ах, стремящихся к состоянию равновесия. Если это состояние равновесия лежит в очень узких пределах (как это, например, имеет место в случае часов, когда оно равносильно остановке их маятника), то у нас попросту нет материала для экстраполяции на системы со многими динамическими возможностями, такие, скажем, как планета, на которой начинается биогенез, или лаборатория, в которой ученые конструируют самоорганизующиеся устройства. Самоорганизующиеся устройства, сегодня относительно простые, представляют собой именно эти искомые промежуточные звенья. Их возникновение, например, в виде живых организмов вовсе не выступает как "главный выигрыш в лотерее случая" - оно есть проявление неизбежных состояний динамического равновесия в рамках системы, изобилующей разнородными элементами и тенденциями. Процессы самоорганизации - не исключительные, а типичные явления; и возникновение жизни служит попросту одним из проявлений заурядного в Космосе процесса гомеостатической организации. Это ничем не нарушает термодинамического баланса Вселенной, так как баланс этот - глобальный; он допускает множество таких явлений, как, например, возникновение тяжелых (то есть более сложных) элементов из легких (то есть более простых). Таким образом, гипотезы типа "Монте-Карло" - типа космической рулетки - составляют методологически наивное продолжение рассуждений, основанных на знакомстве с элементарно простыми механизмами. Им на смену приходит тезис о "космическом панэволюционизме"; этот тезис превращает нас из существ, обреченных на пассивное ожидание сверхъестественной удачи, в конструкторов, способных делать выбор из ошеломляющего запаса возможностей в рамках весьма общей директивы строить самоорганизующиеся системы все более высокой сложности. Особняком стоит вопрос, какова частота появления в Космосе этих постулированных нами "парабиологических эволюций" и увенчиваются ли они возникновением психики в нашем, земном, понимании. Но это - тема для особых размышлений, требующих привлечения обширного фактического материала из области астрофизических наблюдений. Великий конструктор Природа в течение миллиардов лет проводит свои эксперименты, извлекая из раз и навсегда данного материала (что, кстати, тоже еще вопрос...) все, что возможно. Человек, сын матери Природы и отца Случая, подсмотрев эту неутомимую деятельность, ставит свой извечный вопрос о смысле этой космической, необычайно серьезной, самой последней игры. Вопрос наверняка безответный, если человеку суждено навсегда остаться вопрошающим. Иное дело, когда человек будет сам давать ответы на этот вопрос, вырывая у Природы ее сложные секреты и по собственному образу и подобию развивая Эволюцию Технологическую. 2. Второе различие между рассматриваемыми нами эволюциями является методическим и касается вопроса "каким образом?". Биологическая эволюция делится на два этапа. Первый охватывает промежуток от ее "старта" с уровня неживой материи до появления отчетливо отделенных от среды живых клеток; в то время как общие законы и многочисленные конкретные процессы эволюции на втором этапе - на этапе возникновения видов - мы знаем достаточно хорошо, о ее первом, начальном этапе мы не можем сказать ничего определенного. Этот этап долгое время недооценивался как в смысле его временной протяженности, так и с точки зрения происходивших в нем явлений. Сегодня мы считаем, что он охватывал по меньшей мере половину всей длительности эволюции, то есть около двух миллиардов лет, - и несмотря на это некоторые специалисты жалуются на его краткость. Дело в том, что именно тогда была сконструирована клетка - элементарный кирпичик биологического строительного материала, - по своей принципиальной схеме одинаковая и у трилобитов миллиард лет назад и у нынешних ромашки, гидры, крокодила или человека. Самым поразительным - и фактически непонятным - является универсальность этого материала. Каждая клетка - будь то клетка туфельки, мышцы млекопитающего, листа растения, слизистой железы червя, брюшного узла насекомого и т.п. - содержит одни и те же основные части: ядро с его отшлифованным до предела молекулярных возможностей аппаратом наследственной информации, энзиматическую сеть митохондрий, аппарат Гольджи и др., и в каждой из клеток заключена потенциальная возможность динамического гомеостаза, специализированной дифференциации и тем самым всего иерархического строения многоклеточного организма. Один из фундаментальных законов биоэволюции состоит в непосредственности ее действий. Ибо в эволюции каждое изменение служит только сегодняшним задачам приспособления. Эволюция не может производить таких изменений, которые служили бы лишь подготовкой для других, предстоящих через миллионы лет; о том, что будет через миллионы лет, биоэволюция "ничего не знает", поскольку она является "слепым" конструктором, действующим методом "проб и ошибок". Она не может в отличие от инженера "остановить" неисправную машину жизни, чтобы, "продумав" ее основную конструктивную схему, в один прием радикально ее перестроить. Поэтому тем более удивительна та "исходная дальновидность", которую она проявила, создав в прологе к многоактной драме видов строительный материал, обладающий ни с чем не сравнимой универсальностью и пластичностью. Поскольку, как уже было сказано, она не может производить внезапных, радикальных перестроек, все механизмы наследственности, ее сверхустойчивость и вторгающаяся в нее стихия случайных мутаций (без которых не было бы изменений, а значит, и развития), разделение полов, способность к размножению и даже те свойства живой ткани, которые с наибольшей выразительностью проявляются в центральной нервной системе, - все это было уже как бы "заложено" в археозойской клетке миллиарды лет назад. И подобную дальновидность продемонстрировал Конструктор безличный, не мыслящий, заботящийся на первый взгляд только о сиюминутном состоянии дел, о выживании данного преходящего поколения праорганизмов - каких-то микроскопических белково-слизистых капелек, которые умели лишь одно: сохранять себя в зыбком равновесии физико-химических процессов и передавать своим потомкам динамический стереотип этой сохранности! О драмах этой древнейшей, подготовительной по отношению к настоящей эволюции видов фазы мы не знаем ничего: от нее не осталось никаких -воистину никаких! - следов. Вполне возможно, что в эти миллионы лет поочередно возникали и гибли формы пражизни, совершенно отличные как от современных, так и от древнейших ископаемых. Быть может, многократно возникали большие, почти живые конгломераты, развивались некоторое время (продолжавшееся, наверное, опять-таки миллионы лет) и лишь на последующих этапах борьбы за существование подвергались безжалостному вытеснению из своих экологических ниш более приспособленными, то есть более универсальными образованиями. Это означало бы теоретически возможное, даже правдоподобное начальное многообразие и разветвленность путей, на которые вступала самоорганизующаяся материя, и непрерывное истребление, заменяющее разум, который спланировал бы конечную универсальность. И количество конструкций, подвергшихся уничтожению, вероятно, в тысячи раз превосходило горстку тех, которые победоносно вышли из всех испытаний. Конструкторские методы технологической эволюции совершенно иные. Образно говоря. Природа должна была заложить в биологическом материале все потенциальные возможности, реализованные значительно позже, тогда как человек развивал свою технологию, отбрасывая одни ее формы, чтобы перейти к другим. Будучи относительно свободным в выборе строительного материала, имея в своем распоряжении высокие и низкие температуры, металлы и минералы, газы, жидкости и твердые тела, человек мог на первый взгляд совершить больше, чем Эволюция, обреченная всегда иметь дело с тем, что ей дано: с тепловатыми водными растворами, с клейкими соединениями, со сравнительно скудным набором "кирпичиков", плававших в архейских морях и океанах. Но Эволюция сумела "выжать" из столь ограниченного исходного материала буквально все, что было возможно. В результате "технология" живой материи по сей день побивает нашу, человеческую, инженерную технологию, поддерживаемую всеми ресурсами коллективно добытого теоретического знания. Иначе говоря, универсальность наших технологий минимальна. До сих пор техническая эволюция двигалась в направлении, как бы обратном биологической, создавая исключительно устройства узкой специализации. Прообразом для большинства орудий была человеческая рука, причем всякий раз - лишь одно ее движение или усилие: клещи, сверло, молоток имитируют соответственно сжимающиеся пальцы, вытянутый палец, вращаемый вокруг своей оси благодаря движениям в запястном и локтевом суставах, и, наконец, кулак. Так называемые универсальные станки тоже ведь по существу являются узкоспециализированными устройствами. Даже фабрики-автоматы, появляющиеся только сейчас, лишены пластичности, характерной для поведения живых организмов. Достижение, универсальности лежит, по-видимому, на пути дальнейшего развития теории самоорганизующихся систем, способных к приспособительному самопрограммированию; функциональное сходство таких систем с человеком не является, конечно, случайным. Вершина этого пути вовсе не состоит (как думают некоторые) в "повторении" конструкции человека или других живых организмов с помощью электрической "механики" цифровых машин. Пока что "технология" жизни опережает нас на большую дистанцию; мы должны догнать ее не для того, чтобы слепо подражать достижениям жизни, а для того, чтобы пойти дальше Природы, совершенство которой только кажется недостижимым. 3. Особая глава эволюционной методологии рассматривает отношение теории к практике, абстрактного знания к осуществленным технологиям. В биоэволюции это отношение, естественно, отсутствует, поскольку, ясное дело, природа "не ведает, что творит": она просто реализует то, что возможно, то, что само собой вытекает из данных материальных условий. Человеку нелегко согласиться с таким положением дел хотя бы потому, что он сам принадлежит к числу этих "нечаянных", "непредусмотренных" отпрысков матери Природы. Фактически это даже не глава, а целая огромная библиотека. Попытки кратко пересказать ее содержание кажутся безнадежными. Угрожающая лавина материала заставляет нас быть особенно лаконичными. Первобытные технологи не располагали никакой теорией, в частности потому, что люди вообще не подозревали о возможности чего-то подобного. На протяжении тысячелетий теория развивалась без участия эксперимента, формируясь на основе магического мышления, которое является своеобразной формой мышления индуктивного, только используемого ложным образом. Предшественником индукции у животных был условный рефлекс, то есть реакция, идущая по схеме "если А, то В". Разумеется, и такому рефлексу, и магии должно предшествовать наблюдение. Зачастую случалось, что правильные технологические приемы противоречили ложным теоретическим сведениям своего времени; тогда выстраивали цепочку псевдообъяснений, целью которых было согласовать теорию с практикой (например, тот факт, что насосы не поднимали воду выше чем на 10 метров, "объясняли" тем, что Природа боится пустоты). Наука в ее современном понимании исследует законы природы, а технология использует их для удовлетворения потребностей человека, в своей основе таких же, как и во времена египетских фараонов. Одеть, накормить, дать крышу над головой, переместить из одного места в другое, охранить нас от болезней - вот задача технологии. Наука интересуется фактами об атомах, молекулах, звездах, а не нами; во всяком случае, мы интересуем науку не настолько, чтобы ее компасом служила непосредственная полезность результатов. Заметим, что в древности "бескорыстие" теоретических изысканий было более явным, чем сейчас. Опыт научил нас, что нет бесполезной науки в самом что ни на есть прагматическом значении слова "польза", потому что никогда не известно заранее, какая информация о природе пригодится, более того, окажется необыкновенно нужной и важной. Одна из самых "ненужных" отраслей ботаники - лихенология 1, занимающаяся плесневыми грибами, - оказалась в буквальном смысле слова жизненно необходимой после открытия пенициллина. В прежние времена исследователи-идиографы 2, неутомимые собиратели фактов, классификаторы и эмпирики, не смели и рассчитывать на подобный успех. Но ведь человек, это создание, непрактичность которого временами может сравниться лишь с его любопытством, заинтересовался количеством звезд и строением Космоса раньше, чем теорией земледелия или строением собственного тела. Кропотливый, поистине маниакальный труд собирателей и коллекционеров наблюдений постепенно воздвиг огромное здание номотетических наук 3, обобщающих факты в виде законов, относящихся к системам предметов и явлений. До тех пор пока теория плетется в хвосте технологической практики, конструкторская деятельность человека во многом напоминает используемый эволюцией метод "проб и ошибок". Подобно тому как эволюция "опробует" приспособительные силы животных и растений, создавая "головные образцы" - мутанты, инженер исследует реальные возможности новых изобретений, летающих устройств, транспортных средств, машин, часто прибегая к созданию уменьшенных моделей. Именно такой метод эмпирического отсева ложных решений и возобновлений конструкторских усилий сопутствовал открытиям XIX века: лампочке с угольной нитью, фонографу, динамомашине Эдисона, а еще раньше - локомотиву и пароходу. Подобный прием привел к представлению об изобретателе как о человеке, которому для достижения цели не нужно ничего, кроме искры божьей, здравого смысла, терпения, клещей и молотка. Однако это расточительный метод; он почти столь же расточителен, как и деятельность биоэволюции, эмпирические приемы которой, отнимавшие миллионы лет, поглощали гекатомбы жертв, этих "ложных решений" задачи о сохранении жизни, поставленной в новые условия. Существеннейшей особенностью эмпирической эпохи в технологии было не столько отсутствие теории, сколько ее вторичность. Сначала возникла паровая машина, а потом термодинамика; сначала самолет, а потом теория полета; сначала строили мосты, а потом научились их рассчитывать. Я бы рискнул утверждать даже, что технологическая эмпирика стремится развиваться до тех пор, пока это вообще возможно. Эдисон пытался изобрести что-то вроде "атомного двигателя", но из этого ничего не вышло и не могло выйти: методом "проб и ошибок" можно еще построить динамомашину, но атомный реактор - никогда. Эмпирическая технология-это, разумеется, не перепрыгивание наобум от одного непродуманного эксперимента к другому. Изобретатель-практик всегда имеет некую концепцию; точнее говоря, благодаря тому, что он или другие успели сделать, изобретатель видит небольшой участок предстоящего пути. Последовательность его действий регулируется обратной отрицательной связью (неудача эксперимента свидетельствует - в каждом отдельном случае, - что данный путь неверен); в результате, хотя его путь и зигзагообразен, он к чему-то все-таки ведет, имеет определенное направление. Обретение теории позволяет сделать внезапный скачок вперед. Во время последней мировой войны немцы не имели теории полета сверхзвуковых баллистических ракет, поэтому форма ракет "Фау" была разработана на основе эмпирических испытаний (на уменьшенных моделях в аэродинамической трубе). Знакомство с соответствующей формулой сделало бы, разумеется, постройку всех этих моделей излишней. Эволюция не обладает никаким "знанием", кроме "эмпирического", содержащегося в генетической информационной записи. "Знание" это к тому же двоякого рода. С одной стороны, оно очерчивает и предопределяет заранее все возможности будущего организма ("врожденное знание" тканей о том, как им надлежит действовать, чтобы протекали жизненные процессы, как должны себя вести ткани и органы по отношению к другим тканям и органам и в то же время как должен вести себя организм как целое по отношению к среде, - эта последняя информация эквивалентна "инстинктам", защитным реакциям, тропизмам и т.д.). С другой стороны, имеется "знание потенциальное", не видовое, а индивидуальное, не предопределенное заранее, а приобретаемое в процессе жизни индивидуума благодаря имеющемуся у организма нервному устройству (мозгу). Первый тип знания эволюция способна до определенной степени (но именно только до определенной степени) аккумулировать: ведь строение современного млекопитающего отражает миллионы лет "опыта" Природы по конструированию водных и наземных животных, которые ему предшествовали. И в то же время несомненно, что эволюция зачастую "теряет" на своем пути великолепные во многих отношениях решения биологических проблем. Поэтому схема строения определенного животного или человека вовсе не является некой суммой всех предшествовавших оптимальных решений. Нам недостает и мускульной силы гориллы, и способностей к регенерации, которой обладают пресмыкающиеся или так называемые "низшие" рыбы, и механизма постоянного обновления зубов, которым отличаются грызуны, и такой универсальной приспособленности к водной среде, которой обладают земноводные млекопитающие. Не следует поэтому переоценивать "мудрость" биологической эволюции, которая уже не раз заводила целые виды в тупик развития, которая повторяла не только полезные решения, но столь же часто и ошибки, ведущие к гибели. "Знание", которым обладает биоэволюция, - это эмпирическое знание, связанное лишь с данным моментом; своим кажущимся совершенством жизнь обязана гигантским безднам пространства и времени, которые она преодолела и в которых - если подводить баланс - все же было больше поражений, чем побед. Знание человека лишь выходит, и то не во всех областях (медленнее всего, наверное, в биологии и медицине), из эмпирического периода. Но уже сегодня можно заметить, что то, для чего достаточны были терпение и настойчивость, озаренные проблесками интуиции, по существу уже достигнуто. Все остальное - то, для чего требуется величайшая ясность теоретической мысли, - лежит еще впереди [I]. 4. Последняя проблема, которую нам придется затронуть, касается моральных аспектов техноэволюции. Плодовитость последней уже вызвала суровое осуждение, ибо она увеличивает пропасть между двумя главными сферами нашей деятельности - регулированием Природы и регулированием Человечества. Критики утверждают, что атомная энергия попала в руки человека преждевременно. Преждевремен и первый шаг его в Космос; к тому же уже на заре астронавтики требуются огромные расходы, усугубляющие и без того несправедливое распределение глобального дохода Земли. Успехи медицины, приведшие к снижению смертности, вызывают стремительный рост населения, который невозможно остановить из-за отсутствия контроля над рождаемостью. Технология облегчения жизни становится орудием ее оскуднения, поскольку средства массовой информации из послушных умножителей духовных благ превращаются в производителей культурной дешевки. С точки зрения культуры, слышим мы, технология в лучшем случае бесплодна; в лучшем - поскольку объединение человечества (которым мы ей обязаны) идет в ущерб духовному наследству прошедших веков и нынешнему творчеству. Искусство, поглощенное технологией, начинает следовать законам экономики, обнаруживает признаки инфляции и девальвации, а рядом с океаном массовых развлечений - порожденных техникой и обязательно облегченных, ибо "всеоблегчение" есть девиз Технологов, - прозябает горсточка творческих индивидуальностей, которые пытаются игнорировать или высмеивать стереотипы механизированной жизни. Одним словом, техноэволюция несет больше зла, чем добра; человек оказывается в плену того, что он сам же создал, превращается в существо, которое по мере увеличения своих знаний все меньше может распоряжаться своей судьбой. Думаю, что при всей лаконичности я был лоялен по отношению к этой точке зрения и верно очертил контуры сокрушительной оценки технического прогресса. Но можно ли - и нужно ли - ее оспаривать? Объяснять, что технологию можно с одинаковым успехом использовать и на благо и во вред? Что ни к кому - а стало быть и к технологии - нельзя предъявлять противоречивых требований? Требовать охраны жизни и, стало быть, как следствие этого прироста населения - и в то же время уменьшения этого прироста? Элитарной культуры - и в то же время культуры массовой? Энергии, способной передвигать горы, - но которая, однако, была бы не опасна и для мухи? Выдвигать такие требования неразумно. Уясним прежде всего, что технологию можно рассматривать по-разному. В первом приближении технология - это равнодействующая усилий человека и Природы, ибо человек реализует то, на что материальный мир дает свое молчаливое согласие. Но тогда мы должны признать ее орудием достижения различных целей, выбор которых зависит от уровня развития цивилизации, от общественного строя и которые подлежат моральным оценкам. Только выбор - но не сама технология. Значит, задача не в том, чтобы осуждать или восхвалять технологию, а в том, чтобы исследовать, в какой мере можно доверять ее развитию и в какой степени можно влиять на его направление. Всякий другой подход опирается на молчаливо допущенную ошибочную предпосылку, будто техноэволюция есть искажение развития и направляет его по пути столь же ложному, сколь и гибельному. Так вот - это неверно. В действительности направление развития не устанавливалось никем ни до промышленной революции, ни после нее. Это направление, идущее от Механики (то есть от "классических" машин и астрономии в ее механическом аспекте, служащих образцом для подражателя-конструктора) через Теплоту (с ее двигателями на химическом топливе) и Термодинамику к Электричеству, вместе с тем в познавательной области представляло собой переход от законов, относившихся к отдельным явлениям, к статистическим законам, от жесткой причинности к вероятностному подходу и - как мы начинаем понимать лишь теперь - от простоты (как нельзя более "искусственной", ибо в Природе ничто не просто) к сложности; возрастание последней сделало очевидным, что очередной главной задачей является Регулирование. Как мы видим, это был переход от простых решений к решениям все более трудным вследствие возрастания сложности. Поэтому только взятые изолированно, фрагментарно отдельные шаги на этом пути - открытия, изобретения - могут показаться результатом счастливого стечения обстоятельств, удачи, случая. В целом это был наиболее вероятный путь и - если бы можно было сопоставить земную цивилизацию с гипотетическими цивилизациями Космоса - наверняка типичный. Нужно признать неизбежным, что по прошествии веков подобная стихийность развития в своем кумулятивном эффекте приводит наряду с желательными следствиями также и к таким, вредности которых не отрицает никто. Поэтому осуждение технологии как источника зла нужно заменить не ее апологией, а простым пониманием того, что эпоха, не знавшая регулирования, приближается к концу. Моральные каноны должны патронировать наши дальнейшие начинания, играть роль советников при выборе из множества тех возможностей, которые поставляет их производитель - внеморальная технология. Технология дает средства и орудия; хороший или дурной способ их употребления - это наша заслуга или наша вина. Сказанное выше - довольно распространенный взгляд, приемлемый, наверное, как первое приближение, но не более того. Заключенное в нем "раздвоение" трудно сохранить, особенно на длительный срок. Не потому лишь, что мы сами создаем технологию, а прежде всего потому, что это она формирует нас и наши принципы - в том числе и моральные. Разумеется, она делает это через посредство общественных систем, являясь их производственной основой, но я не об этом хочу говорить. Технология может также действовать - и действует - непосредственно. Мы не привыкли к наличию непосредственных связей между физикой и моралью, тем не менее это так. По крайней мере может быть так. Чтобы не быть голословным: моральные оценки поступков зависят прежде всего от их необратимости. Если бы мы могли воскрешать мертвых, убийство, оставаясь дурным поступком, перестало бы быть преступлением, как не является преступлением, например, удар, нанесенный человеку в состоянии аффекта. Технология более агрессивна, чем мы обычно полагаем. Ее вторжение в психику, проблемы, связанные с синтезом и метаморфозами личности (которые мы рассмотрим особо), лишь в настоящее время относятся к пустому множеству явлений. Это множество заполнит дальнейший прогресс. Тогда исчезнет масса моральных императивов, рассматриваемых сегодня как нерушимые, зато появятся новые вопросы, новые этические проблемы. Все это означает, что нет внеисторической морали. Различны лишь масштабы длительности явлений; в конце концов даже горные хребты рушатся, обращаясь в песок, ибо таков мир. Человек, существо, живущее недолго, охотно пользуется понятием "вечность". Вечными должны быть определенные духовные ценности, великие произведения искусства, моральные системы. Не будем, однако, обманывать себя: и они смертны. Это не означает замену порядка хаосом или внутренней убежденности - безразличием. Мораль изменяется постепенно, но она изменяется, и именно поэтому тем труднее сопоставлять друг с другом два этических кодекса, чем большее время их разделяет. Мы близки шумерам, но мораль человека культуры леваллуа потрясла бы нас. Постараемся показать, что нет вневременной системы оценок, как не существует ньютоновской абсолютной системы отсчета или абсолютной одновременности событий. Это не означает запрещения высказывать оценки по отношению к событиям прошлого или будущего: человек всегда высказывал оценочные суждения, выходящие за границы его состояния и реальных возможностей. Это означает только, что каждая эпоха имеет свое представление о справедливости, с которым можно соглашаться или не соглашаться, но которое прежде всего нужно понять. 

1 
     Раздел ботаники, изучающий лишайники. - Прим. ред.
2 
     От идиос(греч.) - своеобразный; идиографическая наука -  описательная
наука. - Прим. ред.
3 
     Согласно  делению,  предложенному  неокантианцем  В.   Виндельбандом,
номотетические  науки  -  это  науки,  цель  которых  -  открывать  общие,
постоянные законы; греч. номтетикос - относящийся  к  законодательству.  -
Прим. ред.
[ Титульный лист ] [ Содержание ] <= Глава вторая (b) ] [ Глава вторая (d) =>
Станислав ЛЕМ. СУММА ТЕХНОЛОГИИ

Станислав ЛЕМ

СУММА ТЕХНОЛОГИИ

[ Титульный лист ] [ Содержание ] <= Глава вторая (c) ] [ Глава вторая (e) =>

ГЛАВА ВТОРАЯ

ДВЕ ЭВОЛЮЦИИ 

(d)  ПЕРВОПРИЧИНА

     Мы живем в эпоху ускорения техноэволюции. Следует ли  из  этого,  что
все прошлое человека, начиная с последних оледенений, - палеолит,  неолит,
древний мир, средние века - все было по сути подготовкой, накоплением  сил
для того скачка, который ныне несет нас в неведомое будущее?
     Цивилизация   как   динамическая   система   родилась   на    Западе.
Поразительная это вещь - изучать историю и узнавать  из  нее,  как  близко
разные народы подходили к самому преддверию  "технологического  старта"  и
как они останавливались у его  порога.  Современные  металлурги  могли  бы
поучиться у терпеливых индийских ремесленников, которые создали знаменитую
нержавеющую  металлическую  колонну  в   Китабе   с   помощью   порошковой
металлургии, заново открытой уже в наши дни. О том,  что  порох  и  бумагу
изобрели   китайцы,   знает   каждый.   В   математику   -    неотъемлемое
интеллектуальное орудие науки -  большой  вклад  внесли  арабские  ученые.
Однако все эти революционные  открытия  не  вызвали  ускоренного  развития
цивилизации, не породили лавинообразного прогресса. В настоящее время весь
мир принимает в качестве образца  развития  западную  динамическую  модель
цивилизации.  Народы,  которые  могли  бы  гордиться  древней  и   сложной
культурой,  импортируют  технологию  из  стран  более  молодой  и  простой
культуры. Напрашивается захватывающая проблема:  что,  если  бы  Запад  не
совершил промышленного переворота, если бы не зашагал Галилеями, Ньютонами
и Стефенсонами к промышленной революции?
     Это вопрос о "первопричине" технологии. Не кроются ли ее источники  в
военных  конфликтах?  Печально  известно  ускоряющее  действие  войн   как
двигателей техноэволюции. С течением столетий военная  техника  утрачивает
свой  характер  изолированной  ветви  общего  потока  науки  и  становится
универсальной. В  то  время  как  баллисты  и  тараны  были  исключительно
военными орудиями, порох  уже  мог  служить  промышленности  (например,  в
горном деле); в еще большей мере это относится к технике  транспорта,  так
как нет такого транспортного средства - от колесного экипажа до ракеты,  -
которое после соответствующих модификаций не могло  бы  быть  применено  в
мирных целях. В атомной технике, кибернетике,  астронавтике  мы  наблюдаем
уже полное сращение военных и мирных возможностей.
     Однако воинственные наклонности человека  нельзя  считать  двигателем
технологической эволюции. Как правило, они ускоряли ее темп; они приводили
к широкому использованию запасов теоретического знания своего времени.  Но
нужно отличать  ускоряющий  фактор  от  инициирующего.  Все  орудия  войны
обязаны своим возникновением физике Галилея и Эйнштейна,  химии  XVIII-XIX
веков, термодинамике, оптике и атомной  физике,  но  доискиваться  военных
истоков этих теоретических дисциплин было бы нонсенсом. Несомненно,  можно
ускорить или замедлить бег уже пущенной в  ход  техноэволюции.  Американцы
решили вложить 20 миллиардов долларов в программу высадки своих  людей  на
Луне около 1969 года. Согласись они отодвинуть этот срок лет на  двадцать,
реализация  программы  "Аполлон",  несомненно,  обошлась  бы  им   гораздо
дешевле, потому что примитивная  -  из-за  своей  молодости  -  технология
поглощает непропорционально большие средства по сравнению с теми,  которых
требует достижение аналогичной цели в эпоху зрелости.
     Если бы, однако, американцы пошли  на  расходы  не  в  20,  а  в  200
миллиардов долларов, они все равно не высадились бы на  Луне  через  шесть
месяцев, так  же  как  никакие  сверхмиллиардные  затраты  не  помогли  бы
осуществить в ближайшие годы полет  к  звездам.  Иначе  говоря,  вкладывая
большие средства и  концентрируя  усилия,  можно  достичь  потолка  темпов
техноэволюции, после  чего  дальнейшие  вложения  уже  не  дадут  никакого
эффекта. Это - почти  очевидное  -  утверждение  совпадает  с  аналогичной
закономерностью биоэволюции. Для нее также  существует  максимальный  темп
развития, который не удается превысить ни при каких обстоятельствах.
     Но мы ставим вопрос о "первопричине", а не  о  максимально  возможном
темпе уже идущего технологического  процесса.  Попытка  постичь  праистоки
технологии - занятие, способное породить  отчаяние,  путешествие  в  глубь
истории, которая лишь регистрирует  факты,  но  не  объясняет  их  причин.
Почему это огромное древо техноэволюции, корни которого уходят,  наверное,
в последний ледниковый период, а крона затерялась в грядущих тысячелетиях,
древо, возникающее на ранних  стадиях  цивилизации,  и  в  палеолите  и  в
неолите более или менее одинаковое на всем  земном  шаре,  свой  подлинный
мощный расцвет переживает именно в пределах Европы?
     Леви-Штраус  пытался  ответить  на  этот   вопрос   качественно,   не
анализируя его математически,  что  было  бы  невозможно  из-за  сложности
явления 1.  Он  рассматривал  возникновение  техноэволюции   статистически,
используя для объяснения ее генезиса вероятностный подход.
     Наступлению технологии пара и электричества и  последовавшим  за  ней
успехам  атомного  и   химического   синтеза   предшествовал   целый   ряд
исследований. Поначалу независимые, они шли извилистыми и далекими путями,
иногда из Азии, чтобы дать свой посев в умах,  собранных  вокруг  бассейна
Средиземного моря. На протяжении столетий происходило "скрытое" накопление
знаний, пока, наконец, кумулятивный эффект не проявился в таких  событиях,
как низвержение аристотелевых догм и принятие опыта в  качестве  директивы
всякой   познавательной   деятельности,   как   возведение    технического
эксперимента   в   ранг   общественного   явления,   как   распространение
механистической физики. Эти процессы сопровождались появлением общественно
необходимых изобретений; последнее имело  огромное  значение,  так  как  в
любом народе и в любую эпоху есть потенциальные Эйнштейны  и  Ньютоны,  но
раньше им не хватало почвы, условий, общественного резонанса, усиливающего
результаты деятельности гениальных одиночек.
     Леви-Штраус полагает,  что  общество  вступает  на  путь  ускоренного
прогресса,  попав  в  некую  полосу  следующих  друг  за  другом  явлений.
Существует как бы некий критический объем, некий "коэффициент размножения"
открытий и их общественных последствий  (создание  первых  паровых  машин,
возникновение энергетики угля, появление термодинамики и т.д.), достижение
которого в конце концов приводит к лавинообразному росту  числа  открытий,
обусловленных  начальными  успехами,  -  точно  так  же,  как   существует
критическое  значение  коэффициента  "размножения"  нейтронов,  достижение
которого в куске расщепляющегося изотопа приводит к цепной реакции. Мы как
раз переживаем цивилизационный эквивалент подобный реакции или даже,  быть
может, "технологический взрыв", находящийся в данный момент в высшей фазе.
Вступит ли некоторое общество на этот путь,  начнется  ли  цепная  реакция
техноэволюции - это,  по  мнению  французского  этнолога,  решает  случай.
Подобно тому как игрок в кости, если только он будет бросать их достаточно
долго, может рассчитывать на выпадение серии одних лишь  шестерок,  всякое
общество с вероятностной точки зрения имеет - по крайней мере в принципе -
одинаковые шансы вступить на путь быстрого материального прогресса.
     Необходимо отметить, что Леви-Штраус ставил перед собой иную  задачу,
чем мы. Он хотел показать,  что  дальше  всего  отстоящие  друг  от  друга
культуры,  включая  и   атехнологические,   равноправны   и   поэтому   не
позволительно производить какие-либо оценки, считать одни культуры  "выше"
других только на  том  основании,  что  им  посчастливилось  в  упомянутой
"игре", благодаря чему они пришли к старту цепной  реакции  техноэволюции.
Эта "модель" Леви-Штрауса прекрасна в своей методологической простоте. Она
объясняет, почему отдельные, иногда даже великие открытия могут  оказаться
техногенно холостыми, как это произошло с порошковой металлургией индийцев
и порохом китайцев. Для пуска в ход цепной реакции  не  хватило  следующих
необходимых звеньев. Эта гипотеза недвусмысленно говорит, что  Восток  был
попросту "менее удачливым" игроком, чем Запад, по крайней мере в вопросе о
примате технологии, и что - логическое следствие - при  отсутствии  Запада
на исторической арене на тот же самый путь раньше  или  позже  вступил  бы
Восток. Об этом тезисе мы поспорим в  другом  месте;  сейчас  сосредоточим
внимание   на   вероятностной   модели    возникновения    технологической
цивилизации.
     Обращаясь к нашему  великому  аналогу  -  биологической  эволюции,  -
заметим, что аналогичные, подобные виды, роды и семейства в ходе  эволюции
возникали зачастую одновременно на отдаленных  друг  от  друга  материках.
Некоторым  травоядным  и  хищникам  евразийского  материка   соответствуют
определенные формы американского континента,  не  родственные  (во  всяком
случае,  не  близкородственные)  им,  но  тем  не  менее   весьма   сходно
сконструированные  эволюцией,   поскольку   она   воздействовала   на   их
прапрародителей сходными условиями среды и климата.
     Зато   эволюция    биологических    типов,    как    правило,    была
монофилетической 2  -   таково   по   крайней   мере   мнение   большинства
специалистов. Единожды возникли позвоночные, единожды - рыбы, единожды  на
всем земном шаре появились пресмыкающиеся, и ящеры, и  млекопитающие.  Это
весьма любопытно. Каждый великий переворот в  телесной  структуре,  своего
рода "конструкторский  подвиг",  как  мы  видим,  совершался  в  масштабах
планеты всего один раз.
     Можно и это явление считать подчиняющимся  статистике:  возникновение
млекопитающего или рыбы было очень мало  вероятным;  это  был  именно  тот
"главный   выигрыш",   требующий   "исключительного   везения",   стечения
многочисленных причин и условий, который составляет весьма редкий  случай;
но чем явление реже, тем менее вероятно его повторение.
     Добавим, что у обеих эволюций  мы  можем  подметить  еще  одну  общую
черту. В обеих возникли высшие и низшие формы, формы менее и  формы  более
сложные, которые дожили до  настоящего  времени.  С  одной  стороны,  рыбы
наверняка предшествовали земноводным, а те -  пресмыкающимся,  но  сегодня
живы   представители   всех    этих    классов.    С    другой    стороны,
первобытно-общинный  строй  предшествовал   рабовладельческому   строю   и
феодализму, а этот последний - капитализму, но если  не  сегодня,  то  еще
вчера на Земле существовали все эти формы наряду  с  самыми  примитивными,
остатки которых можно еще  обнаружить  на  архипелагах  южных  морей.  Что
касается биоэволюции, то это явление объяснить легко: изменения вызываются
в ней всегда  необходимостью.  Если  среда  этого  не  требует,  если  она
позволяет существовать одноклеточным, то  они  будут  порождать  следующие
поколения простейших еще 100 или 500 миллионов лет.
     Но что вызывает изменения  общественного  строя?  Мы  знаем,  что  их
источником является изменение орудий  производства,  то  есть  технологии.
Значит, мы снова возвращаемся к тому, с чего начали, ибо ясно,  что  строй
не изменяется, если он неизменно пользуется традиционной технологией, будь
она родом хотя бы и из неолита.
     Мы не дадим окончательного решения этой проблемы.  Но  все  же  можно
утверждать, что  вероятностная  гипотеза  "цепной  реакции"  не  учитывает
своеобразия  общественной  структуры,  в  которой   эта   реакция   должна
возникнуть. Два строя с очень сходной производственной базой демонстрируют
порой весьма значительное разнообразие в культурной надстройке.  Необъятно
богатство изощренных социальных  ритуалов,  подчас  прямо-таки  мучительно
усложненных, принятых и строго обязательных  норм  поведения  в  семейной,
племенной жизни и т.д. Завороженного мириадами этих  внутрицивилизационных
зависимостей антрополога  должен  заменить  социолог-кибернетик,  который,
сознательно пренебрегая  внутрикультурным,  семантическим  значением  всех
э