Станислав Лем. Библиотека XXI века
Станислав Лем является гуманистом, обостренное нравственное сознание
которого находит надежную опору в обширных и основательных научных знаниях о
переменах и угрозах нашей цивилизации. В своих книгах, особенно таких, как
"Голем XIV", "Провокация", а сейчас и "Библиотека XXI века" он очерчивает
картины этих перемен и указывает проблемы, которые будут иметь решающее
значение в вопросе "быть или не быть" человеческому роду. Он при этом
понимает, что его предостережения и пророчества не изменят судеб мира, но не
смотря на это он считает их своим писательским долгом.
"Библиотека XXI века" это книга, в которой автор объявляет и
обосновывает возникновение в недалеком будущем сочинений, изображающих
отличный от нашего образ научной и социальной действительности.
---------------------------------------------------------------
© Copyright Станислав Лем
© Copyright перевод с польского М.В.Безгодов (maxmaximb@hotmail.com)
Из книжки "Библиотека XXI века" (Краков, 1986)
WWW: http://www.lem.pl
Date: 1 Mar 2001
---------------------------------------------------------------
Das kreative Vernichtungsprinzip
(Созидательный принцип уничтожения)
The World as Holocaust (Мир как Холокост)
Книги, снабженные таким или подобным названием, начинают появляться на
закате 20-го века, но содержащийся в них образ мира распространяется только
в следующем веке, когда открытия, пуская ростки во взаимно удаленных
отраслях науки, соединяются в целое. Провозглашение этого целого -- скажем
сразу -- будет антикоперниканским переворотом в астрономии, опровергнет наше
представление о месте, какое мы занимаем во Вселенной.
Докоперниканская астрономия поселила Землю в центре мира, Коперник же
сверг ее с такого выделенного положения, так как обнаружил, что Земля --
одна из многих планет, окружающих Солнце. Вековое развитие астрономии
подтвердило коперниканские законы, признавая, что не только Земля не
является центральным телом Солнечной системы, но, что эта система находится
на периферии нашей Галактики, или Млечного пути: оказалось, что мы проживаем
в Космосе "где-то", в каком-то звездном предместье.
Астрономия занималась исследованием эволюции звезд, а биология --
эволюции жизни на Земле, пока пути этих исследований не пересеклись, или,
точнее, соединились как будто разные притоки одной реки, так как астрономия
признала вопрос повсеместности жизни в Космосе своим, а теоретическая
биология помогла ей в этом, и так, в середине 20-го века возникла первая
программа поиска внеземных цивилизаций, названная CETI (Communication with
Extraterrestrial Intelligence [связь с внеземным разумом]). Эти поиски,
проводившиеся несколько десятилетий с использованием все лучшей и все более
мощной аппаратуры, не открыли, однако, ни чужих цивилизаций, ни даже
малейшего следа их радиосигналов. Тем самым возникла загадка Silentium
Universi. "Молчание Космоса" завоевало в семидесятые годы некоторую
известность, дошедшую до широкого общественного мнения. Необнаружение "иных
Разумных (существ)" стало необъясненной проблемой для науки. Биологи уже
установили какие физико-химические условия делают возможным возникновение
жизни из мертвой материи -- и это не были совершенно исключительные условия.
Астрономы доказали присутствие многочисленных планет около звезд. Наблюдения
показали, что значительная часть звезд нашей Галактики имеет планеты. Отсюда
можно сделать вывод, что жизнь возникает относительно часто в ходе типичных
космических процессов, и, что ее эволюция в Космосе должна быть естественным
явлением, а увенчание древа видов возникновением разумных существ не выходит
из обычного порядка вещей. Но этой картине населенного Космоса постоянно
противоречили напрасные попытки приема внеземных сигналов, хотя все больше
наблюдателей искало их в течение десятков лет.
Согласно наиболее точным сведениям астрономов, химиков и биологов
Космос полон звезд, подобных Солнцу, и планет, подобных Земле; итак большое
число раз жизнь должна была развиваться на бесчисленных планетах, но
радиопрослушивание выявляло всегда мертвую пустоту.
Ученые, входившие в CETI, а затем в SETI (Search for Extraterrestrial
Intellegence [поиск внеземного разума]), создавали различные гипотезы ad
hoc, чтобы согласовать космическое присутствие жизни с ее космическим
молчанием. Сначала утверждали, что среднее расстояние между цивилизациями
составляет от пятидесяти до ста световых лет. Это расстояние при дальнейшем
рассмотрении были вынуждены увеличить до шестисот и, наконец, до тысячи
световых лет.
Одновременно возникли гипотезы о самоуничтожении Разума, как, например,
гипотеза фон Хернера, связывающая психозойную "плотность" Космоса с его
невеселым утверждением, что каждой цивилизации угрожает самоубийство,
подобное тому, что грозит человечеству в атомной войне; из-за чего эволюция
органической жизни хотя и длится миллиарды лет, но ее последняя,
технологическая, фаза длится лишь несколько десятков веков. Другие гипотезы
указывали на угрозы, которые обнаружил двадцатый век в мирной
технологической экспансии, уничтожающей побочными результатами биосферу,
среду обитания жизни.
Как кто-то сказал, перефразируя известные слова Витгенштейна, vorьber
man nicht sprechen kann, darьber musst man dichten. Как, пожалуй впервые,
Олаф Стэплдон в фантастическом романе The First and Last Men (Первые и
последние люди) выразил нашу судьбу во фразе "звезды создают человека и
звезды его убивают". В то время, однако, в тридцатые годы ХХ века, слова
эти, являясь скорее Dichtung (поэтический вымысел), чем Warheit (истина),
были метафорой, а не гипотезой, претендующей на гражданство в науке.
Тем не менее каждый текст может содержать больший смысл, чем в него
вложил его автор. Четыреста лет тому назад Роджер Бэкон утверждал, что
возможны летающие машины, а также машины, которые будут мчаться по земле и
ходить по дну морскому. Без сомнения он не представлял себе такие устройства
никаким конкретным образом, мы же, однако, читая сегодня эти слова, не
только вкладываем в них общую связь с тем, что уже есть такие машины, но и
расширяем их значение множеством известных нам конкретных машин, что
увеличивает вес таких высказываний.
Что-то подобное произошло с догадкой, которую я высказал в протоколах
американо-советской конференции CETI в Бюрокане в 1971 г. (можно найти мой
текст в книге Проблема CETI, изданной издательством Мир в Москве в 1975
г.(статья С. Лема По поводу проблемы внеземных цивилизаций (стр. 329-335),
пер. с польск. Б.Н. Пановкина, цитируется п.3 резюме, стр.335). Я писал
тогда: "Если бы распределение цивилизаций во Вселенной было не случайным, а
вычислялось по данным астрофизики, каких мы не знаем, хотя они связаны с
наблюдаемыми явлениями, то шансы контакта будут тем меньше, чем сильнее была
бы выражена связь локализации цивилизаций с характеристиками звездной среды
-- то есть чем более отличалось бы от случайного расположение
(распределение) цивилизаций в пространстве. Нельзя a priori сделать
заключение о том, что существует астрономически наблюдаемый критерий
существования цивилизаций. (...) Из этого делаем вывод, что программа CETI
должна среди своих правил содержать и то, которое учитывает преходящий
характер наших астрофизических знаний, потому что новые открытия будут
влиять на смену даже фундаментальных предпосылок CETI".
Итак, именно это и произошло -- или скорее невольно происходит. Из
новых открытий галактической астрономии, из новых моделей астрогенеза и
планетогенеза, из состава радиоизотопов, содержащихся в метеоритах, как из
разбросанных частей головоломки начинает появляться новая картина,
реконструирующая историю Солнечной системы и возникновение земной жизни --
утверждение столь сенсационное и противоречащее признанной до сих пор
картине мира.
Если изложить предмет в самой краткой форме, то из гипотез,
воссоздающих десять миллиардов лет существования Млечного пути следует, что
человек возник, потому что Космос является местом катастроф, а своим
возникновением Земля вместе с жизнью обязана особой серии таких катастроф.
Также следует то, что Солнце родило свою планетную семью в следствие
близких, бурных катаклизмов, что Солнечная система выбралась потом из
области катастрофических волнений, и потому жизнь могла возникнуть и
развиваться, чтобы, наконец, овладеть всей Землей. В следующем
миллиардолетии, когда человек не имел, собственно говоря, шансов для
возникновения, так как Древо Видов не давало этому места, очередная
катастрофа открыла дорогу антропогенезу тем, что убила сотни миллионов
земных существ.
В этой новой картине мира центральное место занимает, следовательно,
творение посредством разрушения и посредством наступающей после него
релаксации системы. Еще короче можно сказать и так: Земля возникла, когда
Прасолнце вошло в гибельную область; жизнь возникла, когда Земля покинула
эту область; человек возник, потому что в следующем миллиардолетии гибель
снова обрушилась на Землю.
Упрямо противопоставляясь недетерминированности квантовой механике,
Эйнштейн высказался , что "Бог не играет с миром в кости". Желая этим
сказать, что атомные явления не могут управляться случаем. Оказалось,
однако, что бог играет в кости с миром не только в масштабе атомов, но также
в масштабе галактик, звезд, планет, возникновения жизни и возникающих в них
разумных существ. То, что мы обязаны нашим существованием как катастрофам,
которые произошли в "соответствующем месте и в соответствующее время", так и
таким, до которых в других эпохах и местах не дошло. Мы возникли, прошли
-история нашей звезды, затем планеты, биогенез и эволюция - через
многочисленные "игольные ушки", и, тем самым, девять миллиардов лет,
отделяющих возникновение газового протосолярного облака от возникновения
Homo Sapiens, можно прировнять к гигантскому слалому, в котором не остались
обойденными ни одни ворота. Уже известно, что таких "ворот" было довольно
много, что любое выпадение со слаломной трассы сделало бы невозможным
возникновение Человека, но неизвестно, как "широк" был этот путь со своими
поворотами и рамками, иначе говоря, какова была вероятность "правильного
хода", финишем которого является антропогенез.
А, следовательно, мир как узнала наука прошлого столетия, оказывается
собранием случайных катастроф, одновременно созидающих и разрушающих, причем
случайным было это собрание, зато каждая из этих катастроф подчинялась
точным законам физики.
Правилом рулетки является проигрыш огромного большинства игроков. Если
бы было не так, то каждое игорное казино вроде Монте-Карло должно было бы
скоро обанкротиться. Игрок, отходящий от стола с выигрышем, становится
исключением из правила. Тот, кто достаточно часто выигрывает, является
редким исключением, а тот, кто сделал состояние, потому что рулеточный шарик
попадал чуть не каждый раз на номер, на который игрок поставил, является
чрезвычайным исключением, ужасной удачей, о которой пишут газеты.
Никакая полоса выигрышей не является заслугой игрока, потому что нет
никакой тактики угадывания номеров, гарантирующей выигрыш. Рулетка является
лотерейным устройством, или таким, конечное состояние которого не удается
предвидеть с уверенностью. Так как шарик всегда останавливается перед одним
из 36 номеров, игрок имеет при каждой игре один выигрышный шанс на 36. Тот,
кто выиграл, угадав друг за другом 2 номера, имел с самого начала для
двойного выигрыша один шанс на 1296, потому что вероятности случайных и
взаимно независимых (это свойство рулетки) событий необходимо между собой
перемножить. Шанс трех последовательных выигрышей составит 1:46656. Шанс
этот очень мал, но вычисляем, потому что число конечных состояний любого
розыгрыша одно и то же -- 36. Если же мы захотели бы вычислить шансы игрока,
учитывая посторонние явления (землетрясение, бросок бомбы, смерть игрока от
разрыва сердца и т.п.), то это оказалось бы невозможным. Подобно тому как, к
спасению кого-то, кто собирает на лугу цветы под артиллерийским обстрелом и
возвращается домой невредимый с букетом в руке, тоже невозможно использовать
статистику. Невозможно, хотя невычислимость -- и, тем самым, непредвидимость
этого события -- не имеет ничего общего с непредвидимостью свойственной
квантово-атомным явлениям. Судьбу собирателя цветов под обстрелом можно было
бы оценить статистикой только, если бы их было гораздо больше, и если бы,
кроме того, было известно распределение цветов на лугу, и также процентная
доля выстрелов на единицу обстреливаемой поверхности.
Составление такой статистики, однако, осложняется тем, что выстрелы, не
попадая в собирателя, уничтожают цветы, изменяя тем самым их распределение
на лугу. Убитый собиратель выбывает из игры, заключающейся в собирании
цветов под огнем, а из игры в рулетку выпадает тот, кто сначала имел
выигрыш, а потом проигрался до нитки.
Наблюдатель, следящий в течение миллиардов лет за массой галактик, мог
бы их интерпретировать как рулетки или луга с собирателями цветов и открыть
те статистические закономерности, которым подчиняются звезды и планеты, и
посредством этого установил бы, наконец, как часто появляется в Космосе
жизнь, как часто она может затем эволюционно развиваться вплоть до
возникновения разумных существ.
Таким наблюдателем могла бы быть долговечная цивилизация, или, говоря
точнее, последовательные поколения ее астрономов.
Если, однако, луга обстреливаются хаотично (это означает, что плотность
выстрелов не колеблется около некоторого среднего значения и, тем самым, не
вычисляема), либо, если рулетка не является "честной", то даже такой
наблюдатель не составит "статистики частоты возникновения Разума в Космосе".
Невозможность составления такой статистики является скорее
"практической" нежели принципиальной. Так как она не лежит в самой природе
материи, как лежит в ней соотношение неопределенностей Гейзенберга, но
"только" в невычислимом наложении различных, взаимно независимых случайных
серий, возникающих в различных масштабах величин: галактических, звездных,
планетарных, а также молекулярных.
Галактика, интерпретированная как рулетка, на которой "можно выиграть
жизнь", не является "честной" рулеткой. Честная рулетка подчиняется точному
и одному распределению вероятностей (1 : 36 в каждом розыгрыше). Для
рулеток, которые вибрируют, которые меняют свою форму, в которых
используются каждый раз новые шарики, нет такого статистического единства.
По правде говоря все рулетки и все спиральные галактики подобны друг другу,
но не являются в точности одним и тем же. Галактика может себя вести как
рулетка рядом с печью, когда печь горяча, нагретый диск рулетки искривляется
и из-за этого изменяется распределение выигрышных номеров. Хороший физик
измерит влияние температуры на рулетку, но если, кроме того, на нее
действует дрожание пола от едущих по улице грузовиков, его измерение
окажется недостаточным.
При таком понимании галактическая игра "или смерть, или жизнь" будет
игрой на нечестных рулеткой.
Я вспоминаю, как Эйнштейн утверждал, что "Бог не играет с миром в
кости". Мы можем теперь дополнить то, что там сказали. Бог не только играет
в кости с миром, но ведет справедливую игру -- в точности одинаковыми
костями -- только в наименьшем масштабе -- атомном. Галактики же -- это
огромные Божьи рулетки, которые не являются честными. Условимся, что, когда
речь идет о "честности", подразумевается математический (статистический)
смысл, а не какой-то моральный.
Наблюдая определенный радиоактивный элемент, мы можем установить период
его полураспада, то есть то, как долго следует ожидать, чтобы половина его
атомов подверглась распаду. Этим распадом управляет случайность,
статистически честная, если она одна и та же для этого элемента во всем
Космосе. Независимо от того, находится ли он в лаборатории, в недрах Земли,
в метеорите или в космической мгле. Его атомы ведут себя везде одинаково.
Галактика же, как "устройство, производящее звезды, планеты, а также,
иногда, жизнь", делает это -- как лотерейное устройство -- нечестно, так как
непредсказуемо. Этими ее творениями не управляет ни детерминизм, ни такой
индетерминизм, который мы знаем в квантовом мире. Тот же ход галактической
"игры в жизнь" можно узнать ex post, когда выигрыш произошел. Можно
воспроизвести то, что уже произошло, хотя с самого начала предвидеть было
нельзя. Это можно реконструировать, не совсем точно, но так только, как
можно воспроизвести историю человеческих племен из эпохи, когда люди не
имели еще письменности и не оставили никаких хроник или документов, а
оставили только произведения своих рук, которые откопает археолог.
Галактическая археология превращается тогда в "звездно-планетарную
археологию". Археология эта занимается разысканием того особенного
розыгрыша, великим выигрышем которого являемся мы сами.
Добрых три четверти галактик имеют вид спирального диска с ядром, от
которого отходят две ветви, как в нашем Млечном пути. Галактическая система,
сложенная из газовых и пылевых туманностей и звезд (которые постоянно
возникают в ней и гибнут) вращается, при чем ядро вращается с большей
угловой скоростью, чем ветви, которые не поспевают и, собственно по этому,
придают целому вид спирали.
Ветви, однако, не двигаются с той же скоростью, что и звезды.
Неизменной форме спирали галактика обязана ВОЛНАМ СГУЩЕНИЯ, в которых
звезды играют роль молекул в обычном газе. Имея различные скорости
обращения, звезды, значительно удаленные от ядра, отстают от ветви, а
звезды, расположенные около ядра догоняют спиральную ветвь и проходят ее
насквозь. Скорость ту же самую, что и скорость ветви имеют только звезды,
расположенные на половинном расстоянии от ядра. Это -- так называемая
синхронная окружность. Газовое облако, из которого должно было возникнуть
Солнце с планетами, находилось около пяти миллиардов лет тому назад у
внутреннего края спиральной ветви. Облако догоняло эту ветвь с небольшой
скоростью -- порядка 1 км/сек. Это облако, вторгнувшееся вглубь волны
сгущения, испытало заражение продуктами Сверхновой звезды, которая вспыхнула
вблизи него. (Это были изотопы йода и плутония.) Эти изотопы распадались,
пока из них не возник другой элемент -- ксенон. В это время облако
подверглось сжатию со стороны волны сгущения, в которой оно плыло, что
способствовало его конденсации, пока из него не возникла молодая звезда
Солнце. Под конец этого периода, около 4,5 миллиарда лет тому назад,
вспыхнула поблизости другая Сверхновая звезда, которая вызвала заражение
околосолнечной туманности (т.к. не весь протосолярный газ сосредоточился к
тому времени в Солнце) радиоактивным алюминием. Это ускорило, а возможно, и
вызвало возникновение планет. Как показали моделирующие расчеты, для того,
чтобы газовый диск, вращающийся вокруг молодой звезды, подвергся сегментации
и начал сосредоточиваться в планеты, необходимо такое "вмешательство извне",
как мощный "толчок": им был взрыв Сверхновой, которая вспыхнула в то время
не далеко от Солнца.
Откуда обо всем этом известно? Из состава изотопов, содержащихся в
метеоритах Солнечной системы; зная период полураспада названных изотопов
(йода, плутония, алюминия), можно рассчитать, когда произошло заражение ими
протосолярного облака. Произошло это по меньшей мере два раза; разное время
распада этих изотопов позволяет определить, что первое заражение от вспышки
Сверхновой наступило вскоре после входа протосолярного облака внутрь края
галактической ветви, а другое заражение (радиоактивным алюминием) произошло
примерно на 300 000 000 лет позднее. Самый ранний период развития,
следовательно, Солнце провело в области сильной радиации и бурных ударов,
вызывающих планетогенез, а потом, с уже отвердевающими и остывающими
планетами, покинуло эту область. Оно вышло в пространство высокого вакуума,
изолированного от звездных катастроф и, благодаря этому, жизнь могла
развиваться на Земле без убийственных происшествий.
Как следует из этой картины, закон Коперника, по мысли которого Земля
не находится (вместе с Солнцем) в каком-то особенно выделенном месте, а
находится "где-то", стоит под большим знаком вопроса.
Если бы Солнце находилось на далекой периферии Галактики и, медленно
двигаясь, не пересекло ее ветвей, вероятно, у него не возникли бы планеты.
Так как планетогенез требует в качестве "акушерских операций" бурных
происшествий, а именно мощных ударных волн от Сверхновых в состоянии взрыва
(или же, по меньшей мере, одной такой "близкой встречи").
Если бы Солнце, породив от таких ударов планеты, обращалось близко от
галактического ядра и, тем самым, значительно быстрее, чем ветви спирали,
оно должно было часто их пересекать. Тогда многочисленные излучения и
радиоактивные удары сделали бы невозможным возникновение жизни на Земле, или
бы уничтожили ее на ранней стадии развития.
Видимо, если бы Солнце двигалось вдоль самой синхронной окружности
Галактики, и, по этому, не покидало бы ее рукава, жизнь также не смогла бы
закрепиться на нашей планете и была бы рано или поздно убита какой-нибудь
Сверхновой. Сверхновые вспыхивают большей частью внутри ветвей Галактики.
Кроме того, среднее расстояние между звездами, находящимися внутри ветвей,
значительно меньше, чем между ветвями.
Итак, условия выгодные для планетогенеза господствуют внутри спиральных
ветвей, а условия, благоприятствующие возникновению и развитию жизни,
господствуют в пустоте между ветвями. Таким условиям не удовлетворяют ни
звезды, расположенные вблизи ядра Галактики, ни звезды на ее окраине, ни,
наконец, звезды, орбиты которых совпадают с синхронной окружностью, а
удовлетворяют только такие, которые находятся поблизости от синхронной
окружности.
Кроме того, следует понять, что слишком близкая вспышка Сверхновой
вместо того, чтобы сжать протосолярное облако и ускорить его планетарную
конденсацию, разметало бы все как пыльный вихрь.
Вспышка, слишком удаленная, могла бы оказаться недостаточным импульсом
для планетогенеза.
Последующие вспышки Сверхновых, соседствующих с Солнцем, "должны",
следовательно, были быть "должным образом" синхронизированы с очередными
этапами развития звезды, Солнечной системы и, наконец, системы, в которой
возникла жизнь.
Протосолярное облако было игроком, который подошел к рулетке с
необходимым выходным капиталом, затем, играя, увеличил этот капитал
выигрышами и покинул казино вовремя, не подвергаясь тем самым утрате всего,
чем обогатила его "череда" выгодных случаев. Похоже на то, что биогенные
планеты и, тем самым, способные к зарождению цивилизации надлежит искать
прежде всего поблизости от синхронной окружности Галактики.
Принятие подобной реконструкции истории нашей системы вынуждает
подвергнуть серьезной корректировке существовавшую до сих пор оценку
психозойной плотности Космоса.
Мы знаем, почти наверняка, что ни одна из звезд, находящихся поблизости
от Солнца -- в радиусе примерно 50 световых лет -- не является местом
проживания цивилизации, располагающей техникой подачи сигналов по меньшей
мере равной нашей технике.
Радиус синхронной окружности составляет около 10,5 килопарсеков или
примерно 34 000 световых лет.
Вся Галактика насчитывает более 150 миллиардов звезд. Предположим, что
одна треть всех звезд находится в ядре, тогда, в грубом приближении, для
спиральных ветвей получим 100 миллиардов звезд. Неизвестно, насколько
толстым является тор (фигура вида автомобильной камеры), который надлежит
начертить около синхронной окружности, чтобы охватить всю зону благоприятную
для возникновения жизнеродных планет. Итак, мы принимаем, что в этой зоне,
образующей "биогенный тор", находится одна стотысячная часть всех звезд
галактической спирали -- следовательно миллион. Длина синхронной окружности
составляет около 215000 световых лет. Если бы каждая из находящихся там
звезд освещала хоть одну цивилизацию, то среднее расстояние между двумя
населенными планетами составляло бы 5 световых лет. Так, однако, не может
быть, так как звезды в зоне синхронной окружности не располагаются
равномерно в пространстве: при этом звезд с рождающимися планетами следует
ожидать скорее внутри спиральных ветвей, а звезды, имеющие в планетной семье
хоть одну планету, на которой происходит эволюция жизни без гибельных
происшествий, пришлось бы искать скорее в пространстве между ветвями, так
как там господствует долговременная изоляция от звездных катастроф. Между
тем большая часть звезд находится внутри ветвей, в которых находятся самые
плотные скопления.
Приходится, следовательно, высматривать сигналы "Внеземного разума"
вдоль дуги синхронной окружности перед Солнцем и за Солнцем в галактической
плоскости, то есть, между звездными скоплениями Персея и Стрельца, так как
там могут находится звезды, которые подобно нашему Солнцу имеют прохождение
галактического рукава уже за собой , а теперь -- вместе с нашей системой --
двигаются в пустом пространстве между ветвями.
Дальнейшая рефлексия указывает, однако, что те простые статистические
рассуждения, которые мы рассматривали, не многого стоят.
Вернемся еще раз к реконструкции история Солнца и его планет. Там, где
синхронная окружность пересекает спиральные ветви, они имеют около 300
парсеков толщины. Протосолярное газовое облако, двигаясь по орбите,
наклоненной под углом 7-8 градусов к плоскости Галактики, вошло в
галактическую ветвь первый раз около 4-9 миллиардов лет тому назад. В
течение 300 миллионов лет это облако подвергалось бурным воздействиям при
прохождении через всю толщу ветви, а с тех пор как ее покинуло,
путешествовало в спокойной пустоте. Это путешествие продолжалось дольше, чем
пересечение ветви, потому что синхронная окружность, вблизи которой движется
Солнце, пересекает спиральную ветвь под острым углом, вследствие этого дуга
солнечной орбиты между ветвями длиннее, чем дуга внутри ветви.
Рис.
а - синхронная окружность,
б - спиральная ветвь,
в - место остаточного заражения радиоактивным йодом и плутонием
(I[129], Pu[244]),
г - распад изотопов йода и плутония,
д - возникновение Солнца и остаточное радиоактивное заражение у
Сверхновой (Al[26])
Рисунок (согласно Л.С. Морочкину "Природа" No6, Москва 1982) показывает
схему нашей Галактики, радиус (дугу) синхронной окружности, а также орбиту,
по которой Солнечная система обращается вокруг галактического ядра.
Скорость, с которой Солнце вместе с планетами двигается относительно
спиральных ветвей, является предметом спора. На представленной схеме наша
система прошла уже через обе ветви. Если было так, то первый проход
осуществило газово-пылевое облако, которое начало конденсироваться только
пересекая другую галактическую ветвь. Альтернатива, либо "мы имеем за собой"
один проход, либо два, не является существенной, так как относится ко
времени существования облака, то есть тогда, когда оно начало формироваться,
а не тогда, когда оно начало подвергаться фрагментации и, тем самым, вошло в
стадию астрогенеза. Звезды возникают таким способом и сегодня. Обособленное
облако не может сжаться в звезду под действием гравитации, так как
сохраняется (в соответствии с законами динамики) момент вращения; облако
вращалось бы тем быстрее, чем меньше был бы его радиус. В конце возникла бы
звезда, у которой скорость вращения экватора превосходила бы скорость света,
что невозможно. Центробежные силы разорвали бы ее намного раньше. Звезды же
возникают массами из отдельных фрагментов облака в ходе процессов, сначала
медленных, а затем гораздо более бурных. Рассеиваясь во время конденсации,
фрагменты облака отбирают у молодых звезд часть их момента вращения. Если
говорить о "производительности астрогенеза", как отношения между массой
первоначального облака и соответствующей массы возникших из него звезд, то
эта производительность окажется небольшой. Галактика является,
следовательно, "производителем", поступающим очень расточительно с выходным
капиталом материи. Но рассеянные части звездородных облаков, спустя какое-то
время, опять начинает сгущаться под действием гравитации, и процесс
повторяется.
Не всякий из фрагментов облака, вошедший в конденсацию, ведет себя
таким образом. Когда начинается звездородный коллапс, центр облака является
более плотным, чем его периферия. Поэтому различаются массы звездородных
фрагментов. Они составляют от 2 до 4 солнечных масс в центре и 10 -- 20 на
периферии. Из внутренних сгущений могут возникнуть звезды небольшие,
долговечные и светящиеся более менее равномерно в течение миллиардов лет.
Зато из больших периферийных звезд могут возникнуть Сверхновые, разрываемые
мощными взрывами после астрономически короткой жизни.
О том, как начало конденсироваться облако, из которого мы возникли,
ничего не известно; можно восстановить только судьбу того локального
фрагмента, в котором дошло до возникновения Солнца и планет. Когда этот
процесс начался, вспыхнувшая поблизости Сверхновая заразила протосолярное
облако своими радиоактивными веществами. Такое заражение произошло по
меньшей мере двукратно. Протосолярное облако в первый раз подверглось
заражению изотопами йода и плутония, -- вероятно вблизи внутреннего края
спиральной ветви -- а во второй раз в глубине спирали другая Сверхновая
бомбардировала его радиоактивным изотопом алюминия (на 300 000 000 лет
позднее).
Зная время, за которое эти изотопы превращаются за счет распада в
другие элементы, можно оценить, когда произошли оба заражения.
Короткоживущие изотопы йода и плутония образовали в конце распада стабильный
изотоп ксенона, а радиоактивный изотоп алюминия превратился в магний. Эти
изотопы ксенона и магния обнаружены в метеоритах нашей системы. Сравнивая
эти данные с возрастом земной коры (по времени распада содержащихся в ней
долгоживущих изотопов урана и тория), можно приблизительно реконструировать,
хотя и не тождественно, сценарий солнечной космогонии. Рисунок отвечает тому
сценарию, в котором газовое облако в первый раз прошло через спиральную
ветвь 10,5 миллиардов лет тому назад. Его плотность была в то время
подкритичной, следовательно, процесс не дошел еще до фрагментации и
возникновения сгущений. Это произошло только после входа в следующую ветвь
4,6 миллиарда лет тому назад. На периферии сгущений господствовали условия
благоприятные для возникновения Сверхновых, а внутри были условия для
меньших звезд типа Солнца. Подвергаясь сжатию и вспышкам Сверхновых,
протосолярный сгусток превратился в молодое Солнце с планетами, кометами и
метеоритами. Этот космогонический сценарий не свободен от упрощений.
Фрагментация газовых облаков происходила случайным образом; через огромные
пространства ветвей бегут ударные фронты, вызванные разнообразными
катаклизмами; извержения Сверхновых могут содействовать возникновению таких
фронтов.
Галактики все еще рождают звезды, потому что Космос, в котором мы
живем, хотя и не является, по правде говоря, молодым, но все еще не
состарился. Далее, направленный в прошлое расчет показывает, что в конце
весь звездородный материал будет исчерпан, а все Галактики подвергнутся
радиационному и корпускулярному испарению.
От этой "термодинамической смерти" нас отделяет около
10[100] лет. Значительно раньше (примерно через 10[15]
лет) все звезды утратят свои планеты в результате близкого прохождения
других звезд. И мертвые, и планеты с жизнью -- все планеты, вытолкнутые со
своих орбит сильными пертурбациями, утонут в бесконечном мраке при
температуре близкой к абсолютному нулю. Хотя это покажется парадоксальным,
легче предвидеть, что случится через 10[15] или
10[100] лет, либо, что происходило в первые минуты ее
существования, чем точно реконструировать все этапы солнечной и земной
истории. Еще труднее предвидеть, что случится с нашей системой, когда она
покинет спокойную пустоту, двигаясь между звездными облаками обеих
галактических ветвей -- Персея и Стрельца. Если мы примем, что разница в
скорости движения Солнца и спирали равняется 1 км/сек, то в следующий раз мы
окажемся в глубине ветви спирали примерно через 500 000 000 лет. Астрофизика
поступает, в разделе посвященном космогонии, также, как следствие с уликами.
Все, что можно собрать, -- это некоторое число "следов и вещественных
доказательств", из которых, как из рассыпанной головоломки (в которой многие
части пропали) необходимо построить непротиворечивое целое. Хуже того,
оказывается, что из сохранившихся фрагментов можно составить ряд различных
узоров. Особенно в интересующем нас случае не все данные можно точно
численно определить (например, разницу скоростей обращения Солнца и
галактической спирали). Кроме того, сами ветви спирали не такие компактные и
не переходят в пустоту так четко и правильно как в нашей схеме. И, наконец,
все спиральные туманности похожи на себя как люди различного роста, веса,
расы, пола и т.д. Реконструированная космогоническая деятельность гораздо
ближе действительному положению вещей. Звезды рождаются, главным образом,
внутри спиральных ветвей; Сверхновые тоже вспыхивают чаще всего внутри этих
ветвей; Солнце, вероятно, находится вблизи синхронной окружности, и,
следовательно не "где-нибудь" в Галактике, так как (как уже говорилось) в
полосе, расположенной вблизи от синхронной окружности, существуют условия
отличные от господствующих как вблизи ядра, так и на периферии спирального
диска. Благодаря компьютерному моделированию космогоники могут в короткое
время проверить множество пробных вариантов астро- и планетогенеза, что еще
недавно требовало чрезвычайно кропотливых, поглощающих много времени
вычислений. Вместе с тем, наблюдательная астрофизика доставляет все более
новые и более точные данные для такого моделирования. Расследование, однако
все еще идет; вещественные доказательства и математические догадки,
указывающие на Виновников того, что произошло, говорят о том, что это
обоснованная гипотеза, а не необоснованные домыслы. Обвинительный акт против
Спиральных туманностей в том, что они являются одновременно и Родителями и
Детоубийцами, дошел уже до трибунала астрономии; разбирательство
продолжается, но окончательный приговор еще не вынесен.
Почерпнутая из судопроизводства терминология не является наихудшей,
если мы говорим об истории Солнечной системы в Галактике, так как космогония
занимается реконструкцией происшествий прошлого, и, тем самым, поступает как
суд в уголовном расследовании, в котором нет ни одного не опровергнутого
свидетельства против обвинения, а только набор обстоятельств, подтверждающих
виновность.
Космогоник, подобно судье, должен установить, что произошло в данном
конкретном случае, но не должен, однако, заниматься тем, как часто такого
рода случаи происходят, какова была вероятность произойти рассматриваемому
случаю, прежде чем он осуществился. Однако, в противоположность
судопроизводству космогония старается узнать о деле значительно большем.
Если бросить в окно бутылку из-под шампанского, и, следовательно, из
толстого стекла и с характерной ямкой в основании, и бутылка разобьется, то,
повторяя такой опыт, мы убеждаемся, что горлышко и основание поле разбивания
остаются в совокупности целыми, остальное же стекло лопается на множество
разнообразных осколков. Может случиться так, что один из таких осколков
будет иметь в длину шесть, а в ширину половину сантиметра.
На вопрос, как часто можно, разбивая бутылку, получать точно такие же
осколки, не возможно ответить точным образом. Можно только установить на
сколько кусков чаще всего разлетается разбитая бутылка. Такую статистику
можно получить без особенных хлопот, повторяя этот эксперимент много раз при
сохранении одних и тех же условий (с какой высоты упала бутылка, упала на
бетон или на дерево). Может, однако, случиться, что бутылка, падая,
столкнется с мячом, который в ту же минуту пнет какой-нибудь ребенок,
играющий во дворе, в следствие чего бутылка отскочит и влетит через открытое
окно на первом этаже в комнату старушки, выращивающей золотых рыбок в
аквариуме, упадет в него, наполнится водой и утонет, не разбившись. Всякий
признает, что как ни малоправдоподобен такой случай он, ведь, возможен, и
никто не сочтет его сверхъестественным явлением, чудом, а только
исключительным стечением обстоятельств. Следовательно, статистики таких
исключений составить уже нельзя. Кроме законов механики Ньютона, прочности
стекла на удар, следовало бы принять во внимание, как часто дети играют во
дворе в мяч, как часто во время игры мяч находится там, где падает бутылка,
как часто старушка оставляет открытым окно, как часто аквариум стоит рядом с
окном, и, если бы мы захотели получить "общую теорию бутылок, падающих путем
попадания в мяч в аквариум и без повреждения наполняющихся водой",
учитывающую всякие бутылки, детей, дома, дворы, золотых рыбок, аквариумы у
окна, то никогда такую статистическую теорию не получили.
Ключевым вопросом при реконструкции истории Солнечной системы с жизнью
на Земле является: происходило ли в Галактике в то время нечто такое, как
при простом разбивании бутылок, и дающее возможность получения статистики,
либо нечто такое, как в приключении с мячом и аквариумом.
Явление, вычислимое статистически, не переходит внезапно в явление, не
вычисляемое статистически, на некоторой четкой границе, а переходит
постепенно. Ученый занимает позицию познавательного оптимизма, а именно,
принимает, что предметы, которые он исследует, могут быть вычислены. Лучше
всего, когда они подлежат детерминистическим вычислениям: угол падения
равняется углу отражения, тело, погруженное в воду, теряет в весе столько,
сколько воды оно вытеснило и т.д. Немного хуже, когда уверенность заменяется
правдоподобностью (вероятностью). Но совсем плохо, когда ничего вообще
нельзя вычислить. Обычно сообщается, что там, где невозможно ничего
вычислить и, следовательно, предвидеть, господствует хаос. Однако, "хаос" в
точных науках совсем не означает, что ничего ни о чем вовсе неизвестно, что
мы имеем дело с каким-то "абсолютным беспорядком". "Абсолютный беспорядок"
вообще не существует, а уж в рассказанной истории с мячом не видно никакого
хаоса; каждое происшествие, взятое в отдельности, подчиняется законам
физики, и, при этом, физики дететерминистической, а не квантовой, так как
измерена сила, с которой ребенок пнул мяч, угол столкновения мяча с
бутылкой, скорость столкновения обоих тел в тот момент, путь по которому
двигалась бутылка, отскочив от мяча и скорость, с которой упав, в аквариум,
бутылка наполнилась водой. Каждый из этапов этого происшествия, взятый в
отдельности, подчиняется физическим расчетам, но их серия, составленная из
всех этапов, не может быть рассчитана (т.е. не возможно установить, как
часто может происходить то, что именно тогда произошло). Дело в том, что все
теории "широкого радиуса действия", которыми оперирует физика, не полны, так
как ничего не говорят о начальных условиях. Начальные условия следует
вводить отдельно, извне. Как, однако, видно, когда одни начальные условия
должны стать точно выполненными посредством случая, для того, чтобы
образовались начальные условия, также очень точно подогнанные для следующего
происшествия и так далее, вероятность возникновения в следствии
правдоподобных (вероятных) событий остается неизвестной, и о ней невозможно
уже ничего больше сказать, как только то, что "случилось что-то чрезвычайно
особенное"
Поэтому с самого начала скажем, что мир является собранием случайных
катастроф, управляемых точными законами.
На вопрос "как часто происходит в Космосе то, что произошло с Солнцем и
Землей", так до сих пор не возможно ответить, так как неизвестно к какой
категории происшествий следует отнести этот casus. Благодаря успехам
астрофизики и космогонии вопрос этот будет постепенно проясняться. Довольно
многое из того, что специалисты говорили на симпозиуме по вопросам CETI в
Бюрокане в 1971 г., потеряло актуальность, либо оказалось ложным домыслом.
Итак, неизбежно, через десять и, тем более, через двадцать, в начале XXI
века, довольно много вопросов, сегодня еще таинственных, найдут объяснение.
Луна сыграла огромную, если не решающую роль при возникновении жизни на
Земле, так как жизнь могла возникнуть только в водных растворах некоторых
химических соединений, и то, не в глубоководном океане, а на прибрежных
отмелях, причем, на прабиогенез ускоряющим образом влияло их частое (но в
меру) перемешивание, вызванное приливами и отливами, а их причиной была
Луна.
Способ, которым возникали спутники всех планет, значительно менее
известен, чем способ возникновения самих планет. Пока нельзя исключить
"чрезвычайности" возникновения планетных спутников, соответствующей истории
с бутылкой и аквариумом. Обычный удар волны извержения Сверхновой
оказывается пригодным, чтобы его хватило для первичной фрагментации диска
протосолярной туманности, но, возможно, для того, чтобы около планет начали
конденсироваться их спутники, непременно было нечто вроде пересечения двух
круговых волн, расходящихся по поверхности воды, если бросить в нее два
камня (недалеко друг от друга). Иными словами, может быть для того, чтобы
возникли спутники, необходима была после первой вспышки Сверхновой другая,
тоже на не слишком большом расстоянии от прасолнечной системы. Если не все
эти вопросы получат ответы, то, во всяком случае, некоторые ответы будут
даны, и, тем самым, вероятность возникновения жизни в Космосе, называемая
также его биогенетической производительностью, или частотой, получит
приблизительное числовое значение. Может быть, это значение окажется слишком
большим, и мы, тем самым, будем в праве признать обычность жизни в
бесчисленных образах на многочисленных планетах того биллиона галактик,
которые нас окружают. Но даже если так будет, книги, предсказанных мной
названий, начнут появляться.
Теперь приступим к изложению того, как это произойдет. Выразим мрачное
положение вещей в шести словах: без глобальной катастрофы жизни не было бы
Человека.
Чем новый образ жизни в Космосе отличается от существовавшего до сих
пор? Издавна было известно, что планетарное зарождение жизни должно было
произойти после длительного хода определенных событий, начавшегося
возникновением долговечной и спокойно горящей звезды типа Солнца, а затем та
звезда должна создать планетарную семью. Зато не было известно, что
спиральные ветви Галактики являются (или могут быть) попеременно рождающими
руслами и гильотинами жизни, в зависимости от того, в какой стадии развития
звездородная материя проплывает через спираль, а также в каком месте ветви
происходит этот проход.
Во время симпозиума в Бюрокане никто кроме меня не утверждал, что
распределение жизнеродных небесных тел было специальным образом поставлено в
зависимость от происшествий планетарного и сверхзвездного (т.е.
галактического) масштаба. Разумеется, и я не знал, что цепь этих
происшествий охватывает движение звездородной туманности поблизости от
синхронной окружности, что необходима "специальная" синхронизация
астрогенеза внутри такой туманности со вспышками Сверхновых на периферии, и,
кроме того, -- conditio, sine qua non est longa vita (условие, без которого
нет долгой жизни) -- что система биогенеза "должна" выйти из бурной зоны
спирали в пространство спокойной пустоты между ветвями.
В конце семидесятых годов модным стало включать в космогонические
гипотезы фактор, называемый Antropic Principle (человеческий принцип).
Фактор этот сводит загадку начальных условий Космоса к аргументам ad hominem
(от человека): если бы эти условия были радикально другими, чем они были на
самом деле, то и вопрос бы не возник, так как и нас тогда бы не было.
Нетрудно заметить, что Antropic Principle в точном понимании (Homo
sapiens возник потому, что эта возможность была уже заложена в Big Bang, или
в начальных условиях Универсума), стоит в познавательном смысле столько же,
как Chartreuse Liqueur Principle (принцип шартрезского ликера), в качестве
космологического критерия. Производство этого ликера было поистине возможно
благодаря свойствам материи ЭТОГО космоса, но можно себе отлично представить
историю ЭТОГО Космоса, ЭТОГО Солнца, ЭТОЙ Земли и ЭТОГО человечества БЕЗ
возникновения Chartreuse. Этот ликер возник, когда люди уже занимались
долгое время созданием разнородных напитков, и, в числе других, включающих
алкоголь, сахар и экстракты лечебных трав. Это осмысленный ответ, хотя и
общий. Однако, ответ на вопрос, откуда взялся этот ликер, гласящий: "взялся
от того, что ТАКОВЫ были начальные условия Космоса", недостаточен до
смешного. Также можно утверждать, что Фольксвагены или почтовые марки
обязаны своим возникновением начальным условиям Вселенной. Такой ответ
объясняет ignotum per ignotum (неизвестное через неизвестное). Это
одновременно и circulus in explicando (круг в объяснении): возникло то, что
могло возникнуть. Такой ответ говорит об особенных свойствах Пракосмоса.
Согласно действующей теории Big Bang возникновение Космоса было рождающим
взрывом, который сотворил одновременно материю, время и пространство. Мощное
излучение миро-творящего взрыва оставило свои следы в Космосе до нашего
времени, так как в нем везде присутствует остаточная радиация звездного
фона. В течение примерно 20 миллиардов лет существования Космоса излучение
его первой минуты существования успело остыть до нескольких градусов выше
абсолютного нуля. Однако, интенсивность этого остаточного излучения не
должна быть однородной на всей небесной сфере. Космос возник из точки с
бесконечно большой плотностью и в течение 10[-35] сек. раздулся
до объема мяча. Уже в тот момент он был слишком большим и расширялся слишком
быстро, чтобы он мог оставаться совершенно однородным. Причинные связи
событий ограничены наибольшей скоростью взаимодействия, т.е. скоростью
света. Такие связи могли протягиваться только в областях размером
10[-25] см, а в Космосе размером с мяч поместилось бы
10[78] таких областей. Итак, то, что происходило в одних,
областях не могло влиять на события в других. Тем самым Космос должен был
расширяться неоднородно, без сохранения той симметрии, тех везде одинаковых
свойств, какие мы наблюдаем. Теорию Big Bang спасает гипотеза о том, что в
творящем взрыве возникло одновременно огромное количество Вселенных. Наш
Космос был только одним из них. Теория, согласующая однородность
(гомогенность) действительного Космоса с невозможной однородностью его
расширения посредством той предпосылки, что Пракосмос не был Универсумом, а
был ПОЛИВЕРСУМОМ, была объявлена в 1982 г. Гипотезу Поливерсума можно найти
в моей книге Мнимая величина, которую я написал десять лет назад (в 1972
г.). Сходство моих догадок и появившейся позднее теории дает мне смелость
для дальнейших догадок.
Вспомним бутылку, которая, отскочив от мяча, упала через открытое окно
в аквариум. Как-нибудь вычислить статистическую вероятность такого случая
невозможно, поймем это так, что случай этот был возможен (т.е., не
противореча законам природы, не становился чудом), так и то, что если бы
бутылка, падая в аквариум полный гнилой воды с мертвыми рыбками, так
выплеснула воду, чтобы несколько икринок упало в стоящее рядом ведро с
чистой водой, благодаря чему из той икры родились бы живые рыбки, то это
было бы происшествием еще более редким, чем без того ведра, икры и
последующих рыбок.
Скажем, что дети по-прежнему играют в мяч, кто-то по-прежнему бросает в
какое-то время бутылку во двор с верхнего этажа, что очередная пустая
бутылка, отскочив от мяча, (который снова пересекает путь ее падения)
влетает на этот раз в ведро так, что рыбки, родившиеся из икры и выплеснутые
из воды, попадают в сало, кипящее на электрической плите, а потом хозяйка
квартиры, возвратившись на кухню с намерением жарить картофель, находит в
сковородке поджаренную рыбу.
Было бы это уже "абсолютной невозможностью"? Этого нельзя утверждать.
Можно только признать, что был бы такой случай sui generis (своего рода),
который во всем своем протяжении (начиная от первого выбрасывания бутылки в
окно) не произойдет уже в другой раз в точности так. Малейшее отклонение от
сценария, когда бутылка не попадает в кухню, так как не отскочила "как надо"
от мяча, когда разбивается об пол, когда утонет в аквариуме, и тогда уже
ничего дальше не произойдет, а если и выплеснется немного икры, то слишком
слабо и из нее ничего не родится, так как икра не попадет в ведро, которое
может быть, впрочем, пустым или заполненным бельем, замоченным в порошке для
стирки смертельном для рыбок и т.д.
Вводя Antropic Principle в космогонию, мы признаем, что возникновение
человека следует из такого положения вещей, которое увенчало эволюцию земной
жизни разумом, так как зарождение разумных существ тем более правдоподобно,
чем дольше длится такая эволюция. Покидая область судопроизводства,
признанную сегодня надежной или достаточно надежной, скажем, что наука
будущего века установит по данному вопросу.
Прежде всего остановимся на собранных свидетельствах, указывающих на
то, что та ветвь эволюционного древа, которая породила млекопитающих, не
разветвилась бы и не дала бы им первенство среди животных, если бы на стыке
мелового и третичного периодов, около 65 млн. лет назад, на Землю не
обрушилась катастрофа в виде огромного метеорита весом 3,5-4 триллиона тонн.
До этого времени господствующими животными были пресмыкающиеся. Они
господствовали на суше, в воде и в воздухе в течение 200 млн. лет. Стараясь
выяснить причину их стремительного вымирания в конце мезозойской эры,
эволюционисты приписывали им черты современных пресмыкающихся:
холоднокровность, примитивизм строения органов, обнаженность тела, покрытого
только чешуей или роговым панцирем, кроме того, когда старались из найденных
скелетов восстановить внешний вид и образ жизни этих животных, подгоняли
реконструкцию под свои предположения. Можно назвать эти предположения
"шовинизмом млекопитающих", одним из которых является и человек.
Палеонтологи утверждали, например, что большие четвероногие пресмыкающиеся,
такие как бронтозавры, вообще не были в состоянии двигаться по суше и
проводили жизнь в мелких водах, питаясь водной растительностью. Что
пресмыкающиеся, ходившие на двух ногах, жили, правда, на суше, но
передвигались неуклюже, волоча по земле длинный, тяжелый хвост, и т.п.
Только во второй половине XX века пришлось признать, что мезозойские
пресмыкающиеся были такими же теплокровными, как млекопитающие, что их
многочисленные разновидности -- особенно летающие -- покрывала шерсть, что
двуногие пресмыкающиеся совсем не шагали, медленно волоча за собой хвост, но
могли сравниться по скорости со страусом, хотя были в сто и двести раз его
тяжелее, хвост же, удерживаемый горизонтально специальными стягивающими
связками, играл при беге роль противовеса для вытянутого вперед тела. Что
даже самые большие гигантозавры могли свободно передвигаться по суше и, что
рассуждения о "примитивизме" пресмыкающихся являются глупостью. Не имея
возможности вдаваться здесь в сравнение видов вымерших с современными,
покажу, на одном только примере, какой никогда уже потом не достигавшейся
эффективностью отличались некоторые летающие пресмыкающиеся. "Биологический
рекорд авиации" вовсе не принадлежит птицам (и, тем более, летающим
млекопитающим -- летучим мышам). Самым крупным животным земной атмосферы был
Quetzalcoatlus Northropi с массой тела, превышающей человеческую. Это был,
впрочем, один из множества видов, которое получило название Titanopterygia.
Это были пресмыкающиеся, парящие над океаном и питающиеся рыбой. Не
известно, как они могли приземляться и взлетать в воздух, так как вес тела
требовал такой мощности, какую мышцы живущих сегодня животных (а,
следовательно, и птиц) не в состоянии развить. Когда были найдены их останки
в Техасе и Аргентине, предполагали сначала, что, имея эти огромные крылья,
равные размаху крыльев авиетки и, даже, большого самолета (13-16 метров),
они проводили жизнь и строили гнезда на вершинах гор, с которых бросались в
воздух, распростерши крылья. Если бы они, однако, не были способны к старту
с равнины, то каждая особь, хоть один раз севшая на ровном месте, была бы
осуждена на смерть. Некоторые из этих больших планеристов питались падалью,
а ее нет на вершинах скал. Более того, их огромные кости были найдены в
местностях, лишенных гор. Способ, каким летали эти пресмыкающиеся,
представляет загадку для специалистов по аэродинамике. Никакой гипотезы,
выдвинутой для разъяснения этой загадки, не удалось утвердиться. Колоссы в
роде Quetzalcoatla не могли садиться на деревья; это приводило бы к частым
повреждениям или переломам крыльев. Наибольшим примером известной летающей
птицы являются некоторые вымершие орлы с почти семиметровым размахом
крыльев; удвоение этих размеров потребует учетверения мощности необходимой
для подъема в воздух. Большие летающие пресмыкающиеся не могли также
стартовать с разбега, так как они имели слишком короткие и слабые ноги.
Когда обвинение в "примитивизме" как причине вымирания отпало, на его
место пришло противоположное -- в чрезмерной специализации. Пресмыкающиеся
должны были погибнуть, потому что, будучи слишком хорошо приспособившимися к
господствующим условиям среды, они подверглись гибели из-за изменения
климата. Изменения климата действительно происходили в истории Земли.
Каждому известно о ледниковых периодах. Вымиранию животных на стыке мела и
триаса также предшествовало похолодание. До последующего оледенения, однако,
не дошло. Но, что более существенно, никогда ни одно изменение климата не
приводило к такому массовому вымиранию такого большого количества видов
животных и растений одновременно. Их ископаемые останки неожиданно исчезают
в геологических пластах следующего периода. Как показали расчеты, тогда не
спаслось ни одного животного, вес тела которого превышал 20 килограммов.
Никогда также подобные гекатомбы не охватывали всю планету. В то время
вымерло много беспозвоночных животных при чем почти одновременно на суше и в
океанах. Произошло нечто в роде одной из кар библейских: день сменился
ночью, и такая темнота длилась около двух лет. Солнце не только перестало
быть видимым на всей поверхности Земли, но и достигавшие ее лучи давали
освещение меньше, чем полная Луна. Вымерли все большие животные, ведущие
дневной образ жизни, уцелели только мелкие, крысоподобные млекопитающие,
приспособленные для ночного питания. Из этих недобитков великого зооцида
возникли в третичном периоде новые виды, включая тот, который увенчался
антропогенезом. Господствовавшая темнота, отрезавшая Землю от потоков
солнечной энергии, уничтожила большинство зеленых растений, так как сделала
невозможным фотосинтез. Также погибло много водорослей. Мы не можем, однако,
вдаваться в дальнейшие подробности.
Мы умалчиваем о них, потому что механизм и последствия катастрофы были,
правда, более сложными, чем в этом представлении, но размеры были в точности
такими. Баланс выглядит так. Из имевшейся в мезозое массы разновидностей
животных человек не мог возникнуть, потому что масса эта представляла собой
капитал, вложенный в виды неспособные к антропогенезу. Инвестицию (как,
впрочем, всегда в эволюции) нельзя было перенаправить. Капитал этот пропал,
а новый начал возникать из распыленных по Земле уцелевших остатков жизни.
Этот новый капитал размножился затем до зарождения гоминидов и антропоидов.
Если бы огромная инвестиция эволюция в tecodontia, saurischia,
ornitischia, в этих динозавров, а также в rhamphornyhoidea и
pterodactyloidea не окончилась большим крахом 65 млн. лет назад,
млекопитающие не овладели бы нашей планетой. Мы обязаны нашим возникновением
этой катастрофе. Мы возникли и размножились до миллиардов, потому что
миллиарды других существ вымерли. В точности это и означают слова The World
as Holocaust (мир как уничтожение). Однако, уголовное расследование,
проведенное наукой, дошло только до признания случайной виновности нашего
вида -- и то, виновности опосредованной, хотя и обязательной. Не метеорит
нас создал: он лишь открыл дорогу для массовой смерти, которая опустошила
Землю и, тем самым, расчистил место для последующих проб эволюции. Оставим
открытым вопрос, мог ли без метеоритной катастрофы появиться на Земле разум
в иной, чем наша, не человекообразной, не антропоидной ипостаси.
Там, где нет Никого, и, тем самым никаких чувств, доброжелательных или
враждебных, ни любви, ни злобы, нет также никаких намерений; не будучи ни
Лицом, ни творением какого-нибудь Лица, Космос не может быть обвинен в
намеренной пристрастности в своей деятельности: он просто такой, какой есть,
и действует так, как действует: очередные творения он осуществляет через
деструкцию. Одни звезды "должны" разрываться и распадаться из-за взрыва,
чтобы возникшие в их "ядерных котлах превращений" тяжелые элементы могли
распылиться и дать -- миллиарды лет спустя -- начало планетам, и,
следовательно, иногда и жизни. Другая Сверхновая "должна" подвергнуться
катастрофической деструкции, чтобы сжатые такими взрывами облака
галактического водорода сконденсировались в солнцеподобную, долговечную
звезду, ровно и спокойно обогревающую свою планетарную семью, также
обязанную своим возникновением катастрофам. Должен ли, однако, и разум также
быть зачатым в уничтожающем катаклизме?
Двадцать первый век не отвечает определенным образом на этот вопрос. Он
будет собирать следующие вещественные доказательства, творить новый образ
мира как собрания случайных катастроф, управляемых точными законами, а в
затронутом здесь критическом вопросе окончательной ясности не достигнет.
Он развеет, по правде говоря, слишком много иллюзий, по сей день
процветающих в науке. Так, например, установит вне всякого сомнения, что
большой мозг в общем случае не равняется большому уму. Такой мозг является
необходимым, но недостаточным условием его возникновения. Исключительный ум,
которым якобы наделены дельфины, так как их мозг действительно больше и
гораздо сложнее, чем человеческий, тот разум дельфинов, о котором столько
написано в наше время, приходится отнести к сказкам. Конечно, этот большой
мозг был необходим дельфинам как оружие адаптации, чтобы они могли
эффективнее конкурировать в той самой океанической среде с очень "глупыми"
акулами; этот большой мозг сделал возможным для дельфинов вхождение и
пребывание в биологическую нишу, уже занятую миллионы лет хищными рыбами --
но ничего более. Тоже самое и относительно шансов развития разума у
пресмыкающихся при отсутствии мезозойской катастрофы -- ничего нельзя
заключить.
Эволюцию всех животных (за исключением некоторых паразитов) отличает
медленный, но почти что безостановочный рост невральной массы. Если бы,
однако, этот рост продолжался в течение многих сотен миллионов лет после
мелового, триасового и третичного периодов и т.д., то он также не
гарантировал возникновения разумных ящеров.
Издырявленные кратерами поверхности всех спутников нашей планетарной
системы -- это как бы фотографии прошлого, застывшие образы начала той
системы, которое тоже было творением посредством разрушения. Все тела
кружили вокруг молодого Солнца по, зачастую, пересекающимся орбитам, и,
следовательно, происходили их столкновения. Благодаря таким катастрофам
увеличивалась масса больших тел, или планет, и одновременно исчезали из
системы тела с небольшой массой, сливаясь с планетами. Я уже ранее говорил,
что около 4,9 млрд. лет назад Солнце со своей планетарной семьей вышло из
бурного пространства галактической спирали и плыло в спокойной пустоте. Это,
однако, вовсе не означает, что внутри Солнечной системы было в то время тоже
спокойно. Внутренние столкновения планет с метеоритами и кометами еще
продолжались, когда жизнь начала рождаться на Земле, и, кроме того, из
спиральной ветви не выходили как из дома на улицу; радиационная и звездная
плотность не обрываются внезапно в одном месте. Земля в первом
миллиардолетии своей жизни все еще постоянно подвергалась ударам Сверхновых,
по правде говоря, достаточно удаленных, чтобы они могли истребить жизнь и
превратить ее в мертвую планету. Это, приходящее со звездных расстояний,
жесткое излучение (рентгеновское и гамма-излучение) было одновременно
фактором и деструктивным и конструктивным, так как ускоряло генетические
мутации праорганизмов. Некоторые насекомые в сто раз менее чувствительны к
убийственному действию радиоактивности, чем позвоночные животные. Это,
собственно говоря, более удивительно, если учесть, что принципиальная
структура наследственной субстанции всех живых организмов одинакова, а
отличаются они друг от друга не более, чем строения разных культур, эпох и
архитектурных стилей, возведенные из кирпича и камня. Строитель всегда один
и тот же, те же самые силы соединяют и спаивают целое.
Разницу чувствительности к убийственному ядерному излучению не должны
вызывать какие-нибудь чрезвычайно отдаленные во времени события: это были,
вероятно, катастрофы эпохи, в которую, около 430 млн. лет назад, возникли
пранасекомые, а точнее их предки. Не исключено, однако, что
нечувствительность некоторых органических форм к радиации, смертельной для
большинства других, возникла миллиард лет назад.
Итак, дойдет ли в наступающем столетии до воскрешения теории, развитой
французским палеонтологом и анатомом Кювье около 1930 г. и названной
катастрофизмом? Согласно этой теории процессы геологического масштаба такие,
как горообразование, изменение климата, возникновение и исчезновение морей,
были переменами бурными и быстрыми, т.е. планетарными катастрофами. В
дальнейшем, в середине XIX в., эту теорию развивал ученик Кювье, д'Орбиньи
(d'Orbigny); органический мир Земли должен, согласно этой теории,
многократно погибать и возникать заново в актах творения, следующих друг за
другом. Это соединение катастрофизма и креацеонизма свела в могилу теория
Дарвина. Однако, это было преждевременное погребение. Катастрофы наибольшего
масштаба, т.е. космического, являются неотъемлемым условием эволюции звезд,
а также эволюции жизни. Альтернативу "либо разрушение, либо творение" создал
человеческий разум, навязав ее миру с самого начала нашей истории. Эту
категорическую исключительность уничтожения и сотворения человек понял со
всей очевидностью, пожалуй, тогда, когда он осознал свою смертность и
противопоставил ее воле жизни. Это противопоставление является общей основой
тысяч культур, и его можно обнаружить как в самых ранних мифах, легендах о
творении и религиозных верованиях, так и в возникшей десятки тысяч лет
позднее науке. Как вера, так и наука наделяли видимый мир свойствами,
устраняющими из него слепой, невычисляемый случай как виновника любого
происшествия. Обычная во всех религиях борьба добра со злом не в каждом
вероисповедании кончается триумфом добра, но в каждом установится -- хотя бы
как фатальность -- порядок бытия. В порядке всех вещей лежат как сакральное
так и профанное. Поэтому случая как наивысшей инстанции бытия не было
никогда ни в одних верованиях, потому и наука так долго противилась
признанию его существенной и невычисляемой роли в создании действительности
(прим. Ст. Лема -- Слова "случай" нет ни в одной священной книге ни одной из
вер).
Верования людей можно поделить на скорее "доверяющие" миру и скорее
"упорядочивающие" мир, который они застали. Первые обещают Воздаяние,
Избавление и Подсчет грехов и заслуг, увенчанный на том свете окончательным
отмериванием справедливости, и, тем самым, пристраивая к несовершенному миру
совершенное продолжение. Пожалуй, собственно такому удовлетворению наших
притязаний по отношению к миру обязаны эти веры своим многовековым
существованием, и именно оно сконцентрировано в закрепленной поколениями
догматике.
Зато угасшие уже мифы вместо утешения и обещания Справедливого добра в
замечательной упорядоченной Вечности (чтобы ни говорили о Рае и Избавлении,
то там нет никакого Случая: никто не пойдет в пекло в результате Божьей
ошибки или недосмотра Проведения, никто также не будет вовлечен в посмертные
хлопоты, так как какое-нибудь препятствие не допустит его до Нирваны),
привносили Порядок, часто жестокий, но Необходимый и, следовательно, также
не похожий на лотерейную игру.
Каждая культура была и существует для того, чтобы всякое качество, как,
например, случайность, встало в блеске Желательности или -- по меньшей мере
-- Необходимости. Вот общее назначение культур, оно породило "нормализацию",
сохраненную в ритуалах, во всяких указаниях и в каждом табу: все везде
должно иметь одну единую меру. Культуры вводили случайность внутрь себя
осторожными дозами -- для игры и забавы. Случай освоенный, удержанный в
границах, как игра или лотерея, переставал быть категорией ошеломляющей и
грозной. Мы играем в лотерею потому, что хотим играть. Никто нас к этому не
принуждает. Человек верующий видит случайность в разбивании стакана, в укусе
осы, но уже не припишет ее смерти: в его неученом сознании Божье
Всемогущество и Всеведение в состоянии назначить случаю второстепенную роль,
но наука, пока это было возможно, трактовала случайность как эффект пока еще
недостаточного знания, как наше неведение, которое будет ликвидировано
дальнейшим притоком открытий. Это не шутки; Эйнштейн вовсе не шутил,
утверждая, что "der Herrgott wьrfelt nicht (Бог не играет в кости)" потому,
что "He is sophisticated, but He is not malicious (Он изощрен, но Он не
злонамерен)". Что означает: порядок мира трудно познать, но это возможно,
так как он доступен разуму.
В конце XX в. наблюдается уже генеральный отход от позиций, которых
упорно и отчаянно придерживались в течение тысячелетий. Альтернатива
"разрушение или творение" должна быть, наконец, отброшена. Огромные облака
темных, холодных газов, кружащие в ветвях Галактик, медленно подвергаются
фрагментации также непредвиденно, как разбивается стекло. Законы природы
осуществляются не помимо случайных событий, а посредством их. Статистическая
ярость звезд, миллиарды раз теряющих, чтобы один раз породить жизнь в
миллионах ее видов, убиваемую случайной катастрофой, чтобы оплодотвориться
разумом, есть правило, а не исключение во Вселенной. Солнца возникают от
гибели других звезд; таким же образом и остатки дозвездных туманностей
затвердевают в планеты. Жизнь является одним из редких выигрышей в этой
лотерее, а разум еще более исключителен в последующих розыгрышах, но он
обязан своим возникновением естественному отбору, или смерти,
совершенствующей уцелевших, а также катастрофам, которые могут внезапно
повысить шансы появления разума. Итак, процесс строительства мира и жизни не
подлежит уже сомнению, но Космос является гигантским расточительным
инвестором, расточающим выходной капитал Галактик, а исполнителем, вносящим
регулярность в эту игру, является управляющий случаем закон больших чисел.
Человек, существующий благодаря тем свойствам материи, которые возникли
одновременно с миром, оказывается редким исключением из закона разрушения,
недобитком сокрушений и всесожжений. Творение и разрушение, попеременно
возникающие и взаимно себя обуславливающие, представляют собой такой порядок
вещей, от которого нельзя убежать.
Такую картину мира постепенно создает наука, до сих пор не комментируя
ее, а только складывая из открытий биологии и космогонических реконструкций
как мозаику из последовательно находимых кусочков. Мы могли бы, собственно,
поставить тут точку, но мы задержимся еще на минуту ради последнего вопроса,
который можно поставить.
Я нарисовал картину действительности, которую распространит наука XXI
века так, как ее контуры видны в науке уже сегодня. Картина эта возникла и
получила гарантию подлинности от наилучших экспертов. Вопрос, к которому я
хочу приступить далее, находясь в области, до которой невозможно уже дойти
даже при помощи догадок, относится к прочности этой картины, и, кроме этого,
будет ли она уже окончательной.
История науки показывает, что каждая картина мира, последовательно
созданная с ее помощью, считалась окончательной, а затем подвергалась
корректировке, чтобы, наконец, распасться как рисунок разбитой мозаики, и
работу по ее складыванию предпринимали с самого начала новые поколения.
Религиозные верования стоят на догматах, отбрасывание которых сначала
расценивается как отвратительное кощунство, а затем приводит к рождению
новой веры. Вера жива благодаря тому, что ее исповеданием является
Окончательная Правда и, тем самым, несомненная. Ничего такого же
несомненного и окончательного в науке нет. Собственно говоря, знания научной
"точности" "не одинаково точны"; ничто также не указывает на то, чтобы мы
приближались к Концу Познания как финальному соединению Неподъемных Знаний и
Неустранимого Невежества. Прирост достоверных знаний, осуществляемый при
помощи материальной эффективности их приложений, вне сомнения. Мы знаем
больше, чем наши предшественники из XIX века, они, в свою очередь, знали
больше, чем их праотцы в науке, но, вместе с этим, мы узнаем неисчерпаемость
мира, бесконечность глубины тайников материи. Если каждый атом, каждая
"элементарная частица" оказываются бездонным колодцем, то уже только эта
удивляющая нас (но все как-то себя уже приучили к этому марафонскому бегу
без финиша) бездонность познания делает "каждый последний портрет
действительности" сомнительным. Быть может Principum Creationis Per
Destructionem (принцип творения посредством разрушения) также окажется
этапом нашей диагностики, прикладывающей человеческие мерки к тому, что так
нечеловечно как Univrsum. Быть может этим, нечеловеческим уже предметом как
недоступным нашим бедным животным мозгам, слишком подверженным мерам типа
Deus ex Machina (бог из машины), займется возникший при нашей помощи
машинный Разум, или, скорее, плоды послемашинной эволюции искусственного
интеллекта, только приведенной в движение людьми. Но, говоря об этом, мы уже
заходим за XXI век, в тьму которую не просветлят никакие догадки.
Берлин, май 1983 г.
Перевод выполнен по книге Stanislaw Lem Biblioteka XXI wieku,
Wydawnictwo Literacke, Krakow 1986, стр. 5-42.
Перевел с польского и набрал текст Безгодов М.В.
Ст. Лем -- Мир как разрушение
---------------------------------------------------------------
Переводчик: Безгодов М.В.
Эссе. 1986г.
Stanislaw Lem. Biblioteka XXI wieku.
Wydawnictvo Literacke, Kracow, 1986, стр.83-106.
---------------------------------------------------------------
J. JOHNSON and S. JOHNSON: One Human Minute Moon Publishers, London --
Mare Imbrium -- New York 1985
Эта книжка представляет то, что все люди делают в течение одной минуты.
Так сообщает введение. Удивительно, что никто не наткнулся на эту мысль
раньше. Она сама напрашивалась после Трех первых минут Космоса, Секунды
Космоса и Книги рекордов Гиннеса особенно, если учесть, что они стали
бестселлерами, а ничто так не возбуждает сегодня издателей и авторов как
книжка, которую никто не должен читать, но каждый должен иметь. После
появления этих книжек концепция была уже готова и лежала прямо на улице,
достаточно было ее подобрать. Любопытно, являются ли Дж. Джонсон и С.
Джонсон супругами, братьями или это только псевдоним? Охотно посмотрел бы на
фотографию этих Джонсонов. Хоть это и не просто объяснить, но часто бывает,
что ключом к книжке является облик автора. По крайней мере со мной уже не
раз так бывало. Чтение требует занятия определенной позиции по отношению к
тексту, если текст не является конвенциональным. Лицо автора может тогда
многое разъяснить. Думаю, однако, что эта пара Джонсонов не настоящая, а
инициал С перед фамилией второго Джонсона служит для аллюзии на Сэмюэля
Джонсона. Впрочем, может быть это опять не так важно.
Как известно издатели ничего так не бояться как издания книжек, которые
полностью отвечают так называемому правилу Лема ("Никто ничего не читает;
если читает, то ничего не понимает; если понимает, то немедленно забывает")
из-за всеобщей нехватки времени, чрезмерного предложения книжек, а также
чрезмерно хорошей рекламы. Реклама как новая утопия стала настоящим
предметом культа. Эти ужасные или наводящие скуку вещи, которые можно видеть
по телевизору, мы смотрим в основном потому (это показали исследования
общественного мнения), что чудной передышкой после вида политиков, кровавых
трупов, лежащих по разным причинам в разных частях мира, а также
костюмированных фильмов в которых неизвестно, что происходит и которые
являются бесконечными сериалами, (забывается не только прочитанное, но и
просмотренное) -- являются рекламные вставки. Уже только в них осталась
Аркадия. В ней живут красивые женщины, великолепные мужчины, вполне
счастливые дети, а также пожилые люди с разумными взглядами, главным образом
в очках. С безостановочным восторгом они представляют пудинг в новой
упаковке, лимонад из настоящей воды, спрей против потения ног, туалетную
бумагу, пропитанную фиалковым экстрактом или шкаф, хотя в нем нет ничего
особенного кроме цены. Выражение счастья в глазах, во всем лице, с которым
изысканная красавица всматривается в рулон бумаги или отворяет тот шкаф, как
будто это пещера Али-бабы, уделяется на миг каждому. В этом сопереживании
есть, может быть, и зависть, и даже немного раздражения, ибо каждый знает,
что он не мог бы испытать такой восторг, выпивая тот лимонад или наслаждаясь
той бумагой, что до той Аркадии нельзя добраться, но ее светлая
жизнерадостность делает свое дело. Впрочем, с самого начала мне было ясно,
что, совершенствуясь в борьбе товаров за существование, реклама покоряет нас
не из-за все лучшего качества товаров, а из-за все худшего качества мира.
Что же нам осталось после смерти Бога, высших идеалов, бескорыстных чувств,
в переполненных городах, под кислотными дождями кроме экстаза мужчин и
женщин из рекламы, объявляющих кексы, пудинг и масло как пришествие Царства
Небесного? Так как, однако, реклама с чудовищной эффективностью приписывает
совершенство всему, стало быть, говоря о книжках, -- каждой книжке, человек
чувствует себя как будто его соблазнили одновременно двадцать тысяч мисс
мира, он не может выбрать ни одну и находится в состоянии неисполнимого
любовного возбуждения, как баран в ступоре. Так происходит во всем.
Кабельное телевидение, предлагая сорок программ сразу, приводит, образно
выражаясь, к тому, что скоро их станет столько, а каждая должна быть
обязательно лучше просмотренной, что зритель будет скакать с программы на
программу как блоха на раскаленной сковороде, -- это пример того как
совершенная техника совершенно расстраивает. Обещан именно нам, хотя никто
этого так прямо и не сказал, целый мир, все, если не для обладания, то, по
крайней мере, для осматривания и ощупывания, и художественная литература,
которая является только эхом мира, его портретом и комментарием, попала в ту
же самую ловушку. Почему, собственно говоря, мы должны были бы читать, что
некое лицо того или другого пола, разговаривает прежде чем пойти в постель,
если там нет ни слова о тысячах других, может быть на много более
занимательных, лицах или, по крайней мере о таких, которые более
изобретательно изготавливают вещи. Следовало тогда написать книжку о том,
что делают Все Люди Сразу, чтобы впечатление, что мы узнаем глупости, в то
время как Существенные Вещи случаются Где-то в Другом месте, не удручало уже
нас.
Книга рекордов Гиннеса была бестселлером, так как показывала самые
исключительные события с гарантией, что они подлинны. Этот паноптикум
рекордов имел, однако, один недостаток, так как он быстро устаревал. Едва
какой-нибудь мужчина съел восемнадцать килограммов персиков с косточками,
как уже другой съел не только больше, но и сразу скончался от заворота
кишок, что придало новому рекорду вкус мрачной остроты. Хотя это неправда,
что психических болезней нет, а их выдумали психиатры, чтобы мучить
пациентов и вытягивать у них деньги, правда состоит в том, что нормальные
люди делают вещи намного более безумные чем все, что делают сумасшедшие.
Разница в том, что сумасшедший делает свое дело бескорыстно, нормальный же
-- ради славы, потому что ее можно обменять на наличные. Впрочем, некоторым
хватает самой славы. Дело, стало быть, темное, но так или иначе не вымерший
до сих пор подвид утонченных интеллектуалов презирает все это собрание
рекордов, и в лучшем обществе не считалось признаком хорошего тона помнить
сколько миль можно на четвереньках протолкать носом перед собой покрашенный
в лиловый цвет мускатный орех.
Итак, следовало придумать книжку до некоторой степени близкую книге
Гиннеса, но такую серьезную, от которой нельзя отделаться пожатием плечами,
как Три первых минуты Вселенной, и, в то же время, не такую отвлеченную и
переполненную рассуждениями о разных бозонах и других кварках, но написание
такой книжки, правдивой, не выдуманной, обо всем сразу, которая затмит все
другие, казалось полностью невозможным. Даже я не сумел угадать, какой
должна быть эта книжка, и только предлагал издателям написание наихудшей
книжки, непревзойденной в антирекламной направленности, но предложение не
приняли. Существенно, что, хотя задуманное мной произведение могло оказаться
заманчивым для читателей, тоже наиважнейший сегодня рекорд, а самый плохой в
мире роман тоже был бы рекордом, оно было вполне возможно, даже если мне
скажут, что никто его не заметит. Как же я сожалею, что мне в голову не
пришла лучшая мысль, которая породила Одну минуту. Похоже, что это
издательство даже не имеет филиала на Луне, "Moon Publishers" -- это,
понятно, тоже только рекламный трюк, а чтобы избежать разговоров о
недобросовестности, этот издатель якобы отправил на Луну при посредничестве
НАСА с очередным рейсом "Колумбии" контейнер, содержащий машинопись книжки,
а также небольшой компьютер с читающим устройством. Таким образом, если бы
кто-нибудь стал придираться, ему бы тотчас доказали, что часть издательской
работы производится на Луне, так как компьютер в Mare Imbrium постоянно
читает ту рукопись, а то, что он читает бессмысленно, ни чему не вредит,
ведь в основном также читают рецензенты в земных издательствах.
Я плохо поступил, впав вначале этой рецензии в саркастический тон,
скорее даже брюзжания, чем серьезности, по отношению к этой книжке, ведь в
ней нет шуток. Можно ей возмущаться, считать ее оскорблением, направленным
против всего человеческого рода, сделанным так ловко, что она является почти
отражением, так как в ней нет ничего кроме проверенных фактов, можно себя
утешить тем, что, по меньшей мере, по ней никто не поставит фильм или
сериал, это исключено, но задуматься над ней наверняка стоит, хотя
результатом не будут ободряющие выводы.
Книжка неизбежно является и правдивой и фантастичной, если считать,
вслед за мной, фантастичным то, что выходит за пределы последних
возможностей нашего понимания. Не каждый здесь согласится со мной, однако я
должен оставаться при этом мнении, поскольку убожество современной
фантастики, Science Fiction, усматривают в том, что она мало фантастична в
противоположность окружающей ее действительности. Так, например, оказалось,
что человек с рассеченным надвое мозгом (таких операций сделано уже много,
главным образом эпилептикам) есть и не есть одновременно одна личность.
Бывает, что такой человек, с виду совершенно обычный, не может надеть брюки,
так как его правая рука тянет их наверх, а левая их опускает, или обнимает
жену одной рукой, а другой одновременно ее отталкивает. Установлено, что
правое полушарие такого мозга не знает в определенных ситуациях, что
воспринимает левое полушарие, следовательно необходимо признать, что
произошло раздвоение сознания, и даже личности, или, что в одном теле
находятся две личности, но другие эксперименты показали, что ничего
подобного нет. Дело обстоит даже и не так, чтобы один раз был одиночный
индивид, а другой раз двойной. Гипотеза, что его имеется полтора или два с
чем-то, тоже отпадала. Это не шутки; обнаружилось, что на вопрос, сколько
же, собственно говоря, сознаний сидит в этом человеке, нет ответа, и именно
этот факт является и действительным и фантастичным. В этом и только этом
смысле фантастична Одна минута.
Хотя, якобы, каждому это более или менее известно, обычно мы не думаем
о том, что на Земле сосуществует в каждую минуту всякого времени года,
всякого климата и всякого времени дня и ночи. Эта банальная истина, которую
знает, а по меньшей мере должен знать каждый ученик, лежит как-то вне нашего
сознания. Может из-за того, что неизвестно, что делать с этими сведениями.
Принужденные для этого электроны, с безумной скоростью бомбардируя экраны
телевизоров, ежевевечерне показывают нам мир, уложенный в Последние
Известия, нарубленный кусками, чтобы мы узнали, что произошло в Китае, в
Шотландии, в Италии, на полюсе холода в Антарктиде, и нам кажется, что мы в
течение четверти часа увидели, что произошло в мире. Конечно, дело обстоит
не так. Репортерские камеры расположены на земном шаре в нескольких местах,
там, где Важный Политик сходит по трапу с самолета и пожимает с лицемерной
сердечностью руку другому Великому Политику, где сошел с рельсов поезд, но
это не может быть чем-то чрезвычайным, только если вагоны полностью
перекорежены, а людей из них вынимают по частям, ибо более мелких катастроф
уже слишком много, одним словом, массмедиа пропускают все, что не является
рождением пятерых близнецов, государственным переворотом, наилучшим образом
соединенным с порядочным кровопролитием, папским визитом или беременностью
королевы. Гигантский пятимиллиардный человеческий фон этих событий наверняка
существует, также каждый, кого спросят, скажет, что да, естественно он знает
о существовании других людей, а если бы он задумался, то сам бы дошел до
того, что между двумя его вздохами столько-то там детей родилось, и
столько-то там людей умерло. Знание это все же смутное, не менее
абстрактное, чем знание о том, что, когда я это пишу, где-то на Марсе стоит
под бледным Солнцем замерший уже навсегда американский посадочный аппарат, а
на Луне валяются остовы нескольких машин. Это знание является, собственно
говоря, ничем, если его можно обозначить словом, но нельзя переживать.
Переживать можно только микроскопическую капельку, вынутую из моря
окружающих нас людских судеб. В этом отношении человек опять не отличается
от амебы, плавающей в капле воды, если бы ее границы были границами мира.
Главную разницу я усмотрел бы не в превосходстве нашего разума над
простейшими, а в том что они бессмертны, так как вместо смерти они делятся
и, тем самым, становятся все более многочисленной семьей.
Таким образом задача, которую поставили себе авторы Одной минуты,
выглядела невыполнимой. В самом деле, если сказать человеку, который не
держал еще в руках этой книжки, что в ней мало слов и она целиком заполнена
статистическими таблицами и цифровыми сводками, то он заранее сочтет, что
книжка не удалась, что это идиотизм, ибо что же можно поделать с сотнями
страниц статистики? Какие образы, эмоции переживания могут пробудить в нашей
голове тысячи колонок цифр? Если бы этой книжки не было, если бы она не
лежала на моем письменном столе, я бы сам признал ее замысел своеобразным,
даже удивительным, но негодным для осуществления, подобно тому, как мысль,
что телефонный справочник Парижа или Нью-Йорка годится для чтения и что-то
нам говорит о жителях этих городов.
Если бы не было Одной минуты, я бы, пожалуй, полагал, что она нечитаема
как список телефонов или статистический ежегодник.
И, следовательно, этот замысел -- показать шестьдесят секунд, взятых из
жизни всех сосуществующих со мной людей, -- следовало разработать как будто
это план большой кампании. Первоначальная концепция, хотя и важная, не была
достаточна для успеха. Не тот является лучшим стратегом, кто знает, что
требуется захватить противника врасплох, чтобы его победить, а тот, кто
знает как это сделать.
О том, что происходит на Земле даже в одну секунду, невозможно узнать.
Перед лицом таких явлений обнажается микроскопический объем человеческого
сознания, того беспредельного духа, которым мы хвалимся, отличающего нас от
животных, нищих умом, способных постигать только непосредственное окружение.
Как огорчается мой пес каждый раз, когда видит, что я собираю чемоданы, и
как мне досадно, что я не могу ему объяснить ненужность его грусти и
скуления, которое провожает меня до калитки. Невозможно объяснить псу, что я
утром вернусь. Каждая разлука переживается с теми же страданиями, у нас же,
якобы, дела обстоят совершенно по другому. Мы знаем, что есть, что может
быть, а о том, чего мы не знаем, мы можем узнать. Так в общем считается.
Между тем современный мир доказывает на каждом шагу, что сознание как
слишком короткое одеяло; им можно прикрыть какой-нибудь малый кусочек
чего-нибудь, но не больше, а проблемы, которые мы имеем по отношению к миру,
более мучительны чем песьи проблемы, ибо пес, лишенный способности к
разочарованию, не знает, что чего-то не знает, и не понимает, что почти
ничего не понимает, мы же знаем и то и это. Если мы поступаем по-другому, то
по глупости или из-за лицемерия перед самими собой, для сохранения душевного
спокойствия. Одному человеку можно сочувствовать, может быть -- четырем, но
восьмистам тысячам -- никто не сможет. Числа, которыми мы пользуемся в таких
обстоятельствах, это хитро придуманные протезы, это трость, которой слепец
стучит по тротуару, чтобы не столкнуться со стеной, но ведь никто не скажет,
что он при помощи этой трости видит все богатство мира, хотя бы на его
маленьком участке, в пределах одной улицы. Что же тогда делать с этим нашим
бедным, нерастяжимым сознанием, чтобы оно охватило то, чего не может
охватить? Что следовало предпринять, чтобы показать одну всечеловеческую
минуту?
Ты не узнаешь, читатель, всего сразу, но заглянув сначала в оглавление,
в котором указаны разделы, а потом в соответствующие рубрики, ты узнаешь
вещи, от которых у тебя захватит дух. Не из гор, рек и полей образуется
ландшафт, а из миллиардов человеческих тел, он будет перед тобой появляться
на мгновение, так же как привычный пейзаж появляется темной ночью во время
грозы, когда вспышки молний раздирают мрак и ты замечаешь в течении доли
секунды огромность пейзажа, распростертого до самого горизонта. Мрак снова
опускается, но этот образ уже отпечатался у тебя в памяти, от него уже не
избавишься. Это сравнение можно понять в визуальном отношении, ибо кто же не
пережил ночной грозы, но как сравнить мир, показанный ночью молниями, с
тысячей статистических таблиц?
Прием, которым воспользовались авторы, прост. Это метод
последовательных приближений. Для демонстрации его возьмем сначала из
двухсот разделов тот, который посвящен смерти, а точнее говоря, умиранию.
Раз человечество насчитывает почти пять миллиардов, понятно, что в
каждую минуту умирают тысячи -- это не может быть никакой сенсацией. Тут,
однако, мы упираемся в цифры как в стену нерастижимости нашего понимания.
Это легко понять так: слова "одновременно умирают девятнадцать тысяч людей"
не имеют ни на волос большего значения в смысле переживания, чем сознание
того, что их умирает девять тысяч. Пусть бы и миллион, пусть бы и десять
миллионов. Реакцией, всегда одинаковой, может быть только несколько
испуганный и неотчетливо обеспокоенный возглас "Ах". Мы уже оказываемся
среди пустоты абстрактных выражений, которые что-то означают, но их значения
нельзя испытать, почувствовать, пережить как падение дяди. Знание об этом
падении вызывает большее впечатление.
Но данный раздел вводит тебя в умирание на сорока восьми страницах,
причем сначала идут суммарные данные, затем -- разбитые по особенностям,
таким образом, что сперва ты можешь осмотреть всю область смерти, как бы
через слабый объектив микроскопа, а затем рассмотреть детали при намного
большем приближении, используя как бы намного более сильную лупу. Сначала
отдельно идут кончины естественные, отдельно -- вызванные другими людьми, по
ошибке, из-за несчастного случая и так далее. Итак, ты узнаешь, сколько
людей умирает за минуту от полицейских пыток, а сколько от лиц, не имеющих
государственных полномочий. Каково нормальное распределение применяемых
пыток за шестьдесят секунд, а также их географическое распределение; какие
орудия применяются в эту единицу времени, опять с распределением по частям
света, а затем и по государствам. Ты узнаешь таким образом, что когда ты
выводишь на прогулку пса, ищешь домашние туфли, разговариваешь с женой,
засыпаешь, читаешь газету, тысячи других людей воют, корчась от страданий,
каждую следующую минуту каждого из двадцати четырех часов дня и ночи, каждой
недели, месяца и года. Ты не услышишь их крика, но уже будешь знать, что он
будет длиться непрерывно, ибо так говорит статистика. Ты узнаешь, сколько
людей погибает каждую минуту по ошибке, выпив отраву вместо невинного
напитка, и снова статистика принимает во внимание все возможные роды этих
отравлений: противосорнячными химикатами, сильными кислотами, щелочами, а
также сколько кончин по ошибке приходится на ошибки водителей, врачей,
матерей, санитарок и так далее. Сколько новорожденных, а это уже особая
рубрика, убивают матери сразу же после рождения, умышленно или по
небрежности, так как младенцы были задавлены подушкой, либо те, которые
падают в клоачную яму, так как роженица, почувствовав потуги, думала, что
это позывы к дефекации, совершив это по причине своей неопытности или
умственной отсталости, либо находясь под действием наркотика, когда начались
роды, при чем каждый из этих вариантов имеет дальнейшие подразделения. На
следующей странице находятся новорожденные, умирающие без чьей-либо вины,
так как они были нежизнеспособными уродами, или гибнущие в лоне матки из-за
того, что детское место двигалось впереди ребенка, или из-за того, что
пуповина обмоталась вокруг шеи, от прободения матки, и снова всех не
перечислишь. Много места занимают самоубийцы. Способов лишения себя жизни
известно сегодня гораздо больше чем в прошлом, и петля занимает в статистике
шестое место. Впрочем, движение в распределении частоты способов
самоубийства ускорилось, отсюда как бестселлеры пошли в мир руководства с
инструкциями, что делать, чтобы смерть была верной и быстрой, разве что
кто-нибудь пожелает более медленный способ, ведь и такое случается. Ты даже
можешь узнать, терпеливый читатель, какова корреляция тиражей этих
руководств по суицидному самообслуживанию с нормальным распределением
суицидной эффективности: ведь прежде, когда за это дело брались
по-любительски, большее число самоубийц можно было спасти.
Потом идут смерти от рака, от инфаркта, от врачебного искусства, от,
пожалуй, четырехсот основных наименований болезней, а дальше несчастные
случаи, а именно от столкновения машин, смерти от падающих деревьев, стен,
кирпичей, от попадания под поезд и, даже, от метеорита. Не знаю, утешающий
ли это факт, но от падающих на Землю метеоритов гибнут редко. На сколько я
знаю, за минуту гибнет таким образом едва 0,0000001 человека. Как видно
Джонсоны проделали основательную работу. Чтобы точнее показать область
смерти, они применили так называемый crossexamination (перекрестного
допроса) или диагональный метод. Из одних таблиц можно узнать, от какого
набора причин люди умирают, а из других -- как умирают от одной причины,
например, от поражения электрическим током. Благодаря этому более выпукло
стало выглядеть исключительное разнообразие наших смертей. Чаще всего
умирают от прикосновения к неправильно заземленному оборудованию, реже в
ванне, а реже всего, испуская мочу с мостового перехода для пешеходов на
провода высокого напряжения, так как это опять число меньшее единицы за
минуту. Добросовестные Джонсоны сообщают в сносках, что умирающих от пытки
током нельзя разделить на убитых неумышленно (когда слишком большое
напряжение было применено без намерения убить) и на убитых преднамеренно.
Также представлена статистика способов, которыми живые избавляются от
умерших, от похорон с украшением трупа, отпеванием, цветами и религиозной
помпой, вплоть до более простых и дешевых способов. Рубрик тут много, ибо
как оказывается в странах высокоцивилизованных больше трупов бросают в
мешках с камнями, либо с ногами зацементированными в старые ведра, либо
расчлененными и нагими в глиняные карьеры, в озера, больше также (это
отдельные цифры) трупов завернутых в старые газеты или в окровавленные
тряпки бросают на большие свалки мусора, чем в странах Третьего мира. Более
бедные не знают некоторых способов избавления от останков. Видно не
усовершенствовались там еще, получая финансовую помощь, соответственным
образом предоставленную высокоразвитыми государствами. В бедных же странах
больше новорожденных съедают крысы. Эти данные помещаются на другой
странице, но, чтобы читатель их не пропустил, он найдет указывающую, где
нужно, сноску, а желая ознакомиться с книжкой немного в разбивку, можно
воспользоваться алфавитным предметным указателем, в котором есть все.
Как-то не получается дальше утверждать, что это кипы сухих, ничего не
говорящих, скучных цифр. Начинаешь испытывать непристойный интерес,
сколькими еще другими способами люди умирают в каждую минуту чтения, и
пальцы при листании страниц становятся как будто немного липкими. Конечно же
они потеют, так как это ведь не может быть кровь.
Смерть от голода снабжена сноской, сообщающей, что эта таблица (ибо
потребовалась особая таблица с распределением по возрасту умерших от голода;
больше всего умирает детей) актуальна только для года издания книжки, ибо
эти цифры быстро растут, и происходит это в арифметической прогрессии.
Смерть от переедания тоже, правда случается, но в 119 000 раз реже. В этих
данных есть что-то от эксгибиционизма и что-то от шантажа. Собственно
говоря, я намеревался только бросить беглый взгляд на этот раздел, и читал
его как бы по принуждению, так же как человек порой отклеивает повязку от
кровоточащей раны, чтобы ее увидеть, или ковыряет булавкой в дупле больного
зуба. Это больно, но остановиться трудно. Эти цифры как средство без запаха
и вкуса, понемногу проникающее в мозг. А ведь я чуть не начал их называть,
но не намерен перечислять даже главные разделы (маразм, увядание, увечья,
органические уродства), так как начал бы цитировать книжку, тогда как должен
только написать на нее рецензию. Собственно говоря, однако, упорядоченные в
рубриках, расставленные в таблицах столбцы цифр о всех видах смерти, эти
тела детей, стариков, женщин, новорожденных всех национальностей и рас,
незримо присутствующие за столбцами цифр, не являются главными сенсациями
этой книжки. Написав это предложение, я задумался, говорит ли оно правду и
повторю: нет, не говорит. Со всей этой массой человеческого умирания дело
обстоит почти так же, как с собственной смертью: о ней как бы заранее
знаешь, но это знание общее и туманное -- мы понимаем неизбежность
собственной кончины, хотя и не знаем какова она будет.
Соответствующая огромность жизни в ее телесности появляется уже с
первых страниц. Приведенные там данные надежны. Ибо в конце концов можно
сомневаться, являются ли данные раздела, посвященного умиранию, точными. Они
основываются, однако, на средних значениях. Трудно поверить, чтобы
таксономия (систематика) и каузалистика (кауза -- причина) кончин были
схвачены с абсолютной точностью. Впрочем, добросовестные авторы вовсе не
скрывают от нас наличие возможного статистического разброса. Уже введение
достаточно подробно описывает методы, использованные для вычислений, и даже
содержит упоминания об использованных для этого компьютерных программах. Эти
методы не исключают так называемого стандартного разброса, но он не имеет
никакого значения для того, кто читает, ибо, какая, собственно разница,
умирает ли за минуту семь тысяч восемьсот новорожденных или восемь тысяч
сто? Впрочем, этот разброс незначителен из-за так называемого эффекта
взаимного сглаживания. Правда количество родов (раз о них уже говорилось)
неодинаково в разные времена года и суток, но на Земле все времена дня, ночи
и года сосуществуют одновременно, следовательно количество послеродовых
смертей остается постоянным. Однако есть рубрики, данные которых получены
путем косвенных умозаключений, так как, например, ни государственная
полиция, ни частные убийцы, профессионалы или любители (исключая идейных),
не оглашают данные об эффективности своей работы. Там ошибка в значениях
действительно может быть большой.
Статистика же первого раздела надежна. Она сообщает, сколько существует
людей, а тем самым живых человеческих тел в каждую минуту, выбранную из 525
600 минут каждого года. Сколько существует тел, а это значит: сколько мышц,
костей желчи, крови, слюны, внутримозговой жидкости, кала и так далее. Как
известно, когда ряд величин слишком велик для представления, популяризатор
прибегает к образным сравнениям, также поступают и Джонсоны. Итак, если все
человечество собрать и сложить в кучу в одном месте, то оно заняло бы триста
миллиардов литров, или без малого треть кубического километра. Вроде бы
много. Однако, Мировой океан содержит миллиард двести восемьдесят миллионов
кубических километров воды, таким образом если все человечество, эти пять
миллиардов тел, бросить в океан, то его уровень не поднялся бы даже на одну
сотую миллиметра. После одного такого всплеска Земля стала бы навсегда
безлюдной. Такие игры со статистикой можно справедливо признать довольно
дешевыми. Они будто бы должны служить рефлексии о том, что мы, которые
размахом наших действий отравили воздух, почву, моря, превратили джунгли в
пустыни, уничтожили миллиарды видов животных и растений, живших раньше в
течение сотен миллионов лет, достигли других планет и, даже, изменили
альбедо Земли, демонстрируя таким образом наше присутствие космическим
наблюдателям, могли бы исчезнуть так легко и бесследно. Меня, однако, это не
поразило, также как и вычисление, что из человечества можно было бы выделить
24,9 миллиарда литров крови, и это не было бы ни красное море, ни, даже,
озеро.
Далее под позаимствованным у Элиота мотивом, что существование это
"birth, copulation and dead (рождение, совокупление и смерть)" идут новые
цифры. За каждую минуту совокупляются 34,2 миллиона мужчин и женщин. До
оплодотворения доходит только в 5,7 процентах сношений, но общий эякулят в
объеме 45 000 литров в минуту содержит миллиард девятьсот девяносто
миллионов (с точностью до последнего знака) живых сперматозоидов. Такое же
количество женских яйцеклеток могло бы подвергнуться оплодотворению
шестьдесят раз за каждый час при минимальной пропорции один сперматозоид на
одну яйцеклетку, и тогда, в этом невероятном случае, в каждую секунду были
бы зачаты три миллиона детей. Эти данные являются, однако, тоже только
статистической манипуляцией.
Порнография и современный стиль жизни приучили нас к картинам половой
жизни. Кто бы подумал, что уже ничего нельзя в ней обнажить, ничего такого
показать, что могло бы стать поразительной новостью. Всеохватывающая
статистика и тут преподносит нам неожиданность. Самый невинный из
приведенных забавных примеров: поскольку струя спермы, эти 43 тонны,
впрыскиваемые каждую минуту в женские гениталии, это 430 000 гектолитров,
которые таблица сопоставляет с 37 850 гектолитрами кипятка, которыми
выстреливает при каждом извержении самый большой гейзер мира (в
Йелоустоунском национальном парке). Гейзер спермы в 11,3 раза обильнее и
работает безо всяких перерывов. Образ не является непристойным. Человек
может испытывать сексуальное возбуждение только в определенных масштабах.
Половые акты, демонстрируемые при большом уменьшении или увеличении, не
вызывают полового возбуждения. Данное возбуждение, будучи врожденной
реакцией, возникает рефлекторно в соответствующих центрах мозга и не
появится при условиях, выходящих за пределы визуальной нормы. Акты,
увиденные при уменьшении будут безразличны, так как показывают существ,
имеющих размеры муравьев. При увеличении они будут вызывать отвращение, так
как самая гладкая кожа самой красивой женщины выглядит тогда как беловатая
поверхность, из которой торчат волосы, толстые как колья, а из отверстий
сальных желез выделяется липкая блестящая мазь. Неожиданность, о которой я
вспомнил, имеет другую причину. Человечество перекачивает сердцами 53,4
миллиарда литров крови в минуту, и эта красная река не вызывает удивления,
она тоже должна течь, поддерживая жизнь. В то же время мужские органы
выделяют 43 тонны семени, но дело в том, что, хотя каждая эякуляция также
является привычным физиологическим актом, для отдельного индивида он будет
нерегулярным, интимным, не слишком частым и даже необязательным. Кроме того
существуют миллионы стариков, детей, людей живущих в добровольно избранном
или навязанном целибате, больных и так далее. И, однако, эта белая струя
бежит с тем же постоянством, что и красная река. Нерегулярность исчезает,
когда статистика охватывает всю Землю, и это поражает. Люди садятся за
накрытые столы, ищут отходы в мусорных баках, молятся в соборах, мечетях,
костелах, летят самолетами, едут в машинах, находятся в подводных лодках с
атомными ракетами, заседают в парламентах, похоронные процессии проходят по
кладбищам, взрываются бомбы, врачи склоняются над операционными столами,
тысячи преподавателей одновременно поднимаются на кафедры, театральные
занавесы поднимаются и опускаются, паводки заливают поля и дома, ведутся
войны, трактора сталкивают на полях сражений трупы, одетые в мундиры, во
рвы, гремит гром, сверкает молния, наступает ночь, день, рассвет, сумерки,
что бы ни происходило, оплодотворяющая струя спермы бежит без остановки, и
закон больших чисел гарантирует, что она так же постоянна, как величина
падающей на Землю солнечной энергии. Одновременно что-то есть в этом
механическое, непоколебимое и животное. Непонятно, как смириться с образом
человечества, которое так непоколебимо совокупляется посреди всяких
катаклизмов, которые оно переживает и которые само себе создало.
Так вот. Прошу понять, что содержание книжки, которая представляет
собой максимальное сжатие, или до одних чисел, всех человеческих дел (мы не
знаем ни одного более эффективного способа сжатия каких бы то ни было
явлений), невозможно изложить. Однако эта книжка сама является экстрактом,
максимальным сокращением человечества. В рецензии невозможно даже упомянуть
самые примечательные разделы. Душевные болезни: оказывается, что сегодня
сходит с ума за минуту больше, чем в целом жило на Земле всех людей более
десяти поколений тому назад. Это как если бы все тогдашнее человечество
сегодня состояло бы из безумцев. Заболевания, связанные с новообразованиями,
которые я, работая по моей первой врачебной специальности, назвал
"соматическим безумием", то есть самоубийственным обращением тела против
самого себя, являются исключением из правила жизни, ошибкой ее динамики, но
это исключение, схваченное статистикой, этот громадный молох, эта масса
раковых тканей, подсчитанная за минуту, является как бы свидетельством
слепоты процессов, которые и призвали нас к существованию. Рядом,
несколькими страницами дальше, находятся вещи весьма невеселые. Разделов,
посвященных актам насилия, произвола, сексуальным извращениям, странным
культам, мафиям, союзам не коснуться даже словом. Картина того, что люди
делают с людьми, чтобы их терзать, унижать, уничтожать, эксплуатировать в
болезни, в здравии, в старости, в детстве, с увечьем и делают это
безустанно, каждую минуту, может заставить остолбенеть даже присяжного
мизантропа, которому казалось, что никакая человеческая низость ему не
чужда. Но хватит об этом.
Была ли эта книжка нужна? Член Французской Академии написал в газете
"Монд", что она была неизбежна, что она должна была появиться. Наша
цивилизация, писал он, которая все примеряет, подсчитывает, взвешивает,
нарушает любые заповеди и запреты, хочет все знать, но будучи все более
многолюдной, становится таким образом все менее ясной для самой себя. Ни на
что она не бросается с таким ожесточением как на то, что все еще оказывает
ей сопротивление. Ничего нет, следовательно, удивительного в том, что она
захотела иметь собственный портрет, такой точный, какого еще не было, и
такой же объективный -- ведь объективизм это требование рассудка и времени
-- таким образом, дело за технической модернизацией, она получила снимок,
как это делается репортерской камерой: моментально и без ретуши. Уважаемый
академик заменил вопрос о необходимости Одной минуты уходом от вопроса: она
появилась, потому что, будучи плодом своего времени, должна была появиться.
Вопрос, однако, остается. Я заменил бы его более умеренным: в самом ли деле
эта книжка показывает то, что как целое человечество не годится для показа?
Статистические таблицы играют роль замочной скважины, а читатель подобно
Пипингу Тому (англ. -- чрезмерно любопытный человек) подсматривает за
гигантским, нагим телом человечества, занятым своими повседневными делами.
Через замочную скважину невозможно увидеть всего сразу. И что, возможно,
важнее, подглядывающий становится как бы с глазу на глаз не только со своим
видом, но и с его судьбой. Необходимо признать, что Одна минута содержит в
себе массу поразительных антропологических данных в разделах посвященных
культурам, верованиям, ритуалам и обычаям, ибо хотя это и набор цифр (а
может быть именно поэтому), они показывают поразительное разнообразие людей,
при тех же самых анатомии и физиологии. Удивительно, но невозможно
пересчитать количество языков, которые используют люди. Неизвестно точно,
сколько их существует, известно только, что больше четырех тысяч. Все языки
не идентифицировали даже специалисты, и по данному вопросу трудно получить
точный ответ, потому что некоторые языки малых этнических групп вымирают
вместе с ними, и, кроме того, языковеды ведут споры о статусе настоящих
языков. Одни присваивают этот статус диалектам и говорам, а другие только
отдельным таксономическим единицам. Но таких мест, в которых Джонсоны
признают необходимость капитуляции в вопросе подсчета всевозможных данных за
минуту, не много. Не смотря на это никакого облегчения не испытываешь именно
в этих местах, по крайней мере я не испытал. У данного предмета имеется свой
философский корень.
В одном элитарном немецком литературном периодическом издании я
встретился с критикой Одной минуты, написанной одним разгневанным
гуманистом. Книжка изображает человечество чудовищем, так как возводит гору
мяса и тел, крови и пота (измерения действительно охватили, кроме дефекации
и менструальных кровотечений, разные виды потовыделений, так как по разному
потеет человек, охваченный ужасом и тяжело работающий), предварительно
ампутировав этим телам головы. Ведь духовная жизнь не равняется ни
количеству книжек и газет, которые люди читают, ни количеству слов, которые
они произносят за минуту (это число астрономическое). Числовые сопоставления
театральной и телевизионной посещаемости с величинами смертности, потока
семяизвержений и т.п. вводят в заблуждение, причем заблуждение чрезвычайно
грубое. Ни оргазм, ни кончина не представляют собой явления особенные и
исключительно человеческие. Мало того, они содержательно исчерпываются в
пределах физиологии. Данные же специфически человеческие, такие как
психическое содержание, не только не исчерпываются, но даже не приняты во
внимание среди данных о тиражах газет или физиологических актов. Это как
если бы кто-нибудь выдавал температуру тела за температуру любовных чувств,
а под заголовком "акты" поместил рядом акты как фотографии голых людей и как
акты пламенной веры. Этот категориальный хаос не случаен, так как авторы в
основном старались шокировать читателей пасквилем, составленным из
статистики. Это унижение градом цифр всех нас. Быть человеком это значит
прежде всего иметь духовную жизнь, а не анатомию, которую можно складывать,
делить и умножать. Тот же факт, что не удается измерить духовную жизнь и
охватить ее какой-нибудь статистикой, происходит из ложных притязаний
авторов на то, что они составили портрет человечества. В бухгалтерском
разделении человечества на части по занятиям, чтобы они соответствовали
рубрикам, видна старательность патолога, расчленяющего трупы, и, пожалуй,
злость. Ведь среди тысячи слов предметного указателя вообще нет такого как
"человеческое достоинство".
Философский корень, о котором я вспомнил, вызвал также и другую
критику. У меня создалось впечатление (добавлю это в скобках), что Одна
минута привела интеллектуалов в состояние некоторой паники. Они считали, что
вправе обходить молчанием такие продукты массовой культуры как Книга
рекордов Гиннеса, но Одна минута вбила им клин в головы. Рассуждали о том,
правда ли, что хитрые Джонсоны подняли свою книжку на значительную высоту
только благодаря ученому и методическому введению. Они также предвосхитили
много упреков, ссылаясь на современных мыслителей, считающих правду главной
ценностью культуры. А раз так, то дозволена, и, даже, необходима любая
правда, в том числе самая унизительная. Итак, критик-философ сел на того
высокого коня, стремя которого держат Джонсоны, и сначала правильно их
оценил, а затем уничтожил.
С нами обошлись -- писал он в "Энкаунтере" -- почти буквально тем же
способом, которого так сильно боялся Достоевский в Воспоминаниях человека из
подполья. Достоевский считал, что нам угрожает указанный наукой детерминизм,
который выбрасывает на свалку суверенность личности, видя в ней вольную
волю, когда эта наука сумеет предсказывать каждое решение и каждое чувство
как движение механической клавиши. Он не видел другого выхода, другого
спасения перед лицом безжалостной предсказуемости поступков и мыслей,
которая лишит нас свободы, кроме безумия. Его Человек из Подполья собирался
сойти с ума, чтобы его ум, расстроенный безумием, не поддавался
торжествующему детерминизму. Так вот этот детерминизм, пустой идол
рационалистов девятнадцатого века, пал и уже не восстанет, и его сменила, с
неожиданным успехом, теория вероятности и статистика. Судьбы отдельных людей
одинаково непредсказуемы как судьбы отдельных частичек газа, но будучи в
большом числе, и те и другие следуют закономерности, касающейся всех сразу,
хотя и не относящейся к отдельной молекуле или человеку. Итак, наука
совершила после падения детерминизма обходной маневр и добралась с его
помощью до Человека из Подполья с другой стороны. Увы, это неправда, что в
Одной минуте нет и следа духовной жизни человечества. Такое строгое
замыкание этой жизни в голове, чтобы она проявлялась вне ее только словами,
это профессионально понятная привычка литераторов и других интеллектуалов,
составляющих (как сообщает книжка) микроскопическую, а точнее миллионную
часть человечества. Эта жизнь у 99% людей проявляется в поступках, которые
наиболее измеримы, и было бы ошибкой из благородства отказывать в
психическом содержании психопатам, убийцам и сводникам, также как водовозам,
купцам и ткачихам. Итак, не о мизантропических наклонностях авторов можно
говорить, но скорее об ограничениях присущих использованному ими методу.
Оригинальность Одной минуты состоит в том, что она не является статистикой,
подводящей итог, или информацией о событиях, уже прошедших, подобно всякому
обычному статистическому ежегоднику, но, что она синхронна миру людей. Как
компьютер того типа, который мы называем компьютером, работающим в реальном
времени, или устройством, следящим за явлением, на которое его нацелили, со
скоростью, соответствующей темпу, в котором оно изменяется.
Увенчав таким образом авторов, критик из "Энкаунтера" подрезал, однако,
часть лавров, которыми их наделил, принимаясь за вступление. Примат
правдивости, который выставляют Джонсоны, чтобы защитить Одну минуту от
обвинений в сенсационной вульгарности или пасквильном характере, звучит
красиво, но невыполним на практике. Книжка не содержит "всего о человеке",
так как это невозможно. "Всего" о нем не содержит и самая большая библиотека
в мире. Количество антропологических данных, собранных научными работниками,
уже таково, что с давних пор выходит за пределы возможности усвоения
отдельным индивидом. Разделение труда, в том числе и умственного, начатое
тридцать тысяч лет тому назад в палеолите, стало явлением необратимым, и
ничего с этим не поделаешь. Мы отдали, волей-неволей, наши судьбы в руки
экспертов. Политики это, ведь, тоже своего рода эксперты, хотя и несколько
самозванные. Даже то, что компетентные эксперты служат или используются
политиками с посредственным интеллектом и убогим даром предвидения, не
слишком большая беда, так как даже среди экспертов первого класса нет
согласия ни по одному из главных вопросов мира. Неизвестно даже, была бы
логократия склочных экспертов лучше правительств из посредственностей,
которые нами правят. Ухудшающееся интеллектуальное качество правящих
политических элит является следствием растущей сложности мира. Ведь охватить
его во всей его полноте не может никто, будь он наделен наибольшей
мудростью, но к власти рвутся те, которые вовсе этим не огорчаются. Не
случайно нет в Одной минуте в разделе, посвященном эффективности умственных
работников, интеллектуальных показателей выдающихся или правящих
государственных мужей. Даже вездесущим Джонсонам не удалось их подвергнуть
тестам на интеллект.
Мой взгляд на эту книжку мало драматичен. Можно пуститься в длинные
рассуждения о ней бесчисленными способами; об этом свидетельствует
представленный выше образчик. Это не есть, думаю я, ни злой пасквиль, ни
подлинная правда. Ни карикатура, ни зеркало. Асимметрию Одной минуты, или
того, что гнусного человеческого зла в ней больше чем проявлений добра, и
убогого безобразия нашего существования больше, чем его красоты, я не
приписываю ни намерениям авторов, ни их методу. Книжка может унизить только
тех, кто в отношении человека питает различные иллюзии. Асимметрию добра и
зла удалось бы, пожалуй, даже выразить в численном отношении, на что
Джонсоны почему-то не пошли. Ведь разделы, посвященные правонарушениям,
преступлениям, мошенничествам, кражам, грабежам, вымогательствам, включая
новейший вид преступлений, называемых компьютерными (речь идет о таком
использовании электронного продолжения умственной деятельности, которое
приходит в противоречие с правом на прибыль программиста, а в последнее
время распространилось на действия, которые пока преступлением признать
нельзя в соответствии с правилом "nullum crimen sine lege" (нет преступления
без закона), ведь не является преступником тот, кто пользуется огромной
мощью вычислительных машин, чтобы увеличить шансы на выигрыш в лотерею или в
азартных играх: несколько математиков доказали, что можно сорвать банк в
рулетку, проанализировав движение шарика в рулетке, ведь ни одна рулетка не
является идеально случайным устройством, то есть имеет отклонения от
теоретического математического ожидания результатов, а их можно с помощью
компьютеров установить и затем использовать), намного более обширны, чем
разделы, посвященные "самаритянским" актам. Авторы не сопоставили эти цифры
в одной таблице, а жаль. Тогда яснее проявилось бы, насколько более
многолико зло, чем добро. Помогать другим можно меньшим количеством
способов, чем им вредить, ибо такова природа вещей, а не статистический
метод. Наш мир не стоит на полпути между пеклом и небесами, сдается, однако,
что он значительно ближе к первому. Не питая иллюзий в этом отношении, и уже
с давних пор, я не почувствовал себя возмущенным этой книжкой.
Берлин, 1982
Перевод выполнен по книге Stanislaw Lem Biblioteka XXI wieku,
Wydawnictwo Literackie, Krakow 1986, стр. 83-106.
Перевел с польского и набрал текст Безгодов М.В.
Ст. Лем -- Одна минута
* СИСТЕМЫ ОРУЖИЯ ДВАДЦАТЬ ПЕРВОГО ВЕКА или Эволюция вверх ногами *
---------------------------------------------------------------
Перевод К.Душенко
С. Лем Маска. Не только фантастика, М.: Наука, 1990 г., стр 223-257.
Набрал текст Максим Безгодов.
---------------------------------------------------------------
WEAPON SYSTEMS OF TWENTY-FIRST
CENTURY OR THE UPSIDE-DOWN EVOLUTION
I
Получив -- как именно, я говорить не вправе, -- доступ к сочинениям по
военной истории XXI века, я прежде всего задумался, как бы получше скрыть
полученные таким образом сведения. Это было для меня важнее всего, ведь я
понимал, что тот, кто знает эту историю, подобен беззащитному открывателю
клада: вместе с кладом он запросто может лишиться и жизни. Я знал, что эти
факты известны мне одному -- благодаря книгам, которые одолжил мне на
короткое время доктор Р.Г. и которые я вернул ему незадолго до его
безвременной смерти. Я знаю, он сжег их и тем самым унес свою тайну в
могилу.
Самым простым выходом мне казалось молчание. Храня молчание, я мог
ничего не бояться. Но мне было жаль множества столь удивительных сведений,
связанных с политической историей будущего столетия и открывающих совершенно
новые горизонты во всех областях жизни. Взять хотя бы поразительный, никем
не предсказанный поворот в области искусственного интеллекта (AI --
Artificial Intellegence), интеллекта, который стал могущественнейшей силой
как раз потому, что не стал интеллектом, то есть разумом, воплощенным в
машинах. Храня молчание ради собственной безопасности, я лишил бы всех
остальных людей выгод, проистекающих из этого знания.
Потом мне пришло в голову точно записать содержание этих томов, как я
его запомнил, и сдать рукопись на хранение в банк. Записать все, что удалось
запомнить из прочитанного, следовало непременно, иначе со временем я бы
забыл множество данных, касающихся столь обширной темы. В случае
необходимости я мог бы посещать банк, делать на месте выписки и снова
запирать манускрипт в бронированный сейф. Это, однако, было небезопасно.
Прежде всего кто-нибудь мог подсмотреть меня за этим занятием. А потом в
наше время никакие банковские сокровищницы и тайники не гарантируют на сто
процентов от взлома. Даже не самый смышленый вор рано или поздно сообразил
бы какой удивительный документ оказался его добычей. И даже если он выбросит
или уничтожит мои бумаги, я никогда не узнаю об этом и буду всю жизнь
бояться, что связь моей особы с историей XXI века выйдет на свет.
Итак, дилемма выглядела следующим образом: скрыть мою тайну навеки и в
то же время свободно ею пользоваться. Спрятать ее от всех, но не от самого
себя. После долгих размышлений я понял, что сделать это вовсе не трудно.
Безопаснейший способ скрыть необычайную идею, истинную в каждом слове и
каждой подробности, -- это опубликовать ее под видом научной фантастики. Как
бриллиант, брошенный в кучу битого стекла, становится невидимым, так самое
подлинное откровение, перемешанное с бреднями НФ, уподобляется им и тем
самым перестает быть опасным. Не будучи, однако, в силах избавиться от своих
опасений сразу, я приоткрыл лишь краешек тайны, написав в 1967 году
фантастический роман "Глас господа" (Die Stimme des Herrn, Insel Verlag и
Welt Verlag; His Master's Voice, Brace Harcourt Yovanovich). На странице
125, третья строка сверху, читаем: "The ruling doctrine was the "inderect
economic attriction" ("Господствующей доктриной была доктрина "косвенного
экономического истощения"" (В русском переводе, опубликованном в 1971 году,
под названием "Голос неба", это место опущено, как и вообще почти все, что
говорится в романе о перспективах гонки вооружений. Опущенный фрагмент
напечатан в журн.: Сов. библиография, 1988, No4 С. 49-50 -- Примеч. пер.)),
а чуть ниже та же доктрина выражена афоризмом: "Пока толстый похудеет, худой
околеет" ("The thin starves before the fat loses weight"; в немецком
издании: "Bevor der Dicke mager wird, ist der Magere krepiert").
Доктрина эта, в явном виде сформулированная в США после 1980 года, то
есть через 13 лет после первого издания "Гласа господа", получила несколько
иное название (в печати ФРГ, например, она выражалась в виде краткого
лозунга "Der Gegner totrьsten" (Уморить противника гонкой вооружений
(нем.)). Убедившись -- а времени после выхода прошло как-никак достаточно,
-- что и вправду никто не заметил совпадения моего "фантазирования" с
позднейшим ходом политических дел, я осмелел. Мне стало ясно, что, пряча
истину между сказок, я необычайно успешно использую защитные цвета
литературы; с их помощью даже об ЭТОМ я могу говорить совершенно спокойно.
Можно даже признаться, что говоришь чистую правду, хотя и замаскированную --
ведь все равно никто тебе не поверит. А значит, нет лучше способа скрыть
совершенно тайную информацию, чем ее публикация массовым тиражом.
Итак, обеспечив сохранение своей тайны ее разоблачением, я спокойно
могу приступить к более полному ее изложению. Я ограничусь при этом изданным
в начале XXII столетия трудом "Weapon Systems of the Twenty-First Century or
Upside-down Evolution". Я даже мог бы назвать его авторов (ни один из
которых еще не родился), но вряд ли в этом есть какой-либо смысл. Книга
"Системы оружия XXI века, или Эволюция вверх ногами" состоит из трех томов.
В первом повествуется об истории вооружений после 1944 года, во втором
показано, как гонка ядерных вооружений привела к обезлюживанию военного
дела, перенеся призводство оружия с промышленных предприятий непосредственно
на театры военных действий, а в третьем -- какое влияние оказал этот
величайший в военном деле переворот на дальнейшую историю человечества.
II
Вскоре после атомного уничтожения Хиросимы и Нагасаки американские
ученые основали ежемесячник "BULLETIN OF THE ATOMIC SCIENTIST" (Бюллетень
ученых-атомщиков) и на его обложке поместили изображение часов, стрелки
которых показывали без десяти двенадцать. Шесть лет спустя после первых
успешных испытаний водородной бомбы они перевели стрелку на пять минут
вперед, а когда и Советский Союз стал обладателем термоядерного оружия,
минутная стрелка приблизилась к двенадцати еще на три минуты. Ее следующее
передвижение должно было означать гибель цивилизации в соответствии с
провозглашенной "Бюллетенем" доктриной: "ONE WORLD OR NONE"(Один мир или
никакого - англ.). Считалось, что мир или объединится и уцелеет, либо
неизбежно погибнет.
Ни один из ученых, прозванных "отцами бомбы", не предполагал, что,
несмотря на нарастание ядерных арсеналов по обе стороны океана, несмотря на
размещение все больших зарядов плутония и трития во все более точных
баллистических ракетах, мир, хотя и нарушаемый "обычными" региональными
конфликтами, просуществует до конца столетия. Ядерное оружие внесло поправку
в известное определение Клаузевица ("война есть продолжение политики другими
средствами") -- нападение заменила угроза нападения. Так родилась на свет
доктрина симметричного устрашения, впоследствии названная просто
"равновесием страха". Эту доктрину различные американские администрации
выражали при помощи разных аббревиатур. Например, MAD (Mutual Assured
Destruction -- взаимное гарантированное уничтожение), доктрина, которая
основывалась на так называемой Second Strike Capability -- способности
нанесения ответного удара подвергшейся нападению стороной. На протяжении
десятков лет словарь уничтожения пополнился новыми терминами. В него вошли
такие понятия, как All out Strategic Exchenge, то есть неограниченный обмен
ядерными ударами; ICM (Improved Capability Missile -- Ракета повышенной
эффективности (англ.)); MITRV (Multiple Independently Targeted Reentry
Vehicle -- Разделяющая головная часть с индивидуальным наведением боевых
элементов на цели (англ.)), то есть ракета, выстреливающая одновременно
несколькими боеголовками, каждая из которых направляется к своей заранее
намеченной цели; PANAID (Penetration Aids -- Средство обеспечения прорыва
(англ.)), то есть отвлекающие устройства в виде ложных ракет-приманок или
боеголовок, ослепляющих радары противника; WALOPT (Weapons Allocation and
desired Ground-Zero Optimiser -- Система оптимального распределения оружия
по целям (англ.)), то есть ракета, способная самостоятельно обходить
противоракеты обороны и попадать в цель с точностью до 20 метров от
намеченной "нулевой точки", и т.д.
К числу ключевых понятий относилось время обнаружения баллистической
атаки, зависевшее, в свою очередь, от способности распознавания этой атаки;
но я не смог бы привести здесь и сотой доли появлявшихся один за другим
терминов и их значений.
Хотя угроза атомной войны возрастала, когда равновесие сил нарушалось,
и потому, казалось бы, в интересах антагонистов было как раз скрупулезное
соблюдение этого равновесия (всего надежнее путем многостороннего контроля),
подобный контроль, несмотря на возобновляемые раз за разом переговоры,
установить не удалось.
Причин тому было много. Авторы "Систем оружия..." делят эти причины на
две группы. К первой они относят навыки традиционного мышления в
международной политике. Согласно этой традиции, следует призывать к миру и
готовиться к войне, подрывая тем самым существующее равновесие сил вплоть до
получения перевеса. Вторую группу причин составляли факторы, не зависевшие
от образа мыслей людей в политической или какой-либо иной области. Речь идет
о тенденциях развития основных технологий, используемых в военном деле.
Любая возможность усовершенствования оружия осуществлялась на практике в
соответствии с принципом: "если этого не сделаем мы -- сделают они".
Одновременно доктрина ядерной войны претерпевала различные изменения. То она
предполагала ограниченный обмен ядерными ударами (хотя никто не знал, что,
собственно, могло стать надежной гарантией от уничтожения), то ставила целью
полное уничтожение противника (и тогда все его население как бы превращалось
в заложников), а то предусматривала уничтожение его военно-промышленного
потенциала прежде всего.
Извечное правило эволюции вооружений, правило "щита и меча", все еще
сохраняло свою силу. "Щитом" было все более прочное бронирование бункеров, в
которых укрывались баллистические ракеты, а "мечом", долженствующим пробить
этот щит, -- возрастающая точность попадания головок, а затем наделение их
способностью к автономному маневрированию и самонаведению на цель. Что
касается атомных подлодок, то здесь "щитом" был океан, а "мечом" --
совершенствование способов их обнаружения в морских глубинах.
Технический прогресс в области средств обороны вывел электронные глаза
разведки на околоземные орбиты, создав тем самым возможность далекого,
глобального слежения; запущенная ракета могла быть обнаружена в момент
старта, и это снова был щит, пробить который предстояло новому типу "меча",
в виде искусственных спутников, прозванных Killers (Убийцы (англ.)). Они
ослепляли "глаза обороны" лазером или уничтожали ядерные ракеты на стадии их
полета в надатмосферном вакууме мгновенной лазерной вспышкой огромной
мощности.
Но сотни миллиардов, потраченные на возведение новых ярусов
противоборства, не могли обеспечить совершенно надежного и потому особенно
ценного стратегического перевеса по двум различным, почти не зависящим друг
от друга причинам.
Во-первых, все эти усовершенствования и нововведения, вместо того чтобы
увеличивать стратегическую надежность -- как в нападении, так и в обороне,
уменьшали ее. Они уменьшали ее потому, что глобальная система вооружений
каждой из сверхдержав становилась все более сложной; она состояла из
множества разнообразнейших подсистем на суше, в океане, воздухе и
космическом пространстве. Эффективность этих систем зависела от их суммарной
надежности, гарантирующей оптимальную синхронизацию смертоносных действий.
Между тем всем системам высокой сложности -- промышленным и военным,
биологическим и техническим, перерабатывающим информацию и перерабатывающим
материю -- свойственна вероятность сбоя, тем большая, чем больше количество
элементов, составляющих систему. Научно-технический прогресс был чреват
парадоксом особого рода: чем более совершенные порождал он виды оружия, тем
в большей степени эффективность их применения зависела от случайности, не
поддающейся точному расчету.
Этот фундаментальной важности вопрос следует рассмотреть подробнее, ибо
ученые очень долго не могли вероятностный характер функционирования сложных
систем положить в основу любой технической деятельности. Чтобы исключить
аварии подобных систем, инженеры закладывали в них запас прочности и
предусматривали функциональные резервы: например, резерв мощности или -- при
создании первых американских "космических челноков" ("Колумбия") --
применяли дублирующие устройства, иногда даже четыре сразу; и в первых
"космических челноках" имелось по меньшей мере четыре главных компьютера,
чтобы авария одного из них не повлекла за собой катастрофу. Полная
безаварийность недостижима. Если система состоит из миллиона элементов и
каждый из них может отказать лишь один раз на миллион, причем надежность
целого зависит от надежности всех элементов, то в такой системе авария
случится наверняка. Между тем организмы животных и растений состоят из
миллиардов функциональных частей, тем не менее их неизбежная ненадежность не
становится помехой жизни. Почему? Специалисты назвали этот способ
конструированием надежных систем из ненадежных частей. Биологическая
эволюция борется с аварийностью организмов при помощью множества приемов.
Назовем хотя бы некоторые из них: способность к самоисправлению, или
регенерация; дублирование органов (вот почему у нас две почки, а не одна;
вот почему наполовину разрушенная печень продолжает функционировать в
качестве главного химического преобразователя организма; вот почему в
системе кровоснабжения столько запасных путей для крови в виде параллельных
вен и артерий); наконец, рассредоточение органов, управляющих соматическими
и психическими процессами. Последнее обстоятельство доставило немало хлопот
исследователям мозга, которые не могли взять в толк, каким это образом даже
тяжело поврежденный мозг способен по-прежнему функционировать, между тем как
совсем незначительно поврежденный компьютер отказывается повиноваться
программам.
Одно лишь дублирование управляющих центров и элементов, присущее
инженерии ХХ века, вело к абсурду в конструировании: если автоматический
космический корабль, посланный к далекой планете, создавать по этому
принципу, то есть дублировать управляющие им компьютеры, то ввиду огромной
продолжительности полета его следовало бы снабдить уже не четырьмя или
пятью, но пятьюдесятью компьютерами, действующими уже не по законам
"линейной логики", но по законам "демократического голосования". То есть
если бы отдельные компьютеры перестали действовать единообразно и результаты
их вычислений разошлись бы, то правильными следовало бы признать результаты,
к которым пришло большинство. Следствием подобного "инженерного
парламентаризма" было бы конструирование гигантов, наделенных всеми изъянами
парламентской демократии, такими, как взаимоисключающие точки зрения,
проекты, планы и действия. Инженер назвал бы демократический плюрализм,
встроенный в систему, ее гибкостью, которая все же должна иметь границы. А
значит, решили конструкторы XXI века, следовало гораздо раньше пойти на
выучку к биологической эволюции, ведь миллиардолетний возраст ее творений --
свидетельство оптимальной инженерной стратегии. Живой организм управляется
не по принципу "тоталитарного централизма" и не принципу "демократического
плюрализма", но посредством стратегии гораздо более изощренной; сильно
упрощая проблему, эту стратегию можно назвать компромиссом между
сосредоточением и рассредоточением регулирующих центров.
Между тем на поздних стадиях гонки вооружений ХХ века роль не
поддающихся расчету случайностей непрерывно росла. Там, где поражение от
победы отделяют часы (или дни) и километры (или сотни километров), а любая
ошибка командования может быть исправлена переброской резервов, умелым
отступлением или контратакой, роль случая можно с успехом свести к минимуму.
Но там, где успех боевых операций зависит от микромиллиметров и
наносекунд, на сцену, подобно новому богу войны, предрешающему победу или
разгром, выходит случайность в чистом и как бы увеличенном виде,
случайность, пришедшая к нам из микромира, из области физики атома. Ведь
самые быстрые и самые совершенные системы наталкиваются в конце концов на
принцип неопределенности Гейзенберга (Unschдrferelation), обойти который не
в состоянии никто и никогда, ибо это фундаментальное свойство материи в
любой точке Вселенной. Тут не нужна даже авария компьютеров, управляющих
спутниками шпионами или нацеливающих мощные лазерные системы защиты на
ядерные боеголовки ракет. Достаточно, чтобы серии электронных импульсов
системы защиты разминулись с сериями подобных импульсов систем атаки хотя бы
на миллиардную долю секунды -- и исход Последней Схватки будет решен по
принципу лотереи.
Так и не уяснив себе это должным образом, крупнейшие антагонисты
планеты выработали две противоположные стратегии; образно их можно назвать
стратегией точности и стратегией молота. Молотом было постоянное наращивание
мощности ядерных зарядов, а хирургической точностью -- их безошибочное
обнаружение и немедленное уничтожение в фазе полета. Наконец, случайности
противопоставлялось "возмездие мертвой руки": противник должен знать, что
погибнет, даже если он победит, ибо уничтоженное целиком государство ответит
автоматическим посмертным ударом и катастрофа станет глобальной. Таково, во
всяком случае, было главное направление гонки вооружений, ее устрашавшая
всех, однако же неизбежная равнодействующая
Что делает инженер для сведения к минимуму последствий случайной ошибки
в очень большой и очень сложной системе? Многократно испытывает ее в
действии и ищет в ней слабые места, где сбой наиболее вероятен. Но систему,
какой стала бы Земля, охваченная ядерной войной с применением наземных,
подводных, авиационных, спутниковых ракет и противоракет, управляемых
многократно дублированными центрами командования и связи, систему,
образуемую все новыми волнами обоюдных ударов с земли, с океанов, из
космоса, -- такую сверхсистему сил разрушения, схватившихся не на жизнь а на
смерть, испытать невозможно. Никакие маневры, никакие имитации на
компьютерах не воссоздадут действительных условий подобной битвы планетарных
масштабов.
Появляющиеся одна за другой новые системы оружия характеризовались
возрастающим быстродействием, начиная с принятия решений (атаковать или не
атаковать, где, каким образом, с какой степенью риска, какие силы оставить в
резерве и т.д.); и именно это возрастающее быстродействие снова вводило в
игру фактор случайности, который не поддается расчету. Это можно выразить
так: системы неслыханно быстрые ошибаются неслыханно быстро. Там, где
спасение или гибель обширных территорий, больших городов, промышленных
комплексов или крупных эскадр зависит от долей секунды, обеспечить
военно-стратегическую надежность невозможно или, если угодно, победа уже
неотличима от поражения. Словом, гонка вооружений вела к "пирровой
ситуации".
В прежних сражениях, где рыцари бились верхом и в латах, а пехота
схватывалась врукопашную, на долю случая выпадало, жить или умереть
отдельным бойцам или военным отрядам. Но могущественная электроника,
воплощенная в логике компьютеров, повысила случай в звании, и теперь он
решал уже вопрос жизни и смерти целых народов и армий.
Во-вторых -- и это был еще один, вполне самостоятельный фактор, --
проекты новых, более совершенных типов оружия появлялись так быстро, что
промышленность не успевала запускать их в серийное производство. Системы
командования, наведения на цель, маскировки, поддержания и подавления связи,
а также "обычные" виды оружия (определение, по сути архаичное и вводящее в
заблуждение) устаревали, не успев поступить на вооружение.
Поэтому в восьмидесятые годы все чаще приходилось останавливать уже
начатое серийное производство новых истребителей и бомбардировщиков, cruise
missiles (крылатые ракеты (англ.)), противоракет, спутников слежения,
подлодок, лазерных бомб, сонаров и радаров. Поэтому приходилось отказываться
от уже разработанных образцов, поэтому такие жаркие политические споры
вызывали очередные программы перевооружения, требовавшие огромных денег и
огромных усилий. Мало того, что любое нововведение обходилось гораздо дороже
предыдущего, но вдобавок многие из них приходилось списывать в расход на
стадии освоения, и этот процесс прогрессировал неумолимо. Похоже было на то,
что всего важней не военно-техническая мысль сама по себе, но темпы ее
промышленного освоения. Явление это обозначилось к исходу ХХ века как новый,
очередной парадокс гонки вооружений, и единственным действенным средством
устранить его фатальное влияние на фактическую военную мощь казалось
планирование вооружений уже не на восемь-двенадцать лет вперед, но на
четверть столетия, что было, однако, явной невозможностью, поскольку
пришлось бы предвидеть открытия и изобретения, о которых даже самый
выдающийся эксперт не имел ни малейшего понятия.
К концу столетия появилась концепция нового оружия, которое не было ни
ядерной бомбой, ни лазерной пушкой, но как бы гибридом того и другого.
Доселе были известны атомные бомбы, действовавшие по принципу расщепления
атома (урановые и плутониевые) или же ядерного синтеза (термоядерные и
водородно-плутониевые). Такая "прабомба" обрушивала на все окружающее полную
мощность дефекта массы внутриядерных связей в виде всех существующих видов
излучения: от рентгеновского и гамма-излучения до теплового вместе с
лавинами корпускулярных остатков ядерного заряда, живущих особенно долго и
потому особенно долго оказывающих свое смертоносное действие. Огненный
пузырь, раскаленный до миллионов градусов, эмитировал энергию всех участков
спектра и все виды элементарных частиц. Как кто-то сказал, "материю рвало
всем ее содержимым". С точки зрения военного дела это было расточительством:
ведь в "нулевой точке" любой объект превращался в раскаленную плазму, в газ,
в лишенные электронной оболочки атомы. В месте взрыва испарялись камни,
металл, дерево, мосты дома, люди, и все это вместе с песком и бетоном
выбрасывал в стратосферу взметнувшийся кверху огненный гриб. Положение
исправили трансформируемые бомбы (Unformerbomben). Такая бомба эмитировала
лишь то, что требовалось стратегам в данный момент. Если это было жесткое
излучение, то бомба (называемая "чистой") убивала прежде всего все живое, а
в случае теплового по преимуществу излучения на сотни миль обрушивалась
огненная буря.
Лазерная бомба, собственно, не была бомбой, но огнеметом разового
использования, так как основная часть ее излучения фокусировалась в огненном
луче, способном (например с высокой околоземной орбиты) испепелить город,
ракетную базу, или другую стратегически важную цель, или же, наконец,
спутниковую оборону противника. Луч, который выбрасывала такая псевдобомба,
обращал в пылающие обломки и ее саму. Мы, однако, уже не будем заниматься
этими достижениями военно-технической мысли, поскольку вопреки
господствовавшим тогда воззрениям они знаменовали собой не начало дальнейшей
эскалации в том же направлении, но начало ее конца.
Стоит зато взглянуть на атомные арсеналы ХХ века в исторической
перспективе. Уже в семидесятые годы их содержимого хватило бы для
многократного уничтожения всего населения планеты, если подсчитать
количество смертоносной мощи, приходящейся на каждого жителя Земли. Это
положение дел, так называемый overkill, было достаточно хорошо известно, тем
более специалистам. Итак, сокрушительная мощь имелась в избытке и все усилия
экспертов направлялись на то, чтобы быть в состоянии навести возможно более
чувствительный превентивный или ответный удар по военному потенциалу
противника, охраняя в то же время собственный потенциал. Защита гражданского
населения считалась делом важным, однако не первостепенным.
В начале пятидесятых годов "Бюллетень ученых-атомщиков" провел
дискуссию о возможностях защиты гражданского населения в случае ядерного
конфликта; в ней приняли участие и физики -- "отцы бомбы", такие как Бете и
Сциллард. В качестве реалистического решения были предложены рассредоточение
городов и строительство огромных подземных убежищ. Стоимость первой очереди
такого строительства Бете оценивал примерно в 20 миллиардов долларов, но
социальные, психологические, цивилизационные издержки проекта не поддавались
оценке. Впрочем, вскоре стало ясно, что переход к "новой пещерной эпохе",
будь он даже осуществлен, не гарантирует выживания населения, потому что
гонка в области создания все более мощных бомб и все более точных ракет
продолжалась. Эта идея лишь послужила источником кошмарных картин, нередких
в тогдашней фантастике; в них изображалось, как остатки выродившегося
человечества прозябают в бетонных многоярусных норах под развалинами
сожженных городов. Самозванные футурологи (других, собственно, никогда и не
было) состязались в мрачных пророчествах, экстраполирующих уже существующие
ядерные арсеналы в еще более кошмарное будущее; среди тех, кто особенно
прославился подобными домыслами, был Герман Кан, автор "Thinking about the
Unthinkable" ("Размышления о немыслимом (англ.)), сочинения о термоядерной
войне. Еще он выдумал машину конца света (Weltuntergangsmaschine) в виде
колоссальной ядерной бомбы в бронированной кобальтовой оболочке, которую
государство может закопать на своей территории, дабы шантажировать остальной
мир угрозой "глобального самоубийства". Но никто не представлял себе, каким
образом в условиях существования политических антагонизмов эпохе атомного
оружия может быть положен конец, который не означал бы ни окончательного
всепланетного мира, ни всепланетного уничтожения.
В самом начале XXI века физики-теоретики рассматривали проблему, от
решения которой зависело, по-видимому, быть или не быть нашей планете, а
именно является ли критическая масса (то есть масса, в которой однажды
начавшаяся реакция ведет к ядерному взрыву) таких делящихся изотопов, как
уран-235 или плутоний-239, безусловно постоянной величиной. Ведь возможность
влиять на размеры критической массы, да к тому же на расстоянии была бы
однозначна возможности обезвреживать ядерные заряды противника. Как
выяснилось (кстати, в общих чертах это было известно уже физикам ХХ века),
критическая масса может меняться, то есть существуют физические условия, при
которых критическая масса перестает быть таковой, а значит, и не взрывается,
но энергия, которую необходимо затратить на создание подобных условий,
намного превышает совокупную мощность всех ядерных арсеналов мира. Попытки
обезвредить атомное оружие подобным способом потерпели фиаско.
III
В восьмидесятые годы ХХ века появились новые типы ракетных снарядов; их
называли обычно FiF (Fire and Forget -- Выстрели и забудь (англ.)). Такой
снаряд управляется микрокомпьютером, который, будучи должным образом
запрограммирован, сам искал себе цель. После запуска о нем, следовательно,
можно было в буквальном смысле слова забыть. Тогда же народился на свет
"обезлюженный" шпионаж, сначала подводный. Сообразительная морская мина,
снабженная датчиками и памятью, была способна запечатлеть в своей памяти
движение проплывающих над ней кораблей, отличать торговые суда от военных,
определять их тоннаж, а потом передавать эти сведения шифром куда положено.
Для этих устройств придумали еще одну звучную аббревиатуру -- LOD (Let
Others Do it -- Пусть другие сделают это (англ.)).
Боевой дух населения, особенно в "государствах благосостояния",
испарился как камфора. Такие почтенные стародавние лозунги, как "dulce et
decorum est pro patria mori" (сладко и почетно умереть за отечество),
молодые призывники считали полным идиотизмом. В то же время новые поколения
вооружений дорожали в геометрической прогрессии. Самолет времен первой
мировой войны, состоявший главным образом из полотна, деревянных реек,
фортепьянной проволоки и нескольких пулеметов, стоил вместе с посадочными
колесами не дороже хорошего автомобиля. Самолет эпохи второй мировой войны
по стоимости равнялся уже тридцати автомобилям, а к концу столетия стоимость
ракетного истребителя-перехватчика или малозаметного для радара
"крадущегося" бомбардировщика типа "Stealth" достигла сотен миллионов
долларов. Проектировавшиеся на 2000 год ракетные истребители должны были
стоить миллиард долларов каждый. Если бы так продолжалось и дальше, то лет
через восемьдесят каждая из сверхдержав могла бы позволить себе не больше
20-25 самолетов. Танки были немногим дешевле. А атомный авианосец,
беззащитный перед одной-единственной суперракетой типа FiF (над целью она
распадалась на целый веер боеголовок, каждая из которых поражала один из
нервных узлов этой морской громады), хотя и был, собственно, чем-то вроде
бронтозавра под артиллерийским огнем, стоил миллиарды.
Но в то же самое время на смену вычислительным элементам компьютеров,
так называемым chips (нарезанный соломкой жареный картофель (англ.)) (их
вытравливали на тонких, как пленка, пластинках из кремния), пришли новейшие
достижения генной инженерии. Например, Silicobacter Wieneri, названный так в
честь создателя кибернетики Норберта Винера, будучи помещен в особый раствор
из солей кремния, серебра и хранившихся в тайне добавок, вырабатывал
интегральные схемы меньше мушиных яиц. Их называли corn (зерно); и в самом
деле, пригоршня таких элементов всего через четыре года после начала их
массового производства стоила не дороже горсточки проса. Пересечение двух
этих кривых -- кривой роста стоимости тяжелого вооружения и кривой снижения
стоимости искусственного интеллекта -- положило начало тенденции к
обезлюживанию армии.
Вооруженные силы из живых стали превращаться в мертвые. Поначалу
результаты этих перемен были скромными. Как известно, изобретатели
автомобиля не выдумывали его сразу в готовом виде, но запихивали двигатели
внутреннего сгорания во всевозможные кареты, коляски, пролетки с отрезанным
дышлом, а дерзкие пионеры воздухоплавания пытались придать крыльям своих
планеров сходство с птичьими крыльями. Точно так же под влиянием всей той же
инерции мышления, которая в военной среде весьма сильна, на первых порах не
строили ни принципиально новых самолетов-снарядов, ни автоматических танков,
ни самоходных пушек, полностью приспособленных к зарождающемуся
микрокремниевому "солдату", а только уменьшали пространство, которое занимал
состоявший из людей расчет или экипаж, и переводили оружие на
программно-компьютерное управление. Но это уже было анахронизмом. Новый,
неживой микросолдат требовал совершенно нового, революционного подхода ко
всем вопросам тактики и стратегии, в том числе и к вопросу о том, какие виды
оружия для него оптимальны.
Дело происходило в те времена, когда мир постепенно оправился после
двух тяжелых экономических кризисов. Первый из них был вызван созданием
картеля ОПЕК и резким подорожанием нефти, второй -- распадом картеля и
резким снижением цен на нефть. Правда, появились уже первые термоядерные
электростанции, но в качестве привода наземных или воздушных транспортных
средств они не годились. Поэтому крупногабаритное оружие --
бронетранспортеры, орудия, ракеты, тягачи, танки, наземные и подводные, и
прочее новейшее, то есть появившееся в конце ХХ века тяжелое вооружение, --
все еще дорожало, хотя бронетранспортерам уже некого было перевозить, а
вскоре оказалось к тому же, что артиллерии не в кого будет стрелять. Эта
последняя стадия военной бронегигантомании исчерпала себя в середине
столетия; наступила эпоха ускоренной микроминиатюризации под знаком
искусственного НЕИНТЕЛЛЕКТА.
Трудно поверить, но лишь около 2040 года информатики, специалисты по
цифровой технике и прочие эксперты стали задаваться вопросом, почему,
собственно, их предшественники так долго оставались слепыми настолько, что
per fas et nefas (правдами и неправдами (лат.)) и при помощи brute force
(грубой силы (англ.)) пытались создать искусственный интеллект. Ведь для
огромного большинства задач, которые выполняют люди, интеллект вообще не
нужен. Это справедливо для 97,8% рабочих мест как в сфере физического, так и
умственного труда.
Что же нужно? Хорошая ориентация, навыки, ловкость, сноровка и
сметливость. Всеми этими качествами обладают насекомые. Оса вида сфекс
находит полевого сверчка, впрыскивает в его нервные узлы (ганглии) яд,
который парализует, но не убивает его, потом выкапывает в песке нужных
размеров норку, кладет рядом с ней жертву, заползает в норку, чтобы
исследовать, хорошо ли она приготовлена, нет ли в ней сырости или муравьев,
втаскивает сверчка внутрь, откладывает в нем свое яичко и улетает, чтобы
продолжить эту процедуру, благодаря которой развившаяся из яичка личинка осы
может до своего превращения в куколку питаться свежим мясом сверчка. Тем
самым оса демонстрирует превосходную ориентацию при выборе жертвы, а также
при выполнении наркологическо-хирургической процедуры, которой подвергается
жертва; навык в сооружении помещения для сверчка; сноровку при проверке
того, обеспечены ли условия для развития личинки, а также сметливость, без
которой вся последовательность этих действий не могла бы осуществиться. Оса,
быть может, имеет достаточно нервных клеток, чтобы с неменьшим успехом
водить, например, грузовик по длинной трассе, ведущей из порта в город, или
управлять межконтинентальной ракетой, только биологическая эволюция
запрограммировала ее нервные узлы для совершенно иных целей.
Понапрасну теряя время на попытки воспроизвести в компьютерах функции
человеческого мозга, все новые поколения информатиков, а также профессоров
компьютероведов (professors of computer science), с упорством, достойным
лучшего применения, не желали замечать устройств, которые были миллион раз
проще мозга, чрезвычайно малы и чрезвычайно надежны. Не ARTIFICIAL
INTELLIGENCE, но ARTIFICIAL INSTINCT (не искусственный интеллект, но
искусственный инстинкт) следовало воспроизводить и программировать в первую
очередь, потому что инстинкты возникли почти за миллиард лет до интеллекта
-- очевидное свидетельство того, что их сконструировать легче. Взявшись за
изучение нейрологии и нейроанатомии совершенно безмозглых насекомых,
специалисты середины XXI века довольно скоро получили блестящие результаты.
Их предшественники и вправду были слепы, если не задумались даже над тем,
что, например, пчелы, создания, казалось бы, примитивные, обладают, однако
ж, собственным, и притом наследуемым языком. С его помощью рабочие пчелы
сообщают друг другу о новых местах добывания корма; мало того, на своем
языке сигналов, жестов и пантомимы они показывают направление полета, его
продолжительность и даже приблизительное количество найденной пищи. Речь,
разумеется, шла не о том, чтобы строить из неживых элементов типа CHIPS или
CORN "настоящих" ос, мух, пауков или пчел, а лишь об их нейроанатомии с
заложенной в нее последовательностью действий, необходимых для достижения
заранее намеченной и запрограммированных действий. Так началась
научно-техническая революция, полностью и бесповоротно изменившая театры
военных действий. Ведь доселе все составные части вооружения были
приспособлены к человеку, имели в виду его анатомию (чтобы ему было удобнее
убивать) и физиологию (чтобы его было удобнее убивать).
Как это обычно бывает в истории, зачатки нового направления появились
еще в двадцатом веке, но никто умел сложить из них целостную картину. Ибо
открытия, положившие начало DEHUMANIZATION TREND IN NEW WEAPON SYSTEMS
(тенденции к "обезлюживанию" в новых системах вооружений (англ.)),
совершались в крайне далеких друг от друга научных дисциплинах. Специалистов
по военному делу какие бы то ни было насекомые не интересовали (за
исключением вшей, блох и иных паразитов, докучавших солдатам в их военных
трудах). Интеллектроники, которые вместе с энтомологами и нейрологами
исследовали ганглии у насекомых, были несведущи в военных проблемах.
Наконец, политики, как им и положено, вообще ни в чем не разбирались.
И потому, когда интеллектроника уже создала микрокалькуляторы, своими
размерами успешно соперничавшими с брюшными узлами шершней и комаров,
энтузиасты Artificial Intelligence все еще сочиняли программы, позволявшие
компьютерам вести глуповатые разговоры с не очень сообразительными людьми, а
наиболее мощные среди вычислительных мамонтов и гигантозавров побивали даже
шахматных чемпионов -- не потому, что были умнее их, а потому, что считали в
миллиард раз быстрее Эйнштейна. Никому, и притом очень долго, не приходило в
голову, что солдату на передовой хватило бы навыков и сноровки пчелы или
шершня. На нижних уровнях боевых действий разум и эффективность -- вещи
совершенно различные. (Не говоря уж о том, что солдату мешает в бою инстинкт
самосохранения, который у него несравненно сильнее, чем у пчелы; ведь пчела,
защищая улей, жалит, хотя это означает для нее смерть.)
Кто знает, как долго еще устаревший образ мышления господствовал бы в
военной промышленности, управляя спиралью гонки вооружений и проектируя все
новые "обычные" и самые новейшие средства борьбы, если бы не несколько книг,
привлекших внимание общества к одной научной загадке, столь же древней,
сколь удивительной. Речь шла о мезозойском и юрском периодах истории Земли,
то есть об эпохе господства крупных пресмыкающихся.
IV
65 миллионов лет назад, на так называемой геологической границе М -- Т,
то есть при переходе от мелового к третичному периоду, на нашу планету упал
метеорит диаметром около десяти километров -- из группы тяжелых метеоритов,
содержащих значительное количество металлов от железа до иридия. Его масса
оценивается более чем в три с половиной триллиона (3 600 000 000 000) тонн.
Нельзя с уверенностью сказать, была ли это цельная масса, значит, какой-то
из астероидов, обращающихся между Землей и Марсом, или, может быть,
скопление тел, образующих ядро кометы. В геологических отложениях,
относящихся к тому времени, обнаружены так называемые иридиевые аномалии, а
также примеси редкоземельных металлов, которые обычно в таком количестве и в
такой концентрации на Земле не встречаются. Установить характер этого
катаклизма планетарного масштаба мешало отсутствие следов метеоритного
кратера (хотя, вообще говоря, кратеры -- правда, возникшие позже, зато от
удара тысячекратно меньших метеоритов -- оставили на земной поверхности
отчетливые следы). По-видимому, этот небольшой астероид (или комета) упал не
на континент, а в открытый океан или же вблизи береговой линии тогдашней
суши; впоследствии континенты, перемещаясь, закрыли углубление в земной коре
-- результат столкновения.
Метеорит таких размеров и массы легко пробил бы защитный слой
атмосферы. Энергия столкновения, сопоставимая с энергией всех запасов
ядерного оружия в мире и даже, по-видимому, превышающая ее, превратила это
небесное тело (или группу тел) в тысячи миллиардов тонн пыли, которую
атмосферные течения разнесли над всей поверхностью Земли. Это привело к
такому сильному и длительному загрязнению атмосферы, что по меньшей мере на
четыре месяца нормальный фотосинтез растений на всех континентах практически
прекратился. На Земле воцарилась тьма, и поверхность суши остыла за это
время очень сильно. Мировой океан из-за своей огромной теплоемкости остывал
гораздо медленнее; тем не менее океанические водоросли -- один из главных
источников атмосферного кислорода -- также утратили на время способность к
фотосинтезу. В результате вымерло огромное число видов животных и растений.
Самым впечатляющим последствием катастрофы было вымирание крупных
пресмыкающихся, именуемых обычно динозаврами, хотя при этом вымерло по
меньшей мере несколько сот других видов. Катастрофа случилась тогда, когда
климат Земли постепенно становился холоднее и крупным голокожим
пресмыкающимся мезозоя приходилось и без того нелегко. О том, что на
протяжении примерно миллиона лет до этого катаклизма их жизнеспособность
снижалась, свидетельствует изучение окаменелостей, в частности яиц крупных
рептилий; их известковая оболочка становилась все тоньше -- признак
нарастающих трудностей в добывании пищи и ухудшения климата на больших
территориях суши.
Еще в восьмидесятые годы ХХ века компьютерное моделирование подобного
столкновения доказывало его убийственное влияние на биосферу Земли.
Любопытно, что, несмотря на это, явление, которому мы обязанны своим
существованием в качестве разумного вида отряда приматов, не попало ни в
один школьный учебник, хотя причинная связь между "завроцидом" мелового и
третичного периодов, с одной стороны, и антропогенезом -- с другой, не
подлежит ни малейшему сомнению.
Как показали исследования палеонтологов конца ХХ века, крупные
пресмыкающиеся, называемые динозаврами, были теплокровными, а их летающие
виды обладали защитным покровом, чрезвычайно похожим на оперение птиц.
Жившие в ту эпоху млекопитающие не имели особых перспектив эволюционного
развития, и ни один из видов не превышал размерами крысу или белку;
конкуренция хорошо приспособленных к среде, жизнестойких, могучих рептилий
была слишком сильна, и млекопитающие оставались на положении второстепенной
ветви эволюции среди тогдашних позвоночных, как хищных, так и травоядных.
Последствия планетарной катастрофы обратились против крупных животных не
столько непосредственно, сколько в результате полного уничтожения или
разрыва пищевых цепей в биосфере. Крупные травоядные рептилии -- сухопутные,
водоплавающие и летающие -- не находили достаточно пищи, так как нарушение
фотосинтеза привело к массовой гибели растительности. Хищники, питавшиеся
травоядными, гибли по той же причине. Огромное множество морских животных
также погибло, поскольку цикл преобразования биологического углерода в
океане гораздо короче, чем на суше, а поверхностные слои воды остывали
быстрее глубинных.
Уцелели немногочисленные виды сравнительно небольших пресмыкающихся, а
также довольно много видов мелких млекопитающих. После того как частицы
распыленного метеорита осели на землю и атмосфера стала чистой,
растительность возродилась, и ускоренным темпом пошла эволюция
млекопитающих, положившая через сорок миллионов лет начало тем видам
приматов, от которых происходит Homo Sapiens. Как видим, несомненной, хотя и
не ближайшей причиной возникновения человека разумного следует считать
катастрофу, случившуюся на рубеже периодов М -- Т; однако для нашей темы, то
есть для военной истории цивилизации, важнее всего последствия этого
события, которые прежде оставались обычно вне поля зрения. Дело в том, что
меньше всего пострадали на рубеже мелового и третичного периодов насекомые!
До катастрофы их насчитывалось три четверти миллионов видов; вскоре после
нее еще оставалось не менее семисот тысяч, а общественные насекомые
(муравьи, термиты, пчелы) пережили почти совершенно безболезненно. Итак,
катастрофу, как следует из сказанного выше, легче и вероятнее всего смогли
пережить существа малых и крайне малых размеров, с анатомией и физиологией,
характерной для насекомых. Вряд ли случайно и то, что насекомые, вообще
говоря, гораздо менее чувствительны к убийственным последствиям радиации,
чем высшие животные.
Вердикт палеонтологии однозначен. Катастрофа, которая по высвобожденной
энергии равнялась глобальной ядерной войне, крупных животных уничтожила
поголовно, мало чем повредила насекомым и вовсе не коснулась бактерий.
Отсюда вывод: чем разрушительнее воздействие какой-либо стихийной силы или
какого-либо оружия, тем меньшие по размерам организмы или системы имеют
возможность уцелеть в зоне разрушения. А следовательно, атомная бомба
требовала рассредоточения как целых армий, так и отдельных солдат.
В генеральных штабах предполагалась рассредоточение армий но мысль об
уменьшении солдата до размеров осы или муравья в ХХ веке могла появиться
лишь в области чистой фантазии. Ведь человека не сократишь в масштабе и не
рассредоточишь! Поэтому подумывали о воинах автоматах, имея в виду
человекообразных роботов, хотя уже тогда эта мысль отдавала наивным
антропоморфизмом. Ведь уже тогда, например, крупная промышленность
"обезлюживалась", однако же роботы, заменявшие людей на заводских
конвейерах, нисколько не были человекообразными. Они представляли собой
увеличение функциональных фрагментов человеческого организма, таких, как
компьютерный "мозг" с огромной стальной рукой, монтирующей автомобильные
шасси, с кулаком молотом или лазерным "пальцем" для сварки кузова. Эти
устройства, заменявшие органы чувств и руки, были непохожи ни на глаза (или
уши), ни на руки человека. Но таких больших и тяжелых роботов нельзя было
перенести на поля сражений: они немедленно стали бы целями для бьющих без
промаха, самонаводящихся "умных" ракет.
Поэтому не человекообразные автоматы составили армию нового типа, а
искусственные насекомые (синсекты): керамические микрорачки, червячки из
титана, летающие псевдососы с ганглиями из соединений мышьяка и жалами из
тяжелых расщепляющихся элементов. Большая часть этого неживого микровоинства
могла по первому сигналу об опасности атомного нападения глубоко закопаться
в землю и вылезти наружу после взрыва, сохраняя боеготовность даже там, где
отмечалось убийственная радиация: ведь солдат этот был не только
микроскопический, но и небиологический, то есть мертвый. Летчик, самолет и
его вооружение как бы сливались в одно миниатюрное целое в летающих
синсектах. В то же время боевой единицей становилась микроармия, лишь как
целое обладавшая заданной мощью и боеспособностью (точно так же, только
целый рой пчел, а не отдельная изолированная пчела, может рассматриваться
как самостоятельный организм).
Поскольку театры военных действий были постоянно подвержены опасности
ядерного удара, который уничтожает не только боевые силы, но и всякую связь
между отдельными родами войск, а также между войсками и командованием,
появились неживые микроармии множества типов, в своих действиях
руководствовавшиеся двумя противоположными принципами. Согласно ПЕРВОМУ
ПРИНЦИПУ -- принципу автономности, такая армия действовала словно боевой
поход муравьев, волна болезнетворных микробов или нашествие саранчи.
Последняя аналогия дает особенно наглядное представление о тактике такой
армии. Как известно, саранча всего лишь биологическая (не видовая)
разновидность одного из подвидов кобылок, и в сущности даже тучи саранчи,
насчитывающие сотни миллиардов особей (с самолетов наблюдались еще большие
скопления), прямой опасности для человека не представляют (если отвлечься от
главного разрушительного эффекта этих нашествий -- уничтожения всякой
растительности, включая сельскохозяйственные посевы). Но одной лишь своей
гигантской массой они способны вызвать крушение поездов, превращают день в
ночь и парализуют любое движение. Даже танк пробуксовывает, въехав в
огромное скопление саранчи: она превращается в кровавое месиво, в котором
гусеницы вязнут как в болоте. Так вот мертвая, искусственная "саранча" была
несравненно страшнее, ибо конструкторы снабдили ее для этого всем
необходимым. Она действовала, как мы уже сказали, автономно, согласно
программе, и обходилась без постоянной связи с каким-либо центром
командования. Можно было, конечно, уничтожать искусственную саранчу атомными
ударами, но это было примерно то же, что палить из атомных пушек по облакам:
образовавшиеся разрывы вскоре затянули бы другие облака.
Согласно ВТОРОМУ ПРИНЦИПУ военной неостратегии, принципу телетропизма,
микроармия была огромной (плывущей по морю или рекам либо летающей)
совокупностью самособирающихся элементов. К цели, избранной на основании
тактических или стратегических соображений, она направлялась в полном
рассредоточении с нескольких сторон сразу, чтобы лишь ПЕРЕД САМОЙ ЦЕЛЬЮ
СЛИТЬСЯ в заранее запрограммированное целое. Таким образом, боевые
устройства выходили с заводов не в окончательном виде, готовые к боевым
действиям наподобие погруженных на железнодорожные платформы танков или
орудий, но словно микроскопические кирпичики, способные сплотиться в боевую
машину на месте назначения. Поэтому такие армии называли самосборными.
Простейшим примером было саморассредотачивающееся атомное оружие. Ракету
(ICBM (межконтинентальная баллистическая ракета), IRM (ракета средней
дальности)) запущенную с земли, надводного корабля или подводной лодки,
можно уничтожить из космоса спутниковым лазером. Но невозможно уничтожить
подобным образом гигантские тучи микрочастиц, несущие уран или плутоний,
который лишь у самой цели сольется в критическую массу, а до тех пор
находится в крайне дисперсном состоянии и неотличим от тумана или тучи пыли.
Поначалу старые типы оружия сосуществовали с новыми, но тяжелое,
громоздкое броневооружение пало под натиском микроармий столь же быстро,
сколь и безповоротно. Как микробы незаметно проникают в организм животного,
чтобы убить его изнутри, так неживые, искусственные микробы, согласно
приданным им тропизмам, проникали в дула орудий, зарядные камеры, моторы
танков и самолетов, каталитически прогрызали насквозь броню или же
добравшись до горючего или пороховых зарядов, взрывали их. Да и что мог
поделать самый храбрый и опытный солдат, обвешанный гранатами, вооруженный
автоматом, ракетометом и прочим огнестрельным оружием с микроскопическим и
мертвым противником? Не больше, чем врач, который решил бы сражаться с
микробами холеры или чумы при помощи молотка или револьвера.
Среди туч микрооружия, самонаводящегося на заданные цели, человек был
беспомощен так же, как римский легионер со своим мечом и щитом под градом
пуль. Людям пришлось покинуть поля сражений уже потому, что специальные виды
биотропического микрооружия, уничтожающего все живое, убивали их в считанные
секунды.
Уже в ХХ столетии тактика борьбы в сплоченном строю уступила место
рассредоточению боевых сил. Маневренная война потребовала еще большего их
рассредоточения, но линии фронтов, разделявшие своих и чужих, существовали
по-прежнему. Теперь же эти разграничительные линии окончательно стерлись.
Микроармия могла без труда преодолеть любую оборонительную систему и
вторгнуться в глубокий тыл неприятеля. Это было для нее уже не сложнее, чем
для снега или дождя. В то же время крупнокалиберное атомное оружие оказалось
бесполезным на поле боя, его применение попросту не окупалось. Прошу
вообразить себе попытку сражаться с вирусной эпидемией при помощи
термоядерных бомб. Эффективность наверняка будет мизерной. Можно, конечно,
спалить обширную территорию даже на глубину сотен метров, превратив ее в
безжизненную, стеклянную пустыню, но что с того, если час спустя на нее
начнет падать боевой дождь, из которого выкристаллизуются "отряды штурма и
оккупации"? Водородные бомбы стоят недешево. Крейсеры не годятся для охоты
на пьявок и сардин.
Труднейшей задачей "безлюдного" этапа военной истории оказались поиски
способа отличить врага от своих. Эту задачу, прежде обозначавшуюся FoF
(Friend or Foe (друг или враг (англ.)), в ХХ веке решали электронные
системы, работавшие по принципу "пароля и отзыва". Спрошенный по радио
самолет или автоматический снаряд должен был дать правильны "отзыв", иначе
он считался вражеским и подлежал уничтожению. Но этот способ оказался
неприменимым. Новые оружейники заимствовали образцы в царстве жизни -- у
растений, бактерий и опять-таки у насекомых. Способы маскировки и
демаскировки повторяли способы, существующие в живой природе: иммунитет,
борьба антигенов с антителами, тропизмы, а кроме того, защитная окраска,
камуфляж и мимикрия. Неживое оружие нередко прикидывалось (и к тому же
великолепно) летящей пыльцой или пухом растений, натуральными насекомыми,
каплями воды, но за этой оболочкой крылось химически разъедающее или несущее
смерть содержимое. Впрочем, если я и прибегаю к сравнениям из области
энтомологии, упоминая, например, о нашествиях саранчи или других насекомых,
я делаю то, что вынужден был бы делать человек ХХ века, желающий описать
современникам Васко да Гамы и Христофора Колумба современный город с его
автомобильным движением. Он, несомненно, говорил бы о каретах и повозках без
лошадей, а самолеты сравнивал бы с построенными из металла птицами и тем
самым заставил бы слушателя вообразить себе нечто отдаленно напоминающее
действительность, однако не совпадающее с ней. Карета, катящаяся на больших
тонких колесах, с высокими дверьми и опущенными ступеньками, с козлами для
кучера и местами для гайдуков снаружи -- все-таки не "фиат" и не "мерседес".
Точно так же синсектное оружие XXI века не было просто роем металлических
насекомых, известных нам по атласам энтомолога.
Некоторые из этих псевдонасекомых могли как пули прошить человеческое
тело; другие служили для создания оптических систем, которые фокусировали
солнечное тепло и создавали тепловые течения, перемещавшие большие воздушные
массы, -- если план кампании предусматривал, например, проливные дожди или,
напротив, солнечную погоду. Были "насекомые" таких "метеорологических
служб", которым сегодня вообще нет аналогий; взять хотя бы эндотермических
синсектов, поглощавших значительное количество энергии для того, чтобы
посредством резкого охлаждения воздуха вызвать на заданной территории густой
туман или инверсию температуры. Были еще синсекты, способные сбиться в
лазерный излучатель разового действия; такие излучатели заменили прежнюю
артиллерию. Впрочем, едва ли тут можно говорить о замене, ведь от артиллерии
(в нынешнем значении этого слова) проку на поле боя было не больше, чем от
пращи и баллисты. Новое оружие диктовало новые условия боя, а следовательно,
новую тактику и стратегию, общим знаменателем которых было полное отсутствие
людей.
Но для приверженцев мундира, знамен, смен караула, почетных конвоев,
маршировки, перестроений, муштры, штыковых атак и медалей за храбрость новая
эра в военном деле была изменой возвышенным идеалам, сплошной обидой и
поношением. Эту новую эру специалисты назвали "эволюцией вверх ногами"
(Upside -- down Evolution), потому что в Природе сперва появились организмы
простые и микроскопические , из которых затем через миллионы лет возникали
все более крупные по размерам виды, а в эволюции атомных вооружений
послеатомной эпохи возобладала обратная тенденция -- тенденция к
микроминиатюризации. Микроармии создавались в два этапа. На первом этапе
конструкторами и изготовителями безлюдного микровооружения были еще люди. На
втором этапе мертвые микродивизии микроконструкторов изобретали микросолдат,
испытывали их в боевой обстановке и направляли в массовое производство.
Люди устранялись сначала из армии, а затем и из военной промышленности
в результате "социоинтеграционной деградации". Деградировал отдельный
солдат: он был уже не разумным существом с большим мозгом, а "солдатом
разового использования" и в качестве такового становился все более простым и
миниатюрным. (Впрочем, антимилитаристы утверждали и раньше, что в
современной войне ввиду высоких потерь все ее участники, кроме высших чинов,
были "солдатами на один раз".) В конце концов микровояка имел разума столько
же, сколько муравей или термит. Тем большее значение приобретала
псевдосоциальная совокупность мини-бойцов. Любая из неживых армий была
несравненно сложнее, чем улей или муравейник. В плане своей структуры и
внутренних зависимостей она соответствовала скорее "большим биотопам" живой
природы, то есть целым пирамидам видов флоры и фауны, которые живут
совместно на определенной территории, в определенной экологической среде и
между которыми существует сложная сеть отношений конкуренции, антагонизма и
симбиоза, уравновешивающих друг друга в процессе эволюции.
Нетрудно понять, что в такой армии унтер-офицерскому составу нечего
было делать. Впрочем, частями подобной армии не смог бы командовать не
только капрал или сержант, но даже офицер высокого ранга. Ведь для того
чтобы объять мыслью эту мертвую, однако по своей сложности не уступающую
живой природе систему, не хватило бы мудрости целого университетского
сената, ее не хватило бы даже для инспектирования, не говоря уже о боевых
действиях. Поэтому, кроме бедных государств "третьего мира", больше всего
пострадало от военно-стратегической революции XXI века кадровое офицерство.
Процесс его ликвидации начался, впрочем, уже в ХХ столетии, когда исчезли
пышные плюмажи, высокие султаны уланов, треуголки, красочные мундиры,
золоченые галуны, но последний удар всему этому великолепию нанесли
псевдонасекомые, "эволюция наоборот" (то есть, собственно, ИНВОЛЮЦИЯ)
военного дела XXI века. Неумолимая тенденция к обезлюживанию армии
похоронила почтенные традиции маневров, блестящих парадов (в отличие от
танковой или ракетной дивизии саранча на марше не может радовать глаз),
салютования шпагой, сигналов горнистов, подъема и спуска флагов, рапортов и
всех богатейших атрибутов казарменной жизни. На какое-то время удалось
сохранить за людьми высшие командные должности, прежде всего штабные -- но,
увы, не на долго.
Вычислительно-стратегическое превосходство компьютеризованных систем
командования окончательно обрекло на безработицу лучших военачальников, не
исключая маршалов. Сплошной ковер из орденских ленточек на груди не спас
даже самых прославленных генштабистов от ухода на досрочную пенсию. Во
многих странах развернулось оппозиционное движение кадрового офицерства,
офицеры отставники в ужасе перед безработицей уходили даже в
террористическое подполье. Поистине горькой, хотя и никем не подстроенной
гримасой судьбы было "просвечивание" офицерской конспирации микрошпиками и
мини-полицией, сконструированной по образцу одного из видов тараканов.
Таракан этот, впервые описанный известным американским нейроэнтомологом в
1981 году, имеет на оконечности брюшка тоненькие волоски, крайне
чувствительные к колебаниям воздуха, а так как они соединены с особым
нервным узлом, таракан, по едва заметному движению воздуха почувствовав
приближение врага, даже в полной темноте мгновенно бросается в бегство.
Аналогом тараканьих волосков были электронные пикосенсоры миниполицейских;
укрывшись за старыми обоями, эти минижандармы обеспечивали подслушивание
разговоров в штаб-квартире мятежников.
Но и богатым государствам пришлось несладко. Вести политическую игру
по-старому стало невозможно. Граница между войной и миром, и без того не
слишком отчетливая, теперь совершенно стерлась. Уже ХХ век покончил со
стеснительными ритуалами открытого объявления войны и ввел в обиход такие
понятия, как нападение без предупреждения, пятая колонна, массовые диверсии,
"холодная война", война через посредников (per procura), и все это было лишь
началом уничтожения границы между войной и миром. На смену альтернативе
"война или мир" пришло состояние войны, не отличимой от мира, и мира,
неотличимого от войны. Прежде, когда диверсантами могли быть лишь люди,
диверсия выступала под маской доблести и добродетели. Она проникала в поры
любого движения, не исключая таких невинных его разновидностей, как общества
собирателей спичечных коробков или хоровые кружки пенсионеров. Впоследствии,
однако, диверсией могло заниматься все что угодно, от гвоздя в стене до
порошков для смягчения жесткой воды. Криптовоенная диверсия расцвела пышным
цветом. Поскольку люди не составляли уже реальной боевой или политической
силы, не стоило переманивать их на свою сторону при помощи пропаганды или
склонять к сотрудничеству с врагом.
О политических переменах я не могу написать здесь столько, сколько бы
следовало, поэтому я изложу их сущность в двух словах. В странах, где
господствовал парламентаризм, политики были не в состоянии охватить всех
проблем даже собственной страны, не говоря уже о мировых проблемах, поэтому
еще в предыдущем столетии прибегали к услугам советников.
Экспертов-советников имела и каждая из политических партий. Как известно,
советники разных политических партий полностью расходились во мнениях по
любому вопросу. Со временем они стали пользоваться помощью компьютерных
систем, а потом оказалось, что люди постепенно становятся рупорами своих
компьютеров. Им представлялось, что они мыслят и делают выводы сами, исходя
из данных компьютерной памяти, но оперировали они материалом, переработанным
вычислительными центрами, а именно этот материал предопределял принимаемые
решения. После периода некоторого замешательства крупные партии признали
советников лишним промежуточным звеном; во второй половине XXI века каждая
партия имела в своем секретариате главный компьютер, который после прихода
данной партии к власти иногда получал даже пост министра без портфеля
(портфель компьютеру и так ни к чему). Ключевую роль в демократиях подобного
типа стали играть программисты. Правда, они присягали на верность, но это
мало что меняло. Демократия, по утверждению многих превратилась в
компьютерократию, поскольку реальная власть сосредоточилась в компьтериате.
Поэтому разведки и контрразведки, уже не обращая внимания на политиков
и общества по охране среды (весьма, впрочем, немногочисленные -- ведь
охранять было почти нечего), занялись слежкой за
вычислительно-управленческими центрами. Что там происходило в
действительности, точно никто установить бы не смог. Однако не было
недостатка в новых политологах, утверждавших, что если держава А полностью
овладеет компьютериатом державы Б, а держава Б -- компьютериатом державы А,
то снова установится полное равновесие сил на международной арене. То, что
стало каждодневной действительностью, не поддавалось уже описанию в
категориях стародавней, традиционной политики и даже просто в категориях
здравого смысла, который способен отличать естественные явления наподобие
градобития от искусственных, таких, как террористическое покушение при
помощи бомбы. Формально избиратели по-прежнему голосовали за политические
партии, но каждая партия гордилась не тем, что ее политическая и
экономическая программа самая лучшая, а тем, что у нее самый лучший
компьютер, который справится со всеми общественными бедами и болячками. Если
же случались разногласия между компьютерами, их формально разрешало
правительство, на самом же деле верховной инстанцией и тут был компьютер.
Лучше всего показать это на конкретном примере. Взаимная неприязнь
между тремя главными составными частями вооруженных сил США (Army, Navy и
Air Force -- сухопутные силы, ВМФ, ВВС (англ.)) уже за несколько десятков
лет до описываемых нами событий привела к тому, что каждая них стремилась к
преобладанию над двумя остальными. Каждая претендовала на наибольшую долю
военного бюджета, пусть даже к ущербу для двух остальных, и каждая сохраняла
в тайне от других разработанные ею новейшие виды вооружения. Одной из
важнейших задач советников президента было выслеживание секретов, строго
охранявшихся от остального мира сухопутными силами, ВВС и ВМФ. Каждая из
этих сил имела собственный штаб, собственные системы охраны секретности,
собственные шифры и, разумеется, собственные компьютеры, каждая старалась
ограничить лояльное сотрудничество с другими минимумом, абсолютно
необходимым для удержания государства от распада. Поэтому главной заботой
каждой очередной администрации было сохранение хоть какого-нибудь единства в
управлении государством, а также во внешней политике. Уже в предыдущем
столетии никто толком не знал, какой военной мощью располагают Соединенные
Штаты на самом деле; обществу об этом сообщалось по-разному в зависимости от
того, говорил ли об этом правящий президент или оппозиционный кандидат в
президенты. Но теперь уже сам черт не разобрался бы в фактическом положении
дел. Компьютерное, или искусственное, управление понемногу вытесняло
естественное, то есть осуществляемое людьми, и тогда же стали случаться
явления, которые прежде сочли бы природными, но теперь они вызывались
неведомо кем, и даже неизвестно, вызывались ли они вообще кем бы то ни было.
Кислотные дожди, выпадавшие из загрязненных промышленными отходами облаков,
были известны еще в ХХ столетии. Бывали дожди такой степени ядовитости, что
они разъедали автострады, линии электропередач, стены и крыши заводов, и
невозможно было установить, чье это дело: отравленной природы или вражеских
диверсантов. И так было во всем. Начался массовый падеж скота, но как
узнать, естественные это эпизоотии или искусственные? Циклон, обрушившийся
на побережье, -- случайный, как прежде, или же вызванный скрытым
перемещением воздушных масс над океаном посредством невидимых туч
микрометеорологических диверсантов, не больше вируса каждый? Гибельная
засуха -- обычная или опять-таки вызванная отводом дождевых облаков?
Подобные бедствия обрушились не только на Соединенные Штаты, но и на
весь остальной мир. И снова одни увидели в этом доказательство их
естественного происхождения, другие объясняли глобальный характер загадочных
катастроф тем, что все государства располагают уже "безлюдными" средствами
воздействия на большом расстоянии и вредят друг другу, официально заявляя,
что будто бы ничего не делают. Схваченного с поличным диверсанта нельзя уже
было подвергнуть перекрестному допросу и даже спросить о чем бы то ни было,
поскольку синсекты и псевдомикробы даром речи не обладают. Климатологические
и метеорологические контрразведки, сейсмический шпионаж, разведслужбы
эпидемиологов, генетиков и даже гидрографов трудились не покладая рук
(точнее, не покладая компьютеров). Все новые отрасли мировой науки
поглощались военными службами, занимавшимися различением искусственного и
естественного. Ведь в диверсионном происхождении приходилось подозревать
ураганы, болезни сельскохозяйственных культур, падеж скота и даже падение
метеоритов. (Кстати, мысль о наведении астероидов на территорию противника,
дабы вызвать тем самым ее ужасное опустошение, появилась еще в ХХ веке и
была признана небезынтересной.)
В академиях генеральных штабов читали такие новые дисциплины, как
криптонаступательная и криптооборонительная стратегия, криптология
реконтрразведки (то есть отвлечение и дезинформация разведок, контрразведок
и так далее, во все возрастающей степени), полевая энигматика и, наконец,
криптокриптика, занимавшаяся тайными способами тайного применения таких
тайных видов оружия, которых никто никаким образом не отличил бы от невинных
природных феноменов.
Стерлись не только линии фронта, но и различия между мелкими и крупными
антагонизмами. Для очернения другой стороны особые отрасли тайной
промышленности изготовляли фальсификаты стихийных бедствий на своей
собственной территории так, чтобы их ненатуральность бросалась в глаза и
чтобы любой гражданин не мог не поверить в причастность противника к столь
предосудительным действиям. Буря негодования разразилась в странах "третьего
мира", когда выяснилось, что некое очень большое и очень богатое государство
в пшеницу, саго, кукурузу и картофельную муку, которые оно поставляло (по
весьма дешевой цене) бедным и перенаселенным государствам, добавляло
химические средства, ослабляющие потенцию. Это была уже тайная война против
рождаемости.
Вот так мир стал войной, а война -- миром. Хотя катастрофические
последствия такого развития, а именно обоюдная победа, равнявшаяся всеобщему
уничтожению, были очевидны, мир по-прежнему двигался все по тому же
гибельному пути. Не из-за тоталитарных происков мир стал войной (как
представлял себе некогда Оруэлл), но благодаря достижениям технологии,
которая уничтожила различие между естественным и искусственным в каждой
области жизни и на каждом участке Земли и ее окружения, -- ибо в околоземном
пространстве творилось уже тоже самое.
Там, где нет больше разницы между естественным и искусственным белком,
естественным и искусственным интеллектом, там, утверждали философы --
специалисты по теории познания, нельзя отличить несчастья, вызванные
конкретным виновником, от несчастий, в которых никто не виновен.
Подобно тому как свет, увлекаемый могущественными силами тяготения в
глубь Черной Дыры, не может выбраться из гравитационной ловушки, так
человечество, увлекаемое силами взаимных антагонизмов в глубь тайн материи,
очутилось в технологической западне. И не имеет значения, что эту яму оно
само себе вырыло. Решение о мобилизации всех сил и средств для создания
новых видов оружия диктовали уже не правительства, не государственные мужи,
не воля генеральных штабов, не интересы монополий или иных групп давления,
но во все большей и большей степени страх, что на открытия и технологии,
дающие Решающий Перевес, первым натолкнется Кто-то Другой.
Это окончательно парализовало традиционную политику. На переговорах ни
о чем нельзя было договориться, ибо любое проявление доброй воли в глазах
другой стороны означало, что противник, как видно, имеет в запасе другое,
Наиновейшее Оружие, раз готов отказаться от Нового... Впрочем, невозможность
достичь соглашения о разоружении была доказана в те времена математически. Я
собственными глазами видел формулу так называемой общей теории конфликтов,
объяснявшую почему переговоры и не могли ни к чему привести. На конференциях
по разоружению принимаются определенные решения. Но если время принятия
миротворческого решения превышает время появления нововведений, радикально
изменяющих обсуждаемое на переговорах положение вещей, любое решение
становится анахронизмом уже в момент его принятия.
Это все равно как если бы в древности на переговорах о запрещении
знаменитого "греческого огня" подписали бы соответствующее соглашение не
раньше, чем появился Бертольд Шварц со своим боевым порохом. Коль скоро
"сегодня" приходится договариваться о том, что было "вчера", договоренность
из настоящего перемещается в прошлое и становится тем самым видимостью
чистейшей воды. Именно это заставило наконец великие державы подписать на
исходе XXI века соглашение нового типа, открывшее новую эру в истории
человечества.
Но эти события выходят за рамки настоящих заметок, поскольку относятся
уже к истории XXII столетия. Если успею, я посвящу ее особый труд где изложу
содержание следующей главы всеобщей истории, главы необычайной тем, что
человечество, оставив позади эпоху антагонизмов, выбралось, правда из одной
технологической ловушки, однако попало в другую -- как если бы ему суждено
было вечно переходить из огня да в полымя.
1986 г. (написано в 1983г.)
__________________________________________
Польский текст напечатан в книге Stanislaw Lem Biblioteka XXI wieku,
Wydawnictwo Literackie, Krakow, 1986, стр 43-81.
Русский перевод К.Душенко опубликован в книге С. Лем Маска. Не только
фантастика, М.: Наука, 1990 г., стр 223-257.
Набрал текст Максим Безгодов.
Ст. Лем -- Системы оружия XXI века
Послесловие
Возвратимся [...] к фиктивным предисловиям и рецензиям [...], они
кажутся не только "забавой", "пародией" или -- в текстах более серьезных --
поиском соответствующего тона, а также -- актом защиты суверенности
писательского "я". Рецензируя чужие тексты, Лем одновременно устанавливает
свою особую позицию, оценивающего и выбирающего, а также сохраняет дистанцию
по отношению к взглядам и явлениям, которые распознаются как чужие. Эти
феномены становятся тогда "зеркалом", в котором автор разборов может увидеть
себя. Кроме того выбор фиктивных персонажей в качестве субъектов высказанных
суждений имеет характер "ценностных высказываний". В этом смысле вложение
рассуждений о гитлеризме в уста сообразительного немца приобретает также и
аксиологическое значение: это именно немец, в большей степени чем поляк,
приветствует написание такой книги как произведение Асперникуса.
Мы касаемся здесь весьма существенного свойства творчества Лема: внешне
погруженный в бесконечность времени и пространства, предающийся пылкой
фантазии или весьма абстрактным рассуждениям у пределов точных наук -- все
это в сущности достаточно верно обрисовывает его творческий портрет.
Рожденный во Львове, принадлежащий к военному поколению "Колумбов",
прошедший через тяжелые испытания времени, в котором жил, Лем весь пережитый
опыт удачно вписал в "космические" сюжеты и научную эссеистику. Вспомним
здесь о политическом содержании Диалогов, Эдема, сатирическом языке Звездных
дневников, Кибериады, Рукописи, найденной в ванне; Лем не щадит
действительности, в которой живет, и является -- на свой лад -- писателем
теснее всего связанным с современностью. Также можно обрисовать другую
линию, ведущую от автобиографического Высокого замка через все "личные"
произведения в смысле языка и конструкции героев (Солярис, Голос Бога (в
рус. переводе Голос неба), цикл о пилоте Пирксе и т.д.) к какому-то синтезу
личности, открывающей свое лицо посредством ряда актов познания и
оценивания.
Понять Лема можно, пожалуй, только вдумавшись в его идею всемогущества
и "миротворения", и наряду с этим -- в постулат космического "пантеизма". Он
тогда предстанет перед нами -- неким Коркораном или Доббом --
сфотографированным у своих ящиков и несколько сконфуженным доводом о
несоответствии между "обычностью" собственной, человеческой биографии и
божескими прерогативами, которые ему неожиданно придала творческая
"омнипотенция". Всматриваясь в мир, который создал, он ищет в нем черты
собственного лица, требует, чтобы рассеялся мрак, скрывающий тайны Космоса и
его собственного существования и при этом переживает этитическую дилемму
демиургии. Мы застаем его в этой позе, в которой он напоминает мальчика,
увлеченного -- как много лет назад -- функционированием им же самим
сконструированного "удостоверенческого" королевства, в центре которого едва
можно различить "поднимающийся из небытия контур, Дом Домов, Замок
невообразимо Высокий, с никогда не названной, даже в приступе наивысшей
смелости, Тайной Центра".
Ежи Яженбский
(данный отрывок взят из более обширной работы Е. Яженбского о
творчестве Ст. Лема, приготовленной для Литературного Издательства)
Перевод выполнен по книге Stanislaw Lem Biblioteka XXI wieku,
Wydawnictwo Literackie, Krakow 1986, стр 109-111.
Перевел с польского и набрал текст Безгодов М.В.
Last-modified: Thu, 12 Apr 2001 20:19:49 GMT