шников.
-- Спокойно, кричать не надо! -- слышу угрожающий голос.
Спокойно? Да чего же мне бояться? Не страх, а любопытство гложет меня.
Впервые со дня ареста я еду не в тюремной, а в гражданской машине.
Вспоминаю, как тогда один из сопровождающих связывался с начальством по
рации, и говорю:
-- Передайте поскорее в центр: "Операция по освобождению Щаранского из
лагеря прошла успешно!"
Но спутники мои на шутку не реагируют, молчат как в рот воды набрали и
смотрят прямо перед собой. Я же наслаждаюсь видами зимнего леса, сквозь
который мы мчимся по заснеженной дороге.
Минут через десять машина въезжает в какой-то поселок, должно быть, это
и есть станция Всесвятская из нашего лагерного почтового адреса.
Останавливаемся возле отделения милиции. Я выхожу и вижу перед собой целую
кавалькаду машин: впереди -- милицейская с мигалкой, за ней -- две черные
"Волги". Меня ведут к одной из них. Да, долгая, видать, предстоит дорога...
-- А мои вещи? -- спрашиваю я.
-- Не волнуйтесь, они поедут за вами.
Я тут же спохватываюсь: черт с ними, с вещами, но сборник псалмов! Кто
знает, что ожидает меня впереди? Может, новые допросы, угрозы, карцеры? Нет,
псалмы должны быть со мной! И я начинаю громко "качать права":
-- Это грабеж! Вы обязаны выдать мне все вещи. Книгу псалмов верните по
крайней мере!
Меня пытаются вести к машине силой, но я вырываюсь, сажусь в снег и еще
громче требую своего. Расчет простой: рядом -- жилые дома. КГБ не захочет
привлекать к нам внимание людей. И действительно: после короткого совещания
один из них, судя по всему, главный, спрашивает меня:
-- Что еще за книга? Где она находится?
Я объясняю. Машина, в которой меня привезли, срывается с места. Я стою
в окружении кагебешников, глубоко вдыхая морозный воздух. Дополнительная
прогулка еще ни одному зеку не повредила. Кто знает, что ждет меня
впереди?..
Минут через двадцать машина возвращается; шофер выходит из нее, отдает
мне книгу, и я сажусь в "Волгу". Со мной, кроме шофера, едут трое: один
впереди и двое по бокам -- типичные "хвосты" из породы тех, что сопровождали
меня когда-то по улицам Москвы: серые угрюмые лица, одежда, будто специально
подобранная так, чтобы не на чем было остановиться глазу. Рядом с шофером --
человек интеллигентного вида, напоминающий мне чем-то следователя Губинского
из Лефортово, такое же узкое лицо, внимательные умные глаза. Он говорит
вежливо, но твердо:
-- Давайте, Анатолий Борисович, не будем по дороге ссориться. Пора бы
вам уже научиться жить с нами в мире.
Он достает из "бардачка" какой-то предмет и что-то с ним делает. Салон
машины заполняется музыкой. "Да ведь это кассета, которую он вставил в
автомобильный стереомагнитофон!" -- соображаю я и радуюсь встрече с первым
посланцем полузабытой цивилизации. Вспоминаю, что видел такую штуку лишь раз
в жизни -- в машине американского дипломата. У него, кстати, ее довольно
быстро сперли в Москве. Интересно, во всех ли автомобилях сейчас такая штука
или только в кагебешных?
Я оборачиваюсь. В "Волге", которая едет за нами, рядом с водителем
сидит начальник группы, я стал про себя называть его "босс". Мы выезжаем на
сравнительно широкую дорогу, но сразу попадаем в пробку. Огромный самосвал
занесло на повороте, и машины медленно и осторожно объезжают его.
Милиционеры в своем автомобиле, возглавляющем наш кортеж, включают сирену,
мигалка на крыше начинает быстро вращаться, из репродуктора раздаются
какие-то команды. Другие машины жмутся к обочине, освобождая нам проезд, и
вот мы уже опять на полной скорости мчимся вперед.
За окнами мелькают поля, леса, поселки. Проносимся мимо поста ГАИ. Но
что это? Действительно постовой отдал нам честь или мне показалось? Должно
быть, принял нас за большое начальство, ведь в такой компании, с
персональной милицейской машиной да еще с одной сопровождающей "Волгой"
путешествует разве что первый секретарь обкома! Присматриваясь к дороге, жду
очередного поста. Точно, так и есть, гаишник поспешно перекрывает движение
на перекрестке, а когда мы приближаемся, делает два шага вперед и отдает нам
честь! "Ах, знал бы он, кто его честь принимает!" -- думаю я и смеюсь. Но
лица моих спутников суровы, юмор ситуации не дошел до них. Когда при въезде
в следующий поселок очередной постовой вытягивается в струнку и козыряет, я
высовываю в окно руку и приветственно машу ему. Тот, заметив арестантскую
телогрейку и шапку, изумленно таращится на меня, медленно отводя от виска
ладонь с вытянутыми пальцами. Кагебешник со злостью водворяет мою руку на
место и быстро закрывает окно.
-- Что там у вас происходит? -- спрашивает по рации из второй машины
"босс".
-- Щаранский хулиганит. Пытался что-то крикнуть милиционеру.
-- Закройте окна! -- следует команда.
-- Уже сделано, -- отвечает "интеллигент", и в машине вновь надолго
воцаряется тишина. Мы несемся дальше по заснеженным уральским дорогам.
-- Мне надо отлить, -- говорю я через некоторое время. "Интеллигент"
совещается с шофером.
-- Сейчас будет заправочная станция.
Вот наконец и заправка, но выйти мне не дают. Начальнику, видимо, не
нравится, что там есть люди, а вдруг я снова выкину какой-нибудь фортель?
Несколько фраз по рации -- и мы едем дальше. Останавливаемся на пустынном
отрезке шоссе. По обеим сторонам его, метрах в двадцати от обочины, густой
лес. Но туда меня не ведут -- опасно, могу сбежать. Мне предлагают
оправиться прямо на шоссе. Я стою за "Волгой", а один из милиционеров машет
жезлом проносящимся мимо машинам: давайте, давайте, мол, не задерживайтесь!
Два моих телохранителя пристраиваются рядом со мной, один -- справа, другой
-- слева. Убедившись, что я не собираюсь бежать в лес, а занимаюсь тем, ради
чего попросил их остановиться, они следуют моему примеру и расстегивают
ширинки.
Начав это несложное дело раньше их, я его раньше и заканчиваю.
Застегнув брюки, я быстро оглядываюсь по сторонам и имитирую рывок в сторону
леса, делаю вид, что собираюсь пуститься в бега. Оба кагебешника
автоматически повторяют мое движение, обливая свои руки и штаны собственной
мочой. Я злорадно ухмыляюсь: будете знать, как не пускать меня в нормальную
уборную!
Я сажусь в машину, а мои конвоиры долго отмываются, поливая друг другу
из канистры. И вот мы снова мчимся по белому шоссе.
Как ни отгонял я от себя мысли о том, что бы это все означало, они
прорвали блокаду. Куда меня везут? Ведь такого за девять лет еще не было.
Неужели освободят? Да нет, должно быть, просто какой-то бонза из КГБ захотел
со мной встретиться. Объяснение это малоубедительно, но я, утопая в океане
надежды, хватаюсь за него, как за соломинку.
Я, конечно, стараюсь, чтобы кагебешники не заметили мое волнение, но
оно в конце концов приводит к тому, что в сердце вонзается кинжальная боль,
а вдобавок начинается такой приступ мигрени, что я вынужден обратиться к
ним:
-- Мне нужна таблетка от головной боли. Где аптечка, которую вы обязаны
иметь при этапировании зека?
Но такой черной работой КГБ не занимается, это дело МВД, и,
посоветовавшись по рации с начальником, "интеллигент" говорит:
-- Скоро приедем, тогда получите лекарства.
Мы в пути уже часа четыре и, судя по изменившемуся пейзажу,
приближаемся к большому городу. А вот и огромный щит с надписью "Пермь", за
ним -- поворот с указателем "Аэропорт". "Наверное, в этой стороне здешняя
тюрьма", -- думаю я. Но машины наши подъезжают прямехонько к зданию
аэровокзала.
Давно забытая суета пассажиров, автобусы, такси... Вслед за милицейской
машиной мы въезжаем прямо на летное поле. Я еще ничего не успеваю
сообразить, как оказываюсь у трапа самолета. Это ТУ-114, старый мой
знакомец. Салон пуст, и это меня не удивляет, конечно же, пассажиров пустят
позже. Прохожу вперед и устраиваюсь возле окна. Два кагебешника садятся
сбоку от меня, третий -- сзади, четвертый заходит в кабину пилотов.
-- Пока пассажиры не пришли, попросите у стюардессы таблетки, -- говорю
я "интеллигенту", сидящему рядом со мной.
-- Сейчас, сейчас, -- отвечает он, и в этот момент... самолет трогается
с места.
Что такое? Ведь он пуст! Добрая сотня мест свободна!
-- Хорошо иметь персональный самолет! -- шучу я, пытаясь скрыть свою
растерянность.
Мне приносят лекарства, я принимаю их и постепенно прихожу в себя.
Итак, за мной послали специальный самолет. О чем это говорит? Очевидно,
я срочно понадобился руководству КГБ. Есть и второй вариант, по каким-то
политическим причинам они скоропалительно решили дать мне в Москве свидание
с родными, как когда-то Эдику Кузнецову -- с Сильвой Залмансон. "Но хватит
гадать! -- говорю я себе. -- Прилетим -- увидим".
Самолет быстро набирает высоту, и уже не сбоку от дороги, а далеко
внизу мелькают зимние леса, белые поля, скованные льдом реки. На секунду мне
показалось, что я различил среди крон деревьев лагерную вышку. "Да нет, не
может быть. С такой высоты?" -- думаю я и внезапно осознаю, что вырвался из
мира ГУЛАГа и нахожусь над ним: над тюрьмами и лагерями, над "воронками" и
"столыпинскими" вагонами, над больницами и ШИЗО, над своими товарищами,
отгороженными от воли запретками с колючей проволокой, "намордниками",
автоматчиками, овчарками... Прислушиваясь к тому, что происходит в моей
душе, я с удивлением обнаруживаю, что чувствую глубокую грусть. Там, внизу,
остался мир, который я изучил вдоль и поперек, до мельчайших подробностей;
мне знаком каждый его звук; в нем для меня не может быть никаких подвохов; я
знаю, чем могу быть там полезен другу, и научился противостоять врагу. Этот
суровый мир принял и признал меня. В нем я был хозяином своей судьбы, и КГБ
не получил надо мной власти. А сейчас, растерянный и полный опасений,
пытающийся отмахнуться от надежды, которую уже невозможно было отогнать, я
вдруг потерял уверенность в себе...
Раз двадцать подряд прочитал я свою молитву, а затем, несколько
успокоившись, обратился к кагебешникам:
-- Где мои вещи? Почему мне их не возвращают?
-- Вы все получите, Анатолий Борисович, -- заверил меня "интеллигент".
Прошло несколько часов. Самолет пошел на посадку, пропорол толстый слой
облаков и сразу же приземлился. Девять лет назад при такой низкой облачности
аэропорты были закрыты. Может, нашему пилоту дали особое разрешение? Но нет,
я видел, как садились и другие самолеты. Вот это прогресс!
-- Система слепой посадки, -- объяснили мне.
Москва. Мама, брат, друзья совсем близко. Может, я их уже сегодня
увижу? Столько необычного произошло за один день, пусть он завершится еще
одним чудом!
Из Внуковского аэропорта я еду в черной машине, которую сопровождает
точно такой же эскорт, как и раньше: впереди -- милиция, сзади -- еще одна
"Волга". Московские гаишники тоже козыряют нам. Девять лет назад, по дороге
в Лефортово, я говорил себе: смотри внимательно, ты, может статься, в этом
городе в последний раз. Я смотрел -- и толком ничего не видел от волнения.
Сейчас же, въезжая в Москву по правительственной трассе, Внуковскому шоссе и
Ленинскому проспекту, сопровождаемый почетным эскортом и телохранителями, я
подмечал каждую деталь.
Ехали мы, как я скоро понял, в Лефортово, и по мере приближения к
тюрьме настроение мое все больше портилось. Так же медленно, как когда-то,
открылись двойные железные ворота, так же долго тянулся шмон, так же
неспешно шел я по длинному коридору, таща матрац, подушку и одеяло...
В камере меня встретил пожилой солидный человек с испуганным взглядом
зека-новичка. Подавленность моя к этому времени прошла, уступив место
уверенности вернувшегося домой хозяина и сентиментальным ощущениям человека,
оказавшегося там, где он провел свою юность.
Да, подавленность прошла, но разочарование осталось. Как ни гнал я от
себя надежду на чудо, она весь день жила в самой глубине души. Чего я
ожидал? Встречи с родными в московском аэропорту? Немедленного освобождения?
Отправки с места в карьер в Израиль? Не знаю. Но после того, как я внезапно
был вырван из заточения и оказался в небесах, над миром ГУЛАГа, все казалось
возможным, а приземление в том же мире привело к мгновенному отрезвлению
после опьянения чистым кислородом высот.
Скорее всего, меня привезли сюда для профилактических бесед или
допросов по какому-нибудь другому делу. Но почему такая срочность? Только на
одно горючее для самолета сколько денег ухлопали! Да мало ли что. Сказал,
например, некий высокопоставленный кагебешник: "Когда можно будет приступить
к допросам Щаранского?" А усердный подчиненный ответил: "Хоть завтра!", но
тут же спохватился, а вдруг начальник понял его буквально, и распорядился
немедленно доставить меня в Москву...
Вот такие забавные, но в общем-то вполне реальные для советской
бюрократической системы картины представлялись мне вечером в камере. Что ж,
приходилось мириться с возвратом из страны чудес...
Мой сосед, попавшийся на взятках чиновник, рассказу о путешествии из
лагеря в Москву не очень поверил. Кавалькада из трех машин ради одного зека,
гаишники, отдающие честь, ну что за бред! И только предположение о
расторопном чиновнике, срочно затребовавшем меня из зоны, чтобы ублажить
своего начальника, показалось ему вполне резонным.
* * *
И все же в первые два-три дня я еще надеялся: а вдруг?.. Но прошло
десять дней, меня никто не тревожил, и я быстро втянулся в нормальный
лефортовский режим. Теперь, набравшись в ГУЛАГе опыта, я, наконец, оценил
справедливость слов моего следователя: "Лефортово -- курорт по сравнению с
другими тюрьмами". Действительно, еда почти не уступала больничной, ларек --
десятирублевый, даже витамины я продолжал получать. Правда, воздух, которым
мы дышали на прогулке, а зеков теперь выводили на крышу тюрьмы, был,
конечно, не тем, что на Урале. Но самое главное, я вновь встретился с
друзьями своей гулаговской юности: героями книг, хранившихся в великолепной
лефортовской библиотеке. Интересно, какие теперь сложатся у меня с ними
отношения? Теперь им уже не надо было меня утешать, успокаивать, убеждать в
том, что существует мир высших ценностей, ради которого можно и смерть
принять. На сей раз они просто рассказывали мне о том, что пережили, и я
слушал каждого из них, как один ветеран войны другого, сверяя его боевой
опыт со своим.
...Утром десятого февраля я получаю из библиотеки заказанные книги:
пьесы Шиллера и роман Гете "Годы учения Вильгельма Мейстера" -- и,
предвкушая удовольствие, начинаю их листать. Вдруг открывается кормушка:
-- На вызов.
Ага, вспомнили, наконец, обо мне! Что ж, давненько я не был на допросе.
Посмотрим, как это делается теперь. Но приводят меня не в следственный
отдел, а в ту самую буферную камеру, где я уже дважды начинал и однажды
заканчивал свою лефортовскую жизнь. Опять этап?
Меня раздевают. Отбирают все, что я недавно получил в лагере, и
выдают... гражданскую одежду! Господи! Это действительно что-то новое.
Пытаясь скрыть волнение, натягиваю на себя тонкое белье, голубую рубашку,
огромные серые брюки и такой же пиджак.
-- Дайте мне ремень, -- говорю, -- брюки не держатся.
-- Не положено.
После короткого совещания один из ментов уходит и вскоре возвращается с
обрывком бечевки. Я кое-как стягиваю брюки, но это мало помогает, и в
ближайшие два дня мне придется все время поддерживать их, чтобы не
свалились. Затем я получаю носки, туфли, шарф, длинное синее пальто и зимнюю
шапку, в каких ходит половина Москвы. А галстук, который тоже был среди
вещей, один из ментов забрал, сказав:
-- Получите потом.
Наконец мы выходим в тюремный двор, где я вижу тех самых кагебешников,
что доставили меня в Москву из Перми. Подхожу к ним и спрашиваю:
-- Что будет с моими вещами -- и теми, что остались в лагере, и теми,
что сейчас здесь, в тюрьме?
-- Вам их скоро отдадут.
-- Без книги псалмов я никуда не поеду.
Меня хватают за руки и тащат к стоящей неподалеку "Волге", но я громко
протестую, кощунственно нарушая своим резким голосом благолепную
лефортовскую тишину. Начальник тюрьмы, который тоже здесь, среди моей свиты,
что-то шепчет одному из офицеров, тот уходит и вскоре возвращается с книгой,
которую передает "интеллигенту".
-- Получите ее на месте.
Только теперь я замечаю кинооператора и фотографа, суетящихся вокруг
нас и снимающих все происходящее. Вот это да! Ну, дай Бог, чтобы я остался в
ГУЛАГе только запечатленным на их пленках!
И снова три машины несутся по московским улицам. Куда на этот раз? Нет,
не в центр, не на встречу с большими шишками. И не во Внуково, значит, не в
лагерь.
Когда позади остаются Люберцы, я понимаю, что мы едем в Быковский
аэропорт. Машины останавливаются на летном поле, у самого трапа, когда я
выхожу, то вижу, что фотограф и оператор со своей аппаратурой уже тут как
тут.
-- Где мои псалмы? -- спрашиваю я стоящего рядом со мной
"интеллигента".
-- Все, что вам было положено, вы уже получили, -- неожиданно грубо
отвечает тот и командует моим телохранителям: -- Ведите! Я вырываюсь из их
рук и ложусь на снег.
-- Не сдвинусь с места, пока не вернете книгу.
После короткой консультации "босс" отдает мне псалмы. Я быстро
поднимаюсь по трапу. В самолете фотографы еще минут десять снимают меня.
-- Только не забудьте прислать фотографии, -- говорю я им.
Снова мы остаемся в огромном самолете в тесной компании: я и четверо
моих спутников из охранки. Два "хвоста" садятся позади меня, "босс" и
"интеллигент" уходят в задний отсек.
-- Куда летим? -- спрашиваю я.
-- Не знаю, -- отвечает кто-то за спиной.
Взлетаем, набираем высоту. Сориентировавшись по солнцу, я вижу: летим
на запад. Сжимаю в руках сборник псалмов, читаю свою молитву, а потом, чтобы
отвлечься, пытаюсь вызвать "хвостов" на разговор. Те, однако, его не
поддерживают. Вскоре к нам присоединяется "интеллигент", но и он
помалкивает. Так проходит часа два. Мы продолжаем лететь на запад.
Кто-то из сопровождающих протягивает мне сзади бумажный кулек:
-- Поешьте, если хотите.
В кульке -- бутерброды с салом и пакетик чая. Его я кладу в карман,
решив выпить свой последний пайковый чаек, как только окажусь в Израиле, а
бутерброды возвращаю.
-- Ах, простите, -- говорит кагебешник, -- вы, наверно, свинину не
едите, мы об этом не подумали. Сейчас вам приготовят что-нибудь другое.
-- Не беспокойтесь, -- отвечаю, -- я не голоден. А теперь скажите все
же, что происходит? Куда мы летим?
И тут из-за занавески, разделяющей отсеки, появляется начальник. Он
подходит ко мне и торжественно произносит:
-- Гражданин Щаранский! Я уполномочен объявить вам, что указом
Президиума Верховного Совета СССР за поведение, порочащее высокое звание
советского гражданина, вы лишены советского гражданства и как американский
шпион высылаетесь за пределы СССР!
Свершилось! Я встаю и не менее торжественно говорю:
-- Я намерен сделать по этому поводу письменное заявление. Прошу дать
мне ручку и лист бумаги.
-- Нам ваши заявления не нужны.
-- В таком случае я сделаю устное заявление. Во-первых, я очень рад,
что через тринадцать лет после того, как я впервые возбудил ходатайство о
лишении меня советского гражданства, мое требование наконец-то
удовлетворено. Во-вторых, после того, как мне объявлено, что я высылаюсь из
СССР, и мне уже ничто не угрожает, я повторяю то, что говорил во время
следствия, на суде и после суда: моя деятельность еврейского активиста и
члена Хельсинкской группы не имела ничего общего со шпионажем и изменой. Я
убежден в том, что, помогая желающим выехать из СССР и тем, чьи гражданские
права нарушались, я защищал не только их личные интересы, но в конечном
счете -- интересы всего общества, в котором был вынужден жить вопреки своему
желанию. Поэтому я надеюсь, что зачитанный мне сейчас указ -- не последний
документ в моем деле, рано или поздно меня признают невиновным, а тех, кто
преследовал людей за их убеждения, накажут.
Высказавшись, я сел и стал читать тридцатый псалом Давида, заранее
выбранный мною для освобождения: "...Превознесу тебя, Господь, ибо ты
возвысил меня и не допустил, чтобы мои враги восторжествовали надо мной.
Господь, Бог мой, я взывал к Тебе, и Ты меня исцелил... Ты сделал так, что
мой траур сменился праздником для меня, Ты снял с меня рубище мое и
препоясал меня весельем. За это будет воспевать Тебя душа не умолкая,
Господь, Бог мой! Всегда буду благодарить тебя!"
И тут я внезапно испугался, а вдруг все это -- сон? Ведь столько раз за
эти годы я прилетал в Израиль, но, так и не успев обнять Авиталь, просыпался
в холодном карцере!.. От победной уверенности в себе, только что
переполнявшей меня, не осталось и следа. В этот момент густые белые облака
окутали самолет. Нет, это, похоже, и впрямь сон. Сейчас пелена растает, я
проснусь, и яркий свет карцерной лампы ударит в глаза... Заныло сердце, я
почувствовал, что меня знобит. Ничего, сейчас открою глаза, сниму с лампы
плафон и согреюсь...
Самолет вырвался из облаков, и под крылом показалась земля. Где я видел
такие маленькие узкие домики с косыми крышами? Должно быть, только на
картинках. Нет, еще в Эстонии! Что же это за страна? Голландия? Швейцария?
Наверное, Швейцария -- ведь Буковского когда-то меняли в Цюрихе. И тут меня
пронзила мысль: куда бы мы ни прилетели, здесь меня наверняка ждет Авиталь,
и я ее сейчас увижу!
Я смотрел как завороженный на приближающийся аэродром, пытаясь
разглядеть Авиталь. Колеса коснулись земли. На самолетах, мимо которых мы
проезжаем, написано: "INTERFLUG". Мне это ничего не говорит. Но вот на глаза
попадаются три буквы: DDR. Господи, это же ГДР! Восточная, подсоветская
Германия! А значит, Авитали здесь нет...
У трапа столпилось множество людей, в том числе с кино- и
фотоаппаратами. "Босс" вышел первым, подошел к местному "боссу", о чем-то
посовещался с ним и, наконец, обернувшись ко мне, показал жестом: иди к
легковой машине, вон туда.
Машина стояла метрах в двадцати от трапа. Было похоже, что "хвосты" не
собирались сопровождать меня. "Интеллигент" сказал:
-- Видите, Анатолий Борисович, вон ту машину? Идите прямо к ней, никуда
не сворачивая. Договорились?
На последнее слово я не мог не отреагировать:
-- С чего это вдруг? Вы же знаете, что я ни о чем никогда не
договариваюсь с КГБ. Раз вы просите, чтобы я шел прямо, пойду зигзагом!
"Интеллигент" фыркнул, пошептался о чем-то с "хвостами", а потом вместе
с одним из них вышел из самолета. Они встали по обе стороны трапа.
Заработали кинокамеры. Спустившись, я резко взял влево.
-- Туда, туда! -- замахал мне "интеллигент".
Я повернулся под прямым углом и двинулся направо. Теперь мне уже
махали, указывая верное направление, и немецкие чекисты. Так, зигзагом, я и
добрался до машины, возле которой меня ожидали двое: мужчина и женщина.
Я сел на заднее сиденье, мужчина -- впереди, а женщина -- рядом со
мной.
-- Я буду вашей переводчицей, -- сказала она.
Ее спутник ограничился коротким приветствием по-немецки.
-- Где мы? -- спросил я, когда машина тронулась.
-- В Восточном Берлине, -- ответила переводчица. -- Сейчас мы едем к
вашему адвокату, и он вам все объяснит.
-- Ого! У меня, оказывается, есть собственный адвокат! -- засмеялся я,
а потом сказал: -- Интересно, что только сегодня утром я перечитывал Гете и
Шиллера, не представляя, что через несколько часов окажусь на их родине.
Может, вы расскажете мне о местах, которые мы проезжаем?
Мои спутники охотно взяли на себя роль гидов, но я практически ничего
не воспринимал из того, что они говорили. Помню, правда, произнесенное
переводчицей слово "зоопарк"...
Мы ехали по Берлину, и я чувствовал себя ребенком, попавшим в волшебный
мир сказки, но страх проснуться и вновь обнаружить себя в ГУЛАГе больше не
мучил меня. Сон становился все более глубоким.
Уже смеркалось, когда мы подъехали к какой-то вилле. Человек, ожидавший
нас у входа, протянул мне руку и представился:
-- Адвокат Вольфганг Фогель.
Мои спутники остались в машине, а я, провожаемый Фогелем, вошел в дом,
где меня приветливо встретили жена Фогеля, а также улыбающийся мужчина,
оказавшийся послом США в Восточной Германии, и его супруга. Теперь я уже
ничему не удивлялся и спокойно выслушал посла, который сказал, что завтра на
мосту Глинике, соединяющем Западный и Восточный Берлин, состоится обмен
шпионами между СССР и США, а перед этим через мост переведут меня.
Выяснилось, что американцы настояли на том, чтобы меня освободили отдельно
от остальных, ибо я не шпион. Посол довольно долго растолковывал мне
процедуру обмена, но меня интересовало только одно, и я спросил:
-- А где я встречу свою жену? Она будет меня ждать по ту сторону моста?
-- Нет, -- ответил посол. -- Там будет слишком много людей: пресса,
полиция... С госпожой Щаранской вы встретитесь во Франкфурте-на-Майне.
Еще одна отсрочка...
Мы подняли тост за свободу. Перед моим уходом посол, явно испытывая
неловкость, сообщил, что мне придется провести еще одну ночь под надзором.
В той же машине меня привезли в богатый особняк, стоявший в пригородном
лесу. Как только я вошел в дом, какой-то потрясающий полузабытый аромат
буквально опьянил меня -- это был запах свежемолотого кофе. "Да, это не
сон", -- сказал я себе. Ведь все эти годы аромат кофе не вспоминался мне ни
разу, даже во сне.
Нас ожидал роскошный стол: закуски, мясо, сухое вино, кофе, чай... От
вина я отказался, кружилась голова, мне казалось, что я путаю сон и
реальность, но всем остальным отнюдь не пренебрег.
-- Вы можете подняться к себе в комнату и лечь спать или же пройти в
салон, где есть телевизор, -- сказала мне переводчица.
Спать? Ну нет! Кто знает, что может случиться во сне? А вдруг все это
исчезнет?
Я сел возле телевизора. Неестественно яркие краски лишь усиливали
эффект сказочности всего, что со мной происходило. Передавали концертную
программу. Разряженных певиц сменяли полуголые, а затем и вовсе обнаженные
красотки-танцовщицы. Но даже после стольких лет вынужденного целомудрия дивы
эти не волновали меня, пребывавшего в состоянии полной прострации.
Наконец, я поднялся в спальню, принял ванну. Выглянув из окна, увидел
стоявшую внизу машину с охраной. На кровати вместо матраца лежала пышная
перина. Я растянулся на ней и опустился чуть ли не на метр. Прошел час,
другой, но заснуть не удавалось. Вот если бы подо мной была сейчас карцерная
доска -- тогда другое дело. Я встал и уже больше не ложился, до утра ходил
по комнате. Завтра я буду свободен. Почему завтра? Уже сегодня! Сегодня я
встречусь с Авиталью. Сегодня мы полетим в Израиль. Я зажег свет и стал
читать псалмы.
* * *
Утром выясняется, что в соседней со мной комнате ночевал чех, которого
должны были освободить в рамках того же обмена. После завтрака нас с ним
сажают в микроавтобус и везут к границе. По дороге машина останавливается, и
к нам присоединяют двух немцев, которых тоже будут менять.
Мы подъезжаем к мосту Глинике, и я вижу советский флаг. "Как
символично! -- думаю. -- Это же граница ГДР, это рубеж советской империи".
На восточной стороне тихо, с западной же доносится какой-то гул.
Появляется уже знакомый мне посол в сопровождении нескольких людей и
представляет меня одному из них, послу США в Западной Германии. Тот говорит:
-- Сейчас мы с вами перейдем на другую сторону. Он берет меня за руку и
мы медленно идем по мосту.
-- Где граница? -- спрашиваю я.
-- Вон та жирная черта, что перед нами.
Я радостно перепрыгиваю через нее, и в этот момент лефортовская
бечевка, поддерживающая мои брюки, лопается. Так, подтягивая обеими руками
сползающие штаны, я делаю первые шаги в свободном мире. Передо мной мелькает
множество лиц, но я вижу их как сквозь туман. Улыбнувшись всем сразу, сажусь
в машину посла. Тот поднимает телефонную трубку и прямо из машины звонит в
Вашингтон, однако меня уже ничем нельзя удивить. Потом он передает трубку
мне, и я, не имея ни малейшего представления о том, кто там на другом конце
провода, несу какую-то чушь о воздухе свободы, которым так приятно дышать...
Въезжаем на территорию американской военной базы. Солдаты отдают нам
честь. Садимся в крошечный самолетик, но у того, как выясняется, не в
порядке тормоза, и мы пересаживаемся в другой.
-- Мне казалось, что мы уже на Западе, но это, видать, все еще Россия
-- тормоза не работают! -- весело смеюсь я. Вот она -- подлинная деталь,
отличающая жизнь от сна!
Наконец, мы летим во Франкфурт-на-Майне, к Авитали. В пути мы с послом
о чем-то разговаривали, но запомнилось мне лишь одно, он сказал, что ему
тридцать девять лет, и я поразился -- такой молодой! Так быстро сделал
карьеру!
-- Ну, вы тоже неплохую карьеру сделали! -- ответил он.
-- Но мне-то помогал КГБ, так что ничего удивительного в этом нет, --
усмехнулся я. -- Вам ведь он, надеюсь, не помогал?
В разгар этого дружеского трепа картина у меня пред глазами начинает
дергаться, как от нервного тика. Мир, кажется, теряет свою непрерывность,
переходя скачками от одного застывшего кадра к другому.
Мы приземляемся во Франкфурте.
-- Где Авиталь?
Мы переезжаем с военной базы на гражданский аэропорт.
-- Где Авиталь?
Кто-то приветствует меня на иврите. Это израильский посол! Мы
обнимаемся.
-- Шалом! Где Авиталь?
Мы идем быстро, почти бежим. Коридор, лифт, еще один коридор...
Мелькают лица. Сначала я слышу: "Хелло! Хелло! Хелло!", потом "Шалом! Шалом!
Шалом!"
-- Шалом! -- улыбается мне молодой бородач в ермолке и указывает на
какую-то дверь. Из нее выходит еще один бородач. "Шалом!"
Я влетаю в комнату -- никого. Поворачиваюсь -- в углу сидит Авиталь. В
темном платье, на голове -- платок. Она что-то шепчет, но я ничего не слышу.
Я делаю шаг, другой, третий. Она встает. Губы ее дрожат, глаза полны слез.
Да, это она -- моя Авиталь, моя Наташа, та самая девочка, которой я
двенадцать лет назад обещал, что наша разлука будет недолгой...
В отчаянной попытке проглотить комок, подкативший к горлу, и стереть
улыбкой слезы с наших лиц, я говорю ей на иврите:
-- Прости меня за то, что я немного задержался...
x x x
В памяти сохранились быстро сменяющиеся кадры последующих событий.
Вот мы летим через Средиземное море на маленьком самолете, посланном
израильским правительством. Вот я выступаю в аэропорту, почти не понимая
собственных слов, и пою: "Хорошо и радостно быть с братьями вместе". Я так
часто пел эти слова из псалма один, в карцере, а сейчас пою их вместе с
тысячами братьев и сестер, приехавших в Лод.
Я крепко сжимаю руку Авитали, боясь, что она вновь ускользнет и все
опять окажется только сном.
Лишь глубокой ночью, в Иерусалиме, в Старом городе, я отпустил ее
ладонь, толпа разнесла нас в разные стороны, и я поплыл на чьих-то плечах к
Стене Плача.
Держа в руках нашу Книгу псалмов, я поцеловал теплый камень и произнес
древнее благословение:
"Барух... матир асурим" -- "Благословен Он, освобождающий узников!"