вич Зеленин, человек разумный, предусмотрительный и умеющий рассчитывать на несколько ходов вперед. Комбинацию с Никитой Мамонтовым и оперативником Коротковым задумал все тот же Зеленин. Точнее, он ее задумал и разработал теоретически, и потом нужно было только подобрать подходящего уголовника. Такого, который испугается побоев, признается в убийстве, даже если он его и не совершал, и побежит за помощью к оперу, который с ним когда-то работал. После этого следовало убедиться, что встреча уголовника с оперативником назначена, и уголовника быстро ликвидировать, но не абы как, а так, чтобы опер нашел его первым. А запись признаний, сделанных (или не сделанных, что, впрочем, никакого значения не имеет, поскольку можно пленку сфальсифицировать) этим ныне уже мертвым уголовником, передать в прессу. Но опять же не абы кому, а человеку неуравновешенному, взрывному, падкому на "жареное", не любящему милицию. Смысл всего этого нагромождения подставок и подножек был только один: показать на ярком, громком и доходчивом примере, что избранная Стояновым тактика набора курсантов в учебный центр глубоко порочна, что при наборе первой группы обучающихся ничего такого не произошло по чистой случайности, просто повезло, а вот при втором наборе неприятности и посыпались. Нарвались на Мамонтова, который побежал за помощью в милицию, а не дай Бог теперь копать начнут, выяснять, кто да откуда мог про Никиту узнать и наводку на него дать. Вот видите, уже и газеты пронюхали, шум поднимают, а милиционеры этого терпеть не станут, начнут огрызаться, землю рыть, чтобы доказать, что журналист не прав, а кто знает, что они в процессе этого рытья из земли выкопают. Всяко может случиться... Статья в популярной газете нужна была обязательно, чтобы иметь под руками неоспоримые вещественные доказательства провальности стояновского метода. Как знать, может быть, Григорий Иванович все-таки рискнет пожаловаться наверх о том, что к нему необъективно относятся и оттирают от руководства учебным центром. И все разговоры о неудачах не будут иметь ровно никакого значения, поскольку не подтверждены ничем, кроме слов, сказанных Галузо, Боровковым и Зелениным. А статья в газете -- это уже факт, с которым не поспоришь. Государственной программе такие статьи не нужны, особенно секретной ее части. А вот и еще одна неприятность, господин Стоянов, с вашей методикой. Некто Парыгин. Вообще твоих людей не испугался, повел себя непредсказуемо, но, надо отдать ему должное, правильно, и твои мудаки, аппаратурой обвешанные, чуть в милицию не загремели. Это им просто повезло, что патруля в тот момент на улице не было, когда храбрый гражданин Парыгин окно разбил и стул выбросил... Одним словом, игра была сложная, рассчитанная на битье по честолюбию. Не захочет Стоянов краснеть каждый раз, когда такая оплошность произойдет, два раза стерпит, три, а потом отойдет в сторону, уступит, скажет, дескать, ладно, давайте будем пробовать другой способ, может, от другого-то неприятностей меньше. При этом и Галузо, и Зеленин понимали, что уступит Стоянов не искренне, а всего лишь для видимости. Захочет, чтобы Зеленин начал свой способ продвигать, и будет выискивать в нем недостатки, ошибки, промахи, будет преувеличивать каждую неудачу и преуменьшать успех. Ибо Григорий Иванович Стоянов свято уверен в собственной правоте, другой тактики работы он не признает и знать не хочет, полагает, что сыплющиеся на его голову промахи -- результат несчастливого стечения обстоятельств, и с удовольствием рано или поздно уступит Зеленину право на попытку, чтобы позлорадствовать над неумелыми потугами бумагомараки. А в том, что потуги будут неумелыми и неуспешными, он не сомневался ни одной минуты. Вот так примерно видели Галузо и Зеленин, а вместе с ними и Боровков развитие событий. Стоянов будет тихонько сидеть и молчать в тряпочку, ожидая первого промаха своего конкурента, первого провала зеленинского метода. А провала все не будет и не будет... И все постепенно привыкнут, что на самом деле Зеленин в учебном центре главный, а Стоянов только так, для мебели. Бархатная революция. Это куда продуктивнее, чем открытый мятеж. Эх, знать бы, что Стоянов так скоро уйдет со сцены, погибнет, упав с высоты двенадцатого этажа, не затевали бы весь этот сыр-бор. Ведь сколько сил положено, сколько людей задействовано, сколько риска ненужного! Столько раз вся ситуация балансировала, как говорится, на грани фола и только чудом выправлялась. К знахаркам, что ли, начать ходить, с усмешкой подумал Галузо, или к гадалкам каким говорят, они точно время смерти предсказать могут. Если точно знать, что твой противник скоро естественным образом концы отдаст, сколько усилий и времени можно сэкономить... Однако это все лирика и смешочки. А дело состоит в том, что деятельность "вербовщиков", работающих на Стоянова, нужно немедленно прекратить, пока еще какая-нибудь неприятность не случилась. Только вот вопрос: как это сделать? Как с ними связаться? Кто они? Где их искать? И как отдать такую команду, которую они выполнят, а не пропустят мимо ушей, сочтя необязательной? С ними имел дело только сам Григорий Иванович, и Галузо с Зелениным полагали, что как только Стоянов созреет для того, чтобы отступить, он и даст им соответствующую команду остановиться. И никому не приходило в голову, что он может внезапно умереть, а его люди останутся практически бесконтрольными. Для обсуждения этого вопроса Василий Валерианович и хотел срочно встретиться с Зелениным. После долгих размышлений и прикидок он выкроил для встречи с Александром Петровичем время с семнадцати тридцати до восемнадцати пятнадцати. Глава 20 На следующий день Павел Васильевич Жерехов передал Короткову отчет о наблюдении за двумя объектами, один из которых приходил в банк "Русская тройка" с более чем странными намеками, а другой был, собственно, тем, на кого намекал первый. Наблюдение за первым объектом ничего интересного не выявило, кроме того, что он после посещения банка встречался со вторым, зато второй объект провел "наружников" по весьма любопытной цепочке. В результате в течение суток были установлены Александр Петрович Зеленин и Василий Валерианович Галузо. Объект наблюдения номер два вступил в контакт с Зелениным, после чего Зеленин направился прямиком в большое красивое здание, где провел ровно сорок восемь минут. Вышел он из здания вместе с каким-то человеком, попрощался с ним за руку и уехал на машине. Наблюдатели, "провожавшие" Зеленина, довели его до закрытой территории, проникнуть на которую им не удалось. Другая группа наблюдателей взяла под опеку мужчину, вместе с которым Зеленин выходил из здания, и через некоторое время было установлено и его имя. Василий Валерианович Галузо был одним из крупных руководителей в аппарате правительства. -- И зачем я все это затеяла? -- тоскливо спросила Настя, глядя на принесенный Коротковым отчет. -- Как -- зачем? -- удивился Юра. -- Я что-то тебя не понимаю. Какие у тебя сомнения? -- Обыкновенные. Что мы со всем этим делать-то будем? Ясно, что территория, на которую ребята не смогли пролезть, это и есть тот пресловутый учебный центр. И точно так же ясно, что господин Галузо является активным деятелем в той государственной программе по борьбе с уклонением от уплаты налогов. И дальше что? Мы с тобой вдвоем -- против всей эдакой махины? Когда я давала обещания Денисову, я как-то об этом совершенно не подумала. -- Мне не нравится твое настроение. И вообще ты мне не нравишься. Я тебя не люблю, когда ты такая. -- Ну извини, бери, что дают, другого не завезли, -- кисло усмехнулась она. -- Юра, когда я научусь быть дальновидной, как ты думаешь? -- Асенька, перестань. Возьми себя в руки. И позвони своему задушевному другу Заточному. -- Зачем? -- Затем. Ты свою часть работы выполнила, ты действительно не можешь больше ничего, ни одна, ни вместе со мной. То, на что мы вышли, -- это уже уровень не нашего отдела, а гораздо выше. Настя упрямо наклонила голову и уставилась глазами в пол. -- Я не буду ему звонить. -- Начинается! -- театрально развел руками Юрий. -- И почему, позволь спросить? -- Юра... Ну да, я дура, я слишком эмоциональна, это вредит работе, но я не хочу звонить Ивану. Мне кажется, он был очень недоволен нашим последним разговором, и я сильно упала в его глазах. Мне совестно. Она подняла глаза, глубоко вздохнула, зажмурилась, посидела несколько секунд с опущенными веками, потом взглянула на Короткова и улыбнулась. -- Все, Юрик, я готова. Уже все прошло. Ты прав, я безобразно распустилась. Дело есть дело, в конце концов. На этот раз Настя не поехала к генералу домой. Она позвонила ему на службу, попросила назначить ей время для встречи, и Заточный суховато и прохладно предложил встретиться назавтра в семь утра. Настя знала, что Иван Алексеевич любит по утрам гулять в Измайловском парке, но только по воскресеньям, а уж никак не по будним дням. Она невольно поежилась. Вставать придется в шесть, а для нее это каторга, она и в семь-то с трудом глаза продирает, особенно когда за окном еще темно. Но ничего не попишешь, сама напросилась. Ровно в семь утра на следующий день она вышла из метро и тут же увидела машину генерала. Это тоже было необычным. Они много раз гуляли по утрам в парке, но Заточный всегда приезжал на метро и был в спортивном костюме и легкой куртке, а сегодня -- в пальто. Вероятно, после прогулки он собирается не домой возвращаться, а ехать прямо на службу, подумала Настя. Они молча дошли до входа в парк, желание разговаривать у Насти пропало напрочь, генерал, казалось, тоже был погружен в свои мысли. Наконец она поняла, что тянуть дальше уже неприлично. -- Иван Алексеевич, я знаю, что нарушаю субординацию, -- начала она. -- В другое время я пришла бы со своими проблемами к Гордееву, а уж он обратился бы к вам, и то не лично, а через руководство. Поэтому заранее прошу меня простить. -- Ничего, пожалуйста, -- кивнул Заточный. -- Я вас слушаю. Она стала рассказывать, стараясь ничего не упустить и не напутать. Иван Алексеевич слушал внимательно, почти не перебивая, только иногда задавал уточняющие вопросы. Когда она закончила, он улыбнулся, при этом его желтые тигриные глаза вспыхнули, как два маленьких солнышка. -- И что вас смущает во всем этом? -- Да все смущает! -- в сердцах откликнулась Настя. -- На моем уровне невозможно проникнуть в этот учебный центр, а только там я смогу найти ответы на свои вопросы. Я почти уверена, что на этот раз не ошибаюсь, убийца, задушивший семерых человек, связан с учебным центром, со Стояновым и Зелениным. И я хочу его найти. -- Или их, -- уточнил Заточный. -- Вы довольно убедительно рассказывали только что о том, как можно было совершить эти убийства, не испугав жертву, и по вашим словам выходило, что преступников как минимум двое. -- Хорошо, пусть будет "их", -- послушно согласилась она. -- Но я все равно хочу их найти. -- И еще одно соображение, Анастасия. Вы были правы, когда говорили о том, что отмена заказа на Нурбагандова и передача его другому исполнителю не связана с вопросами денег. Это скорее вопрос не дешевизны наемника, а удобства и простоты. И из этого вытекает очень интересный вывод. Люди, заправляющие учебным центром, не привыкли считать деньги. И тут я склонен согласиться с вами относительно Стоянова. Похоже, он действительно был там одним из руководителей. -- Я не совсем улавливаю, -- осторожно сказала Настя, боясь показаться глупой. Мало того, что в прошлый раз она выглядела перед генералом слабонервной истеричкой, так теперь еще круглой дурой себя покажет. -- Поясню. Деньги, как вам известно, любят счет. Банальная старая истина. Поэтому в каждой организации, будь она коммерческой или государственной, есть бухгалтерия. Но в коммерческой организации к деньгам относятся бережно, их действительно считают, причем не только финансисты, но и руководители, чтобы правильно определять стратегию и тактику развития предприятия. В бюджетной сфере все по-другому. Выделяются деньги из бюджета, на эти деньги организация должна функционировать. Если она что-то сэкономит, толку ей от этого не будет, потому что если она вместо двадцати дорогих компьютеров купит десять дешевых, то оставшиеся деньги она все равно не сможет потратить на премирование сотрудников или на то, чтобы ввести в свои штаты лишнюю необходимую должность. И наоборот, если у организации некомплект сотрудников и фонд заработной платы расходуется не полностью, на эти деньги нельзя купить компьютеры. Деньги на зарплату и на оборудование проходят по разным статьям, и использование средств не по той статье, по какой положено, является грубейшим нарушением финансовой дисциплины. Но это я так, для примера вам говорю, потому что хочу объяснить вот что: человек, всю жизнь проработавший в бюджетной сфере, обычно вообще не думает о таких вещах, как бухгалтерия, и забывает о таких людях, как финансисты. А чего об этом думать, когда все заранее известно и расписано? Все равно ведь ничего не изменишь. -- Стоянов -- кадровый милиционер, и Зеленин -- тоже, -- задумчиво сказала Настя. -- Вы полагаете, они по укоренившейся привычке не обращают внимания на финансовые дела учебного центра? -- Умница, -- снова улыбнулся генерал. -- Именно это я и полагаю. Они не привыкли думать и помнить об этом. Для них главное -- знать, что деньги на счет переведены, и немалые, и их можно тратить на нужды центра. Они и тратят. А ведь там каждая копейка на учете, можете не сомневаться. В такие игры, Анастасия, на собственные деньги не играют, масштаб не тот. Чтобы затеять такую кухню и оплачивать ее из собственного кармана, нужно быть по меньшей мере сумасшедшим миллионером. У вас по этому делу фигурируют сумасшедшие миллионеры? -- Ни одного, -- засмеялась Настя. -- Даже психически нормального миллионера и то не усматривается. -- Ну что ж, будем считать, что мы договорились. Сегодня же чрезвычайная комиссия по налогам узнает из доверенного источника, что огромные деньги, отпускаемые государством на программу борьбы с неуплатой налогов, транжирятся черт знает как, особенно много злоупотреблений по учебному центру. -- Какие, например? -- Анастасия, не стройте из себя наивную, -- поморщился генерал. -- Любые. Например, наряду с подготовкой специалистов для работы в крупных коммерческих структурах в этом центре на коммерческой основе готовят бухгалтеров. Организовали платные курсы и обучают кого ни попадя за бешеные деньги. Насколько я понимаю, официальная подготовка специалистов там должна вестись по двум направлениям: бухгалтерский учет и экономический анализ, с одной стороны, и основы оперативной работы, с другой. Стало быть, люди, преподающие экономические дисциплины, там есть. Так что версия о платных курсах более чем правдоподобна. Этого будет вполне достаточно, чтобы накрыть учебный центр внезапной проверкой. Он кинул быстрый взгляд на часы и повернул в сторону выхода. -- Наше время истекло, пора на службу двигаться. Вы куда сейчас? На Петровку? -- Куда ж еще, -- вздохнула Настя. -- Не слышу энтузиазма в голосе, -- насмешливо поддел ее Иван Алексеевич. -- В былые времена вы рвались на работу и не хотели оттуда уходить. -- Я ведь объясняла вам... -- Конечно, я помню. Помню, как вы лили слезы на моей кухне и умоляли спасти вас от злого начальника. Но я полагал, что это была лишь минутная слабость. Неужели я ошибся в вас? -- Вероятно, ошиблись. Вот кончу с этим делом и напишу рапорт. -- Не торопитесь, Анастасия. -- Не удерживайте меня, Иван Алексеевич. Я готова к тому, что вы будете плохо думать обо мне, но работать с Мельником я все равно не буду. Я не могу. Скажу вам больше: я не могу больше работать в уголовном розыске. Заточный остановился, повернулся к ней лицом и посмотрел в упор. -- Это нечто новенькое. Не хотите обсудить это со мной? -- Не хочу. Раньше хотела. Но вы мой порыв как-то не поддержали. У меня сложилось впечатление, что мой визит к вам вас раздражал и тяготил. Не беспокойтесь, Иван Алексеевич, я больше не буду приставать к вам с глупостями. Это действительно была минутная слабость. Мне казалось, что мы друзья и я могу прибежать к вам со своими бедами. Я признаю, что неправильно оценила ситуацию, генерал может быть жилеткой для рядового опера. Простите. Она говорила, глядя прямо в желтые глаза Заточного, глаза эти больше не согревали ее теплым светом, как раньше. Они были холодными и серьезными. -- Не прощаю. Вы обиделись на меня? Наверное, это правильно. Любая женщина на вашем месте обиделась бы. Но не стану приносить вам извинения. Я повел себя так, как счел в тот момент нужным и правильным. И если вас это обидело -- что ж, значит, так тому и быть. Пойдемте, время поджимает. Они миновали выход из парка и быстро шли к метро, где генерал оставил машину. -- Вас подвезти? -- спросил он, доставая из кармана пальто то ключи. -- Нет, спасибо, я на метро доеду. -- Вы что, до сих пор на меня дуетесь? -- Что вы, нет, конечно. Иначе разве стала бы вам звонить с просьбой о встрече. -- Не кривите душой, Анастасия. Он подошел к ней совсем близко. Теперь его глаза снова были теплыми, как две лужицы расплавленного золота, белоснежные зубы сверкали в улыбке. -- Если вы сердитесь и обижаетесь на меня, но все-таки пришли ко мне с разговором о преступлениях, которыми вы занимаетесь, это означает, что вы по-прежнему любите свою работу, она для вас выше всего, в том числе и выше ваших дурацких амбиций и обид. Так что не смейте мне рассказывать о том, что не хотите больше работать в розыске. Настя с трудом оторвала взгляд от его желтых сияющих глаз. Она никогда не могла понять, чем он так привораживает ее. Они знакомы без малого два года, и все это время она чувствовала, что не может сопротивляться этому человеку. Она не может на него сердиться, что бы ни случилось. -- Разве нет другого объяснения? -- спросила она, стараясь не поддаваться теплу, льющемуся из его глаз. -- Есть. Но вас оно тоже вряд ли устроит. Вы хорошо ко мне относитесь и просто не можете на меня сердиться. Все, Анастасия, время вышло. Еще раз спрашиваю: поедете со мной до центра? -- На метро быстрее получится. Спасибо. Настя постояла некоторое время на тротуаре, глядя вслед удаляющейся машине Заточного. Ей спешить некуда, генералу на работу к девяти, а ей -- к десяти. x x x Звонок в дверь застал ее врасплох. Настя недавно пришла с работы, в очередной раз выдержала борьбу с собственным отвращением к еде и заставила себя что-то сгрызть и теперь готовилась залезть под горячий душ. Она никого не ждала. "Не открывать? -- мелькнула мысль. -- Ничего хорошего внезапные вечерние визиты обычно не приносят. Впрочем, это может быть просто соседка". Настя посмотрела в глазок и тут же открыла дверь. На пороге стоял отчим в большой сумкой в руках. -- Папа? Она отступила на шаг, пропуская его в квартиру и стараясь скрыть охвативший ее ужас. Как вести себя с ним? После того вечера, когда она все поняла про него, Настя разговаривала по телефону только с матерью, которая исправно звонила каждый вечер. Вряд ли ей удастся справиться с нервами и не выдать себя, Леонид Петрович знает ее как облупленную, и что тогда? Выяснять отношения? Задавать вопросы, которые нормальная дочь никогда не позволит себе задавать любимому отцу? Как быть? И вообще, зачем он явился? -- Извини, я без звонка, -- добродушно произнес Леонид Петрович. -- Ты одна? -- Конечно. Лешки же нет, а гостей я так поздно не приглашаю. Что случилось, папа? -- Ничего. Привез тебе продукты. Мама уверена, что ты опять голодаешь, но понимает, что заставить тебя приехать к нам вряд ли удастся. -- Раздевайся. Отчим снял куртку и ботинки, вытащил Лешкины домашние тапочки. -- Угости отца чаем, ребенок, -- сказал он, проходя на кухню. Настя включила чайник и принялась выгружать из сумки продукты. Руки у нее дрожали, и она боялась, что Леонид Петрович это заметит. Выяснять отношения с ним она не собиралась и с горечью думала о том, что впервые за всю свою жизнь не чувствует себя рядом с ним легко и спокойно. Неужели ей теперь всегда придется жить с этим грузом на сердце? -- Что происходит, ребенок? -- спросил он, пытливо глядя на нее. -- Ничего, -- лицемерно ответила она. -- А что должно происходить? -- Не ври отцу. Мама уверяет, что с тобой что-то происходит. Она разговаривает с тобой каждый день, и ты ей не нравишься. -- И она прислала тебя посмотреть, не поселился ли у меня в квартире любовник, пока муж за границей? -- Грубо, ребенок, -- укоризненно покачал головой Леонид Петрович. -- Мы с мамой никогда не лезли в твою личную жизнь. Но ей кажется, что настроение у тебя с каждым днем все хуже и хуже. Не думай, что если ты ничего ей не рассказываешь, то она ничего не замечает. Она -- твоя мать, и чувствует такие вещи по голосу, ей никакие рассказы не нужны. Так что происходит с твоим настроением? -- Папа, мне скоро тридцать семь, ты не забыл? Я работаю, и жизнь у меня не так чтобы очень простая и легкая. Может у меня быть плохое настроение, или я обязана триста шестьдесят пять дней в году веселиться и радоваться жизни? Ей не удалось скрыть раздражение, и ответ прозвучал резко. Даже слишком резко. -- Значит, не хочешь рассказывать, -- констатировал отчим. -- Твое право. Не беспокойся, я не буду тебя терзать. Выпью чаю и поеду. Ты жива, здорова, так и доложу маме, это ее успокоит. Кстати, что ты решила с переходом на другую работу? -- Буду переходить, -- Настя пожала плечами. -- Что тут думать? С Мельником мне все равно не работать, не получается у меня. От нервного напряжения ее зазнобило, да так сильно, что буквально начало трясти. Это не укрылось от внимательных глаз отчима. -- Ты не простыла? Тебя, кажется, лихорадит, -- озабоченно заметил он. -- Да, немного, -- Настя постаралась спрятаться за спасительную ложь. -- Замерзла сегодня сильно, никак отогреться не могу. -- Выпей немножко, -- посоветовал отчим, -- хорошо для профилактики. Что у тебя есть? -- Не знаю, надо посмотреть, я же спиртное не покупаю. Что-то осталось, наверное, после Нового года. Леонид Петрович поднялся и открыл дверцу кухонного шкафа, где, как он знал, дочь и зять хранили напитки. -- Я сам посмотрю, -- решительно сказал он, -- ты обязательно выберешь что-нибудь не то. Так... Ликер не годится, сухое белое не годится... А вот это пойдет. Чувашский ром на травах. Откуда такая прелесть? -- Лешкин аспирант привез. Папа, это для меня слишком крепко, я такое не люблю. -- Это не надо любить, это надо пить, чтобы согреться и расслабиться. И потом, я же не заставляю тебя глушить ром стаканами. Он поставил на стол две маленькие рюмки, налил себе примерно треть, Настину рюмку наполнил до краев. -- Залпом пить? -- с нескрываемым страхом спросила она. -- Зачем же? Пей как тебе нравится. Маленькими глоточками, если хочешь. Только обязательно съешь что-нибудь сначала, нет ничего глупее, чем пить на пустой желудок. Ты ведь не ужинала? -- Я ела. Честное слово. -- Могу себе представить. -- Он усмехнулся и полез в холодильник за ветчиной, которую прислала Надежда Ростиславовна. Открыв хлебницу, Леонид Петрович извлек получерствый хлеб и сделал Насте бутерброд. -- Ешь, чтобы я видел. Она стала вяло жевать бутерброд, казавшийся ей совершенно безвкусным. Отчим поднял свою рюмку, повертел в руке, понюхал напиток и поставил на стол. -- Что, не нравится? -- Нравится. Хороший напиток. -- Тогда почему не пьешь? -- Тебя жду. Пить в одиночку -- дурной тон, ребенок. Ты ешь, не торопись. Какие вести от Чистякова? -- Процветает. Читает лекции, они там пользуются бешеной популярностью. Звонит мне каждый день. Настя слышала себя со стороны и удивлялась тому, что стала говорить короткими фразами. Это было ей не свойственно, обычно в присутствии отчима она расслаблялась, рассказывала все с подробностями и пространными остроумными комментариями, много смеялась. Теперь ее как подменили. Неужели отныне так будет всегда? -- Скучаешь без него? -- Не особенно. Некогда. Работы много. Леонид Петрович между тем вытащил из кармана шариковую ручку, придвинул к себе бутылку с ромом и начал рисовать на этикетке. Настя с любопытством наблюдала за ним. Вот, значит, о чем говорила ей мама. Во время серьезного разговора один на один... -- С Сашей давно виделась? Как там у них дела? -- Нормально. Саня работает, Дашка сидит с малышом и лелеет мечту о втором ребенке. Отчим помолчал, словно чувствуя, что разговор иссякает, и не зная, каким еще способом его оживить. -- Доела? Ну, давай выпьем, ребенок. Твое здоровье. -- Он поднял рюмку. -- И твое, папа. Отчим слегка пригубил ром и поставил рюмку. Настя сделала небольшой глоток, потом зажмурилась и выпила остаток одним махом. Напиток показался ей слишком крепким, она вообще любила только мартини, ничего другого не пила. Но сейчас выпила до дна в надежде, что пройдет скованность, мешающая ей вести себя нормально. Леонид Петрович снова взялся за ручку и этикетку. -- Чудная у тебя привычка, -- не выдержала Настя. -- Никогда не знала, что ты рисуешь на этикетках. -- Да ну? -- вздернул брови отчим. -- Неужели ни разу не видела? -- Ни разу. -- Странно. Впрочем, ты никогда не была особенно внимательной. -- Папа... -- Да я не в упрек, -- засмеялся он. -- Просто отмечаю. Хотя ты действительно могла этого не знать, в компаниях я себе такого не позволяю, а вдвоем мы с тобой, по-моему, не пили ни разу. Или я ошибаюсь? -- Не ошибаешься, сегодня это впервые. -- Тогда извини, беру свои слова обратно. Он снова поднес рюмку к губам, отпил еще немного. -- Мне не предлагаешь? -- спросила Настя. -- Тебе уже хватит. Для того чтобы согреться и снять озноб, вполне достаточно одной рюмки. Разве не помогло? -- Помогло, -- призналась она. -- Ну и хватит. Если хочешь, добавь в чай капельку, тоже хороший эффект дает. Настя поставила чашки и разлила чай. Ром и в самом деле подействовал, руки стали теплыми и перестали дрожать. -- Покажи, как ты разрисовываешь этикетки, -- попросила она. Леонид Петрович пододвинул к ней бутылку и взял в руки чашку с горячим чаем. Настя рассматривала этикетку с заштрихованными светлыми участками. -- Забавное художество. -- Она заставила себя улыбнуться и удивилась, что это у нее получилось без особых усилий. -- Ты только штрихуешь или рисуешь что-то свое? -- Когда как. Если на этикетке есть чей-нибудь портрет, то обычно трудно бывает удержаться, начинаю его уродовать. Усы пририсовываю, бороду, прическу меняю -- короче, что в голову придет. Иногда до смешного доходит. -- Даже до смешного? -- недоверчиво переспросила Настя, искренне не понимая, что тут может быть смешного. -- А ты как думала! Человек не всегда себя контролирует, и от этого получаются всякие конфузы. Кстати, вот тебе пример. Помнишь, я приходил к твоему начальнику за аналитическими материалами? Ты тогда еще на меня собак спустила, обвинила в барстве и во всех смертных грехах. -- Помню. Сердце у нее заныло от недоброго предчувствия, хотя она не смогла бы сейчас сказать, чего боится. Все самое страшное уже и так произошло. И продолжает происходить прямо сейчас и прямо здесь. -- Ну вот, я же к нему с бутылкой пришел, как положено, я правила знаю и неукоснительно их соблюдаю, к мужикам даже по серьезному делу без бутылки ходить не принято, а уж по такому, как у меня, -- и подавно. Пить при этом необязательно, но принести должен. Прихожу, представляюсь, знакомлюсь, объясняю, зачем явился, он кнопки нажимать начал, дал тебе, как сейчас помню, двадцать минут. Так? -- Так, -- подтвердила она. -- А после этого возникает неловкая пауза. И вот в этот момент я и решил, что пора бутылку дарить, чтобы паузу чем-нибудь заполнить. Мельник твой как гостеприимный хозяин тут же рюмашки достает, разливает, выпиваем мы с ним по чуть-чуть, чисто символически, для знакомства, и начинаем трепаться о всякой ерунде. Я по привычке беру со стола карандаш и начинаю рисовать, а на той этикетке чья-то рожа была, и вот я рисую, рисую, себя не контролирую, все внимание на Мельника, а потом вдруг замечаю, что из рожицы этой точный портрет твоего начальника сделал. Представляешь? Неловко -- ужас! Думаю, уйду я, он бутылку в сейф уберет и на этикетку, естественно, не посмотрит, а потом с кем-нибудь выпивать сядет, тогда и заметит. Хорошо, если он сам, а если тот, с кем он пить будет? Я же не абсолютный портрет сделал, а шарж, злой и очень узнаваемый. Одним словом, кручусь, как уж на сковородке, не знаю, как из ситуации выходить. Но тут, слава Богу, ему ктото позвонил по телефону, он отвлекся, так я у него со стола ластик схватил и стер свои художества. -- Да, лихо. Ну и как, допили вы бутылку в тот раз? Настя была уверена, что произносит слова, но почему-то их не слышала. Чувствовала, как шевелятся ее губы, но не слышала ни звука. Ей стало страшно, но в ту же секунду слух вернулся к ней. -- Что ты, нет, конечно. Я же говорю, приняли по чуть-чуть для знакомства, рюмки только один раз поднимали. Вообще твой начальник не произвел на меня впечатления пьющего человека. Да и я не алкаш, ты же знаешь. Ну все, ребенок, я, пожалуй, двинусь, поздно уже. Настя молча смотрел, как отчим встает, идет в прихожую, надевает ботинки и куртку. Надо встать и проводить его, надо сказать какие-то слова и поцеловать его на прощание. Почему же у нее совсем нет сил? Почему она оцепенела и не может двинуться? "Неужели все кончилось? Или он лжет? Правду он сказал или нет? Встань и выйди в прихожую, попрощайся с папой, веди себя нормально, иначе он встревожится. Он ни в чем не виноват. Он не пил с Баглюком в тот вечер. Он не спаивал его и не давал с собой недопитую бутылку. Все кончилось, Настасья. Все кончилось. Иди и поцелуй его, веди себя как любящая дочь, возьми себя в руки, иначе ты сейчас разрыдаешься, и папа не уйдет, пока ты не объяснишь ему, в чем дело. Ты что, очень хочешь рассказывать ему о том, как ты считала его причастным к преступлениям? Ты хочешь, чтобы он узнал, что ты его подозревала? Ну же, Настя, встань и иди!" Она сосредоточилась, собралась с силами и вынесла себя в прихожую, где Леонид Петрович уже застегивал куртку. -- Счастливо, папуля, -- она улыбнулась, -- спасибо, что привез поесть. Передай маме, что она напрасно волнуется, со мной все в порядке. -- Я это вижу, -- серьезно ответил отчим. -- Настолько в порядке, что ты на себя не похожа. Но, впрочем, ты совершенно права, ты уже достаточно взрослая, чтобы иметь право не отчитываться перед родителями за свое настроение. Настя закрыла за ним дверь и обессиленно опустилась на пол в прихожей. Но через минуту она вскочила и кинулась в комнату. Там, в глубине верхнего ящика письменного стола лежала завернутая в пакет бутылка, извлеченная из разбитой машины журналиста Баглюка. Настя судорожно развернула пакет, схватила бутылку, щелкнула выключателем и свет стенной лампы и направила свет на этикетку. Да, так и есть, при ярком свете в центре этикетки, на изображении какого-то винно-коньячного деятеля, отчетливо видны следы карандашного грифеля, стертого ластиком. Это действительно был портрет, в косых лучах света его даже можно было разобрать. Что же получается? Мельник... Никуда Баглюк не ездил после разговора с ним, ни к кому не побежал жаловаться и советоваться. Мельник поил его в своем кабинете и дал ему с собой недопитую бутылку. Зачем? Затем. И на другой день отчитывал Короткова за то, что тот не удосужился подробно поговорить с журналистом и выяснить у него приметы человека, который передал Баглюку материалы о Мамонтове. Лицемерил Барин, ох лицемерил. Просто воспользовался Юркиной оплошностью и раздул из этого целое дело. Сам небось доволен был до смерти, что приметы этого таинственного незнакомца не стали достоянием гласности. Настоящие приметы. И вместо них он выдал приметы липовые, якобы выясненные во время беседы с журналистом. Подстраховывался, чтобы этого человека никогда не вычислили и не нашли. Мельник... Он брал на ознакомление секретные дела, ведущиеся оперативниками, и долго держал их у себя. Зачем? Что он их, наизусть учил? А потом устраивал истерику тому же Короткову на тему о расшифровке спецаппарата. Данные на Мамонтова ушли не через Барина, это случилось раньше до того, как он взял дела. Никиту сдал кто-то другой. А вот Парыгина отдал он. Но почему? В делах не было никаких материалов о его вербовке, Миша Доценко клянется, что не работал в этом направлении. Миша даже и не подозревал Парыгина. Из всех, кого тогда доставили и с кем он поработал Евгений Ильич Парыгин был одним из самым приличных и спокойных, и все подозрения в отношении его были отметены практически сразу же, после самой поверхностной проверки по месту жительства и работы. Зачем же Мельник назвал его в качестве кандидата на обучение? Глупость какая-то. Может, все-таки не Мельник? Может быть, он тут ни причем, а Баглюка поил из самых лучших побуждений, видел что человек расстроен донельзя, чуть не плачет, предложил выпить. Что плохого? А алкаш Баглюк мог бутылку потихоньку с собой прихватить тайком от хозяина кабинета. Напился, не справился с машиной на скользкой дороге, разбился... Нет, ребята из ГАИ уверяют, что с машиной журналиста поработали. Это не может быть случайностью. Значит, Мельник... Но почему такие странные кандидатуры? Заведомо провальные. Тот, кто сдал Мамонтова, должен был знать, что парень слаб и скорее всего побежит за помощью. А Парыгин вообще выглядел законопослушным и во всех отношениях порядочным. Впрочем, даже в самом серьезном деле нельзя быть застрахованным от интриг, подставок, подножек и игры амбиций. Ведь Мельник знал, что Аня Лазарева не имеет отношения к семи убийствам, но настойчиво заставлял Настю разрабатывать именно ее и отвергал все другие версии. А как он взбеленился, когда Настя только заикнулась о том, что Лазарева не убийца, и вообще тут действовал не маньяк. Прямо из себя вышел. И пригрозил служебными неприятностями, если она не продолжит работать по Лазаревой. Работать по заведомо неверной версии. Почерк-то один и тот же. Дать ложное направление и всячески мешать работать. А вдруг она ошибается? И Мельник никакого отношения к этому не имеет? Он действительно был искренне уверен в виновности Лазаревой, да и сама Настя одно время в это верила, ведь это она выстроила портрет предполагаемого убийцы-маньяка, сама придумала, где его искать, сама проверяла эту историю с ногтями... Она, Настя Каменская, очень старалась и была очень убедительной, так чего ж теперь удивляться, что Мельник проникся доверием к этой версии. Внезапно она вспомнила, как в декабре минувшего года, всего два месяца назад узнала от Заточного о том, что Колобок-Гордеев собирается уходить. Она тогда пришла к Гордееву и спросила, правда ли это. А Гордеев сначала говорил всякие утешительные слова, потом жестко заявил, что хочет уйти на пенсию генералом и не видит в этом ничего постыдного, а в конце признался, что его место кому-то понадобилось и его все равно "уйдут", хочет он этого или нет, так уж лучше уйти в министерство с повышением, иначе выпрут без пенсии пинком под зад. Его место кому-то понадобилось. Мельнику? Учебному центру? Программе? x x x Когда Настя очнулась, она долго не могла сообразить, где находится. Почему-то она лежала в незнакомой комнате незнакомой кровати. Вокруг совершенно темно, только с уличных фонарей дает слабый-слабый свет. Рядом слышалось чье-то дыхание, тихое и ровное. Потом она поняла, что это больница, сама она находится не в палате, а в приемном покое, а рядом спит кто-то из персонала. Как она здесь оказалась? Последнее, что она помнила, был вагон метро, в котором она ехала вечером с работы. Ей стало дурно, начала сильно кружиться голова, но обычно в таких случаях она сходила на ближайшей остановке и отсиживалась на скамье в прохладном вестибюле, зажав в кулаке ампулу с нашатырным спиртом. В этот раз она не успела ни выйти, ни достать ампулу, давка в вагоне была такая, что ей никак не удавалось открыть сумку, голова кружилась все сильнее, а руки не слушались... Так, понятно, она загремела в обморок прямо в метро и "скорая" увезла ее в больницу. Надо быстренько выбираться отсюда. Настя откинула одеяло и обнаружила, что ее уложили в постель одетую, только куртку и сапоги сняли. Осторожно встав с жесткой кушетки, она сделала несколько шагов и убедилась, что держится на ногах вполне устойчиво и голова уже не кружится. Сосудистые кризы случались с ней нередко, и она хорошо знала, что самое главное -- не испугаться перетерпеть. Перетерпеть резкое ухудшение состояния и не паниковать, не думать, что ты умираешь. Это длится всего минут десятьпятнадцать, потом наступает такое же улучшение. Видимо, сегодня криз оказался особенно острым, такое уже случалось с ней. Но сейчас она в полном порядке. Настя выглянула из комнаты и увидела в конце длинного коридора сестринский пост. Подойдя к сидящей за столом медсестре, она изобразила на лице уверенность и решимость. -- Девушка, я могу идти домой? Сестричка вскинула на нее изумленные глаза. -- Домой? Вас же только что доставили. -- Я прекрасно себя чувствую и хочу уйти. Где моя одежда? Сестричка недоуменно пожала плечами. -- Я позову врача. Я не могу вас отпустить сама. -- Хорошо, зовите, -- милостиво согласилась Настя. Врач пришел довольно скоро. -- Ну? -- вопросил он, окидывая Настю скептическим взглядом. -- Уже поднялись? -- Не только поднялась, но и собралась домой. -- Вы -- остроумная особа, -- хмыкнул врач, молодой мужчина, который мог бы быть привлекательным, если бы не крупная некрасивая родинка на щеке. -- Вы хотя бы представляете себе, который теперь час? Настя машинально взглянула на руку и обнаружила, что на ней нет часов. -- Ваши часы мы сняли, когда делали инъекцию, они на тумбочке рядом с кроватью. Ставлю вас в известность, что уже второй час ночи. Я не собираюсь вас удерживать, если вы хорошо себя чувствуете, больница переполнена, каждая койка на вес золота, но подождите хотя бы до утра. -- Я не могу ждать. -- Так не бывает. Кстати, подобные кризы у вас часто случаются? -- Зависит от ситуации и погоды. Примерно раз в два месяца, иногда реже, иногда чаще, особенно в жару. -- Вы должны отдавать себе отчет в том, что нездоровы. Сейчас вам кажется, что вы хорошо себя чувствуете, но поймите же, это действие лекарства. Через три-четыре часа оно закончится, и вы голову от подушки оторвать не сможете. -- Доктор, поверьте мне, я действительно не могу оставаться здесь, мне обязательно нужно попасть домой, а утром идти на работу. -- Вы -- просто сумасшедшая, -- врач недовольно скривился. -- Какая работа? Вы в своем уме?