Скажешь тоже...
   - Вот заладил.
   И мы смеемся и пьем кофе, горячий и с непередаваемым запахом. И хрустим
хлебом, и снова смеемся.
   - Пирожков им напеку. С картошкой и со смородиной.
   - Напеки, напеки.
   - Мороз ведь на улице. Приедут ли? С ребятишками еще...
   - Ребятишки что, - говорю я, - они морозу не заметят.
   - На тебя, голодранца, похожи...
   - А что. Может, и похожи. Хорошо, коли похожи.
   - Ох уж, молчи!
   Она моет посуду и начинает что-то  делать  с  тестом,  вытащив  его  из
кастрюли и дубася почем зря, шлепая его о стол.  Так,  наверное,  и  надо.
Никогда я не мог понять этой премудрости.
   Кофе, конечно, взбодрил. Но кости все равно болят. Такая жара от  печки
после обеда разморила бы раньше до сна, а сейчас ничего. Все как-то легко.
И черт с ними, с ноющими костями. Все  равно  легко  и  ново,  и  необычно
как-то, вроде бы даже непонятно.
   _Но было это, уже было_.
   - Дров надо принести, - говорит она.
   Я смотрю на аккуратную маленькую поленницу возле печки и говорю:
   - Хватит, пожалуй.
   - Хватит... Тебе бы только нос  на  улицу  не  казать.  К  Новому  году
просохнут. Ты о них подумай, а не о себе. Нам уж что теперь...
   - Ладно, схожу.
   - И воды принеси... два ведра.
   - Принесу.
   Знаю я ее, знаю. Я сейчас уйду, а она в это  время  из  своего  тайника
достанет бутылку настойки. А ведь искал я, бывало, этот тайник. Не  нашел.
Тут и прятать-то негде, а вот поди ж ты, не нашел. Хитра старуха.  Мне  не
очень-то и нужно. А ей каждая бутылка  -  сюрприз  для  кого-нибудь.  Было
время, когда для меня, а теперь - для них. Но немножко и для  меня,  чисто
символически, потому что мне ее, эту настойку, не пить.
   Я  толкаю  тяжелую  дверь,  и  клубы   холодного   воздуха,   мгновенно
превращаясь в пар, врываются на кухню. Воздух щекочет в носу. На мне почти
новый полушубок, валенки,  шапка,  меховые  рукавицы.  Я  выхожу  в  сени,
закрываю за собой дверь. Да-а. Мороз на  улице,  видно,  крепкий.  Холодом
обдает  все  лицо,  сухой  воздух  перехватывает  дыхание,  пронзает  кожу
тысячами мельчайших невидимых иголок. Выхожу на крыльцо. В руке ведро.
   Смотрю на юго-восток. Там сейчас должно взойти солнце. И что-то белесое
уже красит горизонт блеклой краской. Рассвет. Да  какой  сегодня  рассвет?
Невидимое из-за тумана солнце нехотя покатится по горизонту, словно  боясь
от него оторваться, чуть приподнимается на цыпочках в полдень, но тут  же,
устав, начнет неудержимо скатываться вниз. И это день? Самый короткий день
в году.
   Туман как вода, ка студень, как плотное вещество, которое можно  резать
ножом. И без всякого термометра ясно, что сейчас градусов  под  пятьдесят.
Ничто не колышет воздух. Мороз выпарил из него влагу и  разбросал,  окутал
ею деревья. И стройные сосны стоят с белыми лапами ветвей. Ветви не видны,
чуть проглядывают из тумана лишь сами стволы. Но мне не нужно видеть  все.
Многое я знаю и так.
   Я схожу с крыльца. Ведро позванивает в руке. Из окна кухни падает свет,
падает на десятилетнюю елочку, серебряную  сейчас,  взъерошенную  ледяными
иглами, сверкающую инеем, маленькую и  сказочную.  Эта  елочка  для  того,
чтобы не рубить другие. В Новый год  на  ней  появятся  игрушки  и  свечи.
Весело  станет  вокруг  нее,  а  снег  будет  утоптан,  утрамбован  ногами
веселящихся людей.
   Похрустывает иней под  ногами,  поскрипывает  снег,  тропинка  ведет  к
колодцу, старательно закрытому теплым срубом.  И  следы  новых  неподшитых
валенок вокруг него. Не мои и не ее. Уже давно не шел снег. Все  морозы  и
морозы. От этого и скрипит дом.
   Ведро, привязанное на цепи,  приходится  бросать  вниз  несколько  раз,
чтобы пробить ледок, который все-таки образовался в колодце. Он не  толст,
он тонок. И я несу в  дом  ведро  воды,  в  котором  позванивают  льдинки,
стараясь сцепиться друг с другом, но не успевая, хотя им и помогает мороз.
   Я приношу в дом еще  одно  ведро  ледяной  воды,  потом  закрываю  сруб
колодца и иду в сарай за дровами. Странно,  но  я  не  оставляю  на  снегу
следов. Даже иглы инея на нем не ломаются. Вот как все сковал  мороз!  Или
это я невесом? Дров я принес много, не только на сегодняшний день, но и на
Новый год. Вдруг мороз продержится до  того  дня?  Тогда  им  не  придется
лишний раз ходить в промерзший сарай.
   Теперь можно посидеть у открытого поддувала, покурить. Я дед, но трубку
не курю, курю сигареты с фильтром. Несолидно для деда,  но  что  делать  -
привычка. На трубку все не хватало  времени.  Теперь-то  вот  хватает,  но
только трубка уже не нужна. Ничего не нужно. Посидеть вот только, глядя на
мерцающие красные с черными прожилками угольки, живые, в самом деле живые,
двигающиеся, дышащие, шевелящиеся, меняющие окраску, но все же  умирающие,
потому что у них уже все выгорело внутри и не хватает  огня.  Все,  дальше
для них ничего  не  будет.  Только  сверху  сыплются  и  сыплются  другие,
огненные, раскаленные, они, наверное,  еще  и  не  предполагают,  что  это
конец. Но они дали тепло дому,  хотя,  и  не  осознают  этого.  Только  не
расстраивайтесь, угольки. Вы горели. Я видел. Я тому свидетель.
   - Задремал, старый?
   Это ее голос.
   Нет, я не задремал, я думал. Ну что ж... Теперь моя задумчивость похожа
на сон. И она это знает. Знает. Но не может сдержаться. Не хочет просто.
   - Задремал, - отвечаю я.
   А из русской печи такие запахи! Томление  и  пряный  дурман.  Умение  и
искусство. Радость и надежда. Это она может. Это у нее получалось и ранее.
Это у нее получалось всегда.
   - Хочешь попробовать?
   - Нет, - отвечаю я.
   Мне теперь достаточно и запаха.
   Мне теперь вообще ничего не надо.
   Кроме моих воспоминаний.
   Хорошо.
   Легко.
   Светло как-то и радостно-грустно.
   Пусть другим и непонятно.
   Но я ведь только про себя.
   Да еще про нее.
   - Ну вот, - говорит она, - теперь хватит на всех. Придут ли только?
   - Придут, - отвечаю я. - Обязательно придут. Уже и встречать пора идти.
   А сам смотрю на вино в бутылке, которая стоит на подоконнике, чтобы  не
согрелась. Смотрю и смеюсь. Никогда мне не обнаружить  тайник,  в  котором
такие вкусные и красивые настойки и наливки. И сколько уже лет?  Знает  ли
кто? Вряд ли. Даже она сама.
   - И зачем такой мороз?
   Это ее голос.
   - Декабрь ведь. У нас здесь всегда так. Забыла?
   - Как забыть это? Просто боюсь, ведь маленькие еще.
   - Ты за них не бойся. Сама-то разве  когда  боялась?  Помнишь,  как  мы
носились? И мороз нипочем. А морозы раньше были не то, что сейчас.
   - Морозы были такие же, - говорит она. - Загибаешь, старый.
   - Пусть такие, - соглашаюсь я.
   Она права. Она всегда была права.
   - Так пойдем встречать?
   - Пойдем, пойдем. Вот только приберу маленько.
   В доме все чисто, все ждет гостей. Уютно и тепло.
   - Пошли, что ли? - говорит она.
   - Пошли, говорю я.
   На улице все-таки под пятьдесят, и мы одеваемся потеплее.
   Выходим. Иглы холода только и ждали этого, чтобы наброситься на нас.  А
пусть! Идем тихо, всматриваясь в искристый сверкающий воздух. Это  солнце,
невидимое солнце подсвечивает его, чуть оторвавшись от  горизонта,  но  не
пробивает. Силы еще не на его стороне. Мы идем к калитке,  у  которой  нет
щеколды, да, наверное, никогда и не было, и  снег  осторожно  хрустит  под
ногами, но следов нет.
   За нами не остается следов.
   Теперь уже в молоке тумана можно разглядеть и сосны, конечно, когда  ты
рядом с ними. Я задираю голову вверх и смотрю. Ледяное  развесистое  чудо,
молчаливое и неподвижное. Неужели  ты  оживешь  весной?  Неужели  тебе  не
холодно? Можно стукнуть тебя по стволу,  но  снег  не  осыплется  с  твоих
ветвей. Это плотная бахрома инея. Как давно не было снегопадов...
   Она идет впереди. Оглядывается. Говорит. И пар изо рта вылетает  тугими
струйками.
   - Да ты был ли молодцом? Плетешься еле-еле.
   - А ты не помнишь?
   - Забывать стала.
   Она не забывает. Это просто так, чтобы  я  пошевеливался  побыстрее.  А
что? Я еще могу наддать ходу. И наддаю. Даже теплее становится.
   - Ну, помчался!
   - Руку давай! Руку!
   Она подает мне руку в двойной вязаной варежке. Варежкам этим уже  очень
много лет. Она подает мне руку, но дышит сначала где-то за  спиной,  потом
рядом. Я не смотрю в ее сторону. Я знаю, что сейчас  морщины  на  ее  лице
разглаживаются, а кровь бросается к  щекам,  и  волосы  снова  черны,  как
много-много-много лет назад. Я это знаю, потому что  помолодел  и  я.  Ах,
морозец! Что ты делаешь со стариками! Все шутишь? Играй! Балуйся!
   А мы уже бежим, сначала медленно, потом все быстрее. И сосны  справа  в
снежно-ледяной броне проносятся мимо, а  пустое  поле  слева  подпрыгивает
своими сугробами и ухает в заснеженные ямки-ложбинки,  а  мы  бежим  вниз,
туда, где летом ручей, а через него мостик, но сейчас все  занесено  белым
хрустом и тишиной.
   Тепло, жарко даже.
   Все вниз и вниз.
   - Хорошо! - кричит она.
   И голос ее звенит, а сосны  откликаются,  но  это  вовсе  не  эхо.  Это
другое.
   - Хорошо! - кричу я.
   Я молод. Вот чудо! А ну, мороз! Ударь покрепче! Соберись с силами.
   Что, не можешь?
   Вот и лог. А теперь вверх. На бугор. Оттуда мы увидим их всех.
   Они обязательно должны прийти.
   Мне смешно и жарко.
   Она толкает меня в бок, но не сильно. Откуда возьмутся силы у девчонки?
А вот я ее сейчас толкну! Бац! Летит с тропинки в снег, смешно  вздергивая
ногами. Снег облачком, а через него  радуга,  бледноватая,  но  все  равно
цветная.
   - Противный! - визжит девчонка.
   "Ты противная", - хочу сказать я, но не говорю, а  протягиваю  руку,  а
она пинает меня,  отбрыкивается,  но  это  все  нарочно,  потому  что  эта
девчонка хочет, чтобы я ее поднял. И я хочу этого.
   Поднимаю, отряхиваю снег. Лицо ее мокро, а на ресницах  капельки  воды.
Это растаял снег.
   Она смотрит на  меня  удивлено,  растерянно.  Что  же  произошло?  И  я
растерян. Шапка сидит на мне боком, смешно, нелепо.
   - Глупый! - говорит она.
   - Ага, - соглашаюсь я, но это машинально.
   Она еще раз отряхивается и бежит в гору. Я за ней. Оглядываюсь.
   Мы не оставляем следов.
   А зачем они нам?
   Она выскакивает на пригорок и машет кому-то рукой. И  я  останавливаюсь
рядом. А пар уже идет от нас клубами.
   Снизу поднимаются от  автобусной  остановки  люди.  Отец,  мать,  дяди,
тетки.
   - Обморозите носы! - кричит мама.
   - Какое там, - смеется отец.
   А нам только это и надо! Теперь мы к дому! Срываемся с места  и  мчимся
вниз, но теперь уже к  дому,  который  отсюда  кажется  едва  торчащим  из
сугробов. Бежим и проваливаемся в снег, барахтаемся и снова  бежим.  Да...
Давно никто не ходил по этой дорожке. И змейка следов катится  за  нами  с
пригорка вниз.
   Ну, конечно. Кто первый? А пусть она. Ей  так  хочется  первой  открыть
дверь. Толкает калитку, у которой никогда не  было  щеколды,  взбегает  на
крыльцо,  радостно  заскрипевшее  от  ее  легкого  тела  или  мороза.   Не
разберешь. Взбегаю и я. Что ж. Мальчишки всегда уступают девчонкам.
   Порог. _И что-то другое. Какая-то  другая  сущность_.  Непонятная  ему,
мальчишке, но очевидная мне, его деду.
   Я принимаю их в себя, и детей, и внуков.
   Мои и ее руки переплелись венцами бревен. _Мы и есть этот старый  дом_.
Старый, старый. Ему уже 100 лет. Когда-то я вбегал в него так же. И она.
   - Здравствуй! - кричит девчонка.
   - Здравствуй! - кричит мальчишка.
   И сбрасывают с себя пальто, шапки и рукавицы, которые  чуть  влажны  от
налипшего на них снега. Потом замирают.
   - Слышишь? Скрипит...
   - Это он здоровается с нами.
   - Ну, конечно, здоровается.
   - И тепло.
   - А в печке огонь.
   - Это потому, что дом волшебный.
   - Ясно, что волшебный.
   - Смотри! Пирожки!
   - Ага. И горячие еще.
   - А тут льдинки в ведре.
   - Вот так дом!
   - Вот это дом?! Да?
   - Ага.
   За порогом топанье ног. Голоса. И клубы пара, когда они все входят.
   - Закрывайте! Холодно ведь.
   - Да тепло здесь, тепло!
   - Мам, и пирожки.
   - Какие еще тебе пирожки?
   - Да ты посмотри!
   - Господи! Кто же это?
   - Да-а. - Это их отец, это наш сын.
   - Пап, - а голос таинственный и загадочный, - ведь дом-то волшебный!
   В доме тепло. Все раздеваются. Вешают одежду на крючки  или  бросают  в
комнате на кровать. Трут лица и руки. Эти-то, конечно,  замерзли.  Час  на
автобусе из города, да еще пешком то такому морозу минут пятнадцать.
   - Да-а, - еще раз говорит их отец.
   - Хорошо здесь будет в Новый год, - говорит наша дочь.
   - Хорошо.
   - Нет, ломать его не надо.
   - Пусть стоит. Хорошо здесь.
   - А дед с бабушкой здесь долго жили? - это девчонка.
   - Да. Долго. - Это ее отец.  Хмурится  вдруг  и  отходит  к  окну.  Там
бутылка с настойкой, горькой или сладкой, я не знаю. Знают они.
   - Согрелась немного?
   - Ага!
   - Да здесь же жарко.
   - А до того, как жить здесь, они чем занимались?
   Отец переспрашивает:
   - Чем?
   - Ну да, чем?
   - Как вам сказать. Дед все хотел, чтобы его поняли взрослые  и  немного
дети. А бабушка, чтобы ее поняли дети и немного взрослые.
   - Это трудно, - вдруг говорит девочка.
   - Да. Трудно. - Их отец чуть удивлен таким заявлением.
   - А сами... - Это мальчишка. - Ну... сами-то они понимали друг друга?
   Отец молчит. Потом:
   - Они умерли в один день...
   Это сказка.
   Он ставит на стол бутылку маминого вина.
   Дом поскрипывает. _Это я. Это она_. Память, память моя. С потолка упало
несколько капель.
   - Надо будет починить летом. - Это второй сын. Наш.
   Я-то знаю, что это ее слезы. Как выдержать? Я могу. Мои глаза  сухи.  А
она - нет.
   - Давайте к столу, раз нас здесь ждали.
   Они рассаживаются  тихо.  Потрескивают  дрова  в  печи.  Тепло.  Чисто.
Дымятся еще горячие пирожки.
   - А у меня с картошкой.
   - А вот здесь с вареньем.
   - Вот так дом!
   - Дом, что надо.
   - У других такого нет.
   - А вдруг здесь место такое? А другие дома сломали, увезли.
   _Мы - дом_. Просто дом, которому уже сто  лет.  Мы  все  видим.  И  все
слышно нам. Все. Пусть им будет хорошо в нашем  доме.  Пусть  они  захотят
прийти сюда еще раз. Ну, на Новый год.
   - Значит, решено. Новый год будем встречать  здесь.  Видели  у  крыльца
елочку? Ее и нарядим игрушками.
   - Мы осторожно, - говорит девочка.
   - Еще бы не осторожно, - говорит мальчишка.
   - Ну и отлично.
   Ну и отлично. Ведь мы их будем  ждать.  Снова  натопим  печь,  принесем
воды. Будут и пироги, и бабушкина наливка. А вдруг я найду ее тайник?
   Потом они уходят, чтобы не опоздать на автобус.
   И я смотрю, как они уходят, своим разбитым чердачным окном.  И  она.  И
солнце. Оно пробилось и заиграло лучами на искрах  инея,  на  шестигранных
кристаллах снега.
   Мальчишка с девчонкой снова бегут. Они бегут впереди.
   И я не верю, что они когда-нибудь состарятся. Нет. Они повзрослеют,  но
не состарятся. Ведь они это были немножечко _я и она_.
   Нет. Не состарятся.
   Никогда.

Last-modified: Thu, 24 Aug 2000 15:19:09 GMT

Оцените этот текст: