лица:
Вера
место:
лаборатория видеозаписи в московском НИИ
время:
рабочий день восемьдесят первого года
Вера (в коридор). Я ничего не перепутаю, мальчики. Нажать зеленую кнопку, загорится лампочка, потом пройдут полосы. И ничего вам не поломаю. В вашем присутствии я буду чувствовать себя... недостаточно свободно. Спасибо.
Закрывает дверь. Отходит, возвращается, присматривается ко "французскому" замку, запирает на защелку. Достает лиловую шляпку (такие носили в двадцатые годы), примеряет, вместо зеркала пользуясь мониторами. Не нравится себе, срывает шляпку, швыряет за занавеску. Резко, характерно выдыхает.
Все! Так есть так. Буон джиорно, синьор Энрико. Соно мольто лиэта ди фарэ ла суа коношенца.
Собирается запустить видеомагнитофон: огромный, старинный, с бобинами вместо кассет. Останавливается, достает из кармана висящего за занавескою пальто плоскую бутылку коньяку. Наливает несколько граммов в винтовую крышку.
Ровно две капли. Для храбрости. (Пьет, резко выдыхает.) Все!
Прячет бутылку, решительно нажимает кнопку. Загорается лампочка на камере, по экрану идут полосы. Пауза.
Буон джиорно, синьор Энрико. Хотя, когда вы будете смотреть эту пленку, у вас вполне могут быть утро или ночь. Такой фразы я, естественно, не нашла, зато вот, на всякий случай: буон маттино, синьор Энрико. Буона нотта, каро синьорэ. Впрочем, буон маттино у вас, кажется, не говорят, а буона нотта -- это пожелание спокойного сна, что несколько, я бы сказала, комично в данной ситуации, так что все равно получается: буон джиорно, синьор Энрико. Буон джиорно, соно мольто лиэта ди фарэ ла суа коношенца. Да темпо дезидераво фарэ ла суа коношенца, э сэббэнэ ла ностра сиа уна коношенца а сенсо унико, альмено сино ад ора... альмено сино ад ора... (Пауза.) Извините.
Виновато улыбается, достает из сумочки книгу с закладками. Открывает, ищет что-то, но безуспешно. Захлопывает книгу, показывает ее в камеру.
Разговорник. Выпустили к Олимпиаде. А языка не знает ни один знакомый. Но у вас там, наверняка, будет переводчик. Так что я уж, давайте, по-русски. Тем более, воображаю, какой у меня акцент. Но все, что понадобится по роли, я выучу. Я ведь ужасная обезьяна: с детства всех передразниваю. (Играет.) Тэл ми, дарлинг, вэр из... э... найт лайф ин тхиз сити? Это я лет двадцать назад играла в одной нашей пьесе иностранную туристку. Шпионку. Впрочем, мне, возможно, и не придется говорить у вас по-итальянски. Я ведь даже не знаю, что за роль собираетесь вы мне предложить. Может, какую-нибудь советскую туристку. (Улыбается.) Шпионку. Или эмигрантку. У вас, я слышала, этого добра сейчас хоть отбавляй. А может, и крохотный эпизод без слов. Но у вас я буду счастлива сыграть и крохотный эпизод. Вы знаете, я пересмотрела все ваши фильмы... ну, то есть те, что шли в Москве. Это настоящее искусство! Живое, больное. Даже странно: другая страна, другие проблемы, а задевает как собственное. Как там говорят по-итальянски? Ступендо? Дольче стиль нуово? Так, кажется? Но лично познакомиться с вами я даже и не мечтала. Правда, однажды в жизни я вас видела: у нас в Москве, на фестивале, в кинотеатре "Россия". Я сидела на балконе, в четвертом ряду. Вы вышли на сцену: в белом костюме, в темных очках. Мне даже удивительным показалось: такой молодой, веселый, а снимает такие картины. Вот теперь на улице слякоть, дождь со снегом, а я вас все равно представляю в белом костюме, в очках...
Оборачивается. Пристально смотрит на дверь.
А с вашей ассистенткою прямо анекдот получился! Как раз в тот день, как она прилетела в Москву, я уехала на съемки, в экспедицию. Нет-нет, ничего особенного, не думайте: микроскопическая роль, почти массовка. Но я, чтоб не терять формы, соглашаюсь иногда. Вы ведь знаете, что говорил наш Станиславский: нет маленьких ролей -- есть маленькие артисты. Ну вот, я уехала, а там даже телефона нету, тайга, болота. Муж точного адреса не знает. Тк я с вашей ассистенткой и не увиделась. А муж, Арсений, он у нее толком ничего не выспросил. Но я все же надеюсь, что она осталась довольна нашей Москвою, нашим гостеприимством. Муж, я знаю, кофе ее угощал, вермутом итальянским, в Третьяковку водил, в Третьяковскую галерею. А вот выспросить -- ничего не выспросил. Извините, я на минутку.
Идет за занавеску.
Еще два грамма.
Пьет коньяк из крышечки, возвращается.
Простите. О чем я? А!.. Приезжаю со съемок, а он сразу: синьор Энрико, синьор Энрико... Как, спрашиваю, тот самый? Не может быть! Тот, говорит самый, представь себе! Хочет снимать тебя в новой картине. Просит, чтоб ты записала на видеомагнитофон что-то вроде кинопробы. Я, говорит, уже и с ребятами из НИИ договорился. А что за роль, какой сценарий -- ничего не может сказать. Я ему, знаете, просто скандал устроила. Со мною иногда бывает... устала... срываюсь... нервы... Не пойду, говорю, нечего мне там делать, в твоем НИИ! Что я ему буду играть? А он: как чт? Сцену какую-нибудь, монолог. Да просто поговори! А я говорю: все, все! Отыгралась уже, отразговаривалась! Восемь лет, говорю, -- ни одной роли!
Пауза.
Простите, синьор Энрико. Мне, наверное, не следовало в этом признаваться. Но у нас, знаете, пришел новый главный, и так всё в театре... Впрочем, это-то уж вам и подавно неинтересно. Да, а муж говорит: ну чего ты волнуешься? Ведь если даже, говорит, ничего из этого не получится -- хуже-то все равно, мол, не будет! Психолог! Я, может, до самой смерти думала бы, что просто судьба не сложилась, не свела с моим режиссером... Вообще-то Арсений у меня замечательный. Добрый. Правда, моложе на шесть лет. Но любит одну меня. И очень хорошо относится к девочке. Только не разрешает звать папой. Но это тоже правильно. А то, знаете, Нелька Баранова каждый месяц приводит нового и говорит сыну: вот, говорит, познакомься: это папа. А я свое уже отжила, я устала. Ему б другую жену, молоденькую. А он говорит: ты, говорит, от безделья устала. Получишь, говорит, роль у синьора Энрико -- сама диву дашься, силы некуда девать будет. Видела, как цветок в воде распускается? (Демонстрирует себя. Иронично.) Цветок! Я, говорит, сам разберусь, какая мне нужна жена, без советчиков. Но пока есть хоть щелка надежды... помните, когда сидишь запертая в темной комнате... Извините, минутку.
Быстро идет к выходу, возится с замком, открывает дверь.
(Облегченно.) Когда сидишь запертя... или как? -- зпертая? Забыла, где ударение. Сидишь, говорю, в темной комнате, а под дверь пробивается узенькая полоска света...
Снова запирается на замок.
Простите.
Пауза.
И потом вот еще: мне сперва как-то не очень поверилось в вас, синьор Энрико. Как-то все это слишком неожиданно, слишком, что ли... фантастично. "Золушка". Даже хуже, чем "Золушка": никакого тебе хрустального башмачка: ни, знаете, письма, ни сценария, ничего. Я грешным делом подумала даже, что это розыгрыш. Что это ребята наши, студийцы. Ну, с которыми мы в ДК репетировали. (Улыбается.) Я снова проговорилась, синьор Энрико. А что поделаешь? Так есть так. И в массовках приходится сниматься, и в самодеятельности репетировать. Да, так дмала: наши ребята подшутили. В смысле не зло подшутили -- они хорошие -- а чтобы меня подбодрть. Или подбдрить? Ну, не важно! А то все-таки знаете: восемь лет -- ни одной роли. А потом я тк решила: возраст у ребят не тот, чтобы шутки шутить. Тут, знаете, легкость какая-то нужна, энергия. А они ведь тоже устали. И потом: они с Арсением, с мужем, никогда б не сговорились. Ведь это он мне про вас рассказал, Арсений. А их он недолюбливает. Либералами зовет про... проторговавшимися. Он не совсем так выражается, грубее. И еще я подумала: ну и что? Даже если и шутка. Я ведь актриса. Мне положено играть! Положено кинопробы записывать. Словом, пока есть хоть узенькая щелка надежды... Я когда маленькая была, отец на фронте, к матери гости ходят. Она запрет меня в темную комнату, а у них там веселье, патефон... (Поет.) Синенький скромный платочек = падал с опущенных плеч... И только щелочка из-под двери. А я все боялась: она уйдет, а меня выпустить забудет. Или назло.
Пауза.
Ну вот и по-го-во-ри-ли. По душам. А теперь, давайте, сыграю вам отрывок. Вы ведь тк просили: разговор, отрывок? Может, вам еще и стихотворение какое прочесть? Или басню? "Ворона и Лисица", а? Как на экзамене. А отрывок я для вас специально приготовила. Национальное, так сказать, блюдо. Спагетти. Пицца. Лет двадцать назад... двадцать четыре, если точнее... Видите какая я уже старая... У нас шла одна ваша пьеса... в смысле итальянская. Пиранделло. "Шесть персонажей в поисках автора". Ну, вы знаете, конечно. И я играла падчерицу. Нехорошее слово -- падчерица. Не правда ли? Раньше я как-то не задумывалась... Итак, я сыграю вам небольшой отрывок. Мне-то, конечно, теперь не по возрасту. Той девочке лет шестнадцать-семнадцать. Но вы режиссер, профессионал, вы поймете, как это могло выглядеть. Извините, минутку. Мне надо приготовиться. (Идет к занавеске.) У меня в качестве сувенира... или талисмана, не знаю... осталась от той роли шляпка. И вот я хотела...
Быстро достает из пальто коньяк, подчеркнуто громко продолжает рассказывать.
Да, вот еще! Там у нас, сзади, висела такая занавеска, вот вроде этой... (Откручивает крышку, наливает коньяк.) Не полиэтилен, конечно -- белое полотнище... (Пьет, завинчивает крышку.) Персонажи уходили за него, сзади загорался свет... (Снова отвинчивает, прямо из горлышка делает два-три крупных глотка.) Они стояли силуэтами, вот как я сейчас... (Вытирает рот рукавом.) А когда директор срывал занавеску, за нею не оказывалось никого. Пус-то-та.
Возвращается к камере, надевает шляпку.
Загадка. Тайна. Мороз драл по коже. Публика овации устраивала. А ларчик просто открывался: ткань двойная, силуэты посередине вшиты. Заранее. (Иронично.) Волшебная сила искусства.
Пауза.
Значит, так. У нас здесь стоял стол.
Тащит из-за занавески стол, с которого падают паяльник, радиодетали, какие-то мелочи. Суетливо подбирает их, сносит на другой стол или на стул.
Извините, сейчас. Надо было, конечно, заранее побеспокоиться, но ничего. Так есть так! Значит, стоял стол, и я вскакивала на него... Это, собственно, моя первая серьезная роль после студии. Успех -- потрясающий. Было такое время... Вот, из первого действия. Да вы увидите. (Смеется, играет.) Ах, моя страсть! Если б вы только знали мою страсть... к нему! Ну, тут он говорил: держи, говорил, себя прилично, прекрати, говорил, этот дурацкий смех, а я (играет): тогда хотите, я покажу вам, как я умею петь и танцевать? Этому я обучилась всего за два месяца -- после того, как умер отец.
Пытается вскочить на стол, срывается, виновато улыбается в камеру.
Стол не такой. Высоковат немного. Сантиметров бы на десять пониже.
Взбирается на стол, поет, танцует.
Ле шинуа сонт эн пёпль малэн = дэ Шанкэ а Пекэн, = иль сон ми дэ зэкрито парту: = прёнэ гардэ а Чу-Цын-Чу! Ну, тут все кричали: браво, тише, она сумасшедшая, а отец говорил: нет, хуже! и вот мой монолог: хуже?! Хуже?! Разве дело в том, хуже или лучше? Прошу вас, дайте нам сыграть эту драму сейчас же... В нужное время вы увидите... когда эту крошку... Видите, какая чудесная девочка! (Всхлипывает.) Милая ты моя, милая!.. Так вот, когда Господь приберет ее к Себе... и когда этот идиот сделает самую большую свою глупость -- а ведь он полный кретин, -- тогда вы увидите, на что я способна, да, сударь, увидите! Сейчас еще не время!
Вера только теперь замечает, что, вскочив на стол, она вышла из кадра: на экранах одни ее ноги. Соскакивает со стола.
Боже! Ну я идиотка! Синьор Энрико! Вот видите, я ж говорила, что со мною не стоит связываться. (Резко выдыхает.) Все! Так есть так!
Срывает шляпку, отпихивает стол, он падает.
(В камеру.) Извините.
Поднимает стол.
Извините. Какая-то глупость получается. Одну минутку.
Идет за занавеску.
Все правильно. Это я справедливо наказана.
Достает фляжку, пьет коньяк, выдыхает.
Все!
Возвращается к камере.
Я ведь почему этот отрывок выбрала? Чтоб вам приятно было, что вот, мол, итальянская пьеса. То есть, я под-су-е-ти-лась ради вас. Арсений ради вашей ассистенточки, а я -- ради вас. И поделом! Показала ноги. А ноги-то ничего? Как находите, а, синьор Энрико?
Пауза.
Ноги -- это, кажется, единственное, что от меня от прошлой и осталось. А Пиранделло не имеет сейчас никакого смысла. Когда Сергей Николаевич его ставил, это был удар, бомба. Едва разрешили, с третьего раза. В театр не прорваться. По тем временам пьеса казалась такой странною, и-де-а-лис-ти-чес-кой. А теперь ведь у нас все можно. Беккета -- пожалуйста. Кафку -- ради Бога. Ионеску... Только одного нельзя: современных пьес, живых и больных. Вот как ваши картины. Но что самое смешное: нельзя, надежды на постановку никакой, а всё пишут, пишут, пишут. Пробивать даже не пытаются -- заранее знают: не пробить. А ведь пишут. Вот объясните, в чем тут причина? Пьеса -- это ж не стихи, не роман какой-нибудь, ее в стол на сто лет не положишь. И на Западе, у вас, никто ее не станет играть: там она непонятна никому да и не нужна. Зачем же пишут? Все-таки театр -- это чувствующий орган нации. Он ей необходим во всякий момент. Без театра нация погибает. Арсений, муж, говорит: это у меня отрыжка, говорит, прошлого, хрущевский либерализм. Театр, говорит, развлекательное заведение, ни на гран больше. Может, и правда -- развлекательное, но тут ничего не поделаешь: нас Сергей Николаевич по-другому воспитал. Так есть так. Он говорил, что, если б Шекспир не поставил в свое время своих пьес, пьесы бы умерли. А Арсений говорит, что не родились бы, что Шекспир и писать бы их не стал, если б поставить было нельзя, что он, в отличие от нас, был профессионалом. Ну ладно, пусть любители... Но замечательно ведь пишут! Не графоманы какие-нибудь! Талантливо! И зачем-то мне носят, от которой сегодня зависит меньше чем от... от ночного сторожа. Я для них вроде как символ прошлых времен. Жанна д'Арк -- это Арсений смеется. Смеется, а сам-то в меня именно как в Жанну д'Арк влюбился. Мальчишкой еще совсем. В мою Жанну тогда пол-Москвы влюблено было, из Сибири специально на спектакль летали, с Дальнего Востока. А Пиранделло что? Пиранделло -- пожалуйста, с большим удовольствием. Пиранделло у нас сегодня сколько угодно. Сплошное Пиранделло! Так есть так.
Пауза.
Тут мы, старики, как-то собрались и решили одну такую новую пьесу поставить. Любительскую! В ДК, во дворце культуры. В свободное от работы время. Борька Петров, мой товарищ, еще по студии, он в этом ДК кружок вел, самодеятельность, -- вот, говорит, давайте поставим. Два-три раза сыграем, знакомых позовем, все какая-то жизнь. Ну, начали репетировать. Пьеса замечательная, автор на репетиции ходил, немолодой уже, за сорок, а у нас не печатался ни разу. Где-то за границею, говорят, книжку издал, чуть ли не в Италии. Может, слыхали: Печников? Ну, в общем, репетировали мы, репетировали, собираемся на генеральную, знакомых позвали. Знаете: для мам и пап. Приходим, а на дверях объявление: САНИТАРНЫЙ ДЕНЬ. Борька к директору: как, что?! какой, дескать, может быть санитарный день во дворце культуры?! А тот: санитарный день. И завтра, говорит, санитарный день будет, и послезавтра. Для вас, говорит, ребятки, теперь всегда будет санитарный день. Другое место ищите, где выпивать. Так что полгода работали, а ни одному человеку не показали. Санитарный день. Но пьеса, правда, замечательная. Тяжелая, больная, пьяная. Дольче стиль нуово. Представляете: старинная усадьба под Москвой, музей одного крупного поэта прошлого века... Извините...
Быстро идет к выходу, возится с замком, открывает дверь, захлопывает, защелкивает замок, возвращается.
Да, музей-усадьба. Так и пьеса называлась: "Музей-усадьба". Ну, там и публика соответствующая: архивариусы, литературоведы, по уши в текстах, в черновиках, в примечаниях. Сами стишки пописывают. Словом, эстеты. Разумеется -- все алкоголики. Однако, современной жизни для них вроде бы как и нету, ну, то есть, они делают вид, что нету. Литература кончилась на Достоевском, в лучшем случае на Блоке. Русская литература. Для Набокова, понятно, исключение. И вот -- приезжаю туда я. А у меня муж литературный журнал издавал, подпольный. Дело, разумеется, кончилось арестом, высылкою в Казахстан. Ну, то есть, разумеется, по роли. Муж-то мой, настоящий, Арсений, -- он в эти игры не играет. Бесовщина, говорит, все это. Несерьезно. Так вт, пьеса. По ремеслу она сделана прекрасно, не по-любительски. Там всё есть, что надо: и характеры, и интрига, и любовная коллизия, и драки: с пасечником, с колхозниками, -- кольями, знаете, прямо на сцене, и милиция приходит. В общем, всё как положено. И вот -- финал первого акта: общая пьянка. Представляете: черная русская пьянка. Под какой-то пролетарский праздник. У нас ведь сейчас все пьют. Арсений, муж, он этого не понимает, он говорит: это, говорит, свинство и низость души. А мне иногда так черно становится на этой самой душе, так страшно... Словно снова заперли в темную комнату и ушли насовсем. А выпьешь -- вроде и ничего. Иной раз думаешь: вот так бы и не просыпаться. Да, вот еще, интересно. По жанру пьеса -- комедия. И у Печникова, и Борька ее так решал. Она с убийством в финале, с разбитыми жизнями, а по жанру -- комедия. Потому что все хоть и страдают, а ведут себя ужасно смешно. Нет, правда, смешно. О поэзии говорят, причем хорошо говорят, красиво, с тонким пониманием, сами изысканные стишки пишут, и при этом -- живут в грязи как свиньи, подсиживают друг друга, спят с кем попало. И меня тут, знаете, прорывает, то есть, мою героиню, и я выговариваюсь до конца. А со стен эти дворяне смотрят, поэты... "Шепот, легкое дыханье, трели соловья..." Монолог-то, в сущности, тоже комический. Потому что и у меня ведь жизнь не совсем по монологу. То есть, у моей героини. Ей бы в Казахстан ехать, за мужем, а не в музей-усадьбу. Вам, может, непонятно будет, синьор Энрико, неинтересно... (Идет к занавеске.) Но ничего не поделаешь. Так есть так. Это как раз то, чем мы сейчас живем... (Пьет коньяк, прячет бутылку.) То есть, только в подобной пьесе и можно сыграть по-настоящему. С кровью. Как у нас в ВТО, бифштекс подают -- с кровью. "Мясо по-суворовски". А остальное так, ерунда, техника... Пиранделло. Некоторые наши ребята, однокурсники, которые тоже с Сергеем Николаевичем начинали, ну, кто не спился и с круга не сошел, -- сейчас они настоящими звездами стали. Все что угодно вам сыграют. Любое пиранделло. И ведь правда: играют лихо. А смотреть скучно. И противно.
Пауза. Начинает играть.
Ах, тебе хорошо?! И тебе?! И тебе, ублюдок! Ах, по ночам вы не прислушиваетесь к проезжающим машинам! Ах, ни за что сейчас не сажают, только за дело! А я, может, хотела бы, чтобы сажали, чтобы всех вас пересажали! Может, рада была бы! Ведь в тридцать седьмом события происходили, кровь лилась, реки от трупов останавливались. Это почище гражданской войны было, почище революции. Это, собственно, настоящая гражданская война и была: народ пополам, и стенка на стенку! Одни дрожат, стучат и сажают. Другие дрожат, сидят и умирают. Доходят. Дохнут. Вы вон крестики понацепляли, иконы дома держите, -- так в христианском-то, в высшем смысле -- это ведь все равно, что они погибли. Ведь по-христиански-то жизнь главная не здесь, а (в потолок) там! Те, кто безвинно погибли, мученически -- те-то ведь спаслись. Другие души загубили, в аду горят, но и им будет прощение... когда-нибудь, когда не станет времени... А вы? Вы ведь гибнете без-воз-врат-но! Вы гниете, рабствуете, головы прячете в кусты, и души ваши отмирают, у кого были, и нету у вас органа, через который можно спастись, нечему в вас возноситься, нечему в геенне огненной гореть и прощения ждать -- не-чем! Как писал ваш кумир: один лопух на могиле и вырастет. Один лопух!..
Теряет равновесие.
(В камеру.) Это не на самом деле. Это я по роли пьяная.
Продолжает играть.
Вот вы меня сегодня втроем трахнуть пытались, подпоили -- и трахнуть пытались. Я билась, сопротивлялась... Да пожалуйста, сколько хотите, хоть сейчас, на этом вот столе, -- только и тут ведь греха не будет, так, скука одна. Гим-нас-ти-ка. Ну что, хотите? Не передумали? П'жал'ста! Шепот, легкое дыханье, трели соловья... (Начинает раздеваться.) Извините. Дальше не имеет смысла. Дальше (улыбается) партнеры нужны. Минуточку...
Бежит к дверям, проверяет, открываются ли.
(В камеру, успокаивающе.) Все нормально.
Пауза.
Не с Пиранделло -- вот с чего я должна была начать. Мой Арсений заходил как-то на репетицию, ему, видите ли, не понравилось. Это все, он говорит, политика. Либерализм. Настоящее, говорит, искусство, решает высшие, метафизические проблемы. Экзистенциальные. И не на социальном -- на личностном уровне. Это, говорит, всё марксисты выдумали и Чернышевский, будто сапоги лучше Пушкина. А я, например, при всем моем к вам уважении, даже представить не могу, какую роль сумеете вы сочинить с вашим сценаристом, чтобы я вот так же наизнанку вывернулась. Как пятнадцать лет назад в "Жаворонке" выворачивалась. Как вот в этом "Музее-усадьбе". Вы ведь, наверное, знаете: я Жанну д'Арк играла. Лучшая роль. Последний спектакль Сергея Николаевича, его потом выгнали. Он какую-то бумагу подписал. Раз подписал -- ему простили. Другой раз -- снова простили. А на третий -- выгнали. А Арсений говорит: правильно, говорит, что выгнали. Если ты, говорит, художник, нечего и в политику лезть. А мне кажется, что художник -- значит человек порядочный. А он спрашивает: Шостакович гений? Скажи, гений? Как же он письмо против Сахарова подписал? А я ему: мальчишка, сопляк! Какое ты право имеешь говорить о Шостаковиче?! Шостакович столько страдал!
Пауза.
Вы простите, у меня тут лекарство.
Идет за занавеску, возвращается с бутылкою, пьет из горлышка, вытирает рукавом губы.
Успокоительное... Нервы... А когда Сергея Николаевича сняли, все его спектакли тоже сняли. И "Жаворонка" тоже. А щиты рекламные, фотографии... свалили во дворе и... подожгли. Я стою, смотрю: там -- я... и все сбывается: я -- на костре. Фотографии корчатся, корежатся, мое лицо, вот эти вот (приподнимает юбку) ноги, а потом как... вспых-нут! Мясо по-суворовски.
Пауза.
Я, к-кажется, нем-множко пьяна. Но я себе этого не позволяю. Не-по-зво-ля-ю!
Оглядывается, поднимает шляпку.
Талисман.
Что-то беззвучно шепчет.
Вот так -- хорошо! И больше ни капли! Простите, синьор Энрико. Мне не следовало играть вам эту ерунду. Эти наши грязные, гнилые затеи. Я ведь и сама чувствую, что они гнилые и грязные. Мне Арсений, муж, говорил: ни в коем, говорил, случае! сыграй, если хочешь, "Жаворонка", а еще лучше -- Пиранделло. Ему твои страсти-мордасти ни к чему. Он хочет видеть, насколько ты профессиональная актриса. А зачем же он тогда приглашает меня? Мало ли у них в Италии профессиональных актрис? Мало? А я -- Жанна д'Арк, я на костре горела! Сгорела, говорит, чего ж теперь?.. А может, и в самом деле? Ведь сгорела же...
Пауза.
Знаете что? Давайте-ка сотрем все это начало к чертовой бабушке, и я вам тихонько и спокойненько сыграю Пиранделло. А, синьор Энрико? Договорились? Профессионально! И волки будут сыты, и овцы -- ц-целки. Ну что, стираем? Не возражаете?
Подходит к видеомагнитофону, трогает кнопки.
Нет, сама я, наверное, все же не справлюсь. Придется пригласить помощников.
Идет к двери, открывает.
(Радостно-удивленно.) Открылась! (В коридор.) Ма-а-альчики! Ма-аль-чи-ки-и!..
Замечает на наружной стороне двери клочок бумаги. Читает, показывает в камеру.
У них, синьор Энрико, видите ли, обед. Они, видите ли, скоро вернутся. Ну и пускай возвращаются. Пускай хоть вообще не возвращаются. Подумаешь! А я просто начну сначала. Правда ведь, синьор Энрико, неплохо придумано? Как, знаете, начинают сначала жизнь! А потом мы другое начало отрежем. Просто вот так. Бритвой. (Хохочет.) Главное ведь что? Главное -- на стол не вскакивать.
Берет коньяк. Пьет. Пауза.
Свинья, свинья, алкоголичка! Сказано ж тебе, дрянь: больше ни капли!
Закрывает глаза. Вытаскивает из шляпки длинную булавку. Всаживает в ладонь.
Вот сейчас хорошо. (Выдыхает.) Все! Так есть так! (Прикладывает платок к руке.) Начинаем сначала. (Улыбается.) Буон джиорно, синьор Энрико. Соно мольто лиэта ди фарэ ла суа коношенца. Хотя, когда вы будете смотреть эту пленку, у вас вполне могут быть утро или ночь. Ой, простите!
Берет бутылку, прячет за занавеску.
Кто-то оставил. Тут ребята работают, техники. Пролетариат. Попивают, наверное, помаленьку. Но это ничего, не страшно. А рука (показывает ладонь) ...руку я в автобусе. Поранилась. Итак, я сыграю сейчас отрывок из итальянской пьесы итальянского драматурга Пи-ран-дел-ло. Но -- на русском языке. У вас, однако, будет переводчик, так что так есть так. Роль называется Падчерица. Как девочка моя -- падчерица. А если надо -- вы не беспокойтесь, я и по-итальянски выучу. Тэл ми, дарлинг... Хорошо получается? То-то! (Вспомнив.) Да! я уже говорила, как я люблю ваши картины? какой вы замечательный художник? Говорила? Вы -- удивительный! вы -- гениальный! вы самый гениальный режиссер на свете! Главное: очки, белый костюм... Ну, в общем: отрывок.
Внезапно хохочет.
А потом я тут говорю: ах, говорю, моя страсть! Если б вы только знали мою страсть к нему! Держи себя прилично, прекрати этот дурацкий смех! Это Борька играл, такой толстый был, внушительный. А сам педераст. Нет, вы только подумайте: толстый, а педераст. А я педерастов, между прочим, очень даже люблю. Они верные. На них положиться можно. Они за каждой юбкой гоняться не станут и никогда тебе с женщиною не изменят. Я даже хотела бы, чтобы у меня муж был педераст. Но все как-то не получается. У меня ведь два мужа было, а Арсений, второй -- на шесть лет моложе. Так вт, Борька: держи себя, говорит, прилично, прекрати этот дурацкий смех! А я вот тк вот смеялась. (Снова хохочет.) Ну, в общем, я ему отвечаю: тогда, мол, хотите, я покажу вам, как, мол, я умею петь и танцевать? Этому я обучилась... -- ну и так далее. А потом я должна была вскочить на стол, который отрежет мне голову... бритвой... Вот, как будто вскочила.
Подпрыгивает на месте.
Ле шинуа сонт эн пёпль малэн = дэ Шанкэ а Пекэн... Ну, в общем, я тут пою, танцую, а они вокруг стоят, кричат... Нелька Баранова... знаете ее? Ей в прошлом году заслуженную дали. РСФСР, конечно. Она кричит: сумасшедшая, сумасшедшая! А Вася так смешно "браво" орет: браво-брависсимо! Это вы должны понимать, это по-итальянски. А Виктоша, бедненькая, царствие ей небесное...
Крестится, плачет.
Виктоша говорит: тише, тише вы! дайте послушать!
Снова крестится.
Я вот крещусь, а вообще-то какая я верующая? Только название одно. Арсений говорит: ты, говорит, даже смысла литургии не знаешь. Сам-то у меня Арсений верит, только странно как-то, по-собачьи. У нас собака есть, для девочки купили, чау-чау. Тошкой звать. Вот она иной раз сядет около дивана и смотрит. Арсений говорит: вот, говорит, если есть собаки, значит и Бог есть. Потому что откуда ж иначе такие глаза? И вообще... Люди, конечно, тоже иногда умеют смотреть, но что человек -- царь природы -- это мы привыкли, это мы с рождения выдолбили. А на собаку взглянешь и сразу поймешь, что не может Бога не быть. Правда, церковь он не признаёт. Особенно нашу, православную. Нету, говорит, в ней гордости. Независимости. А мне, например, в церкви хорошо. Как вспомню Виктошу в гробу, самой тоже так спокойно делается. И тоже хочется лечь, и чтоб пели над тобою, и ладаном чтоб кадили... А Сергей Николаевич сидит в зале, за столиком, молодцы, говорит, прекрасно! А рядом с ним лампа, света кружок, чай в стакане коричневый. Давай, Вера, кричит мне, давай свой монолог! -- ну и я уж выдавала как могла. Там у нас двое детей на сцене было, ну, вы ж знаете пьесу... Дочка завтруппы, а парнишка я уж и не помню чей. В общем, славное было время, и спектакль славный. Даром что Пиранделло. Нет, вы представляете: мы все заходим за занавеску, включается свет, мы стоим тенями. Директор занавеску срывает, а за нею -- ни-ко-го. Пус-то-та! Вы не помните, я открывала дверь?
Идет к выходу.
Я боюсь, чтоб меня не заперли. В темной комнате. А из-под двери -- лучик надежды. (Поет.) Синенький скромный платочек = падал с опущенных плеч. = Ты говорила, = что не забыла...
Проверяет дверь, снова щелкает замком.
Вот, значит. Отрывок. А еще я вам прочту стихи. Я их никогда не читаю, но вам, синьор Эдуардо... тьфу, Эдуардо! Синьор Эн-ри-ко! Энрико! Синьор Эдуардо -- это мой муж. То есть, мой муж -- Арсений, а это мой первый муж. Эдуард Аркадьевич. Эдик. Эдичка. А стихи, между прочим, только это т-с-с... никому!.. стихи, между прочим, сочинила я сама. Они, конечно, плохие, мне и Арсений говорил, что плохие, и Печников, -- зато от чистого сердца. А Цветаеву вашу валютную я вам читать не стану, не дождетесь! Пусть ее вам кто другой читает. Нелька пусть Баранова читает! Или ассистенточка. Которая с Арсением... хы-хы-хы... хо-хо-хо... кофе пила. В Третьяковку ходила. В Третьяковскую галерею. Я думаю, времени они зря не теряли. Итальяночки, я знаю, хорошенькие, темпераментные. Мо-ло-день-ки-е! А что? Полюбил, разлюбил. Сердцу, как говорится, не прикажешь. Был у меня в молодости один... юноша... Так что, будете слушать мои стихи или нет? Только чур -- не перебивать! Не-люб-лю!
Идет к занавеске, глотает коньяк.
Называется "Актриса". Это я не про себя сочинила, а так... вообще. (Читает с выражением.) Дикая бездонность темперамента = затаилась в сухости двух глаз. = Нету ни порядка, ни регламента... (Долгая пауза.) Где же спас?! = Подошла (пауза), взглянула в отражение... (Долгая пауза.) Как люблю я это страстное лицо! (Странно хихикает.) Отпечатки горнего парения = и земные ласки (пауза) под-ле-цов! Да, подлецов! Все -- подлецы! Я никому не верю. Эдичка уезжал -- квартиру под корень вычистил. Даже люстры поснимал. Я возвращаюсь с гастролей, а из потолка две проволочки торчат. А под ними -- тряпки мои на полу валяются. И ведь я ж чувствую: он на эти мои тряпки Алку с восьмого этажа водил. Не постеснялся. А я потом на химчистку пол-зарплаты просадила. Противно.
Пауза.
Или в театре у нас этих парочек! Семейных! Ах-ах! Сю-сю-сю! Только на гастроли отъедем -- тут же блядовать начинают. У одного у нашего жена родить вот-вот собирается. Он ее своей матери оставил, стерве, а сам... А она ведь чувствует! П'жал'ста: мертвый ребеночек. Бугаю-то этому что? Не он ведь рожает! Или Иван, Холмогоров! На съемки едет, кинозвезда! Тк уж с женою со своею прощается, так трогательно, так мило. Прямо тут картину снимай, не отходя от кассы: "Повесть о верной любви". Ну, думаешь, просто сдохнет к вечеру от разлуки. А в купе у него уже блядь сидит, дожидается. Так есть так. Грязь, грязь, пакость! Музей-усадьба. Арсений, муж, он ведь тоже блядует! Я его не поймала ни разу, за руку не схватила, а ведь блядует, сучий кот! Потому что я за всю жизнь ни-од-но-го мужика не видела, чтобы не блядовал! Нашел себе какую-нибудь молоденькую. Ассистенточку... Зачем? Зач-чем все это надо? Вот вы мне ответьте: зач-чем? Молчите? То-то же! Крыть-то нечем! А как вы все Виктошу в могилу свели? Не прощу, никогда не прощу! Да чего это я перед вами распинаюсь как дурочка? Я стихи вам читаю? -- вот и слушайте стихи! И нечего мне в душу лезть. Я уж там сама как-нибудь разберусь, я Богу отвечу...
Читает.
Отпечатки горнего паренья = и земные ласки под-ле-цов! = Я измучилась! О, дайте же мне роли! -- это я не про себя! Никогда в жизни не побиралась и не дождетесь! Это вообще! Про Актрису... С большой буквы! Я измучилась! (Многозначительная пауза.) О, дайте же мне роли! = Дайте же мне сильных ощущений! = Я любить могу до дикой боли, = я страдать умею -- без сомнений!
Пауза.
Ну как? Прошла я вашу пробу или не прошла? Сцену я вам сыграла? Сыграла. "Ворону и Лисицу" прочла? Прочла! И еще и поговорили. Только я вам, синьор Энрико, так скажу: глупость все это и ни к чему. (Шепотом.) Меня ведь все равно сниматься к вам не-вы-пус-тят. Муж-то мой, Эдик, знаете... у-е-хал. Через Израиль. У нас ведь только через Израиль выпускают, по другому нельзя. А с Израилем нет дипломатических отношений. Санитарный день. Он мне из Америки вызов прислал, гостевой, с девочкою повидаться. (Открывая страшную тайну.) Девочка-то моя не от Арсения, от этого, от Эдика. Арсений потому и папою не разрешает себя звать. Он, правда, любит ее как родную, но папою звать -- ни-ни! Я документы все собрала, а мне полгода -- ни ответа, ни привета. Ну и пошла в ОВИР. Очередь там -- до вечера. А публика! Вот бы вам кого в кино вашем снять! Сразу бы Оскара заработали! В общем, нет, говорят, не выпустим. Никогда мы вас к нему не выпустим. Он, говорят, изменник родины, он через Израиль уехал, а с такими гражданами у нас разговор простой. Мать вот, говорят, умирать у него будет -- а все равно не выпустим. Ни ее не выпустим, ни его к ней не впустим. Так что даже не надейтесь. И ведь кто говорит? Баба! Моих лет! Симпатичная такая, румяная. И дети, наверное, есть. Капитан Голубчик. Сами-то ведь, говорю, тоже когда-то умирать будете. А она как заорет: я вам не позволю оскорблять при исполнении! -- и выгнала. Вы мне, говорю, хоть бумажку дайте, что отказываете, а она: вон отсюда, на пятнадцать суток захотела, хулиганка! Ты, орет, пьяная! А сколько я там выпила?!. И что я, дура, сразу с ним не поехала? Думала, мол: актриса! Чт, мол, мне, думала, в чужой стране делать, в чужом языке? А какая я актриса? У меня за восемь лет -- ни одной роли. Санитарный день.
Смеется. Идет за занавеску, допивает коньяк. Бросает пустую бутылку.
В кино меня тоже не снимают. Так. Массовка. Или подружка подружки героини. Или член бригады коммунистического труда. Была-а, правда, одна картина, которую специально на меня делали. Так она-то ведь на полке. А может, и не на полке уже, может, смыли давно. А что? Очень даже свободно. Как дерьмо с унитаза. Экономия серебра. Санитарный день. Даже странно, что вы узнали обо мне...
Пауза.
А действительно, откуда вы про меня знаете? Ну, я понимаю. Те кто помнили меня... Кто мою Жанну смотрели. Сейчас, впрочем, и эти не узнат. А вы-то откуда? Вы ведь не видели меня никогда! Не-ви-де-ли!
Пауза.
А-а-а... Я-а-асно-о... Это он вас уговорил, чтобы меня отсюда вытащить! Эдик! Эдичка! Он по девочке соскучился и вас уговорил! И денег вам дал, наверное. Я ведь знаю: у вас там кого хочешь купить можно. А я-то думаю: откуда это он про меня узнал? Очки! белый костюм!.. Только просчитались вы с ним, оба! (Хохочет.) Ничего не выйдет у вас! Девочку-то мою все равно не выпустят, если б даже меня вы вдруг и купили. Девочку-то заложницею оставят. А одну меня, как вы думаете, синьор Энрико? -- одну меня станет Эдичка мой покупать? (Демонстрирует себя.) После того, как люстры поснимал? Станет? Да я, может, и сама не поеду! Никогда ни перед кем не унижалась и на старости лет начинать не собираюсь!
Поднимает бутылку, выкапывает на язык последние капли.
Кончилась? Жа-алко. А мой-то, Арсений, болван, прибежал: ах, ты понравилась самому синьору Энрико! Ах, он собирается тебя снимать! (Кривляется.) Ах, моя страсть к нему! Если б вы только знали мою страсть! Да шли бы вы вместе с ним... Он меня, видите ли, снимать собрался в своем сраном кино! Ах, какая честь, какая радость! Буон джиорно, синьор Энрико! (Раскланивается.) Буон маттино. Буона нотта, каро синьорэ! (В объектив.) Ну, чего? Чего уставился? А хочешь -- я тебе секрет скажу? Х- хочешь?
Нагибается за бутылкой, подносит к камере.
Во, видишь, что это такое? Успокаивающее, да? Лекарство?
Пауза.
Коньяк это, а не лекарство! Что, не нравится? А мне -- нравится! Хочу и пью. И ни у кого спрашиваться не буду. А если мне страшно, когда не пью? Если мне повеситься хочется? Такую вот -- будешь снимать? Тогда -- снимай. Я тебе веселенькие съемки устрою.
Хохочет.
Деньги от Эдика получил -- вот и снимай. У тебя ж выхода другого нету! А то: ах, дорогой синьор Энрико! ах, я вам сейчас сыграю отрывок! ах, я вам "Ворону и Лисицу" расскажу! Да срать я хотела на ваш отрывок и на вашего Пиранделло! Я, может, Жанну д'Арк играла! Одна, может, без замен, триста два спектакля! Вся Москва, может, с ума сходила! Ростропович цветы за кулисы приносил! Я б у вас за такую роль давно бы миллионершею была, а не сто тридцать в месяц получала! И за лишней десяткою по массовкам бы не таскалась! Ты думаешь, это моя юбка? Моя?! Да у меня ни одной тряпки приличной нету! Это я у суки, у Нельки Барановой взяла, для записи вашей сраной! Не нужна мне ваша юбка, срать я на нее хотела...
Сдирает юбку, топчет, опускается на пол, на юбку, плачет.
А где моя шляпка? Талисман. Г-где ш-шляп-пка?
Шляпка на ней, но Вера не помнит этого, оглядывается. Пауза.
(Тихо, почти трезво.) Простите меня, синьор Энрико. Вы -- гений. Правда-правда, вы настоящий гений. А я дрянь и алкоголичка. Я -- пустое место. Вы только позовите меня, пальцем только поманите. Я за вами башмаки носить буду.
Пауза. Всхлипывает.
У нас ведь с театром очень плохо. Санитарный день. Сергея Николаевича выгнали к чертовой матери, он в больницу попал. Пятеро главных сменилось, двое из провинции. А он сейчас в академическом бульварные пьески ставит для народных артисток. Пиранделло. А как здорово было двадцать пять лет назад! Вся шваль в углы забилась, будто ее и не было никогда. Мы по ночам репетировали. Молодые драматурги пьесы нам носили. А сейчас кто у вас, на Западе, кто в психушке, а кто -- еще хуже. Но тс-с-с... не будем называть фамилий, синьор Энрико. Арсений мне так говорит: нам, говорит, всегда кажется, что в молодости лучше было -- это, говорит, потому, что мы сами тогда лучше были. И верили, что все из нас получиться может. А сейчас уже видим, что получилось именно. А ты, говорит, делай свое дело и не обращай внимания. Ты, говорит, программу "Сказки Андерсена" готовь. А на кой мне сказки этого вашего сраного Андерсена? Он бы мне еще Пиранделло предложил! Я ведь знаю: это чтоб я не пила. Он, видите ли, не выносит, когда я пьяная. Я ему, видите ли, не нравлюсь.
Пауза.
А он мне -- нравится, он меня спросил? Он мне нравится? Он сам, бля, такой чистенький! Такой благородненький! Шепот, легкое дыханье, трели, бля, соловья... Блевать хочется! Не-на-ви-жу! Ты, говорит, посмотри, что ты с девочкою делаешь! А я говорю: а я ничего, я в порядке. Мы с нею как-нибудь сами разберемся. Ты-то, говорю, куда лезешь? Девочка-то не-тво-я!
Хохочет.
Я, может, за девочку на Страшном Суде отвечу, а ты-то тут при чем?
Пауза.
А Виктошенька... Виктош