застыли в изумлении, когда он вдруг оказался рядом, бросил быстрый взгляд на исчезающую птицу и прыгнул в ледяную воду. До сего дня я не представляю себе, что толкнуло его туда. Может быть, этот гусь, который был очень крупным, показался ему более достойным его усилий, чем любая утка. Может быть, он просто сильно замерз и был таким несчастным, что хотел умереть. Но, по правде говоря, я особенно не верю ни одному из этих объяснений. Думаю, что мама оказалась права и откуда-то из глубины его загадочной родословной в конце концов всплыл некий древний инстинкт. Снежные заряды стали плотнее, и Матт с гусем исчезли из виду. Мы прождали несколько бесконечных минут и, когда пес не появился, начали опасаться за него. Мы звали, но он не откликался, даже если и слышал нас сквозь шум ветра. Наконец папа умчался по косе искать Поула и лодку, бросив меня наедине с возрастающей уверенностью, что я видел мою собаку в последний раз. Но какой безграничной была моя радость, когда вдруг сквозь снежный шквал я на одно мгновение увидел Матта. Он упрямо плыл, но ветер и волны были против него, и прошло порядочно времени прежде чем я увидел его отчетливо. Он плыл и крепко держал гуся за крыло, но крупная птица бешено сопротивлялась. Казалось невероятным, чтобы Матту удалось дотащить ее до берега, я был уверен, что он утонет у меня на глазах. Много раз он с головой исчезал под водой, но каждый раз, когда появлялся на поверхности, зубы его так же крепко держали птицу. Гусь бил его по морде здоровым крылом, клевал в голову, пытался нырять -- Матт не отпускал его. Когда Матту оставалось до берега еще метров шесть, я не выдержал напряжения и вошел в воду по пояс. Матт заметил меня и повернул в мою сторону. Он подплыл вплотную, я вырвал у него гуся и сразу же понял, что эта птица -- действительно грозная. Меня хватило только на то, чтобы выволочь ее на берег, а затем пришлось покорно выдержать такие удары, от которых ноги и руки много дней синели кровоподтеками. Вскоре на маленькой лодке подплыли Поул и папа. Они поспешили на берег, и Поул остановился рассмотреть Матта: тот неподвижно лежал, закутанный в мою охотничью куртку. Я сидел на гусе и как мог старался удержать его. -- Ей-богу! -- сказал Поул, и в его голосе звучало благоговение. -- Ей-богу! Ты подстрелил этого большого серого гуся! А эта чертова собака -- она принесла его? Ей-богу, я просто не верю! Матт заерзал под курткой, и один его глаз открылся. Жизнь возвращалась, так как если и было что-то, что могло вернуть его даже с порога могилы, так это искренняя похвала. Он понял, что недоверие Поула как раз и есть высшая похвала. Мы отнесли Матта в хижину, и когда миссис Сазалисская услышала наш рассказ, она оказала псу прием, достойный героя. Его поместили возле пышущей жаром печи и накормили до отвала горячим гуляшом. Только когда у него началась безудержная отрыжка от сочетания слишком большой жары и слишком обильной пищи, хозяйка перестала наполнять его миску. Мы просто носили его на руках и тогда, и позже, по возвращении домой. Никогда раньше Матт не слышал столько лестных слов в свой адрес, и видно было, что ему это очень нравится. Когда год спустя снова наступил охотничий сезон, мы совершенно неожиданно обнаружили, что коровы, гоферы и даже кошки (по крайней мере на время сезона охоты) решительно вычеркнуты из списка его любимых занятий. Раз Матт решил быть собакой для охоты на птицу, то ни о какой "натаске" не могло быть и речи, всякое насилие над собакой становилось излишним. Если кого-нибудь и тренировали, то тренируемыми были мы с папой, так как Матт вскоре продемонстрировал целое созвездие скрытых в нем талантов. И если он вообще был необыкновенным, то в новой своей роли он просто блистал. Сущность этого нового Матта стала очевидна на следующий год, в день открытия сезона утиной охоты. По воле случая мы вторично приехали на то озерко, где Матт опозорился во время своего первого выезда на охоту. Это озерко, тогда еще безымянное, сейчас известно спортсменам по всему Западу как озеро Матта -- Загонщика Диких Уток. Вот как оно получило свое название. В этот раз мы не ночевали под открытым небом, а приехали тютелька в тютельку, чтобы успеть забраться в убежище до наступления рассвета. Матт был на поводке, так как его подвиг на озере Мидл-Лейк в его первое посещение еще не совсем стер воспоминание о крушении наших надежд. "Теперь-то он себя реабилитирует", -- решили мы, но были осторожны и даже подумывали надеть на него намордник, чтобы он не мог отпугнуть уток голосом. Но такое унижение его личности было бы для Матта слишком жестоким, и мы рискнули понадеяться на его сдержанность. Наступил рассвет, конечно, не тот, который мы видели двумя годами раньше, и тем не менее очень его напоминавший. Снова красные лучи утреннего солнца падали на зеркальную гладь озера, и снова пара уток -- на этот раз пара шилохвостей -- сонно плескалась возле берега в высоком тростнике. Тот же острый запах соли и гниющих растений с заболоченных краев озерка, запах, который скорее воспринимаешь на вкус, чем обонянием, потянулся к нам через серый туман. И прежнее томительное ожидание овладело нами, как и перед тем утренним перелетом. Сам перелет проходил как раньше, как, вероятно, бывало всегда -- с самого рождения этого озерка. С полуосвещенного северного края неба донесся звук, похожий на шелест сухой травы на ветру. Мы пригнулись еще ниже, и я предостерегающе вцепился в ошейник Матта. Снова рука ощутила, как он дрожит, я смутно уловил странные короткие взвизгивания, рождавшиеся глубоко у него в горле. Но мое внимание было приковано к приближающимся стаям. Они подлетели с громким звуком "вуш", вожаки выставили вперед лапы, коснулись воды и разбрызгали неподвижную серебряную гладь озерка. Птиц прилетело столько, что, казалось, озерко слишком мало, чтобы принять их всех, -- а они все еще подлетали. На этот раз преждевременной пальбы не последовало. Ни папа, ни я уже не были новичками, а Матта надежно удерживал поводок. Мы выстрелили одновременно, и эхо наших выстрелов все равно прозвучало как гром даже среди урагана яростно хлопающих могучих крыльев. Все было кончено меньше чем за минуту. Небо над нами снова было пустынным, и снова опустилась тишина. На озерке осталось восемь уток, пять из них -- зеленоголовые селезни. Матт прямо рвал поводок у меня из рук, когда мы вышли из укрытия. -- Спусти его, -- сказал папа. -- Сейчас он не может навредить. Поглядим, что он будет делать на этот раз. Я отстегнул поводок. Прыжком кенгуру Матт перемахнул через полосу грязи и осоки у кромки воды -- и помчался вперед гигантскими неуклюжими прыжками. С последним прыжком он плюхнулся в воду па глубоком месте и начал вспенивать воду, как старомодный колесный пароход. В его глазах был дикий, почти сумасшедший блеск, и, подобно атакующему бизону, он был полон непреклонной решимости. Мы с напой взглянули друг на друга, потом на Матта в немом изумлении. Но когда он достиг первой убитой утки, быстро вонзил зубы в край крыла и повернул с ней к берегу, нам стало ясно, что мы -- обладатели настоящего ретривера. То, что Матт сделал сейчас, могла, конечно, сделать любая хорошая охотничья собака. Но события, которые последовали, несомненно предвещали непревзойденный расцвет собачьей гениальности. Сначала эти признаки были расплывчатыми, так как хотя он доставил первую мертвую утку на берег как положено, но не отдал ее нам в руки, а просто бросил ее у воды и сразу же поплыл за следующей. Однако поскольку он доставлял уток на сушу, нам не на что было жаловаться -- по крайней мере, мы не видели для этого основания, пока он не принес трех мертвых уток и не начал заниматься остальными пятью, которые все еще были очень подвижными. Тут у него начались трудности. Ему хватило нескольких минут, чтобы догнать первого подранка. Он схватил птицу за конец крыла, приволок к берегу, бесцеремонно избавился от нее и мгновенно снова прыгнул в воду. Следуя вплотную за собакой, утки быстро проковыляли к воде. Матт не заметил этого, так как его внимание было уже сосредоточено на другой утке, которая плавала посредине озерка. Это было болотистое озерко, у кромки очень илистое и коварное. Как мы ни старались, но ни папы, ни меня не оказывалось под рукой, когда Матт приносил подранков. Мы не в состоянии были и прекратить мучения раненых птиц, как ни желали этого, так как к ним нельзя было приблизиться даже на расстояние выстрела. Теперь все зависело от Матта. К тому времени как он принес пятнадцатую утку -- а первоначально их было только восемь, -- им овладело беспокойство. Первый пыл погас, и начал работать мозг. Следующая утка, которую он принес на берег, повторила прежний фокус, проделанный ею и ее товарками, и, как только Матт отвернулся, заковыляла в озерко. На сей раз Матт бросил бдительный взгляд через плечо и увидел, что его провели. Мы с папой стояли в дальнем конце озерка, и нам было интересно посмотреть, что он сделает теперь, когда ему известно самое худшее. Молотя лапами по воде на середине озерка, он обернулся и бросил на нас взгляд, в котором были и презрение и отвращение, словно хотел сказать: "Что с вами, черт возьми? Ведь у вас есть ноги, не так ли? Ждете, что я сделаю всю работу?" Внезапно положение показалось нам очень забавным, и мы начали смеяться. Матт терпеть не мог, когда над ним смеются, хотя любил, когда смеялись вместе с ним. Он показал нам спину и поплыл в противоположный конец озерка Одно мгновение мы думали, что он оставил уток в покое и собирается выйти из игры. Мы ошиблись. Он доплыл до конца озерка, повернул и старательно начал гнать стайку раненых уток на нас. Когда все они, за исключением одного старого зеленоголового, который, нырнув, умело избежал облавы, оказались на расстоянии верного выстрела с нашего места, Матт повернулся и беззаботно поплыл прочь. Мы исполнили наш долг с ощущением полной нереальности происходящего. -- Думаешь, он сделал это нарочно? -- спросил меня папа тоном, полным благоговения. Теперь Матт направился обратно за оставшейся кряквой. Это был крупный селезень, возможно, вожак перелета, который с годами стал хитрым. Его ранение было, очевидно, несерьезным, так как Матту удавалось только сокращать расстояние между ними. А когда Матт оказывался достаточно близко, чтобы броситься на птицу, его зубы, сомкнувшись, щелкали впустую: селезень успевал нырнуть. Мы наблюдали, как селезень таким манером три раза избежал плена, а Матт бестолково плавал кругами по поверхности воды. Старая птица держалась на почтительном расстоянии от берега, так как была знакома с ружьями. В конце концов мы решили, что эта утка нам не достанется, и хотели позвать Матта. Он начал уставать. По мере того как его шкура все больше и больше намокала, он оседал в воде все глубже и глубже и скорость его уменьшилась так, что он был способен лишь, догнать селезня, не более. Однако он притворился глухим, когда мы стали звать его, сперва ласково, а потом сердито. Мы начали опасаться, что из-за своего ослиного упрямства он просто утонет. Папа уже принялся снимать куртку и сапоги, готовый броситься спасать любимца, когда произошло невероятное. Матт настиг селезня в пятый раз. Утка подождала, в последний момент снова стала вертикально и исчезла под водой. На этот раз Матт тоже исчез. Его путь отметил водоворот илистой воды. В центре водоворота был виден беловатый бугорок, который вяло двигался туда-сюда. Я узнал кончик хвоста Матта, поддерживаемый над водой остатком плавучести его длинной шерсти. Папа уже месил сапогами болотную жижу, когда мой испуганный крик остановил его. Мы стояли разинув рты и отказывались верить реальности того, что видели. Матт вынырнул. С морды свисали водоросли, и его глаза были сильно выпучены. Он судорожно глотнул воздух и тяжело забарахтался. Но в его передних зубах был зажат кончик крыла селезня. Когда наконец Матт лежал перед нами, тяжело дыша -- этакий полуутопленник, -- мы являли собой заискивающих и кающихся людей -- мужчину и мальчика. Я сжал поводок в комок, поймал понимающий папин взгляд, повернулся и со всей силы зашвырнул ремешок далеко в воду. Со слабым всплеском поводок погрузился в тихую глубь тогда еще безымянного озерка, теперь же озера Маллард-Пул-Матт -- озера Матта -- Загонщика Диких Уток. Матт показывает себя Раз уж Матт осознал себя ретривером, наши выезды на охоту превратились в сплошное удовольствие, не омрачаемое суетой и беспорядком, которые были неотъемлемой частью жизни обитателей города. Я, словно голодный, ждал тех дней, когда уберут хлеба и скошенные поля будут хрустеть у нас под ногами, когда листья тополей упадут на землю, а мороз схватит солоноватый ил по краям маленьких озер; ждал тех дней, когда заря, как сверкающий кристалл, возникнет на небе, на котором не будет никаких облаков, кроме живых -- птичьих стай, летящих на далекий Юг. Однако если я ждал этих дней с гложущим нетерпением, то предвкушение удовольствия у Матта было еще сильней. Найдя цель в жизни, он так жаждал охоты, что в последние недели перед открытием сезона обычно бывал глухим ко всем обычным искушениям. Кошки могли разгуливать но его собственному газону перед домом менее чем в десяти футах от его подрагивающего носа, а он даже не замечал их. Медвяный бриз из соседнего дома, где томилась в одиночестве симпатичная маленькая спаниелька, не мог вывести его из мечтательного состояния. Он лежал на пожухлой траве газона возле гаража и не отрывал взгляда от тех ворот, через которые скоро должен выкатить Эрдли, чтобы везти его и нас на полные жизни приозерные равнины. Раньше в первый день каждого сезона он просто становился безумным и каждый сезон, хватая свою первую птицу, приносил охотнику сильно изжеванную тушку. Теперь этого никогда не случалось дважды. И после первого взрыва эмоций он выполнял свою работу безупречно. Его способность совершенствовать себя как охотничью собаку, казалось, не знала предела. Каждый сезон он изобретал новые фокусы для того, чтобы достичь еще большего совершенства, и некоторые приемы казались более чем удивительными. Как-то в среду в начале октября мы пригласили одного нашего друга из Онтарио на охоту в прерии. У него была целая свора чистокровных сеттеров и тридцатилетний опыт охоты на равнинную пернатую дичь на Востоке. Это был человек, которого редко удавалось поразить понятливостью собак. Однако Матт удивил и даже ошеломил его. Внешность Матта, конечно, смутила его, но наш друг воздержался от сомнений по поводу блестящей характеристики, которую мы дали нашей собаке, и благодаря такому проявлению доверия Матт ладил с ним с самого начала их знакомства. В среду, о которой я пишу, они вдвоем пошли по одной стороне большого островка тополей, а мы с папой двинулись в обход с другой стороны. Нашей общей целью была стая венгерских куропаток, которая, как мы знали, прячется где-то рядом. Теперь венгерские куропатки уцелели и умножились даже там, где охотятся наиболее интенсивно, и это объясняется очень просто. Как только пальба дня открытия охоты насторожит их, они почти всегда становятся совершенно недосягаемыми. Затаившись невидимками в жнивье, они видят вас задолго до того, как вы их увидите, а когда вы уже подошли на сорок-пятьдесят ярдов, они фейерверком взрываются вверх, как наземные мины-"лягушки", и стайка рассеивается в стольких направлениях, сколько в ней птиц, причем со скоростью пули. Приземлившись, они стремительно мчатся, не останавливаясь, пока не удалятся на много миль. Они, по-видимому, бегают даже чуточку быстрее, чем летают. Наш друг знал об этом все, по крайней мере в теории. Соответственно он был наготове, когда стайка вспорхнула в пятидесяти ярдах, чтобы почти сразу же исчезнуть в болотистой низине среди ивняка. Тем не менее он даже не успел нажать на спусковой крючок. Неудача раздосадовала его. А затем в довершение всего Матт вдруг нарушил главное правило для подружейной собаки и, даже не взглянув на своего спутника, помчался за скрывавшейся стаей. Наш друг свистел, звал его, ругался, но все зря. Матт удалялся своим причудливым кособоким галопом и скоро исчез из виду. Мы встретились с нашим гостем в дальнем конце тополевой рощицы, и, хотя он из приличия ничего не сказал, было нетрудно догадаться, какие у него мысли. Но не так-то легко было угадать, что он подумал, когда несколько минут спустя сзади послышалось громкое пыхтенье, мы обернулись и увидели Матта, который неторопливо трусил с куропаткой в зубах. Наш друг просто остолбенел. -- Что за черт! -- закричал он. -- Я вообще не стрелял. Неужели ваша образцовая собака обходится даже без помощи стрелка? Папа снисходительно рассмеялся. -- О, не совсем так, -- объяснил он со своей обычной склонностью к театральности. -- Матт, конечно, добывает больше птиц, когда под рукой есть ружье, но он обходится и без него. Видите ли, он загоняет их. Папа не потрудился завершить свое объяснение, и наш друг возвратился на далекий Восток уже менее самодовольным от неповторимости своих замечательных собак, предварительно попытавшись решительно, но безрезультатно увезти Матта с собой. Он всегда верил своим глазам, но, к сожалению, не знал того, что знали мы: куропатка, в которую не стреляли, раненная когда-то другим охотником, была калекой, но калекой, способной бегать. Талант Матта в этом направлении не следовало недооценивать. Он часто обнаруживал в стае калеку, которую мы не видели, и по крайней мере в десяти разных случаях он приносил дичь, когда, не сделав выстрела, мы были совершенно уверены, что разыскивать нечего. Мы научились не тратить нервы на проклятья, когда он плевал на обычную процедуру и убегал по собственному разумению. Было слишком неловко извиняться перед ним потом, когда он возвращался с птицей в зубах. Не было такого места, где бы раненая птица была от него в безопасности. Его необычный нос-картошка, каким бы он ни казался странным, отличался исключительным чутьем в поле, и он мог находить птиц, которых никто другой не обнаружил бы. В тополевых рощицах севернее Саскатуна водилось много воротничковых рябчиков, и иногда мы охотились на эту хитрую птицу. Они держались вплотную к укрытию, и охотнику было трудно попасть в них. Но если выстрел попадал в цель, то птицы всегда бывали наши, так как Матт умел находить их, даже если они прятались в самых неподходящих мостах. Одним морозным утром вблизи озера Уоко-Лэйк я легко ранил рябчика и с досадой увидел, как он полетел через широко раскинувшееся болото и исчез в переплетении верхних ветвей серебристых ив. Матт сразу же умчался, но я был уверен, что на этот раз он даже не найдет следа этой птицы. Без всякой надежды я поплелся следом за ними по торфяной жиже, и представьте себе мое изумление, когда я заметил большую суету в купе серебристых ив. Густая поросль -- высотой футов в двадцать -- начала раскачиваться и трещать. Я остановился, присмотрелся, заметил, как мелькнуло что-то белое. Вдруг над кроной дерева показалась голова Матта, как обычно, с воротничковым рябчиком в зубах. Слезть с дерева оказалось нелегко, и пес был сильно потрепан, когда подошел ко мне. Но мои поздравления он принял невозмутимо, считая такие вещи, как эта добыча рябчика, вполне допустимыми. Даже небо над головой не было надежным убежищем от Матта; я видел, как он подпрыгнул метра на два и схватил медленно взлетавшего и слегка раненного степного тетерева или, как его еще называют, венгерскую куропатку. Что же касается воды, то раненая утка, которая думала, что спасение в воде, просто пребывала в роковом заблуждении. Матт так и не примирился с маслянистым вкусом уток и всегда приносил их, брезгливо держа передними зубами за конец маховых перьев крыла. При этом он кривил губы так, будто утка источала невыносимый запах. Из-за своей брезгливости к ним он никогда не мог заставить себя прикончить утку, и это нежелание порой создавало ему большие трудности. Однажды на озере Меота-Лейк моему папе и мне посчастливилось сбить четырьмя выстрелами пять крякв. К несчастью, все птицы были живы и полны сил, хотя лететь не могли. Матт бросился за ними, но берег был очень топким и все, что ему удалось сделать, -- это с трудом преодолеть вязкую грязь. Собаке было почти невозможно вернуться на твердую почву с трепыхающейся кряквой в пасти. Тогда он решил гнать своих подопечных к маленькому островку. Мы же бросились искать лодку. Когда спустя полчаса мы добрались до островка, то обнаружили фантастическое зрелище. Там были и Матт и пять уток -- все в непрерывном движении. По одной, по две или сразу втроем утки устремлялись к воде, а Матт бросался между ними и гнал их назад, на сухое место. Иногда ему удавалось вцепиться в крыло одной, буквально сидя на другой, прижимая еще двух лапами и пытаясь прижать животом пятую. Но пятой удавалось высвободиться и убраться прочь. После этого Матту приходилось выпускать всех пленников, они бросались врассыпную, и преследование начиналось сначала. Его силы были почти на пределе, когда мы пришли на помощь, и это был единственный раз, когда я видел его во время охоты совершенно обессилевшим. Не знаю, как ему удалось загнать на островок эту пятерку сопротивляющихся птиц. В то время он уже усовершенствовал свою технику ныряния, мог достигать глубины до пяти футов и оставаться под водой целую минуту. Он скоро усвоил, что если утка ныряет глубоко, то иногда ее можно утомить, если поджидать на поверхности там, где она собирается вынырнуть, а затем заставить снова пырнуть, не дав ей глотнуть воздуха. Только один раз я видел, как победила утка, да это и не была обычная дикая утка, а поганка. Матт уже подобрал и принес нам американского гоголя и поплыл снова, в полной уверенности, что вторая птица ожидает внимания с его стороны. Зная, как бесполезно с ним спорить, мы дали ему действовать по собственному усмотрению, хотя эта поганка была цела и невредима -- по крайней мере, наши выстрелы не причинили ей вреда. Поганки редко летают, но зато ныряют как рыбы, и Матт битый час преследовал эту птицу, в то время как папа и я присели в укрытии и пытались не выдать звуками нашего веселья. Было бы очень плохо, если бы Матт услышал наш смех. Он не одобрял юмор, когда предметом насмешек бывал он сам. Матт сердился все больше и больше, и, хотя глубина была десять и даже пятнадцать футов, он наконец бросил попытку утомить поганку и решился нырнуть за ней. Но его тело не было создано для действительно глубокого погружения. Его плавучесть была слишком большой, и балласт был размещен не так, как надо. При третьей попытке его под водой опрокинуло, и он выскочил на поверхность брюхом вверх. Тогда, и только тогда он с большой неохотой выбрался на берег. Мы тут же отправились охотиться на куропаток, чтобы он мог заглушить горечь поражения, а попутно избавиться от доброго галлона 18 озерной воды. Слухи о феноменальных способностях Матта вскоре распространились по округе, так как ни папа, ни я не молчали о нем. Сперва местные охотники были настроены скептически, но после того как некоторые из них увидели его на охоте, их недоверие стало уступать место большой гражданской гордости, которая в должное время сделала имя Матта символом совершенства в кругу охотников Саскачевана. Действительно, Матт стал чем-то вроде символа -- чисто западного символа, поскольку его подвиги порой несколько преувеличивались его поклонниками ради неосмотрительных чужаков, особенно если они бывали с Востока. Произошло, в частности, столкновение именно такого чужака с несколькими местными почитателями Матта, которое принесло псу самый большой и самый долговечный триумф -- успех, который не забудут в Саскатуне, пока существуют птицы и собаки, чтобы охотиться на птиц. Все это началось в один из тех томительных июльских дней, когда прерии задыхаются, как околевающий койот, пыль лежит тяжелым покрывалом, а воздух, прикасаясь, обжигает кожу. В такие дни разумные люди удаляются в пещеры-погребки. В Канаде для благозвучия их называют пивными залами. Залы эти почти одинаковы по всей стране -- слабо освещенные, переполненные трактиры с запахом пота, пролитого нива и табачного дыма, но в большинстве случаев в них умеренно прохладно, а безвкусная жидкость, которую выдают за пиво, обычно холодна как лед. Именно в такой день пять жителей городка -- все любители собак -- собрались в пивном зале. Они только что вернулись с испытаний охотничьих собак в Манитобе и привезли с собой гостя. Это был осанистый джентльмен из штата Нью-Йорк, столь же наделенный богатством, сколь и честолюбием. Потакая своему честолюбию, он делал все, чтобы иметь лучших ретриверов не только на этом континенте, но и во всем мире. После того как в Манитобе его собаки победили, этот человек появился в Саскатуне по любезному приглашению местных жителей посмотреть, каких собак выращивают они, и приобрести нескольких, которые ему понравятся. Собаки ему не понравились. Раздраженный этой безрезультатной поездкой в знойную летнюю погоду, он повел себя несколько вызывающе. Во время осмотра местных сворных охотничьих собак он делал ядовитые и пренебрежительные замечания, чем уязвил чувства здешних собаководов, которым захотелось не только позлословить, но и наказать его. Поезд гостя отправлялся в четыре часа дня, и с половины первого до трех все шестеро сидели в пивной, смакуя ледяной напиток и болтая о собаках. Разговор был жарким, как и погода. Само собой разумеется, что упомянули Матта, назвав его собакой редчайшей породы, выдающимся экземпляром ретривера принца Альберта. Приезжий присвистнул. -- Редкая порода! -- фыркнул он. -- Действительно редкая! Я никогда даже не слышал о такой. Этот скептицизм жителя большого города распалил аборигенов 19. Они сразу же стали рассказывать про Матта всякую всячину, а если немного и заливали, кто же станет упрекать их за это? Но чем больше они расхваливали Матта, том громче смеялся их гость и тем меньше им верил. Наконец у кого-то лопнуло терпение. -- Бьюсь об заклад, -- сказал поклонник Матта резко, -- бьюсь с вами об заклад на сто долларов, что эта собака может разыскивать и приносить убитую дичь лучше, чем любая другая чертова собака во всех Соединенных Штатах. Вероятно, он чувствовал себя в безопасности, так как охотничий сезон не открылся. А возможно, он был слишком раздражен, чтобы рассуждать. Чужестранец принял вызов, но шансов осуществить это пари, по-видимому, не было. Кто-то так и сказал. Тут гость возликовал. -- Расхвастались, -- сказал он, -- теперь показывайте! Оставалось только разыскать Матта и надеяться, что он и тут не подведет. Шестеро мужчин покинули полутемную пивную и, храбро нырнув в ослепляющий летний послеполуденный зной, направились к публичной библиотеке. Уродливая, похожая на аквариум, эта библиотека стояла немного отступя от главной улицы города. На непроезжую узкую улочку позади нее выходили два китайских ресторана и разные лавки. Мой папа работал в задней половине библиотеки, в комнате, выходящей на эту улочку. Открытая дверь с опущенной москитной сеткой пропускала лишь то скудное количество воздуха, которое задержалось и накалилось в узком пространстве позади дома. Делегация вошла именно через эту дверь. Лежа на привычном месте под письменным столом, Матт только приподнял голову, чтобы взглянуть на вошедших, затем вернулся в состояние дремоты, почти оцепенения, вызванное жарой. Возможно, он слышал невнятные звуки разговора, взаимные представления и несколько резкий тон голоса незнакомца, но не обращал на них никакого внимания. Однако папа слушал напряженно, и ему с трудом удалось сдержать чувство обиды, когда иностранец нагнулся, заглянул под письменный стол и сказал: -- Т е п е р ь я узнаю породу. Вы говорили, что это собака-крысолов принца Альберта? Мой папа встал и произнес холодно: -- Джентльменам угодно увидеть мастерство Матта в охотничьем поиске, не так ли? Утвердительное бормотание своих было прервано замечанием гостя. -- Покажите его искусство, -- сказал он вызывающе. -- Что вы скажете об этом переулке -- он, должно быть, полон крыс? Папа не сказал ничего. Вместо этого он отодвинул стул и, подойдя к большому шкафу, где хранил некоторые принадлежности для стрельбы, чтобы они были всегда под рукой для охотничьих вылазок после работы, широко распахнул дверцу и вытащил ружейный футляр. Он вынул стволы, накладку, ложу и собрал ружье. Потом закрыл казенник и опробовал курки. При этих знакомых звуках Матт ожил, как от удара током, выполз из-под стола и, не совсем еще понимая в чем дело, стал рядом с напой, поводя носом. Что-то тут было не так, как обычно. Ведь это не был охотничий сезон. Но ружье было вынуто. Пес вопросительно заскулил, и папа погладил его по голове. -- Дружище, -- сказал он и, сопровождаемый Маттом, который следовал за ним по пятам, двинулся к распахнутой двери. К этому моменту группа наблюдавших оказалась не менее озадаченной, чем Матт. Эти шестеро стояли в дверях комнаты и с любопытством смотрели, как папа вышел на крыльцо, поднял незаряженное ружье, навел его вдоль переулка в сторону главной улицы, спустил курки и сказал спокойным голосом: -- Бах, бах. Принеси, малыш! До сих нор папа хранит упорное молчание относительно того, какими были его истинные намерения. Он не говорит, что ожидал всего того, что последовало, но не говорит и обратного. Матт спрыгнул с крыльца и с предельной скоростью понесся по улочке. Видели, как он свернул на главную улицу, напугав двух старушек, которые чуть не столкнулись лбами. Наблюдавшие видели, как прохожие в дальнем конце улицы останавливались, оборачивались, чтобы поглазеть, и потом застывали в изумлении. Но сам Матт уже исчез из виду. Он пропадал не более двух минут, но стоявшим на ступеньках библиотеки показалось, что прошло намного больше времени. Человек из Нью-Йорка только откашлялся, готовясь к новой и еще более саркастической реплике, когда увидел нечто, от чего слова застыли у него на языке. Все видели это нечто -- и не верили глазам своим. Матт возвращался по улочке. Он трусил не спеша. Его голова и хвост были горделиво подняты, а в пасти он держал великолепного воротничкового рябчика. Он бесстрастно взбежал по ступенькам крыльца, положил птицу к папиным ногам и с удовлетворенным вздохом заполз на свое место под письменным столом. Стояла тишина, нарушаемая только частым и тяжелым дыханием Матта. Затем один из своих, словно в забытьи, приблизился и поднял птицу. -- Подумать только, уже набита! -- пробормотал он почти шепотом. Именно в этот момент появился продавец из лавки скобяных изделий Ашбриджа. Волосы его растрепались, он был вне себя. Взбежав по ступенькам библиотеки, продавец заорал: -- Вашу проклятую собаку надо держать на привязи. Влетела в лавку и схватила это чучело прямо с витрины. Мистер Ашбридж рвет и мечет. Лучшую птицу во всей его коллекции... Я не знаю, уплатил ли человек из Нью-Йорка свой долг. Знаю только, что рассказ о случившемся в тот памятный день вошел в историю, так как вся пресса Канады заимствовала его из "Стар Феникс", и слава Матта распространилась по всей стране, от побережья до побережья. Пес, несомненно, заслуживал такого признания. Боевая тактика После нескольких лет жизни в Саскатуне моя семья переехала в другой район этого города. Улица Ривер-Роуд проходила по низкому и более плебейскому берегу реки Саскачеван. Общество на Ривер-Роуд было гораздо менее чопорным и более терпимым к людям с оригинальным складом ума. На этой улице, через три дома от нас, жил отставной школьный учитель, который провел много лет на Аляске и привез с собой в отставку упряжку эскимосских лаек. Псы были великолепны. Они требовали к себе уважения не только от местных собак, но и от людей. Трое из них как-то поймали в своем доме грабителя и превратили его в кусок мяса с быстротой, которая восхитила нас, детей. Через переулок от нас жил парикмахер, который содержал своеобразное временное убежище для бездомных дворняжек. Ходил недобрый слушок, якобы он приваживает этих несчастных для того, чтобы практиковаться на них в своей профессии. Слушок опирался на тот неоспоримый факт, что некоторые собаки из этой странной компании щеголяли причудливыми прическами. В последующие годы я близко познакомился с этим парикмахером, и он поведал мне свой секрет. Однажды, много лет тому назад, он увидел французского пуделя -- выбритого и подстриженного -- и проникся убеждением, что способен придумать для собак еще более эффектные стрижки и, возможно, на этом прославиться и нажить состояние. Его опыты не были лишены художественных достоинств, хотя некоторые из его фантазий кончались появлением инспекторов общества защиты животных. Мне не составило труда поладить с новыми соседями, но оказалось, что Матту приспособиться к новому месту не так-то просто. Собак на Ривер-Роуд было не перечесть. Матт должен был наладить с ними отношения и столкнулся с большими трудностями. Его длинная шелковистая шерсть и роскошные "клеши" придавали ему добродушный и задумчивый вид, который вводил в заблуждение и, казалось, толкал местных псов-хулиганов на активную враждебность. Собаки эти обычно бродили стаями, а вожаком самой большой стаи был хорошо сложенный бультерьер из соседнего дома. Матт, который никогда не был общительным, предпочитал гулять в одиночку, и это делало его для других собак особенно подозрительным. Собаки начали охотиться на него. От природы Матт не был бойцом. Я не припомню, чтобы за всю свою жизнь он когда-нибудь ввязался в драку, разве что только если не оказывалось иного выхода. Его позиция была самой что ни на есть миролюбивой и тем самым совершенно непонятной для других собак. Потому-то они приставали к нему. Это миролюбие обычно ставило маму в затруднительное положение. Когда во время прогулки им двоим случалось повстречать какого-нибудь воинственного пса, Матт не тратил времени на пустую браваду. При первом же взгляде на незнакомца он прятался под мамину юбку, и ни физические усилия, ни горькие упреки не могли выдворить его из этого убежища. Иная собака не понимала, что это всерьез неприкосновенное убежище, и маме подчас приходилось туго. Несмотря на свое отвращение к драке, Матт не был трусом и мог постоять за себя. Он имел свои собственные представления о том, как драться, -- представления оригинальные, но опасные. То, насколько они были эффективны, он продемонстрировал всем нам в первую неделю после прибытия на новое местожительство. Ничего не зная о соседях, Матт посмел забежать туда, куда даже бульдоги боялись соваться. Однажды утром, по глупости преследуя кошку, он попал во двор отставного школьного учителя. Его мгновенно окружили четыре хищные эскимосские лайки. Это была безжалостная свора, и моего пса окружили, чтобы уничтожить. Матт сразу понял: на этот раз придется драться. Одним быстрым движением он опрокинулся на спину и начал как сумасшедший брыкаться всеми четырьмя лапами. Это выглядело так, как будто он вверх ногами мчался на двухместном велосипеде. Кроме того, он включил свою сирену -- звук, который пес непонятно каким образом создавал в самой глубине глотки: какой-то оглушительный и безумный вой. По мере того как лапы увеличивали число оборотов в минуту, звук этот нарастал, становился все более высоким, и в конце концов его можно было сравнить разве что с оглушающим воем сирены пожарной машины. От такого неожиданного и необычного поведения все четыре лайки остолбенели: их уши развернулись вперед, хвосты выпрямились, а брови сдвинулись в мучительном желании понять, что же происходит. Затем медленно, один за другим псы начали отступать, растерянно отводя взгляд от удручающего зрелища. Отойдя от Матта футов на десять, они разом повернулись и, потеряв всякое чувство собственного достоинства, бежали на задний двор. Одного зрелища "велосипедной" обороны Матта (как мы ее назвали) обычно оказывалось достаточно, чтобы предупредить кровопролитие. Исключением из этого правила явился случай, когда одна безрассудно храбрая собака отказалась впасть в панику. Тут последствия могли быть плачевными, так как странная оборонительная поза Матта выглядела беззащитной, но не сулила ничего хорошего. Однажды, когда Матт охотился на гоферов, на него напала собака-колли с соседней фермы, по-моему, малость шальная. Один глаз у собаки был белым, а другой синим, это-то и придавало ей сходство с полупомешанной. Пес и действовал как безумный: он без малейшего колебания бросился на перевернувшегося на спину Матта. Матт заворчал, когда колли навалился на него, и на какое-то мгновение темп "кручения педалей" замедлился. Затем Матт собрался с силами и перешел на спринт. Колли повис в воздухе, взлетая и опускаясь, как мячик на конце вертикальной водяной струи. Каждый раз, когда он опускался, по нему проходились туда и сюда четыре набора быстро двигающихся когтей; в конце концов колли упал на землю: из дюжины глубоких царапин лилась кровь; наглец получил сполна и бежал. Матт не преследовал его; победив, он становился великодушным. Если бы он добровольно пожелал провести несколько таких дуэлей с собаками из округи, то они несомненно быстро признали бы его. Но он оставался верен мирному принципу отказа от насилия, по крайней мере в отношении других собак, и продолжал избегать стычек. Местные стаи собак и особенно та, во главе которой был бультерьер из соседнего дома, старались вовсю, чтобы вызвать Матта на драку, и некоторое время ему приходилось держаться поблизости от нашего жилища, когда его не сопровождали мама или я. Прошел почти месяц, прежде чем он отыскал выход из столь затруднительного положения. Принятое наконец решение было типичным для него. Почти все задние дворы в Саскатуне были обнесены заборами из вертикальных планок, прибитых гвоздями к двум горизонтальным прямоугольным брусьям сечением два на четыре дюйма. У каждого забора верхний брус находился в пяти-шести футах от земли и примерно на пять дюймов ниже верхних концов вертикальных планок. Много поколений эти высокие горизонтальные мостики служили кошкам местом для безопасных прогулок. В один прекрасный день Матт решил, что изящные мостики могут послужить и ему. Я чистил зубы после завтрака, когда услышал, как Матт взвизгнул от боли. Я тут же подошел к окну и выглянул. Мне удалось увидеть, как пес старательно карабкается с мусорного ведра у ворот на наш задний забор. Пока я смотрел, он сделал несколько вихляющих шагов по верхней перекладине, потерял равновесие и свалился, но тут же решительно вернулся к мусорному ведру и повторил попытку. Я вышел во двор и постарался его урезонить, но пес не обратил на меня никакого внимания. Когда я уходил, он повторял все то же: вскарабкивался, неуверенно проходил несколько футов и снова падал. Во время обеда я упомянул о новом увлечении Матта, но никто из домашних не придал этому значения. Мы привыкли к странностям нашей собаки и совершенно не подозревали, что за этой кажущейся глупостью скрывается метод. И вот несколько вечеров спустя я понял, что это был именно метод. Отряд бенгальских улан (двое моих приятелей и я) с копьями из бамбуковых удилищ провел послеобеденное время в охоте на тигров (уличных кошек), за кото