не погулять? Не потешить себя в речке? Давно, чай, балабончики упружисты заслужили - вон зрелые какие. И все-то они ездят, все они - а на них никто... Смутно эдак-то у Зои на душе, но сурово сдерживает свою чувствительность. Едет бережком, а тут бывший помещичий сад одичалый. Встал конь под яблоней, задумалась Зоя, а над ней шепот: "Потянем подольше - насластимся больше!" А другой голос: "Да, так сидючи, больно-то не разгонишься! Ха-ха-ха!" А первый голос: "Скок-поскок - есть яблочко!" А второй: "Ты держи меня получше - как бы не сорваться". - "Хи-хи-хи, чай, у меня не середняк - не сорвешься!" Зоя задрала голову, а на яблоне, на толстом суку - Антипушка без штанов, ноги свесил, помахивает. На нем угнездилась голая девушка, титеньки наливные в грудь ему потыкивает, ногами его обняла - упасть боится. Заняты оба - не видят, не слышат, кто под ними. У них одна мысль: кто из них рискует больше? Девушка говорит: "У меня риск двойной. Или твой сук подведет - упаду. Или тот сук не выдержит - расшибемся оба". Антипушка в ответ: "Зато, коли кончится хорошо, у тебя сладость двойная: два сука тебя не подвели, сделали свое дело для тебя". Девушка взвизгнула, подскочила. Антипушка: "Скок-поскок - еще яблочко! Только, пожалуйста, не части-и. Потянем подольше - насластимся больше!" А она: "На то и влезла на дерево, чтоб обуздать себя. Да, видать, невысоко мы сели..." И давай подскакивать. Антипушка: "Ой-ой, сук трещит!" Тут Зоя как крикнет снизу. Чуть не слетели оба. Слезли - стоят перед ней, мнутся. Она вынула наган: "Не знаю, чего вы на суку делали, но где тот враг, что подучил вас выбрать слабый сук?" Антипушка: "Ой-ой, кругом враги, кругом... Ищут, лишь бы колхозному делу повредить. Знаешь, какое ты дело спасла, дорогой товарищ?" Зоя строго глядит: "Какое?" Антипушка кивает на яблоню. Рожала, мол, она яблочки вот такой величины - и показывает на свои причиндалы. А мы ее учим вот эдакие крупные рожать - и берет девушку за голые балабончики. На то и покрикиваю: "Скок-поскок - есть яблочко!" И балабончик Настенькин придерживаю, яблоне указую. Чтобы яблонька поняла, родимая. Этак мы за лето все обучим, колхозное-то... Зоя спрыгнула с седла. Да, мол... Качает головой. Верю, что душевно болеете за колхоз. Но до чего же вы темные люди! Не бдительные. Враг кругом, он и навредит, что сломится сук и не кончите вы по желанию. Расшибетесь, товарищи, не сделав коммунизма. И вдруг со вздохом Антипушку обняла: "Жалко мне тебя, беззаветно открытый товарищ! Уж больно подходишь ты своей голой правдой для коммунизма!" А он про себя: "Ну, Незнаниха и есть! При этаких балабончиках..." И тоже стал жалеть ее. Она: "Что мне с вами время терять! Враг, может, из ульев колхозный мед крадет, отдаляет, сволочь, коммунизм". А Антипушка: "Отдаляет, ой, отдаляет! Правильно чует твое сердце, Филимоновна, медовую недостачу. Оттого, поди, и телу-то томно?" А и как не томно? Конечно: одна мысль - коммунизм. Вот-вот, по меду страдание каково - Антипушка ей - и должны мы это сделать ради коммунизма! "Да что, милый?" - "Э-э, Филимоновна! Ты едешь ульи проверять? А главный-то улей у тебя проверен?" - "Не знаю..." - "Ну-ну, зато ты и Незнаниха! А ну-кось, скидай с себя..." - "Вы спятили, товарищ?" Тут Антипушка построжал: "Где твоя суровость, Филимоновна, коли боишься быть бесстрашно голой ради коммунизма? Зато и рыщет враг не пойман, что ты даже главного улья не знаешь. Не укажу тебе врага-лазутчика!" Зоя-то: "Необходимо указать, товарищ!" Топчется - ну, он ее вмиг разул, стянул галифе. Трогает рукой ее чувствительность, касается нежно навздрючь-копытца. Вот он и главный улей непроверенный - медом полнехонек. А вот лазутчик - и показывает свой оголовок: вишь, воспрянул! Так перед ульем и выперся весь: бери его голыми руками, врага. А Зоя: "Ох, и темен же ты! Я думала, действительного лазутчика укажешь, а не шутки шутить". "Я темный, а за коммунизм болею, - Антипушка ей говорит и оборачивается к голой девушке. - Коли ты, Филимоновна, хорошей боли душевной не знаешь и знать не хочешь, мы с Настенькой лазутчика в улей заманим, уваляем в меду. Не пожалеем себя, а силы его лишим. Только тогда и будут понятны, кто колхозное, сладкое-то крадут... Все наши станут..." И прилагает Настеньку на ласковую травку, на бережок, холит ей рукой навздрючь-копытце: мани, мол, улей-колхозничек, проказливого лазутчика. А Зоя, в одной гимнастерке, голыми балабончиками прыгучими по травушке ерзает. "Стойте! Чей улей главный?" - "Твой, Филимоновна". - "Как же, товарищ, ты думаешь поймать врага, если сам изменяешь нашему делу?!" Антипушка руками и развел: "Ты же, Филимоновна, жалеешь себя..." "Ишь ты! Что тебе дороже - колхозный мед или бабье ломанье? Посажу подлеца!" Ну, коли так... за то сесть, что не засадил - без совести надо быть! И отходит от Настеньки, обнимает Зою, балабончики гладит ядреные, хочет ее нежно положить на травушку. Она: "И все ж таки не знаю! Не темное ли делаем?" Ну, Незнаниха!.. "А ты возьми крепко лазутчика - может, узнаешь..." Вот она взяла его ручкой, пожимает. "Ну, узнала чего-нибудь, моя хорошая Филимоновна?" - "Да вроде чего-то узнаю. И выпустить жалко, и впустить - сомнительно. Действительно ли ловим врага? Не дать бы партейной ошибки. А ты гладь балабончики-то, гладь..." Тут Настенька привскочила, голенькая. Погладить-де и после можно, а пока надо беззаветно отдать себя на поимку лазутчика! Что без толку держать? Чай, не безмен, а ты не продавщица. И из Зоиной ручки отняла, развертывает Антипушку к себе, пошлепывает его по заду: "Мы лазутчика обманем, на медок его заманим. Вишь, сторожа пьяны, сладенька без охраны... На-кось! На-кось!" Зоя и встала во весь рост. Ноги без галифе подрагивают, стройные - прелесть! Балабончики поигрывают, голые, а она оттягивает на них гимнастерку. "Поняла я теперь, - кричит, - что это не ловля, а колхозная покража! Я вам дам - сторожа пьяны. Никогда еще не была пьяной от вида врага, а коли сейчас опьянела: у меня есть чем его накрыть..." Как толкнет Настеньку! А Антипушку опрокинула навзничь и насела на него - ровно как на стременах опустилась на хитрое седло. "Не сломи, ездучая! - Антипушка кричит. - Придержи галопец, не слети с седла! Голову не сломи, головку бедовую - еще пригодится нам с тобой головка..." А Зоя: "Сломлю - потому что, сам знаешь, правда на моей стороне!" Антипушка: "Ах, ах! Хорошо!.. Может, он и не враг, Филимоновна?" А она балабончиками по нему ерзает взад-вперед, прыгучими. "Не отвлекай, товарищ! В коммунизм едем!" И уж когда возле Антипушки прилегла, сладко дышит - сказала на лежачего: а все ж таки он враг. "Почему?" - "Уж больно хочется его поднять и засадить..." Вскоре и сделала: правда-то на ее стороне. С тех пор стала широко преследовать проказливых лазутчиков. Привлекла весь колхоз. Мужиков крепких тогда у нас было полно. До чего веселая наладилась жизнь! И как уважал Зою народ. Мужики ей: "Спасибо, Филимоновна, за колхозный мед!" А бабы: "Спасибо, родная, - все лазутчики теперь наши! Очень богатый у нас колхоз". До сих пор вспоминают старики: при Зое, мол, только и видали коммунизм. Пояснения балабончики - колобы, колобки из теста, круглые хлебцы; (перен.) - ягодицы баюкать (здесь) - сладко успокаивать, завораживающе усыплять безмен - ручные рычажные или пружинные весы вестимо - ведомо, известно, знамо, само собой разумеется, истинно гульба - коллективная забава, пирушка, шумное продолжительное веселье ерзать - сидя, беспокойно двигаться, скользить забубенный - бесшабашный, разгульный, распутный, буйный, удалой и беззаботный; (перен.) - фаллос задорить - горячить, распалять куердить - ерошить, трепать, взбивать кузовок - коробочка, лукошко; (перен.) - женский половой орган навершник - маковка; жердочка на крестьянском ткацком станке; (перен.) - пенис навздрючь-копытце (здесь) - цветок мака; (перен.) - влагалище (от "вздрючить" - сексуально овладеть) оголовок - утолщенная верхняя часть столба; концевая часть сваи, трубы; (перен.) - головка полового члена охочесть - вожделение, желание, страсть пеклеванный - хлеб, выпеченный из мелко размолотой и просеянной муки, преимущественно ржаной подстарок - человек старше пятидесяти посошок (перен.) - пенис прыснуть - внезапно, терпя-терпя и не выдержав, разразиться смехом резвить (здесь) - веселить движением, отдавать подвижной, ловкой игре старичок (перен.) - фаллос стрелка (перен.) - половой член Буколический сказ "Зоя Незнаниха" опубликован в книге "Русский эротический сказ" (Бендеры, "Полиграфист", 1993, ISBN 5-88568-090-6). Игорь Гергенредер. Как Митенька попался Буколический сказ Черные брови у девушки - уж какая краса-то! Но еще и признак круглого зада. Упроси какую из наших чернобровых. Поймет, что это тебе нужно по-серьезному, для знания - разденет свои балабончики: гляди! Сыщешь где круглее? Ни в жисть! И эдак потянет тебя на поцелуй - изумительно. До того захочешь проверить свое изумление, что вильнет она ими ненароком - и без касания брызнет у тебя сок. Слава о наших чернобровеньких, задастеньких расходилась по всем уральским местам и даже до Ташкента. Потому в старые-то времена делались у нас в Поиковке сравнительные смотренья. Съезжалась вся девичья красота аж от верховьев Боровки, с Уральского городка и станицы Сыртовской. Июнь-кормилец погодой дарил. Назначали день перед посевом гречихи, когда земляника на полянках закраснеется. С вечеру у нас пекли сладкие балабончики в натуральную величину из белой муки. Размер снимался с самой обходительной девушки. Пекари ее вертят, нагинают, занимаются - а уж она прячет личико стеснительно. Ухмылки не допустит, на озорство не изругнется. А они не жалеют для балабончиков масла-сахару, кладут мед-белец - смазать молодцу конец. Наутро молодцы несут балабончики навстречу гостям. А те-то - красотки белокурые, рыжие, русые; и чернявеньки, как у нас. Под легкими юбками свои балабончики припасли, на важное дело: умыты настоем цветка цикория. В межеулках - ароматы, бриты есть и кудреваты. Гостям уже накрыты столы. Покормят ушицей из ершей, пирожками с сомятиной, творогом со сметаной, с сахаром да имбирем - и поведут красивых в Щегловый лесочек. На опушке и сейчас можно сыскать трухлявые столбушки от лавок. А сколь там растет маку да жасмину дикого! Когда Тухачевский проходил боями нашу Поиковку, на опушке Щеглова лесочка обратил свое внимание на жасмин. Велел его повыдергать, чтобы привольно рос один мак - цвет и любовь революции. Сколь годов минуло - и опять жасмину полно... Сказывают, когда Тухачевский попал под репрессию, было спущено сталинское указание - восстановить жасмин! А в старую-то пору всю опушку оплетала ежевика. Для наезду гостей, для сравнительного смотренья лавки стояли гладкотесаные. Ведут молодцы сюда молодиц, а щеглы перекликаются, в медунице пчелы гудят. Пустельги падают в кипрей - кузнечиков цапают. Уж как раздольно в полях поодаль от лесочка! Над Сыртовскими холмами синева сгущена - кажись, будто грозовая туча. Это к богатому медосбору. Народ следует чин чином, у мужиков волосы квасом смочены. Дело-то важное - выпимши никого нет. Бабы этак в полутени, чтобы жар не больно донимал, но, однако ж, чтобы все было в аккурат наглядно, расстилают самаркандские покрывала. Малиновые, зелеными полумесяцами расшиты, золотыми павлинами. На лавки, на первые места, стариков садят самых старых. Бороденки седые, на головах волосишки - пух; губами жуют, а глазки ласковые - чисто дети! А в лесочке приготовлен высокий плетень; с листвой прутья-то - еще не пожухла. За плетнем девушек одевают для дела. Кто этим не занят, веночки плетут. Парни с ушатами за ключевой водой спешат. Какому сердцу не томно?.. Ну, гляди, - пошли девушки. Уж как оно все строго соблюдено! У каждой на тело голое, душистой травой обмахнутое, надета белая рубашечка - оторочена голубыми кружевцами. Рубашечка ровно на девичью ладошку спускается ниже пупка. Эдак деликатно-то! Прически убраны лентами, на шее - бусы, на пальцах - перстеньки. Ступают девушки шажком плавным, но сильным - этаким перекосистым, - чтобы балабончики повиливали да подскакивали, чтоб было видать, как загуляют в работе, в патоке и в поте. Любуйся всласть! Прошлись, приятные, - ложатся на покрывала ничком, занята мысля толчком. Рубашечки беленьки, кружевца голубые, до поясницы. Подружки подносят балабончики сладкие, сдобные - и девушкам на их балабончики кладут. Трепещут игрунчики-кругляши, меж них палочка попляши! Девушки легонько ими подрагивают, запевают звонко: "Балабончики медовы, вкусноту отдать готовы?" А подружки заливисто: "Обязательно! Завлекательно!" Девушки на покрывалах подкидывают резвей. "Балабончики ядрены, подарите смех да стоны!" - "Обязательно! Завлекательно!" Красавицы в смех звонкий вдарятся - да кидать колобки вовсю: подружки еле поспевают ловить. "Балабончики прыг-прыг, подарите сладкий крик!" - "Обязательно! Завлекательно!" Тут босого паренька, глаза завязаны, пускают на покрывала. Девушки на четвереньках, козы, собьются в гурт: визжат, балуются, выставляют свои тугие игрунчики. А уж он хвать-хвать, досконально берет наощупки - вертлявый щупарик. Переберет всех, переберет, обхватит гладенькие кругляши, щекой прильнет к ним: "До Сибири, до морей балабонов нет круглей!" Скинет повязку с глаз, а тут и весь народ подступит. Глядит, взаправду ли самые круглые провозглашены? Заспорят, конечно. И уж тут вся надежда на стариков. Дряхленькие, бороденки седые, волосишки на головах - пух, а выручали. На ножках слабеньких покачиваются, а девичьи калачики оглядывают с такой лаской - чисто дети! После и ручками пощупают - старенькие, да честные. И либо дадут согласие пареньку, либо затянут голосками дрожащими: "Сладкие коренья, зелен виноград, укажи, сравненье, покруглее зад!" Другого парня, на глазах повязка, - на покрывала к девушкам-то. Он усидчив, а уж и люди строги. Чай, каждая девушка заслужила правду для своих сдобненьких. Не удовлетворит этот парень честность стариков - зовут третьего. Народ квасом освежается, ягоду ест, за дело болеет. После полудня устанут старики - укажут победившие кругляши. И непременно они, самые круглые-то - у чернобровенькой! У нашей причем - из Поиковки. Этакими смоляными стрелами брови! И до чего идут они к белым балабончикам сахарным! Приклонит она головку к траве, возденет их, и кладут на них веночки, один на один. Парень оголится до пояса, обмывает шею да плечи из ушата ключевой водой. Победившая девушка перед ним, глаза из-под бровей - пламя. Рубашечка на ней беленькая, оторочена голубыми кружевцами - ровно на девичью ладошку опускается ниже пупка. Натрогался сдобных, любезный, - полюбуйся подбритеньким навздрючь-копытцем. На воздухе свежем глаз оно нежит. Парень глядит не оторвется, а девушка смешочки сыплет. Ты восстань, головка вольная, где ты сыщешь боле гольное? Гольный мед в навздрючь-копытце - умоли пустить напиться! Да и как не пустить, когда ее круглость с завязанными глазами вызнал? Вот она повернется со смешочком, он легонько брызнет из ушата, а она: "Балабончики как лица, в ключевой они водице!" - "Ха-ха-ха!" - подружки смехом-то и зальются. А парень усадит ее на плечи голые, мытые - и ну катать. Рубашка на ней пузырится беленька, балабоны ядрены - елдыр-елдыр на крепких плечах. Парень катает ее по всей опушке, да с припевкой: "Мои плечи гладки, закинь на них пятки!" А девушка: "Хи-хи-хи! Для этакой потачки встань-ка на карачки!" А подружки: "Обязательно! Завлекательно!" Парень: "Ой, упаду, миленька, - ежевика оплела все кругом!" Она ручки ему в волосы запустила, держится: "Ой, боюсь - не урони... подопри меня колышком до самого донышка!" - "Обязательно! Завлекательно!" Он расстегнет штаны - колышек ослобонить, - и вроде как запутался ногами в ежевике. Эдак деликатно уронит девушку через голову вперед, в маки-жасмин. На четвереньках красивая, смоляные брови: вроде растеряна бычка - не поймет насчет толчка. Рубашечка задралась до плечиков беленька, кругляши сдобятся-дышат, ляжки потираются - в межеулок зовут. А парень всей мыслью занят, как из ежевики ноги повытаскать, да не удержался недотепа и на нее, красивую, навались: обжал ляжками калачики, худым пузом на поясницу ей лег. Ишь, лежит некулема. Девушка: "Ой, запутала рученьки ежевика, стреножила. Ой, судьба моя горька - не уйти от седока!" А парень: "И я запутан. Не свернуть тебя на спинку под колышек-сиротинку!" А подружки: "Ты и так спроворь тычок, сиротинка-старичок..." Девушка с парнем: "Обязательно! Завлекательно!" И спроворят. Давеча она сдобные подкидывала - теперь худеньки подкидываются над ее кругляшами. Жилисты и худы, только нету в том беды. Вся сласть в корешке. Сиротинка - но и ему счастье: не запутался в ежевике-то. Набаивает навздрючь-копытце в полную меру. Какая-нибудь девушка как крикнет: "А другие старички не готовы ль на тычки?" И пошло катанье! Борьба с ежевикой лукавой: у кого - обритенько, у кого - курчаво. И как у девушек лакомки сирописты, так и щеглы в лесочке преголосисты! Сочувствуют и птица, и зверинка девичьему счастью. Кто уже понабаился вдоволь, в обнимочку сидят, пьют ключевую водицу из одного туеска. Ягоду едят сочную, давят друг у дружки на губах. А у остальных так набаиванье и идет: у кого пузо на балабоны, у кого живот на живот. Старики квасу напились, отдохнули после трудного сравненья - в ладошки хлопают: чисто дети! И до чего им отрадно на сердце от любезности: что молодежь старичками прозывает мужскую примету, девичью досаду... Но и на стариков бывало нареканье. Особливо от молодых казачек станицы Сыртовской. Были средь них огненно-рыженьки, кудреваты; глаза кошачьи - зеленое пламя. Уж как они уверены, рыжие, что их балабончики круглее всех! Ваше старье, дескать, подсуживает. "Ах вы нахалки! - наши-то им. - И не конфузно вам перед их детскими глазами порочить честность? В беленьки рубашечки обрядились, балабоны умыли настоем цветка цикория, а у самих совести нет!" Казачки: "Ладно, набаились мы у вас задушевно, а все одно - ваше старье куплено!" - "Да чем их купишь? Они, бедненьки, до того честны - сколь ни щупают, а ни у одного не набрякнет. Чай, сами-то видите..." А рыжи-кудреваты: "Ха-ха, не купишь?! Они концами бороденок промеж балабончиков щекочут! Мы не выносим, а ваши-то терпят. Тем и покупают". Споры, перебранки, а как кончить дело без возражений - не знали. Так докатилось до Москвы, до Питера. Когда после царя Керенский получал власть, в числе другого присягал: не петь, мол, про кудри рыжие, зеленые глаза. По всему, дескать, видать - у поиковских чернобровых зады круглее!.. А как большевики его убрали, все наши сравненья были взяты под пересмотр. На то, мол, и необходима народу советская-то власть! Прислали к нам Куприяныча, портфель полон декретов, а не хренов подогретых. Я, говорит, доведу вас до дела! Черняв-худенек, бороденка клинцом, глядит удальцом, на глазах - стеклышки-пенсне. В самые жары ходит в черном пиджаке суконном, пуговицы белого железа. Тело-то не потеет, а только руки. Девушки перед ним в сарафанчиках легких - верть-верть балабончиками: ну, приложит он ладонь? А Куприяныч им только руки пожимает: "Да, товарищ, вот-вот начнем. По порядку!" Девушки: "Фу! И что это оно такое?.." А и началось. Накинул первый налог - не стало у нас самаркандских покрывал малиновых. Накинул второй - нету и рубашечек беленьких, голубых кружевцов. А там и перстеньки, и козловые башмачки фиглярные - тю-тю... Но Куприяныч все накидывает и накидывает; рыщет по деревне: и когда-де они перестанут рассольник с гусиными шейками есть? А наши все исхитряются - едят. Старый мужик Фалалей к Куприянычу пришел: "Ты, Митрий, на вкусном и сладком нас не укоротишь!" - "Да ну?" - "Мы, помимо тя, найдем обчий язык с коммунизмом". - "Ты куда это заводишь, гражданин?" - и как заблистали-то стеклышки-пенсне! А у Фалалея глаза под бровями-космами глубоконько сидят, волоса-бородища не стрижены сроду; крепок телом - чугун. Одни портки холщовы на нем, спереди и сзади - прорехи. "Ты скажи, Митрий, коммунизм - он без всякого такого?" - "Без чего?" - "Ну, тебе, чай, лучше знать. Иль, может, скажешь - со всяким он, с таким-разэтаким..." - "Цыц, гражданин, ты что? Коммунизм - он без всякого!" Фалалей исподлобья глядит, эдака косматая башка. "Стало быть, коммунизм - голый". - "Чего?" А Фалалей: "Иль скажешь, к нему подмешано чего - к примеру, от хлыстов?" Куприяныч как заорет. Фалалей: "Ну-ну, голый он, голый - успокойся. И мы как станем голые, так и найдем с ним обчий язык, и он своих сирот не покинет. Голое-то всегда пару ищет". А в прореху портков этака сиротинка видна - тесто ею катать. Ну, Куприяныч набавляет налог, а в окошко заглянет - наши, на-кось, блины со сметаной едят, к рассольнику-то. Что ты будешь делать? Сексотов завел, премии сулит: не выходят ли, мол, из положения тихомолком, по ночам? Сексоты: так и есть! И шепчут про Фалалея. Стемнело - Куприяныч по деревне летит. Бородка клином вперед, ненависть наружу прет. Эдак кругов пять рысканул вокруг Фалалеевой избы. Петляет, караулит. Ворвался. А Фалалей сидит посередь избы, на полу некрашеном - гол как сокол. Сиротинка колом-рычагом вторчь, а рядом-то - суслик. Подпрыгивает выше оголовка, суслик-то. Куприяныч: "Хе-хе, гражданин, взяли мы вас на деле!.. - ладошки потирает. - Делайте признание". И на суслика сапогами топ-топ. А Фалалей: "Вы на него не топайте, не нарушайте связи с коммунизмом". Куприяныч так и сел на корточки. Глядит на Фалалеев кутак-сироту, и задышал тяжело - аж слюна выступила на губах. Фалалей говорит: "То-то и есть! Уж как я, сирота голый, коммунизма хочу, а мой часовой еще сиротливей: вишь, стоит-ждет. Головенка тверда как камушек - до чего предана! Дави-крути, а от своего не откажется. И коммунизм из своей будущей дали видит это. Как осиротели-оголились ради него - суслик от голодухи с поля в избу прибежал и еще боле часового ждет коммунизма: прыгает выше головки. Потому, Митрий, коммунизм и подает нам, сиротам, вкусного да сладкого от своей будущей сытости, и ты на этом наших сиротинок не укоротишь!" А сиротинка-то длинна-высоконька, не увалиста - крутобоконька. Куприяныч: "Что за разговоры? Да я по всей строгости покажу тебе..." Фалалей встал: "Вот она вся наша обчая строгость. Показываю!" И ведро с водой на часового повесил. Пусть, мол, глядит любая проверка - я могу очень строго доказать нужное насчет того-сего... Только чтоб в проверяющих были опытные коммунистки! Глядит Куприяныч, как часовой держит полнехонько ведро: а коли, мол, в самом деле докажет? Какие еще попадутся проверяющие коммунистки... Боялся он проверок. Ушел - и опять накидывает налог. В окошки заглядывает: а наши едят себе и едят. Ох, едят! Голые, а отрыжка слышна, а ложки-то стучат. Ну, как их словить на чем? Стал под окном слушать. Баба говорит: "Поели, а теперь давай, муженек, сладкого..." А мужик: "Не-е! так будем спать. Не то коммунизм подумает: свое, мол, сладкое у них хорошо и не подаст нам". Пробирается Куприяныч под другое окошко. Слышит, баба: "Поели-то - ах! а теперь посластиться бы!" А мужик: "И то верно. Уж как сыты коммунизмом, вкусным да сладким, - поучим-ка его сладок кисель варить, дадим сиропу..." И пустили обчий вздох да частый "ох", ненасытный перепех; слышно, как помахиваются. А Куприяныч, черный пиджак, бородка клинцом - глядит гордецом. Словил! Бегом к себе и берет на карандаш: похваляются, мол, что сам коммунизм учат - ловить хреном случай. Вишь, посягательство и на коммунизм, и на женщину, и на ее навздрючь-копытце. Вызову отряд ГПУ - научат их, как учить коммунизм... Писать ловок, Куприяныч-то. Читает, любуется сквозь стеклышки-пенсне. И, видать, не зря они на нем. "Учат коммунизм..." - сквозь пенсне-то читает, и приходит ему мысль: а ну как проверка поймет вовсе не так, а эдак? Не то что, мол, наглецы хотят научить коммунизм похабному киселю, а просто-де берут его на мысль - учатся? Скажут: а какой-такой ты голубь - недоволен, что люди коммунизм учат? Хочешь, чтобы другое учили? Ай да сизарик! А дальше-то знамо, чего с голубями делают... Куприяныч лоб трет, бороденку теребит. Это что ж - на себя самого чуть не вызвал ГПУ? Ишь, запутала деревня: голый разврат, карандаш невпопад! Надо приписать: посягают на коммунизм, как на беззащитное сердце, меж бабьих ляжек, мол, дверца, запри задвижкой, повтори с излишкой: будет кисель густенек - и хозяйка сыта, и гостенек, хрен заботливо ращен на кисель переслащен... Только разохотился писать-строчить - э-ээ, думает, а как проверка-то скажет: у этого голубя есть мнения, что коммунизм, беззащитное сердце, позарится на похабное счастье. Это что за голубь такой - у него коммунизм наравне с бесстыдницами? Тут и другая мысль: а ну как и в самом деле испохабят коммунизм? Коли голодуху одолевают бесстыдники на гольной бесхлебице, у них и коммунизм станет над коммунистами изгаляться при гольной их честности. Вот тогда и будет мне проверка! Скажут: где был, голубь, твой стыд, когда матерый хрен щекотал-куердил бабий межеулок, чухал заманчивый зев, то влупив, то отперев, на глазах зореньки коммунизма: сладость, миленька, вызнай! Хоть я, зоренька, хрен беспартейный, но приучен к работе артельной, не сругнешься, зорюшка-заря, что ты мне отдалася зазря. Помогал, скажут, голубь, оголять невинность-зореньку, запущать хренище в горенку - ай, мамочки-светы! - да без партбилета? Повернем балабончики книзу: это первый шажок к коммунизму, уваляем родимые вбок: меж пупков ком-ком-ком-коммунок! А теперь балабонами взыди на набрякшую голь коммуниди: ты гляди, как умеет давать коммунку ком-ком-ком-коммунядь! Дадут мне, думает Куприяныч, мочи стаканами попить, допрежь как в подвал свести. Эх, попробуем избежать! И как почерком ни любовался своим, а пожег бумаги-то. Собирает народ: так и так, есть у нас товарищи, которые после рассольника не спят, а дают посластиться часовым стоячим в сиропке горячем, чтоб был погуще, наяривай пуще, на мед-белец охоч стебунец!.. Что ж, сдать мне этих людей в ГПУ за их счастье? Нет, товарищи, ГПУ и так полнехонько счастьем, как навздрючь-копытце патокой, лишнего не надо ему. Мы счастье-то у нас приспособим. Ведь это ж, товарищи, сам коммунизм! Бородку клинышком вперед, Куприяныч-то: "Эти товарищи, какие с крепкими часовыми, и их верные подруги проникают в коммунизм, можно сказать, не будь я коммунядь! Кругом еще враг, всякая темнота и похабство, а они в него проникают. И как их назвать, таких-то, какие действуют среди врагов, коммунядь их возьми, в ихнем тылу? Партизаны - знамо дело, коммунок на голо тело!" "Партизаны и есть! - Фалалей кричит. - Ура!" Все подхватили: "Ура!" В ладоши бить. Куприяныч партизан поздравляет, часики подарил - самому-де стойкому часовому. А после баб-партизанок отселил: от барской усадьбы флигель остался - вот он их туда. Назвали "Дом Партизана". Подушек натаскали туда, перин. Сделали над дверями надпись: "Коммунизм сегодняшнего момента". И в первую очередь обязали туда ходить мужиков, у кого часовые не такие бдительные, любят заснуть после рассольника. Над ними взято партизанское шефство - подтягивают до партактива. А мужики-то партизаны пароли завели и в своих избах принимают по ним - даже приезжих: с Уральского городка, с боле дальних мест. Вот залупа, я - "Салют!" Сами кунки на хер прут. От нашей Поиковки и пошло повсюду: колхоз "Красный Партизан", птицефабрика "Партизаночка"... Медали партизанские дают, с перепеху в зад суют. И не только молодежь увлечена партизанством - пожилые и даже престарелые партизанят по мере сил. Дан указ, чтобы героям молодежь давала стоя. Излишня церемония, на время - экономия! Сколь на то открыто санаториев и домов отдыха: чтобы тетеньки и дяди становились коммуняди. Да что: коли трусы продаются, так партизанские всегда с наценкой. Партизаны-то с тылу наносят удар: эти трусы особо и открыты с тылу. Остается спереди петелечку потянуть - девушке-то. Мол, рачком, без страху я, тыл даю с подмаху я! То-то и есть, тыловых не перечесть. Только помнят ли нашего Куприяныча? Уж как были б им довольны наши партизаны, не накидывай он налог. Накидывает - бороденка клинцом, старичок полукольцом! Вот Фалалей с ним и заговаривает: большая-де угроза твоему авторитету, Митрий... "Чего, чего?" - "Народ видит - ни разу не был ты в Доме Партизана-то. Сомневаются, вправду ль ты партейный, коли на кончике меду не держал? Слышно, хотят вызывать проверку". "Проверку? - Куприяныч боялся проверок-то, но старается виду не подавать. - Я, гражданин, проверен-перепроверен, и что мне на кончике мед держать, когда мой кончик партия держит? В меду, в сахаре он не был - заявляю открыто - но держала его партия в огне гражданской войны. После того любая партизанка передо мной - незначительная шутница, и чего мне ходить в Дом Партизана - ради приевшейся шутки отнимать коммунизм у безлошадных мужиков? Очереди, вишь, какие". "Так девушек подтянул бы отстающих", - Фалалей исподлобья глядит, брови космами висят. "А что, хе-хе-хе, у вас есть отстающие? Все до одной с этакими булками... Не могу глядеть - душа болит за народные масло и сало! От них эдак-то круглятся!" А ты - Фалалей-то Куприянычу - подтяни их до коммунизма, а в нем, сам говоришь, масла, сала да киселю безгранично: душа и перестанет болеть. А то кабы шутницы не оборотили все в шутку, пиши хреном прибаутку. Гляди, Митрий, обсмеют и кончик, а смешного кончика партия в своих руках держать не станет. Агитирует Фалалей, борода-волосища не чесаны сроду, голый орясина, дырявы портки, - загоняет бобра, а Куприяныч уж так не надеется на своего старичка! Он у него из ежистых попрыгунчиков: вскок-вскок - при виде голого-то, да вдруг и свернись ежиком, только что не колюч, слепень его дрючь. А Фалалей: "Много шутим, Митрий, а не все оно - шутки. Нужны и подвиг, и партейный долг, от каждого хрена толк. Пока девичьи навздрючь-копытца шутками не перекормили, зажег бы ты в бритом межеулке пламя борьбы от своего конца". Куприяныч думает: здешние сальцо и масло уж больно хороши! Ем их давно. Чай, сумею разок подпихнуть отсталость сознания... И Фалалею: не надо, дескать, делать из меня героя, гражданин. Я скромный коммунист. Направишь мне такую девушку, чтобы была во всем как скромная коммунистка: без нагулянного жиру, без жадности на слащеный кисель, конфету и сироп... "Доведу вас до дела-то! - теребит бородку-клинышек. - Изгоню шутку из полового отношения к девушке и заполню коммунизмом!" Фалалей про себя: авось понравится ему, и уговорит она, чтоб не накидывал боле налог, а может, и убавил. Кого только послать: нераскормлену? Девушек, какие побеждали на сравнительных смотреньях, решили не посылать - толстеньки у них балабончики. Ну-кось, мужики-то и Фалалей мозгуют, пошлем младшую из сестер Чупятовых. Тонка, легка, долгонога - вертлявый паренек да и только! Где на ней жиру искать? Повели натирать девушку пареным сеном. В дом Куприянычу чего только не натащили, чего не поставили на стол! Курочки, набитые бараньими почками, таймень - в окороке запечен. Куприяныч малосольный огурец и тот с медом ест, коровьим маслом намазывает, а девку к сладкому не допускает, чтоб не разохотилась. Накармливает одной лапшой с гусиными потрошками - отяжелей-де, обленись. Заставил выпить пол-лафитника белого вина столового. Чупятова-девка метнет-метнет глазами, прыснет на Куприяныча. А он, бороденка клинцом, глядит важнецом. Протер пенсне-стеклышки, говорит: "Посмотрим, сколь ты скромная-то коммунистка". Она уж и так поняла - разделась наголо. Куприяныч водит ее по избе: "Будь скромной, товарищ, поскромней того-сего... задом верти, да больно-то не надейся - не от меня зависит, а от партии". Посередь избы поставил ее в наклон. Покрепче, мол, упрись ладонями в пол: погляжу, снесешь ли на себе тяжелую партизанскую долю? "Снесу, дяденька партейный, снесу!" - "А ты не спеши партизанить-то - ишь! Сперва убеди, нет ли на тебе жирку мироедского?" Настрого велит не оборачиваться. Расстегнул на черном пиджаке нижние пуговицы железные, под поясным ремнем аптеку открыл и ну щупать девушку Чупятову... "Посмотри, Митя, какова титя? Не кулацкий ли откормок?" Старичок - скок из аптеки. А Куприяныч: "Застенчива титенька! Чуешь, Митенька? Еще немного убедимся в скромности и сделаем партизанский наскок". Чупятова как услышала - наскок! - ох, вертлява! Балабончиками завертела - круглыми велками капустными. "Скинули бы пинжачок, дяденька партейный! Жесткое сукно голу спину раздражает, а пуговички холодят". "Чего, чего? Я тебе не развратник - голым на девушку-то наседать. Учись скромности у меня!" Старичок к балабончикам присунулся, Митенька, робко эдак-то, а они его из стороны в сторону покидывают. Чупятова-девушка уперлась ладошками в пол, балует. А Куприяныч: "Мягонький у меня характером Митенька. К нему чем скромней, тем дружба тесней". Девушка расстаралась балабончиками крутить - Куприяныч щупает их, похлопывает: "Какие застенчивые! Поскромничай немножко - заселим лукошко. Митенька убедится в желании копытца, и сделаем наскок с пылом по голому тылу..." Подсунулся Митенька под балабончики, уткнулся легонько в межеулок бритенький - решается в навздрючь-копытце заглянуть. А Куприяныч: "Скромница. Партизаночка! Коммунизм - он, чай, сладкий, крепи, миленька, пятки". Чупятова-девчонка как вскрикнет: "Пошла улитка с меня!" Обернулась - а Митенька от страха и съежься вмиг. Она: "Ой, я думала, вы улитку Митенькой назвали, а это старичок, не осиливший толчок! Ну-кось, я с ним помирюсь через рукопожатие!" Хвать Митеньку - и пожимать. Он снова набряк, Куприянычу и дышать приятно. "Ну, хорошо. Но как ты удумала, что я улитку тебе подпущу?" - "Ой, дяденька партейный! Думала - для проверки скромности. Коли окажусь довольна улиткой, то я уж такая скромная - попаду в коммунизм даже без этого полустоячего дрючка!" Митенька тут и съежился вовсе - несмотря на рукопожатие. Куприяныч ее руку отвел, аптеку закрыл. "Помешала, - орет, - с тылу насесть! Выдала врагу план партизанского наскока!" - "Откель тут враг, дядя?" - "А с чего Митенька в засаду лег, головку притаил - не подымет ее?" Чупятова-девушка: "Да ну его совсем! У нас в Солдатской ляде пятнадцать ягнят второй месяц, и никакой враг не тронул, а то в дому ему враги..." "В ляде? В Солдатской? - Куприяныч так и извострился. - Пятнадцать ягнят? Хе-хе-хе. То-то мне и надо было узнать! Я вас доведу до дела-то..." - "Пожалейте, дяденька!" - "А если б я вправду улитку подпустил, ты ее пожалела б? Пустила? Зато нет вам пощады, а навздрючь-копытцу - коммунизма!" И посылает за ягнятами с ордером. Но Фалалей в отступ не пятится. Видать - смекает - тут дело не в том, чтобы девка была тонка да легка. А ну-кось, попытаем... И посылает красавицу Кабырину - два разу кряду первая на сравнительных смотреньях! Брови густы - страсть! А характер смелый до того - мысок никогда не брила. Пускай, говорит, курчавится: старичка потрет, как мочалица. На столе у Куприяныча опять чего только нет! А она хозяину и распорядиться не даст. С ужимкой да с усмешкой сняла с себя все, сидит - ножка на ножке. Икры - сливки, ляжки - сметана. Митенька и проснись. Куприяныч девушке: вижу-де вашу скромность, товарищ. Ведете себя, как опытная партейка: гольную правду любите, на мужчину смотрите как на партейный долг... А Кабырина: "Хвали-ка, дядя, своих коммунядей, а меня зови Липочкой, будешь лапать - не выпачкай!" На столе - жареный поросенок, в боку - толченый чеснок. Куприяныч кусок поросятинки ей в рот сует, а она: "Ха-ха-ха - кончик языка обжег мне, обожгу и вам кончик..." Кушает с таким причмоком! Митенька и запроси аптеку открыть. Липочка голые титьки выставила, глядит, как Куприяныч на табуретке елозит. "Хотите, - говорит, - дядя-товарищ, загадку загадаю вам?" А он ей: "Кушай, Липочка, поросенка, кушай!.." Липочка: "Хи-хи-хи!" - голенькая, плечиками поводит, титьками колыхает. А брови черны да густы! Губы - переспелый арбуз. От груздочка откусывает по кусочку, губами - чмок-чмок, причмок! Митенька встал во весь росточек: до чего томно ему. Куприяныч ерзает - руку под стол, аптеку открыл. А Липочка: "Ну, угадай, уважительный дядя! Свиное рыльце скользко, как мыльце, ныряет умыться в навздрючь-копытце. Что это?" Куприяныч: "Коммунизм, Липочка, желанная гражданочка-товарищ!" - "А-аа-ха-ха-ха-а! Это с чего вы удумали?" Смешки так и звенят! Ножками озорует голенькими, а Куприяныч их под столом подхватывает: "Чем человек рылом свинее, тем он скромнее, а ежели из навздрючь-копытца сумел умыться - скромней и быть нельзя. А что такое самая-то набольшая скромность, как не коммунизм?.." "А-аа-ха-ха-ха-а! Ай да дядя - попал не глядя: под мышку кончик! все одно - кончит!" - и ищет глазами постель, Липочка, - куда б упасть, набаиться всласть. Не выдерживает смеха. Куприяныч ее подхватывает под голые локотки, посередь избы наклоняет хохотушку. "Мы должны делать по-партизански: колышком с тылу на раздвоену силу. Ткнется в норку: там замок. Он пониже, в закуток". "А почему, добренький, обернуться на него нельзя? Каков он из себя головкой - кулачком или морковкой? Пойдет ли она к моей кучерявости?" - "Она, товарищ мой Липочка, лысенька - ей любая кучерявость пойдет. Зато и не даю оборачиваться - ваш нескромный вздох восхищения всполошит врага, сорвет партизанскую неожиданность..." Липочка как всхохочет! Голые балабончики, вверх задраны, так и затряслись-засверкали. А Куприяныч до чего не надеется на Митеньку - дрожит: Митенька, не испугайся! Не гляди, что курчава: лишь бы не ворчала... Под балабончики подсовывает, до межеулка достал - нашептывает: "Липочка-гражданочка, со смехом потише - не вспугните коммунизма-то зори... Дайте восстание, зори, зори!.." А Липочке слышится: "Горе..." Она и поддавать балабончиками ядреными навстречу Митеньке: "Какое горе, коли я задорю?!" Куприяныч-то: "Не накликай!" Митенька в кучерявку головкой - и изломился весь, как пьяный. И дверь отворена, а через порожек не переступит. Липочка как вскрикнет: "Поди от меня, свиное рыльце!" И обернулась: "Ой, я думала - поросячий пятак, а то - изломан кутак!" Ну, ничего, говорит, упавшему старичку было б за что подержаться: он и встанет. Прилагает руку Куприяныча к межеулку курчавому, к прищуру лукавому: "Поглаживайте, дядя скромный, закуточек темный". Куприяныч кучерявку поглаживает: "А как же ты удумала, что я поросячье рыльце тебе подсуну?" - "А как вы на мою загадку сказали, что свиное рыло - это коммунизм, я и подумала - сует рыльце, чтоб я коммунизм почуяла натурально, а не херово и нахально". Тут уж и Куприяныч: "Ха-ха-ха!" Митенька-то стал набрякать. А Липочка порядком приустала от хохота. "Какое там рыльце? Свиной хрящик, тяни его чаще, сади хоть пчелку, да что толку?" Митенька было вставать, а тут и съежься. Куприяныч вскочил, черный пиджак, железные пуговицы. "О