щут, а лишь способов продления войны колониальной. Екатерина оставила его обедать с нею. -- Твое мнение с моим сходно. С того и беседу сию завела, чтобы тебя проверить. -- Она щедро подлила сливок в тарелку с парниковой клубникой. -- Сейчас ты, Яков Иваныч, вернешься в Константинополь, где и станешь послом моим полномочным. В Херсоне тебя пакетбот посольский с багажами примет, и плыви... Инструкции получишь у Безбородки, с ним тебе и переписку вести. Если что очень важное, помечай бумагу кружком наверху -- такие бумаги я сама читать стану! На ближайшем приеме Гаррис увидел, как жестока бывает Екатерина: всем своим видом она выказала охлаждение к послу английского короля Георга III. -- Я чувствую себя так, -- шепнул он Потемкину, -- будто мимо меня средь ночи проплыл леденящий душу айсберг. Потемкин посоветовал обратиться к Панину, а Панин лежал больной: -- Меня просят удалиться в деревню Дугино ради лечения. Если вам что-либо нужно, идите на поклон к Безбородке. Английское посольство оказалось блокировано. В депешах Гарриса впервые проскользнуло сомнение: не ведет ли Потемкин двойную игру? Однако крейсерство русских эскадр на коммуникациях мешало англичанам пиратствовать во славу короля Англии, и вскоре в гаванях Кронштадта один за другим стали вспыхивать корабли. Хорошо, что экипажи были наготове, сгорали только паруса и такелаж, но сами корабли удавалось сберечь от поджогов. Екатерина пальцем на Гарриса не показывала. -- Не пойман -- не вор, -- говорила она... В ожидании посольского пакетбота Булгаков задержался в Херсоне, проживая на даче Ганнибала "Белозерки" неподалеку от города. Ганнибал изобрел машину для поливания сада, насосы гнали воду по желобам, вода фонтанами обмывала и соседские огороды. Здесь же была и скудная дачка майора Прохора Курносова, который однажды спросил Булгакова: -- Вы больше нас знаете, так скажите вы мне без утайки -- скоро ли у нас война с турками опять будет? -- Я, сударь, -- ответил Булгаков, -- имею строгие инструкции, коими принужден из собственной шкуры вывернуться, но войну предстоящую отвратить. А ежели отвратить войну не смогу, то хотя бы удалить ее начало обязан. -- Успеем ли мы флот создать новый? -- Это уж ваше дело, вот вы и торопитесь... Екатерина Любимов на сопровождала Булгакова; здесь, в Херсоне, он провел с нею медовый месяц незаконного сожительства. Женщина боялась всего -- и Ганнибала, хозяина дачи, и непонятного города, который он строил, а больше всего опасалась остаться содержанкой при знатном дипломате. -- Хочу быть мадам Булгаковой, -- говорила она. -- И будешь, -- заверял ее Яков Иванович... После европейских городов дипломату было любопытно видеть зарождение Херсона, который уже на семь верст протянулся вдоль Днепра; горизонт за форштадтами живописно украсился ветряными мельницами; словно по щучьему велению, росли дома кирпичные, магазины и арсеналы из тесаного камня. На стапелях достраивались корабли и фрегаты. Правда, жить было нелегко. Днепр у берегов зарастал густым камышом, задерживая течение воды; в жарищу воздух нависал над городом плотным, удушливым одеялом, начинались приступы жестоких лихорадок, а тучи комаров не давали житья... В греческих кофейнях вечерами шебуршился рабочий люд, вино лилось тут рекою, а икра в Херсоне (два рубля за пуд) была не так черна, как с Яика: чуть серовата, будто дробь свинцовая... Наконец, лишь в конце июня, Ганнибал отвез Булгакова с Екатериною Любимовной за 35 верст от города -- в слободу Глубокая Пристань, где причалил пакетбот из посольства. Капитан-лейтенант Яков Иванович Лавров принял на борт пассажиров и багаж их. -- Скоро ли будем в Буюк-Дере? -- спросил его посол. -- При таком-то ветре... за неделю придем. Лавров скомандовал -- паруса наполнил хороший ветер. В душе Булгакова что-то оборвалось: "О музы, музы! Когда же навестите меня, на Олимп взирающего?.." Сквозняки рвались через люки, распахивая в коридоре каютные двери. Яков Иванович перекрестился... Константинополь встретил посла нестерпимым зноем. Коляску Булгакова задержало шествие янычар от Эйтмайдана: вместо знамен и бунчуков головорезы тащили на себе громадные котлы из меди, ярко начищенные, -- свою главную святыню, из которой они стадно кормились дармовой султанской похлебкой. Если ты правоверный, попробуй только не поклонись котлу или побрезгуй их супом -- вмиг головы лишишься! Процессию янычар сопровождал духовой оркестр (как всегда у турок, великолепный). Булгаков невольно заслушался. В руке посла, чересчур доверчивая, покоилась узкая и тепленькая ладонь его любимой женщины. -- Глупая, зачем я сюда приехала? -- вдруг сказала она. -- Не скучай, -- ответил Булгаков. -- Поживешь и привыкнешь. А гулять мы станем в прохладе на Сладких Водах Стамбула... Сладкие Воды -- самое приятное место в турецкой столице, там были построены дачи сановников султана, ажурные киоски для флирта и отдыха. На зеленых лужайках, пронизанных шумом чистейших ручьев, собирались посудачить гаремные жены, здесь же фланировали чиновники европейских посольств. Прогулки на Сладкие Воды были полезны для бедных затворниц, которые на лоне природы опускали яшмаки со своих лиц, подставляя их лучам солнца. Но Сладкие Воды были опасны для красивых мужчин: в любой момент могла появиться султанша Эсмэ -- как безжалостный ястреб в голубиной стае. Мужчина, ей приглянувшиеся (будь то раб-лодочник или иностранец), увлекался в Эйюбский дворец, где следы его навеки терялись. Что запретно всем женам ислама, то дозволено султанше, которую не зашьют в шерстяной мешок и не утопят ночью в Босфоре. Однажды, когда русское посольство выехало на Сладкие Воды искать прохлады и отдыха на траве, к Булгакову смелым шагом приблизилась статная турчанка без яшмака на красивом лице. Она дружески сказала, что рада видеть его снова на берегах Босфора. Екатерина Любимовна проявила ревнивое беспокойство, но Булгаков утешил ее -- это была султанша Эсмэ. -- Неужели та самая злодейка? -- Да... Эсмэ умная женщина, а мне, дипломату, необходимо учитывать ее генеалогию. Нынешнему султану Абдул-Гамиду она доводится сестрой, а в гаремном заточении томится другой ее брат -- Селим, и, если Абдул-Гамида не станет, престол займет Селим, а он очень любит свою сестру -- Эсмэ... Сладкие Воды наполнял радостный плеск ручьев, всюду звучала музыка, громкими исступленными воплями дервиши не просили, а требовали милостыню с гуляющих, босоногие слуги-кавасы в белых шальварах бегом разносили сладости и напитки. Внимание публики привлек богато одетый алжирец в чалме, ведущий на поводке, как собачку, лохматого берберского льва. -- Не пугайся, душа моя, -- сказал Булгаков возлюбленной. -- Это знаменитый адмирал Эски-Гасан, вот он со своим львом да еще Али-Сеид-бей -- самые лучшие флотоводцы султана. -- Есть ли равные им в христианском флоте? -- Пожалуй, и не стало, -- ответил Булгаков. -- Грейг остался на Балтике, Спиридов ушел в отставку, Чичагов слаб, Алехан Орлов вообще не моряк. К берегу подгребали каики, чтобы отвезти гуляющих в город, и султанша Эсмэ, прощаясь, лукаво шепнула ему, чтобы он "не снимал с плеч ее брата последнюю шубу". Это был опасный намек турецкой дипломатии на дела крымские, давно кровоточащие. 2. ЧУДЕСА В РЕШЕТЕ Потемкин продал Аничков дворец купцу Шемякину и в обмен на 130 тысяч десятин земли под Воронежем получил на Неве пустырь, заросший ивняком. Место было загородное, глухое, тут и разбойники пошаливали. Снова позвал он Старова: -- Иван Егорыч, я местечко выбрал утишное, ты мне там дворец возведи. Чтобы в один этаж, но помпезно. Всяка тварь на Руси с ума по-своему сходит, и желательно мне память о себе на земле оставить... в камне! Так зачинался дворец, имя которому -- ТАВРИЧЕСКИЙ. Но сама Таврида оставалась еще Крымом-Кырымом... Сильное влияние Безбородки, поддержанного Потемкиным, оживило новое направление в политике. Вслед за Австрией Екатерина мечтала привлечь к себе Францию: если Иосиф II прокатился до Могилева, почему бы ее сыну не побывать в Париже? "Но как это сделать тончайше? -- задумалась императрица. -- Нужен барон Димсдаль, -- сказала она Безбородке, -- пусть приезжает и привьет оспу внукам моим, Александру и Константину... Выгляни в приемную: кто там сидит? -- Князь Николай Васильевич Репнин. -- Зови его. А сам поди-ка погуляй в парке... Репнину она сказала: -- Все, что исходит лично от меня, неприемлемо для моего сына и невестки. Если я скажу им, что надо умываться, они лучше умрут от грязи, только бы поступить наоборот... Я хочу, чтобы Павел с женою под именем "графов Северных" навестили Европу, ибо, кроме Германии, ничего путного не видели и не хотят видеть. Ты и помоги мне, князь. -- Счастлив исполнить любую волю вашего величества. -- Но пусть наш разговор останется между нами, -- предупредила Екатерина. -- Повидайся с моими олухами в "Паульлусте", и, чтобы возникло меж вами полное доверие, ты сначала как следует меня изругай! А потом разрисуй под носом у них, какие волшебные чудеса в решете можно видеть, путешествуя... Князь Репнин объездил всю Европу, он знал ее культуру и языки, расписать красоты и чудеса Италии ему ничего не стоило, и Павел с Марией Федоровной загорелись предстоящим вояжем. Но прежде они навестили больного Панина. -- Я не возражаю, -- ответил тот. -- Однако вы, дети мои, не забывайте, что в Берлине живет ваш лучший друг, который и составил ваше супружеское счастье. Не посетить Фридриха, великого короля, было бы крайне неблагородно. Вы изберите такой верный маршрут, чтобы непременно попасть в Берлин... Панин готовился ехать в подмосковное Дугино, а великий князь с супругою, явно робея, просили императрицу отпустить их за границу. Екатерина, выслушав их, изобразила на лице изумление и сказала, что ее сердце не вынесет разлуки: -- Ваша просьба поразила меня! Скажите честно, вы это сами придумали или вас кто-либо надоумил? -- Сами, сами, -- в один голос заверили ее. -- Странные у вас желания. Впрочем, я надеюсь, что в Вене вам окажут наилучший прием. Маршрут определю я сама. -- А как же... Берлин? -- спросил ее Павел. -- Вена с Парижем интереснее Берлина! Мария Федоровна, понимая тайные вожделения мужа, робко просила включить в маршрут и посещение Потсдама. -- Там ведь служат мои братья, -- сказала она. -- Милая моя, -- отвечала Екатерина, -- у меня в Германии тоже немало разных родственников, дальних и ближних, но вы разве слышали, чтобы я стремилась повидать их? Никита Иванович, прощаясь с императрицей перед отъездом в Дугино, обещал ей вернуться раньше срока: -- К тому времени, когда внукам станут прививать оспу. -- Да не вы же их дедушка! -- взорвалась Екатерина. -- И не врач вы тоже. До каких еще пор вы будете лезть в мои семейные дела? Я еще не делила с вами ни детей, ни внуков своих... Гаррису она объяснила свою резкость так: -- Я не нуждаюсь в сиделке при своей же постели... Гаррис спешно депешировал в Лондон: "Это произвело огромную сенсацию, и так как он (Панин) увлекает за собой в своем падении множество лиц, то все ропщут, насколько это возможно. Панин глубоко потрясен... обычное спокойствие, коим он отличался, покинуло его". Гаррис выпытывал у Потемкина: не он ли и свалил Панина в яму? -- Зачем? -- удивился светлейший. -- Я бы уж стал валить Безбородко, который давно стал могущественнее дохлого Панина... Настало жаркое лето, Екатерина с Потемкиным прикидывали: как будет далее? Пока цесаревич путешествует, из-под него будет убрана последняя опора при дворе-граф Панин, а визит Павла во Францию, возможно, приведет к сближению с Версалем. Последний акт трагикомедии Екатерина брала на себя, чтобы исполнить роль "материнского" отчаяния в миг разлуки. -- Уж как-нибудь соберусь с силами и выжму слезу покрупнее! Чтобы меня не попрекали, будто я бессердечная маменька.. -- Надо следить за Паниным, -- напомнил ей Потемкин... Следили за Паниным, зато не уследили за прусским королем. Тайные курьеры "старого Фрица" везде настигали Панина под видом богомольцев или коробейников. Они-то и передали графу распоряжение короля: вернуться! Никита Иванович из политика давно превратился в интригана-придворного; теперь Фридрих II хотел снова сделать из него интригана-политика. В столице Панин застал неприятную для него картину: Павел с супругой ласкались к Потемкину, цесаревич восхищался актерским дарованием австрийского посла Кобенцля. Но для Панина обращение наследника к Вене означало не только музыку Гайдна, Сальери и Моцарта. Он повидался с прусским послом Герцем. -- Ваш великий король, -- сказал он ему без обиняков, -- хочет, чтобы я свернул себе шею, и я готов ею пожертвовать, лишь бы удалить моего воспитанника от венских каверз... Грозовые тучи давно клубились над царскою резиденцией. В самом конце августа в окно дворца с шумом влетела шаровая молния, и Екатерина услышала треск, затем крики фрейлин: -- Ай, убило! Ланского убило молнией... Лакеи вывели из покоев обожженного фаворита. На нем еще дымился кафтан, с которого взрывом молнии вмиг сорвало бриллиантовые пуговицы. На лбу Ланского краснел сильный ожог. -- Примета нехороша, -- сказал камердинер Захарушка Зотов. -- Уж если кого Господь Бог отметил знаком своим с небес, тому при всем желании не зажиться на этом свете... Спасая свой политический курс, Панин губил сам себя. И напрасно Димсдаль с Роджерсоном внушали Марии Федоровне, что оспенные прививки безопасны. Панин привлек себе доктора Крузе, и тот резко выступил против всяких прививок. -- Не верьте шарлатанам! -- заявил врач матери. -- Яд оспенный всегда останется для детей только ядом... Панин принудил своего племянника, князя Репнина, сознаться в сговоре с императрицей, и тот не скрыл истины от дяди. Никита Иванович, играя ва-банк, предупредил Павла: -- Она и здесь провела ваше высочество! Это не вы пожелали видеть Европу -- это она вас решила изгнать в Европу. Марию Федоровну он заставил рыдать от страха. -- Если ваши дети не погибнут от оспы, -- говорил ей Панин, -- вы их все равно никогда более не увидите... Панин дал понять женщине: выпроводив сына и невестку за границу, императрица способна загубить внуков прививками, а затем, благо терять уже нечего, Екатерина попросту не впустит их обратно в Россию -- ни сына, ни невестку. -- Кто придумал это злодейство? -- спросил Павел. На этот раз Никита Иванович пощадил императрицу, указав на Потемкина ("при этом он высказал такие вещи, которые нельзя передать даже в шифрованной депеше или с надежным курьером", -- докладывал Гаррис в Лондон). После этого "графы Северные" отказались от поездки в Европу столь решительно, что Екатерина, стыдясь за свое поражение, бурно расплакалась. -- Два тунеядца! Живут на моей шее, ни черта не делают и не умеют делать, а полны злобы и суеверий... Передайте шталмейстеру, чтобы не мучил лошадей в упряжи. А вы, барон Димсдаль, все равно готовьте детей для прививок. Димсдаль сделал прививки. Из покоев вызвали "графов Северных", они шли как приговоренные к смерти, оба рыдали. -- Ну, хватит! -- крикнула Екатерина в гневе, ударив кулаком по столу. -- Девятнадцатого вас здесь уже не будет... 19 сентября день был воскресный. Екатерина велела подавать кареты к подъезду. Вывела за руки внуков, здоровых после прививок, и при виде сыновей Мария Федоровна три раза подряд кидалась в обморок. Екатерина велела лакеям поднять ее: -- И тащите в карету! Мне надоело фиглярство. Я ссылаю людей в Сибирь, но даже они не вели себя так, как эти ангелы, едущие за чужой счет путешествовать в свое удовольствие! Павел забился в глубину кареты, закинул шторы на окнах, чтобы не видеть матери. Его жену выгибало на диванах, будто в припадке падучей. Панин просунул голову внутрь экипажа, что-то еще диктуя цесаревичу. Потемкин стоял в стороне. -- Трогай! -- велела Екатерина кучерам и взяла внуков за руки. -- Пошли домой, детки мои... Надеюсь, когда вырастете, вы станете намного умнее своих несчастных родителей. Потемкин подождал, пока Панин вытрет слезы. -- Никита Иваныч, -- спросил он, -- а что вы нашептали великой княгине, после чего она и лишилась чувств? -- Я пожелал ей доброго пути. -- От пожеланий добрых в обмороки не падают... Стал накрапывать меленький дождь, где-то далеко громыхнула гроза. Екатерина, обернувшись, позвала: -- Светлейший! Останься со мною ужинать... Панина уже не пригласили. На ватных ногах он удалился. На следующий день последовало распоряжение: -- Все важные бумаги от графа Панина отобрать, от секретарей его отлучить, до дел главных впредь не допускать... Удар был силен! Панин перестал узнавать окружающих, речь его стала бессвязной. После кровопускания Никита Иванович впал в летаргическое состояние. -- Я, -- сказала Екатерина, -- отлично знаю лекарство, которое может возродить Панина к жизни, но такого лекарства ему никогда не дам... Наступает утренняя заря прекрасного дня! Разве этот старикашка поймет, что загораются в политике новые звезды и не понимающим нас остается одно -- умереть! 3. ТАЛАНТЫ И ПОКЛОННИКИ По соседству с Апраксиным рынком, где можно было купить кошку и мыло, табак и обезьяну, седло и свечку, где мужикам стригли бороды, а цыганки ворожили "на счастье", располагался и Щукин двор, где возами продавали фрукты и ягоды; здесь же был развал книжный. Простая рогожка на земле, на рогожке разложено что тебе угодно -- выбирай!.. Иван Иванович Шувалов, нарочно прибеднившись, частенько бродил по рынкам, вникал в пересуды народные, в трактирах певцов слушал. Однажды на Щукином дворе заметил Шувалов парня, который склонился над рогожею с книгами, бойко отобрал себе Квинта Курция, Тацита с Ливием и, явно обрадованный, поспешил переулком к Фонтанке, обставленной барками. Шувалов нагнал парня: -- Не приезжий ли? Может, в кабаке угостимся? -- Благодарствую, дедуся. Но вы сами пейте. -- А книжки не продашь ли? Зачем они тебе? -- Нет уж, сударь ласковый, -- отвечал парень. -- Я и сам до чтения охоту имею несказанную. Вот и купил. -- А что за книжки, покажи-кась. -- Извольте, ежели в латыни смыслите... Шувалов был потрясен: простой деревенский парень, откуда же в нем знание латыни и такая самоуверенность в себе? -- Кто ж ты будешь-то, человек? -- А я, сударь, есть крестьянин Иван Свешников, по батюшке Евстратьевич... Латынь с детства постиг, от священника. Мне и немецкий с французским ведомы. Греческий тоже. -- Зачем же, Евстратьевич, в столицу пожаловали? -- Эвон барка моя стоит. Вчера из Торжка приплыли... В руке парня был узелок. Внутри него оказался мох, песок речной и соломка. -- Я, сударь, картины составляю живые. Краски-то дороги, да и понять их трудно, так я картины из натуральных предметов складываю... Землякам нравится! Пуще всего Ломоносова я люблю, -- сказал Свешников, -- и хотя в словесности российской свой навык имею, но Ломоносова изо всех творцов выделяю. А ведь он тоже, красок избегая, мозаики делал... Иван Иванович оглядел старые, обтерханные барки. -- Вот что! Ты, молодец, о Шувалове слыхал ли? -- Земля, вестимо, слухами полнится. -- Так я и есть Иван Иваныч Шувалов... не граф! -- Смешно мне, -- не поверил ему Свешников. -- Смейся, сколько хочешь, а сейчас пошли... -- Куда? -- Ко мне идем. В гости. Там и поверишь... В доме Шувалова -- библиотека с окнами, выходящими на Невский, множество картин и портретная галерея. На одной из картин -- сцена: в горах Швейцарии рушится в пропасть карета, но ее спасает от гибели гайдук гигантского роста. -- Гайдук этот, -- сказал Шувалов, -- играл сейчас со швейцаром в шахматы, когда мы через вестибюль проходили. -- А это с кем вы? -- показал парень на другую картину. -- Это я на приеме у римского папы. Ну, поверил? -- Да вроде бы, -- застенчиво улыбнулся Свешников. -- Тогда, сударь, прошу к столу моему... При клубнике и ананасах подавали печеный картофель с грибами сыроежками. Свободное за столом место вдруг решительно занял вошедший в залу очень высокий человек с повязкою на лбу. Шувалов указал на него вилкою: -- Кстати, друг милый, ежели светлейший князь Потемкин еще незнакомец твой, так вот он -- напротив тебя расселся. Григория Александровича я нарочно повесткою позвал. -- Мне бы еще Леонарда Эйлера повидать, -- сказал Иван Евстратьевич. -- Имею некоторые сомнения в теории Ньютона, да и с Эйлером не всегда я согласен... -- Едем! -- вскочил Потемкин. -- Прямо от стола, едем же... Возле слепого Эйлера хлопотали внучки. Великий математик говорил с Свешниковым по-латыни, затем перешел на немецкий язык. Шувалов с Потемкиным ничего из их диспута научного не поняли. Эйлер повернулся к вельможам: -- Перед нами -- ген и и! -- сказал он по-русски... Молчаливые, возвращались через наплавной мост. -- Ежели на Руси новый Ломоносов объявился, его надобно беречь не так, как я свой глаз берег, а так беречь, как я свой последний глаз берегу... Поехали ко мне! -- Не ты, светлейший, -- ответил князю Шувалов, -- сыскал Ивана Евстратьевича, потому гений у меня в доме и останется. От ночлега в барских палатах Свешников отыскался и, как ни уговаривал его Шувалов, все-таки пошел спать в лакейскую. Все свободное время он проводил в библиотеке Ивана Ивановича, а столица уже гудела, встревоженная: слава богу, дождались и нового Ломоносова. Потемкин в ближайшие дни отвез Свешникова в Зимний дворец. Екатерина была настроена решительно. -- Кесарю кесарево, а богу богово, -- сказала она. -- Если Свешников мудрен, так и разговоров долгих не будет... Она сразу указала давать Свешникову по 600 рублей в год "пожизненного вспомоществования", велела ему ехать в Англию, дабы приобщиться к научным достижениям, а потом -- прямая дорога в Академию. Потемкин сам и провожал парня на корабль: -- Когда воротишься, ни к кому не ходи. Ступай ко мне. А если швейцары держать станут, стели им кулаком в ухо и шагай ко мне смело. Мы с тобою, Ванюшка, еще таких чудес натворим! Никогда еще не было так тошно князю Потемкину. Как сои, как сладкая мечта, Исчезла и моя уж младость; Не сильно нежит красота, Не столько восхищает радость. Он заказал себе новый кафтан за восемь тысяч рублей, обшитый стразами и серебром по швам (в четыре пальца шириною); облачась в обнову -- босой! -- шлялся по комнатам, грыз ногти. Отчего такая печаль? Светлейший страдал от зависти. Державину, Гавриле шлепогубому, завидовал: Глагол времен! металла звон! Твой страшный глас меня смущает; Зовет меня, зовет твой стон, Зовет и к гробу приближает. Жил-был князь Мещерский, любил выпить лишку, поесть сладко. Умер он, и Бог с ним. Но Державин инако взглянул на смерть: Ничто из роковых когтей, Никая тварь не убегает; Монарх и узник -- снедь червей, Гробницы злость стихий снедает. -- Снедь червей, -- твердил Потемкин. -- Ах, Гаврила... Где слова такие сыскал ты? Дождливая осень истекала дождями, небо хмурилось. Из Херсона приехал Рубан, с ним и директор Академии Домашнсв, -- оба продрогли в дороге, рассказывали, что в Херсоне заложен собор, французы торопятся торговать с Россией из Марселя, с дровами на юге плохо, кто ворует щепки на верфях, кто кизяк да камыш на зиму запасает... Рубан говорил: -- И деточки малые с ведрами по улицам городов шастают, навоз животный чуть ли не из-под хвоста в ведра сбирают, зимою и будут топить им печки, коли дровишек нету. Потемкин расхаживал, думал, грыз ногти: -- Это моя вина: о дровах я совсем забыл... Из Лозанны привезли в свинцовом гробу тело жены князя Григория Орлова -- урожденной Екатерины Зиновьевой: шарлатаны, лечившие от бесплодия, все-таки домучили ее до конца; несчастную закопали в Александре-Невской лавре подле герцогини Курляндской Евдокии из дома князей Юсуповых... Опять начинался дождь. Потемкин, стоя над могилой, глянул на Ланского: тоже "снедь червей". -- Гляди, Сашка, смерть-то какова! Гадкая... -- Мне ли о ней думать? Я еще молоденький. -- Ну и дурак. А до старости не дотянешь. Был тебе хороший случай от молнии сгинуть, так проскочил ты мимо смерти своей. А умирает человек в смерди и пакости... Ты это помни: ничто от роковых когтей, никака тварь не убегает! Екатерина накинула на голову капор (от дождя): -- Будет вам! Что вы о неизбежном спорите? Здравые люди вроде бы, а послушать вас-так и жить не хочется... Ты лучше о другом, светлейший, помысли: герцог Курляндский третью жену взял, молоденькую, из дома баронов Модемов, и она его по пьяной морде лупит, чтобы от вина отучить, а приплод Биронов уже велик. При наличии "фюрстенбунда" германского не переметнется ли Курляндия в сторону союза с пруссаками... Вот тогда, Либавского порта лишась, мы локти себе покусаем! -- Войска в Митаву ввести бы нам, -- ответил Потемкин. -- Да уж надоело мне в газетах читать, будто я захватчица и всюду со штыками своими суюсь... А корону герцогскую Петр Бирон просто так под забором не оставит. -- Обменяй ему корону на ключ своего камергера. -- Шутишь? А что в Европе-то скажут? -- Скажут, что мы плевать на нее хотели... Из уральских владений в столицу вернулся Александр Сергеевич Строганов, в дар Эрмитажу привез он серебряные вазы древнейшей чеканки и очень странный щит, на котором изображалась борьба Аякса и Улисса за оружие Ахиллеса. -- Кого обворовал, Саня? -- спросила его Екатерина. -- Было бы где такое украсть... А это ведь рабочие мои с Урала при копании рудников в глубине земли обнаружили. -- Все в землю, и все из земли, -- буркнул Потемкин. -- Хватит тебе о смерти-то! -- обозлилась императрица... Всюду говорили, что граф Скавронский, объявленный женихом Катеньки Энгельгардт, хворает и не вечен. Невеста была в любви холодна. Напрасно дядюшка осыпает ее драгоценностями, побуждая к веселью. Катька валялась на постели, грызла яблоки и пальчиком, словно гадких пауков, отшвыривала от себя бриллианты: -- Ах, на што мне они, дядюшка?.. Русский двор оживило явление поляков. В богатых кунтушах, с головами, бритыми наголо (по древней моде, еще сарматской), паны вежливо позванивали во дворце саблями, угодливые и красноречивые. Приехали женихами: невест поискать! Возглавлял эту ватагу граф Ксаверий Браницкий, гетман коронный, уже в летах человек. Потемкин всегда привечал поляков с радушием: -- Щацунек, панове... мое почтение, господа! Светлейший давно уже мечтал породниться с ясновельможными, с умыслом он показал графу на Саньку Энгельгардт: -- Погляди, Ксаверий Петрович, какова стать и осанка! Будто не в лопухах родилась, а сам Пракситель из мрамора сделал. Браницкий закрутил ус и заложил его за ухо. -- Добже, светне, -- восхитился он молодицей. -- Так бери ее... пока не испортилась! Александра Васильевна не ожидала того от дядюшки, и вечером возникло бурное объяснение. Санька кричала: -- Некрасивый он, старый... зачем мне такого? -- Зато ты молодая и красивая, -- отвечал Потемкин. -- У него башка бритая, будто из больницы бежал. -- Зато на тебе шерсти, как на овце. -- Хоть режьте, не пойду за Браницкого... Нет, не пойду! У меня давно камер-юнкер Постельников на примете... сладенький! Потемкин, недолго думая, схватил Саньку за волосы, проволок ее по паркетам от камина до дверей, приговаривая: -- Пойдешь, курва, коли я велю... В ноябре при дворе сыграли две свадьбы: полудохлый граф Скавронский передал свой графский титул Екатерине Энгельгардт, а Санька сделалась графиней Браницкой... За окнами дворца вспыхнула праздничная иллюминация, в сиянии огней блистал яркий венцель императрицы... На брачный пир были званы певцы, средь них и вертлявая примадонна итальянской оперы Анна Бернуцци-Давиа. Эта прожженная бестия, изображая садовницу, расхаживала среди гостей с корзиной свежих роз и, кокетничая, лакомилась вниманием мужчин, не всегда пристойным. Давиа вела себя так, словно Зимний дворец для нее -- подмостки оперы-буфф, где она привыкла вытворять все, что взбредет в голову. Екатерина, беседуя с Браницким, случайно указала на нее сложенным веером: -- А вот и синьора Давиа, у нее чудный голос. -- Только не просите меня петь, -- фыркнула певица. Екатерина давно отвыкла от такого хамства: -- И не подумаю просить, моя дорогая. Я ведь только похвалила ваш голос. Но я никогда не желала бы его слышать. Бернуцци-Давиа заявила, что покинет Петербург, где ей платят всего-то три тысячи за выход. Екатерина сказала ей: -- У меня и фельдмаршалы за битвы столько не получают. -- Ах, так? -- закричала Давиа. -- В таком случае пусть вместо меня здесь и поют ваши фельдмаршалы, а я послушаю... Может, их сопрано устроит ваш слух более моего голоса! На улице было очень морозно. Разгневанная певица велела подкатить карету как можно ближе к подъезду. Тут ее нагнал Безбородко, страстно прошептавший: -- Я согласен доплачивать ту сумму, которой вам недостает от императрицы. Просите сколько угодно, только не лишайте меня услаждения созерцать красоту вашу нездешнюю и упиваться волшебным голосом вашим. На окнах морозище выписывал сложнейшие узоры. -- Кто вы такой? -- спросила Давиа. Безбородко пошевелил перед ней толстыми пальцами, чтобы женщина обратила внимание на игру камней в его драгоценных перстнях. Но Давиа заметила и другое: на этом уродливом чурбане сползали с ног чулки, пряжки на башмаках были оборваны. -- Я вам не верю, -- сказала она. -- Еще не было мужчины в Европе, щедротами которого я бы осталась вполне довольна. -- Так это в Европе, а здесь... Россия. Давиа еще раз глянула на складки его чулок. -- Согласна. Но я не одна -- у меня есть любовник! Безбородко еще раз осветил ее игрой бриллиантов: -- И любовника вашего не оставлю... возблагодарю. ...Графиня Александра Васильевна Браницкая, став женою коронного гетмана, отъехала с мужем в Белую Церковь под Киевом. (Тогда же мои предки Пикули сделались ее крепостными). 4. ЭПИДЕМИЯ ГРИППА Эпидемии гриппа косили человечество с незапамятных времен, только люди еще не догадывались, отчего они помирают. Эту болезнь приписывали дурному состоянию атмосферы, и Россия кивала на Европу, откуда, мол, передается эта зараза по воздуху, а Европа, ничтоже сумняшеся, обвиняла Россию, одно время испанцы называли грипп даже "русской болезнью". Россия повела счет гриппозным эпидемиям с 1580 года, а мемуаристы позднейших времен живо запечатлели это повальное бедствие: "Кашель слышан был на балах, на театрах, в судах, даже в полках гвардии и храмах; всякий тогда кашлял, а доктора наживались... однако поветрии сии делали множествы досады молодиньким девицам и взрослым юношам, прекращались от того случаи к свиданиям". Из этого факта видно, что хотя и обвиняли атмосферу, но люди по наитию уже тогда понимали, что грипп -- болезнь инфекционная, а потому женихи с невестами не целовались, дабы не заразить друг Друга... Путешествие "графов Северных" совпало с очередной эпидемией гриппа в Европе. Уместно сказать, что свита цесаревича была с толком подобрана из людей культурных и образованных. Но великая княгиня Мария Федоровна, верная своим мещанским замашкам вюртембергской принцессишки, не садилась за стол, если опаздывала к обеду ее подруга Юлиана Бенкендорф. Это было крайне невежливо по отношению ко всей свите. Станислав Понятовский, презираемый своими подданными, ожидал гостей в Вишневце (поместье Мнишеков); король по-прежнему был красив и наряден, но, увидев Павла, жалко расплакался: -- Прошло столько лет! Теперь перед вами, взрослым, мне уже незачем скрывать, что я любил и продолжаю любить вашу мать. Павел передал ему портрет Екатерины, а заодно уж (не удержался) и разругал ее политику. Иосиф II встретил гостей в Троппау; после ужина при свечах Павел с императором Иосифом II исполнили под аккомпанемент Марии Федоровны дуэт из оперы "Орфей и Альцеста". До самой Вены чередовались депутации, карнавалы, обеды, музыка и маневры. Мария Федоровна была очень рада увидеть в Вене своих родителей и сестру Елизавету, просватанную за эрцгерцога Франца. ("Мне пришлось озаботиться, -- писал Иосиф II, -- научить эту глупую принцессу чистить по утрам зубы".) Павел признался императору: -- Ваша государственная машина мне нравится... В честь высокого гостя низкого роста Иосиф II решил поставить "Гамлета", на русской сцене запрещенного. Но актер Брокман отказался играть заглавную роль трагедии: -- В театре два Гамлета -- один в зале, другой на сцене. Иосиф II счел эту фразу остроумной, наградив Брокмана полусотней дукатов. В частной беседе император ознакомил Павла с условиями русско-австрийского союза. Екатерина бьыа страшно недовольна этим доверием, написав сыну, чтобы он свято сохранял тайну альянса. В австрийской столице уже свирепствовала эпидемия гриппа, перед которой врачи отступили, и "графы Северные" поспешили с отъездом в Венецию. Лазурное небо, синяя вода, теплынь... Павлу показали громадные кузницы Арсенала, где ковали гигантские якоря для флотов мира. Павел с женою катались по лагуне в "бученторе" (лодке дожа), их угощали свежими устрицами. В честь парусной регаты мужчины в красных плащах стояли на крышах зданий, женщины бросали цветы красивым молодым гондольерам, все балконы вдоль Большого Канала были декорированы коврами. -- А у нас морозы и костры, -- просипел Павел. -- Как-то там дети? -- всплакнула Мария Федоровна... В празднествах Венеции всегда было что-то животное, языческое, очень еще древнее. С боен выпустили на площадь разъяренных быков, преследуемых гончими собаками. Потом на берегу канала венецианки закружились в бесподобной "фурнале", не совсем-то благопристойной, и Павел был удивлен: -- Безобразие -- где же полиция? -- Да, -- отозвалась жена, попадая в тон мужу, -- столько веселья, и совсем нет полиции... Конечно, безобразие! Через Падую и Болонью "графы Северные" приехали в Неаполь, где их встречал неотразимый, как всегда, граф Андрей Разумовский-посол России, фаворит королевы Каролины. -- Где мои комнаты? -- спросил Павел, гневно дыша. В комнатах он обнажил шпагу: -- Опять вы! Осквернитель супружеского ложа... негодяи, не вы ли сделали меня несчастным? Извольте драться, здесь же. Вбежала свита, соперников растащили в стороны. Разумовский элегантным жестом вбросил шпагу в ножны. -- А ведь я мог бы и убить его, -- сказал он... Праздник в Неаполе не удался. Билеты на пир посольство раздавало кому попало. Толпа итальянцев, свирепая от недоедания и поборов, вмиг сокрушила триумфальную арку и, отпихнув "графов Северных", с голодным ревом ринулась к буфетам. От вина и закусок остались одни разноцветные бумажки. Затем итальянцы с беззаботной легкостью разворовали всю посуду и стали отплясывать "тарантеллу". Павел сказал жене, чтобы не глядела в сторону танцующих: -- Разврат! И я опять нигде не вижу полиции... "Северные" заторопились в Рим, где цесаревича принимал папа римский Пий VI, получивший в дар от него теплую шубу. Из Рима "Северные" прибыли во Флоренцию, столицу Тосканского княжества (там правили тоже Габсбурги), и Павел начал порицать Россию: -- Я счастлив вырваться на свободу из страшной тюрьмы, что называется Россией... Моя мать окончательно сбита с толку своими бесподобными куртизанами, ради них она забросила свой чепец за мельницу, мечтая лишь о славе завоеваний. -- Так ли это? -- усомнился тосканский великий герцог Леопольд, родной брат Иосифа II. Павел, распалившись, кажется, забыл об этом родстве. -- Там уже все подкуплены венским двором, -- говорил он. -- Если вам угодно, дамы и господа, я могу назвать предателей: это князь Потемкин, это статс-секретарь Безбородко... Когда я займу престол, я сначала их больно высеку, а потом повешу! Мария Федоровна ни в чем не отступала от мужа: -- Да, да! Мы всех очень строго и больно накажем... Герцог Леопольд послушал и сказал свите: -- Если бы его высочество был пьян, тогда все простительно. Но он пьет одну зельтерскую воду... Однако даже минеральная вода показалась Павлу чересчур подозрительной: боясь яда, он с помощью двух пальцев вызвал у себя рвоту. О странном поведении Павла герцог Леопольд сообщил брату Иосифу II, который затем информировал Екатерину, что прусские симпатии в душе цесаревича остались нерушимы. За Флоренцией следовали Ливорно, Парма, Милан, Турин, Лион... Хорошо откормленные лошади развернули кортеж цесаревича прямо на Париж! Наступала ранняя и добрая весна 1782 года. А зима была слишком суровой, морозы в Петербурге долго держались, небывало свирепые. Театры не работали, балов не было, по гостям не ездили. Вечерами на улицах разводили громадные костры, но это не помогало: каждое утро полиция собирала трупы замерзших. Иностранцы с удивлением видели, как падают на лету птицы, охваченные стужей. В конце зимы простудные лихорадки свалили в одной только столице более 15 тысяч жителей, эпидемия гриппа затронула Тверь, Москву, Калугу и Псков. "Вообразите, -- писала Екатерина, -- какую прелестную гармонию составляет моя империя, кашляющая и чихающая... в Париже эту болезнь называют гр и и и о м!" Про умерших от гриппа в народе тогда говорили -- сгрибился" Но яркая весна, отогнав эпидемию, все сразу изменила -- к людской и природной радости. Потемкин был очень труден в общении, ибо не имел распорядка дня: в полночь выезжал кататься, на рассвете обедал, чтобы в полдень лечь спать до вечера. После бурного веселья впадал в тяжкую меланхолию, за предельным насыщением организм его требовал монашеской пищи. Весна... На обширных складах Новой Голландии хорошо подсыхал лес, но в казначействе не было денег на строительство кораблей. Екатерина все же наскребла по сусекам империи 12 миллионов рублей для флота. Не хватало еще конопли, железа, пакли, дегтя. А вернувшиеся из крейсерства эскадры требовали ремонта... Потемкин говорил: -- Впрочем, не так уж смешно все смешное и не так страшно все страшное: двадцать линейных кораблей всегда можем выставить к бою только на Балтике... Теперь, после удаления Панина, английский посол решил снова напомнить о Минорке... Но холодное отчуждение Потемкина отрезвило посла. Фаворит откровенно почесал зад и сказал, что Миноркою сыт по горло: -- А Лондону пора бы уж извсститься, что я политикой не занимаюсь. Для этого дела иные особы приставлены. -- Простите, -- сказал Гаррис, -- но вас часто видят в обществе Дениса Фонвизина, бывшего правой рукой в кабинете Панина, и общения с ним вы не избегаете. -- Мы с Фонвизиным друзья старые. Он писсу сочинил -- о недостатках воспитания на Руси и глупости нашей. -- Вы оказываете внимание и маркизу де Вераку! -- Он хлопочет о марсельской торговле с моим Херсоном... Вскоре посол убедился, что русские подкупили кое-кого из чинов его посольства, подбирая отмычки к его секретным замкам. Гаррис депешировал в Лондон, что отныне верить Потемкину нельзя: "И как он старается меня провести, так и я хлопочу о том, чтобы сделать вид, что поддаюсь его обманам. Я слежу за каждым его шагом". Отлично зная, что светлейший постоянно сидит без гроша, а все его миллионы непонятным образом испаряются в мировом пространстве, Гаррис велел через финансовые каналы Сити проверить все заграничные фонды. Однако контроль банковских счетов Европы не дал результатов: Потемкин прожигал деньги на корню в домашних условиях, ни единой копейки не доверив банкирам Европы... Екатерина залучила светлейшего к себе в кабинет: -- Безбородко стал переводить деньги в Европу. Григорий Александрович развел руками: -- Зачем? Или бежать от нас вознамерился? -