н, - ответил Сотенный. - Видать, сразу после разговора с вами. Тут гульба такая, а он... лежит там. Может, вы его напугали чем? - Он и сам был напуган. По-христиански, конечно, я должен бы скорбеть. Но по-граждански я понимаю - не стоит... - А как быть? Надо бы протокол составить. - Завтра, - отмахнулся Соломин. На следующий день он продолжил разговор с Мишкой Сотенным: - На материк не собираешься яблоки кушать? - Да нет, уже сжился с Камчаткою... дел тут много. Столько всякого наворочено, что не знаешь, за что и браться. Соломин посоветовал Сотенному перейти на службу в инспекцию рыбного надзора, которую было решено военизировать. Не было никаких гарантий, что самураи снова не полезут в камчатские воды, и нужны сноровистые, мужественные люди, дабы обеспечить охрану прибрежных богатств. ...Подпоручик Сотенный запомнил этот совет и после войны стал начальником камчатского рыбнадзора. Жить ему осталось три года! Летом 1908 года судьба занесла его в устье реки Воровской, где он заночевал с пятью стражниками-камчадалами. Здесь их зверски убили японские браконьеры, и лишь через много лет случайно отыскали скелеты, дочиста отмытые бурными вешними водами. Скоро в Петропавловске появился и траппер Исполатов, от его меховых одежд сразу повеяло снежными просторами камчатских долин. Душевно поздоровались. Соломин сказал: - Я, наверное, огорчу вас - никакой награды вам не привез, но вы же сами того не пожелали. - Пустое, - ответил Исполатов. - Этот вопрос не имеет для меня никакой ценности. Я ведь пошел в ополчение не в чаянии крестов или... помилования! Мне важно было исполнить свой долг перед отечеством. - Что ж, вам это удалось. - Соломин в смущении помял в кулаке подбородок. - Тут, понимаете ли, Неякин о чем-то догадывается... уже намекал. А у вас в городе дела? - Нет. Я приехал лишь затем, чтобы предоставить вам возможность арестовать меня за совершенное мною убийство. Но в этом случае у меня просьба: отпустите меня на зимовье, чтобы я мог снять капканы, поставленные на зверей, и попрощаться с женщиной, которая меня очень и очень ждет... Заодно уж можете меня и поздравить - скоро я стану отцом! Соломин убрал со стола судейское зерцало (присутствие этого атрибута правосудия невольно сковывало его). - Я не хотел бы этого делать. - Он кивнул на шкаф канцелярии, в котором все было перевернуто. - Видите, что натворили японцы? Если угодно, займитесь раскопками этой Помпеи сами. Я разрешаю вам изъять отсюда автограф своих показаний. - Благодарю. Но мой автограф сожрал Губницкий. Он поведал об условиях, в каких это случилось. - Не думаю, чтобы это было так уж вкусно... Андрей Петрович долго и взахлеб хохотал. - За много последних лет, - сказал, с трудом отдышавшись, - я впервые смеюсь так легко и отрадно. Мишка Сотенный прав - с вами не пропадешь... Скажите, у вас есть время? - Оно всегда есть у меня. - Тогда, может, мы выпьем? - И рад бы, да не могу. Я заметил, что упряжка терпеть не может, если от меня пахнет спиртом. Правда, псы повинуются мне, но зато вожак становится апатичен. - Ах да! - сказал Соломин. - Вам ведь обязательно надо вернуться, вас очень ждет эта женщина... Завидую, - нечаянно признался он. - Вы, пожалуйста, передайте своей супруге глубокий поклон от меня. А на время родов советую вам перебраться в Петропавловск, здесь есть опытная повивальная бабка. - Не стоит. Я справлюсь сам. - А сумеете? - Беременность женщины - это ведь не болезнь женщины. Природа сделает все сама. Мне останется только помочь ей. - Господин Исполатов, от души желаю вам счастья. - Спасибо. Кажется, я обрел его... Андрей Петрович вышел во двор проводить траппера. Собаки дружно отряхнулись от снега, вожак повернул голову. - Все-таки, - сказал Соломин, - я бы на вашем месте не задерживался на Камчатке, а уехал бы куда-нибудь подальше. Пройдет еще год-два, и старое может открыться. - Я подумаю. - Подумайте и махните в Австралию или даже на алмазные копи в Родезии. Английский вы знаете, растерянным человеком вас не назовешь... Да мало ли существует мест на свете, где вы можете хорошо закончить свою жизнь. Исполатов с горьким смехом притопнул торбасом: - Закончить ее хорошо можно только вот здесь! - Но такие люди, как вы, нигде не пропадут. - Такие-то, как я, скорее и пропадают. - Простите, я не хотел вас обидеть. - Я не обиделся, но с меня хватит и Клондайка! - ответил Исполатов. - Я, наверное, слишком сентиментален... А силу земного притяжения я способен испытывать только на родине. Над ними весело закружился приятный снежок. Траппер набросил на голову коряцкий капор с торчащими ушами волка, подкинул в руке древко остола, конец которого от частых торможений по снегу был отполирован до нестерпимого блеска. Наступила минута прощания, и Андрей Петрович не знал, что бы сделать хорошее для этого человека. - Не дать ли вам денег? - неловко предложил он. - Я и сам могу дать вам денег, - резко ответил Исполатов и пошагал к упряжке. - Прощайте! - крикнул он издали. Соломин молча поднял руку и не опустил ее до тех пор пока собаки не взяли хороший аллюр. Ему было горько от предчувствия, что никогда больше они не встретятся. В критические периоды жизни хорошо иметь рядом с собою такого вот человека... Подавленный, Соломин вернулся в канцелярию - докончить с камчатскими делами. Ему удалось за последние дни опросить всех стариков и старух, которые не могли бежать в сопки и оставались в Петропавловске во время краткого налета японских крейсеров. Андрей Петрович с их слов записал, что на банкете, который дал японцам Губницкий, "было очень весело". Но Соломин не мог найти объяснения телеграмме, будто маяк сожжен, касса взломана, а деньги целы. Маяк светил по-прежнему, а казна Камчатки пропала бесследно вместе с пушным ясаком. Двадцатого октября Соломин опять повидался с Сотенным. - Миша, я облечен правами сам назначить временного начальника Камчатки до того, как с материка пришлют нового. Лучше тебя, братец, я никого здесь не знаю... На! - он шлепнул перед ним казенную печать уезда. - Старайся пореже прикладывать ее к бумагам, побольше разговаривай с людьми, у тебя это всегда хорошо получается... А теперь тащи Неякина на "Сунгари". - Значит, отплываете? - Да. Здесь больше нечего делать. Загляну попутно на Командоры и оттуда - прямо на Владивосток... Стоя на палубе "Сунгари", он долго смотрел, как в изложине между сопок исчезает Петропавловск, и вытирал слезы: - Прощай, Камчатка... прощай навсегда! (Прощайте все вы, скользящие сейчас на лыжах с высоких гор и поднимающие из морских глубин тяжкие сети; честь и хвала всем вам, выслеживающим в засаде зверя и бегущим рядом с собаками по камчатским снегам, что осыпало горячим вулканическим пеплом... прощайте все вы, прощайте!) Был полдень, яркий и солнечный, долина сверкала, будто ее осыпали алмазами, когда Исполатов затормозил упряжку возле зимовья. Наталья припала к нему. Траппер показал на след чужой упряжки, проложившей в сугробах глубокую борозду. - Кто здесь проезжал без меня? - Почтальон из Явина. - А-а-а... Ну, бог с ним. Пусть ездит. Они вошли внутрь своего жилья. Исполатов сказал: - А ты не верила, что я вернусь... Где ружье? Траппер взял "бюксфлинт" и, открыв двери на мороз, двумя выстрелами опустошил пулевые стволы - пули ушли в чистоту солнечно сиявшего дня. Повернувшись, он сказал Наталье: - Лови! Ружье пролетело через всю комнату, и Наталья ловко перехватила его в полете, смеясь звонким смехом. - Теперь поймай ты. - Оп! - Кидай мне, - просила она... Мужчина и женщина стали играть, забавляясь, как малые дети. Между ними, страшный и черный, метался через комнату "бюксфлинт", и обоим было даже приятно, когда его тяжелое ложе со смачным пришлепом попадало в расставленную ладонь. - Лови! Исполатов бросил ружье, и на этот раз Наталья не успела поймать его в стремительном полете. Трехстволка прикладом (почти стоймя) ударилась в пол. Брызнуло огнем кверху, комната наполнилась удушливым дымом, и стало так тихо, что первый стон показался кощунством. - Наташа, - позвал Исполатов. Но ему только показалось, что он позвал ее. На самом же деле губы беззвучно произнесли имя любимой женщины. Руками он разводил перед собой синеватый угар порохового чада и в этот момент был похож на пловца, который безнадежно борется с сильным встречным течением. Женщина стояла на коленях, держась за грудь. Пальцы ее были словно отлакированы красным лаком. Вздрогнув, она упала головою вперед. Это был конец. Игра в счастье закончилась. Он опустошил только пулевые стволы. Но забыл о третьем, заряженном картечью. От удара замок сбросило сам по себе... Исполатов в бессилии прислонился затылком к стенке. Долго стоял недвижим, а через раскрытую дверь ему виделись дальние горы и нестерпимый блеск камчатского солнца. Теперь все кончено. - Это... рок, - сказал он себе. Исполатов с трудом оторвался от стены и шагнул за порог. Шатаясь, он уходил прочь и проваливался в глубокие сугробы. - За что-о?! - раздался его крик. - За что мне это? И, подхватив его крик, эхо долго блуждало в глубине мертвого, застывшего в морозах каньона. Больше никто и никогда Исполатова на Камчатке не видел. ПОСЛЕДНИЙ АККОРД Ну, вот и все... Командоры медленно растворились за горизонтом, большой кит долго сопровождал "Сунгари", потом нырнул в темную глубину. Андрей Петрович спросил капитана: - Когда надеетесь быть во Владивостоке? - Если ничего не случится, - ответил тот, - то к первому ноября положу якорь в Золотом Роге... Изношенные машины "Сунгари" с трудом преодолевали волну, порывисто бегущую навстречу. Через день стали уже привычными и погребальные скрипы корпуса, и мятежное хлопанье каютных дверей, и резкие завывания вентиляции, выдувавшей наружу спертый воздух внутренних отсеков. В одну из ночей, когда плохо спалось, Соломин поднялся на мостик, капитан любезно позволил ему побыть в ходовой рубке. Здесь был совсем иной мир, и рулевой, внаклонку застывший над компасом, напоминал мага в момент колдовства, его отрешенное от всего на свете лицо едва освещалось пучком света, мягко струившимся из колпака нактоуза. Под запотевшим стеклом рывками двигалась массивная стрелка кренометра, отмечая критические размахи качки... Андрей Петрович завел, разговор с капитаном: - Скажите, почему "Сунгари" в ту памятную осень не зашел в Петропавловск? Мы так его ждали. Капитан от такого вопроса даже крякнул. - Дело прошлое, - ответил он, - и я действительно имел предписание зайти в Петропавловск. У меня на руках было распоряжение приморского губернатора Колюбакина вывезти вас с Камчатки. Я не знаю, что вы за человек, но слыхал, что вы человек честный. Перед выходом в море я поговорил с приятелем, кавторангом Кроуном, и он посоветовал мне не заходить в Петропавловск, сославшись на штормовые условия, чтобы вы остались зимовать на Камчатке... Теперь многое стало ясно. - А где сейчас Кроун? - Жаль его, беднягу... Кроуна очень ценил адмирал Макаров и перетянул его в свой штаб. Он и погиб вместе с Макаровым от минного взрыва на броненосце "Петропавловск". Осталась вдова и мальчик семи лет... Соломин истово перекрестился: - Вот почему я не дождался "Маньчжура". - "Маньчжур" и не мог прийти, - пояснил капитан, - канонерскую лодку еще в начале войны китайские власти интернировали в Шанхае, а команда выехала по железной дороге на Балтику... Вы, наверное, помните матросов, что гуляли по улицам Петропавловска с гитарами? Так вот, - досказал капитан, - вас удивит, что большинство из них уже пересажены по тюрьмам. - Такие хорошие и веселые ребята! - Да, веселые и хорошие, они на кораблях Балтийского флота стали заводилами в революционных бунтах... Рулевой молча колдовал над компасом. Соломин редко укачивался, но сейчас качка измотала его до изнеможения. А капитан оказался прав: поздно вечером 1 ноября "Сунгари" стал подходить к Владивостоку. Город был еще слишком далек, а горизонт уже окрасился чем-то багровым. - Что случилось там? - встревожился Соломин. - Не пойму, - отозвался капитан. За островом Аскольд панорама города еще не открылась, но зато стало ясно: Владивосток горит... да, горит. На мостике четырежды звякнул телеграф. По стрелке указателя скоростей Соломин заметил, что капитан со "среднего" переставил машины на "малый". Звяк-звяк- "самый малый". - Зачем вы уменьшаете ход? - Здесь много японских мин. Командир порта обещал к нашему подходу выслать тральщик, но тральщика не видать... Спустили катер для штурмана, капитан поручил ему дать в порт заявку на траление форватера и на забор пресной воды. Возвращения штурмана ожидали очень долго. Над Владивостоком разгорелось огненное зарево. Рядом с Соломиным вдруг оказался Неякин. - Горит? - присмотрелся он. - Как видите. - А зачем горит? - Черт его знает... Может, пожар? Малыми оборотами винта капитан продвинул "Сунгари" чуть поближе к городу. Скоро вернулся катер, штурман сообщил: - Воды нет, тральщика не будет, а в городе революция... Сбивчиво он рассказал, что вчера восстали матросы 2-го Сибирского флотского экипажа, устроили на базаре митинг, к ним примкнули солдаты Хабаровского полка в десять тысяч штыков; к матросам и солдатам сразу присоединились рабочие. - В городе страшные пожары, - доложил штурман. - В порту говорят, что вчера были зажжены магазины иностранных торговых фирм, в первую очередь Кунст и Альберс, уже сгорели Морское собрание офицеров и военно-морской суд... Неякин снова возник из тьмы. - Ежели это революция, - нашептал он Соломину, - так я господу-то богу ба-альшущую свечку поставлю. Во такую! Андрей Петрович удивился - с чего бы такая радость по случаю революции именно у Неякина? Но чиновник до конца объяснил свою мысль с обычным для него цинизмом: - Теперь судьям будет не до меня. Сейчас такой карась в их сети попрет, что только держись... До меня ли им тут, когда только успевай революционеров вешать. Соломин с горечью подумал: "А ведь он прав... опять выкрутится, снова уйдет от правосудия". Андрей Петрович поднялся на мостик и сказал капитану, что должен быть в городе. - Потерпите, - отвечал тот, наблюдая за пожарами Владивостока. - У меня спит подвахта, через сорок минут я ее разбужу и подам шлюпку под тали... Но вы прежде подумайте, стоит ли вам появляться в городе? У вас где квартира? - Я хабаровский, - ответил Соломин. Линзы капитанского бинокля ярко вспыхнули, отражая в своей глубине огненные вихри владивостокской революции. - А я местный. Мой дом, слава богу, целехонек. Я даже вижу занавески на окнах... Через сорок минут, как и обещал капитан, заспанная подвахта спустила шлюпку. Соломин спрыгнул на шаткое днище вельбота и снизу крикнул Неякину, что бы ждал его на борту. Не вздумайте скрыться - поймаю, хуже будет! Весла откинулись назад и дружно рванули воду, пронизанную отсветами далеких пожаров. Бурля, вода расступалась перед мускульной силой - гребцов. Владивосток приближался... Шлюпка причалила к пристани напротив сквера Невельского. Матросы разом согнулись в дугу над веслами и положили разгоряченные лбы на залитые свинцом вальки - они отдыхали (переход от активной отдачи энергии к полному покою был слишком резок). Сидевший на руле боцман спросил Соломина: - Пойдете или... боитесь? - Пойду, - решил Соломин. Революция вошла в его память (и навсегда закрепилась в ней) не пожарами по обеим сторонам Светланской - революция запечатлелась в сознании Соломина видом шагающего оркестра. Это был сводный оркестр Тихоокеанского флота, который и шествовал по Светланской, маршируя точно посередине центральной улицы Владивостока. Еще никогда музыка не вызывала в душе Соломина таких острых ощущений, как в этот день 1 ноября 1905 года, когда мимо него прогромыхал марш дальневосточной революции. Это было страшно! Но это было и прекрасно! Из окон горящих зданий, как из брандспойтов, выбрасывало лиловые факелы огня, крутились в небе искристые головни, метеорами проносило в черноте яркие снопы искр. Но казалось, что музыканты не видят ничего - они шли напролом через пламя, увлекаемые разгневанной "Марсельезой". Впереди всех шагал пожилой тамбурмажор и подбрасывал кверху нарядную штангу, звенящую подвесками триангелей. Он вскидывал ее к небесам, охваченным заревом, а за ним в мерной поступи чеканно колыхались шеренги музыкантов с шевронами за беспорочную службу. Ах, какие звуки рождались в эти мгновения из сложнейших изгибов, воинственных труб, которые своим ликующим тембром заглушали даже треск пожара! Музыканты неистово дули в золотые улитки тромбонов, и тромбоны будто пророчили неизбежность того, что непременно должно случиться... Это "Марсельеза" увлекала матросов! В праздничном сверкании оркестра радостно перекликались валторны, а флейты своей небывалой задушевностью поддерживали громовые возгласы медных тарелок, словно призывавших людей к мужеству: будь-будь, будь-будь... Здоровенные ребята-матросы в бушлатах несли на себе гигантские раковины геликонов, они старательно выдували из них в пламя пожаров нечто зловещее, почти с роковым оттенком, будто угрожая всем тем, кто осмелится встать на пути их возлюбленной "Марсельезы". Дальний Восток входил в кильватер Русской Революции. Музыканты давно скрылись за поворотом, уйдя в проулки Пушкинской, Ботанической и Невельского... Но Соломин еще долго стоял, сняв шапку. ПРИИСК НЕЧАЯННЫЙ Вместо эпилога С тех пор прошло немало лет, минуло много событий... Советская власть установилась на Дальнем Востоке не сразу, и лишь в 1923 году были ликвидированы последние банды Пепеляева и Григорьева, Бочкарева и Полякова, засевшие на Камчатке, на Аянском берегу и в Охотске, где они жили грабежом и зыбкой надеждой на то, что Красная Армия в эту глушь не скоро доберется. Но еще долго на отдаленных окраинах бывшей империи сохранялись прежние порядки, по рукам жителей ходили царские деньги. Однажды летом 1924 года сторожевик "Красный вымпел" (бывший "Адмирал Завойко") зашел в бухту Провидения. На палубу корабля поднялся исправник со всеми регалиями былой власти, которая служаке казалась несокрушимой. Увидев на гафеле красное знамя, он прямо осатанел: - А-а, бунтовщики! Я всех вас, ядрена лапоть... Сейчас же снять, тут мне ваши "Потемкины" не нужны. Матросам пришлось растолковать олуху царя небесного, что со времени Великого Октября, покончившего с самодержавием, прошло уже около семи лет. - А ты живешь здесь как волк, закосмател в шерсти, даже глаз не видать, и "Правды" небось никогда еще не читал. Его арестовали, угостив краснофлотским борщом. - Надо же так борщ назвать! - фыркал исправник. - Но ведь вкусно? - спрашивали его. - Сожрать-то все можно, только давай... Магадана еще не было! За студеным безлюдьем чахлой тайги, за падями и болотами тунгусских просторов, пронизанных гудением кровососущей мошкары, укрывался от взоров богатейший край - Колыма, и зверь встречался там чаще человека. Без золота человек прожить может - для него это роскошь, но без золота не может существовать государство - для него это необходимость. Ни один металл не слышал столько проклятий и столько восторженных дифирамбов, как золото... Дело даже не в красоте: золото всегда было эталоном ценности, это насущная кровь экономического развития, это испытанное средство, международной торговли. Молодое Советское государство, разрушенное иностранной интервенцией и гражданской войной, особенно нуждалось в запасах золота, чтобы с его помощью прорвать экономическую блокаду капиталистических держав. В конце двадцатых годов молодые геологи СССР еще не разбудили, а лишь чуточку потревожили волшебный сон "золотого человека", голова которого покоилась на Аляске, а ноги упирались в Уральские горы. Перед советскими рудознатцами распростерлась тишина Колымы - это была страшная тишина, почти неживая! Не мольбами и не заклятьями, а упорным трудом и лишениями извлекается из земных недр золото... Летом 1931 года молодой ученый Балабин с группой вольнонаемных рабочих и оперативным работником ОГПУ отправился в экспедицию искать золотые россыпи в сложной паутине колымских притоков. Редко-редко протягивалась над горизонтом синяя и тоненькая, как дымок папиросы, струйка дыма от костра одинокого охотника - вокруг ни души, только усталый храп перегруженных лошадей, только чавканье почвы под ногами да резкие выстрелы, выбивающие из косяков птичьих стай нужную для обеда нагульную дичь... Балабин разрушал молотком на ладони куски кварца, словно сахар, - кварц всегда самый верный спутник золота! Но золота не было, а карта Колымского края оказалась столь примитивной, что хоть выбрасывай ее. Изнемогая от гнуса и тяжести поклажи, Балабин расспрашивал в тунгусских кочевьях - не было ли здесь раньше старателей, и если намывали золото, то где? Тунгусы ничего о старателях не слышали, но из их путаных речей Балабин уяснил для себя, что где-то выше по реке Тенке давно живет русский "насяльник", который все знает... Оперативного работника волновало сейчас другое: недавно из лагеря бежали четыре закоренелых преступника, которые сумели раздобыть оружие; теперь их путь мог пролегать лишь в одном направлении - прямо к Якутску, куда летом заходят пароходы, там они, чтобы достать документы, пойдут на "мокрое дело", а потом ищи-свищи их, как ветра в поле... Но тунгусы не встречали в тайге и бежавших уголовников. В конце дня поисковая группа, следуя по течению Тенке, вышла в широкую лесную долину и здесь обнаружила избушку, крыша которой, засыпанная землей, обросла травою. Оперативник вынул наган и дал предупреждающий выстрел. Но в ответ лишь пролаяли собаки, никто не вышел их встретить. Балабин пинком ноги растворил хлипкую дверь. - Идите сюда! - крикнул он. - Здесь никого нету... Он ошибся. Из полумрака убогого жилья поднялся старик с хищным профилем лица, темного и жесткого, на котором глаза казались совершенно бесцветными. - Что вам нужно, сударь? - спросил он геолога. Балабин догадался, что это и есть "насяльник". Пока рабочие распрягали лошадей и разбивали на берегу реки палатку, геолог с работником ОГПУ беседовали со стариком. - Извините, - спросил юноша, - почему вы оказались в такой глуши? Что заставило вас похоронить себя на Колыме? - Это... рок, - скупо отвечал отшельник. Старое ружье системы "бюксфлинт" и самодельный невод наглядно показывали, что "насяльник" живет с охоты и рыбной ловли. Но Балабин заметил в углу и лоток для промывки золота, на который "опер" не обратил внимания... Сейчас он уже стал наседать на отшельника с серьезными намеками: - А вы случайно не из этих ли? - Из каких - из этих? - Ясно - из белогвардейских офицеров. Что ж, местечко выбрали неплохое. Каши не хватит, чтобы найти вас здесь. Балабин разъяснил "насяльнику", что в России была революция, была гражданская война белых и красных, а теперь во всей стране установлена твердая Советская власть. Это не произвело на старика никакого впечатления. - Мне уже все равно, - сказал он. - Какая бы ни была власть. Россия всегда останется Россией, а русские люди останутся русскими... Оперативник достал блокнот и карандаш. - Как ваша фамилия? - сурово спросил он. Это рассмешило старика: - Я ведь могу назваться любым именем, и вам, сударь, остается лишь одно - поверить мне... Он говорил замедленно, словно подыскивая нужные слова, но построение речи выдавало в нем грамотного человека. - Так все-таки какая у вас фамилия? - Ну, допустим... Ипостасьев. Зачем вам это? - Для прописки. - Да, я помню, что для прописки нужен был адрес, а какой же адрес на Колыме? Впрочем, я не возражаю. - Ипостасьев показал на крохотное окошко, затянутое грязной ситцевой тряпкой. - Вот течет Тенке, а ниже впадает в нее ручей, у которого нет названия... Устроит ли вас мой адрес? Оперативник выговорил ему с назиданием: - Каждый гражданин должен иметь паспорт. Ипостасьев отмахнулся от него: - Собаки всегда узнают меня и без паспорта... На вопрос, не проходили ли мимо его зимовья четверо беглых преступников с оружием, он сказал: - Вы ошибаетесь - их было трое. - Нет! Бежали четверо. - А я говорю, что видел троих. - Куда же делся четвертый? - Четвертого слопали, - пояснил Ипостасьев вполне серьезно. - Не знаю, как сейчас, а раньше так и делалось. Бессрочники брали в побег дурака, которому и сидеть-то осталось полгода. Дурак бежал, не ведая того, что он служит живыми консервами, а из его задницы наделают ромштексов... - Вы это бросьте! - сказал "опер". - Я вас без шуток спрашиваю, куда прошли эти бандиты с винтовками? - А вам что надо - они сами или их винтовки? - Лучше бы и то и другое... "Опер" раскурил папиросу. Ипостасьев заинтересованно осмотрел спичечный коробок, на этикетке которого был изображен аэроплан, а внизу призыв вступать в общество "Осоавиахим". - Осоавиахим - это на каком языке? - На русском, - ответил оперативник и показал ему свое удостоверение. - Я из ОГПУ, - сухо сказал он. - Огэпэу... Простите, вас не понял. Что это такое? - Короче, куда прошли эти гады с оружием? Ипостасьев встал с легкостью, какой трудно было ожидать от старика, и, нагнувшись, вытащил из-под топчана четыре винтовки, затворы которых были обмотаны промасленными тряпками. - Пожалуйста, - сказал он, сваливая оружие на стол. Оперативник, малость опешив, пожал ему руку: - Спасибо! Но где же сами бандиты? Ипостасьев растворил двери, в которые потекла сиреневая мгла, пропитанная беспощадным комариным зудением. На опушке леса чернел холм свежей земли. - Разройте - они там, - сказал он. Работник ОГПУ не поверил ему: - Вы что? Убили всех троих? - Да, мне очень надоели эти трое. Сразу же, едва появясь из леса, они съели мою собаку. Но они даже не зарезали пса, а разорвали его за лапы. В моих ушах до сих пор стоит крик несчастного животного. Эти трое мерзавцев были покрыты вшами, а я брезглив. Они угрожали мне своими винтовками... - Спрашивали дорогу к Якутску? - Да! И требовали от меня золота. Тут я не выдержал... Он закрыл дверь и снова сел, внешне невозмутимый. - Как же вы, старый человек, - спросил его Балабин, - и справились с тремя здоровыми преступными бугаями? Ипостасьев сказал, что когда-то не страшился в одиночку принять бой с целым взводом противника, но и сейчас у него еще хватит сил и умения, чтобы расправиться с тремя. Оперативник снова разложил свой блокнот: - Так я составлю протокол об убийстве. Не возражаете? А мне, сударь, ровным счетом плевать на тот протокол, который вы составите. Я не чувствую - себя виноватым. Балабин, помня о деле, спросил: - Есть тут поблизости золото? - Оно даже ближе, нежели вы полагаете... Ипостасьев снова пошарил под топчаном, с кисетом в руках вернулся к столу. Развязав тесемку, он опрокинул кисет - на доски протекло маслянистое золото. - Где намыли? - вмешался "опер". - Вы не должны спрашивать меня об этом. Ведь я хорошо разбираюсь в людях, и я вижу, что именно вам золото не нужно. Золото ищет вот этот молодой и красивый человек! С этими словами он всю горку передвинул к Балабину. - Еще хочется? - спросил он, словно ребенка-лакомку. - А разве у вас есть? - Где-то валялось... уже забыл. Покопавшись в хламе, что лежал под столом, Ипостасьев достал тряпицу, внутри которой лежали самородки. - Решил как-то умыться в ручье. Нагнулся, воды зачерпнул в ладони, а под водою, вижу, что-то блестит... Мне золото уже ни к чему! Но оставлять его в ручье тоже показалось излишним барством. Вот и собрал... можете взять себе. Балабин тихонько наступил на ногу оперативнику, чтобы тот не вмешивался в разговор. Он спросил Ипостасьева: - Не будете ли вы столь любезны показать мне то место, где вам удалось обнаружить россыпь и самородки? - С великим желанием, - согласился старик. - Если уделите мне клочок бумаги, я вам нарисую... Из-под его руки возникла удивительно точная топографическая сетка ближайших притоков Колымы, крестиками он обозначил месторождение золота. - Здесь его больше, чем на Клондайке, - сказал Ипостасьев. - Но, к сожалению, в этом году вы не сможете заложить прииск. Морозы остановят вас в пути, а реки станут, и тогда всех вас ждет неизбежная гибель... Когда-то в молодости я тоже грешил старательством и по опыту знаю, что золото, как и преступные натуры, любит затаиваться от людей в самых угрюмых местах. Утром караван тронулся в обратный путь. - В следующем году, - сказал Балабин, - я приду снова и надеюсь опять встретиться с вами. - Я бы тоже очень хотел этого, - отвечал Ипостасьев. В следующем году Балабин увел поисковую группу к тем местам Колымского бассейна, на которые ему указал старый загадочный "насяльник"... Да, здесь было золото! Пройдя хорошую выучку у старателей, Балабин ловко работал лотком, встряхивая его в руках, и на дне лотка оседали драгоценные крупицы металла. Это было отличное золото, о котором Максим Горький писал, что оно "окружает человека своей паутиной, глушит его, сосет кровь и мозг, пожирает мускулы и нервы...". В группе Балабина работали уголовники, служившие за носильщиков и конюхов каравана, а старый и бодрый громила, дядя Шура, осужденный по статье 59-й (ограбление с убийством), исполнял должность коллектора, чем немало гордился. - Подставь кепку, - велел ему Балабин. С лотка он пересыпал в кепку бандита намытое золото. Дядя Шура, которому осталось "загорать" еще три годика, исполнился печали о бренности бытия. - Пятьдесят девятая статья, - сказал он, - трепаться не любит... Ну что, урки, приуныли? Сейчас трахнем инженера по башке топором и мотаем всем гамузом до Якутска. У меня в кепочке столько, что по гроб жизни мы все обеспечены, и даже на девочек останется... - Мотай, мотай, - ответил Балабин, снова склоняясь над ручьем. - Пропьешь золотишко с девочками, а потом что делать? Опять по башке топором трахать? После работы ели у костра кашу со шкварками. Дядя Шура сказал, что надо бы придумать название прииску, который скоро возникнет здесь, оживляя колымскую глухомань. - Назовем его Нечаянным, никто не придерется. Воры, громилы и бандиты пустили его подальше: - Какой же нечаянный, ежели все мы вполне сознательно до Колымы докатились? Шарики-то свои перестукай, падла! И хотя Балабин понимал, что ничего случайного в открытии месторождения не было, он все же вписал на карте новое название - Нечаянный. Колыма понемногу раскрывала свои богатства... Была уже осень, ранняя и дождливая, геолог заторопил караван в обратную дорогу, чтобы до ледостава поспеть в бухту Нагаева, где стоял одинокий амбар (и где в скором будущем возникнет от этого амбара колымская столица - славный град Магадан!). По утрам заморозки уже трогали инеем землю, когда караван втянулся в речную долину Тенке. Дядя Шура растворил двери зимовья Ипостасьева. - Идите! - позвал он. - Здесь никого нет... Похоже, что "насяльник" ушел навсегда. Но, подойдя ближе, Балабин увидел привязанные алыки, которые были перегрызены сбежавшими от голода собаками. Пригнувшись, он шагнул в затхлую яму зимовья и сразу же увидел Ипостасьева. Он сидел за столом, уронив на руки голову, и казалось, что дремлет. Но это был уже не человек - это был лишь прах человека. Подле мертвеца лежали на досках горки самородного золота и кучка позеленевших, давно отстрелянных патронов. Серая плесень, покрывавшая прах, покрывала и доски стола. - Что с ним? - не сразу сообразил дядя Шура. - Просто умер. Умер от старости... Но возле лавки, готовый к бою, стоял неразлучный "бюксфлинт". Балабин открыл его замки - все три ствола были заряжены, чтобы выстрелить немедленно. Балабин переводил взгляд с оскала мертвеца на горки золота, рассыпанные перед ним, и был оглушен мучительным вопросом: "Если он хотел жить, то когда же он собирался начать эту жизнь?.." Уголовники нехотя вырыли яму, опустили в нее Ипостасьева. Балабин поднял над собою старое ружье. Ему крикнули: - Ой, лучше не стреляй - разорвет эту заразу!.. Уголовники опасливо отбежали подальше, от могилы. Балабин нажал спуск первого ствола - выстрел, второй ствол - выстрел, потом ударил в небо оглушительной картечью. Настала вязкая, гнетущая тишина. Помедлив, геолог швырнул "бюксфлинт" в могилу. - Зарывайте, - сказал и отошел... Он велел каравану следовать дальше, а сам нарочно отстал от него, чтобы подумать. Чтобы подумать о судьбе человека, который бесследно растворился в этих просторах, в трепете зябнущих осин, в загадочной путанице звериных троп... "Кто он? И зачем жил?" А сколько еще было на Руси таких, одиноких и проклятых, которые ушли в глубокую тень, почти не коснувшись радостей жизни. И на угрюмых берегах оставили после себя черенки лопат, ржавые кайла да самодельные лотки, в которых изредка им сверкали крупицы призрачного богатства... Балабина невольно охватила жуть. Чего искали они, эти люди, отчаявшиеся в зверином одиночестве? Неужели только удачи? Неужели только удачи- мгновенной и ослепительной, как ночной выстрел в лицо? Балабин стал нагонять караван, уходивший в яркий круг колымского солнца, клонившегося над замерзающим лесом. Что-то осталось навеки недосказанным. Знать бы нам - что? Примечаниеэя [1] Вожак, который оборачивается назад, особенно ценится среди каюров. При неизбежных и частых падениях с нарт, которые могут кончиться трагически, вожак, заметив отсутствие хозяина, сам разворачивает упряжку назад и возвращается за человеком, спасая его таким образом от верной гибели. (Здесь и далее примечания автора.) [2] Миллионка - район в старом Владивостоке, нечто вроде Хитрова рынка в дореволюционной Москве; в кварталах Миллионной улицы располагались притоны, трактиры и опиокурильни, там обитали гопники, воры и проститутки, скрывались беглые каторжники. Миллионка была уничтожена в конце 1920-х годов. [3] В. Л. Серошевский (1858-1945) - известный ученый-этнограф; знаток якутского быта, член Русского географического общества; после революции оказался в лагере Пилсудского. Его интересные книги печатались в дореволюционной России и в СССР. [4] Драгоман - переводчик при посольствах в восточных странах. [5] Позже японская военщина превратила Курилы в плацдарм для завоевания Камчатки; на Шумшу возникла мощная база Катаока, на Парамушире - Касивабара. На аэродромах Шумшу базировались два авиаполка, все побережье было укреплено подземными блиндажами, внутри которых укрывались даже электростанции и ангары для танков (глубина сооружений достигала 50 метров). В августе 1945 г. морская пехота Тихоокеанского флота взломала эти рубежи. После разгрома японских милитаристов все Курильские острова были возвращены СССР как исконные русские земли. [6] Это была наглая ложь. Ко времени прихода "Редондо" на Камчатку (5 мая 1904 г.) Порт-Артурская эскадра и крейсера Сибирской флотилии героически отражали все попытки нападения японского флота, а 2-я и 3-я Тихоокеанские эскадры (адмиралов Рожественского и Небогатова), формируемые из состава кораблей Балтийского флота, даже еще не трогались в путь. [7] Еще одна грубая ложь. Правда, что в начале войны японские крейсера в течение 45 минут вели обстрел Владивостока с моря, выпустив по городу около 200 снарядов, с самыми ничтожными результатами. Но японские корабли убрались сразу же, едва из гавани на их перехват вышли русские крейсера "Громобой", "Рюрик", "Богатырь" и "Россия". [8] Столб хранится в краеведческом музее Петропавловска-на-Камчатке; на нем сохранились дата (17/VII-1904 г.) и подпись того казачьего урядника, который выведен у меня под именем М Сотенного, [9] В период иностранной интервенции японцы послали на Командоры особую "научную" экспедицию, которая ради уничтожения всего поголовья котиков залила нефтью все лежбища. К счастью, разразился бурный шторм, волны отмыли берега от нефти и котики вернулись на свои природные места. [10] Учитывая опыт русско-японской войны, в 1909 г. Камчатке были присвоены права губернии, в Петропавловске тоща же была построена первая радиостанция, а губернатор получил корабль "Адмирал Завой-ко", который после революции был переименован в "Красный вымпел". С этого корабля, обслуживавшего камчатскую администрацию, заново "начался" советский Тихоокеанский флот (сейчас "Красный вымпел" находится на вечной стоянке как славная реликвия прошлого). [11] Петропавловск не покинули лишь несколько дряхлых стариков и старух, которые явились главными свидетелями поведения японцев в городе. Судя по материалам, какими я располагал в работе, японского отряда с острова Шумшу на Камчатке уже не было.