Он ушел через двор, а я поднялась в отделение. В районном овире меня приняла полная блондинка с приятным лицом - майор милиции. Явно за сороковник, но глаз живой, грим наложен более чем умело, руки красивые, ухоженные. - Документиков-то не хватает, чтобы начать оформление, Татьяна Николаевна, - говорит она и открывает мое дело. - Вот давайте вместе проверим. Свидетельство о браке, приглашение в Швецию, анкеты, характеристики... Справка из туберкулезного диспансера, из психиатрического, кожно-венерического... Идем дальше. Согласие матери - Зайцевой Аллы Сергеевны, заверенное у нотариуса... Имеется... А где согласие вашего отца? А, Татьяна Николаевна? Меня словно с десятого этажа сбросили! - Какого еще отца?! Я всю жизнь с мамой прожила!.. Нет у меня никакого отца и не было. - Татьяна Николаевна, нужно объяснять, что дети обычно рождаются при некотором соучастии мужчин? Вот вы и должны предоставить нам согласие вашего отца, нотариально заверенное в его присутствии, что материальных претензий он к вам не имеет и дает свое родительское согласие на ваш выезд за рубеж. - О, черт, черт побери! - взвилась я. - Но он же с нами больше двадцати лет не живет! Все волокла на себе моя мама! Всегда и везде. Мы от него копейки не получили! Клянусь вам!.. - Охотно вам верю. Но тем не менее... - А если он умер?! Что тогда? - Ваш отец - Николай Платонович Зайцев, пребывает в добром здравии и проживает по адресу... Майорша взяла со стола листок бумаги и протянула его мне. - Вот, пожалуйста. Мы предвидели этот разговор и разыскали адрес вашего папаши. И поторопитесь, Татьяна Николаевна. Если вы затянете со сдачей этого документа, то большая часть остальных, по истечении времени, потеряет силу, и вам придется начинать почти все сначала. Это очень затормозит получение визы и паспорта. При положительном решении вашего вопроса. - А может быть еще и отрицательное решение? - спросила я. - А как же? - улыбнулась майорша. Ехала я по этому адресу в такой ярости, что когда такси остановилось, то выскочила, забыв расплатиться. - Эй! - крикнул водила. - А деньги?! Я бросила ему треху, извинилась, и он укатил. Сверила номер дома с записью в овировской бумажке и стала искать квартиру семьдесят шесть. Прошла первый двор - нету. Второй двор - тоже нет... Смотрю, откуда-то выходит тетка с детской коляской. В коляске штук пятьдесят бутылок нагружено. Водочные пополам с портвейновыми. И тетка их так заботливо укутывает какой-то хламидой, чтобы видны не были. - Не скажите, где квартира семьдесят шесть? - Спрашиваю. - К Зайцевым? - Да. - Иди в третий двор. Там в уголке за мусорными баками дверь. Несколько ступенек вниз - там и Зайцева. Доктор, что ли? - Нет. - Из собеса, видать, - решила тетка и покатила коляску. Прошла в третий двор, нашла дверь за мусорными баками. На лестнице - ни зги не видать, чиркаю зажигалкой, ищу. Вот она. Мелом на двери написано. Кнопки звонка и в помине нет. Я давай стучать... Это в самом-то центре города-героя! Между "Пассажем" и музкомедией! Русский музей напротив, филармония сбоку, "Европа" рядом, иностранцы шастают! Хоть бы их постеснялись! Ну прямо "за державу обидно", как в том фильме... Черт бы вас побрал с вашим центром!.. Открывает мне какой-то старик в жутком нищенском виде. На руках маленький полуголый ребенок. За стариком еще двое - пацан лет шести и девочка лет девяти. Тоже не приведи господь во что одеты. - Опять на лестнице света нет? - приветливо спрашивает старик. - Нет, - говорю. - Проходите, доктор. Вы извините, но нам сказали, что вы будете только во второй половине дня. - Я не доктор. Мне нужен Зайцев Николай Платонович. - А, так вы из собеса!.. Я и есть Зайцев Николай Платонович, - говорит старик и кричит в глубину своей кошмарной квартиры: - это не доктор, Люсенька! Это ко мне товарищ из собеса пришел! И протягивает маленького ребенка девочке: - Ларисочка, возьми Стасика. Идите в комнаты, поиграйте. Только тихо, чтобы мамочку не напугать. А я с тетей на кухне поговорю. Ну-ка, быстренько... А я смотрю на них и думаю: "Господи! Это же мой отец!.. Моя сестра... Мои братья... Какая же нищета, какая чернуха может быть в наше время?! Кошмар... И почему он такой старый?.. Он же всего на три с половиной года старше мамы. Ему сейчас должно быть только пятьдесят четыре... Нет! Это ошибка, ошибка! - Вы, действительно, Николай Платонович Зайцев? - Вам паспорт?.. Сейчас, сейчас принесу. Он еле-еле проковылял в комнату, держась руками за стенку. - Да, нет. Не нужно. Что у вас с ногами? - Будто не знаете! Полиартрит же. Вы же мне по инвалидности пенсию платите. Собес же! - Я не из собеса. Старик остановился, замер, изумленно повернулся ко мне: - Вот так клюква... А откуда же? Потом мы сидели на кухне, и я боялась даже прикоснуться к столу -- так все было нечисто, липко, запущено. - Чего же ты зубы-то себе не вставишь? - вглядывалась я в него. - Все как-то времени нет... - улыбнулся он, вытирая слезы. - Причем мне как инвалиду второй группы это бесплатно положено. - И не бреешься. - Это я только дома. А когда на работу или в люди, обязательно. - Работаешь? - А как же? Вахтером в трамвайном парке. Сутки через трое. Очень удобно. Это еще счастье, что у меня инвалидность с правом работы. Так что мы живем неплохо... - Я вижу. - Мне главное - Люсю поднять. А то она все лежит, лежит... Как Стасика родила, так и не встает. Врачи говорят - мозговые явления. А мама как? - Тебе-то что? - Ну, так... Из комнаты были слышны приглушенные несмелые детские голоса. - Ноги сильно мерзнут, - сказал отец. - При артрите очень нарушается кровообращение и все время мерзнут ноги... - Слушай, - сказала я ему. - Я тут замуж собралась... - Ой, доченька! Поздравляю... - Во-первых, я тебе не "доченька", а во-вторых, мне твои поздравления, как зайцу - триппер. Я выхожу замуж за иностранца и уезжаю жить за границу. И мне нужно, чтобы ты подписал бумагу в нотариальной конторе, что материальных претензий ко мне не имеешь и не возражаешь против моего отъезда. - Дела... - удивился он. - За границу. Вот так да!.. Значит, ты покидаешь родину? А как же мама? Ты об ней подумала?.. - Ты много о ней думал! - Мне захотелось его убить. - Ой-ой-ой... Тут без пол-литры не обойтись. Выпьешь рюмочку? - Я не пью. - И правильно, детка. Но это моя собственная - чистый сахар, палочка дрожжей и никакой химии. Когда еще встретимся? Я посмотрела на него, и мне показалось, что он сейчас снова расплачется. - Черт с тобой, - сказала я. - Наливай. Он проворно достал откуда-то мутноватую захватанную бутылку, две кошмарные копеечные рюмки и прикрыл дверь кухни. Наполнил рюмки и разрезал одно яблоко пополам. - Ну что ж, - сказала я. - Давай выпьем, "папочка". Давай выпьем с тобой, Николай Платонович Зайцев, за то, что ты, сукин сын, старый кобель, бросил нас двадцать три года тому назад и ни разу у тебя сердце не защемило - как там поживают твоя бывшая жена Алла Сергеевна и дочь Татьяна Николаевна. Давай выпьем это твое вонючее пойло за то, что ты еще троих детей настрогал, а кормить их не научился, чтобы хоть под конец твоей никчемной жизни они выросли нормальными ребятами, а твоя жена поправилась бы! Я выпила, а он снова стал плакать. - Пей! - сказала я. - Сам же хотел выпить. Какая тебе разница за что пить? Он испугался и выпил. Судорожно вздохнул, поднял на меня полные слез глаза, проговорил трясущимися губами: - Что же это вы все такие жестокие?.. - С волками жить... - сказала я. - Давай, одевайся. Поехали к нотариусу. - Зачем? - То есть как "зачем"?! Чтобы ты там заявил, что против моего выезда не возражаешь и материальных претензий ко мне не имеешь! Я увидела, что он снова взялся за бутылку, и прикрыла свою рюмку ладонью. Он налил только себе и вдруг улыбнулся беззубым ртом: - А если имею? - и выпил. - Материальные претензии? - Ты... Ко мне?! - я смотрела на него во все глаза. - Ты?! Да я тебя в порошок сотру, гад ты этакий... - И никуда не уедешь, - он наглел с каждой секундой. - За все в жизни надо платить, Татьяна. На мгновение мне показалось, что это сон, - и стоит только мне открыть глаза... Он сидел передо мной - грязный, небритый. Пьянехонький с двух паршивых рюмок, - и смотрел на меня победительно и непреклонно. Я даже задохнулась от омерзения и ненависти, но взяла себя в руки и почти спокойно спросила: - Сколько? - Это как посмотреть... - ухмыльнулся он. - Сколько? - Я понимала, что он взял меня за глотку. Он показал мне три растопыренных пальца. - Рубля? Червонца? Сотни? - Тысячи, - сказал отец и налил себе третью рюмку. Уже совершенно не соображая, что сейчас произойдет, я потянулась к бутылке, чтобы засветить ему ею между глаз. Он четко разгадал мое движение и в ужасе отпрянул к стене, закрываясь руками. Но в это время дверь приоткрылась, и девятилетняя Лариса с маленьким Стасиком на руках сказала: - Папа, помоги. Там мама по "большому" в туалет хочет. А у меня Стасик. И Димка плачет... Из меня словно воздух выпустили. Я обессилено плюхнулась на стул. Кося на меня глазом, отец выскочил из-за стола и, жалко улыбаясь, суетливо проговорил: - Одну секундочку... А то, знаете, она под себя ходит... Потом убирать, белье замачивать. Вы уж извините меня, пожалуйста. - Ладно, - сказала я и встала из-за стола. - Я привезу вам то, что вы просите. Мне на это нужно несколько дней. - Хорошо, хорошо... - забормотал отец, и мне показалось, что в эту секунду ему гораздо важнее немедленно бежать к жене, чем получить с меня деньги. - Пройдемте, пожалуйста. Уже из коридора он прокричал в комнату: - Люсенька! Секундочку!.. Я только товарища из собеса провожу! - Где?! Где я ему достану столько денег?! - орала я уже в состоянии истерики Кисуле и Гулливеру. Десять минут назад я примчалась к ним на "хату", которую они на паях снимали у уехавшего инженеришки. Девки ходили по квартире немытые, нечесаные после бурной "рабочей" ночи и долгого дневного сна. "Хата" была, как и все "хаты", предназначенные для свиданий проституток с клиентами: отдельная, однокомнатная, почти без мебели, с большой и низкой тахтой, или, как говорят, "станком", журнальным столиком и обшарпанным креслом. Зеркало у тахты, на стене японский календарь с голыми девочками; ванная с облупившимся кафелем и лучшей косметикой мира, около треснувшего унитаза рулон американской розовой "пуховой" бумаги. Загаженная пятиметровая кухня с двухконфорочной плитой вся уставленная бутылками из-под всех возможных и невозможных напитков. Валяются пустые банки из-под пива "севн-ап", "швепса" и "джинджер-эля"... А в изголовье тахты обязательный двухкассетный "Шарп" с набором самых современных пленок. - Погоди, не ори, - сказала Кисуля. - Сколько нужно? - Три! Три штуки он запросил!.. - крикнула я в ярости. - Мог бы и больше, не ты первая, - тихо сказала Гулливер и показала глазами на Кисулю. - Помоги, Кисуля!.. - взмолилась я. - Что же, у тебя "капусты" нет? - не поверила мне Кисуля. - Ты же последний год молотила, как лошадь. - Откуда. Я же не жмусь, как ты. Да, у меня было одиннадцать штук! Так четыре я тебе отстегнула за шубу, две себе оставила на жизнь, а пять положила в сберкассу на мамино имя, чтобы она потом без денег не сидела, когда меня здесь не будет! И все! И наличманом у меня сегодня полторы и хрен с прованским маслом!.. С материной книжки мне теперь не снять, в больнице ни у кого рубля лишнего нет. А нужно еще три тысячи доставать. И жить до зимы!.. - У меня денег нет, - твердо сказала Кисуля. - У меня все в облигациях трехпроцентного займа, а через две недели розыгрыш. Я не могу рисковать. - Гулливер! Симка!.. Ну, поскреби по сусекам, - униженно попросила я. - Выберусь "за бугор" - сочтусь... - О чем ты, Танька! У меня все в валюте, я уже сколько не сдавала ее. Одного моего приемщика уголовка замела, сама сижу - трясусь. Второй - вот-вот загремит. У меня "деревянных" - кот наплакал. И на машину внесла - четыре сверху пришлось кинуть. Да разве я... - Что делать, девки? Что делать? - Я была в полном отчаянии. - Что ты дергаешься, как свинья на веревочке? - Жестко сказала Кисуля. - Чего ты побираешься? Сама заработать не можешь? Выставка медицинского оборудования со всего мира приехала, пушники на аукцион собрались, работы в городе навалом, а ты тут казанскую сироту разыгрываешь?! Дерьмо собачье! Чище всех хочешь быть? Замуж вышла? - Ты в своем уме?! - закричала я. - Один привод, и для меня вообще все накроется!.. - Кто тебя просит по гостиничным номерам шляться? Бери ключ от "хаты", плати нам полтинник в сутки и молоти себе на здоровье. Что для подруги не сделаешь... Гулливер ошарашено взглянула на Кисулю, сказала: - Девчонки, я пойду на кухню, кофейку замостырю... И смылась. Меня снова брали за глотку. Теперь - подруги. - Значит, с меня полсотни в день? - усмехнулась я. - А в месяц за "хату" двести? - Двести пятьдесят, - холодно поправила меня Кисуля. - У тебя же экстренный случай. Дорога ложка к обеду. - Кому я валюту потом сдам? Я уж все концы растеряла... - Валюту я у тебя сама приму в лучшем виде, - рассмеялась Кисуля. - Господи... Что же я маме скажу, Эдику? - Скажешь, что тебя как образцовую медицинскую сестру срочно забрали на десятидневные военные сборы. Тем более что это будет почти правда. В интуристовском крыле аэропорта Эдика провожали мама и Лялька. Лялька глазела по сторонам, а мама горячо говорила Эдику: - Раз медицинский работник - значит, военнообязанный. Раз военнообязанный - значит, должен проходить какую-то там свою военную учебу. И раньше это было, но чтобы так экстренно!.. Эдик! Я очень волнуюсь - это не может быть из-за напряжения во внешнеполитической обстановке в мире? - Нет, мама. У нас тоже так делают. Даже полицию ненадолго призывают в армию. Не волнуйтесь, мама. Скоро это все кончится. Мы будем ездить к вам, вы будете приезжать к нам... Они обнялись, поцеловались, и мама погладила Эдика по голове. - Я ее очень люблю, - тихо сказал Эдик. - Пусть она сразу же мне позвонит в Стокгольм, как вернется... Когда мой муж Эдвард Ларссон, сидя в самолете скандинавских линий, взмыл в воздух и растворился в низкой облачности, Лялька томно проговорила: - Я тоже туда хочу... Но мама не обратила никакого внимания на Лялькины слова. Она цепко схватила Ляльку за руку и резко повернула к себе: - Где она? Немедленно посмотри мне в глаза! Я тебя спрашиваю: где она болтается уже третьи сутки?! Самое ужасное, самое отвратительное, что в постели мне с этим прошлогодним японцем сегодня было гораздо лучше, чем с Эдиком! Я презирала себя, проклинала последними словами, но ничего не могла с собой поделать. С этим чертовым итиро кенэда мне не нужно было устраивать спектакли со стонами, вздохами и криками, которыми мы обычно подхлестываем клиентов и, честно говоря, сильно сокращаем время свидания с ними. Ибо в нашей профессии время ценится очень дорого. С ним мне не надо было ничего имитировать. - У меня никогда не было такой женщины, как ты... Японцы вообще очень ласковые и нежные ребята. А этот особенно. Гулливер и Кисуля разыскали мне его в тот же вечер, несмотря на то, что я ни хрена не помнила ни его имени, ни фамилии. Первые двое суток очень трудно было после перерыва втягиваться в английский язык. Потом в башке у меня приоткрылись какие-то створки и я довольно сносно залопотала. - Таня-тян, не мог бы я сделать тебе какие-нибудь презенты из вашей "Березки"? - Нет, итиро, нет. Я теперь замужем и все равно не смогу принести их домой. Замужем, понимаешь?.. Поэтому мы и сидим здесь с тобой, как в тюрьме. - О, какая прекрасная тюрьма!.. С тобой я согласен провести в тюрьме всю оставшуюся жизнь! Как это у Киплинга?.. "День-ночь, день-ночь, мы идем по Африке. День-ночь, день-ночь, все по той же Африке... Только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог..." На допингах он, что ли? Проклятый джапан!.. Днем, когда итиро был на торгах пушного аукциона, а я валялась на тахте и разглядывала старый французский журнал мод, под окном раздались два коротких автомобильных гудка. Я выглянула, увидела машину Кисули и пошла открывать дверь. - Ну, что? - спросила Кисуля. Они привезли мне какую-то жратву, и Гулливер доложила: - Лялька тебя прикрывает по всем дыркам. И дома, и на работе. Когда они Эдика провожали, Алла Сергеевна ее в аэропорту так прихватила, что деваться было некуда. И то Лялька не раскололась! Классный ребенок!.. - Держись, Танюха, - сказала Кисуля. - Завтра аукцион закрывается и... Гуляй на все четыре стороны, мужняя жена. Чао! Послезавтра мы за тобой заедем. Готовь бабки!.. На следующее утро я заглянула в ванную к итиро и спросила: - Чай? Кофе? Итиро посмотрел на меня через зеркало и ласково улыбнулся: - Доброе утро. Чай, если позволишь. Он уже закончил бриться, и я обратила внимание на то, как он тщательно промывал свою кисточку для бритья. Я даже задержалась в дверях и проследила, как ловко и аккуратно он укладывает в несессер свои бритвенные и умывальные принадлежности. - Чай, пожалуйста, - повторил итиро, думая, что я не поняла. - Да, да... Конечно, - очнулась я и пошла на кухню. Сидя за столом, уже затянутый в галстук и крахмальную рубашку, итиро пил чай с солеными крекерами и смотрел на меня неотрывно. Я чего-то вдруг засмущалась, нервно поправила волосы и плотнее запахнула Кисулин халатик. И сказала, чтобы хоть что-то сказать: - Твои коллеги в "Астории" совсем тебя потеряли. Наверное, очень нервничают... - Нет. Они умные и деловые люди, - улыбнулся итиро. - Они каждый день видели меня на аукционе и знают, что со мной ничего не случилось. А те пять ночей, когда я не был в отеле, касаются только меня одного. И тебя, Таня-тян. - Как у вас все разумно, - слегка раздраженно заметила я. Он почувствовал мое раздражение и ласково взял за руку: - Я понял две вещи, Таня-тян, что мы с тобой, к моему великому сожалению, больше никогда не увидимся, и то, что тебе очень нужны деньги. - Правильно понял. - Сколько? - Три тысячи рублей, - усмехнулась я. - Но у меня нет таких рублей... А в долларах? - Дели на четыре. - Семьсот пятьдесят? - Да. - Может быть, тебе нужно больше? - Нет. Только семьсот пятьдесят, - мне хотелось поскорее закончить этот гнусный разговор и остаться, наконец, одной. Итиро молча достал из пиджака бумажник, отсчитал семьсот пятьдесят "зеленых" и положил на стол. Потом вытащил из-под стола свой кейс, с которым приезжал ко мне на "хату" из гостиницы, положил его на колени, открыл и достал оттуда очень красивые часы, усыпанные маленькими алмазиками. И протянул их мне. - Я все-таки рискую тебе подарить на память вот эти часы. Это последняя модель для очень состоятельных женщин. Гордость Японии. Я не слышала, как сигналила Кисуля с улицы, как они с Гулливером открыли дверь своим ключом, не слышала, как они вошли в квартиру. В комнате на всю катушку гремел "Шарп", а я лежала в горячей ванне со стаканом чистого виски в руке и приканчивала стоявшую рядом бутылку. Я уже совсем плохо соображала, и поэтому, когда в дверях ванной появились Гулливер и Кисуля с теннисными ракетками в руках, свеженькие, еще не утратившие здорового возбуждения от игры на корте, от хорошей погоды, от общения с нормальными людьми, я только смогла приветственно поднять стакан и, глупо ухмыляясь, сделать глоток в их честь. - Так-с... Это уже что-то новое, - сказала Кисуля. - Семьсот пятьдесят баксов... - еле выговорила я заплетающимся языком. - Там... В кухне. На столе. Я их даже не трогала... Гулливер оттолкнула Кисулю, влетела в ванную и вырвала у меня из рук стакан. Она выплеснула его в унитаз и туда же отправила остатки виски из бутылки. И остервенело стала вытаскивать меня из воды. Но в этом я ей помочь уже не могла... - Жри, кретинка! - орала Гулливер и совала мне в нос яичницу. - Жри, идиотка!.. Алкоголичка! Пей кофе сейчас же!.. Ну надо же?! То она, как целка-недотрога, капли в рот не берет, а то вдруг нажралась ни с того ни с сего, как ханыга. Ешь! Кисуля сидела в кухне напротив меня, на том самом месте, где утром пил чай с крекерами итиро кэнеда. Перед Кисулей лежали доллары и рубли, плоский электронный калькулятор, шариковая ручка и клочок бумаги. - Ты просто обязана хоть что-нибудь съесть, - повторила Кисуля и взялась за карандаш. Я сидела за столом, завернутая в махровую простыню, и меня трясло. Гулливер чуть не насильно впихнула в меня кусок яичницы, и мне тут же стало плохо. Я замычала, пошатываясь, встала из-за стола. Симка подхватила меня и потащила к унитазу. Меня вырвало. - Очень хорошо! - кричала из кухни Кисуля. - Пусть травит, пусть травит!.. И рожу ей холодной водой умой, Симка! Когда я совсем пришла в себя и ко мне вернулась способность соображать и двигаться, Кисуля пододвинула ко мне пачку советских денег и сказала: - Забирай бабки. Здесь ровно две штуки. - Что?! - Ну, две тысячи рублей. Смотри... - она показала мне клочок бумажки. - Семьсот пятьдесят зеленых по три рубля - это две тысячи двести пятьдесят? Минус двести пятьдесят за "хату". Остается ровно две тысячи. - Но почему по три, а не по четыре, как обычно?! - Не хочешь - ищи валютчиков, сдавай сама. Симка смотрела в окно, покуривала, пускала дым на улицу. - Но мне же необходимо три тысячи... - растерялась я. - Ты же сама говорила, что у тебя еще есть полторы дома. Вот и добавь тысячу из своих. Будет ровно три, - посоветовала Кисуля. - Интересное кино... Что же ты меня так по-черному закладываешь, Кисуля? - А ты хочешь, чтобы я у тебя взяла по четыре и отдала бы их по четыре? Это бульон из-под яиц. Ты будешь здесь косая в ванне плавать, а я свою шею подставлять?.. - Не ссорьтесь, девочки, - прервала ее Гулливер. - Бардак - он и есть бардак. Когда в стране официально действуют шесть единиц денежной системы - сам черт ногу сломит. Я лично думаю - все из-за этого. - Какие еще "шесть единиц"? - Не поняла я. - А считай! Рубли, которые ты получаешь на работе, - раз, чеки внешторгбанка, бывшие сертификаты, - два, инвалютный рубль для расчета с соцстранами - три, инвалютный рубль для капстран - четыре, чеки серии "Д" для "Березки" - пять, боны для моряков загранплавания - шесть! - Но я-то тут при чем, девки?! - Короче - берешь бабки? - усмехнулась Кисуля, чиркнула зажигалкой и сожгла бумажку с денежными расчетами. - Куда денешься... - Правильно, - похвалила меня Кисуля. - Теперь, девки, нужно точно, в деталях продумать всю операцию: папаша - деньги - нотариус. Чтобы он Татьянку не напарил. У меня такое предложение... Подъезжая с отцом в такси к нотариальной конторе, я еще издалека увидела, как Гулливер в нетерпении выплясывает около машины Кисули. - Давай быстрее! - закричала она мне. - Уже двух человек пропустили!.. Она буквально вытащила отца из такси: - Давай, батя, шевели ногами! На какое-то мгновение мне его стало безумно жалко, но тут он испуганно зашептал: - Деньги... Деньги вперед!.. - и я перестала его жалеть. Сунула ему конверт с тремя тысячами и поволокла к дверям. - Посчитать бы надо... - задыхался отец, на ходу пытаясь заглянуть в конверт. - Не боись, папуля! - зло сказала ему Гулливер. - Не в церкви - не обманут. Шевели ножонками... В помещении нотариальной конторы была дикая очередь. Кисуля стояла во главе очереди у самой двери нотариуса и махала нам руками: - Сюда, Танька! Быстрее!.. - она пихнула мне приготовленные бумаги: - все уже отпечатано. Двигай! Я пропустила отца вперед, вошла в кабинет нотариусов и в последний момент услышала сзади старушечий голос: - Чего же они без очереди-то?.. И в ответ - два хамских, базарных голоса Кисули и Гулливера: - Кто "без очереди"?! Кто "без очереди"?! Совсем ослепла, карга старая? Ну, дает бабуля!.. Когда мы с отцом вышли из нотариальной конторы, Кисуля протирала лобовое стекло своей "семерки", а Симка сидела впереди, выставив свои длинные красивые ноги наружу. - Порядок? - крикнула мне Кисуля. Я помахала бумажкой со штампом и печатью. - Садись, - Гулливер открыла мне заднюю дверцу, а Кисуля села за руль. Отец все еще сжимал в руках конверт с деньгами и жалко смотрел на меня. Потом всхлипнул и произнес дрожащими губами: - Доченька... Я ничего не ответила и села в машину. - Будь здоров, батя! - крикнула ему Симка и захлопнула дверцу. - Не кашляй! - добавила безжалостная Кисуля. И мы поехали. Я обернулась и увидела, как он открыл конверт и, озираясь по сторонам, пересчитывал деньги... Глубоко проминая рыхлый сверкающий снег, к дому номер тридцать два медленно подполз совтрансавтовский грузовик "вольво" с громадным фургоном - АВЕ 51-15. Из высокой кабины в сугроб выпрыгнул водитель в свитере и лыжной шапочке. На мгновение замер, прислушался и оглянулся на наш дом. На наши окна. Я могу поклясться, что он обернулся именно на наш дом. И хотя окна по зиме у нас были заклеены, но форточки в кухне и комнате распахнуты, и на улице, наверняка, было слышно, как мы все замечательно пели старую грустную песню про хас-булата. Пели все сидящие за столом. Даже Лялькин отец, который успел загодя нахвататься коньячку и теперь был почти в полном отключе, и то пел!.. Пела тетя Тоня - Лялькина мать, прекрасно пели Кисуля и Гулливер... Низким, хрипловатым контральто удивительно пела Зинка Мелейко... С глазами, полными слез, пела моя любимая мама. Держась под столом за руки, пели Лялька с нашим молодым доктором Володей. Откуда они-то знают эти слова?.. И я с ними пела. Несмотря на полное отсутствие слуха. Пела и поглядывала в окно на наши девяти- и пятиэтажные уродливые блочные домишки, на узкие обледенелые проезды между ними, на новостроечный квартал, ставший мне таким родным - моим домом, моей родиной... А потом я увидела, что мама уже плачет почти в открытую. Этого я не смогла перенести. Я взяла ее за руку, подняла и бодренько сказала: - А ну, мамуля, помоги мне сладкий стол приготовить. Я втащила ее в нашу пятиметровую кухоньку, усадила и дала в руки нож: - Режь наполеон, мам. А я разложу пирожные и сделаю кофе. - Может, кто-нибудь чаю захочет, - глотая слезы, сказала мама. - И чай заварю. Мы стали работать в четыре руки. Силы мои были уже на исходе и больше всего я боялась, что мама сейчас скажет: "Не уезжай от меня, деточка". - Не уезжай от меня, деточка, - сказала мама. Боже мой, как я боялась именно этой фразы! - Я не от тебя уезжаю, ма. Я от себя уезжаю. А из комнаты неслось: Под чинарой младой Мы сидели вдвоем... - Я должна, должна переменить обстановку, мамуля. Иначе в один прекрасный день все полетит вверх тормашками. Я столько лет... - Останься. Я помогу тебе. - Не смеши меня, ма. В дверях кухни возникла Кисуля: - Помочь, девушки? - Нет! Иди, садись за стол. Мы сейчас... Кисуля исчезла, а я честно сказала маме: - Жить в постоянном вранье... Слышим одно. Видим другое... Я лгу. Ты знаешь, что я лгу. Я знаю, что ты знаешь... Но я продолжаю, лгать, а ты делаешь вид, что мне веришь! Что само по себе тоже ложь... И так повсюду. Во всем. Надоело!.. - Деточка! Но это же все зависит от нас самих... - Да перестань ты! Ни хрена от нас не зависит! Цепляемся за идею, которой в обед - сто лет, и врем, врем! - Но первоначально-то идея была прекрасна! - Зато сколько сейчас на ней дырок, дерьма всякого?! А мы все делаем вид, что она у нас чистая и непорочная! Ты, небось, до сих пор веришь, что дедушку в сорок восьмом за дело шлепнули? Хотя у него орденов было от глотки до причинного места! - Я была ребенком... Мы верили, Таня... - А потом? - я вдруг перестала жалеть маму. - И потом. Таня, без веры жить нельзя. Это грех, Таня, - неожиданно твердо сказала мама. - Вы-то во всех верили! То в одного, то в другого, то в третьего! Пока вас жареный петух в задницу не клюнет... Как в песне: "А в октябре его маненечко того, и тут всю правду мы узнали про него..." Так, да? - Но дедушку потом реабилитировали! Значит... - Посмертно! Посмертно, мама. Это ты, надеюсь, помнишь? А потом, что за ерунда собачья, когда ресторанный халдей или водила таксярника официально... Официально, мама!.. Зарабатывает вдвое больше учителя, инженера, доктора?! Да еще и украдет черт-те сколько. Не хочу! Хватит. - Тем более, - сказала мама, - уезжать из своей страны, когда она в таком состоянии, - это тоже грех! Когда Куприн и Вертинский вернулись на родину, они до конца жизни свою эмиграцию считали трагической ошибкой... - Сравнила!.. Если бы они прошли мое оформление на выезд, я еще не знаю - вернулись бы они или нет... И тут я услышала, как в комнате закричала Лялька: - Тихо! Телефон!.. Междугородная!!! Надрывался непрерывный телефонный звонок. Я пулей влетела в комнату и схватила трубку: - Алло! Да! Я мадам Ларссон. Да!.. - Сказала всем: - Швеция. Стокгольм... И снова закричала в телефон: - Да, Эдик! Все в порядке!.. Уже такси заказали! Да! Не волнуйся! Тебе все передают огромный привет... И мама тебя целует! Что? И я, конечно!.. Хорошо! Хорошо, говорю! Я все поняла! Целую. Жди! Я бросила трубку и почувствовала себя неловко за краткость общения с мужем. Хотя разговор прекратила не я. - Там эти телефонные разговоры стоят уйму денег! Гораздо дороже, чем у нас... Опять зазвонил телефон. Я снова подняла трубку: - Алло! Да, вызывали! Но мы две машины заказывали... В аэропорт. Одну минутку! - я выглянула в окно. - Пожалуйста, передайте водителям, чтобы остановились у дома тридцать два. К нашему не подъехать. Тут машина из "Совтрансавто" перегородила дорогу. Хорошо! Ждем. Я завела Ляльку в ванную и передала ей сберкнижку. - Завтра, когда мама придет в себя, отдай ей, пожалуйста. А это тебе, на память, - я протянула Ляльке японские часы с алмазиками. - Только для состоятельных женщин. Гордость Японии. - Спасибо... - И Володю не отшивай. Он прекрасный парень. Поняла? - Я тоже туда хочу, - она отвела глаза в сторону. - А нужно ли?.. А, Ляль? - Искренне усомнилась я. В аэропорт приехали двумя машинами как раз тогда, когда улетающим в Стокгольм предложили пройти на паспортный контроль и таможенный досмотр. Мама впервые была в песцовой шубе. Времени для разговоров и прощаний уже не оставалось. Володя нервно курил и поглаживал Ляльку, а все остальные просто нормально, по-бабски плакали. Не обращая внимания на таможенников и носильщиков, иностранцев и переводчиков, служащих "Интуриста" и аэрофлота, открыто плакали Гулливер и Кисуля, Зинка Мелейко и Ляля... Словно по покойнику голосила тетя Тоня. Я рыдала и целовала руки у матери, будто вымаливала у нее прощения... А она молча смотрела на меня сухими глазами, и нам обеим казалось, что мы видимся последний раз в жизни. Уже в воздухе, когда мы делали прощальный круг над заснеженным Ленинградом, я узнала ледяную, перепоясанную мостами Неву и почему-то вслух сказала сама себе: - Все. Точка!.. Маленький иностранный старичок, сидевший рядом, тут же повернулся ко мне и вопросительно-приветливо поднял бровки домиком. А я шмыгнула носом и постаралась улыбнуться ему как можно более светски...  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  Сколько раз за эти полтора года в Швеции я мечтала о том, чтобы хоть кто-нибудь из моих близких увидел меня именно в тот момент, когда я выхожу из стурмаркнада - удивительной смеси универсама с универмагом! Для меня это каждый день аттракцион! Сами собой распахиваются большие стеклянные двери, и я выхожу на улицу к своей маленькой обожаемой машинке - "вольво-343". На руках у меня самое дорогое для меня здесь существо - японская болонка фантастических кровей и родовых заслуг - Фрося. За мной, толкая перед собой коляску, набитую продуктами в ярких упаковках, следует магазинный мальчик лет пятнадцати в униформе. Я открываю багажник своей "вольвочки", и мальчик с улыбкой, ласково переговариваясь с моей Фросей, аккуратненько начинает перегружать покупки из коляски в мою машину. Когда все закончено, он захлопывает багажник, с поклоном отдает мне ключи и благодарит меня за покупки. Вот тут я ему обязательно говорю, что за последнюю неделю, что мы не виделись, он очень возмужал, окреп и выглядит совершенно взрослым мужчиной. И даю ему две кроны. Мы прощаемся, и я сажусь за руль своего автомобильчика. Болтать по-шведски и ездить на машине я насобачилась за это время довольно ловко, и тут у меня не было никаких проблем. Дом наш стоит в двадцати километрах от Стокгольма, неподалеку от пригородной деревушки Салем, в пятистах метрах от самой оживленной трассы е-четыре, ведущей на юг Швеции. Как и положено в маленьких городках и придорожных селеньях, все друг друга знают в лицо и по имени и почти неизменно доброжелательны. Поэтому, когда я поъезжаю к нашей салемской заправочной станции "Гульф", расположенной прямо на трассе, рядом с моим домом, заправщик тут же кричит мне: - Доброе утро, фру Ларссон! - Привет, Мартин! Рея уже за стойкой? - С семи утра. Идите, фру Ларссон, поболтайте. Я все сделаю и поставлю машину к бару. Я оставляю ключи в замке зажигания, подхватываю Фросю и вхожу в бар при станции. - Салют! - улыбается мне Рея, увидев меня в дверях. - Все о'кей? - О'кей! А у тебя? - Тоже. Как всегда? - она берет высокий стакан. - Конечно. И себе. - Спасибо. Будешь звонить Эдварду? - Обязательно, - я протягиваю ей плату за телефонный разговор, а Рея ставит передо мной аппарат и наполняет высокие стаканы моим любимым напитком - ананасовым соком, смешанным с молоком кокосового ореха. Я набираю стокгольмский номер фирмы "Белитроник". - Алло? Инженер Ларссон слушает. - Здравствуйте, господин Ларссон, - по-русски говорю я, и Рея, как всегда, с напряженной улыбкой вслушивается в незнакомую речь. - С вами говорит министр рыбной промышленности Советского Союза товарищ Тютькин. - Здравствуйте, товарищ Тютькин, - по-русски отвечает мне Эдик. -- Мне очень приятно слышать ваш голос. Что вы хотели? - Мы хотели бы заказать вашей фирме специальные программные манипуляторы для отлова осетров в домашних условиях. - Прекрасно! Мы принимаем ваш заказ, товарищ Тютькин. - В какой валюте вы хотели бы получить гонорар, господин Ларссон? Кроны? Доллары? Рубли? - Видите ли, товарищ Тютькин, к сожалению, шведские кроны и американские доллары перманентно колеблются на мировом валютном рынке. Русские же рубли твердо и незыблемо сохраняют свой постоянный курс. Поэтому я выбираю рубли, товарищ Тютькин. Вас это устроит? - Меня бы устроило, чтобы ты сегодня пораньше вернулся домой, черт побери! В гараже опять не горит свет, и я себе физиономию чуть не расквасила, когда спустилась туда за машиной!.. - Бедный мой товарищ Тютькин! Бедный мой зайчик!.. Ты опять торчишь у Реи и пьешь эту гадость с кокосовым молоком, которая стоит страшных денег? - Здоровье дороже, - говорю я. - Эдинька! Приезжай сегодня пораньше... Нам знаешь как с Фросей тоскливо? - Хорошо, хорошо. Ты помнишь, что в воскресенье у нас прием? - Я только сейчас из стурмаркнада. Все закуплено. - Молодец! Привет Рее. Целую. Я кладу трубку и поднимаю стакан с соком. - Чин-чин, - говорит Рея, и мы отхлебываем по глотку. - Мне нравится, как вы с Эдвардом разговариваете по-русски. - Если бы ты знала, о какой ерунде мы болтаем, - смеюсь я. - Наплевать. Мне нравится звук вашего языка. В бар входит Мартин и протягивает мне ключи от машины: - Все в порядке, фру Ларссон. Я записал на ваш счет. - Спасибо, Мартин, - я посмотрела на свой автомобильчик за окном и увидела, как большая грузовая машина с огромным фургоном подъезжает к отдельно стоявшей колонке с дизельным топливом. По всему фургону шли голубые буквы "Совтрансавто"... Я залпом допила сок. Выдала мартину его чаевые, расплатилась с реей, взяла Фросю и вышла из бара. Хотела влезть в свою "вольвочку", но увидела, как водитель русского грузовика тычет пальцем в карту и что-то пытается узнать у коллеги Мартина - заправщика с дизельной колонки. Тот растерянно пожимал плечами. Не помочь парню было бы свинством. Я подошла к ним и (стерва этакая!..) не удержалась от маленького спектакля. - Что хочет этот парень, Эйнар? - спросила я по-шведски. - Здравствуйте, фру Ларссон. Он пытается говорить по-немецки, но понять его смогут только в южной Африке. Русскому шоферюге было года тридцать три, и он был хорош собой, этот сукин сын, словно с первомайского плаката!.. Он и ко мне обратился на чудовищном немецком языке. И протянул карту дорог. - Ладно тебе, - сказала я ему по-русски. - Не надрывайся. Какие проблемы? Он слегка оторопел и с тревогой произнес: - Как вы хорошо говорите по-русски... - Я вообще девушка способная. Ты откуда? - Из Ленинграда. А вы - местная? - Что-то в этом роде. А в Ленинграде где живешь? - Вы, наверное, не знаете. На проспекте Науки. Я насторожилась. - Дом? - Ну, какая разница? - улыбнулся он. -- Ну, тридцать два... Я отступила от него подальше, посмотрела на передний номер, увидела - АВЕ 51-15 и все поняла: - Значит, это я из-за тебя, мать твою за ногу, никогда к своему дому толком подъехать не могла?! Раскорячится со своей бандурой, как будто он один в городе!.. С Фросей на руках я металась по второму этажу нашего салемского стурмаркнада, где торговали шмотками, а он, обвешанный свертками, еле за мной поспевал. - У твоей жены сколько в бедрах? По окружности. - Ну откуда я знаю?! - огрызался он. - Кончай, Татьяна! Ты же меня в идиотское положение ставишь!.. - Во, дурак! Нет, честно, Витька, ты дурак и уши у тебя холодные. На кой черт тебе тратить свою вшивую валюту, если мне это ни хрена не стоит? Давай, возьмем ей эти порточки. Ты ей таких портков в Ленинграде ни у одного фарцовщика не купишь! И дочке твоей такие же... Вот попс будет! Все упадут - это сейчас жутко модно! Потом мы сидели на террасе придорожного кафе, где в этот час не было ни одного человека, а наши машины - моя маленькая "вольвочка" и его громадный "вольвище" - стояли совсем рядом и разглядывали нас своими фарами. Под столом дрыхла разомлевшая Фрося. - От нас возим фанеру, вино грузинское, полиэтилен, торф, - говорил он. - От них - металлический порошок из хесенеса, задние стекла с отопителями для "жигулей" из эслова... Из клиппана - инерционные ремни безопасности, из Гетеборга - запчасти вон для таких "вольво"... Он показал на свою машину. - Съешь еще что-нибудь, Витя, - тихо сказала я. - Ты меня совсем обкормила! - А может, выпьешь капельку? - Да ты что, Татьяна! Я же за рулем. - А я еще чуть-чуть шлепну, - и подлила себе джина в стакан. - Ой, Танька, напрасно, - покачал головой Витя. - Здесь полиция такая жестокая на это дело! - Бог не выдаст, свинья не съест, - я подняла стакан. - За тебя. За Ленинград... За твоих... За мою маму. Я выпила, и мне захотелось плакать. Но я и виду не подала. - Когда еще приедешь в Швецию? Он достал из кармана фирменный календарик "Совтрансавто", посчитал, шевеля