легко можем устроить для вас сеанс связи. -- У вас есть передатчик? -- Мы могли бы ретранслировать через наш звездолет -- звездолет хейнитов, который ходит по орбите вокруг Урраса. Ведь Хейн и Терра сотрудничают. Посол Хейна знает, что вы у нас; он -- единственный, кого мы официально известили. Так что радио -- к ваш им услугам. Шевек поблагодарил ее с простотой человека, который не ищет за предложением его мотивов. Кенг несколько секунд разглядывала его проницательным, прямым и спокойным взглядом. -- Я слышала вашу речь,-- сказала она. Он посмотрел на нее, словно издалека. -- Речь? -- Когда вы выступали на той большой демонстрации на Капитолийской Площади. Сегодня как раз неделя... Мы всегда слушаем подпольное радио, передачи Рабочих-Социалистов и Сторонников Свободы. Разумеется, они вели репортаж с демонстрации. Я слышала ваше выступление. Оно меня очень взволновало. А потом начался шум, какой-то странный шум, и было слышно, как толпа закричала. Они не объяснили, в чем дело. Слышались вопли. А потом все вдруг стихло, ушло из эфира. Слушать это было страшно, так страшно... И вы были там... Как вам удалось спастись? Как вы выбрались из города? Старый Город все еще оцеплен; в Нио введены три армейских полка; они каждый день устраивают облавы, хватают забастовщиков и тех, кого подозревают, десятками, сотнями. Как вы добрались сюда? Он слабо улыбнулся: -- На такси. -- Через все контрольно-пропускные пункты? И в этой окровавленной куртке?... И ведь все знают, как вы выглядите. -- Я был под задним сиденьем. Такси реквизировали... так это называется? Некоторые люди пошли ради меня на этот риск. Шевек посмотрел вниз, на свои стиснутые на коленях руки. Он сидел совершенно спокойно, но по глазам и по складкам у рта было заметно внутреннее напряжение. Он немного подумал и продолжал тем же бесстрастным тоном: -- Сначала мне просто везло. Когда я вышел из своего укрытия, мне повезло, что меня сразу же не арестовали. Но я пробрался в Старый Город. И тогда это было уже не одно лишь везение. Они обдумывали, куда меня можно было бы отправить, они планировали, как доставить меня туда, они рисковали.-- Он произнес одно слово на своем родном языке, потом перевел его: -- Солидарность... -- Как странно,-- сказала Посол Терры.-- Я почти ничего не знаю о вашей планете, Шевек. Я знаю только то, что нам рассказывают уррасти, потому что ваш народ не разрешает нам прилетать туда. Я, конечно, знаю, что планета -- засушливая, с суровым климатом; знаю, как была основана колония, знаю, что это -- эксперимент по созданию не-авторитарного коммунизма, знаю, что ваше общество продержалось уже сто семьдесят лет. Я немного читала Одо -- довольно мало. Я думала, что это мало существенно для того, что сейчас происходит на Уррасе; что это далеко; просто интересный эксперимент. Но я ошибалась, не так ли? Это существенно. Быть может, Анаррес -- ключ к Уррасу... Революционеры в Нио -- они ведь берут свое начало там же. Они ведь не просто бастовали ради повышения зарплаты или протестовали против мобилизации. Они не только социалисты, они анархисты, они бастовали против Власти. Понимаете, размеры демонстрации, сила народного волнения и паническая реакция правительства -- все это казалось таким непонятным. Почему столько волнений? Здешнее правительство не деспо тично. Богатые действительно очень богаты, но бедные не так уж бедны. Они не рабы, они не голодают. Почему их не удовлетворяют хлеб и речи? Почему они так сверхчувствительны?... Теперь я начинаю понимать, почему. Но вот чего я все еще не могу понять: почему правительство А-Ио, зная, что эта традиция Сторонников Свободы все еще существует, зная о недовольстве в крупных промышленных городах, все же привезло вас сюда? Это все равно, что принести горящую спичку на пороховой завод! -- Меня не собирались и близко подпускать к пороховому заводу. Они рассчитывали изолировать меня от простого народа, планировали, что я буду жить среди ученых и богатых. Не увижу бедняков. Не буду видеть ничего безобразного. Они хотели упаковать меня в вату, потом в коробочку, потом в бумагу, потом в картонку, потом в пластиковую пленку, как все здесь. И там я должен был быть счастлив и делать свою работу, работу, которую я не мог делать на Анарресе. А когда она была бы закончена, я должен был бы отдать ее им, чтобы они смогли угрожать ею вам. -- Угрожать? Вы имеете в виду Терру, и Хейн, и другие космические державы? Чем угрожать? -- Аннигиляцией пространства. Кенг помолчала. -- Разве вы занимаетесь этим? -- спросила она своим кротким, смешным голосом. -- Нет. Я занимаюсь не этим! Прежде всего, я не изобретатель, не инженер. Я -- теоретик. Им и нужна от меня теория. Теория Общего Поля в темпоральной физике. Вы знаете, что это такое? -- Шевек, ваша тау-китянская физика, ваша Благородная Наука мне совершенно недоступна. Я не получила специального образования по математике, физике, философии, а она, как мне кажется, состоит из всего этого и вдобавок из космологии и из многого друго го. Но я понимаю, что вы имеете в виду, говоря: "Теория Одновременности", так же, как я понимаю, что подразумевается под Теорией Относительности; то есть, я знаю, что теория относительности дала определенные практические результаты, великие результаты; и поэтому, как я понимаю, ваша темпоральная физика может сделать возможными новые технологии. Шевек кивнул. -- Им нужно вот что,-- сказал он,-- мгновенный перенос материи через пространство. Нуль-транспортировка. Понимаете, передвигаться в космосе, не пересекая пространство и не затрачивая времени. Они, может быть, еще придут к этому; думаю, не на основании моих уравнений. Но при помощи моих уравнений они смогут сделать нуль-передатчик, если захотят. Люди не способны перепрыгивать широкие пропасти, а идеи способны. -- Что такое нуль-передатчик, Шевек? -- Такая идея.-- Он невесело улыбнулся.-- Это будет аппарат, который позволит поддерживать связь между двумя точками пространства без временного интервала. Этот аппарат, конечно, не будет передавать сообщения; одновременность есть идентичность. Но для нашего восприятия эта одновременность будет функционировать, как передача, как посылка сигналов. Так что мы сможем использовать его для разговоров между планетами без этого долгого ожидания -- пока сигнал уйдет, да пока придет ответ -- неизбежного при электромагнитных импульсах. Это, в сущнос ти, очень простая вещь, вроде телефона. Кенг засмеялась. -- Ох, уж эта простота физиков. Значит, я смогла бы поговорить с моим сыном в Дели? И с моей внучкой, которой было пять лет, когда я улетела, и которая прожила одиннадцать лет, пока я летела с Терры на Уррас в звездолете с субсветовой скоростью... И смогла бы узнать, что происходит там, дома, сейчас, а не одиннадцать лет назад. И можно было бы принимать решения, и достигать соглашения, и делиться информацией. Я могла бы поговорить с дипломатами на Чиффеуаре, вы -- с физикам и на Хейне, и на то, чтобы идея попала из одного мира в другой, не уходила бы жизнь целого поколения... Вы знаете, Шевек, я думаю, что эта ваша очень простая вещь могла бы изменить жизнь миллиардов людей во всех девяти Известных Мирах. Шевек кивнул. Кенг продолжала: -- Стала бы возможна лига миров. Федерация. Нас разделяли эти годы, эти десятилетия, проходящие между уходом и приходом, между вопросом и ответом. Это так, словно вы изобрели человеческую речь! Мы сможем разговаривать... наконец-то мы сможем разговаривать друг с другом. -- И что вы будете говорить? Шевек сказал это с горечью, удивившей и испугавшей Кенг. Она взглянула на него и ничего не ответила. Он наклонился в кресле вперед и страдальчески потер лоб. -- Послушайте,-- сказал он,-- я должен вам объяснить, почему я пришел к вам, и почему я прилетел на эту планету. Я сделал это ради идеи. Понимаете, на Анарресе мы сами себя отрезали от всех. Мы не разговариваем с другими народами, с остальным человечеством. Там я не мог закончить свою работу. А если бы даже и смог, то она была бы им не нужна, они не понимали, какая от нее польза. Поэтому я прилетел сюда. Здесь есть то, что мне нужно -- возможность разговаривать, возможность делиться, эксперимент в Лаборатории Света, который доказывает не то, что должен доказать, книга по Теории Относительности из другой солнечной системы, стимул, который мне нужен... И вот, наконец, я закончил эту работу. Она еще не написана, но у меня есть формулы и доказательства, работа сделана... Но для меня важны не только те идеи, что у меня в голове. Мое общество -- это тоже идея. Она меня создала. Идея свободы, изменения, людской солидарности -- важная идея. И хотя я был очень туп, я в конце концов понял, что, разрабатывая одну из них, занимаясь физикой, я предаю другую. Я позволяю собственникам купить у меня истину. -- Но что же еще вы могли сделать, Шевек? -- Разве продаже нет альтернативы? Разве нет такой вещи, как дар? -- Есть... -- Вы понимаете, что я хочу отдать это вам -- и Хейну, и другим мирам - и странам Урраса? Но вам всем! Чтобы один из вас не смог, как хочет сделать А-Ио, использовать это, чтобы получить власть над остальными, чтобы стать богаче или выиграть еще больше войн. Чтобы вы могли использовать истину только для общего блага, а не для своей личной выгоды. -- В конечном счете истина обычно ставит на своем и служит только общему благу,-- сказала Кенг. -- В конечном счете -- да; но я не согласен ждать конца. У меня только одна жизнь, и я не намерен тратить ее на то, чтобы жадничать, и спекулировать, и лгать. Я не хочу служить никакому хозяину. Спокойствие Кенг было сейчас гораздо более насильственным, принужденным, чем в начале их разговора. Сила личности Шевека, не сдерживаемая никакой застенчивостью, никакими соображениями самозащиты, была огромной. Кенг была потрясена им и смотрела на него с сочувствием и не без почтительного страха. -- Какое же оно,-- сказала она,-- каким же оно может быть, это общество, создавшее вас? Я слышала, как вы говорили об Анарресе там, на площади, и плакала, слушая вас, но по-настоящему я вам не поверила. Люди всегда так говорят о своей родине, о покинутой ими стране... Но вы -- не такой, как другие. В вас есть какое-то отличие. -- Отличие -- в идее,-- ответил он.-- Я приехал сюда и ради этой идеи тоже. Ради Анарреса. Раз мой народ отказывается смотреть наружу, я подумал, что смогу сделать так, чтобы другие посмотрели на нас. Я думал, что будет лучше не отгораживаться стеной, а быть обществом среди других обществ, одним миром из многих, давать и брать. Но в этом я был не прав -- совершенно не прав. -- Почему? Ведь... -- Потому что на Уррасе нет ничего, ничего, что нужно нам, анаррести. Сто семьдесят лет назад мы ушли с пустыми руками -- и были правы. Мы не взяли ничего. Потому что здесь нет ничего, кроме государств и их оружия, богачей и их лжи, и бедняков и их нищеты и страданий. На Уррасе невозможно поступать правильно, с чистым сердцем. Что бы человек ни пытался сделать -- во всем замешана выгода; и страх потери, и жажда власти. Человек не может ни с кем поздороваться, не зная, кто из них двоих "выше" другого, или не стараясь доказать это. Человек не может поступать с другими людьми, как брат, он должен манипулировать ими, или командовать ими, или подчиняться им, или обманывать их. Человеку нельзя коснуться другого человека, но они не оставляют его в покое. Свободы нет. Уррас -- коробка, пакет с красивой оберткой -- синим небом, лугами, лесами, большими городами. И вот ты открываешь коробку -- и что же в ней? Черный подвал, полный пыли, и мертвый человек. Человек, которому отстрелили руку, потому что он протянул ее другим. Я наконец побывал в аду. Десар был прав: это Уррас; ад -- это Уррас. Несмотря на всю странность, он говорил просто, с каким-то смирением, и снова Посол Терры смотрела на него со сдержанным, но сочувственным удивлением, словно не имела понятия, как отнестись к этой простоте. -- Мы здесь оба -- инопланетяне, Шевек,-- сказала она наконец.-- Я -- с планеты, гораздо более удаленной и в пространстве, и во времени. Но я начинаю думать, что мне Уррас гораздо менее чужд, чем вам... Давайте, я расскажу вам, каким этот мир кажется мне. Для меня и для всех моих сопланетян -- террийцев, видевших эту планету, Уррас -- самый добрый, самый разнообразный, самый прекрасный из всех обитаемых миров. Это мир, который настолько близок к раю, насколько это вообще возможно. Она посмотрела на Шевека спокойно и проницательно; он ничего не ответил. -- Я знаю, что он полон зла, полон человеческой несправедливости, жадности, безумия, расточительности. Но он полон также и добра, и красоты, жизненной силы, достижений. Он такой, каким и должен быть мир! Он -- живой, потрясающе живой, и, несмотря на все зло, которого здесь так много, в нем жива надежда. Разве это не правда? Шевек кивнул. -- Ну, а вы, человек из мира, который я не в состоянии даже представить себе, вы, видящий в моем рае -- ад, вы хотите спросить меня, каков же тогда мой мир? Шевек внимательно смотрел на нее, не отводя светлых глаз, и молчал. -- Мой мир, моя Земля -- руина. Планета, погубленная человеческим родом. Мы размножались, и жрали, и дрались, пока не уничтожили все, а когда ничего не осталось, мы умерли. Мы не управляли ни своими аппетитами, ни своим стремлением к насилию; мы не приспосабливались. Мы уничтожили самих себя. Но сначала мы уничтожили свою планету. На моей земле не осталось лесов. Воздух -- серый, небо -- серое, всегда жарко. На ней можно жить, она все еще пригодна для обитания -- но не так, как эта планета. Это -- живой мир, гармония. Мой мир -- диссонанс. Вы, одониане, избрали пустыню; мы, террийцы, пустыню создали... Мы там выживаем, как вы. Люди там выносливы! Нас теперь почти пол-миллиарда. А когда-то было десять миллиардов. До сих пор всюду можно увидеть остатки старых городов. Кости и кирпич превращаются в пыль, а кусочки пластмассы -- никогда; они тоже умеют приспосабливаться. Как вид, как социальный вид мы не выдержали экзамен. Сейчас мы здесь и общаемся на равных с другими человеческими обществами на других планетах только благодаря милосердию хейнитов. Они прилетели; они пришли к нам на помощь. Они построили космические корабли и отдали их нам, чтобы мы могли покинуть сво ю загубленную планету. Они обращаются с нами ласково, доброжелательно, как сильный человек с больным. Они очень странный народ, эти хейниты; древнее всех нас; бесконечно великодушные. Они -- альтруисты. Ими движет сознание вины, которую мы, несмотря на все наши преступления, даже не понимаем. Я думаю, во всем, что они делают, ими движет прошлое, их бесконечное прошлое. Ну, вот, мы спасли все, что можно было спасти, и создали на Терре, на развалинах, какое-то подобие жизни единственным возможным способом: путем тотальной централизации. Полный контроль над использованием каждого акра земли, каждого обломка металла, каждой унции топлива. Тотальное нормирование, контроль рождаемости, эвтаназия, всеобщая мобилизация на необходимые работы. Полнейшее подчинение каждой отдельной жизни общей цели -- выживанию всего вида. К тому времени, как прилетели хейниты, мы сумели добиться как раз этого. Они принесли нам... чуть больше надежды. Не на много больше. Мы пережили ее... Мы можем только смотреть снаружи на этот великолепный мир, на это полное жизненных сил общество, на этот Уррас, на этот рай. Мы способны только восхищаться им и, пожалуй, чуть-чуть ему завидовать. Не сильно. -- Вы слышали, что я рассказывал об Анарресе... что значил бы для вас такой Анаррес, Кенг? -- Ничего. Ничего, Шевек. Мы сами лишили себя шансов на Анаррес много веков назад, задолго до того, как он возник. Шевек встал и подошел к окну, одной из длинных горизонтальных щелей, служивших окнами в этой башне. Под окном в стене была ниша со ступенькой, куда мог встать лучник, чтобы смотреть вниз и целиться в нападающих у ворот. Если не вставать на ступеньку, в окно можно было увидеть только залитое солнцем, подернутое легкой дымкой небо. Шевек стоял под окном и смотрел на небо, свет наполнял его глаза. -- Вы не понимаете, что такое время,-- сказал он.-- Вы говорите, что прошлое ушло, будущее не реально, ничто не изменяется, надежды нет. Вы думаете, что Анаррес -- это будущее, которого невозможно достичь, потому что невозможно изменить ваше прошлое. Значит, нет ничего, кроме настоящего, этого Урраса, этого богатого, реального, прочного сиюминутного настоящего. И вы думаете, что это -- что-то, чем можно владеть! Вы чуть-чуть завидуете ему. Вы думаете, что хотели бы иметь это. Но, вы знаете, оно ведь не реально. Оно не прочно, не устойчиво -- как и все вообще. Все изменяется, изменяется. Нельзя иметь ничего... И менее всего можно иметь настоящее -- если вместе с ним вы не примете прошлое и будущее. Не только прошлое, но и будущее; не только будущее, но и прошлое! Потому что они -- реальны: только их реальность делает реальным настоящее. Вы не сможете стать такими, как Уррас, и даже понять Уррас, если не примете реальность, прочную, выдержавшую проверку временем -- реальность Анарреса. Вы не верите в мое существование, хотя я стою рядом с вами, в этой комнате, в эту минуту... Мой народ прав, а я был не прав вот в чем: мы не можем придти к вам. Вы нам не позволите. Вы не верите в изменения, в эволюцию. Вы предпочтете лучше уничтожить нас, чем признать нашу реальность... чем признать, что надежда есть! Мы не можем придти к вам. Мы можем только ждать, чтобы вы пришли к нам. Кенг сидела с удивленным, задумчивым и, пожалуй, несколько растерянным лицом. -- Я не понимаю... не понимаю,-- сказала она наконец.-- Вы -- как кто-то из нашего собственного прошлого, из древних идеалистов, одержимых видениями свободы; и все же я понимаю вас, словно вы пытались рассказать мне о грядущем; и все же, как вы говорите, вы находитесь здесь, сейчас!... Она не утратила своей проницательности. Вскоре она спросила: -- Так зачем же вы пришли ко мне, Шевек? -- О, чтобы отдать вам эту идею. Мою теорию, знаете ли. Чтобы она не стала собственностью иотийцев -- капиталовложением или оружием. Если вы согласитесь, то проще всего будет передать эти формулы по радио, дать их физикам всей этой планеты, и хейнитам, и другим мирам. Вы согласны сделать это? -- Более, чем согласны. -- Это будет всего несколько страниц. Доказательства и некоторые следствия заняли бы больше времени, но это можно и потом, и если я не смогу их разрабатывать, этим смогут заняться другие. -- Но что вы будете делать потом? Вы намерены вернуться в Нио? В городе теперь тихо, во всяком случае, с виду; восстание, кажется, подавлено, во всяком случае, в данный момент; но боюсь, что правительство считает вас одним из повстанцев. Есть, конечно, Ту... -- Нет, я не хочу туда. Я не альтруист! Я мог бы улететь домой, если бы вы помогли мне и в этом. Может быть, даже и иотийцы согласились бы отправить меня домой. Я думаю, это было бы вполне логично: заставить меня исчезнуть, отрицать мое существование. Конечно, они могут счесть, что легче убить меня или на всю жизнь посадить в тюрьму. Я пока еще не хочу умирать, а умирать здесь, в аду, я вообще не желаю. Куда отправляется душа человека, если он умирает в аду? -- Шевек засмеялся; к нему вернулась вся его мягкость в обращении.-- Но если бы вы смогли отослать меня домой, им бы, я думаю, стало легче на душе. Из мертвых анархистов, знаете ли, получаются мученики, которые продолжают жить веками. А отсутствующих можно забыть. -- А я-то думала, что знаю, что такое "реализм",-- сказала Кенг. Она улыбалась, но улыбаться ей было нелегко. -- Как вы можете это знать, если не знаете, что такое надежда! -- Не судите нас слишком сурово, Шевек. -- Я вас вообще не сужу. Я только прошу вашей помощи -- в ответ на которую мне нечего вам дать. -- Нечего? Вы называете свою Теорию "ничем"? -- Положите ее на одну чашу весов, а на вторую -- свободу духа одногоединственного человека,-- сказал он, обернувшись к ней,-- и что перетянет? Вы можете сказать? Я -- нет. Глава двенадцатая. АНАРРЕС -- Я хочу внести на обсуждение от Синдиката Инициативы один проект,-- сказал Бедап.-- Как вы знаете, мы около двадцати декад держали радиосвязь с Уррасом... -- Вопреки рекомендации этого совета, и Федерации Обороны, и результатам голосования данного Списка! -- Да,-- сказал Бедап, меряя взглядам говорящего, но не протестуя против того, что его перебили. На собраниях КПР не было правил парламентской процедуры. Иногда перебивающих было больше, чем выступающих. По сравнению с совещанием какой-нибудь комиссии, которое хорошо ведет председатель, этот процесс выглядел, как кусок сырого мяса по сравнению с монтажной схемой. Однако, на своем месте -- внутри живого животного -- сырое мясо функционирует лучше, чем функционировала бы монтажная схема. Бедап давно знал всех своих противников в Совете по Импорту-Экспорту; он уже три года ходил сюда и воевал с ними. Этот был новый, молодой парень, наверно, внесенный в Список КПР по жребию. Бедап доброжелательно оглядел его и продолжал: -- Не будем возобновлять старые ссоры, ладно? Я предлагаю новую. Мы получили от одной группы на Уррасе интересное предложение. Оно поступило на длине волны, используемой иотийцами, с которыми мы поддерживаем связь, но не в назначенное для сеанса время, и сигнал был слабый. Послали его, по-видимому, из страны под названием Бенбили, а не из А-Ио. Эта группа называет себя "Одонианское Общество". Как мы поняли, это -- одониане послепереселенческого периода, которые существуют, ухитряясь каким-то образом обойти уррасские законы и правительства. Они обращались к "братьям на Анарресе". Вы можете прочесть их обращение в бюллетене Синдиката, оно интересно. Они спрашивают, не разрешим ли мы им послать людей сюда. -- Послать людей сюда? Пустить сюда уррасти? Шпионов?... -- Нет, поселенцев. -- Они хотят возобновить Заселение, да, Бедап? -- Они говорят, что их правительство преследует их, и что они надеются на... -- Возобновить Заселение! Пускать сюда каждого спекулянта, который называет себя одонианином? Трудно было бы дать полную запись дебатов в каком-либо из административных органов Анарреса; все происходило очень быстро, говорили сразу по несколько человек, особенно долго никто не выступал, было много сарказма, многое не говорилось вслух; тон был эмоциональным, когда переходили на личности -- нередко яростным; наступал конец, но заключительных выводов не было. Это было, как спор между братьями или между мыслями в нерешительном мозгу. -- Если мы разрешим этим так называемым одонианам заявиться сюда, как они предполагают сюда попасть? Это сказала противница, которой Бедап очень боялся, хладнокровная, умная женщина по имени Рулаг. Весь год она была его самым умным врагом в этом совете. Бедап взглянул на Шевека, который впервые пришел на совет, чтобы обратить его внимание на нее. Кто-то сказал Бедапу, что Рулаг -- инженер; и он действительно нашел в ней свойственные инженерам ясность и прагматичность мысли в сочетании с ненавистью технаря ко всему сложному и нестандартному. Она возражала против всего, что выдвигалось Синдикатом Инициативы, в том числе против права Синдиката на существование. Ее аргументы всегда были вескими, и Бедап уважал ее. Порой, когда она говорила о том, как силен Уррас и как опасно вести переговоры с сильным с позиции слабости, он верил ей. Потому что иногда у Бедапа в глубине души появлялись сомнения, не пустили ли они с Шевеком в ход неуправляемую цепь событий, когда зимой 68го года встретились, чтобы обсудить, каким образом физик, которому не дают опубликовать работу, мог бы все-таки ее напечатать и ознакомить с ней физиков на Уррасе. Когда они, наконец, установили радиосвязь, желание уррасти разговаривать, обмениваться информацией оказалось сильнее, чем они предполагали; а когда они напечатали отчеты об этих разговорах, оппозиция на Анарресе оказалась куда более яростной, чем они ожидали. Люди на обеих планетах уделяли им столько внимания, что им стало довольно неуютно. Когда враг с энтузиазмом обнимает тебя, а твои земляки тебя яростно отвергают, трудно не призадуматься -- а не предатель ли ты, на самом-то деле? -- Я думаю, они прилетели бы на одном из грузовых планетолетов,-- ответил он.-- Как добрые одониане, попросились бы, чтобы их подвезли. Если их правительство или Совет Правительств Планеты разрешат. Но разрешат ли? Пойдут ли архисты навстречу анархистам? Вот что я хотел бы выяснить. Если бы мы пригласили маленькую группу этих людей -- человек шесть-восемь -- что бы произошло на том конце? -- Похвальная любознательность,-- сказала Рулаг.-- Конечно, если бы мы знали, как именно все это происходит на Уррасе, мы бы лучше понимали опасность. Но опасность заключается как раз в самом процессе. Она встала; это означало, что ее выступление не ограничится однойдвумя фразами. Бедап поморщился и опять взглянул на сидевшего рядом с ним Шевека. -- Этой -- опасайся,-- пробормотал он. Шевек ничего не ответил; но на собраниях он обычно вообще вел себя сдержанно и застенчиво, и никакого толку от него не было, если только что-то не задевало его глубоко, а в этих случаях он оказывался удивительно хорошим оратором. Он сидел и смотрел вниз, на свои руки. Но Бедап заметил, что, когда Рулаг говорила, она обращалась к нему, но то и дело поглядывала на Шевека. -- Ваш Синдикат Инициативы,-- сказала она, подчеркнув местоимение,- построил передатчик, стал вести передачи на Уррас и принимать их передачи и публиковать эти переговоры. Все это вы делали вопреки рекомендациям большинства КПР и усиливающимся протестам всего Братства. Никакие меры ни против вашей аппаратуры, ни против вас самих до сих пор не приняты, главным образом, как я полагаю, потому, что мы, одониане, отвыкли от самой мысли о том, что кто-то может избрать курс, приносящий вред другим, и упорствовать в этом, невзирая на рекоменда ции и протесты. Это -- редкий случай. Архистские критики всегда предсказывали, что в обществе, не имеющем законов, люди будут вести себя с полной безответственностью. По существу, вы -- первые из нас, кто стал себя вести именно так. Я не собираюсь опять подробно говорить о том, какой вред вы уже причинили, передавая могучему врагу научную информацию, каждой своей пере дачей на Уррас, по сути дела, признаваясь в нашей слабости. Но теперь, думая, что мы уже привыкли ко всему этому, вы предлагаете нечто гораздо худшее. Вы скажете: какая разница между разговором с кучкой уррасти на коротких волнах и разговором с кучкой уррасти здесь, в Аббенае? Какая разница? Какая разница между закрытой дверью и открытой дверью? Давайте откроем дверь -- вот что он говорит, аммари, знаете ли. Давайте откроем дверь, впустим уррасти! Шесть-восемь псевдо-одониан на ближайшем грузовике. Шестьдесят-восемьдесят иотийских спекулянтов на следующем, чтобы рассмотреть нас и прикинут ь, как бы нас получше распределить в качестве собственности между уррасскими государствами. А в следующий раз прилетят уже шестьсот-восемьсот военных планетолетов: пушки, солдаты, оккупационная армия -- это будет конец Анарреса, конец Обета. Наша надежда состоит, как состояла все эти сто семьдесят лет, в "Условиях Заселения": ни тогда, ни потом -- никогда ни один уррасти, кроме Первопоселенцев, не имеет права покидать корабль. Никакого общения. Никаких контактов. Отказаться от этого принципа сейчас -- значит сказать тиранам, над которыми мы некогда одержали победу: эксперимент провалился, приходите вновь поработить нас! -- Ничего подобного,-- тут же возразил Бедап.-- Смысл ясен: эксперимент удался, теперь мы достаточно сильны, чтобы стоять с вами лицом к лицу, как равные с равными. Обсуждение продолжалось в том же духе -- быстрый, резкий спор. Он затянулся не на долго. Голосования, как обычно, не было. Почти все присутствующие настаивали на соблюдении "Условий Заселения", и, как только это стало ясно, Бедап сказал: -- Ладно. Считаю, что вопрос решен. Ни "Форт Куиэо", ни "Внимательный" никого не примут. По вопросу о прибытии уррасти на Анаррес цели Синдиката, совершенно очевидно, должны уступить мнению общества в целом; мы обратились к вам за советом и последуем ему. Но есть и другой аспект той же проблемы. Шевек? -- Встает вопрос,-- сказал Шевек,-- об отправке анаррести на Уррас. Раздались возгласы, вопросы. Шевек не повышал голоса, который был не на много громче бормотания, но продолжал говорить. -- Это ничем не повредит и не угрожает никому из живущих на Анарресе. И это, очевидно,-- вопрос прав личности; собственно говоря, что-то вроде их проверки. "Условия Заселения" этого не запрещают. Если КПР запретит это сейчас, с его стороны это будет присвоением власти, ограничением права индивида-одонианина на инициирование акции, не приносящей вреда другим. Рулаг, не вставая, наклонилась вперед. -- Покинуть Анаррес может каждый,-- сказала она. Взгляд ее светлых глаз метнулся от Шевека к Бедапу и снова к Шевеку.-- Он может отправиться, когда захочет, если грузовики собственников его возьмут. А вот вернуться он не может. -- Где это сказано, что не может? -- спросил Бедап. -- В "Условиях Завершения Заселения". Никому не разрешается, сойдя с борта грузового корабля, выходить за пределы Анарресского Космопорта. -- Ну, полно, это же, конечно, относится не к анаррести, а к уррасти,-- сказал один из старых советников, Фердаз, который встревал во все, даже если это противоречило тому решению вопроса, которое его устраивало. -- Тот, кто прибывает с Урраса, является уррасти,-- возразила Рулаг. -- Все это -- юридические тонкости. Зачем все эти ухищрения? -- сказала спокойная грузная женщина по имени Трепил. -- Ухищрения! -- воскликнул новый член КПР, молодой парень, споривший с Бедапом; у него был акцент Северного Взгорья и низкий, сильный голос.- Если кому-то не нравятся ухищрения, то не угодно ли вот так: если здесь есть люди, которым не нравится Анаррес, пусть сматываются. Я помогу. Я их в Порт на руках отнесу, а то и пинками загоню! Но если они попробуют приползти назад, то здесь их встретит кое-кто из нас, из настоящих одониан. И пусть не надеются, что мы их встретим улыбками и словами "Добро пожаловать домой, братья". Мы им зубы в глотку вобьем, а яйца -- в брюхо. Это вам понятно? Это ясно? -- Не столько ясно, сколько громко,-- сказал Бедап.-- Сказанул, как пернул. Ясность есть функция мысли. Прежде, чем выступать здесь, ты бы хоть немного почитал бы Одо. -- А ты не достоин даже имя Одо произносить! -- выкрикнул парень.-- Вы предатели, и ты, и весь ваш Синдикат! На всем Анарресе есть люди, которые следят за вами. Думаете, мы не знаем, что Шевека зовут на Уррас, продавать спекулянтам анарресскую науку? Думаете, мы не знаем, что все вы, нытики, хотели бы туда полететь и жить богато, и чтобы собственники вас по плечу похлопывали? Ну и катитесь! Хоть избавимся от вас! Но если вы попробуете вернуться сюда, здесь вас встретят по справедливости! Он вскочил на ноги и, перегнувшись через стол, кричал прямо в лицо Бедапу. Бедап поднял на него взгляд и сказал: -- Ты имеешь в виду не справедливость, а наказание. Ты думаешь, это одно и то же! -- Он имеет в виду насилие,-- сказала Рулаг.-- А если произойдет насилие, то причиной этого будете вы оба. Вы и ваш Синдикат. И оно будет вами заслужено. Начал говорить маленький, худенький пожилой мужчина рядом с Трепил, сначала так тихо, голосом, охрипшим от пыльного кашля, что было слышно лишь немногим. Это был делегат одного из синдикатов рудничных рабочих Юго-Запада, и не предполагалось, что он будет выступать по этому вопросу. Он говорил: -- ...чего заслуживают люди. Потому что мы все, каждый из нас, заслуживаем всего, всей роскоши, какой когда-либо наполняли могилы умерших королей, и все мы, каждый из нас, не заслуживаем ничего, даже куска хлеба, когда мы голодны. Разве мы не ели, когда другие голодали? Будете ли вы наказывать нас за это? Будете ли вы награждать нас за ту заслугу, что мы голодали в то время, когда другие ели? Ни один человек не заслуживает наказания, ни один человек не заслуживает награды. Выбросьте из головы понятие "достоин", понятие "заслуживает", и тогда вы, наконец, обретете способность мыслить. Конечно, это были слова Одо, из "Писем из тюрьмы", но, когда их произносил этот слабый, хриплый голос, они производили странное впечатление: точно говоривший сам обдумывал их, слово за словом, точно они исходили у него из сердца, медленно, с трудом, как из песка пустыни медленно-медленно проступает вода. Рулаг слушала, держа голову очень прямо, с лицом, застывшим, как у человека, который подавляет боль. По другую сторону стола, напротив нее, сидел, опустив голову, Шевек. В наступившей после слов рудокопа тишине он поднял голову и заговорил. -- Видите ли,-- сказал он,-- ведь наша цель -- напомнить себе, что мы прилетели на Анаррес не ради безопасности, а ради свободы. Если мы должны все соглашаться друг с другом, работать все вместе, то мы -- всего лишь машина. Если индивид не может работать в солидарности со своими товарищами, значит, его долг -- работать одному. Его долг и его право. Мы отказывали людям в этом праве. Мы все чаще и чаще говорили: ты должен работать вместе с другими, ты должен подчиняться диктату большинства. Но всякий диктат есть тирания. Долг отдельной личности -- не подчиняться никакому диктату, быть инициатором своих собственных поступков, нести ответственность. Только в этом случае общество будет жить, и изменяться, и приспосабливаться, и сможет выжить. Мы -- не подданные Государства, основанного на законе, а члены общества, созданного на основе революции. Революция -- наша обязанность, наша надежда на эволюцию. "Революция находится в духе отдельной личности -- или ее нет нигде. Она -- для всех, или она -- ничто. Если рассматривать ее, как нечто конечное, она никогда не начнется по-настоящему". Мы не можем остановиться здесь. Мы должны идти дальше. Мы должны рисковать. Рулаг ответила так же спокойно, как он, но очень холодно: -- Ты не имеешь права втягивать нас всех в рискованную затею, на которую тебя вынуждают личные мотивы. -- Ни один человек, который не намерен пойти так далеко, как согласен пойти я, не имеет права мешать мне сделать это,-- возразил Шевек. На миг их взгляды встретились; оба опустили глаза. -- Полет на Уррас опасен только для того, кто летит,-- сказал Бедап.-- Он ничего не меняет ни в "Условиях Заселения", ни в наших отношениях с Уррасом, разве что в нравственном аспекте -- причем в нашу пользу. Но я думаю, что мы -- любой из нас -- не готовы принять по этому вопросу какое-то решение. Если никто из вас не возражает, я пока что снимаю этот вопрос. Никто не возражал, и Бедап с Шевеком ушли с собрания. Когда они выходили из здания КПР, Шевек сказал: -- Мне нужно зайти в Институт. Сабул прислал мне очередной клочок бумаги -- впервые за много лет. Интересно, что у него на уме? -- А мне интересно, что на уме у этой Рулаг! Она что-то имеет против тебя, что-то личное. Я думаю, завидует. Мы вас больше не будем сажать друг против друга, а то вообще с места не сдвинемся. Хотя этот молодчик с Северного Взгорья тоже не подарок. Диктат большинства, и кто силен -- тот и прав! Шев, добьемся мы, чтобы они поняли, чего мы хотим? Или мы только усиливаем противодействие? -- Может быть, нам действительно придется послать кого-нибудь на Уррас -- доказать свое право действием, если словами не получится. -- Может быть. Лишь бы только не меня! Говорить о нашем праве покинуть Анаррес я буду до посинения, но если бы мне пришлось это сделать, черт возьми, я бы себе горло перерезал... Шевек засмеялся. -- Ну, мне надо идти. Дома буду примерно через час. Приходи к нам вечером, поедим вместе. -- Встретимся в комнате. Шевек зашагал по улице; Бедап стоял перед зданием КПР и решал, куда бы пойти. Улицы Аббеная были ярко освещены, казались чисто-начисто отдраенными, кипели светом и людьми. Бедап был одновременно возбужден и подавлен. Все, в том числе и его эмоции, сулило многое и в то же время не удовлетворяло. Он отправился в барак в ква ртале Пекеш, где сейчас жили Шевек и Таквер, и, как и надеялся, застал Таквер с малышкой дома. У Таквер было два выкидыша, а потом на свет появилась Пилун, поздно и несколько неожиданно, но все были ей очень рады. Она родилась маленькой и сейчас, когда ей шел уже второй год, все еще оставалась маленькой, с тонкими ручками и ножками. Когда Беда п держал ее, эти ручки, такие хрупкие, что он мог бы переломить их одним движением руки, вызывали у него не то смутный страх, не то смутное отвращение. Он очень любил Пилун, он был очарован ее туманно-серыми глазами, его пленяла ее абсолютная доверчивость, но каждый раз, как он прикасался к ней, он понимал -- как никогда не понимал раньше -- в чем прелесть жестокости, почему сильные мучают слабых. И поэтому -- хотя он не сумел бы объяснить, почему "поэтому" -- он понимал и то, что раньше всегда казалось ему довольно бессмысленным, и чем он раньше никогда не интересовался: родительское чувство. Когда Пилун называла его "тадде", это доставляло ему совершенно необычайное удовольствие. Бедап уселся на спальный помост под окном. Комната была большая, с двумя помостами. На полу лежали циновки; никакой другой мебели не было, ни стульев, ни столов, только небольшая ширма, которой для Пилун отгораживали место для игры или загораживали ее кровать. Таквер выдвинула длинный, широкий ящик второго помоста и разбирала лежавшие в нем кучи бумаг. Когда малышка поползла к Бедапу, Таквер со своей широкой улыбкой сказала: -- Дап, миленький, подержи, пожалуйста, Пилун! Она уже раз десять добиралась до этих бумаг, каждый раз, стоило только мне разложить их по порядку. Я через минутку закончу... ну, через десять минут. -- Не спеши. Мне не хочется разговаривать. Я просто хочу посидеть здесь. Иди сюда, Пилун. Иди ножками -- вот умница! Иди ножками к тадде Дапу. Вот и попалась! Пилун, довольная, сидела у него на коленях и внимательно рассматривала его руку. Бедап стеснялся своих ногтей, так и оставшихся деформированными, хотя он уже не грыз их, поэтому он сначала сжал руку в кулак, чтобы спрятать ногти; потом ему стало стыдно, что он стесняется, и он разжал руку. Пилун похлопала по ней. -- Хорошая это комната,-- сказал он.-- Окна на север. В ней всегда спокойно. -- Да. Шшш, я считаю листы. Вскоре Таквер убрала стопки бумаг и закрыла ящик. -- Ну, вот! Извини. Я обещала Шеву пронумеровать страницы в этой его статье. Хочешь попить? Многие основные продукты все еще нормировались, хотя далеко не так строго, как пять лет назад. Фруктовые сады Северного Взгорья пострадали от засухи меньше и оправились быстрее, чем районы, где выращивали зерновые,