Виктор Колупаев. Жизнь как год

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Весна света".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 21 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   <b>ОТ АВТОРА</b>

   Жизнь... Радость и горе, встречи и разлуки, мысли и  дела  человека.  В
этом повествовании жизнь не одного человека,  а  нескольких,  по-видимому,
двенадцати людей. Один из них был в Великую Отечественную еще  мальчишкой,
другой воевал сам. Один из них инженер, второй - врач, третий  работает  в
мастерской Красоты, четвертый... и т.д. Но мне кажется, что их судьбы,  их
жизни выстраиваются в одну _жизнь_.
   Я вполне мог бы сделать героем всех новелл одного  человека,  но  зачем
столько чудес на  одну  простую  человеко-душу.  А  вот  однажды  в  жизни
человека чудо должно встретиться обязательно. Оно у каждого свое.  У  кого
любовь, у кого работа, цветы или дети... Чудес не перечесть.  Но  чудо  из
чудес - это сама жизнь!



   <b>1. ЯНВАРЬ</b>

   Я стою на берегу. Вокруг туман, но я все знаю  на  память.  Внизу  есть
лыжня. И она выведет меня в лес, а там видно будет, что делать...
   Жить, вообще-то, интересно, хотя злые волшебники  и  стараются  нам  во
всем навредить. То проливной дождь  на  нас  напустят,  то  метель.  Но  в
проливной дождь мы бегаем  босиком  по  лужам  и  орем:  "Дождик,  дождик,
перестань!.." А бабушка стоит в дверях и смешно приговаривает: "Куда  вас,
окаянных, понесло?" Она очень боится грома. А сейчас зима. Хорошо, что  не
метель. В метель приходится сидеть в избе.
   А изба у нас большая. Три кровати, лавка, три табуретки, стол,  кадушка
с водой, печка посредине. Дверь открывается сразу на улицу. Были  и  сени,
но их в прошлую зиму сожгли.  Плохо,  что  елку  поставить  некуда.  Мы  с
сестрой, она еще совсем маленькая и не умеет даже читать,  к  Новому  году
делали игрушки из старых газет. Звездочки, цепочки... Звездочки мы слюнями
приклеили к печке. Но когда бабушка растопила печь, звездочки упали. Тогда
мы нашли  им  место  на  стене,  на  которой  висит  один  черный  круглый
репродуктор. Там они и сейчас. А цепочки мы прикрепили к спинкам кроватей.
   Брат принес из школы две булочки и два кулька с сахаром. Это дед  Мороз
передал ему для нас с сестрой. В школе дед Мороз был, а у  нас  в  избе  -
нет. С соседскими ребятишками мы ходили искать место, через  которое  деда
Мороза  не  пускают  к  нам.  Сначала  думали,  что  это  снежная   стена,
высокая-высокая, через которую я могу перелезть только с  большим  трудом.
Наверное, и дед Мороз не может через нее перешагнуть. Мы сделали  в  стене
проломы, но дед Мороз не пришел. Кто-то не пускал  его  к  нам.  С  другой
стороны был забор базара, пустого, замерзшего. Мы  бы  и  здесь  проделали
дыру, но нас прогнал сторож. Не очень-то  мы  испугались!  У  него  вместо
одной ноги деревяшка, а раньше была тоже нога.
   С третьей стороны не было никаких преград, но там шли все  дома,  дома,
сначала такие, как наша изба, а потом огромные, непонятные: один дом стоял
на крыше другого, и первый не разваливался. Я не понимаю,  как  это  может
быть, и ни разу не заходил в них, хотя посмотреть из  окна  верхнего  дома
очень хочется. Ведь там такая высота! Нет, с этой стороны дед Мороз не мог
появиться. Ведь он приходит из леса. Мы не  раз  пытались  найти,  где  же
кончаются эти  дома,  но  не  могли.  Или  кто-нибудь  начинал  хныкать  и
проситься домой, или нас легкими шлепками возвращали старшие братья.
   С четвертой стороны был берег, крутой, высокий; мы  катались  здесь  на
санках. И однажды чьи-то санки переехали мне голое  запястье,  пробороздив
его до крови. Но я не плакал. А один оголец прикладывал  к  ране  снег.  И
когда он становился красным, хватал новый комок. А все стояли и  смотрели.
Рука замерзла, смотреть на  нее  стало  неинтересно,  и  все  пошли  снова
кататься, я - тоже. Потом дома бабушка долго ругала  меня,  потому  что  я
испортил рубашку. Она парила ее и стирала. А потом я снова носил ее.
   Здесь, на берегу, было наше место. Далеко-далеко виднелся  лес.  Весной
вода подходила к самым окнам, но потом  исчезала,  откатывалась.  До  реки
нужно было идти долго. Встречалось много озер. В них мы  ловили  гальянов.
Потом начинался лес, настоящий, дремучий, а за ним снова была река, но уже
настоящая, которая всегда, а не так, что только весной.
   Я надеялся, что дед  Мороз  придет  отсюда.  Его  можно  будет  увидеть
издали. Здесь хорошо видно, а он сам большой, большой. За  спиной  у  него
мешок, в котором подарки. Подарки самые разные: сахар, леденцы, карандаши,
много старых газет, на которых можно рисовать. А что еще, я  не  знал.  Но
само слово "подарки" мне очень нравилось. Кто-то из нас даже говорил,  что
дед Мороз принесет пушки, танки, машины, самолеты. Я  их  еще  никогда  не
видел, но рисовал. Они получались у меня какими-то кривыми, некрасивыми. И
я не хотел таких игрушек. Мне нужен  был  карандаш  и  резинка.  Карандаш,
чтобы рисовать, а резинка, чтобы стирать нарисованное  и  рисовать  снова,
пока на газете не появятся дыры.
   С дедом Морозом вообще какая-то странность. Он один,  это  я  знаю.  Он
ходит по домам и школам и всем раздает подарки. Это-то понятно. Вот  он  и
брату дал подарки: две булочки с сахаром. Но в этот же день он был еще и в
другой школе, и в третьей. И еще на фабрике, и еще на другой фабрике, и  в
детском саду, и где-то еще. Он был один,  но  успевал  сразу  в  несколько
мест. Тут было что-то непонятное. Дед Мороз - волшебник, добрый волшебник,
но как он может быть сразу в нескольких  местах?  Я  уже  знаю,  что  есть
время. Есть утро, день, вечер, ночь. И если я лечу на санках с горы, то не
могу в это же время греться у печки. Время было просто и  понятно.  А  дед
Мороз делал со временем что-то странное.  Он  словно  умножал  его,  делал
много времен, которые были одновременно. Этого постичь я не мог.
   И еще одна странность. Как он поднимал мешок с подарками для всех?  Нас
ведь в городе было много. Не унести столько.  И  я  чувствовал,  что  если
каждому по карандашу, то это будет много-много. Может, он не сумел поднять
мешок, отсыпал немного, вот нам и не хватило. Но в такую  несправедливость
я тоже не мог поверить.
   Дни шли, а дед Мороз не приходил. Некоторые из нас уже разуверились.  В
школах, да и вообще в городе давно никто не видел деда Мороза. Кто-то даже
сказал, что дед Мороз - вообще  неправда,  наряжают,  мол,  кого-нибудь  в
белую шубу, привязывают ему бороду, дают мешок с подарками... и все  такое
прочее. Ему и верили, и не верили. Другой сказал, что деда  Мороза  просто
забрали на войну, мобилизовали. Но этим-то нас было не провести. Мы знали,
что на войну берут летом, когда к пристани подходят большие пароходы;  все
тогда шумят, галдят,  суетятся,  кто-нибудь  играет  на  гармошке,  кто-то
плачет, кто-то даже воет. А взрослые плачут хуже ребятишек. Это  почему-то
страшно.
   Я же думал, что дед Мороз просто сидит  где-нибудь,  разведя  костерок.
Репродуктора у него нет, вот он и не знает, что пора идти к нам.  Просидит
так до весны, а потом нам снова ждать целый год.
   Нет, нужно было что-то делать. Что делать? Искать! Играем же мы летом в
сыщиков-разбойников. И уж как умеем прятаться по сараям и на  пустырях,  а
все равно ведь находим друг друга.  Так  неужели  же  мы  не  найдем  деда
Мороза?!
   Я так и сказал. Меня не поддержали. Поздно  мне  в  голову  пришла  эта
мысль. Разговоры о деде Морозе пошли на убыль.
   Но я решил так!
   Зима была теплая. Обмораживались мы не каждый день. Стояли  туманы,  но
днем расходились немного, так что можно было видеть соседние дома. Лыжи  у
меня были широкие, крепкие. Брат сделал.  Я  умел  их  так  привязывать  к
катанкам, чтобы они не сваливались с ног. Палки мы еще с лета делали  сами
себе.
   В любую погоду, кроме метели, никто не держал меня дома. И  в  дремучий
лес, что стоял на берегу реки, я мог ходить, не спрашивая разрешения. Брат
научил меня ходить на лыжах так, что я не мог заблудиться. Да  и  как  тут
можно было заблудиться?
   Наши окончательно потеряли интерес к деду Морозу,  потому  что  подошло
время, когда нужно было драться с  огольцами  с  соседней  улицы.  Сначала
велись длительные переговоры: как и чем драться. Считать ли  убитыми  тех,
кому расквасят нос или достаточно положить противника на лопатки. С носами
было правильнее. Тут уж не ошибешься. Но по предыдущим  годам  знали,  что
разбитый нос - явление редкое. Надоест драться.  А  лопатки  -  ненадежно.
Попробуй докажи, что ты кого-то придавил к снегу, когда другим вовсе не до
тебя, а поверженный тут же вскочит тебе на спину, лишь ты сделаешь  шаг  в
сторону. Меня, правда, пока брали только в разведку.  А  когда  начиналось
настоящее сражение, огольцы  вроде  меня  только  кричали  и  прыгали  как
сумасшедшие, но в военных действиях участия не  принимали.  Переговоры  на
этот раз велись как-то вяло, поговаривали даже, что пора начинать играть в
"коробочку" конскими шевяками.
   Я не совсем понимаю, где я буду искать деда  Мороза,  но  искать  надо.
Надо! Произошла какая-то ошибка и ее нужно исправлять.
   Я стою над укатанным лыжами и санками берегом. Туман даже не  искрится.
Туман тяжел. Лучи низкого невидимого солнца не пробивают его. А мне  легко
и радостно. Сейчас я уверен, что найду деда Мороза. А рядом  с  ним  будет
какая-то таинственная Снегурочка. Образ деда Мороза уже давно составился в
моей голове, а вот Снегурочку я не представляю. Из  снега?  Когда  выпадал
первый снег, мы лепили снежных баб, толстых, смешных,  неуклюжих.  Неужели
Снегурочка похожа на них? Нет, тут что-то другое... Снегурочка - девчонка.
Я совершенно подсознательно чувствую, что здесь есть какая-то  связь.  Ну,
посмотрим. Ждать осталось уже немного.
   А мороз жжет. Но я  привычен  к  нему.  Потер  щеки  и  нос  шерстяными
варежками - и вниз. Со  свистом,  со  слезами  из  глаз,  с  прерывающимся
дыханием. Внизу туман плотнее.  Лыжня  видна  впереди  лишь  на  несколько
шагов. А когда она раздваивается, нужно  выбирать  одну,  нужную,  которая
ведет в дремучий лес. Я выбираю. Я не задумываюсь  над  этим.  Я  не  могу
ошибиться.
   Промерзшая лыжня не дает мне разогнаться. Да я и не хочу. Я  знаю,  что
идти сейчас надо  спокойно,  размеренно,  чтобы  не  вспотеть,  иначе  при
остановке быстро замерзнешь. В  катанках  ногам  тепло.  На  мне  стеганые
штаны, телогрейка, шерстяные варежки на веревочке, продетой  в  рукава,  и
настоящая меховая шапка.
   Первыми начинают мерзнуть руки. Тогда я сжимаю пальцы в  кулаки.  Палки
держу под мышками. Теперь мерзнет лицо. Я растираю  его  еще  не  успевшей
отогреться ладонью. Делаю несколько взмахов палками. И снова нужно сжимать
кулаки и шевелить, шевелить пальцами. Но это все  обычно,  нормально.  Это
меня не пугает. Так всегда. Я знаю, что лицо скоро начнет гореть, а пальцы
отогреются. И тогда только соответствующим  ритмом  движения  нужно  будет
поддерживать в себе это приятное состояние тепла.
   По моим предположениям я уже на полпути к цели - дремучему лесу.  Лыжня
иногда поднимается на пологие  холмы,  потом  также  плавно  спускается  и
некоторое время идет ровно. Здесь, в этих  местах,  когда  уйдет  весенняя
вода, земля просохнет и покроется травой, устраивают гуляния.  Люди  поют,
пляшут, обнимаются и дерутся. Жутко, потому что взрослые словно  играют  в
какую-то детскую игру. Отец с мамой никогда не ходили  на  эти  праздники.
Может, потому, что все хорошо видно было из окна.  Да  отца  я  уже  помню
как-то смутно. А маму на этом празднике  не  могу  себе  представить.  Мне
кажется, она не может подпрыгивать и петь. Она всегда уставшая. Да и  вижу
я ее не каждый день. Я просыпаюсь - ее уже нет, я засыпаю  -  она  еще  не
пришла с работы. И лишь по воскресеньям... Да только  почему-то  теперь  и
они не каждую неделю. Да, со временем что-то происходит... Где-то  сбилось
оно, растеряло дни недели, перемешало часы.
   А лыжня  вдруг  круто  уходит  вниз.  Я  качусь,  стремительно  набирая
скорость, и не знаю, что там, впереди. Тормозить ли мне палками, так  ведь
здесь не должно  быть  крутых  горок,  или  на  этой  скорости  попытаться
выскочить на противоположный склон? Но что-то  слишком  долго  несет  меня
вниз. Лыжня бросает из стороны а сторону. Я уже не думаю ни о  чем,  кроме
одного: как бы устоять. Меня подбрасывает вверх, ударяет лыжами о  твердую
лыжню, я качусь то на двух, то на одной лыжине. Я чувствую, как  мое  тело
отклоняется назад. Я знаю, что этого нельзя допустить, пытаюсь согнуться в
коленях, но  поздно,  я  уже  падаю,  падаю...  И  миг  падения  почему-то
растягивается. Но замедляются и мои движения. И только  мысль  работает  с
прежней скоростью. Это река! Я сбился с пути, взял левее.
   Обидное и бессмысленное кувыркание и,  наконец,  остановка.  Сыромятные
крепления лыж выдержали, но катанки вырвало из передних петель, и я теперь
не могу встать на ноги. Надо, лежа на боку, умудриться привести  крепления
в порядок. Одна варежка свалилась с руки. Но на то и веревочка. Я  надеваю
варежку, она полна сухого, твердого снега. Лицо  саднит.  Угораздило  меня
проехаться щекой по ледяной лыжне. Я барахтаюсь в снегу, но испуга нет.  Я
представляю, где я нахожусь, и знаю, как мне выйти к цели.  Взобраться  бы
только на берег.
   Падать я умею. Брат даже специально учил меня падать, а потом  вставать
на ноги. Все туман виноват. Если бы я видел лыжню, ни за что бы  не  упал.
Туман. Ничего не видно. Я, оказывается, не знаю сейчас,  в  какой  стороне
берег.
   И вот я уже стою на лыжах. И мне кажется, что берег справа.
   Никакой лыжни подо мной нет. Но я знаю, что если  начнется  подъем,  то
впереди будет берег. Я иду. И действительно вверх, но подъем подозрительно
пологий. Да ведь и кувыркался я долго! Я совсем немного иду вверх,  и  вот
уже  лыжи  потихонечку  начинают  катиться  вниз.  Стоп.  Это,   наверное,
островок. Назад. Я разворачиваюсь и качусь вниз и что-то уж  очень  долго.
Ладно. Теперь вперед. Иду.  Ровное  место,  никаких  подъемов  и  спусков.
Значит я иду по реке.
   Самое неприятное то, что снег очень плотный и на нем не остается следов
от лыж. Я чуть поворачиваю вправо. Бегу.  Ничего.  Ровно.  Разворачиваюсь.
Снова бегу. И здесь все ровно. И вот, когда я хочу развернуться  еще  раз,
лыжи мои упираются в снежную стену. Я соображаю. На другую сторону реки я,
конечно, не успел уйти. Ведь тут и в ясную  погоду  противоположный  берег
едва различим. Значит, я на своем берегу. Здесь обрыв. Он идет  до  самого
дремучего леса и еще дальше. Надо вернуться. Там есть  пологое  место.  То
самое, с которого я так глупо скатился вниз.
   Ну, злые волшебники! Попадетесь вы мне когда-нибудь!
   В моей голове теперь нет других  мыслей,  кроме  одной:  взобраться  на
берег.
   Я иду. А обрыв вот он. Нельзя  отходить  от  него.  Он  все  тянется  и
тянется. Неужели я успел столько  пройти?  Сомнение  закрадывается  в  мою
душу. Я холодею, но не от мороза. И  вдруг  обрыв  превращается  в  склон,
основания которого я не вижу. Ну вот! Теперь бы только взобраться  наверх.
Я иду под углом. Можно и елочкой, но катанки вырываются из креплений.  Иду
так, а потом лесенкой. И вот дальше хода нет. Слишком круто. Надо  немного
пройти вперед. Приходится съезжать вниз. Я еду боком, торможу палками  изо
всех сил. Снова карабкаюсь наверх. Снег очень  тверд,  и  лыжи  срываются.
Меня все время тянет вниз. Я понимаю, что сейчас лучше  бы  снять  лыжи  и
попытаться вскарабкаться вверх на четвереньках. Но ремни на  таком  морозе
не развязать. А если и развяжешь, то как идти  потом?  Всунуть  катанки  в
одни петли для носка? Я уже достаточно опытен, чтобы не делать  этого.  На
первом же склоне лыжи укатятся вниз, и я их, пожалуй, не найду больше.
   И вот карабкаться уже  некуда.  Передо  мной  несколько  шагов  ровного
места. Теперь надо уйти подальше от берега, повернуть  налево  и  прямо  в
дремучий лес. Мне жарко и весело. Лицо горит. По спине скатывается струйка
пота.
   Дед Мороз, а я к тебе иду! Мог бы сейчас повернуть домой, а я  к  тебе,
потому что ты есть, а я тебя еще никогда не видел. И не надо мне  никакого
карандаша. Да и нет у тебя в мешке уже ничего. Но вот посмотреть на  тебя!
Убедиться, что ты есть. Настоящий, большой, добрый!
   Я все время представлял себе, где я нахожусь, а тут вдруг подумал,  что
иду совсем не туда. Мне попадались старые укатанные лыжни. Я  переходил  с
одной на другую, настораживаясь только, когда начинался спуск. Кувыркаться
с обрыва я больше не хотел.
   Неожиданно я замерз. Разогретый, я как-то не думал, что сейчас холодно.
Я начинаю растирать лицо, но это не помогает. Варежки стали твердыми,  они
только режут лицо, да и пальцы в них уже деревенеют.
   И все-таки страха нет.  Лишь  удивление,  почему  так  долго  нет  деда
Мороза? И до дремучего леса я что-то никак не могу добраться.
   Я остываю, коченею, но знаю, что нужно идти. Идти  и  идти.  Все  будет
только впереди. И я иду, уже не сознавая куда. Лишь бы не скатиться  вниз,
потому что наверх я второй раз уже не вылезу.
   А потом вдруг  все  светлеет.  Туман  искрами  оседает  на  снег.  Снег
блестит, переливаясь разными цветами. А сам я стою  на  небольшой  поляне,
окруженной деревьями дремучего леса.
   Лес какой-то странный, непохожий на тот, в который я шел. И непохож  он
именно своей красотой, сказочностью. Он словно бы сделан.
   Я, наверное, где-то потерял свои лыжи. В руках только одна палка.  Тихо
и тепло. С потолка свешивается большая лампа. Я нагибаюсь,  снимаю  с  рук
обледенелые варежки и беру  горсть  снега.  Снег  ватный,  политый  сверху
чем-то блестящим, сверкающим. На полянку  выскакивает  зайчик.  Ростом  он
чуть ниже меня,  белый,  с  застежками  из  пуговиц  на  груди  и  животе.
Тряпочные уши его смешно торчат. Они не двигаются, а лишь болтаются, когда
зайчик подпрыгивает. В лапках у него огромная  морковка.  Но  он  даже  не
пытается грызть ее. Он здесь для меня. Только для меня.
   Я зачарованно смотрю на зайца. Я уже понял, что попал в сказку. В самую
настоящую сказку. Я еще никогда не был в сказке. А вот теперь попал.
   Мне становится жарко, но я  не  могу  развязать  непослушными  пальцами
завязки шапки и расстегнуть пуговицы ватника. А зайчик все прыгает  вокруг
меня, все старается рассмешить. И ему на помощь уже спешат  другие  звери.
Медведь, шкура на котором болтается как  на  палке;  лиса  с  пристегнутым
рыжим хвостом; олень с рогами из сухих корней... А некоторых зверей я  еще
не знаю. У одного длинная-длинная шея, а в основании  этой  шеи  проделаны
две дырочки, в которых блестят чьи-то глаза. У  второго  на  животе  висит
почтальонская сумка, а из нее выглядывает странная  мордашка  неизвестного
мне зверька. Звери начинают кружиться в хороводе, втягивают в этот хоровод
и меня. Я роняю палку. Лиса хватает ее и втыкает  в  ватный  снег  посреди
поляны. Палка превращается  в  дерево,  в  огромную  ель.  Палку  я  летом
выстрогал из лиственницы, но  здесь  она  превращается  в  елку.  И  я  не
удивляюсь, потому что в сказке все возможно.
   На  елке  холодным  светом  зажигаются  огоньки.  Серебряные   сосульки
свешиваются с ее ветвей, тонко  позванивают  колокольчики,  алмазные  бусы
дугами опоясывают ее.
   Все прыгают и веселятся. Все поют песенку: "В лесу родилась  елочка..."
Потом медведь начинает читать  стихи:  "Трещит  на  улице  мороз,  морозец
пятиградусный. А на снегу, повесив нос..." Я тоже знаю эти стихи.  Медведю
долго хлопают в ладоши.  Я  тоже  хочу  что-нибудь  сделать,  но  не  могу
придумать, что. В голове крутятся  обрывки  песни,  которую  пел  когда-то
отец. Отца вот я помню плохо,  а  некоторые  слова  песни...  "...с  собою
пару-пару-пару пузырей-рей-рей берет он,  плавать  не  умея..."  Дальше  я
забыл. Кажется, вырос какой-то лес... Я стою в кругу и все чего-то от меня
ждут, но не могут дождаться.
   Меня попеременно охватывает то ужас, то восторг.
   Но все это только начало, главное впереди.
   Раздается музыка марша. Я знаю, что такое марш. Это когда громко играют
трубы. Доски пола сотрясаются под тяжелыми шагами. И вот, отведя в сторону
занавеску, на поляну выходит дед Мороз.
   Вот я и увидел его! Вот я и увидел деда Мороза!
   Он большой-большой! Он в белой шубе и белой шапке, с  белой  бородой  и
усами. Все на нем сверкает. И мешок лежит у его ног.  Но  мне  он  кажется
подозрительно пустым. Да ведь мне и не  нужно  большого  подарка,  мне  бы
карандаш или резинку. Да мне бы хоть что, лишь бы это был _подарок_.
   Дед Мороз кряхтит, вздыхает, отворачивает глаза. Щеки его краснеют.
   - Вот дела-то, - говорит он. И я слышу огорчение в его голосе.
   А рядом с ним вдруг появляется девчонка, тоже вся в  белом,  с  длинной
белой косой до пола. Они хитро переглядываются с дедом Морозом и  начинают
дурачиться. Это почему-то кажется мне  подозрительным.  Но  уже  дурачатся
все. И я не хочу от них отставать. Вот только мне очень жарко.
   А девчонка-то ведь - Снегурочка! Никто  не  говорит  мне  этого,  но  я
догадываюсь сам.
   Мы снова кружимся вокруг елки, топчем ногами  пустой  мешок.  Пустой...
Пустой! Но, может быть, в нем хоть что-нибудь да  есть?  Я  ведь  не  могу
почувствовать этого, наступая на мешок подшитыми в два слоя катанками.
   А они словно назло стараются отвлечь меня.
   Но ведь так долго продолжаться не может!
   И вот дед Мороз начинает рыться в мешке. Он роется долго и старательно.
Он ничего не может найти в нем.  Это  видно  по  его  растерянным  глазам,
которые он отводит от меня.
   А я знаю, что он уже раздарил все подарки в Новый год. А Новый год  уже
прошел. Я просто опоздал! Я все понимаю и ничего не хочу понимать.
   Снегурочка подбегает к  тому  странному  зверю  с  почтовой  сумкой  на
животе. Мордашка  маленького  зверька  исчезает.  А  белая-белая  девчонка
достает из сумки листок и протягивает его мне. Я уже видел  такие  листки.
Это похоронка. Я не знаю, что такое похоронка.  Но  когда  ее  кому-нибудь
приносят, все плачут. А я не хочу, чтобы все плакали. Я не хочу, чтобы все
плакали, особенно взрослые. Уж очень страшно они плачут. Я рву ненавистную
бумажку и плачу сам. Снегурочка подает мне другую, точно такую же. Я рву и
рву! Она подает мне целую горсть. Да сколько же их там, в  этой  бездонной
сумке?! Я рву, рву и рву! Я уже не плачу. Мне некогда. Плачет  Снегурочка.
И льдинки падают из ее глаз. Я рву и бросаю. И клочки похоронок кружатся и
никак не могут упасть на ватный снег. Они кружатся все  быстрее,  быстрее,
превращаясь в настоящий снег. Ветер, бешеный, злой, крутит  снежный  вихрь
из похоронок,  ломает  все  вокруг,  обрывает  ветви  елок,  бросает  вниз
хрустальные украшения. Дед Мороз успевает схватить одну из сосулек и  сует
ее мне в руки, как-то украдкой, чтобы никто  не  заметил.  Это,  наверное,
подарок. Подарок...
   Я прячу подарок за пазуху, вталкиваю сосульку  под  ватник,  с  трудом,
потому что мне сейчас не расстегнуть пуговицу.
   Мне жарко.
   Дед Мороз подхватывает меня на руки. Ветер срывает с него бороду и усы.
И на сказочных зверях уже нет сказочных костюмов. Они тоже  в  ватниках  и
стеганых штанах, в завязанных  под  подбородком  шапках.  Они  идут,  идут
тесно, чуть ли не прижавшись друг к  другу.  Иногда  останавливаются  и  о
чем-то спорят и показывают рукой вперед или в сторону, а потом снова идут.
Меня во что-то заворачивают, но мне и  так  жарко.  Я  лечу,  я  падаю,  я
исчезаю. Потом снова появляюсь, замечаю, что на  брате  нет  ватника.  Ему
тоже жарко, радостно, думаю я. Они кричат что-то друг другу, но мне сквозь
вой ветра ничего не разобрать.
   А потом я вижу печку, нашу печку, вокруг которой можно  ходить,  потому
что она посреди избы. Вижу восторженные глаза сестренки. Она-то знает, что
я был в сказке. И почему причитает бабушка? Мама  раздевает  меня.  Я  так
редко вижу ее. В глазах у нее что-то такое... Что-то такое... Я не знаю  -
что. Но мне приходит в голову, что  это  и  радость,  и  горе.  Вместе.  Я
никогда так не думал. Это впервые. Радость-горе. Они что-то говорят.  Трут
меня, дают выпить что-то обжигающее. Я уже начинаю понимать их. Мне что-то
втолковывают, повторяют, показывают листок с написанными на нем  вкривь  и
вкось буквами.
   И вдруг до меня доходит. Так вот в чем  дело!  Мы  получили  письмо  от
отца. Он теперь у нас однорукий! И такая радость в глазах мамы. Еще бы!  У
нас теперь однорукий отец! Он в каком-то госпитале. Но это не очень  ясно.
Главное, что он однорукий. Приходят какие-то  женщины.  Шепчутся,  плачут,
обнимаются, ревут. Я же вижу, что они поздравляют маму. А сами  плачут.  И
она тоже плачет. А в глазах то самое радость-горе.
   Я требую отдать мне мою  сосульку.  Мой  подарок!  Они  сейчас  на  все
согласны. Но сосулька холодная,  а  я,  оказывается,  чуть  не  замерз.  Я
смеюсь. Они пугаются моего смеха.
   - У меня однорукий отец! - кричу я. - Я был в сказке! Дед Мороз подарил
мне сосульку! Мы со Снегурочкой сделали снежный вихрь из похоронок!
   Они отдают мне сосульку. Она не тает, хотя и холодная как лед. Я  прячу
ее под одеяло. Я сам с головой накрываюсь одеялом. Я чувствую, как на меня
наваливают еще что-то теплое и тяжелое.
   Мне жарко.
   Я осторожно, словно от кого-то таясь, подношу  сосульку  к  языку.  Она
волшебная. Она сладкая-сладкая, как сахарин... и горькая...
   Мне жарко...
   Мне холодно...



   <b>2. ФЕВРАЛЬ</b>

   От дома до школы тридцать минут ходу. От  школы  до  дома  больше.  Все
зависит  от  того,  какой  дорогой  я  иду.  Иногда  я  забредаю  даже  на
Воскресенскую гору. Школа наша расположена между двумя оврагами,  один  из
которых дикий, а второй мы засадили яблоньками, черемухой и  рябиной.  Они
сейчас почти и не видны. Все занесено  снегом.  Снег  шевелится,  несется,
танцует, полосует острым ножом по лицу, стремится набиться под шапку и  за
отворот телогрейки.
   Морозец слабый. Какой это мороз! Я даже уши у шапки  не  опускаю.  Тру,
конечно, иногда, но это так, машинально. Можно и не тереть.
   Сегодня у нас  было  занятие  физического  кружка.  Я  делал  доклад  о
принципах телевидения. Даже схему нарисовал и кинескоп.  Все  из  журнала,
конечно, потому что телевидения в нашем городе еще нет. И  я  ни  разу  не
видел телевизора. Но скоро в нашем городе  будет  все.  И  телевидение,  и
троллейбусы, и трамваи, и аэродром настоящий сделают. А все потому, что мы
взялись за это сами. Весь наш девятый класс и  классная  руководительница.
Она у нас физику преподает. А физика - это главное.
   Улицы у нас широкие. Возле каждого дома  палисадник.  Но  машины  здесь
ходят редко. Так, если только  дрова  или  уголь  кому  привезти.  Поэтому
дорогу не чистят. А после сильного снегопада пешеходы проделывают дорожки.
В морозы они становятся шире; все-таки много народу ходит по улицам. А вот
в такую метель все снова заносит. На моих  ногах  ботинки  и  сверху  боты
"Прощай, молодость!" Когда мама купила их,  я  сначала  наотрез  отказался
носить эту стариковскую обувь. Но потом оказалось,  что  чуть  ли  не  все
старшие классы носят  "Прощай,  молодость!"  Носят,  да  еще  нахваливают,
подшучивают, конечно, друг  над  другом,  подменивают  или  прячут  их  на
переменах. Словом, от этих бот, оказывается, жизнь становится  интереснее.
Да  и  ступаешь  по  снегу  увереннее,  потому   что   они   тяжелые.   Не
поскользнешься. А если попадет под ногу консервная банка,  так  уж  летит,
будь здоров! И не увидишь даже куда.
   Сегодня я выбираю длинный путь, переулками, задними  дворами.  Подумать
надо. И не то, чтобы подумать, все уже  давно  думано-передумано,  а  так,
привести мысли в порядок. Судьба моя, да и еще многих  из  нашего  класса,
решена. Мы будем переделывать мир. Мы сделаем его лучше!  В  нем  будет  и
телевидение, и трамваи, и самолеты будут летать из нашего города в  Африку
и Южную Америку, не говоря уже... ну, например, о Европе. В  Европу-то  уж
запросто будут летать.
   Вот только почему классная руководительница время от времени  тихонечко
прерывала  нас  и  словно  бы  пыталась  направить   в   каком-то   другом
направлении? И не восстановить теперь в памяти то,  что  она  говорила,  а
все-таки что-то в душе осталось. О душе-то мы стараемся говорить поменьше.
Вообще почти что не говорим. Да и что о ней говорить. Так и до любви можно
договориться. Девчонки из женской школы уже и так пытаются втянуть  нас  в
свой драматический кружок. Да только ничего у них не  выйдет.  Нам  нельзя
отклоняться от цели. Сначала драматический кружок, потом танцы,  провожать
их надо с праздничных вечеров, разговаривать о чем-то. А время будет идти,
идти и когда-нибудь окажется, что его не хватило.
   Нет. Раз уж мы решили построить новый мир, то на пустяки отвлекаться не
стоит.
   Фонарей на улицах мало. Да и те  мотаются  из  стороны  в  сторону  как
ошалелые. И так в глазах рябит, а тут еще тени от фонарей мечутся. Да и не
нужны мне фонари. Я ведь здесь все знаю наизусть, с закрытыми глазами могу
идти, даже спиной вперед.
   Я еще окончательно не выбрал, за что возьмусь после окончания школы: за
телевидение, за авиацию или за городской транспорт. Ну да время есть.  Тут
главное - не  прогадать.  Телевидение,  конечно,  хорошо.  Да  вдруг  есть
что-нибудь более интересное! Астрономия, например... Астрономию мы еще  не
проходили, но я уже сам изучил ее. Даже телескоп начал делать, но не нашел
большого увеличительного стекла. А труба из картона ведь уже была склеена.
Выдвигающаяся, крепкая. Астрономия меня привлекает. Во-первых,  через  сто
лет люди полетят в космос, а я им карты  планет...  Пожалуйста,  вот  вам!
Здесь овраг на планете, там пустыня, а еще дальше каналы с  водой.  Только
сначала возьмите пробу, можно ли ее пить, эту воду. Нет,  сто  лет  -  это
слишком долго ждать. И хотя я проживу, конечно, больше, чем сто лет... Все
равно. Вот если бы люди пораньше полетели к  планетам!..  Можно,  конечно,
поступить в медицинский, чтобы  научиться  пересаживать  сердце  или  даже
целую голову. Но нет. Мне легче самому нарочно порезать руку,  чем  видеть
рану другого человека. Крови не переношу. С медициной, кажется, все  ясно.
А вот если самому начать  конструировать  космические  корабли,  чтобы  не
через сто лет они появились, а через тридцать. Тут тоже  загвоздка.  Сиди,
черти, а черчения-то у нас в школе нет и не будет. Учителя такого не могут
найти. Да и готовальни с рейсфедером у меня нет. Раз  готовальни  нет,  то
космический корабль вряд ли построить. Вот черт! Из-за такого пустяка! Жди
теперь сто лет!
   Да и с телевидением не лучше.  Где  взять  паяльник?  В  школе-то  есть
четыре штуки. Большие, лудильные, но это  даже  лучше.  Уж  если  нагреешь
хорошо, так сразу все припаяется, как надо. На сто лет.
   Снег набивается в боты и ботинки. Снег холодит мне лодыжки.  Но  сейчас
это даже приятно. Ноги слегка мерзнут и от этого  голова  работает  лучше.
Можно даже снять шапку, чтобы проветрить голову. Ха-ха! Проветрить голову.
Как класс в школе. Открыл форточку и проветрил!
   Жаль, что нельзя делать все сразу. Вон кто-то тащится  по  сугробам,  а
был бы трамвай - садись и поезжай куда надо. У него рельсы. А рельсы-то не
заметет в такую погоду? Снегоочиститель надо придумать. Чтобы трамвай  шел
и сам рельсы от снега чистил.
   А  что  это  нам  классная  руководительница  говорила?  Что-то  там  о
доброте... О чем тут говорить! Надо вот только мир  заполнить  техникой  и
все. Пусть она сама все делает, а человек тогда и станет добрым. Чего  ему
сердится, если за него все другие делают? Нажал кнопку  -  еда  появилась.
Нажал другую - брюки тебе дают, клеши матросские, например.  Вот  здорово!
Нажал кнопку - а тебе в сумку килограмм  хлеба  или  нет...  целая  булка,
тяжелая, черная, с такой вкусной хрустящей корочкой!
   А это здорово - весь мир из кнопок. Да их и  нажимать  не  надо.  Можно
ведь сделать так, чтобы  кнопки  нажимала  какая-нибудь  машина.  И  всего
одна-единственная кнопка!. Нажал ее, и всем хорошо. Все даже и  не  знают,
что кто-то за них нажал кнопку. Да только мне это не  трудно.  Пожалуйста!
Живите на здоровье. Летайте в Африку, катайтесь  на  троллейбусе.  Кушайте
хлеб. А к праздникам машина выдаст  печенье  и  конфеты-витамины,  которые
называются - драже.
   А что, если все захотят нажимать ту единственную кнопку?  Очередь,  что
ли, установить? И так кругом очереди. Да и ждать долго. Нет.  Уже  если  я
кнопку изобрету, то я ее и нажимать буду. А если  надоест,  тогда  могу  и
другому дать. А если их много, других, желающих? Как выбирать-то? Знакомым
- это понятно. Да и то не всем. А что же с другими? Вдруг они так захотят,
что отберут кнопку и меня близко к ней не  подпустят,  Запасную,  что  ли,
сделать? Так ведь могут и запасную отобрать. Драться тогда с ними за  свою
кнопку? А что... Пусть только попробуют! К дракам  мне  не  привыкать.  Уж
что-что, а драки... Нехорошо как-то все же получается. Придумал так, чтобы
всем было хорошо, а из-за этого "хорошо" люди драться будут!  Вот  тебе  и
понапридумывал! Много хватанул. Теперь отрабатывай  назад.  А  вот  сделаю
один троллейбус и буду на нем кататься. Людей возить буду.  Кто  желает  к
Лагерному саду? А вам до Михайловской рощи? Нет, туда троллейбус не  идет!
Почему, почему?! Потому что не  может  троллейбус  возить  людей  сразу  в
разные места! Ах, почему он всего один? Потому что один, да и все! Хотите,
так сделайте себе другой! Не можете? И я не могу!
   Нет, что это я? Ведь я все могу... Все!
   Говорят, что дома эти скоро сносить будут. А на  их  месте  пятиэтажные
построят. Это сколько же в каждом доме тогда будет жить людей? Сколько  же
в таком доме квартир? Сто или больше? Нас вот шестеро. Комната да кухня...
Шестьсот человек в доме?! Ничего себе! А рядом еще и еще! Да они  как  все
вывалят из своих квартир, так и по улице не  пройдешь.  Куда  же  это  мне
народ пораспихать?
   Может, все же, автобус или трамвай? Да сделаю я,  сделаю  вам  трамваи.
Сколько надо, столько и будет!
   Вам куда?  На  Кирова?  Идет,  идет  по  Кирова!  Садитесь...  Нет,  на
Ключевскую не идет. До Батенькова и обратно.  Почему,  почему?  Да  сделаю
сейчас, сделаю!
   Так... Там же линию не провести. Дома сносить надо. А где  их  строить?
Здесь вот? И сюда, значит, трамвай тоже надо пускать?
   Я, дяденька, не дурак, но если вы хотите попробовать сами,  пожалуйста.
Хватит с меня трамваев и троллейбусов!
   Я выскакиваю из трамвая, который сам  же  завел,  не  знаю  куда.  Ага.
Площадь! Площадь. Рельсы, провода,  трамваи,  троллейбусы,  автобусы,  еще
эти, как их, такси!  Что  творится!  Все  перепуталось,  чуть-чуть  только
кого-то не задавили. И какой дурак все это понапридумывал? Я? Ну уж нет!
   Я проталкиваюсь сквозь толпу. Куда это  она?  А,  в  магазин  прет.  За
телевизорами, что ли? Ну да!  Телевизоры  привезли.  Большие!  Один  и  не
унесешь. Вдвоем надо тащить.
   А вот эти, наверное, из  Африки  прилетели.  Или,  наоборот,  в  Африку
летят. А у самолетов крыльев нет. Космический  корабль  садится  прямо  на
площадь. Еще миг, и раздавит он площадь своей громадой. А  тут  еще  школы
сделали смешанными и сиди теперь за партой с девчонкой!
   Да что же это делается?!
   Мальчик, эй, мальчик!
   Я не мальчик! Какой я вам мальчик?!
   Мальчик! Эй, мальчик! Что это ты такое  натворил?!  Трамваи,  автобусы,
такси, троллейбусы, а светофоры не поставил!
   Какие такие светофоры?
   Такие! Чтобы каждая машина знала, куда и когда ей можно ехать.
   Не знаю никаких светофоров. Не было у нас в  городе  светофоров.  Пусть
милиционера поставят на площади. Он и разведет всех.
   Милиционера?  Ты  кашу  заварил,  а   теперь   милиционер   пусть   все
расхлебывает?
   Да ничего я не заваривал!
   Не заваривал? А ну-ка, посмотри в трубу!
   Я смотрю в телескоп, но, кроме бешеного движения снежных вихрей, ничего
не вижу.
   А погодой ты можешь управлять?
   Погодой?
   Ну да! Погодой.
   Могу. Чего тут...
   Метель им мешает. Убрать  метель?  Это  я  могу.  Сейчас  сделаю  такое
солнышко, что загорать можно будет.
   Не вздумай! Утопишь людей в такой воде.  Ишь  ты,  снег  ему  растопить
захотелось.
   Так ведь я же для вас стараюсь! Одну-единственную кнопку  хотел!  Чтобы
нажал, и все готово, все, как надо, все, что надо!
   А ты хоть людей-то спросил, что им надо?
   Чего их спрашивать? Я и сам знаю, что им надо.
   Знаешь? Ты все знаешь...
   Да! Знаю.
   А ведь я, кажется, ничего не знаю. Даже того, что мне самому надо, и то
не знаю. Ну, шаровары из сатина на лето. И чтобы  пояс  был  широкий.  Ну,
картошки побольше. Дрова чтобы без очереди продавали.  А  то  стой  каждую
неделю. Ну, чтобы все уметь. Мир чтобы по-своему  переделать.  Чтобы  всем
хорошо было.
   Да что это такое - хорошо?
   Хорошо? Хорошо и все! Всем чтобы хорошо!
   Да-а... Тебе позволь  сейчас  осуществить  свое  хорошо,  так  ты  дров
наломаешь!
   Ничего я не наломаю!
   Из толпы я выбрался. Вернее, я уменьшил ее, эту толпу. Не надо  никаких
пятиэтажных домов с колоннами. Сразу и посвободнее стало. И троллейбусов с
трамваями никаких не надо. Ведь народу-то меньше, раз нет  больших  домов.
Вот пусть и ходят ножками. Да никто из них никогда и не ездил ни на  каких
автобусах  и  такси.  Такое  время.  Лошадей  уже  нет,  а  машин  еще  не
понаделали. Вот когда я вырасту и... Ладно. Это  все  я  потом  сделаю.  А
сейчас не надо ни Африки, ни Америки... Нет, вот этого-то  жалко.  Как  же
без стран, в которых так хочется побывать?
   Давай убирай всю свою чертовщину! Куда только милиция смотрит?
   Фигу! Милицией меня не испугаешь.
   Но  и  желание  переделать  мир  по-своему  пропадает.  Не  то,   чтобы
пропадает... Нет.  Мир-то  я  переделаю.  Но  сначала  нужно  узнать,  что
требуется этому миру. Правду говорила классная  руководительница:  сначала
пойми людей. Нет, не говорила она этого. Она таких громких слов вообще  не
говорит. А просто... То посмотрит как-то странно, и сразу становится ясно,
что ты что-то не то делаешь. То песенку споет. Куплет или того меньше.  Да
и песню какую-то не такую, какую нам  положено  слышать.  А  послушаешь  и
страшно  становится.  Страшно  оттого,  что  ты  понял  какую-то   истину,
высказанную не в лоб, не прямо. Тебе только намекнули, а ты взял и  понял.
Оттого и страшно, что ты сам что-то понял. Понимать - страшно. Это значит,
что ты уже за что-то отвечаешь, раз понял. Ладно. А то еще просто покачает
головой, и стыдно становится. Вроде бы ты ничего такого не сделал,  а  все
равно стыдно. Позже и поймешь, что действительно что-то сделал не так.  Мы
все без нее жить не можем. Без нее и без географички, да еще  француженки.
Они все разные, но что-то в них есть  общее.  Что?  То,  что  они  уже  не
считают нас за детей? То,  что  они  как-то  делают  так,  что  мы  учимся
отвечать за свои действия? Тем, что они верят в нас,  что  ли?  Чем,  чем,
чем? Вот это загадка! И не отгадать мне ее за всю свою жизнь.
   И страшно, что они могли не встретиться нам. Могли  же  меня  отдать  в
другую школу, за железнодорожную  линию.  Вообще-то  нет.  Туда  наших  не
записывают. Значит, что? Значит, я обязательно должен  был  встретиться  с
ними? Значит, мне всю жизнь везло! Везло, что  я  приехал  в  этот  город.
Везло, что я сейчас учусь именно в девятом классе!
   Хорошо, что я еще не могу переделать мир  по-своему.  Но  фантазировать
могу. Уж эти-то трое любят, чтобы  мы  фантазировали.  Но  и  знали  тоже.
Знать, чтобы фантазировать!
   А та площадь... Была она на самом деле или нет? Были пятиэтажные дома с
колоннами или нет? И трамваи и троллейбусы?
   Да если это все только в моей  голове,  то  уж  я  бы,  наверное,  смог
распорядиться так, чтобы всем было хорошо.  И  чтобы  космические  корабли
летали, и машины друг на друга не наезжали, и хлеба было у всех вдоволь, и
маму не гоняли каждый год на сельхозработы!
   И отец бы не...
   Значит, это все было! Было! Хоть на миг, но было! Я создал  мир  таким,
каким хотел, да только ничего хорошего из этого пока не вышло.
   Стыдно. Так стыдно. Казалось ведь, что я все знал, все предусмотрел,  а
выяснилось, что даже такой мелочи, как светофор, не мог выдумать.  Да  что
светофор!  Люди-то,  люди-то  куда  рвались?  Они  же  рвались  из   этого
созданного мною мира, хотя в нем на каждого  было  по  булке  хлеба  и  по
шароварам с широким поясом. Ну, шаровары-то, впрочем, это только для  нас,
взрослые не очень ими прельщаются.
   Я чувствую, что стало  холоднее.  Но  ветер  все  так  же  метет  снег,
закручивая вихрями верхушки сугробов. Носки  в  ботинках  промокли  и  уже
заледенели.
   Надо  идти  домой,  но  стыдно.  Ведь  никто  там  не  знает,   что   я
нафантазировал, а все равно стыдно.
   Взялся и не справился.
   Но у меня-то еще есть время. Все равно попробую. А вот отец уже  ничего
не сделает. Тоже был фантазером, как мама говорит. Чудил и выдумывал  черт
знает что.
   Но у меня получится!
   Получится!
   Я вот только подучусь немного... Немного...
   Тоска в душе после всего, что со мной сейчас произошло.  Может,  зря  я
затеял эту переделку мира? Может,  у  меня  и  через  сто  лет  ничего  не
получится? Ну нет! Чтобы никогда никто не увидел  далекие  миры  в  других
галактиках? Чтобы люди сутками толклись