- и там тоже...
     И тут он мне поручил два будто бы неотложные дела и требующие будто  бы
необыкновенного  труда  и  внимания.  Предстояло  съездить  и  действительно
подать, расписаться и проч.
     - Ах вы, хитрец! - вскричал я, принимая письма, - клянусь, ведь все это
- вздор и никакого тут дела нет, а эти два поручения  вы  нарочно  выдумали,
чтоб уверить меня, что я служу и не даром деньги беру!
     - Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты  ошибаешься:  это  два  самые
неотложные дела... Cher enfant! - вскричал он вдруг,  ужасно  умилившись,  -
милый мой юноша! (Он положил мне обе руки на голову.)  Благословляю  тебя  и
твой жребий...  будем  всегда  чисты  сердцем,  как  и  сегодня...  добры  и
прекрасны, как можно больше... будем любить все прекрасное...  во  всех  его
разнообразных формах... Ну, enfin... enfin rendons grвce... et je te bйnis!
     Он не докончил и захныкал над моей головой. Признаюсь, почти заплакал и
я; по крайней мере искренно и с удовольствием обнял моего чудака.  Мы  очень
поцеловались.

        III.
     Князь Сережа (то есть князь Сергей Петрович, так и буду  его  называть)
привез меняв щегольской пролетке на свою квартиру, и первым делом я удивился
великолепию его квартиры. То есть не то что  великолепию,  но  квартира  эта
была как у самых "порядочных людей": высокие, большие,  светлые  комнаты  (я
видел две, остальные были притворены) и мебель - опять-таки хоть  и  не  бог
знает какой Versailles или Renaissance, но мягкая, комфортная, обильная,  на
самую широкую ногу; ковры, резное дерево и статуэтки. Между тем про них  все
говорили, что они нищие, что у них ровно ничего. Я мельком  слышал,  однако,
что этот князь и везде задавал пыли, где только мог, - и здесь, и в  Москве,
и в прежнем полку, и в Париже, - что он даже игрок и что у  него  долги.  На
мне был перемятый сюртук, и вдобавок в пуху, потому что  я  так  и  спал  не
раздевшись, а рубашке приходился уже четвертый день. Впрочем, сюртук мой был
еще не совсем скверен, но, попав к князю, я вспомнил о предложении Версилова
сшить себе платье.
     - Вообразите, я по поводу одной самоубийцы всю ночь проспал одевшись, -
заметил я с рассеянным видом, и так как он тотчас же  выразил  внимание,  то
вкратце и рассказал. Но его, очевидно, занимало  больше  всего  его  письмо.
Главное, мне странно было, что он не только не  улыбнулся,  но  даже  самого
маленького вида не показал в  этом  смысле,  когда  я  давеча  прямо  так  и
объявил, что хотел вызвать его на дуэль. Хоть я бы и сумел заставить его  не
смеяться, но все-таки это было странно от человека такого сорта. Мы  уселись
друг против друга посреди комнаты за огромным его письменным  столом,  и  он
мне передал на просмотр уже готовое  и  переписанное  набело  письмо  его  к
Версилову. Документ этот был очень похож  на  все  то,  что  он  мне  давеча
высказал у моего князя; написано даже горячо. Это видимое прямодушие  его  и
готовность  ко  всему  хорошему  я,  правда,  еще  не  знал,   как   принять
окончательно, но начинал уже поддаваться, потому, в сущности, почему же  мне
было не верить? Каков бы ни был человек и что бы о нем ни  рассказывали,  но
он все же мог быть с хорошими наклонностями. Я посмотрел  тоже  и  последнюю
записочку Версилова в семь строк - отказ от вызова. Хоть он и  действительно
прописал в ней про свое "малодушие" и про свой "эгоизм", но  вся,  в  целом,
записка эта как бы отличалась каким-то высокомерием... или, лучше,  во  всем
поступке этом выяснялось какое-то пренебрежение.  Я,  впрочем,  не  высказал
этого.
     - Вы, однако, как смотрите на этот  отказ,  -  спросил  я,  -  ведь  не
считаете же вы, что он струсил?
     - Конечно нет, - улыбнулся князь, но как-то очень серьезной улыбкой,  и
вообще он становился все более и более озабочен, - я слишком знаю, что  этот
человек  мужествен.  Тут,  конечно,  особый   взгляд...   свое   собственное
расположение идей...
     - Без сомнения, - прервал я  горячо.  -  Некто  Васин  говорит,  что  в
поступке  его  с  этим  письмом  и  с  отказом  от  наследства   заключается
"пьедестал"... По-моему, такие вещи не делаются для показу, а  соответствуют
чему-то основному, внутреннему.
     - Я очень хорошо знаю господина Васина, - заметил князь.
     - Ах да, вы должны были видеть его в Луге.
     Мы вдруг взглянули друг на друга, и, вспоминаю,  я,  кажется,  капельку
покраснел. По крайней мере он перебил разговор. Мне, впрочем, очень хотелось
разговориться. Мысль об одной вчерашней встрече моей соблазняла меня  задать
ему кой-какие вопросы, но только я не знал, как приступить. И вообще  я  был
как-то  очень  не   по   себе.   Поражала   меня   тоже   его   удивительная
благовоспитанность; вежливость, непринужденность манер - одним словом,  весь
этот лоск ихнего тона, который они принимают чуть не с  колыбели.  В  письме
его я начитал две  прегрубые  грамматические  ошибки.  И  вообще  при  таких
встречах я никогда не принижаюсь, а становлюсь усиленно резок,  что  иногда,
может быть, и дурно. Но в настоящем случае тому особенно способствовала  еще
и мысль, что  я  в  пуху,  так  что  я  несколько  даже  сплошал  и  влез  в
фамильярность... Я потихоньку заметил, что  князь  иногда  очень  пристально
меня оглядывал.
     - Скажите, князь, - вылетел я  вдруг  с  вопросом,  -  не  находите  вы
смешным внутри себя, что я, такой еще  "молокосос",  хотел  вас  вызвать  на
дуэль, да еще за чужую обиду?
     - За обиду отца очень можно обидеться. Нет, не нахожу смешным.
     - А мне так кажется, что это ужасно  смешно...  на  иной  взгляд...  то
есть, разумеется, не на собственный мой. Тем более что я  Долгорукий,  а  не
Версилов. А если вы говорите мне неправду или чтоб  как-нибудь  смягчить  из
приличий светского лоска, то, стало  быть,  вы  меня  и  во  всем  остальном
обманываете?
     - Нет, не нахожу смешным, - повторил он ужасно серьезно, - не можете же
вы не ощущать в себе крови своего отца?..  Правда,  вы  еще  молоды,  потому
что... не знаю... кажется, не достигшему совершенных лет нельзя  драться,  а
от него еще нельзя принять вызов... по правилам... Но, если хотите, тут одно
только может быть серьезное возражение: если вы  делаете  вызов  без  ведома
обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым  выражаете  как  бы
некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?
     Разговор наш вдруг прервал лакей,  который  вошел  о  чем-то  доложить.
Завидев его, князь, кажется ожидавший его, встал, не докончив речи, и быстро
подошел к нему, так что тот доложил уже вполголоса, и я, конечно, не  слыхал
о чем.
     - Извините меня, - обратился ко мне князь, - я через минуту буду.
     И вышел. Я остался один; ходил по комнате и думал. Странно,  он  мне  и
нравился и ужасно не нравился. Было что-то такое, чего бы я и сам  не  сумел
назвать, но что-то отталкивающее. "Если он ни капли не  смеется  надо  мной,
то, без сомнения, он ужасно прямодушен; но если  б  он  надо  мной  смеялся,
то... может быть, казался бы мне тогда умнее..." - странно как-то подумал я.
Я подошел к столу и еще раз прочел  письмо  к  Версилову.  Завлекшись,  даже
забыл о времени, и когда очнулся, то вдруг  заметил,  что  князева  минутка,
бесспорно,  продолжается  уже  целую  четверть  часа.  Это   меня   немножко
взволновало; я еще раз прошелся взад и вперед, наконец взял шляпу и,  помню,
решился выйти, с тем чтоб, встретив кого-нибудь, послать за князем, а  когда
он придет, то прямо проститься с ним, уверив, что у меня дела и ждать больше
не могу. Мне казалось, что  так  будет  всего  приличнее,  потому  что  меня
капельку мучила мысль, что он, оставляя меня так надолго, поступает со  мной
небрежно.
     Обе затворенные двери в эту комнату приходились по обоим концам одной и
той же стены. Забыв, в которую дверь мы вошли,  а  пуще  в  рассеянности,  я
отворил одну из них, и вдруг, в длинной и узкой комнате, увидел сидевшую  на
диване - сестру мою Лизу. Кроме нее, никого не было, и она, конечно, кого-то
ждала. Но не успел я даже удивиться, как вдруг услышал голос князя, с кем-то
громко говорившего и возвращавшегося в кабинет. Я быстро притворил дверь,  и
вошедший из другой двери князь ничего не заметил. Помню, он стал  извиняться
и что-то проговорил про какую-то Анну Федоровну... Но я  был  так  смущен  и
поражен, что  ничего  почти  не  разобрал,  а  пролепетал  только,  что  мне
необходимо домой, затем настойчиво и быстро вышел.  Благовоспитанный  князь,
конечно, с любопытством должен был смотреть на мои приемы. Он проводил  меня
в самую переднюю и все говорил, а я не отвечал и не глядел на него.

        IV.
     Выйдя на улицу, я повернул налево и пошел куда попало. В голове у  меня
ничего не вязалось. Шел  я  тихо  и,  кажется,  прошел  очень  много,  шагов
пятьсот, как вдруг почувствовал, что меня слегка ударили по плечу. Обернулся
и увидел Лизу: она догнала меня и слегка  ударила  зонтиком.  Что-то  ужасно
веселое, а на капельку и лукавое, было в ее сияющем взгляде.
     - Ну как я рада, что ты в эту сторону пошел, а то бы я так тебя сегодня
и не встретила! - Она немного задыхалась от скорой ходьбы.
     - Как ты задохлась.
     - Ужасно бежала, тебя догоняла.
     - Лиза, ведь это тебя я сейчас встретил?
     - Где это?
     - У князя... у князя Сокольского...
     - Нет, не меня, нет, меня ты не встретил...
     Я замолчал, и мы прошли шагов десять. Лиза страшно расхохоталась:
     - Меня, меня, конечно меня! Послушай, ведь ты же меня сам  видел,  ведь
ты же мне глядел в  глаза,  и  я  тебе  глядела  в  глаза,  так  как  же  ты
спрашиваешь, меня ли ты встретил? Ну характер! А  знаешь,  я  ужасно  хотела
рассмеяться, когда ты там мне в глаза глядел, ты ужасно смешно глядел.
     Она хохотала ужасно. Я почувствовал, как вся тоска сразу  оставила  мое
сердце.
     - Да как же, скажи, ты там очутилась?
     - У Анны Федоровны.
     - У какой Анны Федоровны?
     - У Столбеевой. Когда мы в Луге жили, я у ней по целым  дням  сиживала;
она и маму у себя принимала и к нам даже ходила. А она ни к кому  почти  там
не ходила. Андрею Петровичу она дальняя родственница, и  князьям  Сокольским
родственница: она князю какая-то бабушка.
     - Так она у князя живет?
     - Нет, князь у ней живет.
     - Так чья же квартира?
     - Ее квартира, вся квартира ее уже целый год. Князь только что приехал,
у ней и остановился. Да и она сама всего только четыре дня в Петербурге.
     - Ну... знаешь что, Лиза, бог с ней с квартирой, и с ней самой...
     - Нет, она прекрасная...
     - И пусть, и книги ей в руки. Мы сами прекрасные! Смотри,  какой  день,
смотри, как хорошо! Какая ты сегодня красавица, Лиза. А впрочем, ты  ужасный
ребенок.
     - Аркадий, скажи, та девушка-то, вчерашняя-то.
     - Ах, как жаль, Лиза, ах, как жаль!
     - Ах, как жаль! Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что  мы  идем  такие
веселые, а  ее  душа  где-нибудь  теперь  летит  во  мраке,  в  каком-нибудь
бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой... Аркадий, кто  в  ее  грехе
виноват? Ах, как это страшно! Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах,  как  я
боюсь смерти, и как это грешно! Не люблю я темноты, то ли дело такое солнце!
Мама говорит, что грешно бояться... Аркадий, знаешь ли ты хорошо маму?
     - Еще мало, Лиза, мало знаю.
     - Ах, какое это  существо;  ты  ее  должен,  должен  узнать!  Ее  нужно
особенно понимать...
     - Да ведь вот же и тебя не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в  одну
минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и  боишься  смерти,  а,  должно  быть,  гордая,
смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя  ужасно  люблю,
Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той
несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так  ли?  У  меня
есть  "идея",  Лиза.  Лиза,  ты  ведь  знаешь,  что  Версилов  отказался  от
наследства?
     - Как не знать! Мы уже с мамой целовались.
     - Ты не знаешь души моей, Лиза, ты  не  знаешь,  что  значил  для  меня
человек этот...
     - Ну вот не знать, все знаю!
     - Все знаешь? Ну да, еще бы! Ты умна; ты умнее Васина. Ты и  мама  -  у
вас глаза проницающие, гуманные, то есть взгляды, а не  глаза,  я  вру...  Я
дурен во многом, Лиза.
     - Тебя нужно в руки взять, вот и кончено!
     - Возьми, Лиза. Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли,  что
ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал  твоих  глаз...  Только  теперь  в
первый раз увидел...  Где  ты  их  взяла  сегодня,  Лиза?  Где  купила?  Что
заплатила? Лиза, у меня не было друга, да и смотрю я  на  эту  идею  как  на
вздор; но с тобой не вздор... Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь,  что  я
хочу сказать?..
     - Очень понимаю.
     - И знаешь, без уговору, без контракту, - просто будем друзьями!
     - Да, просто, просто, но  только  один  уговор:  если  когда-нибудь  мы
обвиним друг друга, если будем в чем недовольны, если  сделаемся  сами  злы,
дурны, если даже забудем все это, - то не забудем никогда этого  дня  и  вот
этого самого часа! Дадим слово такое себе. Дадим слово, что всегда припомним
этот день, когда мы вот шли с тобой оба рука в руку, и так смеялись,  и  так
нам весело было... Да? Ведь да?
     - Да, Лиза, да, и клянусь; но, Лиза, я как  будто  тебя  в  первый  раз
слушаю... Лиза, ты много читала?
     - До сих пор еще не спросил! Только вчера в первый раз, как я  в  слове
оговорилась, удостоили  обратить  внимание,  милостивый  государь,  господин
мудрец.
     - А что ж ты сама со мной не заговаривала, коли я был такой дурак?
     - А я все ждала, что поумнеешь. Я выглядела вас всего с самого  начала,
Аркадий Макарович, и как выглядела, то и стала так думать: "Ведь  он  придет
же, ведь уж наверно кончит тем, что придет", - ну, и положила вам лучше  эту
честь самому предоставить, чтоб  вы  первый-то  сделали  шаг:  "Нет,  думаю,
походи-ка теперь за мной!"
     - Ах ты, кокетка! Ну, Лиза, признавайся прямо: смеялась ты надо мной  в
этот месяц или нет?
     - Ох, ты очень смешной, ты ужасно смешной, Аркадий! И знаешь, я,  может
быть, за то тебя всего больше и любила в  этот  месяц,  что  ты  вот  этакий
чудак. Но ты во многом и дурной чудак, - это  чтоб  ты  не  возгордился.  Да
знаешь ли, кто еще над тобой смеялся? Мама смеялась, мама  со  мной  вместе:
"Экий, шепчем, чудак, ведь этакий чудак!" А ты-то сидишь  и  думаешь  в  это
время, что мы сидим и тебя трепещем.
     - Лиза, что ты думаешь про Версилова?
     - Я очень много об нем думаю; но знаешь, мы  теперь  об  нем  не  будем
говорить. Об нем сегодня не надо; ведь так?
     - Совершенно так! Нет, ты ужасно умна, Лиза! Ты непременно умнее  меня.
Вот подожди, Лиза, кончу это все и тогда, может, я кое-что и скажу тебе...
     - Чего ты нахмурился?
     - Нет, я не нахмурился, Лиза, а я так... Видишь, Лиза, лучше  прямо:  у
меня такая черта, что не люблю, когда до иного  щекотного  в  душе  пальцами
дотрагиваются... или, лучше  сказать,  если  часто  иные  чувства  выпускать
наружу, чтоб все любовались, так ведь это стыдно, не правда ли?  Так  что  я
иногда лучше люблю хмуриться и молчать: ты умна, ты должна понять.
     - Да мало того, я и сама такая же; я тебя во всем поняла. Знаешь ли ты,
что и мама такая же?
     - Ах, Лиза! Как бы только подольше прожить на свете! А? Что ты сказала?
     - Нет, я ничего не сказала.
     - Ты смотришь?
     - Да и ты смотришь. Я на тебя смотрю и люблю тебя.  Я  довел  ее  почти
вплоть до дому и дал ей мой адрес. Прощаясь, я поцеловал ее в первый раз еще
в жизни...

        V.
     И все бы это было хорошо, но одно только было  нехорошо:  одна  тяжелая
идея билась во мне с самой ночи и не выходила из ума. Это то,  что  когда  я
встретился вчера вечером у наших ворот с той несчастной, то сказал ей, что я
сам ухожу из дому, из гнезда, что уходят от злых и основывают свое гнездо  и
что у Версилова много незаконнорожденных. Такие слова, про отца от сына,  уж
конечно, утвердили в ней все ее подозрения на Версилова и на то, что  он  ее
оскорбил. Я обвинял Стебелькова, а ведь, может быть, я-то, главное, и подлил
масла в огонь. Эта мысль ужасна, ужасна и теперь... Но тогда, в то  утро,  я
хоть и начинал уже мучиться, но мне все-таки казалось, что  это  вздор:  "Э,
тут и без меня "нагорело и накипело", - повторял я по временам, - э, ничего,
пройдет! Поправлюсь!  Я  это  чем-нибудь  наверстаю...  каким-нибудь  добрым
поступком... Мне еще пятьдесят лет впереди!"
     А идея все-таки билась.

Примечания
(1) турнюр
(2) красавица (от франц. belle femme)
(3) острота (от франц. bon mot)
(4) т. е. ярко-красный
(5) здесь: примечание (от лат. nota bene - "заметь хорошо")
(6) в предместье, в пригороде
(7) чудовищным
(8) в опале
(9) дамского угодника, ветреника



         * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * 


        Глава первая

        I.
      Перелетаю  пространство  почти  в  два  месяца;  пусть   читатель   не
беспокоится: все будет ясно из дальнейшего  изложения.  Резко  отмечаю  день
пятнадцатого ноября - день слишком для меня памятный по многим  причинам.  И
во-первых, никто бы меня не узнал, кто  видел  меня  назад  два  месяца;  по
крайней мере снаружи, то есть и узнал бы, но ничего бы не разобрал.  Я  одет
франтом - это первое. Тот "добросовестный француз  и  со  вкусом",  которого
хотел когда-то отрекомендовать мне Версилов, не  только  сшил  уж  мне  весь
костюм, но уж и забракован  мною:  мне  шьют  уже  другие  портные,  повыше,
первейшие, и даже я имею у них счет. У меня бывает счет и  в  одном  знатном
ресторане, но я еще тут боюсь, и, чуть деньги, сейчас плачу,  хотя  и  знаю,
что это - моветон и  что  я  себя  тем  компрометирую.  На  Невском  француз
парикмахер со мной  на  короткой  ноге  и,  когда  я  у  него  причесываюсь,
рассказывает мне анекдоты. И, признаюсь, я практикуюсь с ним  по-французски.
Хоть я и знаю язык, и даже порядочно, но в большом обществе как-то  все  еще
боюсь начинать; да и выговор у меня, должно быть,  далеко  не  парижский.  У
меня Матвей, лихач, рысак, и является к моим услугам,  когда  я  назначу.  У
него светло-гнедой жеребец (я не люблю серых). Есть, впрочем, и  беспорядки:
пятнадцатое ноября, и уже три дня как стала зима,  а  шуба  у  меня  старая,
енотовая, версиловский обносок: продать - стоит рублей двадцать  пять.  Надо
завести новую, а карманы пусты, и, кроме того, надо припасти  денег  сегодня
же на вечер, и это во что бы ни стало, - иначе я "несчастен и погиб"; это  -
собственные мои тогдашние изречения. О низость!  Что  ж,  откуда  вдруг  эти
тысячи, эти рысаки  и  Борели?  Как  мог  я  так  вдруг  все  забыть  и  так
измениться? Позор! Читатель, я начинаю теперь историю моего стыда и  позора,
и ничто в жизни не может для меня быть постыднее этих воспоминаний!
     Так говорю, как судья, и знаю, что я виновен. В том вихре, в котором  я
тогда закружился, я хоть был и  один,  без  руководителя  и  советника,  но,
клянусь, и тогда уже сам сознавал свое падение, а потому неизвиним. А  между
тем все эти два месяца я был почти счастлив - зачем  почти?  Я  был  слишком
счастлив! И даже до того, что сознание позора, мелькавшее минутами  (частыми
минутами!), от которого содрогалась душа моя, - это-то  сознание  -  поверят
ли? - пьянило меня еще более: "А что ж, падать так падать; да не  упаду  же,
выеду! У меня звезда!" Я шел по тоненькому мостику из щепок, без перил,  над
пропастью, и мне весело было что я так иду; даже заглядывал в пропасть.  Был
риск и было весело. А "идея"? "Идея" - потом, идея ждала; все, что  было,  -
"было лишь уклонением в сторону": "почему ж не повеселить себя?" Вот  тем-то
и скверна  "моя  идея",  повторю  еще  раз,  что  допускает  решительно  все
уклонения; была бы она не так тверда и радикальна, то я бы,  может  быть,  и
побоялся уклониться.
     А пока я все еще продолжал занимать мою квартиренку,  занимать,  но  не
жить в ней; там лежал мой чемодан, сак и иные вещи;  главная  же  резиденция
моя была у князя Сергея Сокольского. Я у него сидел, я у него и спал, и  так
по целым даже неделям... Как это случилось, об этом сейчас, а пока скажу  об
этой моей квартиренке. Она уже была мне дорога: сюда ко мне пришел Версилов,
сам, в первый раз  после  тогдашней  ссоры,  и  потом  приходил  много  раз.
Повторяю, это время было страшным позором, но и огромным  счастьем...  Да  и
все тогда так удавалось и так улыбалось! "И к чему все эти прежние хмурости,
- думал я в иные упоительные минуты, - к чему эти  старые  больные  надрывы,
мое одинокое и угрюмое  детство,  мои  глупые  мечты  под  одеялом,  клятвы,
расчеты и даже "идея"? Я все это напредставил и выдумал, а оказывается,  что
в мире совсем не то; мне вот так радостно и легко: у меня отец - Версилов, у
меня друг - князь Сережа, у меня и еще"... но об еще  -  оставим.  Увы,  все
делалось во имя любви, великодушия, чести, а  потом  оказалось  безобразным,
нахальным, бесчестным.
     Довольно.

        II.
     Он пришел ко мне в первый раз на третий день  после  нашего  тогдашнего
разрыва. Меня не было дома,  и  он  остался  ждать.  Когда  я  вошел  в  мою
крошечную каморку, то хоть и ждал его все эти три дня,  но  у  меня  как  бы
заволоклись глаза и так стукнуло сердце, что я даже приостановился в дверях.
К счастью, он сидел с моим хозяином, который,  чтоб  не  было  скучно  гостю
ждать, нашел нужным немедленно познакомиться и о чем-то ему  с  жаром  начал
рассказывать. Это был титулярный советник,  лет  уже  сорока,  очень  рябой,
очень бедный, обремененный больной  в  чахотке  женой  и  больным  ребенком;
характера  чрезвычайно  сообщительного  и  смирного,  впрочем   довольно   и
деликатный. Я обрадовался его присутствию, и он даже выручил, потому что что
ж бы я сказал Версилову? Я  знал,  серьезно  знал,  все  эти  три  дня,  что
Версилов придет сам, первый, - точь-в-точь как я хотел того, потому  что  ни
за что на свете не пошел бы к нему первый, и не по строптивости, а именно по
любви к нему, по какой-то ревности любви, - не умею я этого выразить.  Да  и
вообще красноречия читатель у меня не найдет. Но хоть я и ждал его  все  эти
три дня и представлял себе почти беспрерывно,  как  он  войдет,  а  все-таки
никак не мог вообразить наперед, хоть и воображал из всех сил, о  чем  мы  с
ним вдруг заговорим после всего, что произошло.
     - А, вот и ты, - протянул он мне руку дружески и не вставая с места.  -
Присядь-ка к нам; Петр Ипполитович  рассказывает  преинтересную  историю  об
этом камне, близ Павловских казарм... или тут где-то...
     - Да, я знаю камень, - ответил я поскорее, опускаясь на  стул  рядом  с
ними. Они сидели у стола. Вся комната была ровно в две сажени в квадрате.  Я
тяжело перевел дыхание.
     Искра удовольствия мелькнула в глазах Версилова: кажется, он сомневался
и думал, что я захочу делать жесты. Он успокоился.
     - Вы уж начните сначала, Петр Ипполитович.  -  Они  уже  величали  друг
друга по имени-отчеству.
     - То есть это при покойном государе еще вышло-с,  -  обратился  ко  мне
Петр Ипполитович, нервно и с некоторым мучением, как бы  страдая  вперед  за
успех эффекта, - ведь вы знаете этот камень, - глупый  камень  на  улице,  к
чему, зачем, только лишь мешает, так  ли-с?  Ездил  государь  много  раз,  и
каждый раз этот камень. Наконец государю не  понравилось,  и  действительно:
целая гора, стоит гора на улице, портит улицу: "Чтоб  не  было  камня!"  Ну,
сказал, чтоб не было, - понимаете, что значит "чтоб не  было"?  Покойника-то
помните? Что делать с камнем? Все потеряли голову; тут Дума, а главное, тут,
не помню уж кто именно, но  один  из  самых  первых  тогдашних  вельмож,  на
которого было возложено. Вот этот вельможа и  слушает:  говорят,  пятнадцать
тысяч будет стоить, не меньше, и серебром-с (потому что ассигнации  это  при
покойном государе только обратили на серебро). "Как пятнадцать тысяч, что за
дичь!" Сначала англичане рельсы  подвести  хотели,  поставить  на  рельсы  и
отвезти паром; но ведь чего же бы это стоило? Железных-то дорог тогда еще не
было, только вот Царскосельская ходила...
     - Ну вот, распилить можно было, - начал я хмуриться; мне  ужасно  стало
досадно и стыдно перед Версиловым; но он слушал с видимым  удовольствием.  Я
понимал, что и он рад был хозяину, потому что тоже стыдился со мной, я видел
это; мне, помню, было даже это как бы трогательно от него.
     - Именно распилить-с, именно  вот  на  эту  идею  и  напали,  и  именно
Монферан; он ведь тогда Исаакиевский собор  строил.  Распилить,  говорит,  а
потом свезти. Да-с, да чего оно будет стоить?
     - Ничего не стоит, просто распилить да и вывезти.
     - Нет, позвольте, ведь тут нужно ставить машину,  паровую-с,  и  притом
куда свезти? И притом такую гору? Десять тысяч, говорят, менее не обойдется,
десять или двенадцать тысяч.
     - Послушайте, Петр Ипполитович, ведь это - вздор, это было не так...  -
Но в это время Версилов мне подмигнул незаметно, и  в  этом  подмигивании  я
увидел такое деликатное сострадание к хозяину, даже страдание за  него,  что
мне это ужасно понравилось, и я рассмеялся.
     - Ну, вот, вот, - обрадовался хозяин, ничего  не  заметивший  и  ужасно
боявшийся, как и всегда эти рассказчики, что его станут сбивать вопросами, -
только как раз подходит один мещанин, и еще  молодой,  ну,  знаете,  русский
человек, бородка клином,  в  долгополом  кафтане,  и  чуть  ли  не  хмельной
немножко... впрочем, нет, не хмельной-с. Только стоит этот мещанин, как  они
это сговариваются, англичане да Монферан, а это лицо, которому  поручено-то,
тут же в коляске подъехал, слушает и сердится: как это так решают и не могут
решить; и вдруг замечает в отдалении, этот мещанинишка стоит и фальшиво этак
улыбается, то есть не фальшиво, я не так, а как бы это...
     - Насмешливо, - осторожно поддакнул Версилов.
     - Насмешливо-с, то есть  немножко  насмешливо,  этакая  добрая  русская
улыбка такая, знаете; ну, лицу, конечно,  под  досадную  руку,  знаете:  "Ты
здесь, борода, чего дожидаешься? Кто таков?" -  "Да  вот,  говорит,  камушек
смотрю, ваша светлость". Именно, кажется, светлость; да чуть ли это не князь
Суворов был, Италийский, потомок полководца-то... Впрочем, нет, не  Суворов,
и как жаль, что забыл, кто именно,  только,  знаете,  хоть  и  светлость,  а
чистый этакий русский человек, русский этакий тип, патриот, развитое русское
сердце; ну, догадался: "Что ж, ты, что ли,  говорит,  свезешь  камень:  чего
ухмыляешься?" - "На агличан больше, ваша светлость, слишком уж несоразмерную
цену берут-с, потому что русский кошель толст, а им дома  есть  нечего.  Сто
рубликов определите, ваша светлость, - завтра же к вечеру  сведем  камушек".
Ну, можете представить подобное предложение. Англичане,  разумеется,  съесть
хотят; Монферан смеется; только этот светлейший, русское-то  сердце:  "Дать,
говорит, ему сто рублей! Да неужто, говорит, свезешь?" -  "Завтра  к  вечеру
потрафим, ваша светлость". - "Да как ты сделаешь?" - "Это уж, если не обидно
вашей светлости, - наш секрет-с",  -  говорит,  и,  знаете,  русским  этаким
языком. Понравилось: "Э, дать ему все, что потребует!" Ну и оставили; что  ж
бы, вы думали, он сделал?
     Хозяин приостановился и стал обводить нас умиленным взглядом.
     - Не знаю, - улыбался Версилов; я очень хмурился.
     - А вот как он сделал-с, - проговорил хозяин с  таким  торжеством,  как
будто он сам это сделал, - нанял он мужичков  с  заступами,  простых  этаких
русских, и стал копать у самого камня, у самого края, яму; всю ночь  копали,
огромную выкопали, ровно в рост камню и так только на вершок еще поглубже, а
как выкопали, велел он, помаленьку и осторожно, подкапывать землю уж  из-под
самого камня. Ну, натурально, как подкопали,  камню-то  не  на  чем  стоять,
равновесие-то и покачнулось; а как покачнулось равновесие, они камушек-то  с
другой стороны уже руками понаперли, этак на ура, по-русски: камень-то и бух
в  яму!  Тут  же  лопатками  засыпали,  трамбовкой  утрамбовали,   камушками
замостили, - гладко, исчез камушек!
     - Представьте себе! - сказал Версилов.
     - То есть народу-то, народу-то тут набежало, видимо-невидимо; англичане
эти тут же,  давно  догадались,  злятся.  Монферан  приехал:  это,  говорит,
по-мужицки, слишком, говорит, просто. Да ведь в том-то и штука, что  просто,
а вы-то не  догадались,  дураки  вы  этакие!  Так  это  я  вам  скажу,  этот
начальник-то, государственное-то лицо, только ахнул, обнял  его,  поцеловал:
"Да откуда ты был такой,  говорит?"  -  "А  из  Ярославской  губернии,  ваше
сиятельство, мы, собственно, по нашему рукомеслу портные, а летом в  столицу
фруктом приходим торговать-с". Ну, дошло до  начальства;  начальство  велело
ему медаль повесить; так и ходил с медалью на шее, да опился потом, говорят;
знаете, русский  человек,  не  удержится!  Оттого-то  вот  нас  до  сих  пор
иностранцы и заедают, да-с, вот-с!
     - Да, конечно, русский ум... - начал было Версилов.
     Но тут рассказчика, к счастью  его,  кликнула  больная  хозяйка,  и  он
убежал, а то бы я не выдержал. Версилов смеялся.
     - Милый ты мой, он меня целый час перед тобой веселил.  Этот  камень...
это  все,  что  есть  самого  патриотически-непорядочного  между   подобными
рассказами, но как его перебить? ведь ты видел, он тает от удовольствия.  Да
и, кроме того,  этот  камень,  кажется,  и  теперь  стоит,  если  только  не
ошибаюсь, и вовсе не зарыт в яму...
     - Ах, боже мой! - вскричал я, - да ведь и вправду. Как же он смел!..
     - Что ты? Да ты,  кажется,  совсем  в  негодовании,  полно.  А  это  он
действительно смешал: я слышал какой-то в этом роде рассказ о камне  еще  во
времена моего детства, только, разумеется, не так  и  не  про  этот  камень.
Помилуй: "дошло до начальства". Да у него вся душа пела в ту  минуту,  когда
он "дошел до  начальства".  В  этой  жалкой  среде  и  нельзя  без  подобных
анекдотов. Их у них множество, главное - от  их  невоздержности.  Ничему  не
учились, ничего точно не знают, ну, а кроме  карт  и  производств  захочется
поговорить о чем-нибудь общечеловеческом, поэтическом... Что он, кто  такой,
этот Петр Ипполитович?
     - Беднейшее существо, и даже несчастный.
     -  Ну  вот  видишь,  даже,  может,  и  в  карты  не  играет!  Повторяю,
рассказывая эту дребедень, он удовлетворяет своей любви к ближнему: ведь  он
и нас хотел осчастливить. Чувство патриотизма тоже удовлетворено;  например,
еще анекдот есть у них, что Завьялову англичане миллион давали с тем только,
чтоб он клейма не клал на свои изделия...
     - Ах, боже мой, этот анекдот я слышал.
     - Кто этого не слышал, и он совершенно даже знает, рассказывая, что  ты
это наверно уж слышал, но все-таки рассказывает, нарочно воображая,  что  ты
не слыхал. Видение шведского короля- это уж у них, кажется, устарело;  но  в
моей юности его с засосом повторяли и с таинственным шепотом, точно так  же,
как и о том, что в начале столетия кто-то будто бы стоял в сенате на коленях
перед сенаторами. Про коменданта Башуцкого тоже много  было  анекдотов,  как
монумент увезли. Они придворные анекдоты ужасно  любят;  например,  рассказы
про  министра   прошлого   царствования   Чернышева,   каким   образом   он,
семидесятилетний  старик,  так  подделывал  свою  наружность,  что   казался
тридцатилетним, и до того, что покойный государь удивлялся на выходах...
     - И это я слышал.
     - Кто не слыхал? Все эти анекдоты - верх непорядочности; но  знай,  что
этот тип непорядочного гораздо глубже и дальше распространен, чем мы думаем.
Желание соврать, с целью осчастливить своего ближнего, ты встретишь даже и в
самом порядочном нашем обществе, ибо все мы страдаем этою  невоздержанностью
сердец наших. Только у нас в другом  роде  рассказы;  что  у  нас  об  одной
Америке рассказывают, так это - страсть, и государственные даже  люди!  Я  и
сам, признаюсь, принадлежу к этому непорядочному типу и всю жизнь страдал от
того...
     - Про Чернышева я сам рассказывал несколько раз.
     - Уж и сам рассказывал?
     - Тут есть, кроме меня, еще жилец чиновник, тоже рябой, и  уже  старик,
но тот ужасный прозаик, и чуть Петр Ипполитович заговорит, тотчас начнет его
сбивать  и  противоречить.  И  до  того  довел,  что  тот  у  него  как  раб
прислуживает и угождает ему, только чтоб тот слушал.
     - Это - уж другой тип непорядочного и даже, может  быть,  омерзительнее
первого. Первый - весь восторг! "Да ты дай только соврать  -  посмотри,  как
хорошо выйдет". Второй - весь хандра и проза: "Не дам соврать, где, когда, в
котором году"? - одним словом, человек без  сердца.  Друг  мой,  дай  всегда
немного соврать человеку - это невинно. Даже много дай  соврать.  Во-первых,
это покажет твою деликатность, а во-вторых, за это тебе тоже дадут соврать -
две огромных выгоды - разом. Que diable! надобно любить своего ближнего.  Но
мне пора. Ты премило  устроился,  -  прибавил  он,  подымаясь  со  стула.  -
Расскажу Софье Андреевне и сестре твоей, что заходил и застал тебя в  добром
здоровье. До свиданья, мой милый.
     Как, неужели все? Да мне вовсе не о том было  нужно;  я  ждал  другого,
главного, хотя совершенно понимал, что и нельзя было иначе. Я со свечой стал
провожать его на лестницу;  подскочил  было  хозяин,  но  я,  потихоньку  от
Версилова, схватил его изо  всей  силы  за  руку  и  свирепо  оттолкнул.  Он
поглядел было с изумлением, но мигом стушевался.
     - Эти лестницы... - мямлил  Версилов,  растягивая  слова,  видимо  чтоб
сказать что-нибудь и видимо боясь, чтоб  я  не  сказал  чего-нибудь,  -  эти
лестницы, - я отвык, а у  тебя  третий  этаж,  а  впрочем,  я  теперь  найду
дорогу... Не беспокойся, мой милый, еще простудишься.
     Но я не уходил. Мы спускались уже по второй лестнице.
     - Я вас ждал все эти три дня, - вырвалось у меня внезапно, как бы  само
собой; я задыхался.
     - Спасибо, мой милый.
     - Я знал, что вы непременно придете.
     - А я знал, что ты знаешь, что я непременно приду. Спасибо, мой милый.
     Он примолк. Мы уже дошли до выходной двери, а я  все  шел  за  ним.  Он
отворил дверь; быстро ворвавшийся ветер  потушил  мою  свечу.  Тут  я  вдруг
схватил его за руку; была совершенная темнота. Он вздрогнул,  но  молчал.  Я
припал к руке его и вдруг жадно стал ее целовать, несколько раз, много раз.
     - Милый мой мальчик, да за что ты меня так любишь? - проговорил он,  но
уже совсем другим голосом. Голос его задрожал,  и  что-то  зазвенело  в  нем
совсем новое, точно и не он говорил.
     Я хотел было что-то ответить, но не смог и побежал наверх.  Он  же  все
ждал на месте, и только лишь когда я добежал до  квартиры,  я  услышал,  как
отворилась и с  шумом  захлопнулась  наружная  дверь  внизу.  Мимо  хозяина,
который опять зачем-то подвернулся, я проскользнул в мою комнату, задвинулся
на защелку и, не зажигая свечки, бросился на мою кровать, лицом в подушку, и
- плакал, плакал. В первый раз заплакал с самого Тушара! Рыданья рвались  из
меня с такою силою, и я был так счастлив... но что описывать!
     Я записал это теперь не стыдясь, потому что, может быть, все это было и
хорошо, несмотря на всю нелепость.

        III.
     Но уж и досталось же ему от меня за это! Я стал страшным деспотом. Само
собою, об этой сцене потом у нас и помину не было. Напротив, мы  встретились
с ним на третий же день как ни в чем не бывало - мало того: я был почти груб
в этот второй вечер, а он тоже как будто сух. Случилось это опять у меня;  я
почему-то все еще не пошел к нему сам, несмотря на желание увидеть мать.
     Говорили мы во все это время, то есть во все эти  два  месяца,  лишь  о
самых отвлеченных предметах. И вот этому я удивляюсь: мы  только  и  делали,
что говорили об отвлеченных предметах, - конечно, общечеловеческих  и  самых
необходимых, но нимало не касавшихся  насущного.  Между  тем  многое,  очень
многое из насущного надо было определить и уяснить, и даже настоятельно,  но
об этом-то мы и молчали. Я даже ничего о матери и о Лизе не говорил и...  ну
и, наконец, о себе самом, о всей моей истории. От стыда ли это все было  или
от какой-то юношеской глупости - не знаю. Полагаю, что от  глупости,  потому
что стыд все-таки можно было перескочить. А деспотировал  я  его  ужасно,  и
даже въезжал неоднократно в нахальство, и даже против сердца: это все как-то
само собою неудержимо делалось, сам себя не мог удержать.  Его  же  тон  был
по-прежнему с тонкой насмешкой, хотя и чрезвычайно всегда ласковый, несмотря
ни на что. Поражало меня тоже, что он больше любил сам приходить ко мне, так
что я наконец ужасно редко стал ходить к маме,  в  неделю  раз,  не  больше,
особенно в самое последнее время, когда я уж совсем завертелся. Он  приходил
все по вечерам, сидел у  меня  и  болтал;  тоже  очень  любил  болтать  и  с
хозяином; последнее меня бесило от такого человека, как  он.  Приходило  мне
тоже на мысль: неужели ему не к кому ходить, кроме меня? Но я знал  наверно,
что у него были знакомства; в последнее  время  он  даже  возобновил  многие
прежние сношения в светском кругу,  в  последний  год  им  оставленные;  но,
кажется, он не особенно соблазнялся ими и многое возобновил лишь официально,
более же любил ходить ко мне. Трогало меня иногда очень, что  он,  входя  по
вечерам, почти каждый раз как будто робел, отворяя дверь, и в первую  минуту
всегда с странным беспокойством заглядывал мне  в  глаза:  "не  помешаю  ли,
дескать? скажи - я уйду". Даже говорил это иногда. Раз, например,  именно  в
последнее время, он вошел,  когда  уже  я  был  совсем  одет  в  только  что
полученный от портного костюм и хотел ехать к "князю  Сереже",  чтоб  с  тем
отправиться куда следует (куда - объясню потом). Он же, войдя, сел, вероятно
не заметив, что я собираюсь; на него минутами нападала чрезвычайно  странная
рассеянность. Как нарочно, он заговорил о хозяине; я вспылил:
     - Э, черт с ним, с хозяином!
     - Ах, милый мой, - вдруг  поднялся  он  с  места,  -  да  ты,  кажется,
собираешься со двора, а я тебе помешал... Прости, пожалуйста.
     И он смиренно заторопился выходить. Вот это-то смирение предо  мной  от
такого человека, от такого светского и независимого человека, у которого так
много было своего, разом воскрешало в моем сердце всю мою нежность к нему  и
всю мою в нем уверенность. Но если он так любил меня, то  почему  же  он  не
остановил меня тогда во время моего позора? Скажи он тогда слово - и  я  бы,
может быть, удержался.  Впрочем,  может  быть,  нет.  Но  видел  же  он  это
франтовство, это фанфаронство, этого Матвея (я даже раз хотел довезти его на
моих санях, но он не сел, и даже несколько раз это было,  что  он  не  хотел
садиться), ведь видел же, что у меня деньги  сыплются,  -  и  ни  слова,  ни
слова, даже не полюбопытствовал! Это меня до сих пор удивляет, даже  теперь.
А я, разумеется, нисколько тогда перед  ним  не  церемонился  и  все  наружу
выказывал, хотя, конечно, ни слова тоже  не  говорил  в  объяснение.  Он  не
спрашивал, я и не говорил.
     Впрочем, раза два-три мы как бы заговаривали и об насущном.  Я  спросил
его раз однажды, вначале, вскоре после отказа от наследства: чем же он  жить
теперь будет?
     - Как-нибудь, друг мой, - проговорил он с чрезвычайным спокойствием.
     Теперь я знаю, что даже крошечный капитал  Татьяны  Павловны,  тысяч  в
пять, наполовину был затрачен на Версилова, в эти последние два года.
     В другой раз мы как-то заговорили о маме:
     - Друг мой, -  сказал  он  вдруг  грустно,  -  я  часто  говорил  Софье
Андреевне, в начале соединения нашего, впрочем, и в начале, и в середине,  и
в конце: "Милая, я тебя мучаю и замучаю, и мне  не  жалко,  пока  ты  передо
мной; а ведь умри ты, и я знаю, что уморю себя казнью".
     Впрочем, помню, в тот вечер он был особенно откровенен:
     - Хоть бы я был слабохарактерною ничтожностью и страдал этим сознаньем!
А то ведь нет, я ведь знаю, что я бесконечно силен, и чем, как ты думаешь? А
вот именно этою непосредственною силою уживчивости с  чем  бы  то  ни  было,
столь свойственною всем умным русским людям нашего поколения. Меня ничем  не
разрушишь, ничем не истребишь и ничем не  удивишь.  Я  живуч,  как  дворовая
собака. Я могу чувствовать преудобнейшим образом два противоположные чувства
в одно и то же время - и уж конечно не по моей воле. Но тем не  менее  знаю,
что это бесчестно, главное потому, что  уж  слишком  благоразумно.  Я  дожил
почти до пятидесяти лет и до сих пор не ведаю: хорошо это, что я дожил,  или
дурно. Конечно, я люблю жить, и это прямо выходит из дела; но  любить  жизнь
такому, как я, - подло. В последнее время началось что-то новое, и Крафты не
уживаются, а застреливаются. Но ведь ясно, что Крафты глупы; ну а мы умны  -
стало быть, и тут никак нельзя вывести параллели, и вопрос все-таки остается
открытым. И неужели земля только для таких, как мы, стоит? Всего вернее, что
да; но идея эта уж слишком  безотрадная.  А  впрочем...  а  впрочем,  вопрос
все-таки остается открытым.
     Он говорил с грустью, и все-таки я не знал, искренно или  нет.  Была  в
нем всегда какая-то складка, которую он ни за что не хотел оставить.

        IV.
     Я тогда его засыпал вопросами, я бросался  на  него,  как  голодный  на
хлеб. Он всегда отвечал мне с готовностью и прямодушно, но  в  конце  концов
всегда сводил на самые общие афоризмы, так что, в  сущности,  ничего  нельзя
было вытянут