их
селениях через достойнейших людей из тамошнего духовенства надлежащее
увещевание при чиновниках со стороны гражданского начальства и тех из них,
которые обратятся в христианство, присоединить к православию по
чиноположению.
2. Лжеучителей и руководителей их обращать в военную службу -- строевую
и нестроевую -- и отсылать в войска, в Грузии расположенные...
3. После того всех таковых не возвращать на места прежнего их
жительства, дабы от водворения их вновь не соблазнились православные и не
могла паки возникать жидовская секта.
4. Тем, которые за означенным увещанием останутся упорными в
отступничестве, запретить строго всякое внешнее действие, показывающее
отступление от веры и всякие соблазны".
В другом указе разъяснялось, какие именно "внешние действия"
запрещаются: "Иметь субботние сонмища и делать обрезания младенцам, за чем
неослабно смотреть земской полиции, сельскому начальству и приходским
священно-- и церковнослужителям". Предписывалось также "всех настоящих жидов
выслать из уездов и впредь в оные не пускать".
Насколько мне известно, на сегодняшний день среди ученых нет единодушия
по поводу происхождения этой еврейской группы. Есть такие, кто считает их
потомками евреев-кантонистов, осевших в тех краях после завершения воинской
службы и вернувшихся к религии отцов; существует мнение, что какие-то евреи
загадочным путем попали в те края в XIX веке и обратили жителей русского
села в иудаизм...
Так или иначе, "субботние сонмища и обрезания младенцев" продолжались
вплоть до наших дней. И надо признать, что жители Ильинки сохранили
еврейские традиции куда лучше, чем подавляющее большинство советских евреев.
Если царские власти всячески сопротивлялись появлению островка
"жидовства" в христианском мире, то советскую власть с ее воинствующим
атеизмом это вначале не смущало. В двадцатые годы в селе даже появился
колхоз "Еврейский крестьянин". Со временем он, правда, влился в укрупненный
колхоз "Родина", но власти все же не мешали жителям Ильинки записывать себя
и своих детей евреями.
Ситуация резко изменилась, когда у этих людей появились в Израиле
родственники, приехавшие туда, кстати, с Северного Кавказа. Уж не потомки ли
они тех "жидовствующих", которых высылали по царскому указу из Воронежской
губернии в Грузию? С ними евреи Ильинки поддерживали тесные отношения,
заключали браки, и неудивительно, что почти все они -- и на Кавказе, и в
Ильинке -- связаны семейными узами, у них существуют лишь три-четыре
фамилии, так что стоило одной-двум семьям репатриироваться в Израиль, как у
каждого жителя Ильинки там появились родственники. Короче, чуть ли не все
село изъявило желание объединиться с ними.
Тут-то советская власть и вспомнила, что они... не евреи. На этом
основании местное начальство попросту не выдавало людям вызовы, приходившие
на их имя, ильинцам пришлось заказывать новые на адреса кавказских
родственников и буквально контрабандой ввозить в родное село. Но ОВИР
отказывался эти вызовы принимать, а те, кому все же удавалось оформить
документы для выезда, получали отказы. Варнавский оказался самым
настойчивым: он проложил дорогу в Москву, и вслед за ним в гостеприимный дом
Слепаков потянулись и другие ильинские евреи.
Маша ходила с ними по инстанциям, я передавал информацию о них в
Израиль и на Запад. Летом семьдесят шестого года мы с Бородой решили
побывать в Ильинке; приготовили подарки, сувениры из Израиля, накупили
продуктов -- ибо в СССР уже давно везут продукты питания не из деревни в
город, как во всем мире, а наоборот; да и не во всяком городе их достанешь
-- разве что в Москве. Но как ехать? На поезде туда не добраться: слишком
глухая провинция...
Неожиданно предложил свою помощь Саня Липавский. Машина у него есть, на
работе полагаются отгулы -- словом, он, как всегда, был к нашим услугам.
Выбрались мы из города на рассвете, ехали почти весь день, но в Ильинку так
и не попали. В нескольких километрах от нее, на размытой ливнями
единственной грунтовой дороге, ведущей в село, нас остановили милиционеры. С
ними были двое штатских: председатель сельсовета и председатель колхоза.
-- Ваши документы!.. Вы задержаны до выяснения личности. К кому едете?
С кем из колхозников знакомы?
-- На каком основании нас задержали?
-- В соседнем районе произошло убийство на шоссе, ваша машина похожа по
описанию на разыскиваемую. Мы должны проверить. Кроме того, в селе карантин:
среди скота эпидемия.
Нас отвезли в райцентр -- Таловскую; машину мы оставили во дворе
отделения милиции, а сами переночевали в гостинице. На следующее утро нам
предъявили ордер на обыск машины. Липавский, как ее хозяин, остался рядом с
ней, а мы с Бородой -- благо за нами вроде бы не следили -- вышли на улицу и
бросились ловить попутную машину в Ильинку: ведь у Володи -- вызовы из
Израиля, может, хоть их удастся провезти в село. За три рубля молодой
паренек, водитель грузовика, согласился подбросить нас -- до места всего
километров десять. Мы забрались в кузов, ехали стоя, держась за борта, --
любовались окрестной природой: полями, лесами, озерами. Однако у самого
въезда в Ильинку легли на грязные доски -- на всякий случай.
Это не помогло. Грузовик остановили, в кузов забрались милиционеры.
Последнее, что я видел, пересаживаясь в милицейскую машину, -- как двое
подошли к мальчишке-шоферу, и услышал угрожающее:
-- На американцев работаешь?!
Когда мы уже тронулись, паренек подбежал к нам и бросил в раскрытое
окно автомобиля трешку:
-- Заберите свои проклятые деньги!
Когда мы приехали в Таловскую, выяснилось, что обыск как раз
закончился. Нам объявили еще одну причину, по которой нельзя проехать в
Ильинку: военные маневры, -- и вот уже один из милиционеров сел в нашу
"Волгу", и мы, в сопровождении милицейской машины, покинули Воронежскую
область.
В Москве нас ждал Роберт Тот, который поначалу собирался ехать с нами,
но, обратившись к властям, "попал в отказ"; вскоре в "Лос-Анджелес Тайме"
появилась его статья "Евреи выжили в глухом селе". Наша Хельсинкская группа
подготовила специальный документ о жителях Ильинки, о них стали чаще
говорить западные радиостанции, и через несколько месяцев в Израиль улетел
первый их представитель -- старик Варнавский, -- а за ним и другие...
А сейчас я знакомился со справками, которые зачитывал Солонченко; из
них следовало, что желающих выехать из Ильинки в Израиль нет. Никто
заявлений в ОВИР не подавал. Да и зачем? Живется им в СССР прекрасно.
Десятки документов посвящены описанию богатой жизни в селе: на сотню семей
есть немало велосипедов, несколько мотоциклов и даже одна машина (у
председателя сельсовета).
Следователь положил передо мной фотографии коров и кур:
-- Смотрите, почти в каждой семье есть корова! К чему им ваш Израиль?
Он даже продемонстрировал мне фильм о поездке "обвиняемого в измене
Родине Шаранского в село Ильинку" -- эти слова говорит диктор в начале
фильма. Дальше следуют показания милиционеров и шофера о том, как мы
прокрадывались в Ильинку, -- причем никто не объясняет: а почему,
собственно, нас туда не пускали? Завершалась лента кадрами колхозного
изобилия: поля, коровы, гуси...
Очевидно, сами власти сочли эти аргументы недостаточно убедительными, и
в ход был пущен самый главный довод: жители села -- вообще не евреи. Так
утверждают в своих письменных заключениях воронежские историки. Если царское
правительство уговорами и принуждением старалось вернуть этих людей в лоно
"истинной веры", то в советские времена дела решаются куда проще: власти
сами решают, кто еврей, а кто -- нет.
-- Вы, сионисты, доходите до того, что даже наших, русских людей
записываете в евреев! -- возмущенно воскликнул Илюхин.
При всем этом ни его, ни Солонченко совершенно не смущало, что
показания даже тех немногих свидетелей из числа ильинцев, которых они сами
отобрали и которых допросил Нечеткий и еще кто-то из "моей" группы,
находятся в прямом противоречии со всеми собранными документами: ведь эти
люди говорят, что осуждают тех жителей села, кто "стал жертвой сионистской
пропаганды и хочет уехать в Израиль". Так, значит, все же есть желающие? А
как же коровы? Машина председателя? Почему же в справке ОВИРа утверждается,
что таких людей нет? На эти вопросы у моих следователей ответа не нашлось. А
когда я потребовал, чтобы допросили кого-нибудь из тех, кто "стал жертвой
сионистской пропаганды", мне резко ответили:
-- Мы сами знаем, кого нам привлекать в качестве свидетелей!
-- О да! Это вы действительно хорошо знаете! -- вынужден был
согласиться я.
Впрочем, забегая вперед, скажу: единственный еврей из Ильинки, которого
следствие решило выпустить на суд в качестве свидетеля, предпочел не явиться
"по состоянию здоровья". Это не помешало суду включить в приговор наше
заявление об ильинских евреях как клеветническое...
Следствие переходит к другим документам Хельсинкской группы. Меня
знакомят с выписками из уголовных дел известных правозащитников: Сергея
Ковалева, Андрея Твердохлебова, Владимира Буковского -- за которых мы
заступались, когда их арестовывали и сажали в тюрьму. Что ж, сейчас пришла
наша очередь.
-- Но разница между вами в том, Анатолий Борисович, -- напоминает мне
Солонченко, -- что их обвиняли не по шестьдесят четвертой статье, смертная
казнь им не грозила.
Надо отдать должное упорству КГБ: они все еще не теряют надежды -- а
вдруг этот аргумент подействует?
Один из самых пространных и подробных документов, подготовленных
Хельсинкской группой, -- исследование, посвященное условиям, в которых живут
политзаключенные в тюрьмах и лагерях. В нем мы приводили нормы питания на
различных режимах, перечень предусмотренных законом наказаний и примеры их
применения на практике; там же перечислены около ста узников совести,
готовых подтвердить преданные нами гласности сведения.
КГБ поработал над опровержением этой "клеветы" весьма основательно:
были собраны официальные справки от администрации тюрем и лагерей о гуманном
отношении к особо опасным государственным преступникам, свидетельства врачей
о прекрасном медицинском обслуживании и о хорошем питании в системе ГУЛАГа,
но главное -- показания самих заключенных. Были опрошены от трех до десяти
зеков из каждой зоны, и все они в один голос говорили о том, как хорошо им
там живется, какая вкусная еда, какое гуманное к ним отношение, и что лишь
небольшое число сионистов и антисоветчиков специально провоцируют конфликты,
изображая себя жертвами с целью привлечь внимание Запада.
Фамилии этих людей мне не были знакомы, но я обратил внимание на то,
что большинство из них сидели за "военные преступления", то есть за
сотрудничество с немцами в дни войны. Попадались, правда, и осужденные по
семидесятой статье, но, как правило, это так называемые "парашютисты",
получившие ее во время отсидки за уголовные преступления. Я еще не знал, что
скоро встречусь со многими из этих "полицаев" и "парашютистов", услышу
жалобы раздавленных морально, а часто и физически, людей, ненавидящих своих
тюремщиков, но готовых за пачку чая или даже просто за "хорошее отношение"
администрации подписать все что угодно. Но и сейчас я не сомневаюсь, что все
их показания -- ложь. Однако для следователя это -- документ.
-- Вот видите, вы не были еще в лагере, не сидели в обычной тюрьме,
пишете о них понаслышке, а мы вам зачитываем свидетельства людей, которые
там находятся. Какие еще нужны доказательства, что вы клеветали?
Да, придет время, когда я буду писать из тюрьмы заявления на имя
Генерального прокурора и в них признавать: наш обзор не соответствовал
действительности. Реальность окажется гораздо более страшной, чем в том
документе. Скажем, мы писали о том, как бесчеловечно держать людей по
тридцать суток в карцере. Закон предусматривает, что эта пытка голодом и
холодом должна продолжаться не более пятнадцати суток. Но что значит терять
сознание после ста дней карцера -- я узнаю на собственной шкуре. Узнаю, как
годами живут без свиданий и писем, что значит проявить в тюрьме солидарность
с товарищем по несчастью, написав в его защиту заявление; а самое главное --
узнаю, как планомерно и беспощадно пытается перемолоть машина ГУЛАГа
человека" старающегося удержаться в своей системе моральных ценностей,
сохранить национальные, религиозные и политические убеждения, отличные от
тех, которые санкционированы свыше.
Но все это мне еще предстоит. А пока я отвечаю Солонченко:
-- Я лично беседовал со многими, вернувшимися из тюрем и лагерей, или с
их родственниками и доверяю их рассказам больше, чем этим показаниям. К тому
же и мой, пусть еще небольшой, опыт местного карцера опровергает то, что вы
мне прочли. Один из ваших свидетелей заявляет, что, просидев в карцере сто
пятьдесят суток, он не страдал ни от голода, ни от холода; я же, пробыв там
всего десять дней, стал объектом настоящей пытки холодом. А ведь мне не раз
говорили работники тюрьмы, что Лефортово -- это еще курорт в сравнении с
остальными местами ГУЛАГа!
-- Да, конечно, это курорт, -- охотно подтверждает Солонченко. --
Вы просто не представляете себе, что вас ждет после суда, даже если вам
повезет и вас не расстреляют. Не представляете, а потому и храбритесь.
Моего следователя ничуть не смущает противоречие между этими словами и
показаниями, которые он мне сейчас читал. Но Илюхин начеку и поспешно
добавляет:
-- Однако и там все делается в соответствии с законом! Имейте это в
виду.
Наступила очередь документов Хельсинкской группы по поводу
психиатрических репрессий против инакомыслящих. Подписывая их, я никогда не
считал себя знатоком проблемы -- полагался на опыт моих товарищей так же,
как и те, в свою очередь, полагались на меня, когда подписывали письма и
заявления на тему эмиграции. Теперь я получил возможность углубить свои
знания, ибо мне зачитывали эпикризы тех людей, о которых мы писали. Вот,
например, выписка из медицинской карточки Леонида Плюща: "Навязчивая идея
необходимости восстановления ленинских норм в партийной жизни. Лечить.
Галоперидол, психотерапия... Продолжает настаивать на необходимости
проведения чисток в партии и комсомоле с целью восстановления ленинских
норм. Лечить. Галоперидол, психотерапия".
-- Что же, я готов согласиться: мечтать о возврате к нормам ленинской
демократии -- плохое доказательство нормальности человека. Но является ли
это достаточным основанием для помещения его в психушку? -- спрашиваю я, но
Солонченко на этот раз глух к иронии.
-- Врачам виднее, -- лаконично отвечает он.
Интересно, что когда благодаря усилиям диссидентов России и давлению
западной общественности Плюща освободили, в медицинской карточке была
сделана следующая запись: "Перестал говорить о политике партии и проявляет
беспокойство о жене. Можно временно освободить под ее ответственность"...
На одном из допросов мне предъявляется заявление нашей группы,
направленное против уголовных преследований христиан-баптистов. За
преподавание детям Библии -- это "преступление" карается по советским
законам тюремным заключением сроком до пяти лет -- была осуждена Екатерина
Барин, и мы выступили в ее защиту. Солонченко зачитывает мне отрывки из ее
уголовного дела.
Вот показания девятилетней школьницы: "Папа и мама приводили меня после
школы к тете Кате. Тетя Катя говорила нам, что Иисус Христос учил любить
всех людей: и хороших, и плохих. Она давала нам книжки и картинки. Мне
нравилось у тети Кати больше, чем в школе. У нее никто не кричит, не
дерется, все любят друг друга..."
Бедная девочка, рассказывающая дядям-следователям в присутствии
школьного учителя -- чтобы все было по закону! -- о тете Кате... Она не
понимает, что дает на добрую тетю свидетельские показания, которые помогут
этим дядям посадить тетю Катю в тюрьму. А что чувствуют следователи,
допрашивающие таких малышей?
-- Кого же вы из детей делаете? -- не выдерживаю я. -- Новых пав-ликов
Морозовых?.. -- А чем это вам не угодил Павлик Морозов? -- удивляется
Солонченко. -- Он герой, образец нового человека.
-- Религия, как сказал Маркс, -- опиум для народа, -- вмешивается
Илюхин. -- Травить детей никому не позволим.
Следствие переходит к уголовному делу баптиста Серебрянникова,
глубокого старика, который сидит за свои проповеди уже в четвертый или пятый
раз. Каждый раз на суде он заявляет: "Я исполнял волю Божию и буду
продолжать нести слово Божие людям". Серебрянников отсиживает несколько лет,
выходит на волю -- и снова за свое.
-- Ну хорошо, -- говорю я, -- пусть у нас с вами разные взгляды, в том
числе и на религию. Но неужели у вас чисто по-человечески не вызывает
уважения этот старик, так твердо стоящий на своем?
Следователь удивленно смотрит на меня, потом усмехается:
-- Ну ладно, Анатолий Борисович, к чему этот пафос! Не надо
притворяться, будто вы не понимаете, что это шизик!
-- Да почему же? Только потому что он верующий?
-- Слушайте, мы же с вами не дети! Сейчас даже специалисты-психиатры
признают, что религиозность -- не что иное как психическое отклонение. Пока
такой ненормальный не мешает окружающим, мы терпим, а начинает мешать --
приходится изолировать его в тюрьме или больнице.
Солонченко говорит все это совершенно искренне, и я с особой остротой
осознаю: мы с ними -- из разных миров, и как бы КГБ не пытался отгородить
меня от моего мира и вовлечь в свой, ничего из этого не выйдет, ибо между
нами -- стена, и нам никогда не понять друг друга.
* * *
В первые дни нового, семьдесят восьмого года мне вновь довелось
побывать в карцере. На этот раз, правда, у администрации тюрьмы нашлась
причина посерьезней, чем заточенная зубная щетка. Как-то, когда мой сосед
был на допросе, вдруг заговорила одна из стен камеры: кто-то пытался
связаться со мной с помощью "бестужевки" -- кода, изобретенного знаменитым
декабристом для перестукивания между камерами. Мне кажется, азбука Морзе,
которой я пользовался впоследствии в политических тюрьмах, гораздо удобней,
однако бытовики почему-то предпочитают "бестужевку". Морзянку они, как
правило, не знают, а "бестужевка" проста: заполняешь прямоугольник в пять
квадратов в ширину и шесть в высоту буквами в алфавитном порядке, и каждой
из них будут соответствовать две цифры: номера квадратов по горизонтали и
вертикали.
Зеком я был зеленым, азбуки Морзе еще не знал, а о "бестужевке" слышал
и сразу же занялся расшифровкой. Получилось следующее: "Я москвич. Кто вы?"
Я составил краткий ответ, перевел его на язык цифр, выбрал момент, когда,
как мне казалось, вертухая у моей двери не было, и начал стучать. Немедленно
открылась кормушка:
-- Прекратите перестукивание!
Через день пришло постановление: десять суток карцера. Моя первая и
самая неудачная попытка межкамерной связи, первый "заслуженный" карцер.
В первый раз я сидел в карцере летом, а сейчас была зима. Теплее там от
этого, естественно, не стало. Опять все то же: бессонные ночи, отчаянные
попытки как-то согреться, еда через день... Но у меня уже накопился
некоторый опыт, я знал, как "качать права", и на первом же допросе заявил
Илюхину протест:
-- Условия в карцере противоречат тому, что утверждают ваши свидетели.
Где те восемнадцать градусов, о которых они говорят?
-- У вас там температура не ниже, -- хладнокровно ответил прокуpop.
-- Вы уверены? Даже надзиратели, которые сидят не в карцере, а в
коридоре у теплой батареи, не снимают тулупы. Требую, чтобы при мне замерили
температуру!
Когда я через несколько часов вернулся в подвал, вертухаи сидели без
тулупов и, притоптывая, матерились. Но мне от этого теплее не стало...
К вечеру я почувствовал, что заболеваю, и написал заявление: "Мое
состояние сейчас таково, что я не могу участвовать в допросах и не смогу до
тех пор, пока не выйду из карцера и не восстановлю полностью свое здоровье".
На следующий день в кабинете следователя я лишь повторил сказанное в
заявлении.
-- Но мы не можем затягивать следствие из-за вас!
Да, я понимал, что следствие шло к концу и они торопились, но мне-то
куда было спешить? Я положил голову на руки и задремал. Солонченко что-то
там читал мне, пытаясь выполнить свою программу, но я в разговор с ним не
вступал и подписывать что-либо отказался.
Меня снова отвели в карцер, но поздно вечером вернули в камеру "по
состоянию здоровья".
В последующие годы мне придется провести в карцерах более четырехсот
суток; будут головокружения, воспаление легких, потери сознания -- но по
состоянию здоровья меня оттуда больше никогда не выведут.
* * *
В начале февраля я уже не сомневался: следствие завершилось ? Именно
тогда состоялся допрос, на котором на стол были выложены главные козыри --
последние, самые серьезные, по мнению КГБ, доказательства моей
"изменнической" деятельности.
Мне были предъявлены индивидуальные характеристики на американских
дипломатов: Левицкого, Прессела, Натансон, Белусовича, -- подписанные
начальником спецуправления КГБ СССР генерал-майором Расщеповым и
составленные примерно по такой форме: "N родился тогда-то, еврей (все, кроме
Белусовича), образование получил там-то, владеет такими-то языками, до
приезда в СССР работал в таких-то странах. В посольстве США в СССР занимает
такую-то должность с такого-то года. N -- разоблаченный агент ЦРУ,
занимается сбором подрывной информации. Одним из основных преступных
контактов N был гражданин СССР Щаранский А.Б.". Далее описывались
обстоятельства наших встреч.
В характеристике на Прессела говорилось: "Тайные встречи проходили
обычно на квартире Прессела, а также у станции метро "Краснопресненская" или
на Калининском проспекте". Чистая правда, между прочим. Я звонил Джо на
работу, прекрасно зная, что телефон его прослушивается, и мы встречались с
ним то у станции метро, то напротив ресторана "Арбат" -- в зависимости от
того, откуда я ехал.
Бывал я у Прессела и дома. Но что значит "тайно"? Чтобы попасть к
дипломату, надо пройти с ним под ручку мимо хмуро смотрящих на тебя
милиционеров и людей в штатском. Если ты рискуешь идти один, тебя попросту
задержат и отведут, в ближайшее отделение милиции.
Об Элен Натансон была такая фраза: "Одна из конспиративных встреч
состоялась поздно вечером такого-то числа в ноябре 1976 года у нее на
квартире и продолжалась более четырех часов". Мне не пришлось особенно
напрягаться, чтобы вспомнить, о чем идет речь: Натансон пригласила нас,
человек пятнадцать друзей-отказников, на просмотр американского фильма по
мемуарам Хрущева.
Пожалуй, единственное конкретное обвинение, упомянутое в этих
характеристиках, было выдвинуто против Мелвина Левицкого: "Левицкий на
квартире Рубина завербовал Липавского для работы на ЦРУ". Предположим, что
это так, но какое отношение это имеет ко мне?
Далее шли характеристики на корреспондентов, "с которыми Щаранский
поддерживал преступную связь", подготовленные оперативным отделом КГБ Москвы
и Московской области и подписанные его начальником -- полковником Новицким:
на Альфреда Френдли, Джорджа Крымски, Кристофера Рена, Дэвида Шиплера,
Филиппа Торта, Филиппа Капутто. Завершались эти характеристики так:
"Пользуясь информацией, полученной от Щаранского, N опубликовывал на Западе
клеветнические антисоветские статьи, наносившие ущерб интересам СССР. В
советской прессе публиковались данные, свидетельствующие о принадлежности N
к спецслужбам США".
О каких данных идет речь, оставалось пока неясным, но содержание одной
из характеристик было куда более конкретным. Это был материал на Роберта
Тота. Его подготовили не осенью семьдесят седьмого, как на остальных, -- на
нем стояла гораздо более ранняя дата: одиннадцатое марта. То есть
характеристика была составлена за четыре дня до моего ареста и в день
официального начала дела.
Она гласила: "Роберт Ч.Тот, 1938 года рождения, еврей венгерского
происхождения (Боб был не единственным неевреем, "обращенным" КГБ в иудаизм,
-- и он, и Шиплер, и Френдли, и Крымски, и Капутто должны были
иллюстрировать сионистский характер антисоветского заговора). Получил
дипломы таких-то университетов по таким-то специальностям. В 1948 году
служил в армии. Был корреспондентом "Лос Анджелес Таймс" в Лондоне и
Вашингтоне, а также в Москве, куда приезжал во время визитов Никсона в СССР
в 1972-м и 1974-м годах. Постоянно работает в СССР в качестве корреспондента
этой газеты с августа 1974 года. Владеет методом визуальной разведки. ("Что
это такое?" -- спросил я Солонченко. "А это вам надо было у своего приятеля
узнать".) "Постоянно проявляет интерес к местам, закрытым для иностранцев.
Осведомлен в вопросах оборонного и экономического характера. Проводит опросы
советских граждан по закрытой тематике. В этих преступных контактах Тоту
особую помощь оказывает гражданин СССР Щаранский А. Б. Компетентные органы
располагают инструктивным письмом Тоту от руководства РУМО США, где в
частности говорится, что руководитель РУМО генерал Вильяме на оперативных
совещаниях рекомендует своим сотрудникам обратить особое внимание на
материалы Роберта Тота. Из письма также следует, что у Тота были встречи с
командующим объединенными вооруженными силами НАТО генералом Хейгом и что
очередные такие встречи должны состояться в будущем".
Тут же оглашается справка КГБ о том, кто такой Хейг и что такое НАТО.
-- Как видите, ниточка тянется от вас к командованию НАТО. На
юридическом языке это называется шпионажем.
Да, это уже любопытно. Я еще раз перечитал характеристику на То-та,
вспомнил, что с Хейгом Боб хорошо знаком по работе: когда он был
корреспондентом своей газеты в Вашингтоне, то часто посещал Белый дом, где
Хейг возглавлял штат президента Никсона. А что это еще за РУМО? О такой
организации я вообще слышал впервые. В характеристике, впрочем, сказано
весьма неопределенно, о каких материалах То-та идет речь. Об отчетах в РУМО?
Тогда он, должно быть, действительно шпион. А может, имеются в виду
просто-напросто его статьи, которые безусловно заслуживают внимания
специалистов по СССР? Я сказал себе: если бы речь шла о чем-то большем, чем
статьи, они бы наверняка объяснили, что имеют в виду. А главное -- меня-то в
чем КГБ может обвинить? Какие материалы я передавал для Хейга?
Ответ не заставил себя ждать: мне предъявили краткий список отказников
с указанием мест их работы. Это один из документов, "найденных" Захаровым. Я
стал внимательно изучать его. Вроде бы здесь приведены те самые примеры,
которые Боб использовал для своей статьи. Или нет? Их для него подбирала
Дина, но отпечатала ли она этот список на машинке, я не помню. А может, это
вообще липа -- фальшивка КГБ, куда включены какие-то действительно секретные
сведения?
Тут до меня, наконец, дошло, что я снова иду у них на поводу, путаясь в
предположениях и играя в угадайку. Не было в наших списках никаких секретов!
Так я и заявил следователю в ответ на его вопрос, знаком ли мне этот
документ. И тут последовал решающий удар: мне прочли заключение экспертной
комиссии, гласящее, что в наших списках отказников "содержатся сведения о
дислокации и ведомственной принадлежности ряда предприятий оборонных
отраслей промышленности, об их режимах секретности, о иных предприятиях,
связанных с оборонными объектами, что в совокупности является
государственными секретами и в целом составляет государственную тайну
Советского Союза".
"В совокупности является.., в целом составляет..." -- формулировки
малоубедительные. Что ж, если суд будет открытым, постараюсь эту демагогию
опровергнуть.
И все же я чувствовал себя подавленным -- сам не знаю почему, ведь в
конце концов ничего нового не произошло. КГБ лишь оформил на юридическом
языке те обвинения, которые выдвинул в самом начале, почти год назад. Однако
читать все эти скрепленные подписями и печатями бумаги, в которых говорилось
о сведениях, составляющих государственную тайну, о шпионаже в пользу НАТО и
загадочного РУМО, было жутковато.
Пугала меня, как я теперь понимаю, та простота и легкость, с которой
было состряпано обвинение. Все одиннадцать месяцев следствия я
подсознательно ожидал, что вот-вот всплывет на поверхность какой-то айсберг
и выяснится, что я стал жертвой провокации КГБ, впутавшего меня в настоящую
шпионскую историю в духе дешевых советских детективов. И вот -- шпионская
деятельность налицо, а никакого айсберга не существует. Конечно, есть
какие-то неясности с захаровскими находками, непонятные детали в
характеристике на Тота -- но ведь основной-то упор следствие делает на наши
списки отказников, которые мы составляли и распространяли совершенно
открыто! Где же тайная деятельность, которой занимается всякий нормальный
шпион?
Тут на помощь КГБ приходит, естественно, Липавский, который показывает,
что вся наша работа по сбору информации об отказниках велась в строгом
секрете.
-- А как же со списками, которые я лично передавал в ЦК КПСС, министру
внутренних дел, самому Брежневу через американских сенаторов? -- спросил я
Солонченко.
-- Ничего этого не было. Это вы придумали уже на следствии.
Его замечание сразу расставило все по своим местам: следователь в
очередной раз напомнил мне, с кем я имею дело, снова показал, что
бессмысленно апеллировать к их здравому смыслу. Логики для КГБ не
существует. Они создают свою "реальность", а мне надо жить в своей. Я сразу
успокоился и уже без особых эмоций продолжал слушать.
К тандему наконец-то присоединились новые осведомители: Игольников из
Минска, Раслин из Киева, Рябский из Москвы.
Первого из них я по его показаниям вспомнил, хотя и с трудом: когда мы
с Натанчиком Малкиным были в Минске, Игольников вез нас в своей машине к
отказнику полковнику Ефиму Давидовичу. С нами ехал еще один минский
полковник, активист алии Лев Овсищер. Сейчас мне зачитывают наш разговор с
ним в пересказе Игольникова. Ничего конкретного: Овсищер сообщил Щаранскому
клеветническую информацию, Щаранский заверил, что у него есть каналы для
передачи ее на Запад, -- и тому подобное.
С Раслиным я вообще не знаком, хотя он, в отличие от Игольникова, был
довольно известным в Киеве отказником. Киевские активисты давно уже
подозревали Раслина в том, что он стукач, а за несколько месяцев до моего
ареста это подозрение сменилось уверенностью. Так что его появление среди
свидетелей обвинения меня не удивило. Главным в показаниях этого человека
было следующее утверждение: "Со слов ряда киевских отказников (тут
перечислялись фамилии) мне известно, что они регулярно передавали через
Щаранского и Браиловского враждебную или секретную информацию в американское
посольство". И опять -- никаких конкретных фактов.
Наконец, третий свидетель -- Валерий Рябский. Его имя я слышал впервые.
Тем не менее уже в самом начале он назвал своими близкими знакомыми десятка
два евреев -- отказников и диссидентов, -- в том числе и меня. Далее
следовало длинное, на несколько страниц, "разоблачение деятельности
сионистов". Можно было подумать, что все это он переписал из газетной
передовицы или антисионистской брошюры. В заключение был сделан такой вывод:
"В итоге я убедился, что главной целью преступной деятельности Щаранского и
его сообщников является борьба с существующим в СССР строем, инспирируемая и
финансируемая империалистическими государствами, а также сотрудничающими с
ними международными сионистскими организациями через посольство США в
Москве, заезжих эмиссаров и иностранных корреспондентов, на явную связь
которых со спецслужбами США указывает круг проявляемых ими интересов и
характер интересующих их вопросов".
Эти слова, как резюме моей деятельности, вошли впоследствии в приговор,
потому-то я их наизусть и запомнил -- ведь копия приговора гуляла со мной по
ГУЛАГу до самого освобождения.
Но где основания для таких глобальных выводов? В длинном тексте этих
показаний, не считая демагогических определений, есть лишь один-единственный
конкретный эпизод. Я внимательно слушал рассказ о нем и одновременно пытался
вспомнить, кто же такой этот Рябский.
Время действия: четвертое июля семьдесят пятого года. Место действия:
квартира Рубиных. Действующие лица: хозяин дома, его гость, американский
профессор-историк Ричард Пайпс, я и Рябский. Свидетель рассказывает, что
"советник американского правительства" Пайпс передал мне инструкции по
активизации враждебной деятельности против СССР, в частности, путем
разжигания национальной розни, в чем, по словам Пайпса, влиятельные круги
США видели мощный катализатор, способствующий дестабилизации советского
общества. Затем Пайпс указал на необходимость объединить усилия сионистов и
диссидентов под предлогом борьбы за претворение в жизнь решений, принятых в
Хельсинки. Впоследствии, выполняя указания Пайпса, Рубин и я вошли в
специально созданную для этого Хельсинкскую группу...
-- Так вот как была создана ваша организация! -- с пафосом воскликнул
Илюхин. -- Вот через кого вы получали указания!
...Тот день я помню прекрасно: ведь это была первая годовщина нашей
свадьбы. Вечер сложился удачно: мне удалось дозвониться до Авитали, мы
поздравили друг друга, вспомнили хупу, помечтали вслух о том, как будем
встречать в Израиле следующую годовщину. После разговора с Наташей я
позвонил Лунцу и предложил ему вместе навестить Виталия и Инну.
У Рубиных были гости: Ричард Пайпс с женой и человек пять москвичей --
я не очень разобрался, кто они такие, ибо всеобщее внимание, естественно,
сосредоточилось на Пайпсе. Совсем недавно по "Би-би-си" читали отрывки из
его фундаментального труда по истории царской России. Книга показалась мне
незаурядной, чем-то она напоминала работы Ключевского. Именно о ней и шла
беседа. Потом Пайпс рассказал о своем посещении Израиля. "Там совершенно
семейная армия!" -- говорил он, и в его словах чувствовались одновременно
сентиментальность еврея, умиленного созерцанием своего дома, и
снисходительность туриста, гордого своей принадлежностью к мощнейшей державе
мира.
Других гостей я почти не запомнил и определить сейчас был ли среди них
человек по фамилии Рябский не мог. Так или иначе, его версия имела мало
общего с реальностью. К показаниям Рябского трудно придраться, их сложно
опровергать ввиду почти полного отсутствия фактического материала. Но был
момент, когда что-то резануло мне слух, какое-то противоречие, и я попросил
Солонченко прочитать мне отрывок о встрече с Пайпсом еще раз. Когда
следователь дошел до кульминационного момента -- инструкции диссидентам и
сионистам объединиться под предлогом борьбы за выполнение Хельсинкских
соглашений, -- я вдруг сообразил: да ведь эта встреча произошла за месяц до
совещания в Хельсинки! Еще вообще не было ясно, состоится оно или нет, и уж
тем более никто не знал, какие соглашения будут на нем достигнуты! Что ж, и
этот ляпсус пригодится на суде.
В конце долгого, продолжавшегося с утра до позднего вечера допроса
Солонченко подытожил все обвинения:
-- Итак, вы получали указания непосредственно от американского
правительства и спецслужб США, установили преступные контакты с
многочисленными шпионами ЦРУ и РУМО, через них передавали на Запад
клеветническую информацию, чтобы нанести ущерб государственной независимости
и военной мощи СССР, а также с целью подрыва и ослабления советской власти.
Следствием, таким образом, однозначно установлено: вы -- изменник Родины.
Вам еще раз напоминается содержание соответствующей статьи УПК РСФСР:
чистосердечное раскаяние будет рассматриваться судом при вынесении приговора
как смягчающее ответственность. Что вы можете сообщить по поводу
предъявленных вам обвинений в совершении особо опасных государственных
преступлений?
Круг замкнулся. Мы вернулись к тому же, с чего начали на первом
допросе. С тех пор прошел почти год, в течение которого меня вызывали к
следователям более ста раз, но ответ мой был примерно тем же, что и тогда,
разве что формулировки стали более четкими:
-- Никаких преступлений я не совершал, моя деятельность по привлечению
внимания общественности к нарушению прав человека в СССР не противоречит
советским законам, так как не имела целью подрыв государственной
независимости и военной мощи СССР. Обвинения, сфабрикованные и предъявленные
мне КГБ, построены на лжесвидетельских подтасовках и намеренном искажении
смысла и характера нашего еврейского эмиграционного движения.
-- Подумайте еще раз. Это очень важный для вас допрос! -- вдруг
воскликнул Илюхин и жестом руки остановил Солонченко, уже собравшегося
записывать мой ответ.
Я хмыкнул, пожал плечами, презрительно улыбнулся. Что я чувствовал в
этот момент? Усталость, отстраненность, удовлетворение от того, что дело
подошло к концу, и глубокую грусть -- ибо ко мне вдруг вернулось ощущение
полного одиночества, непреодолимости пропасти, отделявшей меня от родных и
друзей. "Надо опять заняться психотерапией", -- подумал я и услышал крик
Илюхина:
-- Отчего вы смеетесь? Чему радуетесь? Может, у вас это от нервов? Вы
что же, так и не поняли, что вы шпион? На что вы рассчитываете?
Я не ответил ему. Дискуссии меня больше не интересовали. Я лишь
позаботился о том, чтобы ответ мой был записан в протокол
неотредактированным. Уже в коридоре, уходя с допроса, я услышал из-за
закрывшейся двери усталый и раздраженный голос прокурора:
-- Да-а-а... Ну и тип!
"Кажется, это комплимент", -- подумал я.
15. ОЧНЫЕ СТАВКИ
В следующий раз меня вызвали к следователю седьмого февраля, и я решил,
что он собирается предъявить обвинение в окончательном виде. Однако -- в
который уже раз -- меня ожидал сюрприз. В кабинете Солонченко, в
противоположном от моего столика углу, сидела в кресле очень бледная молодая
женщина с грустным лицом. Она испуганно посмотрела на меня, робко кивнула и
прошептала:
-- Здравствуйте.
Это была Лена Запылаева, соседка Виталия, которую после отъезда Рубиных
в Израиль Липавский усиленно рекомендовал нам в качестве машинистки. Итак,
очная ставка.
Слабым, прерывающимся голосом Запылаева стала давать показания,
сводившиеся, в основном, к следующему.
Как-то в квартире Лернера она читала письмо от Виталия и Инны, которое,
как можно было понять из текста, адресовалось в частности и мне. В нем нам
предлагалось сообщать о тех предприятиях, которые не . дают своим бывшим
сотрудникам разрешений на выезд из СССР и в то же время получают западную
технику. Как-то Липавский и я пришли к Лене на ее новую квартиру, полученную
вскоре после отъезда Рубиных, и предложили подработать в качестве
машинистки. Я оставил ей обзор "Выезд евреев из СССР и эмиграционная
политика Советского Союза", который она и отпечатала в нескольких
экземплярах, а потом вернула мне и получила за работу деньги. После этого
Липавский несколько раз приходил к Запылаевой от имени Бейлиной, приносил
черновики разных списков отказников. Отпечатанные листы Липавский забирал,
но денег так и не заплатил.
Кто же она, насмерть перепуганная и затравленная Лена? Жертва КГБ или
его агент? С одной стороны, надо признать, что все, связанное с ней,
выглядит очень подозрительно: и ее появление в коммунальной квартире, где
жили Виталий и Инна, и получение ею отдельной квартиры сразу же после
отъезда Рубиных, и то