Станислав Лем. Сказка о короле Мурдасе
-----------------------------------------------------------------------
Stanislaw Lem. Bajka о krolu Murdasie (1963).
Пер. с польск. - К.Душенко.
"Собрание сочинений", т.6. М., "Текст", 1993.
OCR & spellcheck by HarryFan, 11 April 2001
-----------------------------------------------------------------------
После доброго короля Геликсандра на трон вступил его сын Мурдас.
Подданные впали в уныние, ибо был он честолюбив и пуглив: решил прозвище
Великого заслужить, а боялся сквозняков, привидений, воска - ведь на
вощеном полу ногу сломать недолго, родных, что в деле правленья мешают, а
пуще всего - предсказаний. Будучи коронован, тут же велел он по всему
государству двери закрыть, окон не открывать, гадательные шкафы
уничтожить, а изобретателю машины, которая привидения устраняла, пожаловал
орден и пенсион. Машина и вправду была хороша - привидений он не увидел ни
разу. Не выходил он и в сад, чтоб его не продуло, и прогуливался лишь по
дворцу; дворец же имел он весьма обширный.
Однажды, прохаживаясь по коридорам и анфиладам, забрел он в старую
часть дворца, куда ни разу еще не заглядывал. Сначала прошел он в залу,
где стояла личная гвардия его прадеда, вся заводная, тех еще лет, когда об
электричестве и не слышали. Во второй зале увидел он паровых рыцарей, тоже
давно заржавевших, но и в этом не было для него ничего любопытного, и уже
хотел он идти обратно, как вдруг заметил маленькую дверцу с надписью: "Не
входить!" Покрывал ее толстый слой пыли, и король даже и не притронулся бы
к ней, когда бы не эта надпись. Больно уж она его осердила. Это как же?
Ему, королю, дерзают запреты какие-то устанавливать? Не без труда отворил
он скрипучую дверцу и по крутой лесенке в заброшенную башню поднялся. А
там стоял старый-престарый шкаф - медный, с рубиновыми индикаторами,
ключиком и заслонкой. Понял король: перед ним гадательный шкаф - и
разгневался пуще прежнего, что вопреки его воле оставили шкаф во дворце;
но вдруг подумалось ему, что один-то раз можно испробовать, что бывает,
когда шкаф гадает. Подошел он к шкафу на цыпочках, повернул несколько раз
ключик, а когда ничего не случилось, постучал по заслонке. Шкаф хрипло
вздохнул, заскрежетал всем своим механизмом и зыркнул на короля рубиновым
глазком, как бы искоса. Припомнился тут королю косой взгляд дяди Ценандра,
отцова брата, бывшего прежде его наставником. Верно, дядя и велел этот
шкаф поставить ему назло, подумал король, иначе с чего бы шкафу косить?
Странно сделалось у него на душе, а шкаф, заикаясь, стал потихоньку
наигрывать унылый мотив - точь-в-точь, будто кто-то лопатой железное
надгробие обстукивал, и из-под заслонки выпал черный листок с желтыми, как
из кости, строчками.
Испугался король не на шутку, однако не мог перебороть любопытства.
Схватил он листок и побежал с ним в опочивальню; когда же остался один,
вынул листок из кармана. "Взгляну-ка, осторожности ради, одним только
глазом", - решил он, да так и сделал. А на листке было написано вот что:
Царству на гОре сцепилась родня,
Сестры в раздоре, меж братьев резня,
Брата - с раската, сестер - на костер, крут кипяток - прыгай, сынок.
Родичи ропщут, дядья - за ножи, близятся бунты, грозят мятежи.
Ненадежны внук и зять, ну-ка, внука с зятем - взять,
Левой хлоп, правой трах, дядю в лоб, деда в пах,
Придержите-ка отца, пусть утонет до конца.
Умер зять - трупов пять, следом тесть - стало шесть,
Тетке плетка, внуку кнут, деверя на казнь ведут.
Нам родные хоть и милы, но милее их могилы,
Ибо семья - роковая змея, горе твое и погибель твоя.
Всех изведи и повсюду укройся,
Бойся не гроба, а снов своих бойся.
До того перепугался король Мурдас, что в глазах у него потемнело.
Проклинал он свое легкомыслие, побудившее его завести гадательный шкаф. Но
времени на сожаления не было - знал он, что нужно действовать, дабы не
дошло до самого худшего. В значении предсказания он ни минуты не
сомневался: как он давно уже подозревал, ему угрожали ближайшие
родственники.
По правде говоря, неизвестно, так ли все в точности было, как мы
рассказываем. Во всяком случае, события последовали за этим печальные и
даже леденящие кровь. Король повелел казнить всю родню, один только дядя
его, Ценандр, в последний момент сбежал, переодевшись пианолою. Это ему
нисколько не помогло; в скором времени он был схвачен и обезглавлен. На
этот раз король подписал приговор с чистым сердцем, ибо дядю схватили,
когда он уже затевал заговор против монарха.
Осиротей столь внезапно, Мурдас облачился в траур. На душе у него было
теперь спокойнее, хотя и печально поскольку по природе своей он не был ни
зол, ни же сток. Недолго длилась безмятежная королевская скорбь пришло ему
в голову, что могут быть родственники, о которых он ничего не знает. Любой
его подданный мог оказаться в далеком родстве с ним; поэтому время от
времени он казнил то одного, то другого, но это его вовсе не успокаивало:
нельзя же быть королем без подданных, как же тут изведешь всех? Такой он
сделался подозрительный, что велел припаять себя к трону, дабы никто его
оттуда не свергнул, спал в бронированном колпаке и все думал без устали,
что бы такое учинить. Наконец учинил он дело необычайное, настолько
необычайное, что вряд ли сам до него додумался. Говорят, будто подсказал
ему эту мысль бродячий купец, переодевшийся мудрецом, а может, мудрец,
переодетый купцом, - разное в народе сказывают. Говорят, будто прислуга
дворцовая видела кого-то с закрытым лицом, проходившего ночью в
королевскую опочивальню. Одно несомненно: однажды Мурдас созвал всех
придворных строителей, электрыцарских мастеров, лейб-наладчиков и
стальмейстеров и велел им увеличить его особу, да так, чтобы вышла она за
все горизонты. Повеления эти были выполнены с поразительной быстротой,
потому что директором проектной конторы назначил король заслуженного
палача. Колонны электрозодчих и киберпрорабов принялись доставлять во
дворец проволоку и катушки, а когда расширившийся король заполнил своей
особой все здание так, что был одновременно на всех этажах, в подвалах и
флигелях, пришел черед соседних с дворцом строений. Два года спустя
распространился Мурдас на весь центр. Дома, недостаточно представительные,
а значит, недостойные вмещать монаршую мысль, сравняли с землей и на их
месте воздвигли электронные резиденции, именуемые усилителями Мурдаса.
Король разрастался постепенно и неустанно - многоэтажный, искусно
смонтированный, усиленный личностными подстанциями, пока не стал наконец
всею столицей, остановившись на ее заставах. На душе у него полегчало.
Родных уже не было; ни масла пролитого, ни сквозняков он теперь не боялся,
ведь тому, кто сразу пребывает везде, и шагу ступить незачем. "Государство
- это я", - говаривал он, и не без оснований: кроме него, населявшего
рядами электрозданий площади и проспекты, никого не осталось в столице, не
считая, конечно, придворных обеспыльщиков и собственных его величества
чистоблюстителей, что ухаживали за королевским мышлением, из здания в
здание перетекавшим. Так и кружило милю за милей по целому городу
довольство Мурдаса тем, что удалось-таки ему достичь величия материального
и буквального и притом укрыться повсюду, как наказывало гаданье, ибо
отныне он был вездесущ в своем государстве. Особенно живописно выглядело
это по вечерам, когда король-великан, разгораясь электрозаревом,
переливался огнями-размышлениями, а потом постепенно гас, погружаясь в
заслуженный сон. Но мрак беспамятства первых ночных часов сменялся
трепетным мерцанием пробегавших через весь город огней. То начинали
роиться монарший сны. Лавины сновидений королевских обрушивались на
здания, и загорались во тьме их окна, и целые улицы мигали друг другу то
красным, то фиолетовым светом, а придворные обеспыльщики, вышагивая по
пустым тротуарам, вдыхая чад разогревшихся царственных кабелей и
заглядывая украдкой в окна, в которых что-то сверкало, перешептывались меж
собою:
- Ого! Не иначе кошмар какой-то мучает нынче Мурдаса - как бы нам потом
не влетело!
Как-то ночью, после особенно хлопотливого дня - король обдумывал
проекты новых орденов, которыми собирался себя наградить, - приснилось
Мурдасу, будто дядя его, Ценандр, в ночной темноте прокрался в столицу и,
завернувшись в черную епанчу, бродит по улицам, выискивая пособников для
подлого заговора. Целыми отрядами вылезали из подземелий заговорщики в
масках, и было их столько, и такая кипела в них жажда цареубийства, что
Мурдас задрожал и пробудился в великом страхе. Рассвело, и солнышко уже
золотило белые тучки на небосклоне, так что Мурдас, успокоившись, сказал
себе: "Сон - морока, и только" - и занялся снова прожектированием орденов,
а те, что выдумал накануне, развешивали ему на террасах и на балконах.
Однако, когда вечером отправился он на покой после трудов праведных, едва
лишь задремав, увидел цареубийственный заговор в полном расцвете.
Случилось так вот почему: от изменнического сна Мурдас пробудился не весь;
городской центр, в котором и угнездилось крамольное сновиденье, вовсе не
просыпался, но по-прежнему почивал в объятьях ночного кошмара, король же
наяву об этом ничего не ведал. Между тем изрядная часть его королевской
особы, а именно кварталы Старого города, не отдавая себе отчета в том, что
дядя-злодей и все его происки суть единственно видимость и мираж,
продолжала упорствовать в кошмарном своем заблуждении. В эту вторую ночь
увидел Мурдас во сне, что дядя лихорадочно злоумышляет, скликая родню.
Явились все до единого, поскрипывая посмертно шарнирами, и даже те, у коих
недоставало важнейших частей, подымали мечи против законного повелителя!
Движение оживилось необычайно. Толпы скрывающих свое лицо заговорщиков
шепотом скандировали крамольные лозунги, в подвалах и подземельях шили
мятежники черные стяги бунта, варили яды, вострили топоры, отливали
медяшки-смертяшки и готовили решительную расправу с ненавистным Мурдасом.
Король испугался вторично, пробудился, весь трепеща от страха, и хотел уже
вызвать Золотыми Воротами Уст Королевских все свое войско на помощь, дабы
изрубило оно бунтовщиков на куски, но тут же сообразил, что не будет от
этого проку. Не вступит же войско в его сновиденье, чтобы подавить
вызревающий там мятеж. Тогда попытался он одним лишь усилием воли
пробудить те четыре квадратные мили своего естества, что упорно грезили о
мятеже, но напрасно. Впрочем, по правде, не знал он, напрасно или же нет,
ибо в бодрствующем состоянии не замечал крамолы, подымавшей голову лишь
тогда, когда его одолевал сон.
Бодрствуя, король был лишен доступа во взбунтовавшиеся кварталы; оно и
понятно: явь не способна проникнуть в сон, только другой сон мог бы туда
внедриться. При таком обороте, решил Мурдас, лучше всего заснуть бы и
пригрозить себе контрсон, да не какой-нибудь, а монархический, верный до
гроба, с развевающимися знаменами, и только этот коронный сон,
сплотившийся вокруг трона, сможет стереть в порошок самозваный кошмар.
Взялся Мурдас за дело, однако со страху не мог заснуть; тогда начал он
считать про себя камешки, пока его не сморило. И оказалось, что сон во
главе с дядей не только укрепился в центральных кварталах, но даже начал
мерещить себе арсеналы, полные мощных бомб и фугасных снарядов. А сам он,
как ни тужился, смог выснить одну лишь кавалерийскую роту, да и ту в пешем
строю, с расстроенной дисциплиной и крышками от кастрюль вместо оружия.
"Делать нечего, - подумал король, - не вышло, придется начать все
сначала!" Стал он тогда просыпаться, нелегко ему это давалось, наконец
очнулся он совершенно, и тогда-то ужасное зародилось в нем подозрение. В
самом ли деле вернулся он к яви или же пребывает в другом сне, переживая
только видимость бодрствования? Как поступить в ситуации столь запутанной?
Спать или не спать? Вот в чем вопрос! Допустим, он спать не будет, почитая
себя в безопасности, ведь наяву заговора нет и в помине. Оно бы неплохо -
тогда тот, цареубийственный сон сам себе выснится и лоснится, а с
окончательным пробуждением монаршее величие восстановится во всей своей
целостности. Прекрасно. Но если он не пригрезит себе контрсон, полагая
себя пребывающим в безоблачной яви, а эта мнимая явь окажется вовсе не
явью, но еще одним сном, соседствующим с тем, дядеватым, может случиться
беда! Ибо в любую минуту вся эта банда проклятых цареубийц во главе с
мерзейшим Ценандром может ворваться из того сновидения в это,
прикидывающееся явью, чтобы лишить его трона и жизни!
Конечно, думал он, лишение совершится только во сне; но если заговор
охватит всю мою царственную персону, если воцарится он в ней от гор до
океанов, если - о ужас! - мне и не захочется просыпаться, что тогда?!
Тогда я навеки буду отрезан от яви и дядя сделает со мной все что
пожелает. Выдаст на муки и поругание; о тетках и говорить нечего, я хорошо
их помню, они мне не спустят, что бы там ни было. Такой уж у них норов, то
есть такой у них был норов или, вернее, снова есть в этом ужасном сне!
Впрочем, что толковать о сне! Сон бывает лишь там, где есть также явь, в
которую можно вернуться; там же, где яви нет (а как я вернусь, если им
удастся запереть меня в снах?), где нет ничего, кроме сна, там сон -
единственная реальность, стало быть - явь. Вот ужас! И причиной всему,
разумеется, этот фатальный избыток моей персональности, эта моя духовная
экспансия, будь она неладна!
Отчаявшись, видя, что промедление смерти подобно, спасение усмотрел он
единственно в срочной психической мобилизации. Нужно обязательно поступать
так, как если бы я был во сне, сказал он себе. Я должен пригрезить себе
верноподданнические толпы, горящие энтузиазмом, переполняемые обожанием,
полки, преданные мне до конца, гибнущие с именем моим на устах, груды
боеприпасов, и хорошо бы даже выснить себе какое-нибудь чудо-оружие, ведь
во сне ничего невозможного нет: к примеру, средство для выведения близких,
противодядьевую артиллерию или что-нибудь в этом роде, - тогда я опять
буду готов к любой неожиданности, и, если даже крамола появится, хитростью
и обманом переползая из сна в сон, я сокрушу ее в мгновение ока!
Вздохнул король всеми проспектами и площадями своего естества, до того
все это было непросто, и приступил к делу, то есть заснул. Ожидал он
увидеть построенные в каре стальные полки, ведомые поседевшими в боях
генералами, и толпы, кричащие "ура" под треск барабанов и звон литавр, а
увидел только малюсенький шурупик. Самый обыкновенный шуруп, с краешка
слегка выщербленный, и все. Что с ним делать? Прикидывал король так и
этак, а тем временем охватывала его тревога, все сильней и сильней, и
слабость, и страх, и вдруг его осенило: да это же рифма на "труп"!
Весь задрожал король. Так, значит, символ конца, смерти, распада,
значит, и вправду банда родных уже начала украдкой, молчком, подкопами,
прорытыми в том его сне, пробираться в теперешний, - а он того и гляди
рухнет в изменническую пропасть, сном под сном вырытую! Так, стало быть,
конец уже близок! Смерть! Гибель! Но откуда же? Как? С какой стороны?
Засияли огнями десять тысяч личностных зданий, задрожали подстанции
Величества, увешанные орденами, опоясанные лентами Великих Крестов, мерно
позвякивали награды на ночном ветру - столь тяжко боролся король Мурдас со
снящимся ему символом гибели. Наконец переборол его, пересилил, и
улетучился тот без остатка, будто и не было его никогда. Смотрит король:
где он? Наяву или в другом сновиденье? Вроде бы наяву, но как же
удостовериться? Впрочем, может быть, сон о дяде перестал ему сниться и все
тревоги напрасны? Но опять же: как об этом узнать? Иного способа нет, как
только обшаривать и без устали перетряхивать снами-шпионами, выдающими
себя за мятежников, все закоулки своей державной особы, все царство своего
естества, и никогда уже не обретет король-дух покоя, вечно будет грозить
ему заговор, снящийся где-то там, в отдаленнейшем уголке его колоссальной
персоны! Так за дело же! Воплотим поскорее в явь благонамеренные
сновиденья, пригрезим себе верноподданнические адреса и многолюдные
депутации, сияющие ореолом благонадежности, обрушимся снами на все до
единой персональные наши ложбинки, закутки, разветвления так, чтобы
никакой подвох, никакой дядя не мог бы укрыться в них ни на миг! И вправду
- послышалось милое сердцу шуршанье знамен, дяди и след простыл, родных не
видать, кругом одна только верность - кланяется и благодарит неустанно;
звенят обтачиваемые на станке золотые медали, искры вылетают из-под
резцов, которыми скульпторы памятники ему высекают. Возвеселилась душа
монаршья при виде штандартов с гербами, и ковриков, из окон вывешенных, и
орудий, готовых к салюту, а трубачи уже медные трубы к губам подносят. Но
когда присмотрелся он повнимательней к этой картине, заметил: что-то там
вроде не так. Памятники - конечно, но как будто не очень похожие; в
перекошенных лицах, в косом взоре статуй есть что-то от дяди. Знамена
шуршат - правда; только вшита в них ленточка, маленькая, неотчетливая, как
будто бы черная, а если не черная, так грязная, во всяком случае -
грязноватая. Это еще что? Не намеки ли?!
Боже праведный! Да ведь коврики - вытертые, с проплешинами, а дядя - он
был плешив... Не может этого быть! "Долой! Назад! Проснуться! Очнуться!" -
подумал король. "Трубить побудку, и вон из этого сна!" - хотел он
закричать, но, когда все исчезло, легче ему не стало. Впал он из сна в сон
- новый, снящийся предыдущему, а тот еще более раннему пригрезился, так
что этот, теперешний, был уже будто третьей степени; уже совершенно явно
все оборачивалось тут изменой, пахло отступничеством; знамена, словно
перчатки, из королевских на изнанку черную выворачивались, ордена были с
резьбой, словно шеи обезглавленные, а из сверкающих золотом труб не музыка
боевая звучала, но дядин смех громыхал ему на погибель. Взревел король
гласом иерихонским, кликнул войско - пусть хоть пиками колют, только бы
разбудили! Ущипните! - требовал он громогласно. И снова: Яви мне!!! Яви!!!
- впустую; и опять из цареубийственного, крамольного сна пытался он
пробиться в коронный, но расплодилось в нем снов что собак, шныряли они
повсюду, как крысы, ширился всюду кошмар, как чума, разносилось по городу
- тишком, полушепотом, втихомолку, украдкой - неведомо что, но такое
ужасное, что не приведи господь! Стоэтажным электронным громадам снились
шурупики, трупики, медяшки-смертяшки, и в каждой личностной подстанции
короля гнездилась шайка родных, и в каждом его усилителе хихикал дядя;
задрожали этажи-миражи, сами собой перепуганные, и выроилось из них сто
тысяч родни, самозваных претендентов на трон, инфантов-подкидышей,
двоедушных, узурпаторов косоглазых, и хотя никто из них толком не знал,
снящийся он или снящий, и кто кому снится, и зачем, и что из этого выйдет,
но все как один ринулись они на Мурдаса, а на уме у них плаха, топор, весь
разговор, воскресить, казнить опять, раз, два, три, четыре, пять, хочешь
смейся, хочешь плачь, снимет голову палач, и потому лишь ничего пока не
предпринимали, что не могли условиться, с чего им начать. Так вот и
низвергался лавиной рой мыслей монарших, пока не сверкнула от
перенапряжения вспышка. Не снящееся, а настоящее пламя поглотило золотые
отблески в окнах королевской особы, и распался король Мурдас на сто тысяч
снов, которые ничто уже, кроме пожара, не связывало, и полыхал долго...
Last-modified: Wed, 11 Apr 2001 20:45:10 GMT