сь у Соломина против воли. - Мне интересно, как вы справитесь. - И каковы же ваши выводы? - Вы человек мягкий, а здесь нужны крутые решения. Между тем у вас сейчас нет иного выхода, как только идти напролом и продолжать начатое во что бы то ни стало. Соломин сказал, что скоро начнется торговый зимний сезон, который на Камчатке принято называть "роспуском товара". - И я заранее с ужасом думаю, сколько спирту прольется на Камчатке в обмен на пушнину! Боюсь, что, если я встану на пути этого спиртного тайфуна, он меня сметет, как ничтожную букашку. Сбор ясака тоже сопряжен с "теплой компанией". - Да, - сказал Жабин, - с этим злом бороться трудно. Тем более трудно, что американцы до самого мыса Дежнева понаставили на берегу тайных складов со спиртом. Первогильдейский Чурин со всей Сибирью торгует, а попробовал сунуться на Чукотку - и сразу отработал машиной "полный назад". Конкуренции с американцами не выдержал! Когда я был в Уэлене, меня поразило, что тамошние чукчи хорошо говорят по-английски, но совсем не знают русского языка. Не скрывая своего чиновного бессилия, Соломин попросил совета - как пресечь вывоз спирта из города? - Проверяйте все нарты на выезде из города. - Так просто? - А зачем излишне мудрствовать лукаво? - Попробую... Конечно, только в том случае, если меня не выставят отсюда, как щенка, который забыл попроситься на улицу. Сейчас я жду прихода "Сунгари". Андрей Петрович еще раз оглядел нищенскую обстановку жилья отставного прапорщика, и ему захотелось помочь этому умному искалеченному человеку. - Нет ли у вас просьб ко мне? Жабин намек понял и застыдился: - У меня крохотная пенсия. Потому и застрял на Камчатке, ибо жизнь во Владивостоке стоит бешеных денег. Если это не затруднит вас, примите меня на службу. Например, я мог бы стать смотрителем пристани и тех судов, что остались здесь, догнивая. К весне я обязуюсь полностью исправить рангоут и такелаж японской шхуны, которую летом конфисковал Кроун... Разве нам помешает иметь свой корабль? - Отлично. Буду рад служить с вами, - ответил Соломин. - Так принести вам "Преступление и наказание"? - Нет, не надо... ну его к бесу! Расстались они чрезвычайно дружелюбно, и беседа с прапорщиком укрепила Соломина в уверенности, что, утопая, не следует пренебрегать любою соломинкой. В двадцати пяти милях от Петропавловска, при входе в Авачинскую гавань, неустанно работал маяк - его беспокоящий луч пронзал метельные всплески, тревожил в ночи проплывающих ради добра и зла. "Сунгари", где же ты,"Сунгари"? Приди к нам! ЯСАК БЕЗ СПИРТА - Господин Неякин как ваше здоровье? - А как вы себя чувствуете господин Соломин? - Паршиво, между нами говоря. - Вот и я тоже... между нами. - Но я не ради этого вас позвал. Надеюсь, вы еще не забыли моих слов, которые я произнес, выпуская вас из карцера? Неякин не отказал себе в удовольствии напомнить. - Я вам тогда еще в очко попал. - Плюнули! А я вам сказал, чтобы вы убирались с Камчатки во Владивосток, где вас должны судить.. Так или не так? - С трудом, но вспоминаю. - Вы моего распоряжения не выполнила Однако не надейтесь, что я отступился от вас... Урядник, где ты? Миша Сотенный предстал. - Сразу, как придет "Сунгари", это сокровище, - он показал на съежившегося Неякина, - погрузить без промедления на корабль и проследить, чтобы по пьянке не выпал за борт. - Слушаюсь, - отвечал казак. - У-у, сатрапы! - обругал их Неякин. Соломин на это сказал ему: - Цыть! Блинов все чаще посматривал на календарь - Пора бы уж "Сунгари" от Анадыря появиться... Теперь и Соломин испытывал волнение: с Камчатки еще не выехали некоторые приезжие, скопилась большая почта, немало казенной переписки. Отъезжающие заранее снесли чемоданы к пристани, сидели как на гвоздях, ожидая прибытия парохода. Наконец с маяка сообщили, что вчера "Сунгари" прошел мимо Авачинской гавани, имея курс к югу - на Владивосток! Почему так поступил капитан "Сунгари", выяснить было невозможно. Но тонкая ниточка, связывавшая Камчатку с Россией, окончательно прервалась - и теперь за всю зиму будут лишь одна-две почтовые полетучки. Блинов сразу осунулся и сник, вызывая жалость. - Теперь Сережу из института выгонят... Соломин не знал, что ему и сказать. - Успокойтесь! Я сочиняю бумагу на имя директора: так, мол, и так... что-нибудь сообща придумаем. - Вы придумаете, а что Сережа придумает? - Зимою возьму его с собою ясак собирать. - Нашли дело... До ясака ли ему? Соломин и сам понимал, что год студенческой жизни для молодого Блинова пропал. А старик был безутешен: - Мы ведь с женою рассчитывали, что еще год-два - и Сережа встанет на ноги, тогда я брошу корпеть над этой чернильницей. Теперь все рухнуло... Черт бы побрал этого капитанишку - неужто трудно было ему к нам завернуть? Небось напился до чертиков, пропер свою пароходину мимо... Камчатку сковало морозами. Установился хороший снежный покров, на улицах Петропавловска появились характерные борозды - это открылась езда на собаках. И сразу запахло спиртом. Но как запахло! Формулируя свою главную задачу, Соломин писал: "По простоте душевной, я ведь думал, что приехал сюда только затем, чтобы помочь забитым и загнанным камчатским инородцам, этим истинным сынам матери-природы..." Кажется, настал момент, когда от слов пора перейти к делу. Город наполнял веселый лай собачьих упряжек, псы радовались предстоящей дороге, в которой от хозяев им выпадут лакомые куски, всюду торговцы ладили караваны нарт, крепили копылья под тяжелый груз. Начинался сезон роспуска товаров! Если одна шкурка соболя обходилась порой в ничтожную "соску", то за бутылку дрянного виски можно взять хорошую лису-серодушку с дивным белым подбрюшием. А самое удобное в меновой торговле - это чистый спирт, крепкий и незамерзающий, синеватой стру±й он сейчас объемисто заполнял бочки, бидоны, фляги и бутылки. Соломин велел уряднику Сотенному: - Миша, выстраивай свой могучий гарнизон. - Четырех или всех сразу? - Всех казаков - со школьниками и инвалидами. Даже духовенству в эти дни не сиделось на месте. Под видом желаемого "требоисполнения" священники Петропавловска тоже собирались отъехать в камчатские Палестины, дабы не лишиться обильной наживы с несчастных инородцев. Блинов, предчувствуя громы и молнии, предупредил Соломина: - Пустили камень в окошко - пустят и в голову! Но теперь, когда "Сунгари" не пришел, Андрей Петрович в камчатской изоляции обрел прежнюю уверенность. - Расправа со мною если и состоится, то не раньше весны следующего года, когда откроется - навигация. А до той поры я на Камчатке и царь, и бог, и земский начальник! Сотенный тоже был против задержки обозов со спиртом. - Но я человек служивый: что прикажут - исполню. Медали, чую, никто не даст, а по шее накостылять могут... Урядник расставил казаков на выезде из города. Соломин и сам не гнушался проверять караваны нарт. Теперь, когда спирт со складов или лавок переместился на частные нарты, закон позволял Соломину действовать решительно. На выезде из Петропавловска царила суматоха, остервенело грызлись упряжные собаки, раздавались озлобленные выкрики: - Да што нас держат, пошто обыск-то учиняют? Такого еще николи не бывало... эвон у дедов спроси - они скажут! Соломин действовал диктаторски: - Со спиртом саней не пропущу! Его пытались уговорить: - Так куды ж мне девать-то его? Ведь деньги плачены. - Для кого покупал? - спрашивал Соломин. - Ну, скажем, для собственного удовольствия. - Для собственного - тогда зажмурься и пей! Хоть всю бочку тут вылакай - я тебе слова худого не скажу. Но дурманить Камчатку не позволю... Если угодно - жалуйся! - Эва, умный какой. Да куды ж мне жаловаться? - Хоть министру Плеве пиши. - Где я его возьму, министра-то, на Камчатке? Плеве и есть Плеве: ему на меня плевать... На просторы уезда вырвались из города лишь несколько упряжек, загруженных ситцами, сахаром, порохом. Но роспуск товаров, основанный исключительно на спирте, прогорел с самого начала. Со страшной руганью торговцы заворачивали караваны нарт обратно на склады. Дома их встречали жены: - Миколай, ты чевой вернулся-то? - Да не пущает... скиипа эта! Кудыть ехать-то, ежели без спирта? Совсем уж нам житья не стало... Расстригин в эти сумбурные дни казался даже красиво-величественным. В распахнутой шубе, подбитой голубыми командорскими песцами, сдвинув на ухо громадную шапку, за которую поплатился жизнью бобер с мыса Лопатка, он взывал к согражданам с крыльца трактира Плакучего, будто Козьма Минин к нижегородцам во времена старинные, во времена Смутные, когда зашаталась от ворогов земля святая, земля русская: - Кого испугались-то? Неужто начальника? Да чего с ним, с дураком, разговаривать-то? Или сами не видите, что он уже рехнулся... Ей-ей, как перед истинным, пущай я в тюрьму сяду, но энтого цуцика Соломина доконаю всенародно! Соломин так и не понял - по собственному ли почину или по наущению Расстригина появился ласковый Папа-Попадаки. - Я вас оцень увазаю, - сказал он, - потому цто вы цену себе знаете. Согласен - цена высокая! Но за это я вас есцо больсе увазаю. Камцатка - это, конецно, не Таганрог. Приди вы ко мне в Таганроге, разве бы мы сидели бы при свецках? Я зажег бы вам в саду иллюминацию, а над деревьями протянул канат, и на канате до утра плясали бы голые зенсцыны... - Что вам от меня надо? - устало спросил Соломин. - Это вам надо! Сказыте - сколько? Андрей Петрович со вздохом смотрел, как любитель бобров, который умудряется содержать семью в Чикаго, жирными пальцами лезет в карман за бумажником. Движением руки Соломин удержал "греческого дворянина" от широкого жеста: - Не трудитесь! У меня имеется сорок семь тысяч казенных денег... Будет лучше, если вы откроете мне сейф. В этом случае можете считать, что вы дали мне взятку. - А я вам не зулик! - возмутился Папа, вскакивая... Сразу от канцелярии он направил стопы к дому Расстригина, где уже гостевал и доктор Трушин. Сама же мадам Расстригина, именито - Лукерья Степановна (а попросту - Лушка), накрывала стол. Не было здесь только птичьего молока, но разве откажешься от лебедя, только что покинувшего духовку? Нежно источала румяный жир буженина из камчатской медвежатины, обсыпанная для вкуса перцем пополам с порохом и тертым оленьим рогом. В граненом графине красовалась ненаглядная рябиновка. Расстригин схватил графин за горло в кулак, будто душить его собрался, и сказал Трушину: - Доктур, а ты как? Приголубишься с нами? - Ни-ни-ни, - заговорил Трушин, бледнея от ужаса. - Что ты, Серафим Иваныч, мне только пробку нюхать дай, так я... сам знаешь! Через месяц из этого дела сухим не выберусь. После настырных уговоров эскулап сдался: - Ну, капельку. Лишь ради приличия. Ради приличия налили полную "капельку". Трушин выпил и, сосредоточенный, стал выжидать второй. Между тем Расстригин уже овладел вниманием честной компании. - "Сунгари"-то не пришел, - сказал он, приуныв. - А теперь всем нам ежа родитъ против шерсти и то, кажись, намного легше, нежели от Соломина избавиться... Как быть, как быть? Под третью "капельку" доктор воодушевился: - Зимовать с Соломиным нам нет никакого житейского интереса. Он же и ясак с дикарей хапнет! - Труба нам выходит, - огорчился Расстригин и велел Лушке подавать пироги. - Что делать - не придумаю. Трушин сказал: - Если уж тебе, Серафим Иванович, так прижгло, что терпежу не стало, так посылай на свой счет полетучку. - На свой-то счет накладно станется... Да, недешево! Не каждый каюр согласится в такие морозы ехать не меньше трех месяцев, чтобы добраться до разумных властей с жалобой на камчатского начальника. Пока до Аяна едешь Охотским побережьем, собаки уже скорчатся от усталости, а сам каюр превратится в обмороженное и засаленное от грязи чудовище... Тысячи, ведь многие тысячи миль пролегли в пустынном безлюдье! Папа-Попадаки разумно сказал, что если уж тратиться на каюра, так надо "бить" телеграмму не во Владивосток, а прямо в Санкт-Петербург - министру внутренних дел Плеве. - И то дело, - одобрил его Расстригин. - Пускай разорюсь, но полетучку отправлю. А вот с Соломиным-то как быть? Доктор придвинул к нему свой стаканчик. - Налей-ка. Мне нужно, - сказал он, выпив, - изучить две серьезные книги по психиатрии. Соломин - дурак, но это еще не доказано. Я докажу это вполне научно, и тогда мы его сковырнем в канаву как ненормального... Налей-ка, Серафим Иваныч, еще капельку! - Да пей. Жалко, што ли? - охотно подлил ему Расстригин. - Но книжки-то небось толстые? - Вот такие, - показал Трушин на пальцах. Папа причмокнул, сочувствуя доктору. Расстригин дельно спросил Трушина: - За месяц с наукой управишься? - За месяц... это точно... Налей-ка! Времени для изучения курса психиатрических наук понадобилось, однако, гораздо больше месяца, ибо Трушин, восприняв "капельку" от стола Расстригина, попал в полосу жесточайшего запоя, а когда врач начал приходить в себя, Соломина в Петропавловске не оказалось - он уехал далеко-далеко... Собирая ясак без помощи спирта, Соломин забрался в такую глушь северной Камчатки, где коренные жители, еще не испорченные цивилизацией, не ведали даже любовного поцелуя, а при встречах обнюхивали друг друга... В попутчики себе он взял казака для охраны пушнины и студента Сережу Блинова, чтобы молодой человек не закис от скуки. Вдали от города Соломин сразу же ощутил радушие и приветливость, от которых отвык за последнее время. "Камчатский народ, - вспоминал он, - по-видимому, хорошо понял, какую линию я веду, а потому насколько скверно относились ко мне в Петропавловске, настолько хороший прием и, главное, доверие встретил я во всех отдаленных селениях Камчатки..." До глаз закутанный в меха, Соломин лежал в узеньки партах, будто на лавке, рядом с ним поспевали через сугробы нарты с Блиновым, следом ехал казак, на попечении которого находился целый караван нарт, заваленных доверху кипами ясачной пушнины... Соломин делился со студентом: - Всю Камчатку нам все равно не объехать, а значит, и ясак остригу лишь отчасти. Но соберу головку годового промысла, а уж хвост пускай отгрызают всякие Расстригины. Ему стало привычным видеть мельканье собачьих лап, оставлявших иногда на снегу кровавые следы. Полюбив бесхитростных жителей Камчатки, он отдавал должное и камчатским собакам - ах, как они выносливы, как умны и активны, всегда готовые усердно служить человеку! Однажды устроились для ночлега в дымной коряцкой юрте. У костра сидела полураздетая корячка и, громко плача, дробила камнем яркие стеклянные бусы (явно американского производства), которые подарил ей муж, оказавшийся подлым изменником. - У косга! - бранила мужа корячка. Впрочем, предмет этой ревности, изменивший с Дульцинеей из соседнего стойбища, сидел тут же и равнодушно сосал трубку, в которой давно уже не было табака. - Чего сидишь? - опросил его Соломин. -Думаю. - Не мешать тебе? - Не надо. - Ну, бог с тобой. Думай и дальше... Под ударами камня с визжащим звуком дробились острые осколки женских украшений. Именно во время этой ночевки Соломин лицом к лицу столкнулся с чудовищным парадоксом меновой торговли, от которой страдали в первую очередь сами же инородцы. Оглядывая юрту, Андрей Петрович заметил шкуру лисицы редкостной красоты. - Погоди думать. Продай мне лису. Соломин попросил об этом не ради наживы: ему было интересно войти во внутренний мир человека, опутанного безжалостными традициями меновой торговли. В ответ на его просьбу коряк-охотник пожелал за лисицу бутылку спирта. - А на деньги? После долгих пререканий коряк заломил 200 долларов. - Рублей! - поправил его Соломин. Цена в рублях была вполне подходящей. Но коряк настаивал на цене именно в долларах. - Так ты пойми, - толковал ему Соломин, - что бутылка поганого спирта никак не может стоить двести долларов... Плача, корячка сняла с шеи бусы - последние, что у нее остались в дар от изменника-мужа. Посасывая пустую трубку, коряк не уступал в торге, и Соломин понял, что винить тут некого - сознание инородцев было испорчено многовековым грабежом, они не знали подлинной цены богатств, которые добывали, они не ведали и ценности денег. Под громкие рыдания корячки, уже занесшей камень над бусами, Андрей Петрович поднялся и встряхнул лисицу в руках. - Тогда я забираю твою лисицу в ясак. Камень упал на бусы, вокруг разнесло веер ярких стеклянных брызг. Коряк отдал мех с удивительной легкостью. - Бери в ясак, - разрешил почти равнодушно. Сережа Блинов был свидетелем этого дичайшего диалога, и после ночевки в юрте он сказал Соломину: - Смотрю я на вас, Андрей Петрович, и все время думаю - напрасно стараетесь... Да, вам удалось задержать спирт в городе. Верю, что и головку промысла соберете, рассчитаетесь ясаком за налоги, даже товарами обеспечите людей без обычного живодерства. А все равно в победителях вам не бывать: как жили здесь, так и будут жить. Эти слова ударили по самолюбию Соломина. - Ради какого же черта, спрашивается, я валяюсь на вшивых подстилках, дышу по ночам дымом и уже забыл, когда был в бане? Я ведь преследую цель вполне благородную! - Не спорю, - согласился студент охотно. - Но по мелочам добыть победу легко. А нужны коренные изменения во всей системе нашего великого государства... Андрей Петрович откровенно расхохотался. - Вот как у нас все простенько! - сказал он. - Отъехали подальше от города, ни полиции тебе, ни жандармов - и сразу разболтались... Да вы, Сережа, оказывается, радикал! - Не я один, - ответил юноша. - Сейчас все так думают. - Насчет всех вы махнули лишку. Если бы все так думали, так в России давно бы случилась революция. Однако на Руси еще полно людей, думающих иначе... Вы меня спросите - кто я таков? Я вам отвечу - чиновник, увы-с. Да, обыкновенный чиновник, только ненавидящий чиновное равнодушие. Можете меня даже презирать... как вам угодно, сударь. Студент произнес с некоторым упреком: - Вы не только чиновник, вы еще и писатель! Напоминание об этом не было для Соломина приятным. - Литература - вроде бесплатного приложения к моей чиновной карьере. Я ведь пишу больше по той причине, чтобы в чем-то оправдаться перед начальством. А печатное слово мне всегда казалось намного крепче слова говоренного. - Зато мысль изреченная есть ложь. Андрей Петрович показал ему вперед: - Вы мне тут господина Тютчева не цитируйте, а лучше следите за второй пристяжной слева - опять кровь на снегу. - Ах, извините, пожалуйста... Караван остановили. На израненные лапы собак надели сыромятные чулки, и они снова налегли в ременные алыки. Соломин вернулся в Петропавловск лишь в самые последние дни февраля; Россия уже вступила в 1904 год. Предстояла работа по подсчету ясачной пошлины. Андрей Петрович отчасти был знаком с бухгалтерским делом и теперь с видимым удовольствием подводил калькуляцию прибыли, щелкая костяшками счетов. В итоге образовался свободный "инородческий капитал" в сумме 80 000 рублей. - Даже не верится. Нет ли ошибки? - сказал Блинов. Соломин заново перещелкал ясак на счетах: - Все верно. Восемьдесят тысяч... Блинов стал хлопать себе по коленям: - Дивно, чудно! Вы собрали ясак, с лихвою покрывающий годовую потребность расходов всей Камчатки... Такого еще не бывало! Теперь-то я понимаю, сколько воровали прежние начальники, когда ездили драть ясак не одни, а в теплой компании... Правда, что в Петропавловск еще долго наезжали камчатские охотники, иные сдавали пушнину в казну, а других, тайком от Соломина, перехватывали скупщики. Но это тянулся уже хвост, а сама головка промысла нерушимо покоилась в кладовых. ...К этому времени Трушин выбрался из запоя. НАУЧНЫЙ ДИАГНОЗ Весь март в Петропавловске шла подозрительная возня, какая бывает среди муравьев, если их потревожат: муравьи бегают, при встречах ощупывают друг друга усиками, снова разбегаются, весьма деятельные. В условиях бездарнейшей конспирации все недовольные Соломиным собирались то в трактире Плакучего, то на дому у Расстригина, то на квартире Неякина. Андрей Петрович отчасти догадывался, о чем сговариваются "лучшие, люди" Камчатки, но выводов для себя делать не стал. - Пусть будет как будет, - говорил он. Наконец особыми повестками "лучшие люди" камчатского общества были созваны на всенародное вече в помещении уездной больницы. Гостей встречал сам хозяин, безбожно опухший после запоя, говоря каждому с радушием небывалым: - Прошу... прямо: в палату для хроников. Больничный фельдшер, шаркая галошами, обносил гостей чистым спиртом, который он разливал из громадной ведерной бутыли с этикеткой: "Дезинфекция. Только для закрытых помещений". В число приглашенных попал и урядник Мишка Сотенный, держа в руке повестку, где черным по белому писано: "Сим извещается, что сего дня в помещении градской больницы имеет состояться установление научного диагноза о болезни (умалишении) нашего несчастного уездного начальника..." Рассаживались по рангам: побогаче на стульях, а те, что победнее, с робостью присели на пустые больничные кровати, затянутые казенными одеялами со штампом: "Дар черногорской королевы больным града Петропавловска-на-Камчатке". Со стола убрали аптечку, вместо нее Трушин возложил две монографии немецкого психиатра Р. Крафта-Эбинга. Одна была руководством по клинической психиатрии, другая - об извращении полового чувства... Благочинный Нафанаил воздел очки на нос и полистал обе, старательно вникая. Но ни бельмеса не понял и отложил книги, сказав с душевным надрывом: - А и велика же премудрость господня... Расстригин обратился к Трушину: - Чего тянуть кота за хвост? Начинай с богом. Трушин поднял над головой два тома: - Внимание, господа! Вы видите сочинения знаменитого психиатра Рихарда Крафта-Эбинга, который недавно скончался, и при его кончине весь научный мир Европы невольно вздрогнул. Сидящие на больничных койках вздрогнули тоже в знак солидарности с Европой, только один урядник остался невозмутимым и лениво перекинул ногу на ногу, покуривая мечтательно. Далее Трушин заговорил, что много дней и ночей посвятил штудированию этих трудов по психиатрии, дабы на строгой научной основе поставить диагноз душевной невменяемости камчатского начальника... - Вы все его знаете, - печально поник он главою. - Знаем, знаем! - раздались крики, и к фельдшеру, блуждавшему в галошах, потянулись быстро пустеющие стаканы. - В науке не редкость, -воспрянул доктор, - что человек, внешне кажущийся нормальным, при ближайшем клиническом рассмотрении оказывается... уже поехал! Если же этот вопрос копнуть глубже, то нормальных людей вообще не существует. - Как это так? - забеспокоился Расстригин. - Не месай, - удержал его Папа. - Ты слусай. - Ко мне, - витийствовал Трушин, - уже неоднократно поступали заявления от почтенных граждан, кои просили меня последить за поведением господина Соломина... Вы, надеюсь, ухе заметили, что наш начальник, не в пример другим начальникам, выделяется излишнею жаждою деятельности. О чем это говорит? О том, что он не в себе, ибо, - тут доктор глянул в книгу, - тенденция к неукротимой активности тоже есть разновидность безумия, научно говоря - маниакальный синдром. - Чего, чего? - спросил Нафанаил. - Синдром, ваше преосвященство. - А-а, тады все ясно... Неякин присвистнул в углу палаты для хроников: - А я-то думал - с чего это Соломин по всей Камчатке волчком хороводит? Оказывается, он просто дурак такой, что на одном месте усидеть не может. Опять же обиду имею. Однажды смирно лежу на улице и никому не мешаю. Вдруг откуда ни возьмись вылетает Соломин в пальто нараспашку и, слова доброго не сказав, наклоняется надо мной и плюет мне в глаз... вот в этот! Участники научного консилиума стали приводить другие яркие примеры безумия Соломина, а доктор Трушин, торопливо листая Крафта-Эбинга, подводил под них "научную основу". - Опять же, - напомнил Расстригин, - все нормальные начальники, коли ехали ясак драть, так нами не брезгали. А этот от компаньи воротится, нас и за людей уже не считает. - Типичная маниус грандиоза, - объяснил Трушин, - когда человек за все берется, что другим не под силу, и который ставит перед собой задачи, явно невыполнимые для общества. Эта "грандиоза" дошибла всех окончательно, дьякон петропавловского собора, перебравший лишку из больничной бутыли, горько заплакал. Доктор Трушин, оставаясь трезв, аки ангел, обсыпал заговорщиков, словно карнавальным конфетти, ужасными словами - шизофрения, эгоцентризм, паранойя и прочими. Расстригин увлекся книгою о половых извращениях. - Жаль, что нету картинок, - сказал он. Фельдшер, шаркнув галошами, взболтнул бутылишу: - Кому налить? Тута ишо осталось... на донышке. Все были уже пьяны, а алкоголь придавал собранию характер дикой безалаберщины, а личные обиды, подогретые казенным спиртом, виртуозно перемешивались с научными цитатами, вычитываемыми из книг под неутешные рыдания долгогривого дьякона. Слово опять получил Неякин: - Кстати, об этих самых извращениях... Мимо этого пройти нельзя! Ведь мы до сих пор не знаем, в порядке ли у Соломина извращение? Опять же кухарку он взял. Она к нему, стерва, бегает. Сколько было начальников на Камчатке, и столько же было кухарок, которые к ним бегали. Ведь не для того же они бегали, чтобы супы им варить... - Во-во! - заторопился Расстригин. - Я на днях Анфису в угол затолкал и спрашиваю: "Ну, как он... насчет этого?" А она говорит, что ничего похожего и такого даже не ожидала. - Замецательно! - вскочил Папа-Попадаки. - Я таких ненормальных узе встрецал. Помню, был у нас в Таганроге полицмейстер, который на зенсцын не обрасцал внимания. Но поцему-то обратил внимание на меня. Я тогда зерном торговал, и у меня было два корабля на Азовском море, где водится сладкая скумбрия - ницуть не хузе камцатской лососины. А скумбрию, если зелаете иметь блазснство, зарят так... - Ближе к делу, - поправил его Трушин. - Дело было подсудное, а сумаседсый полицмейстер, обративший на меня свое изврасценное внимание, посадил меня в тюрьму. Но я, - поклялся "греческий дворянин", - барзы с зерном не воровал. Просто был сильный шторм, барза сама отвязалась от Таганрога и уплыла прямо в Турцию, где турки не будь дураками, все зерно продали в гредеские Салоники. Но спросите меня - имел ли я- с этой бури хоть одну копеецку? - Против науки не попрешь, - мрачно заявил Расстригин. - Даже страшно подумать, какие бывают болезни на свете... Разошлись в первом часу ночи. Плачущего дьякона духовный клир увел под руки, и улицу ночного города долго оглашали рыдания. Потом кто-то, кажется Неякин, стал кричать: - Ура! Наша берет... Утром урядник рассказал в подробностях, как проходило совещание в больнице. Соломин велел пригласить Трушина в управление, но прежде доктора на пороге кабинета появился мстительно-торжествующий Неякин. - Я вас не звал. Зачем пожаловали? - А посмотреть... - Ну, посмотрели. Что дальше? - Интересно же, какие сумасшедшие бывают... -Вон! Неякин выскочил на улицу. Блинов, подоспев, просил Соломина не волноваться. - Стоит ли вам так отчаиваться? Ведь оттого, что назвали сумасшедшим, вы с ума не сойдете... Знаете, в народе-то как говорят? Хоть горшком назови, только в печку не ставь. Разговор с доктором Соломин начал ровно: - Как же вы, сударь, человек гуманнейшей профессии, вдруг влезаете в дрязги и топчете самое святое - науку? Трушин хотел увести разговор в область психиатрии, оперируя вчерашними терминами, но Соломин резко пресек его: - Вы это где-нибудь рассказывайте! И не старайтесь казаться наивнее, нежели вы есть на самом деле. Мне давно ясна подоплека дела, которому вы себя посвятили. "Сунгари" не пришел, меня не убрали с поста начальника Камчатки, на что вы так надеялись, а вам после сбора мною ясака стало уже невмоготу от моих законных действий. Вы решили не ждать первого парохода. Зачем, если меня можно устранить от дел гораздо раньше: того, как над Камчаткою повеют нежные зефиры. Вот и придумали этот медицинский выверт с сумасшествием. Соломин вышел из-за стола, встал подле врача. - Кому служите? - спросил печально. - Заветам клятвы Гиппократа или золотому тельцу, жиреющему в дебрях Камчатки? - Чего вы меня толкаете?! - заорал Трушин. Соломин и не думал его толкать. Он сказал: - Оставим науку, вернемся к законам, которые вы нарушили. Устранение должностного лица ввиду его психической ненормальности следует производить не в теплой компании за выпивкой без запуски, а в официальном порядке в присутствии прокурорского надзора и не менее трех врачей. - Перестаньте меня толкать! - снова закричал врач. Соломин не толкал его, но теперь грубо отпихнул: - Убирайся вон, мерзкая тварь... Ты и тебе подобные уже расточили богатства камчатские. Я не удивлюсь, если узнаю, что все вы давно покумились с иностранцами. Трушин вдруг пошел на него грудью: - Не тыкай мне, кретин, а то я тоже тыкну! Соломин схватил со стола тяжелую трехгранную призму судейского зерцала, испещренную поучениями о честности и призывами к гражданской доблести. - Видит бог, - показал он на икону, - я не пожалею своей карьеры и запущу этой штукой тебе в голову... - Не посмеешь: зерцало - предмет священный. - Мне сейчас уже не до святости. Андрей Петрович потерял над собою контроль. - Я ненавижу твою пьяную масленую рожу! - сорвался он. - Мне противны все вы... и ты в первую очередь! Рука поднялась сама по себе, и Трушин был повержен на пол здоровенной оплеухой. Тут же вскочив, эскулап врезал правителю хорошего леща. Началась драка - самая примитивная, истинно русская, когда все средства хороши. Вокруг них летали стулья, со звоном выпало стекло из шкафа. Под ногами кувыркалось судейское зерцало с призывами к честности и гражданской доблести. Блинов с дежурным казаком едва их растащили. Трушин подхватил с полу шапку, отряхнул ее об колено. - Мой диагноз правильный, - сказал он. - Ты не просто сумасшедший, ты даже буйно помешанный. Я законы тоже немножко изучил: при наличии безумия у власти светской власть духовная имеет право удалить из города церковные сосуды, дабы их не постигло гнусное осквернение... Пасха-то уже на носу! - рассмеялся Трушин, злорадствуя. - А молиться людям будет негде. Вот тогда я посмотрю, как ты у меня попляшешь... Мерзавец выкатился на все четыре стороны, а Соломин не выдержал - бурно разрыдался от обиды: - За что мне все это? Господи, за что?.. Послышался скрип костыля, пришел Жабин. - Расстригин нанял каюра. А тот за ящик виски и полтысячи рублей взялся доставить полетучку на материк. - И пусть! Владивосток все равно меня уберет. - На этот раз, - пояснил прапорщик, - полетучка поедет намного дальше: решили жаловаться на вас в Петербург. - Кому же? На Галерную? - Этого я не знаю. - Ах, как мне все это осточертело! - Верю... Чем могу вам помочь? - Да чем же вы, прапорщик, можете помочь мне, если по табели о рангах вы всего-навсего коллежский регистратор, а я как никак все-таки статский советник... выше полковника! Они еще не ведали, что камчатские "психиатры" отправили кляузу на имя самого Плеве, министра внутренних дел. Трушин в своих пророчествах оказался прав. Под самую пасху, когда надобно куличи святить и обыватель поневоле впадает в обжорно-молитвенное состояние, духовенство Камчатки всей силой своего церковного авторитета поддержало "научный" авторитет диагноза о сумасшествии Соломина... Рано утром в комнату ворвался Мишка Сотенный: - Ой, беда... ну, теперь поехало! - Да объясни толком, что случилось? - Сейчас благочинный Нафанаил из собора святые дары на морозище вытащил. Попы уже собак в нарты запрягают. Дьяки святыни грузят, а сами ревут, будто их режут. Народищу собралось - и все тоже воют. Оно же ясно: неосвященные куличи кому жрать охота? Только псам их бросить... Возникла ситуация, которая нуждается в пояснении для читателя, мало знакомого с законами церкви: удаление церковных святынь из города непременно связано с тем, что духовенство обязано следовать за святынями, а это значило, что храмы Петропавловска остаются без духовного причта. - Куда же они собрались? - спросил Соломин. - Говорят, к маяку... Андрей Петрович, прыгая на одной ноге, с трудом попал другой в штанину брюк. Он быстро одевался, бормоча: - Интердикт... интердикт... интердикт... Уряднику показалось, что он и впрямь спятил: - Вы хоть по-русски-то говорите. - А я и говорю по-русски. Интердикт - это, Мишенька, штука страшная! Это духовная мера воздействия церкви ради вразумления неугодных ей начальников... Без бога, брат ты мой, как ни крутись, а далеко не ускачешь. Вот и получается, что начальник, то есть я, должен всенародно покаяться, дабы церковь вернулась к исполнению треб духовных. - Не ходите вы туда - прибить могут! Урядник тронулся за ним, но Соломин удержал его: - Не надо. Я сам. Что будет, то будет... Запыхавшись от бега, он быстро достиг церковной площади, издали слыша вопли и стенания баб, которые поняли, что куличи в этом году предстоит святить на маяке, а туда пока доберешься, все ноги переломаешь и разговляться уже не захочешь. Возле нарт, готовых тронуться в путь, топтались отъезжающие попы в громадных шубах и малахаях. При появлении Соломина на площади стало тихо-тихо. - Стойте! - заговорил он, подходя ближе к толпе. - Давайте оставим все, как есть. Я знаю, что меня объявили сумасшедшим. Что же, я не стану этого отрицать... пусть так! Впредь я не стану вмешиваться в ваши дела. Если кто из вас придет ко мне с нуждою как к начальнику Камчатки, я приму его как начальник Камчатки. Кто не желает знать меня за начальство, пусть даже не здоровается со мною... Но я прошу, - закончил он, подняв руку, - всех разойтись по домам, а вас, отец благочинный, вернуть божьи дары туда, где они и должны храниться. Получилось так, что Соломин сам же и подтвердил свое мнимое сумасшествие. Трудно решить - верно ли поступил он. Не будем забывать, что религия еще очень властно заполняла сознание людей, и любое пренебрежение к церкви могло обернуться для Соломина скверно. Морально опустошенный, он вернулся домой. - И совсем я вам ни к чему! - такими словами встретила его кухарка Анфиса, покидавшая его. Началось питание всухомятку. Круг изоляции "сумасшедшего" начальника замкнулся, но в этом кругу еще остались урядник Сотенный, отец и сын Блиновы, близким человеком сделался прапорщик Жабин, а простые горожане даже сочувствовали ему... Теперь надо выждать весны, чтобы покинуть Петропавловск с первым же пароходом и уплыть, не оглядываясь. Над камчатской юдолью пылили синие вьюги. ИСПОВЕДЬ ЧЕЛОВЕКА Обывательские трущобы заносило сугробами, общение становилось затруднительным не только между поселениями, но даже и соседями в городе. Был один из тягостных вечеров, когда Соломин ходил по комнатам, слушая, как метель стегает в окна. Неожиданно ему показалось, что он слышит отдаленный лай собак... Чу! Возле канцелярии взвизгнули нартовые полозья. - Кто бы это мог быть? В сенях хлопнула наружная дверь, но шаги человека были почти бесшумны, мягкие по-кошачьи. В потемках канцелярии чья-то рука долго шарила по стене, отыскивая дверную ручку. На пороге комнаты возникла фигура - сплошной ком мехов, занесенных пластами снега. Первое, что бросилось в глаза Соломину, так это острые уши волка над головой незнакомца. Из нимба меховой оторочки виднелось лицо - лицо человека, которого Андрей Петрович никогда и нигде не встречал. Это лицо было почти ужасное: темное и жесткое от стужи, а взор пронзительный, даже хищный. Незнакомец стянул с головы меховой капор с пришитыми к нему волчьими ушами. Потом аккуратно прислонил в угол комнаты тяжелый заиндевелый "бюксфлинт". - Добрый вам вечер, - произнес он, и голос его оказался удивительно молодым и свежим. - Здравствуйте, - ответил Соломин. Андрей Петрович затеплил на столе еще две свечи, чтобы лучше разглядеть незнакомца. Тот сделал шаг вперед, осыпая снег с торбасов, поверх которых, как боевые щитки, были привязаны громадные меховые наголенники, предохранявшие ноги от переломов при падениях с нарт... Он заявил спокойно: - Я приехал, чтобы вы меня арестовали. Весною прошлого года я имел несчастье застрелить двух человек. Соломин безо всякой нужды передвинул на столе чернильницу, пальцем помог горячему воску быстрее сбежать со свечи. - Явинского почтальона? -Да - И свою сожительницу? -Да - Вы местный траппер Исполатов? -Да. Нервными шагами Соломин пересек комнату, взялся за "бюксфлинт", обжегший ему руку ледяным холодом. - Вот из этого? - Именно... Соломин спрятал оружие в канцелярский шкаф. - Садитесь, - показал он на стул. - Благодарю. Последовал четкий кивок головы, а ноги траппера, обутые в промерзлые торбаса, вдруг разом сомкнулись, словно желая вызвать ответный звон невидимых шпор, - и этим жестом Исполатов непроизвольно выдал себя. - Постойте, вы же... офицер? - догадался Соломин. Ответ прозвучал даже с вызовом: - Имел честь быть им. Очень долго они молчали. Соломин за это время механически разложил на столе десть бумаги, придвинул перо к чернилам. - Думаю, что составление полицейского протокола не доставит, удовольствия нам обоим. Лучше, если вы изложите обстоятельства убийства своею рукою. Исполатов стянул с кухлянки хрусткую рубаху из замши и, скомкав, зашвырнул ее в угол. Безо всякого замешательства или волнения он окунул перо в чернильницу. - Мне будет позволительно писать с двух сторон или же только с одной стороны страницы? - Это не имеет значения, сударь... Надсадно царапая тишину, долго скрипело перо. Страницы быстро заполнялись четким, разборчивым почерком. Исполатов сидел вполоборота к Соломину, который обратил внимание на его профиль - резкий профиль, как у римского центуриона. Андрей Петрович подумал, насколько разнообразны бывают русские люди - от добродушного курнофея до пронзительного облика Савонаролы... Закончив писать, Исполатов вздернул пышный рукав кухлянки и посмотрел на часы (блеснуло золото). - Я не слишком утомил ваше внимание? - спросил он, протягивая Соломину подробное описание убийства. Андрей Петрович бегло перечитал его исповедь. - Вы не пощадили себя, - заметил он. - Я и не заслуживаю пощады... от самого себя! Траппер легко поднялся и, подойдя к окну, продышал на замерзшем стекле круглый глазок. - Что привлекло там ваше внимание? - Смотрю, как устроились мои собаки. - Может, пустить их в сени погреться? - Упряжке нельзя расслабляться. Я сам не раз спал на снегу и знаю, что это не так уж страшно, тем более для собаки... Не беспокойтесь: завтра утром я откопаю их из-под высоких сугробов, в которых спится лучше, нежели под периной. Соломин подумал - все ли сделано? Оружие он спрятал, показания записаны самим убийцей... Что дальше?