азывается, ушлый. Так? Ладно, на тебе бомбы, держи, буду
возвращаться от
вашего Бонча, возьму. Так! Веди к своему управляющему, Так.
Распахнув пелерину, он вытащил из-за пояса несколько ручных
гранат-бутылок и здоровенный кольт.
- Все?
- Нет, - говорю, - не все. Пистолеты, что у тебя в карманах, тоже
давай. Тут они тебе ни к чему.
Продолжая заливисто хохотать, анархист вынул из каждого кармана брюк по
нагану и, выложив на стол, присоединил к бомбам, Я сгреб весь его арсенал в
ящик стола, запер на ключ, позвонил Бончу и отправил анархиста к нему.
Вернулся мой анархист от управляющего делами Совнаркома примерно через
час, вполне довольный.
- Ну вот, договорился. Так. Похороны устроим что надо, первый сорт.
Так. Давай оружие. Так. Я пошел.
- Договорился так договорился. Тем лучше. А насчет оружия... Зачем тебе
столько? Того и гляди сам взорвешься, людей покалечишь. Держи свой
револьвер, - я протянул ему один наган, - а остальное пусть останется у
меня, сохраннее будет.
Думал я, рассвирепеет анархист, уж больно они все до оружия были падки,
однако ничего.
- Жмот ты, - говорит, - вот кто. Так! Ну, да черт с тобой, оставь себе
эти цацки на память. Так. У нас этого добра хватит, не пропаду. Так!
На сей раз наша встреча с представителем анархистов закончилась мирно.
Сами по себе "идейные" анархисты, состоявшие в своем большинстве из
бунтующей деклассированной интеллигенции, особой опасности не представляли.
Но, вольно или невольно, они служили притягательным центром для всякой
темной публики, любителей легкой наживы, аферистов, авантюристов, просто
отъявленных бандитов, грабителей и прочих представителей уголовного мира.
Нередко разнузданная, демагогическая агитация анархистов оказывала некоторое
влияние и на кое-кого из незрелых и недостаточно классово закаленных солдат,
матросов и даже рабочих. Поэтому Советской власти вскоре пришлось всерьез
взяться за анархистов.
Прошло какое-то время, и я воочию увидел, к чему приводит разлагающая
деятельность
Как-то под вечер позвонил мне но телефону Подвойский и попросил зайти в
Ревком. Прихожу, сидит Николай Ильич туча тучей. Я сразу смекнул, что
стряслась какая-то беда. Так оно и оказалось.
Спокойно, не повышая голоса, Николай Ильич рассказал, что несколько
дней тому назад в Петроград вернулся с Украины отряд моряков-кронштадтцев,
человек этак в пятьсот или даже побольше. Расположился отряд в помещении
какого-то училища на Невском. Ведут себя матросы безобразно, разложились,
пьянствуют, дебоширят. Завелись в отряде анархисты, они и верховодят. Довели
отряд до ручки.
- Придется, как видно, отряд разогнать, а зачинщиков арестовать и
судить по всей строгости революционных законов.
- Вот тебе и кронштадтцы! Опозорили Балтийский флот! - с горечью
закончил Подвойский.
Мне стало до того горько, что и слов нет. Чтобы наши балтийцы, краса и
гордость революции, превратились в шайку бандитов? Не может того быть!
- Николай Ильич! А не вышла ли какая ошибка? Может, это не кронштадтцы,
не матросы вовсе?
- Нет, брат, данные точные. И что отряд матросский - точно и что
безобразничают - тоже точно. Другое дело, может, весь отряд и не так плох,
только какая-то его часть разложилась. Проверить проверим, но отряд
придется, по-видимому, расформировать, Зачинщиков - под суд. Вот тебе и
поручаем проверить всю эту историю.
Вышел я из Ревкома как вводу опущенный. Словно в самую душу мне
наплевали. Неужто, думаю, до такого наша братва докатилась? Нет, не так тут
что-то.
Рассуждать, однако, особо не приходится. Надо действовать, а как? 500
моряков не шутка, это тебе не дюжина анархистов.
Чтобы наметить конкретный план действий, решил провести основательную
разведку. Дело это поручил комиссару 1-го коммунистического отряда латышских
стрелков Озолу.
На Озола, рижского металлиста, большевика-подпольщика, можно было
положиться как на каменную стену. Немногословный, всегда спокойный и
выдержанный, Озол обладал поистине стальной волей, когда речь шла о борьбе
за дело революции. Латышские стрелки, да и все, кто знал Озола, уважали его
и крепко любили. Хороший был парень, надежный!
Пригласив Озола к себе, я коротко изложил ему суть дела. К моему
предложению пойти на разведку он отнесся с таким невозмутимым спокойствием,
как будто речь шла о прогулке ради собственного удовольствия. Между тем
задача ему предстояла не легкая. Надо было проникнуть в отряд, тщательно
изучить его расположение, лично осмотреть места хранения оружия,
ознакомиться с караульной службой, присмотреться к матросам. И все это нужно
было делать так, чтобы никто тебя ни в чем не заподозрил, иначе могли
вышвырнуть из отряда, не дав собрать никаких сведений, а то и просто
прикончить, если информация, которой располагал Подвойский, хоть вполовину
соответствовала действительности.
Все тщательно обсудив и взвесив, мы избрали самый простой, естественный
путь. Озол, захватив на всякий случай кого-либо из своих стрелков, является
в отряд будто бы в поисках приятеля, матроса Иванова, с которым вместе брал
Зимний. С какого корабля Иванов, ему неизвестно, знает одно - кронштадтец.
Дело это в те времена было обычное и никаких подозрений вызвать не могло.
Среди моряков отряда наверняка найдется не один Иванов. Всех их Озолу,
конечно, покажут, Матросы - народ радушный. С каждым из Ивановых Озол будет
разговаривать и, убедившись, что это не тот Иванов, который ему нужен, будет
просить показать другого, таким образом проведет два-три часа в отряде,
выяснит все, что требуется.
Наступило утро, и Озол вместе с одним из латышских стрелкой отправился
на разведку.
Прошло два часа, три, Озол не возвращался. Я начал уже не на шутку
тревожиться, как вижу - идет. Вошел. Молча сел. Не спеша закурил.
- Ну как?
- Все в порядке.
Скупо, немногословно, но с предельной точностью Озол обрисовал
обстановку. Он выяснил все, что нас интересовало. Чего не удалось посмотреть
самому, то рассказали словоохотливые матросы - помощники в розысках
мифического Иванова.
В отряде действительно человек пятьсот. Все кронштадтцы. Пьяных Озол не
встретил, особых безобразий не заметил, но и порядка не видно. Караульной
службы, как положено, не несут, пост только один, да и тот снаружи, у входа
в училище. Внутри здания постов нет.
Разместился отряд на первом этаже какого-то учебного здания. Коек нет,
спят в нескольких больших комнатах на полу, на матрацах. Больше половины
отряда - в огромном актовом зале. Там же, по стенам, в пирамидах все
винтовки отряда. Пулеметы хранятся отдельно, в комнате, примыкающей к залу.
Поста возле нее нет.
Есть дневальные и дежурные, но к обязанностям своим относятся небрежно,
по ночам спят. Здесь, говорят, не фронт, чего зря стараться?
Как понял Озол из услышанных краем уха разговоров, в отряде неспокойно,
идет какая-то буза, но в чем дело, выяснить не удалось.
...Наступила ночь. К центральному подъезду Смольного института подошли
два грузовика и легковая машина. В грузовиках разместилось около тридцати
человек латышских стрелков с тремя пулеметами, в легковую сели Озол,
командир латышских стрелков Берзин, я и Манаенко, и наш небольшой отряд
двинулся.
По указанию Озола остановились метрах в двухстах не доезжая училища,
чтобы грохот грузовиков не вызвал преждевременной тревоги. Быстро, в
абсолютном молчании выгрузились.
Возле подъезда, подняв воротник подбитого ветром бушлата, заложив руки
в рукава и держа прижатую локтем винтовку наперевес, прогуливался
матрос-часовой.
Головная группа латышских стрелков, предводительствуемая Озолом, молча
миновала часового. Вслед шли мы с Манаенко, а замыкала шествие остальная
часть нашего небольшого отряда во главе с Берзиным.
Поравнявшись с часовым, мы с Манаенко (тоже в бушлатах и бескозырках)
остановились, и я закурил. Вспышка зажигалки была сигналом. Группа Озола
развернулась и приблизилась к училищу с одной стороны. Берзин подходил с
другой.
Шагнув к часовому, я положил руку на ствол его винтовки. Манаенко стоял
рядом, готовый в любой момент прийти мне на помощь.
- Не признаешь, браток? - спокойно, не повышая голоса, спросил я
часового.
Он рванул винтовку к себе.
- Но-но! Не шути. Приятель нашелся!..
В то же мгновение Манаенко схватил его за руки и сжал, как в стальных
тисках. Опешивший от внезапного нападения часовой не мог и шевельнуться. Без
труда я выдернул у него винтовку.
- Приятель не приятель, а узнать меня ни мешало бы. Я комендант
Смольного Мальков. Слыхал? За плохое несение караульной службы пойдешь под
арест. Посидишь на губе, авось поумнеешь. Взять его!
Латыши моментально подхватили вконец обескураженного часового, и наш
отряд беспрепятственно проник в здание. Оставив по указанию Озола у входов в
комнаты, где размещалась часть матросов, небольшой, заслон с пулеметом, мы
ворвались в актовый зал. Ни один из спавших там моряков не успел проснуться
и толком понять, что произошло, как латыши с винтовками наперевес цепочкой
встали вдоль пирамид с оружием, а Берзин, Манаенко, я и двое пулеметчиков,
латышских стрелков, выкатили пулеметы в центр зала, взяв весь зал под
обстрел.
- Лежать на местах, не шевелиться! - рявкнул я. - Первого, кто поднимет
голову, прострочу к чертовой матери!
Тут проснулись все. На матрацах зашевелились, послышался сдержанный гул
голосов, но ни один матрос не попытался подняться. Не упуская ни на минуту
инициативы, не давая морякам прийти в себя и подумать о сопротивлении, я
продолжал:
- Я комендант Смольного Мальков, матрос крейсера "Диана". Прибыл по
приказу Ревкома. Отряд ваш разоружаю. Пьянствуете, безобразничаете, позорите
весь Балтийский флот, а еще кронштадтцы! Да какие вы кронштадтцы...
И тут я не сдержался и завернул такое, что, несмотря на весь трагизм
положения, откуда-то из угла донесся восторженный возглас:
- От чешет! Ай да "Диана"!
Этот возглас разрядил напряжение. Раздался смех, полетели шутки,
вопросы. И все - лежа, под грозно ощерившимися дулами наших пулеметов.
Подняв руку, я восстановил тишину.
- Где начальник отряда, комиссар? Давай их сюда. Буду с ними говорить.
При всех!
- Да их тут нет, - ответили с одного из ближних матрацев, - они там, в
той комнате.
Из-под одеяла высунулась голая рука, указывая на дверь в дальнем углу
зала. Я молча кивнул Берзину, Он направился к этой двери, как вдруг она с
треском распахнулась. На пороге стояли двое матросов с пистолетами и бомбами
в руках. В зале вновь воцарилась угрюмая, настороженная тишина. Латыши
припали к пулеметам, стоявшие у пирамид защелкали затворами. Еще минута, и
могло такое начаться. Только тут один из матросов, стоявших в дверях (как
оказалось, комиссар отряда), глянул на меня и вроде неуверенно спрашивает:
- Мальков? Павел, никак ты?
Смотрю, а это один из авроровцев, с которым в канун Октября мы
обсуждали, как отогнать в Кронштадт царскую яхту "Штандарт".
- Я-то я, а вот ты до чего дошел! На весь Питер флот осрамили. Не
успели приехать - пьянки, грабеж. Глаза бы мои не смотрели!
- Стоп, комендант. Задний ход! Грех, конечно, есть. Только ты отряд не
хули. С заразой мы разделались сами.
Я недоуменно смотрел на комиссара.
- Ты вот что, машинки-то свои убери, - невозмутимо продолжал комиссар,
кивнув на наши пулеметы. - Не к контрикам пришел, не в офицерское собрание.
Ребятам дай встать, тогда и поговорим по-человечески, по-матросски.
Комиссара поддержал дружный гул голосов. В них не было ни угрозы, ни
озлобления. Действительно, ведь к своим пришли, к балтийцам!
- Ладно, вставайте уж, вояки! Тоже боевой отряд, кронштадтцы. Дрыхнут,
как у жены на перине. Приходи и бери голыми руками!
Тем временем моряки дружно поднимались, поспешно натягивали брюки,
матроски. Некоторые узнали Озола, слышались восклицания:
- Гляди, гляди, бисов сын! Вот какого дружка он искал.
- Ну и хитер, ох, хитер!
Начался митинг. Командир отряда и комиссар рассказали, что еще перед
отъездом на Украину, при комплектовании отряда, в него попало несколько
анархистов. Своей демагогической агитацией им удалось вскружить голову
некоторым молодым матросам. Уже там, на Украине, во время жарких боев было
несколько случаев нарушения дисциплины, но дальше незначительных проступков
дело не шло, зато когда отряд вернулся а Питер и напряжение спало, анархисты
развернулись вовсю. Достали откуда-то вина, перепились, устроили один дебош,
другой...
Как раз вчера за них взялись всерьез. Зачинщиков под вечер арестовали и
заперли в одной из комнат, решив сдать в Смольный. Остальные, кто сдуру за
ними потянулся, дали слово никогда больше не безобразничать. Отряд им верит,
за них отвечает.
- А вот насчет дисциплины, насчет того, что поймали вы нас, как курей
на насесте, - закончил комиссар, - это правильно. Только об этом разговор
особый. Дело это внутреннее, так что не обессудьте, сами разберемся, без
посторонних.
Митинг был окончен. Нам тут делать было нечего. Дружески распрощавшись
с нашими недавними "противниками", мы с легким сердцем покинули отряд.
- Что за ребята, - мечтательно проговорил Озол, когда мы ехали обратно
в Смольный, - золотой народ!
Несколько минут он молчал, потом заговорил совсем другим тоном, жестко,
сурово:
- И вот заведется такая пакость. Бурьян. Выдирать его надо. Без всякой
пощады!
Ранним утром моряки доставили в Смольный под конвоем зачинщиков
безобразий. Посадив их под стражу, я пошел в Ревком и подробно доложил обо
всем Николаю Ильичу.
- Думаю, - закончил я свой доклад, - разоружать и расформировывать
отряд не следует.
- Да, не следует, - поставил точку Подвойский. - С этим кончено!
***
Наступил 1918 год. Положение в Питере упрочилось, жизнь постепенно
налаживалась. Советская власть победоносно распространилась по всей стране.
22 января (4 февраля) 1918 года Совнарком выступил с обращением:
"Всем, всем, всем
Ряд заграничных газет сообщает ложные сведения об ужасах и хаосе в
Петрограде и пр.
Все эти сведения абсолютно неправильны. В Петрограде и Москве полнейшее
спокойствие. Никаких арестов социалистов не произведено. Киев в руках
украинской Советской власти. Киевская буржуазная Рада пала и разбежалась.
Полностью признана власть харьковской украинской Советской власти. На Дону
46 полков казаков восстало против Каледина. Оренбург взят советскими
властями, и вождь казаков Дутов разбит и бежал...
С продовольствием в Петрограде улучшение, сегодня, 22 января 1918
старого стиля, петроградские рабочие дают 10 вагонов продовольствия на
помощь финляндцам".
Текст этой радиограммы, облетевшей весь мир, был написан Владимиром
Ильичей Лениным.
Да, Советская власть крепко стала на ноги, по всей стране
устанавливается твердый революционный порядок.
Конечно, трудности на нашем пути стояли еще огромные. В стране
свирепствовала разруха, доставшаяся молодой Советской Республике в
наследство от векового господства помещичье-самодержавного строя и четырех
лет тяжелой империалистической войны. По-прежнему не хватало продовольствия,
топлива, одежды. Многие фабрики и заводы стояли, Нет-нет, а обнаруживались
контрреволюционные заговоры. Русские помещики и капиталисты не собирались
без боя отказаться от утраченного господства, не желали признавать Советскую
власть, пакостили везде и всюду. Их усиленно поддерживала буржуазия Англии,
Франции, Соединенных Штатов Америки и других капиталистических государств.
Значительную часть территории нашей Родины попирали кованые сапоги солдат
кайзеровской Германии, война с которой не была еще закончена.
Начало января 1918 года ознаменовалось раскрытием крупного
контрреволюционного офицерского заговора в Петрограде, приуроченного к 5
(18) января 1918 года - дню открытия Учредительного собрания Заговор был
своевременно ликвидирован ВЧК, Однако в день открытия Учредительного
собрания отдельные провокаторы из числа уцелевших заговорщиков пытались
устроить на улицах Питера манифестацию, а когда эта затея провалилась,
открыли кое-где стрельбу по красногвардейским, солдатским и матросским
патрулям, охранявшим порядок в городе. На следующий день организаторы
стрельбы пустили по городу грязную сплетню, будто красногвардейцы
расстреливали рабочих.
7 января 1918 года, в воскресенье, Исполком Петроградского Совета
рабочих и солдатских депутатов выступил на страницах "Известий" с
воззванием:
"Ко всему населению Петрограда!
Враги народа, контрреволюционеры и саботажники распространяют слухи о
том, что в день 5 января революционные рабочие и солдаты расстреливали
мирные демонстрации рабочих.
Делается это с одной целью: посеять смуту и тревогу в рядах трудовых
масс, вызвать их на эксцессы и под шум произвести те покушения на вождей
революции, которыми они давно грозятся.
Уже установлено, что имели место провокационные выстрелы в рабочих,
солдат и матросов, охранявших порядок в столице.
Исполнительным Комитетом Петроградского Совета Рабочих и Солдатских
Депутатов предпринято самое строгое расследование событий 5 января. Все
виновные в пролитии крови революционных рабочих и солдат, буде таковые
имеются, будут привлечены к ответственности...
Исполнительный комитет Петроградского Совета Р. и С. Д.".
Учредительное собрание, сразу же обнаружившее свое антинародное,
враждебное Советской власти лицо, не просуществовало и суток и на следующий
день после открытия было распущено решением Совнаркома и ВЦИК.
"Закрыл" Учредительное собрание Анатолий Железняков, с которым еще
недавно мы отправляли в Кронштадт царскую яхту, командовавший охраной
Таврического дворца в день открытия Учредительного собрания. Он был
свидетелем того, как Ленин, Свердлов и другие большевики покинули собрание,
отвергшее внесенную Яковом Михайловичем ленинскую Декларацию прав
трудящегося и эксплуатируемого народа. Ранним утром 6 января Железняков
поднялся на трибуну и предложил остававшимся в зале правым эсерам,
меньшевикам и прочим врагам революции очистить помещение, непреклонно
заявив: "Караул устал!"
Прошел январь 1918 года, начался февраль. 18 февраля (дальше везде по
новому стилю, выеденному в Советской России с 1 февраля 1918 года)
германское командование вероломно нарушило перемирие с Советской Россией, и
орды немецких захватчиков двинулись в глубь страны. Над Советской
Республикой нависла смертельная опасность. Ленин потребовал немедленного
заключения мира с Германией и одновременно обратился к трудящимся нашей
Родины с пламенным призывом: "Социалистическое отечество в опасности!"
В Петрограде тревожно загудели фабричные и заводские гудки. Питерский
пролетариат грудью встал на защиту революционной столицы. Вновь, как и в
Октябрьские дни, к Смольному нескончаемым потоком потянулись рабочие и
работницы красного Петрограда. Всяк, кто мог держать винтовку, становился в
строй. Спешно формировались отряды и дружины, батальоны и полки и прямо из
ворот Смольного с песней отправлялись в бой.
В Петрограде был создан Комитет революционной обороны города. В него
вошли Свердлов, Благонравов, Бонч-Бруевич, Володарский, Гусев, Еремеев,
Косиор, Крыленко, Механошин, Подвойский, Урицкий и другие видные деятели
нашей партии и крупные военные работники.
Комитет революционной обороны, работавший под непосредственным
руководством Ленина, возглавил мобилизацию сил на борьбу с немецкими
захватчиками и одновременно твердой рукой пресекал всякие попытки
контрреволюции в Петрограде нанести Советской власти удар в спину.
В Петрограде в те дни был выявлен ряд небольших контрреволюционных
групп, и ликвидация их возлагалась сплошь и рядом на латышских стрелков.
Действовали латышские стрелки безукоризненно, как безукоризненно они несли и
охрану Смольного. В значительной своей массе коммунисты, они были
беспредельно преданы делу пролетарской революции, Советской власти. Суровые,
решительные, не знавшие страха в борьбе с врагами революции, на редкость
сплоченные и дисциплинированные, латышские стрелки по праву могут быть
названы, наряду с красногвардейцами Питера и моряками Балтики, железной
гвардией Октября.
...В первых числах марта 1918 года мне позвонил Урицкий. Оказалось, что
рабочие Колпино схватили отсиживавшегося под Петроградом брата Николая II -
великого князя Михаила Александровича Романова и решили с ним разделаться.
Сколь ни справедлив был гнев рабочих против великого князя, беспрестанно
интриговавшего и строившего различные козни против Советской власти,
допускать самосуд было нельзя.
Урицкий приказал мне немедленно забрать Михаила Романова и посадить а
Смольный
под стражу, не туда, где содержались прочие арестованные, а куда-нибудь
в другое место, так, чтобы никто лишний не знал.
- Если придут к вам представители колпинских рабочих и потребуют
Михаила, вы им отвечайте; нет, мол, такого. Ничего не поделаешь, придется
так поступить, уж очень народ озлоблен. А мы тем временем решим, как быть с
ним дальше.
Так я и сделал. Запер Михаила Романова в отдельную комнату на третьем
этаже Смольного и приставил надежную охрану. Сам по нескольку раз на день
ходил проверял, крепко ли стерегут царского братца.
Опасения Урицкого оказались напрасными. Никто из рабочих за Михаилом не
явился. Уверенность в том, что Советское правительство правильно решит
судьбу этого отпрыска ненавистного дома Романовых, была у рабочих куда
сильнее, чем стихийный гнев и ненависть.
9 марта 1918 года Совет Народных Комиссаров постановил:
" Бывшего великого князя Михаила Александровича Романова, его секретаря
Николая Николаевича Джонсона, делопроизводителя Гатчинского дворца
Александра Михайловича Власова и бывшего начальника Гатчинского
железнодорожного жандармского управления Петра Людвиговича Знамеровского
выслать в Пермскую губернии впредь до особого распоряжения. Местожительства
в пределах Пермской губернии определяется Советом рабочих, солдатских и
крестьянских депутатов, причем Джонсон должен быть поселен не в одном городе
с бывшим великим князем Михаилом Романовым.
Председатель Совета Народных Комиссаров В. Ульянов (Ленин)",
Мне в эти дни было уже не до Михаила Романова. Надвинулись другие дела,
поважнее.
В первых числах марта как-то ночью меня вызвал Яков Михайлович Свердлов
и сообщил, что по предложению Ильича принято решение о переезде Советского
правительства из Петрограда в Москву, Сначала переедет ВЦИК, сказал Яков
Михайлович, следом - Совнарком. В дальнейшем постепенно будут переведены все
правительственные учреждения.
- Вам, товарищ Мальков, придется принять самое активное участие в
организации переезда правительства. Охрана поезда Совнаркома возлагается на
вас. Вы назначаетесь комендантом поезда. Учтите, в поезде Совнаркома поедет
Владимир Ильич. Об охране Ильича в пути надо особо побеспокоиться, все
организовать наилучшим образом. Яков Михайлович сообщил мне, что охрану
поезда Совнаркома будут нести в пути следования латышские стрелки из охраны
Смольного.
- Выделите человек сто пятьдесят - двести самых надежных, которые
поедут с вами. Отряд латышских стрелков переводится в Москву весь, целиком.
Кто не поедет с поездом Совнаркома, выедет из Петрограда в следующие дни, В
Москве, латышским стрелкам поручается охрана Кремля, где будет находиться
Советское правительство, и здание гостиницы "Националь". В "Национале" будет
жить Владимир Ильич и еще ряд товарищей. Разместятся латыши в Кремле.
- Ясно, Яков Михайлович. - Я поднялся, полагая, что беседа окончена.
- Ну, а ваша собственная судьба вас не интересует? - остановил меня
Яков Михайлович.
- Интересует, конечно. Только, думаю, когда будет надо, вы скажете.
- Обязательно скажу! - Яков Михайлович усмехнулся, - Так вот. Вы
назначаетесь комендантом Московского Кремля и по прибытии в Москву сразу же
вступите в исполнение своих обязанностей.
Через несколько дней я получил из Управления делами Совнаркома
секретный приказ:
"УПРЛВЛЕНИЕ ДЕЛАМИ КРЕСТЬЯНСКОГО И РАБОЧЕГО ПРАВИТЕЛЬСТВА РЕСПУБЛИКИ
РОССИИ
9 марта 1918 г. г. Петроград
Коменданту Смольного товарищу Малькову
ПРИКАЗ
Предписывается Вам сдать Ваши обязанности коменданта Смольного
товарищу, которого Вы оставляете себе в преемники. Завтра, 10 марта с. г., к
10 часам утра Вы должны и прибыть по адресу: станция "Цветочная площадка"
Эта станция находится за Московскими воротами. Пройдя ворота, надо свернуть
налево по Заставской улице и, дойдя до забора, охраняющего полотно железной
дороги, и тут в близи будет железнодорожная платформа, называющаяся
"Цветочная площадка". Здесь стоит поезд, в котором поедет Совет Народных
Комиссаров. Поезд охраняется караулом из Петропавловской крепости. Этот
караул должен быть замещен караулом латышских стрелков, которые по особому
приказу в числе 30-и человек должны будут выступить из Смольного с двумя
пулеметами в 8 часов утра. В Петропавловской крепости сделано распоряжение о
передаче караула. После принятия караула латышскими стрелками Вы должны
немедленно выступить в отправление обязанностей коменданта поезда. Охранять
весь поезд вместе с паровозом, на тендере которого должен быть поставлен
караул.
Кругом поезда все проходы к нему должны охраняться. Никто из
посторонних не должен быть допускаем в поезд. Багаж будет грузится с 11
часов утра. Принимайте багаж, грузите от каждого отдельного лица в одном
месте и охраняйте его. С этим поездом поедет 100 человек латышей, которые
должны будут нести охрану поезда во время движения.
70 латышей прибудут на станцию часам к 7-ми вечера. Остальные латыши
1-го коммунистического отряда поедут в Москву завтра же с Николаевского
вокзала, о чем будет издан особый приказ. Озаботьтесь, чтобы всем латышам
было бы отпущено надлежащее довольствие в дороге.
Управляющий Делами Совета Народных Комиссаров Влад. Бонч-Брусвич".
Началась подготовка. Я выделил 150 человек латышских стрелков и
тщательно их проинструктировал, не говоря, конечно, раньше времени, кто
поедет в поезде, который надлежит им охранять.
9 марта утром Президиум и часть членов ВЦИК покинули Петроград, отбыв
специальным поездом в Москву. Владимир Ильич должен был выехать на следующий
день, 10 марта 1918 года.
У меня все было готово к отъезду, как вдруг вечером вызывает Урицкий.
- Получены сведения, что в двух стрелковых полках затевается скверная
история. Пробрались туда юнкера, кое-кого обработали и готовят
контрреволюционное выступление. Необходимо немедленно принимать меры.
Я растерялся.
- Как же так? Ведь я имею распоряжение Якова Михайловича выехать с
Владимиром Ильичем, обеспечить его охрану, а сегодня и от Бонча получил
официальный приказ, Я уже начал дела сдавать...
В кабинет Урицкого вошел Володарский.
- Вот он, Мальков, а я его по всему Смольному разыскиваю!
Новая напасть! Оказывается, кое-кто из ответственных работников,
остающихся в Петрограде, узнав, что на следующий день я должен уехать со
значительной группой латышей, неожиданно запротестовал. По их мнению,
передать охрану Смольного новым частям я должен был сам, лично, и мне не
следовало уезжать и выводить большое количество латышей, пока не будет
полностью организована новая охрана.
Особенно паниковал, по словам Володарского, Зиновьев.
Урицкий недовольно поморщился.
Рассеянно глядя на приказ Бонч-Бруевича, который я ему передал, Урицкий
задумчиво произнес:
- Видишь, как получается. Ты действительно нужен в Петрограде, и не
только для наведения порядка в полках, но и для организации охраны в
Смольном, которую из-за вашего отъезда нужно строить заново. С другой
стороны, на тебя возложено ответственейшее поручение, и ни я, ни он, -
Урицкий кивнул в сторону Володарского, - отменять распоряжение Якова
Михайловича не можем. А его уже нет, уехал. Остается один выход: идти к
Владимиру Ильичу. Ильич все и решит.
На следующее утро, часов около восьми, мы с Володарским, узнав, что
Владимир Ильич у себя (пришел пораньше, готовится к отъезду), отправились к
нему. А в это время у подъезда Смольного уже тарахтели грузовики и
собирались латышские стрелки, назначенные в охрану поезда Совнаркома.
К доводам Володарского - Смольный-де остается почти без охраны -
Владимир Ильич отнесся поначалу довольно скептически; как же! Трехсот
латышей мало?! Однако, когда мы рассказали ему о напряженном положении в
двух стрелковых полках и передали точку зрения Урицкого, Ленин изменил свое
мнение.
- Что же, - сказал Владимир Ильич, - пусть Мальков остается. Можно
оставить и часть латышских стрелков, выделенных для охраны поезда
Совнаркома. Обойдемся меньшим количеством.
Тут уж я решительно запротестовал: коли надо, я останусь. Не уеду, пока
не наведу порядок в полках и не организую охрану Смольного, но на одного
человека с поезда Совнаркома не сниму. Нельзя.
- Ну смотрите, - согласился Владимир Ильич, - вам виднее.
Отправив несколько латышских стрелков посмышленее в подозрительные
полки на разведку, сам я поехал на станцию "Цветочная площадка", чтобы
проследить за погрузкой и организацией охраны поезда. Все прошло
благополучно, и в назначенное время поезд Совнаркома был отправлен. Ленин
уехал в Москву.
Когда я вернулся в Смольный, наши разведчики были уже там. В ту же ночь
две большие группы латышских стрелков, человек по сорок каждая, двинулись на
операцию. Я поехал с одной из групп, вторую возглавил Озол.
Обезоружив без особого шума часового у ворот казарм, мы захватили
полковые склады оружия и подняли полк по тревоге. Никто из солдат не пытался
оказать сопротивления. Все прошло тихо и спокойно. Солдаты сами погрузили в
подошедшие грузовики полковые пулеметы, винтовки, патроны.
Так же гладко все прошло и у Озола.
Покончив с разоружением полков, мы принялись за передачу охраны
Смольного новым частям, пришедшим на смену латышским стрелкам. Все это
заняло около недели. Когда последний латышский стрелок покинул Смольный, я
сдал дела новому коменданту и выехал в Москву. Кончилось мое комендантство в
Смольном, в славной цитадели Великого Октября. Впереди была Москва,
Кремль...
Прощай, Смольный!
ЧАСТЬ II
МОСКВА, КРЕМЛЬ
КОМЕНДАНТ КРЕМЛЯ
Вот и Москва! Какая-то она, первопрестольная, ставшая ныне столицей
первого в мире государства рабочих и крестьян?
В Москве я никогда ранее не бывал и ко всему присматривался с особым
интересом. Надо признаться, первое впечатление было не из благоприятных.
После Петрограда Москва показалась мне какой-то уж очень провинциальной,
запущенной. Узкие, кривые, грязные, покрытые щербатым булыжником улицы
невыгодно отличались от просторных, прямых, как стрела, проспектов Питера,
одетых в брусчатку и торец. Дома были облезлые, обшарпанные. Там и здесь на
стенах сохранились следы октябрьских пуль и снарядов. Даже в центре города,
уж не говоря об окраинах, высокие, пяти- шестиэтажные каменные здания
перемежались убогими деревянными домишками.
Против подъезда гостиницы "Националь", где поселились после переезда в
Москву Ленин и ряд других товарищей, торчала какая-то часовня, увенчанная
здоровенным крестом. От "Националя" к Театральной площади тянулся Охотный
ряд - сонмище деревянных, редко каменных, одноэтажных лабазов, лавок,
лавчонок, среди которых громадой высился Дом союзов, бывшее Дворянское
собрание.
Узкая Тверская от дома генерал-губернатора, занятого теперь Моссоветом,
круто сбегала вниз и устремлялась мимо "Националя", Охотного ряда, Лоскутной
гостиницы прямо к перегородившей въезд на Красную площадь Иверской часовне.
По обеим сторонам часовни, под сводчатыми арками, оставались лишь небольшие
проходы, в каждом из которых с трудом могли разминуться две подводы.
Возле Иверской постоянно толпились нищие, спекулянты, жулики, стоял
неумолчный гул голосов, в воздухе висела густая брань. Здесь да еще на
Сухаревке, где вокруг высоченной Сухаревой башни шумел, разливаясь по
Садовой, Сретенке, 1-й Мещанской, огромный рынок, было, пожалуй, наиболее
людно. Большинство же улиц выглядело по сравнению с Петроградом чуть ли не
пустынными. Прохожих было мало, уныло тащились извозчичьи санки да одинокие
подводы. Изредка, веерами разбрасывая далеко в стороны талый снег и уличную
грязь, проносился высокий мощный "Паккард" с желтыми колесами, из
Авто-Боевого отряда при ВЦИК, массивный, кургузый "Ройс" или
"Делане-Бельвиль" с круглым, как цилиндр, радиатором, из гаража Совнаркома,
а то "Нэпир" или "Лянча" какого-либо наркомата или Моссовета. В Москве
тогда, в 1918 году, насчитывалось от силы три-четыре сотни автомобилей.
Основным средством передвижения были трамваи, да и те ходили редко, без
всякого графика, а порою сутками не выходили из депо - не хватало
электроэнергии. Были еще извозчики: зимой небольшие санки, на два седока,
летом пролетка. Многие ответственные работники - члены коллегий наркоматов,
даже кое-кто из заместителей наркомов - за отсутствием автомашин ездили в
экипажах, закрепленных за правительственными учреждениями наряду с
автомобилями.
Магазины и лавки почти сплошь были закрыты. На дверях висели успевшие
заржаветь замки. В тех же из них, что оставались открытыми, отпускали пшено
по карточкам да по куску мыла на человека в месяц. Зато вовсю преуспевали
спекулянты. Из-под полы торговали чем угодно, в любых количествах, начиная
от полфунта сахара или масла до кокаина, от драных солдатских штанов до
рулонов превосходного сукна или бархата.
Давно не работали фешенебельные московские рестораны, закрылись
роскошные трактиры, в общественных столовых выдавали жидкий суп да пшенную
кашу (тоже по карточкам). Но процветали различные ночные кабаре и притоны. В
Охотном ряду, например, невдалеке от "Националя", гудело по ночам пьяным
гомоном полулегальное кабаре, которое так и называлось: "Подполье". Сюда
стекались дворянчики и купцы, не успевшие удрать из Советской России,
декадентствующие поэты, иностранные дипломаты и кокотки, спекулянты и
бандиты. Здесь платили бешеные деньги за бутылку шампанского, за порцию
зернистой икры. Тут было все, чего душа пожелает. Вино лилось рекой,
истерически взвизгивали проститутки, на небольшой эстраде кривлялся и
грассировал какой-то томный, густо напудренный тип, гнусаво напевавший
шансонетки.
Новая, пусть голодная и оборванная, но полная жизни и сил, суровая,
энергичная, мужественная Москва была на Пресне и в Симоновке, на фабриках
Прохорова и Цинделя, на заводах Михельсона и Гужона. Там, в рабочих районах,
на заводах и фабриках, был полновластный хозяин столицы и всей России -
русский рабочий класс. И сердце этой новой Москвы, новой России уверенно
билось в древнем, седом Кремле.
Такой была Москва в конце марта 1918 года.
Впрочем, узнал я Москву не сразу. Новая столица Советской России
раскрывалась передо мной постепенно. Шаг за шагом я узнавал не только ее
фасад, но и изнанку. В день же приезда навалилось столько неотложных хлопот,
что и вздохнуть как следует было некогда, не то что смотреть или изучать.
Прибыли мы на Николаевский вокзал часов около одиннадцати утра 20 или
21 марта 1918 года. Ехал я с поездом, в котором переезжал из Петрограда в
Москву Народный комиссариат иностранных дел. В этом же поезде разместился
отряд латышских стрелков в двести человек - последние из тех, что охраняли
Смольный в ныне перебазировались в Кремль. Надо было организовать их
выгрузку, выгрузить оружие, снаряжение.
Была и еще забота. Поскольку в Москве с автомобилями было плохо,
переезжавшие из Петрограда учреждения везли с собой закрепленные за ними
машины. Погрузил и я на специально прицепленную к нашему составу платформу
автомобиль, который обслуживал комендатуру Смольного. Теперь надо было его
снять с платформы и поставить на колеса.
На вокзале царила невероятная толчея. Пришлось немало пошуметь и
поругаться со станционным начальством, пока все было сделано.
Наконец по прошествии часа или двух латыши разгрузились и походным
порядком двинулись в Кремль. Машина была снята с платформы и, урча мотором,
стояла возле вокзала. Можно было трогаться. Так нет! Откуда ни возьмись
бежит секретарша Наркомата иностранных дел и слезно молит взять какой-то
ящик с ценностями, принадлежащими наркомату. Пришлось нам с шофером
отправиться за грузом.
Ящик оказался солидным. Он был лишь слегка прикрыт крышкой, и мы
разглядели золотые кубки, позолоченные ложки, ножи и еще что-то в том же
роде. Секретарша объяснила, что это банкетные сервизы Наркомата иностранных
дел. Когда разгружали эшелон, про этот ящик попросту забыли.
Мы благополучно доставили ценности в Кремль и оставили их во дворе
здания бывших Судебных установлений. Там злополучный ящик и стоял недели
две-три, никто за ним так и не пришел. Тогда я сдал ценности в Оружейную
палату.
Добирались мы с вокзала до Кремля не без труда - ведь ни шофер,
приехавший со мной из Петрограда, ни я дороги не знали. Но вот, наконец, и
Манеж, вот и Кутафья башня. На часах - латышские стрелки, наши,
смольнинские. Дома!
Через Троицкие ворота едем по Троицкому мосту вверх, Проникнуть в
Кремль тогда можно было только через Троицкие ворота, все остальные -
Никольские, Спасские, Тайницкие, Боровицкие - наглухо закрыты. Лишь месяца
три-четыре спустя мы открыли для проезда машин в экипажей Спасские ворота,
оставив Троицкие только для пешеходов. Боровицкие же и Никольские долго еще
оставались закрытыми, а Тайницкие не открываются и поныне.
Поскольку все основные указания по охране Смольного да и по организации
переезда из Питера в Москву я получал от Президиума ВЦИК, и теперь первым
делом я отправился во ВЦИК, к Якову Михайловичу Свердлову, Всероссийский
Центральный Исполнительный Комитет разместился, как и Совет Народных
Комиссаров, в бывшем здании Судебных установлении. Совнарком - на третьем
этаже, в угловых помещениях против Царь пушки, а ВЦИК - в самом центре
здания, на втором этаже.
Аппараты ВЦИК и Совнаркома были столь невелики, что не занимали и
половины комнат огромного здания Судебных установлений. Значительная часть
помещения длительное время пустовала.
Яков Михайлович работал в просторной комнате, направо от входа по
коридору. Отдельного кабинета первые дни у него не было. В одной комнате с
ним работала Глафира Ивановна Теодорович, заведовавшая Агитотделом
Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, кандидат в члены
Президиума ВЦИК. Тут же помещался и помощник Якова Михайловича - Графов,
приехавший с ним из Смольного. В кабинете напротив, через коридор,
разместился Варлам Александрович Аванесов, секретарь ВЦИК.
Когда я вошел, у Якова Михайловича сидело несколько человек, с которыми
он оживленно разговаривав. Я поздоровался. Яков Михайлович энергично пожал
мне руку и кивком указал на стул, стоявший козле стены.
- Прибыли? Вот и ладно. Обождите немного, сейчас кончу с товарищами,
тогда и покалякаем.
Закончив через несколько минут разговор, Яков Михайлович пригласил меня
к своему столу.
- Ну, как доехал? Как дела в Смольном!
Я коротко доложил. Яков Михайлович не любил многословных докладов, не
терпел излишней "болтологии", как он говорил. Внимательно выслушав меня и
задав несколько вопросов, он перешел к организации охраны Кремля.
- Дело придется ставить здесь солиднее, чем в Смольном. Масштабы
побольше, да