а во мне. И ныне его нет. Холод есть! Холод, Витун. Только я моим холодом лютым не мог до виновников достать. А теперь - когда ты послан - достану. Гость, жадно допив чашку, подался вперед: - Вправду будете с нами? - Буду как тогда - под Белебеем. Маленькие глаза Витуна тлеют звероватым огоньком. - Как понять-то вас? - А ты, как под Белебеем, - будешь?.. Нет, не отвечай... так оно для меня яснее. А понять - в свое мгновение поймешь. Но понявши... - повторил с нажимом: - понявши - уже сам не попорть! Лицо Витуна сейчас вопрошало - вопрошало кричаще, до страдания. Однако же вопроса не высказал. Просунул палец за ворот френча, точно он резал мощную короткую шею, почесывая ее, выговорил о давнем: - Ротмистра того, улана без коня - мы все тогда вырвались и уходили - убило, помните? Шрапнелью нам вслед. - Хмыкнул, заключил с презрительным сожалением: - Уж лучше бы кинулся первым под огонь... - Считаешь, было б это лучше, Витун? Тот отозвался с отчуждением обиды: - А чего тут неясного? Двое сидят друг против друга за крепким, на века сколоченным столом. Самовар, чашки. Землянка в зыбких отсветах керосиновой лампы. Молчание не тянется - течет своим размеренным, нужным течением. В какой-то свой миг, не сговариваясь, молча встали. Смотрели друг на друга - и не было слов. Гость медленно взошел по ступенькам, выйдя в сырую тьму, дверь открытой оставил. Уже с лошади крикнул: - В Самаре найдете меня! Топот стих за лугом. "Хочу, Витун, чтобы там ты был с нами..." Скользнула в землянку Рогнеда, зябко повела плечами, закрыла дверь на засов. - Кто это был, папа? Разводил в бутылке чернильный порошок. - Бедняга. - Ты чем-то помог ему? - Помогаю. 10. Весь день - дождь. Ворона каркнула близко: в печной трубе, что ли? Вбежала Рогнеда, вымокшая в льняной рубахе, поставила на стол в узкогорлом резном кувшине три камышинки. Исписывал при лампе лист за листом плотной бумаги; почерк ровный, разборчивый, с сильным наклоном. К ночи посырело в землянке, Рогнеда затопила печь. Заварил клейстер, заклеил сложенные листы в три самодельных конверта из бумаги жесткой, дореволюционной выработки, с водяными знаками. Открыл принесенный из кладовки сундучок с книгами, в одну из книг сунуты деньги, на базаре наменянные; нашел среди них почтовые марки. На двух - серп и молот, на третьей - всадник алый под звездочкой. Рогнеда, как обычно, спала на печи. Еле-еле забрезжило - поднял девушку. Потянулась, расчесывает огненные тяжелые волосы. - Что с тобой, папа? Страстно-прекрасное лицо. Нездешнее. Под слегка припухлыми веками - глаза влажные; блестят, будто и не спала. Усадив за стол, сухо распоряжался. Взяв узелок - вот он приготовлен - идти на пристань, к пароходику "Эра". В Самаре поспеть к московскому курьерскому поезду, там в вагонной обшивке - неприметные щели почтовых ящиков... Рядом с узелком положил обернутые газетой, крест-накрест перетянутые шнуром конверты. Перед поездом газету разорвать, конверты, на адреса не глядя, в щель почтового ящика опустить. Потом - на скорый, в Красноярск. Оттуда пароходом - в Абакан. Искать тайный старообрядческий скит. Все отдать: проситься воспитанницей. Пожив в скиту, решать - там остаться или идти в мир. - Придется тебе слышать о смирении... В смирение чаще всего рядится трусость. Не обманывай себя - смотри: не отступаешь ли ты перед силой людей? Смирение и страх перед людьми вместе не бывают. Перед натиском сильных будь непреклонной. Женская непреклонность рабские царства рушит. За смертельную обиду убей обидчика - хоть и ценой своей жизни. Скажут о подобном: грех. Да - грех! Но этот грех тебе охотнее простится, чем грех паскудства. Запомнила? Так не отступайся! - А что с тобой будет, папа? - Со мною - кольцо с рубином. Мать любила. Отвернулся. Не мог смотреть, как заходится в плаче... Выскочил в туман, заперся в баньке. И лишь увидав в оконце замелькавшую меж деревьев фигурку, вернулся в землянку, обессиленно влез на полати, заснул непробудно. А на самарском перроне девушка, когда курьерский, протащившись, встал, не стерпела. Перед тем как сунуть конверты в щель ящика, прочла: "Председателю ОГПУ...", "Наркому юстиции...", "Военной коллегии..." 11. Проспав до другого утра, нашел на берегу давешних мальчишек, привел в землянку. На столе: открытые банки тушенки, икры красной и паюсной; сыры, сало, балыки, языки копченые... снедь, какую не всегда и на самарском черном рынке добудешь, какую возил в мешке от людей ушлых, битых, заматерелых. Но накинулись гости на галеты, на пряники ржаные. - Уносите все! Запасайтесь! Кто доживет, расскажет внукам сказку об Орысе. Будут и внуки клад искать в яме заросшей, заваленной гнилушками. Истопил баню, набросал на полок свежего сена, с душицей, выпаренного в кипятке. Щедро плескал на раскаленные камни квас, настоянный на хвое. Исхлестал о тело полдюжины веников. В землянке, багровый, сидя за опустевшим столом в чистом исподнем, выпил самовар чаю, то и дело наклоняясь к ушату у ног, омывая лицо ключевой водой. Взбил пену в жбанчике красной меди, бритвой золлингеновской стали обрил голову; сбрил бороденку. Оставил лишь узкие усики, как носил когда-то: две косые полоски - стрелками вниз за уголками рта. Не обошлось без порезов: расшитую утирку в пятнах кровавых швырнул в горящую печь. Подняв рундук из сухого подполья кладовки, достал гимнастерку, галифе, сапоги яловые. Взглянул в зеркало: похожий на японца подбористый офицер, моложе своих сорока четырех. Взял припасенные, камня тверже, галеты, приготовил скатку, не забыв бритву и помазок, овальное, оправленное перламутром зеркальце. На отмели сколотил плотик. Ночью сплавился по течению на самый нижний островок, с камышом, с осокой. Нарубил ивняка, поверх постелил шинель. Дождей не было, двенадцать суток прожил под чистым небом, глядел на звезды. На рассвете бросил в котелок с кипятком последнюю галету, высыпал соль. Поев, смотрел на рдеющие угли, кидал на них камышинки. Кликнул проплывавшую мимо лодку. Парнишка греб к берегу изо всех силенок, косясь, разевая рот. Снял кольцо с рубином, опустил в прозрачную воду. Отдал реке. На мыске стояла тощая коровенка. Травка на красноватой глине реденькая, репейник. Солнце поднялось смирное, нежгучее: осень вот-вот. Несколько мужиков у дороги кромсают ножами павшую лошадь; кровавятся внутренности; на сорной обочине бабы в очередь вытянулись - с лоханями, с торбами, с корзинами. Спрыгнул с лодки, пошел, слегка косолапя, пыльной дорогой в Самару. 12. За столом - лысеющий человек в летнем полотняном костюме, на молочнойкосоворотке - померанцевые пуговки. Лицо моложаво, под глазами не припухло, а белки - в багровых прожилках. Нет - кажется, не от водки. Ранняя глаукома?.. Неотвратимое приближение слепоты. Интересно - знает? Мрачновато-безразличный человек из Белокаменной. Сбоку у стены, за столиком, - некто со шпалами на петлицах. На столике -пишущая машинка итальянской фирмы "Оливетти". Заговорил человек в штатском: - Гуторова-Витуна мы допросили. Подтверждается. Кровь ударила в виски - и отхлынула тут же. Легко голове, легко не верящему в близкий конец телу. "Подтверждается!" Понял Витун и - понявши - не попортил... Прикусил губу - аж теплое, кисловатое ощутилось во рту: "А имени твоего, Витун, узнать так и не удосужился..." Московский гость подровнял бумаги в стопке, приподняв лист, прочел: - Рудняков исправно исполнял поручения контрразведки, вознаграждался... псевдоним - Регент, он же - Старицкий... Обслуживал и разведки стран Антанты, у англичан фигурировал как Джокер... Пауза. Как и положено, ничего не выражающий взгляд. - Почему вы довели это до нашего сведения? - сказал очень тихо, как умеют говорить привыкшие к власти над жизнью и смертью. Уверенные, что словечко каждое с губ поймают. Усмехнуться, податься вперед: - Обрыдло! В глуши, с мужичьем сиволапым! От созерцания реки постылой осатанеешь! Этот, пардон... - ткнул пальцем в бумаги, - обещал за границу! Счет в банке! Десять лет ожидания... Ногу на ногу. - Ах, ждите! ждите! ждите! - смех - почти истерический. - Кровная арабская лошадь, Булонский лес! Большие Бульвары... Глаза подернулись дымкой мечтательности. За красной портьерой шантана... - Прекратить. Провести пальцами по отросшей щетине: - В последний приезд Витун передал приказ Руднякова - еще ждать. Издеваться?! Не позволю! - Чего ждать? - Устранения ваших лидеров, расчленения государства. Помимо Руднякова, в заговоре участвуют Смирнов, Белобородов, Сокольников... Торопко застучала "Оливетти". Впереди тьма, но уже блестит в ней топорик. Начался отсчет минут до тех последних, когда названных сволокут в подвал, ударит в затылок пуля и брызнет кровь, как она брызгала у десятков тысяч их жертв. - Хотите чаю? - Благодарю. Нельзя ли рюмку хорошего красного вина? - Позже. Ткнул кнопку. Дюжий, лет двадцати пяти, глазки близко посажены - принес чай в стаканах с подстаканниками. Удалился, будто нехотя. - Поговорим подробнее. - Я знаю от Витуна, что ему известны подробности от Руднякова... Ах, посланец Москвы! Все когда-то сделается от тебя мертво. А Волга-река и без того нежива. Ночь, костер на косе. Уха будет кипеть - на отваре из красных, полукрасных, бывших красных... из всех до единого! Какая бурляще-жирная! И до чего же занятный (не пенек, не куст) рыбачок! - откуда ни взялся - похлебает стерляжью... И заживет... Безумие мученика?.. x x x Повесть идет шестой и заключительной, после "Птенчиков в окопах", в сборнике под общим названием "Комбинации против Хода Истории".