ражались самоотверженно. Получив ранения, гвардейцы (а мне было известно,
что и штрафники тоже) оставались в строю и продолжали выполнять боевую
задачу. В уничтожении врага существенную помощь оказала штурмовая авиация
фронта.
Гвардейцы 110-го полка (а с ним действовал и наш штрафбат) мужественно
и стойко оборонялись, и отбили десять (!) контратак численно превосходящих
сил противника. Его пехота и танки, не добившись успеха с фронта, обошли
полк с флангов...
Далее из книги явствует, что к утру 29 июля, преследуя уже
разгромленные и расчлененные в этих очень сложных условиях группы
противника, наши войска завершили полное их уничтожение и вышли в район Бяла
Подляска. Так что за время, пока я находился в медсанбате, завершились столь
памятные бои батальона в составе 38-й Гвардейской Лозовской стрелковой
дивизии...
Ну, а в госпитале - снова перевязки. Дня через два не то чтобы
разрешили, а настоятельно рекомендовали не только вставать, но и по мере
возможности двигаться. Однако нога продолжала оставаться нечувствительной и
непослушной. Тем не менее с помощью изобретенного мною "привода" из ремешка
я приспособился ходить довольно уверенно, хотя и не так быстро, как хотелось
бы.
Госпиталь, вернее - та его часть, где были мы, раненые офицеры,
располагался в каком-то большом помещении, а наши койки и нары были
двухъярусными. Меня, "безногого", конечно, разместили на нижнем этаже, а
надо мной лежал симпатичный, моих лет, тоже старший лейтенант, Николай, рука
которого была в гипсе - пуля раздробила кость.
Познакомились, как в таких обстоятельствах говорят, случайно, но быстро
и крепко подружились. Много общего было у нас и в биографиях, и в суждениях.
Так на войне бывает: короткая встреча, но крепкая дружба и память на всю
жизнь. Нашей медсестрой была татарочка Аза, девушка образованная, много
знающая, с ней было интересно общаться. И вскоре между Николаем и Азой
завязались более чем дружеские отношения. Я попросил Азу, если это возможно,
достать что-нибудь почитать, благо времени, свободного от перевязок и других
лечебных процедур, было много, да и соскучился по возможности вдоволь
насладиться чтением. И рад был безумно, что в госпитале оказалась приличная
библиотека.
Читать я научился в очень раннем детстве. И учил меня этому мой старший
брат Иван. В пятилетнем возрасте я уже развлекал своим чтением взрослых.
Усаживали меня вечером на стол перед керосиновой лампой, и я вслух, не
признавая никаких знаков препинания, читал далеко не детские книжки. До сих
пор помню книгу "Житье-бытье", автором которой был не то Дорохов, не то
Шорохов. Содержание книги этой тоже помню, и теперь понимаю, что она отнюдь
не была предназначена даже для более взрослого ребенка.
А когда пошел в школу, то уже во 2-м или 3-м классе прочел среди
множества разных книг и "Айвенго" Вальтера Скотта, и "Всадник без головы"
Майн Рида, сокрушался и плакал о судьбе Эсмеральды и Квазимодо из "Собора
Парижской богоматери". Потряс меня тогда Максим Горький "Старухой Изергиль",
и пылающим сердцем Данко, и своими "Университетами". "Вместе" с Коленькой
Иртеньевым прожил "Детство, отрочество и юность" Льва Толстого. Помню, уже в
6-м или 7-м классе "выкрал" у старшего брата очень интересную книгу "Золотая
голытьба" (автора забыл), которую читал запоем по ночам. В нашей сельской
библиотеке я успел перечитать все, что там имелось, и взялся было (кажется,
еще в 4-м классе) за сочинения Ленина. Удивился тогда, увидев на
библиотечной полке целую шеренгу его книг.
В домашней библиотеке отца моего были давно мною прочитанные сочинения
Гаршина, Мамина-Сибиряка, Гарина (Михайловского) и других писателей. Как ни
предупреждала меня библиотекарша, что мне будет трудно читать труды Ленина,
я все-таки настоял на своем. Но с первого же тома, так ничего и не поняв в
нем, отказался от этой идеи.
В военном же училище, когда мне довелось из-за обмороженного пальца
ноги несколько дней провести в казарме, я успел прочитать известные
произведения Драйзера и других писателей.
Так что знакомство и приятельские отношения с Азой оказались и мне
весьма кстати.
...Недели через две в связи с продвижением линии фронта вперед
госпиталю предстояло перебазироваться на новое место, поближе к передовой, и
многих из нас должны были эвакуировать в глубокий тыл на долговременное
лечение. А это значило, что потом нас направят не только не в свои части,
но, может, и на другие фронты.
Я уже говорил, что мой романтизм и юношеское самолюбие рождали во мне
гордость за то, что мне доверено командовать даже старшими офицерами, хотя и
проштрафившимися, вести их в бой. И я никак не хотел лишаться этого своего
необычного статуса. Да и у Николая было настроение после госпиталя
обязательно вернуться в свой родной боевой коллектив. У нас был даже
разговор с одним солидного возраста майором из раненых, начальником штаба
какого-то гвардейского полка. Он уговаривал нас обоих после излечения
прибыть к нему в полк на должности командиров рот, или к нему в штаб. Но мы
были непреклонны!
Меня это предложение не прельщало еще и потому, что в штрафных
батальонах должность командира взвода и так приравнивалась к должности
командира роты, даже штатная категория была "капитан". Кроме того, денежный
месячный оклад был, как у гвардейцев, на 100 рублей выше, чем в обычных
частях, поэтому шутя мы называли свой штрафбат "почти гвардейским". И если в
обычных и даже гвардейских частях пребывание один день на фронте
засчитывалось за три, то в штрафбатах - за шесть дней!
И вот, чтобы избежать нежелательной для нас эвакуации, мы решили бежать
поближе к фронту, с тем чтобы попасть в какой-нибудь другой прифронтовой
госпиталь долечиваться. Понимая, что без первичного документа о ранении
("карточки передового района") нам будет сложно объяснить свое появление
там, мы решили попросту выкрасть эти карточки. Но не хотелось подставлять
под неожиданный удар Азу, у которой они находились. Уговорили ее
содействовать нашему побегу тем, что она на некоторое время отойдет от
картотеки, а мы в это время сделаем свое "черное дело" и сбежим.
Под шум и неразбериху, связанные со свертыванием госпиталя и отправкой
раненых, мы, забрав карточки и предварительно собранные нехитрые свои вещи,
скрылись из виду. Смешно, наверное, было видеть со стороны двух молодых
лейтенантиков: одного с рукой в гипсе и на перевязи, а другого - ковыляющего
при помощи странного устройства из поясного брезентового ремня. Крадучись,
мы хотя и медленно, но упорно удалялись от расположения госпиталя,
грузившегося в автомобили.
Нам удалось незамеченными пройти километра два до перекрестка, на
котором стояла прехорошенькая регулировщица. Уговорили ее остановить машину,
идущую в сторону фронта, и вскоре, неуклюже взобравшись в кузов, мы уже
стремительно удалялись от своего госпиталя, в котором провели больше двух
недель.
Передвигаясь с переменным успехом, "на перекладных", не всегда удачно и
нередко пешком, мы через трое суток наткнулись, уже совсем недалеко от линии
фронта, на полковой медпункт артиллеристов и попросили сделать мне
перевязку, тем более что под повязкой я чувствовал какой-то зуд. Гипс на
руке Николая решили пока не трогать.
Сравнительно молодой, хотя и усатый капитан-медик завел нас в палатку
под флагом с красным крестом. Когда он разбинтовал мою рану, я в ужасе
увидел копошащихся в ней белых жирных червей величиной не менее двух
сантиметров в длину.
Наверное, моя физиономия сказала о моем испуге больше, чем я мог
выразить словами, потому что доктор сразу стал меня успокаивать: "Не бойся,
лейтенант, это хорошо, что эти три дня они тебе чистили рану, убирали гной и
не дали ей сильно загноиться. Опасности никакой нет". Вычистили и обработали
рану, перевязали и отпустили с миром, подсказав, в каком направлении
двигаться до ближайшего медсанбата. Каково же было мое изумление, когда я
узнал уже знакомый мне медсанбат! Ну, опять невероятное совпадение и
везение!
Николай свой путь в госпиталь проходил через какой-то другой медсанбат,
но и меня, и его приняли хорошо. Вначале там подумали, что я успел получить
еще одно ранение, но когда мы рассказали, какими мотивами руководствовались,
сбежав из госпиталя, нас поняли.
Это произошло числа 15-го августа. А уже 18-го (это был День
военно-воздушного флота) нас снова эвакуировали в ближайший госпиталь. На
фронте "наркомовские" 100 граммов выдавали не только в наступлении, но и по
праздникам. А поскольку это был праздник, хотя мы к авиации никакого
отношения не имели, перед отправкой мы пообедали и выпили положенное по
этому случаю.
Везли нас недолго. Не знаю, только ли у меня случалась такая странная
череда совпадений, но привезли нас в небольшой польский город за Бяла
Подляской в тот же госпиталь, из которого мы бежали! Перебазировавшись, он
уже принимал раненых на новом месте. Николай сразу же бросился искать Азу. И
здесь, по случаю праздника, нам перед обедом тоже предложили по 100 граммов.
Естественно, мы не отказались и от второго обеда, и от второй чарки водки.
Не успели опомниться от случившегося, как нас срочно повели к
начальнику госпиталя. Это был небольшого роста, будто высохший подполковник,
на тщедушной фигуре которого узкие медицинские погоны казались даже
широкими. Однако он обладал таким удивительно не подходящим к его малому
росту "громовым" басом!
Как он на нас кричал! Казалось, стены комнаты, в которой это
происходило, вибрировали и дрожали, как во время артналета или бомбежки. И
дезертирами нас называл, и грозился нас направить в штрафбат, поскольку уже
донес в особый отдел о нашем побеге, совестил нас тем, что по нашей вине
жестоко наказана медсестра, а для крепости внушения разбавлял свои тирады
специфическими российскими сочными выражениями.
Мне почему-то (может, виной тому была праздничная двойная доза
спиртного) все происходящее казалось, скорее, смешным, чем грозным. В ответ
я спокойно ответил ему, что штрафбат мне давно и хорошо знаком, а
дезертируют обычно все-таки не к фронту, а от фронта. Медсестра же тут
вообще ни при чем, так как мы просто-напросто элементарно выкрали свои
документы во время предэвакуационной суматохи.
Видимо, несмотря на свой оглушающий бас, подполковник был отходчив.
Сравнительно быстро он смягчился, но все еще строгим тоном взял с нас слово,
что если нам заблагорассудится повторить наш "подвиг", то мы поставим его в
известность. И тогда он сам поможет нам сделать это более разумно.
Ну, и слава богу. Только сестричку Азу было жаль. Зла она на нас не
держала, так как мы втянули ее в эту авантюру с ее же согласия. А радость
Азы от встречи с Николаем была такой бурной, такой безграничной, что мне
показалось, будто и хорошо, что так получилось.
Мне показалось, что мой новый лечащий врач-капитан, весьма миловидная
женщина лет, наверное, тридцати, уж очень внимательна ко мне. Вначале это
мне льстило. И я вспомнил, что когда проходил службу под Уфой в
Южно-Уральском военном округе, у нас в полку была тоже врач-капитан. В нее
буквально все офицеры полка были влюблены и часто по явно надуманному поводу
старались попасть к ней на прием. Понять их можно было. Капитан медслужбы
Родина была удивительно стройной, яркой брюнеткой необыкновенной красоты, с
огромными карими глазами под словно летящими крыльями бровей и пышной
прической под кокетливо надетой пилоткой. И "Песню о Родине", в которой были
слова "Как невесту, Родину мы любим", пели тогда в строю чаще других песен.
Правда, надежд на роман с ней ни у кого не было: одним из заместителей
командира полка был ее муж, майор Родин, орденоносец, внушительных размеров
красавец.
Но здесь, в госпитале, это внимание стало меня несколько угнетать. И
вот как-то она попросила, чтобы я вечером, как стемнеет, пришел в
назначенное ею место "поговорить".
Или потому, что эта докторша была, вероятно, лет на 10 старше меня, а
скорее потому, что мои чувства к любимой девушке Рите, с которой я
познакомился еще под Уфой (этому в моих воспоминаниях будет посвящена
отдельная глава), были весьма сильны, но я не пошел на это свидание.
Конечно же, отношение ее ко мне сразу изменилось, я был передан для
дальнейшего "досмотра" и лечения другому врачу - мужчине, чему был весьма
рад. Ведь и Николаю, и Азе, да и всем в нашем батальоне я говорил, что
женат, имея в виду, конечно, Риту. Был уверен, что наш с ней "почтовый"
роман обязательно закончится, если не убьют, свадьбой.
Почему-то уже через несколько дней в госпитале снова начали формировать
команды для отправки в тыл. Только собрались мы, помня слова начальника
этого лечебного учреждения, идти к нему, как наша "попечительница" Аза сама
нас разыскала, чтобы радостно сообщить, что по распоряжению подполковника мы
зачислены в команду выздоравливающих и будем переезжать на новое место
вместе с госпиталем.
Поняли мы, что начальник госпиталя своим распоряжением упредил нас от
повторения того "фортеля", который мы выкинули раньше.
Да мы и действительно стали уже похожи на выздоравливающих. Молоды мы
еще были очень. А в молодости легче срастаются переломы, рубцуются и
заживают раны, быстрее рассасываются шрамы на коже и рубцы на сердце.
У Николая сняли гипс, хотя рука его еще находилась на перевязи и он
ходил на лечебную физкультуру. А я стал понемногу ощущать первые признаки
восстановления самостоятельных движений ноги. И хотя от "шлеи" совсем еще
освободиться не мог, стал тоже упражняться по указанию лечащего врача.
На следующий день всех нас погрузили на прибывшие автомобили и
перевезли в польский городок Калушин, освобожденный еще 1 августа. Не помню,
как далеко он был от Варшавы, но передовые войска Фронта, вырвавшиеся
вперед, уже кое-где форсировали Вислу южнее польской столицы.
Разместили нас в каком-то хорошо сохранившемся здании на втором этаже,
в небольших комнатах по 5-6 человек (к такому комфорту мы еще не были
привычны!). И вот к нам в офицерскую "палату" поступил раненый капитан из
нашего штрафбата (он после ранения не вернулся в батальон) и сообщил мне
приятную новость. Приказом Командующего 70-й Армией состоялось награждение
за бои по окружению брестской группировки немцев, и я был награжден орденом
Отечественной войны.
Думаю, вам понятна моя радость по этому случаю. И когда по нашим
палатам стал ходить хиленький очкарик, местный фотограф, все мы с
удовольствием принимали его приглашения запечатлеть себя. А ребята уговорили
меня сфотографироваться уже
с двумя орденами: моей "Красной звездой" и предложенным
мне для этого случая чьим-то орденом Отечественной войны ІІ степени.
Я, не особенно раздумывая, согласился на это и, наверное, понятно было
мое волнение, когда я получил довольно приличного качества фотографии
"дважды орденоносца". Не выдержал и тут же написал письма маме с сестренкой
на Дальний Восток и Рите.
В том, что эта авантюра фотографирования с чужим орденом вскоре
поставила меня в весьма "пикантное" положение, я убедился довольно быстро. И
это был хороший урок на будущее.
А между тем нога моя медленно, но верно становилась послушной. Стойким
оставалось только полное отсутствие чувствительности в боковой мышце правого
бедра. Ощущение было такое, будто поверх кожи приклеена толстая брезентовая
заплата.
По совету врачей я каждый день делал этой мышце длительный и довольно
жесткий массаж, превозмогая болевые ощущения. И такой массаж мне пришлось
делать в течение 10 лет! Прав был доктор из медсанбата: со временем все
восстановилось.
А здесь, в госпитале, время подходило к выписке. Николая выписали
немного раньше, мы обменялись номерами полевой почты, но переписка между
нами так и не завязалась. Я очень жалею до сих пор о том, что наша дружба
так скоро прервалась, хотя память о ней осталась действительно на всю
оставшуюся жизнь...
1 сентября с утра нас, большую группу офицеров, выписали из госпиталя.
В моей справке о ранении было записано: "выписывается в часть с санаторным
лечением до 17 дней".
Видимо, никогда мне не понять, почему 17, а не 15 или 20!
И что означало это "санаторное лечение"? Где? Когда? Какой санаторий на
фронте? Так я этого тогда и не понял.
А что касается прибытия в часть, то до сих пор удивляюсь, как нам
удавалось разыскивать в той обстановке своих. Ну, когда тебе дают точку на
карте - это понятно. Но вот из госпиталя, да еще найти ШБ, который может был
передан в другую армию, не говоря уже о том, что вышел из состава той
дивизии, с которой воевал, когда я его покидал по ранению? Топографические
карты, как правило, оставались с нами и в госпитале, но за время лечения
батальон, как и в данном случае, давно уже ушел за пределы листов карты.
Оставалось надеяться на офицеров дорожно-комендантских участков (ДКУ),
организующих регулирование передвижения войск по крупным дорогам. Они были
проинформированы и о дислокации некоторых воинских частей. Да еще мы
надеялись на указки, устанавливаемые на перекрестках и развилках дорог.
Указки эти, фанерные или из дощечек, элементарно просто показывали, в каком
направлении проследовала, скажем, "Полевая почта No07380" или просто
"Хозяйство Осипова" (так обозначали наш ШБ). Кстати, аббревиатуру "8 ОШБ 1
БФ" некоторые армейские остроумцы расшифровывали не как "Восьмой Отдельный
штрафной батальон Первого Белорусского фронта", а как "Восьмая Образцовая
Школа Баянистов Первой Белорусской Филармонии". Лихо!
Попутными машинами, не очень-то охотно бравшими пассажиров, с
пересадками, медленнее, чем нам хотелось, мы все-таки постепенно двигались к
линии фронта. Мы - это трое из нашего батальона, я и два теперь уже бывших
штрафника, правда, еще без офицерских погон, решивших передвигаться вместе.
Добравшись часам к трем дня до какого-то городка с большой церковью (вернее,
костелом), мы решили остановиться где-нибудь пообедать.
Зашли, как нам показалось, в далеко не бедный дом и попросили хозяина
чем-нибудь нас накормить, имея в виду, что свой сухой паек, полученный в
госпитале, мы присовокупим к тому, чем попотчует нас хозяин. Но напрасны
были наши надежды...
"Ниц нема! Вшистко герман забрав" ("Нет ничего! Все герман забрал") -
вот такой стандартный ответ здесь, а потом и почти везде в Польше звучал при
любой просьбе. Но позже мы убедились, что если поляку предложить что-нибудь
стоящее на обмен или деньги, то вовсе не "вшистко герман забрав". Тогда
находилось и сало, и "гуска", и "бимбер".
"Бимбер" - это польский самогон, настоянный на карбиде кальция. Дрянь
первостатейная, этот самогон. А карбид, наверное, не столько перебивал
стойкий сивушный "аромат" своим специфическим запахом, сколько употреблялся
для того, чтобы обжигающим эффектом заменять недостающие градусы. Желудки у
нас тогда еще были "огнеупорными", но головная боль потом мучила ужасно.
Познали это все мы гораздо позднее. А сейчас поляк нашел хитрый выход
из положения. Он нас ловко переадресовал к ксендзу того костела, ворота
забора которого были как раз напротив.
У него, дескать, немцы ничего не брали, он очень богатый и "советы"
(так называл нас поляк) примет и угостит хорошо.
Ради интереса мы решили воспользоваться случаем посмотреть на живого
ксендза.
Подошли к воротам, подергали за цепочку с кольцом, с той стороны
зазвенел колокольчик и вскоре в воротах откинулась своего рода форточка, и в
ней показалась ярко-рыжая, круглолицая, веснушчатая девица, с любопытством
разглядывающая нас. Поняв, что мы хотим видеть ксендза, стремглав бросилась
от этой амбразуры, забыв ее захлопнуть. А мы тоже стали с интересом
разглядывать чисто убранный двор с какими-то постройками около костела.
Успели разглядеть и нескольких, таких же румяных и пышных, девиц, которым,
оказывается, тоже было интересно, кто там пришел.
Несколькими минутами позже та девица, что побежала доложить о нас,
открыла калитку и провела нас к одной из построек во дворе, оказавшейся,
по-видимому, добротным жилищем ксендза. Тот с широкой улыбкой встретил нас у
входа и не менее широким жестом пригласил: "Прошу пройти ко мне, господа
офицеры Красной Армии". Мы были просто изумлены его чистым русским языком и
обрадованы, что нам не придется подыскивать слова и подбирать жесты для
общения. И внешне он был благообразен, улыбчив, а глаза его были какими-то
мудрыми.
Провел он нас в скромно, но хорошо обставленную комнату, видимо
столовую, усадил нас на диван, сам сел в кресло напротив, и потекла у нас
беседа. Собеседником он оказался весьма интересным, сыпал цитатами из
"Вопросов ленинизма" Сталина, из "Краткого курса истории ВКП(б)", часто
ссылался на Маркса... Ну и ну!
В общем, во всех этих вопросах он показался намного более сведущим, чем
мы, хотя мы, вроде бы, тоже не лезли за словом в карман. Мы с его слов
сделали вывод, что польский народ благодарен за освобождение, ему нравятся и
Красная Армия, и сама советская власть, вот только если бы у нас не было
колхозов. Почему все они, как мы потом убедились, так люто ненавидели
колхозы, до конца мы так и не поняли, считая колхозы самой правильной формой
сельхозпроизводства.
Но потом, значительно позже, мы убедились, что фашистская пропаганда
долго, разнузданно и изощренно клеветала на Советский Союз, пытаясь разжечь
в поляках ненависть к нашей стране и к советским людям вообще. Это уже после
Победы нам показали пропагандистский фильм геббельсовского образца,
оболванивавший головы и самим немцам...
Пока шла наша беседа, девицы поочередно (а их было, наверное, больше
десяти!) шмыгали туда-сюда, накрывая на стол. И когда гостеприимный хозяин
пригласил нас за стол, мы просто обомлели. Такого обилия разнообразных блюд,
вин и закусок никому из нас до сих пор не доводилось видеть. Мы, конечно, не
упустили случая. И вино было для нас необычным, и коньяк мы пробовали
впервые (не понравился!). Узнали мы вкус и настоящей, фирменной польской
водки "Выборовой" (отборной), и "Монопольки". Да и блюда многие были в
диковинку
Да, поляк наш не ошибся: здесь "герман" ничего не забрал, а может, даже
и добавил кое-чего.
И беседа, и застолье продлились почти до темноты. Галантно, как умели,
мы поблагодарили за гостеприимство, за отменный обед и за содержательную
беседу и сказали, что эта встреча нам запомнится надолго. И верно, до сих
пор помнится!
Вышли мы, сопровождаемые ксендзом и почти всеми девушками, следовавшими
за нами в некотором почтенном отдалении, тепло попрощались с ксендзом,
раскланялись и с девушками.
Вернулись мы снова к поляку, который нас так удачно отфутболил, чтобы и
его поблагодарить за добрый совет. Ну, а здесь, под действием ксендзового
угощения и доброго вина нам захотелось поговорить и с этим поляком. А
поскольку уже стемнело, попросились и переночевать у него.
...Тертым калачом, веселым мужиком оказался этот хозяин. Дал он нам
понять, что не такой уж он набожный католик, как, по-видимому, и многие
другие поляки.
Переночевали мы у него, утром позавтракали своим сухим пайком с
"кавой", которой угостил нас раздобрившийся хозяин. Оставили ему баночку
американского плавленого сыра и тронулись в дальнейший путь.
Как ни странно, но нашли мы свой штрафбат более или менее легко, хотя
нас несколько обескураживали указки "Хозяйство Осипова-Батурина". Подумали,
что рядом с нашим батальоном разместилась еще и какая-то часть неведомого
нам Батурина.
А оказалось, что наш комбат полковник Осипов ушел от нас на должность
то ли командира стрелковой дивизии, то ли замкомдива. Вот это скачок! С
командира батальона, пусть отдельного, пусть штрафного - сразу на дивизию!
Хотя нам было известно давно, что на должности комбата штрафников он и
звание полковника получил, и пользовался правами командира дивизии. Получил
повышение и наш начштаба Василий Лозовой, ставший где-то начальником штаба
бригады. Вместо него начальником штаба нашего батальона назначили его
первого заместителя Филиппа Киселева, моего ровесника и друга.
Вообще, я уже говорил, что наши командиры подразделений имели права и
возможности получать воинские звания на ступень выше, чем в обычных войсках:
комвзвода - капитана, комроты - майора, зам. командира батальона -
подполковника. Такова была особенность штрафбата по его служебной иерархии.
Конечно, мы были рады этому назначению нашего "бати", но и сожалели,
что ушел от нас заботливый, умный и честный командир. А вместо него комбатом
был назначен подполковник Батурин. Пришел он к нам с одной медалью "ХХ лет
РККА". Сам он был из числа политработников, прослуживших где-то в глубоком
тылу страны всю войну.
Это был внешне не очень привлекательный мужчина лет около 50,
небольшого роста, круглый как колобок, с животом довольно внушительных
размеров. Лицом он очень напоминал Ивана Ивановича Бывалова из фильма
"Волга-Волга", которого с блеском сыграл Игорь Ильинский, знаменитый комик.
Но Батурин оказался далеко не комиком, как вскоре стало ясно. А его
командирским качествам, отношению к командному составу и к штрафникам еще
предстояло проявиться.
До конца войны оставалось немало - как оказалось, более 9 месяцев.
В своих записках, присланных мне уже в 2001 году в помощь для работы
над этой книгой, мой фронтовой друг Петр Загуменников незадолго до своей
смерти от инсульта писал: "новый комбат был из политработников, перешедших в
конце войны на строевую (командную) работу. По характеру был он капризен и
вообще не пользовался таким авторитетом и у офицеров, и у штрафников, как
его предшественник, полковник Осипов Аркадий Александрович".
В первый же день по прибытии в батальон, когда я сдавал документы в
штаб, узнал, что действительно награжден, но не орденом, а только медалью
"За отвагу". Я уже говорил, что эта медаль у нас, офицеров, ценилась не ниже
солдатского ордена Славы. Конечно же, я был рад этой награде, но меня теперь
мучили угрызения совести, что я сфотографировался в госпитале с чужим
орденом Отечественной войны и разослал эти фотографии своим близким!
Стыдно-то как!
Вручал медаль мне как-то не торжественно, не по-осиповски, новый
комбат. Спросил, какие награды уже имею, и как-то недобро усмехнулся, когда
я бросил взгляд на его единственную медаль, полученную не за боевые заслуги,
а только по случаю 20-летнего юбилея Красной Армии.
Рукопожатие его было холодным, вялым, каким-то безразличным и оставило
неприятное ощущение. Ну, а первое ощущение часто самое стойкое, и первое
впечатление бывает иногда определяющим. Это почти всегда так: если
предыдущий начальник был хорош, то нового встречают настороженно. Как-то он
поведет себя с подчиненными, будет ли строг или мягок, справедлив или не
очень, станет ли забота о подчиненных его главным делом или самым важным для
него будут собственные амбиции и личное благополучие. Совсем немного времени
прошло, чтобы мы смогли ответить на эти вопросы...
Итак, вместе с гордостью за "отважную" медаль пришло беспокойство. А
удастся ли мне в будущих боях заслужить вообще какую-нибудь награду? Тем
более - именно тот орден, который теперь мне нужен позарез! Решил никому об
этой неприятности моей не сообщать, даже Филиппу Киселеву, с которым у меня
были хорошие, дружеские отношения. И ничего никому не говорить о моей
злополучной фотографии "дважды орденоносца".
Правда, о награждении меня медалью "За отвагу" не удержался, написал
все-таки в те же адреса, но о конфузе с орденом - ни слова!
Батальон размещался где-то в районе Минска-Мазовецкого, что недалеко от
Вислы и, кажется, южнее Варшавы. В памяти осталось только название. Помню,
что рядом с нами в этом городе размещалась какая-то часть Польской Армии.
Соседство это способствовало знакомству с польскими воинами ("жолнежами").
Кто знает, может, и в бою окажемся соседями...
Как мы и ожидали, почти все они были или русскими, или поляками, давно
обрусевшими. Формировалось-то их войско в России. Непривычно было смотреть
на их странный, по нашим меркам, головной убор "конфедератки" - это фуражки
с квадратным, а не круглым, как у нас, верхом. И честь друг другу они
отдавали не ладонью, поднесенной к головному убору, а двумя сложенными,
средним и указательным, пальцами. Удивляли нас также их утренние и
воскресные молитвы и богослужения.
Наше соседство было приятным еще и тем, что "поляки" часто устраивали
вечера танцев, а у них было много солдат-женщин, так что танцевать было с
кем. Многих из нас эти танцы как-то не интересовали, хотя некоторых все-таки
влекло туда наличие девушек в польской военной форме. Однако их командиры
строго пресекали романтические отношения с нашими офицерами и бойцами, хотя
это им не всегда удавалось.
У наших соседей в это время шло интенсивное пополнение рядов за счет
призываемых из освобожденных районов ("гмин" и "воеводств") и обучение вновь
призванных "жолнежев". У нас тоже шло формирование одной роты и взводов
усиления за счет нового пополнения, правда, не массового, как раньше.
Хорошо, что большинство бойцов было с богатым боевым опытом, и они
использовались нами в роли инструкторов. И делали это с охотой, с
увлечением, каждый по своей собственной методике.
Немного освоившись после долгой разлуки с батальоном, я с горечью узнал
о гибели некоторых моих друзей-офицеров, моих заместителей-штрафников и
части командиров отделений и сожалел о том, что многие из моего взвода еще
не вернулись после госпиталей. Как мне сообщили, погиб и славный командир
отделения Пузырей. Он и сейчас, более полувека спустя, стоит перед моими
глазами - худощавый, подтянутый, тонкие губы, острый взгляд, собранность во
всем, весь в движении.
Встретили меня в батальоне тепло, "обмыли" и возвращение, и медаль.
Командир роты Иван Матвиенко, получивший недавно из рук прежнего
комбата за предыдущие бои под Брестом орден Суворова III степени, почему-то
вновь формировал роту, тогда как некоторые вновь прибывшие на такие же
должности офицеры находились в резерве. Может, я тенденциозен, но мне
показалось, что Батурину мозолил глаза полководческий орден ротного.
Матвиенко настоял, чтобы я снова был зачислен в его роту, чему я был
рад. Познакомили меня с некоторыми вновь поступившими в батальон офицерами.
Среди них какой-то особой молчаливостью, суровостью и твердым характером
выделялся командир пулеметного взвода неторопливый и, как оказалось вскоре,
расчетливый и отважный старший лейтенант Жора Сергеев, уже много повидавший
на фронте судя по огромному, во всю левую щеку шраму на лице. К тому времени
наши пулеметчики, вернее, взвод, который формировал Сергеев, получили новые
станковые пулеметы системы Горюнова. Они были почти вдвое легче прежних
"максимов" (всего 40 кг вместо 70!). Лента, как и у "максима", вмещала 250
патронов.
Вместо Феди Усманова, еще не вернувшегося из госпиталя, временно
(комроты почему-то был уверен, что Федя скоро вернется) в роту был зачислен
младший лейтенант Иван Карасев, высокого роста, крепкого телосложения,
удивительно спокойный человек.
В общем, формировались мы под наблюдением нового комбата и его штаба, а
также под влиянием складывающихся обстоятельств весьма энергично. В это
время в связи с редко поступающим пополнением формировали в первую очередь
одну из стрелковых рот, а не одновременно все, как раньше, и этой роте
придавали взводы - пулеметный, минометный и противотанковых ружей,
предполагая, что теперь батальон будет вступать в бои не в полном составе, а
поротно. И, конечно же, постоянно находился в стадии готовности взвод связи
при штабе батальона, обеспечивающий связь воюющей роты со штабом в любых
боевых условиях. Целыми днями с утра занятия, а после обеда - прием
пополнения, изучение приговоров и определение места в боевом расчете взвода.
Ни о каких 17 сутках, да еще и санаторного лечения не могло быть и речи,
хотя капитан медслужбы Степан Петрович Бузун специально прикрепил ко мне
своего фельдшера, лейтенанта медслужбы Ваню Деменкова, делавшего мне и
перевязки еще не совсем зажившей раны, и ежедневные массажи, методику
которых ему показал тот же доктор Бузун (этой методикой я пользовался еще
долгие годы после войны, до полной нормализации чувствительности раненой
ноги).
В эти дни мы узнали, что в Варшаве началось восстание. Уже тогда даже
мы, еще малоопытные командиры, сожалели, что уж очень не вовремя поднялись
повстанцы: ни наши войска им были практически не в состоянии помочь, ни они
нам. Ведь войска нашего 1-го Белорусского фронта преодолели к тому времени с
боями более 250 километров сильно укрепленной вражеской обороны, с развитой
системой полевых укреплений, на сложной местности с естественными, трудно
преодолимыми рубежами. Тылы и базы снабжения сильно отстали. Это и мы
чувствовали, не ведя уже боев. Артиллерия, естественно, почти полностью
израсходовала созданный перед началом операции "Багратион" боезапас, а
большинство танков и другая техника нуждались в ремонте. Что же касается
солдат и их командиров - они были измотаны до предела...
А то восстание, как мы узнали потом, началось еще 1 августа по сигналу
польского эмигрантского правительства из Лондона, когда мы в составе нашей
70-й армии, как и многие другие войска фронта, еще только завершали очищение
района окружения немцев, армия захватила Бяла Подляску и вела бои в районе
Седлеца, что почти в 100 километрах от Варшавы.
И хотя передовые армии фронта к тому времени захватили Магнушевский
плацдарм на Висле, южнее Варшавы, сил для дальнейшего наступления не
оставалось, противник еще яростно сопротивлялся и ему даже удавалось
наносить чувствительные удары по флангам войск фронта на других подступах к
Висле.
Сколько было потом истрачено чернил и исписано бумаги, чтобы обвинить
советское командование и лично Верховного Главнокомандующего Сталина в якобы
умышленном нежелании помочь повстанцам! Однако организаторы этого восстания,
руководители так называемой Армии Крайовой (в том числе генерал
Бур-Комаровский), толкнувшие варшавян на опасную авантюру, вовсе не хотели
этой помощи. Они боялись, что Красная Армия, войдя в Варшаву, не даст им
захватить там власть, поэтому старались не допустить даже контактов
повстанцев с командованием Красной Армии.
Нам из района нашей дислокации было хорошо видно, как над Варшавой
появилась армада американских бомбардировщиков - "летающих крепостей" (их
было, оказывается, 80, не считая истребителей сопровождения). Это было
странное зрелище, когда они начали сбрасывать на парашютах грузы для
восставших. Чтобы не попасть в зону зенитного огня немцев, самолеты летели
на высоте более четырех с половиной километров! Естественно, с такой высоты
грузы рассеивались далеко за пределы повстанческих районов - бо@льшая часть
грузов попадала либо в воды Вислы, либо даже к немцам. И все-таки немецким
зениткам удалось сбить два самолета из этой армады, и больше "крепости" в
небе над Варшавой не появлялись.
Уже с 13 сентября по запоздалой просьбе руководителей восстания,
наконец-то вышедших на связь со штабом маршала Рокоссовского, наша авиация
начала снабжение повстанцев. И уже 18 сентября генерал Бур-Комаровский,
руководивший восстанием из Лондона, сообщил по английскому радио, что
налажена связь с командованием фронта и что советские самолеты непрерывно
сбрасывают восставшим боеприпасы и продовольствие. Кроме того, наши самолеты
штурмовали и бомбили немецкие позиции по заявкам повстанцев. Однако эта
помощь по вине руководства АК пришла слишком поздно. Но, стремясь все-таки
помочь повстанцам, маршал Рокоссовский развернул операцию по высадке десанта
на противоположный берег Вислы в районы, указанные связными от АК. И когда
подразделения Первой Польской Армии, несмотря на большие потери,
переправились через Вислу, они попали в лапы к гитлеровцам. Оказывается, к
моменту их высадки по приказу АК из этих районов срочно отвели и восставших,
и подразделения АК. Как это назвать?..
В таких условиях, как вспоминает маршал, смысла в продолжении десантной
операции не было. Пришлось все прекратить.
А руководство АК стало готовиться к капитуляции.
Как отмечал генерал С. М. Штеменко в своей второй книге "Генеральный
штаб в годы войны" (Москва, Воениздат, 1974), "задуманная с холодной
политической расчетливостью скоротечная акция Армии Крайовой превратилась в
восстание народных масс Варшавы против гитлеровских захватчиков. Однако оно
не было обеспечено и удары немцко-фашистского командования, в конце концов,
привели к его полному разгрому".
Так из-за предательства руководства АК бессмысленно началось и
бесславно закончилось восстание. Все эти подробности нам тогда не были
известны, но в мемуарах и исследованиях они нашли широкое отражение, в том
числе и в воспоминаниях Командующего 1-м Белорусским фронтом К. К.
Рокоссовского. С какой болью об этом вспоминал маршал, поляк по
происхождению, многие годы после войны возглавлявший Министерство обороны
Польской Народной Республики.
Завершая описание того, что почти на наших глазах происходило в то
непростое время, скажу, что период нашего формирования был очень
напряженным. Командир роты взял в роту еще одного офицера, старшего
лейтенанта Давлетова, который помогал мне формировать взвод и организовывать
занятия по боевой подготовке. В дальнейшем ротный, видимо учитывая мое
недавнее ранение и необходимость "санаторного лечения", то есть перевязок
еще не совсем зажившей раны, перевел меня в резерв, а взвод полностью
передал Давлетову, характером напоминавшему отсутствующего Федю Усманова:
оба они были остроумными, незлобивыми, но с твердым характером. Вскоре
вернулся Федя Усманов, хорошо "подремонтированный" в госпитале, и стало у
нас в роте "два татарина", как они сами себя называли.
И все-таки в это время случались дни "разрядки", когда приезжала
кинопередвижка и мы вечерами смотрели и веселые кинокомедии, и фильмы об
известных полководцах гражданской войны, и короткие киноновеллы, где,
например, комдив Чапаев со словами "Врешь, не возьмешь!" переплывает-таки
реку и уже в наше время ведет в бой свою дивизию, и Николай Щорс со своим
богунским полком громит фашистов, а памятный всем герой из кинотрилогии о
Максиме проявляет чудеса героизма в борьбе с фрицами. Даже бравый солдат
Швейк в исполнении Бориса Тенина умело водил за нос немецких генералов. Все
это заметно поднимало и наше настроение, и боевой дух...
Жалели мы только о том, что к нам никогда не присылали фронтовых
концертных бригад, в составе которых были известные артисты.
А как-то нас пригласили поляки, когда у них выступал девичий
самодеятельный ансамбль песни и пляски из какого-то близко стоящего военного
госпиталя. И это была такая радость для всех нас - и командиров, и
штрафников!
Иногда здесь находили время и для розыгрышей. Так, начальник связи
батальона старший лейтенант Павел Зорин устраивал такую шутку-розыгрыш:
сажал рядом с группой беседующих офицеров своего радиста с рацией, который
для нас будто бы искал в эфире музыку, сам же откуда-то из-за укрытия, на
той же волне четким, под стать Левитану, голосом "передавал" "сводку
Совинформбюро", содержащую якобы указы о награждении воинов, непременно
включая кого-нибудь из присутствующих офицеров в список награжденных очень
высокой наградой. Надо было видеть выражение лица этого офицера, когда он
слышал свою фамилию в "указе". Да и потом, когда он вместе со всеми хохотал
над розыгрышем.
Помню, однажды зашел ра