- Никуда от нас не денется. Но влюбился в эту мартышку Анну Берну цци-Давиа, на ее имя и складывает деньги. -- Помилуй, матушка! Да у нее ни рожи ни кожи. -- Кому что нравится. Говорят же, что на костях мясо слаще. Но теперь примадонна из нашего визиря только макарон еще не делает. А у нее помимо всего еще и любовник имеется... -- Кто? -- насторожился Потемкин. -- Осип де Рибас, которого мне Алехан Орлов рекомендовал. Я ему воспитание графа Бобринского поручила. Вот и разберись, чтобы у меня голова не болела... -- Выходит, ты платишь Безбородко, Бсзбородко этой костлявой певунье, а она еще и де Рибаса подкармливает... Ну и воспитателя ты нашла! Да такой и зарезать может. -- Подлец, конечно. А мой граф Бобринский беспутен и к пьянству склонен. Но звала я тебя по делу иному... Иное дело было секретным. Недавно перехватили курьера от флигель-адъютанта Павла Бибикова, писавшего другу своему князю Куракину, который вояжировал в свите Павла. -- Прочти сам эту погань, -- сказала Екатерина. Бибиков писал, что Потемкин подлинный "князь тьмы", губящий Россию своими бесплодными фантазиями, Екатерина -- старая, зажравшаяся самка, которой впору и окочуриться, дабы затем дворяне насладились мудрым и спокойным царствованием Павла, познавшего истину от таинств масонских... -- Бибиков вчера под розгами Шешковского во всем каялся. Куракина от двора отважу, а Бибикова сошлю в Астрахань... Сына она припугнула грозным посланием, чтобы не забывал: дома с него за все спросят. В апреле Алексей Бобринский, чадо ее приблудное, вышел из Кадетского корпуса, она дала ему герб, составленный из деталей российского и ангальт-цербстского. Бобринский был вызван матерью в Эрмитаж, "имея счастие поцеловать у нея ручку. Она играла в биллиард с Ланским, выиграла партию, начала другую и тоже выиграла, -- записал в дневнике Бобринский. -- Ея Величество села потом в кресла и стала говорить, а я имел счастие еще раз целовать ея ручку". -- От плута де Рибаса отвратись скорее, -- наказала мать сыну. -- Да не хватайся, друг мой, за каждую рюмку, которую тебе наливают. Будешь пить -- ни копейки не дам, и ты хорошо знаешь, что слов на ветер я не бросаю. Если увижу, что под забором валяешься, -- проеду мимо и не обернусь даже... Выставив сына прочь, она призвала Камерона: -- Очень хорошо, что хозяев в Павловске нету. Дворец там закладывая, вы более о красоте думайте, нежели внимать тому, что вам мой сын с невесткою дудеть станут. Если им волю дать, так они пожелают в Павловске иметь нечто подобное Сан-Суси или Этюбу монбельярскому. Не бойтесь, маэстро! При возникновении споров мне жалуйтесь: я на всех управу найду. 25 мая 1782 года денек выдался пригожий. Поручик Уланов, случайно оказавшийся в парке, где он рисовал пейзажи Славянки, стал свидетелем закладки первого камня. Казна не отпустила денег на застолье рабочим. Артель мужиков-каменщиков сама накупила водки, пива и калачей, а раков для закуски наловили в той же Славянке. Пир удался на славу. Флот созидался, заводы работали, дворцы строились. А вот денег в империи не было, и Екатерина без тени юмора сказала: -- Хотелось бы мне пожить и богатой женщиной... Помоги мне, сатана! Ну, а все-таки, -- спрашивала она, -- может, кто-либо и подскажет, что еще можно купить для моего Эрмитажа? Денис Фонвизин не так давно вернулся из Франции, города которой казались ему вымершими. Фонвизин отвергал весь уклад европейской жизни, в которой ему ничто не нравилось, все казалось неприемлемым... А французским крестьянам, глазевшим на русских путешественников, эти праздные "рюсс бояр" и "графы дю Нор" всегда казались сумасшедшими расточителями. Конечно, Павел и его свита не разглядели из окошек экипажей всеобщего и трагического обнищания Франции -- был грозный канун Великой французской революции! Павел с удовольствием обозревал прелестные шато епископов и дворян, а нищие хижины крестьян не волновали его, ибо таких хижин (только под названием избы) он и в России насмотрелся достаточно... Тревожные зарницы разгорались над виноградниками Франции. Как раз в этом году жители Тулузы доедали маис; каштаны и гречиха считались на столе благом; в Лимузене питались репой; в провинции Оверни пекли хлеб пополам с ячменем. По ночам Павел не раз наблюдал отсветы далеких пожаров, -- полыхали дворянские замки. -- Народ везде одинаков, -- констатировал он... При въезде его в Париж люди откровенно смеялись: -- Ах, до чего же он похож на обезьяну! "Графы Северные" остановились в русском посольстве на улице Граммон. Супруги выходили на балкон отеля кланяться зевакам, которые горячо обсуждали их внешность: -- Какой коротышечка! А жену выбрал -- вроде мортиры! Бенгальские огни рассыпались над дивными садами Армиды. Версаль и Трианон ошеломили "графов Северных" блеском великолепия и тонкостью этикета. Людовик XVI, славный косноязычием, говорил не всегда складно. Зато Мария-Антуанетта была весела и болтлива. "Графиня Северная имела на голове птичку из драгоценных камней, на которую едва можно было смотреть -- так она блистала. Птичка качалась на особой пружинке и хлопала крылышками по розовому цветочку..." Мария Федоровна с этой птицей на голове больше всего боялась, чтобы ее не сочли дурочкой, а потому, кстати и некстати, начинала цитировать твердо заученные фразы по искусству, астрономии, математике. Танцевали в Зеркальной зале, ужинали на острове Любви, в парках Шантальи при свете факелов охотились на оленей, в Эрмснонвиле Павел возложил свежие цветы на могилу Руссо... Откуда ж ему было знать, что в нищей, убогой мансарде сейчас сидит полуголодный человек, изучающий как раз Руссо с небывалым трепетом. Звали этого бедного читателя -- Робеспьер! 5. УТВЕРЖДЕНИЯ Петербург был прекрасен. Липовые аллеи давали прохожим приятную сень, всюду раскидывались широкие ветви кленов, ярилась желтая акация, сады источали запахи поспевающих вишен и яблок, через заборы обывательских домишек свешивались сочные гроздья черной смородины. Маркиз де Верак доложил Екатерине о том "восторге", с каким парижане встретили ее сына, и -- заодно уж! -- воскурил фимиам перед "гением" самодержицы всероссийской. -- Я не гений, -- возразила Екатерина. -- Управляться с делами мне помогает мой несносный женский характер. Мы, женщины, от природы одарены умом более практичным, нежели вы, мужчины. Как мать обширного семейства, я озабочена только своим маленьким (!) хозяйством. И пусть это не кухня, а флот, пусть не кладовки, а финансы, -- я всюду сую свой длиннющий нос, дабы ничто не испортилось и не залежалось. Надеюсь, маркиз, вы простите мне этот тяжелый, воистину немецкий Kurzweilwort (шутливый тон)?.. Вообще-то, -- продолжала она, -- женскую половину человечества я недолюбливаю. Сама женщина, я женские недостатки знаю. Но не могу сказать, чтобы мужская половина мне нравилась безоговорочно... Мужчины, -- заключила Екатерина почти торжественным тоном, -- хороши только до тех пор, пока мы, женщины, их поддерживаем, пока мы их направляем! -- Отчего вы нас, мужчин, так строго судите? -- Да хотя бы оттого, что в мире не нашлось ни одного мужчины, который бы осмелился мне веско возразить. Дс Верак сказал, что она касается очень сложной и опасной темы -- равновесия двух различных полов в мире. -- А вот в этом вопросе, -- отвечала Екатерина, зардевшись, -- я никакого равноправия не потерплю! Как можно равнять мужчину с женщиной, если женщина была, есть и всегда останется существом высшего порядка. Приравнять женщину к положению мужчины -- это значит оскорбить и унизить ее! Мило побеседовав, Екатерина объявила при дворе, что отныне, ради экономии, все дамы обязаны выглядеть скромнейше -- никаких парижских модностей она не потерпит. Этот указ совпал с известием из Парижа о том, что ее невестка Мария Федоровна тащит на святую Русь двести сундуков с модными нарядами, а на голове у нее скоро птицы начнут вить гнезда... В полночь кто-то стал дубасить в двери британского посольства, перебудив всех живущих на Галерной улице: Гаррису вручили записку: "Отгадайте, кто вам пишет, и приезжайте сразу же". Потемкин был небрит, возбужден, по-детски радостен. -- Я только что из Херсона, за шестнадцать суток я проскакал три тысячи верст, а спать довелось лишь три ночи... "И несмотря на это, -- писал Гаррис, -- в нем не было заметно ни малейшего признака усталости, моральной или физической, а когда мы расстались, я, конечно, был утомлен более, нежели он". Гаррис, проявив осведомленность, спросил Потемкина о татарских смутах в Крыму, но светлейший отмахнулся: -- Клопы кусают, не задумываясь, что подвергаются опасности быть раздавленными теми, кого они укусили... Секретарь посольства не ложился спать, терпеливо выжидая возвращения посла. Выслушав Гарриса, он удивился: -- Чем объяснить, что Потемкин снова любезен? -- Думаю, его встревожили происки короля Пруссии к союзу с нами, после того как союз Фридриха с Россией дал течь... Будем же тверды! -- сказал Гаррис. -- Мне надо теперь поспать, чтобы с утра повидать Безбородко. Но я уже пишу в Лондон: на мой пост необходима замена, ибо я не та вкусная форель, которая любит, чтобы ее обжаривали в сметане. Лондон указал ему: любым способом узнать содержание статей русско-австрийского альянса. От посла требовали, чтобы он объяснил Потемкину всю выгодность возвращения к старым союзам, отвратив его внимание от венского двора. -- Объяснить это, -- хмыкнул Гаррис, -- все равно что рассказывать вождям африканских негров о свойствах снега... Только теперь дипломатический корпус Петербурга ощутил, что в Крыму происходят важные события. До этого русский Кабинет ничего не утаивал в делах татар, но вдруг над Крымом опустилась непроницаемая заслонка: Потемкин загадочно улыбался, Безбородко невнятно пожимал плечами, Кобенцль огрызался: -- Спросите об этом Ифигению в Тавриде... Прусский посол Герц доказывал Гаррису: -- Ясно, что русская армия способна выйти к Босфору и даже подняться на пик Арарата. Иосиф Второй уже закрыл глаза на Силезию, прицеливаясь к Боснии и Сербии, а он таков, что не откажется от Венеции, хотя бы от ее владений в славянских Истрии и Далмации... Вот как важно сейчас выяснить, что же произошло в Бахчисарае и что скрывают от нас русские! Политики мира догадывались, что любезности в Могилеве не прошли даром. Но они напрасно грезили о том, чтобы выкрасть из русских архивов или купить текст русско-австрийского договора, -- такого текста в природе не существовало, и весь союз строился лишь на обмене мнениями Екатерины с Иосифом. Одновременно дипломаты силились раскрыть непостижимую пока тайну "Греческого проекта" Потемкина: каковы его конечные цели?.. Потемкин хрупал сырую капусту, как заяц. С утра он был на стекольной фабрике, где учился выдувать графины, потом играл в шахматы с визитерами, а поспав, сочинял проект о взятии Баку и Дербента -- надобен плацдарм, чтобы с его помощью вызволять грузин и армян из турецкой и персидской неволи. Ночью Потемкин парился в бане, потом Рубан читал светлейшему жалобное письмо от папы римского Пия VI, который слезно умолял Потемкина вступиться за престол наместника божия: папу обижал Иосиф II, конфискуя его церковные имения. -- Плохи дела у их папы, у нашей мамы дела лучше! -- сказал Потемкин. -- Запиши, чтобы я не забыл Пию этому ответить. -- Мы еще не ответили прусскому королю Фридриху. -- Королей много, а Потемкин, как и папа, всего один... Екатерина велела ему через Военную коллегию вызнать, сохранился ли хоть один человек, который бы при Петре Великом служил в чинах офицерских. Потемкин сыскал такого -- генералмайора Викентия фон Райзера, который не оказался руиною, а рассуждал еще здраво. С улицы играли оркестры, фельдмаршал Голицын выводил полки, Екатерина облачилась в порфиру: -- Пора! Сейчас посмотрим, куда безбожный Фальконе ухнул мои четыреста двадцать четыре тысячи шестьсот девять рублей с копейками... Пусть катер подгребет к пристани! Перед зданием Сената под полотняным куполом скрывалось нечто великое и грандиозное. Маляры, дабы оживить полотно, разрисовали его загодя скалами. К полудню толпы народные двинулись к месту торжества, старцы ковыляли с Охты, из деревень ближайших вспотевшие бабы несли на своих шеях младенцев, держа их за ножки, и дети радовались тоже. Для народа был выстроен обширный амфитеатр, но лавок в нем на всех не хватало. Здесь же, в гуще народной, стоял и неприметный Радищев, в голове его уже складывалось: "Ожидали с нетерпением зрители образ того, которого предки их в живых ненавидели, а по смерти оплакивали..." Куранты пробили четыре часа. Екатерина со свитою вышла из шлюпки на пристань. Федор Ушаков в парадном мундире скомандовал матросам "табань!" и подал руку императрице. Екатерина ступила на гранит набережной и вскоре явилась на балконе Сената -- в короне и порфире. Издалека Радищев услыхал ее негромкий голос: -- Благословенно да будет явление твое... Сигналом было склонение ею головы. Разом ударили пушки цитадели, полотно, скрывавшее монумент, с шорохом опустилось, и сразу же возник он -- неожиданный, грозный, ужасающий в набеге своем. Войска палили из ружей, народ охотно кричал "ура". Рыдающий старец фон Райзер, преклонив колено, лобызал поднесенную ему золотую медаль. С балкона же было объявлено, что государыня возвращает в сей день свободу преступникам и тем, кои в страхе Божием под судом пребывают... В толпе народа гулял принаряженный Василий Рубан, раздаривая в протянутые к нему руки людей типографские листки со своими стихами: Колосс Родосский, днесь смири свой гордый вид! И нильски здания высоких пирамид Престаньте более считаться чудесами Вы смертных бренными соделаны руками... Осенью в театре Книппера впервые явился "Недоросль" Фонвизина, и Потемкин, не скрывая своего восхищения, первым швырнул на сцену кошелек с золотом -- актерам. Это был триумф! После ходульных трагедий Запада, в которых герой, не в меру крикливый, закалывается картонным мечом, рыча на публику о своем благородстве, Денис Фонвизин освежил сцену русскую живым просторечием: "Я тебе бельмы-то выцарапаю... у меня и свои зацепы востры!" Потемкин спросил Фонвизина: -- Слушай, откуда ты эти "зацепы" взял? -- Да на улице. Две бабы дрались. От них и подслушал... На выходе из театра, Потемкин прижал автора к себе: -- Умри, Денис, или ничего не пиши более! Фонвизин был уже наполовину разрушен параличом. -- К тому и склоняюсь, -- отвечал он грустно... Английский посол Гаррис (и не только он) не мог взять в толк, отчего Денис Фонвизин, всем обязанный Панину, часто навещает Потемкина, потешая его анекдотами о Франции и сплетнями столичными. Екатерина тоже не одобряла их обоюдной приязни, она писала с ревностью: "Чорт Фонвизина к вам привел. Добро, душенька, он забавнее меня знатно; однако, я тебя люблю, а он, кроме себя, никого..." 6. ДАЛЕКИЕ ГРОЗЫ Павел боялся возвращения в Россию, после истории с Бибиковым сделался подозрителен. Нюхал, что давали на обед. Ел мало. Винопития избегал. Куракин признался ему: -- Письма мои к Бибикову в портфеле императрицы, дядею мне граф Никита Панин, да еще я кузен княгини Дашковой... Так все "ладно", что не лучше ли мне в Париже и оставаться?. -- Тебя здесь оставить -- на себя грех взять... В Парижской академии Павел слушал лекцию Макера о свойствах запахов и способах уничтожения зловония в нужниках. Он проявил либерализм, позволил Бомарше прочесть ему "Свадьбу Фигаро", запрещенную королевской цензурой. Празднества в честь "графов Северных" продолжались, но в душе цесаревича таились страхи. Людовик XVI уже знал о письмах Бибикова. -- Неужели, -- спросил король, -- в вашей свите нет человека, на которого вы могли бы полностью положиться? -- Что вы! -- отвечал Павел. -- Если мать узнает, что я полюбил собаку, она завтра же будет утоплена с камнем на шее. Покинув Париж, Павел с женою навестил Брюгге, где их потчевал принц Шарль де Линь, всегда обворожительный. Выслушав рассказ Павла о привидениях, навещавших его в канун открытия памятника Петру Великому, весельчак сказал: -- Ото всех привидений помогает избавиться пиво... Крепкое фламандское пиво вызвало у Павла бурный понос, он стал обвинять остроумца в том, что тот пытался его отравить. В августе "графы Северные" направились в Монбельяр, при въезде в который захудалые его жители встречали Марию Федоровну, держа перед собой развернутую карту России; они кричали: -- Кто бы мог подумать, что наша принцесса, собиравшая в лесу каштаны, станет хозяйкой всего вот этого. Монбельяр на карте "всего вот этого" выглядел бы крохотной точечкой. На родине жены Павел вел жизнь немецкого бюргера. Фридрих II предложил ему обратный маршрут через Пруссию, чтобы не вязнуть в грязи размытых дорог Речи Посполитой, но Павел боялся нарушить приказ матери. Тем более что "старый Фриц" погнал с прусской службы братьев его жены. Тихими вечерами, любуясь видами дальних гор, монбельярцы грезили о сладком будущем: -- Надо ехать в Россию! Неужели императрица не даст всем нам по губернии, чтобы мы не нуждались?.. Екатерина в письмах предупреждала невестку, чтобы при возвращении не вздумала закатывать глаза, устраивать рыдания и падения в обморок: "Мы люди простые, Руссо никогда не ценили и таких фокусов не понимаем". Монбельярцы, крайне сентиментальные, строго осуждали Екатерину за жестокосердие: -- В чем же ином, как не в слезах и обмороках, проявляется все нежное, что заложено в чувствительных душах?.. А по ночам Монбельяр вздрагивал от женских воплей: это не в меру сентиментальные мужья полосовали плетями своих жен, с кровью рвали с голов их волосы. Вот еще один пример тому, что слезливая сентиментальность часто сопряжена со звериной жестокостью. (Эта жестокость от монбельярцев перешла к внукам Екатерины -- императорам Александру и Николаю Первым.) Наконец, до Монбельяра дошли газеты, в которых писали, что татарские волнения в Крыму грозят России войной. -- Да и кому нужен этот Крым с его овчинами и кониной? -- негодовал Павел. -- Никто в России о Крыме и не думает, кроме дурака Потемкина и развратной своры моей матери... Волнения в Крыму и Тамани начались еще в мае 1781 года -- с пустяков. Батыр-Гирей и Алим-Гирей, жившие тогда за Кубанью, стали внушать ногаям и татарам, что Шагин-Гирей, прямой потомок великого Чингисхана, не желает продолжить его потомство. На базарах Кафы дервиши призывали народ плодиться: -- Не будем подражать нашему хану, который, нарушив законы Корана, не пожелал иметь даже четырех обязательных жен, а ночует с тощей француженкой... Куда делась его прежняя сила и доблесть? Неужели исчезла вместе с гаремом? Шагин-Гирей вздернул на виселицах главных крикунов. Он рассчитывал на защиту своих "бешлеев" (солдат, обученных поевропейски). Но все же отправил тревожную эстафету Потемкину, прося кораблей -- на случай бегства. Потемкин прислал в Ени-Кале своего племянника, Сашку Самойлова, который, приглядевшись к смуте, советовал хану ехать в Херсон. Но турецкие десанты уже высаживались в Анапе, а Батыр-Гирей с ордами ногаев и головорезов-наемников взял с моря Арабат. Таманские татары вдруг объявили себя в подданстве халифа-султана! Самойлов отписывал дяде: татарская знать не смирилась ни с реформами, ни с тем, что Шагин позволил Суворову вывести христиан в русские пределы, после чего Крым охватило поголовное обнищание. Конечно, справедливо докладывал Самойлов, дело не в том, что Шагин завел себе француженку, -- бунт подготовлен турецкими эмиссарами! Потемкин повидался с Шагин-Гиреем в Херсоне, цитировал ему из жития мусульманских святых: -- "Все люди уподоблены базарным сладостям: пахнут хорошо, но вкус их негоден. Три вещи вредны государству: глупый ученый, набожный невежда и мулла лицемерящий. Но еще вреднее человек, делающий второй шаг раньше первого". -- Этому научили меня вы! -- крикнул Шагин-Гирей. -- Мы не учили. Мы только показали вам совершенства нашей жизни, как Европа показывала их и Петру Первому, но не все, что сильно пахнет, надобно тащить в свой дом. Ваша светлость виноваты сами, и будь я татарином, бунтовал бы тоже! -- Вернете ли мне престол? -- спросил Шагин-Гирей. -- Прежде подумайте: так ли он нужен вам теперь, когда обстоятельства стали сильнее вашей знатности и вашего титула. -- Потемкин распорядился подавать шампанское. -- Аллах создал Босфор и наполнил водой Неву, но через Босфор плавают на лодках, а мы, русские, переходим Неву через мост... -- Ваши речи язвят мое сердце! -- Мы равны в титулах, -- скупо ответил Потемкин. -- Я пью ваше шампанское, но лучше бы попить кумыса... Дайте же мне Суворова, чтобы я мог наказать отступников моего престола. -- Я еще подумаю, -- ответил ему Потемкин. Неожиданно Шагин-Гирей сказал умные слова: -- Я понимаю, что не мои реформы виною возмущения татарского, а вот этот Херсон, где вы строите свой флот. Ответ Потемкина был очень значителен по смыслу: -- Херсон я поставил рядом с Очаковом... В этом опасном соседстве двух городов, двух цитаделей, угадывалась важнейшая стратагема на будущее. Нетерпеливый в удовлетворении низких страстей, Потемкин был очень терпелив в делах высшей политики и двигался заранее расчерченными дорожками. Первым шагом было выселение христиан из Крыма, и он выжидал именно бунта татарской знати -- это стало вторым его шагом. -- Господи, помоги мне в третьем, -- молился он... Самойлов, по наущению Потемкина, подсказывал Шагин-Гирею: откажись от престола в Бахчисарае, и Россия поможет тебе обрести престол в... Персии. Хана отвезли в Никополь, а русские войска заняли позицию перед Перекопом; ворота крепости были наглухо закрыты, для вящей прочности запоров татары обкрутили их проволокой. Ханский престол занял Батыр-Гирей, вступивший в прямые сношения с Ганнибалом. Иван Абрамович переслал Потемкину его письмо: в нем было написано, что Батыр избран волею народа татарского, но с русской "кралицей" он ссориться не желает. Потемкин выждал время, все обдумав. -- Батыр -- шельма! Залепляет глаза нам мнимою дружбой, а из Турции флот призывает в подмогу себе. У нас флота еще нет, и когда он будет? Посему приказываю: инфантерией форсировать Днепр и ступать маршем прямо на Кизикермен, Самойлову велю браму перекопскую, проволокой обрученную, ломать штурмом! Алим-Гирей собрал тысячное войско, но был разбит казаками. Батыр-Гирей вознамерился бежать на Кубань, его настигли и пленили. В горах Крыма изловлен был и Алим. Потемкин опять проявил выдержку. Он велел Рубану: -- Отпиши воинству нашему, чтобы далее на рожон не перли. А нам выгоднее, ежели сейчас в Крыму все попритихнет... Шагин-Гирей снова объявил себя ханом. Самойлов рапортовал светлейшему дяде: "Брату своему Батыр-Гирею хан даровал жизнь, прочие возмутители казнены обычаем татарским -- в куски изрублены!" Агентов турецкого султана Шагин-Гирей собрал в саду дачи на Катаршахе, он оплевал им лица, "бешлеи" закидали их камнями насмерть. Вот этот момент крымской истории русский Кабинет и засекретил от внимания иностранцев. -- Что сейчас в Крыму? -- часто спрашивали у Потемкина. -- Из Крыма привезли свежие балыки и мешок изюму. -- А что еще знаете? -- допытывались у него. -- Еще бурдюк с вином... очень плохим, пить нельзя! В конце года Екатерина переслала ему секретный рескрипт, возлагая на Потемкина всю ответственность за присоединение Крымского ханства к России. Палец светлейшего снова рыскал вдоль берегов Черноморья. -- Вася, -- окликнул он Рубана, -- вот тут, за Кинбурном, приткнулась к морю турецкая крепостца Гаджибей, где беглые запорожцы приют сыскали... Как она ране-то прозывалась? -- В древности от греков звалась она Одиссоса. -- Местечко приметно. И для флота. И для торговли... Одиссоса -- Гаджибей -- будущая Одесса! -- Пока хватит мечтать, -- сказал Потемкин, заваливаясь на софу под картиною Греза. -- Итак, нам осталось сделать последний шаг-третий, а потом... Высохшими от старости пальцами "старый Фриц" барабанил по дешевой табакерке, которую привык называть "ящиком Пандоры". О боги! Когда вы создавали женщину, вы вручили ей тайны хитрости, пороков и лживости -- все эти качества Пандора хранила в сосуде, столь мало похожем на табакерку. -- Но иногда отсюда кое-что из опыта Пандоры выскакивает, -- сказал король. Сейчас он ужасался брачным химерам Иосифа II: разве можно допустить, чтобы две родные сестры, Мария в России и Елизавета в Австрии, царствовали в будущем одновременно? -- В этом случае, -- сказал король, -- моя бедная Пруссия попадет в русско-австрийский капкан... В поисках выхода из опасной комбинации Фридрих усиливал сближение с Англией, а для маскировки пытался привлечь к союзу и... Россию. Безбородко не сразу, но все-таки разгадал содержимое "ящика Пандоры", а Екатерина при встрече с Гаррисом разрушила козни "старого Фрица": -- Известно ли, милорд, вашему кабинету, что, предлагая союз Англии, король Пруссии предложил такой же союз и Франции, но уже направленный против вашего королевства? -- Какое низкое коварство! -- воскликнул Гаррис. -- А вы опять неискренни, -- прищурилась Екатерина... Накануне зимы Безбородко, приняв в Кабинете усталого курьера с Моздокской линии, вошел к ней с докладом: -- Царь грузинский Ираклий и царица Дареджан из мингрельского дома князей Дадиани слезно просят помощи у престола вашего, дабы спасли вы Грузию от набегов лезгинских. Обязуются содержать на своем коште четыре тыщи наших солдат, ежегодно отсылая ко двору вашему по две тыщи ведер вина и четырнадцать лошадей самой лучшей породы. -- Нужны нам эти ведра, и нужны нам эти лошади... Опять новые заботы, -- вздохнула Екатерина. -- Ираклий -- муж славный, но вот супруга его Дарья, -- язва, каких свет не видывал. Подумаем. Извести светлейшего... Светлейший уже предвидел события. Раздираемая внутренними распрями, интригами царицы Дареджан, Грузия была ослаблена войнами, царь Ираклий II поступил как мудрейший политик, издали протянув руку России. В крепости Георгиевск (что неподалеку от Пятигорска) был подписан Георгиевский трактат о дружбе и помощи, который навеки соединил два народа -- русский и грузинский. Отныне Грузия отвергала зависимость от Ирана (Персии) и Турции, уповая едино лишь на защиту русского оружия. -- Устроились они там за горами, -- ворчал Потемкин, -- пока доберешься с пушками, все мосталыги переломаешь... Главная трудность была в том, что кубанские татары, ногаи грабили русские обозы, полонили людей, убивали раненых. Россия ежегодно словно дань платила -- выкупала из плена солдат и офицеров, годных после плена лишь в инвалидные команды. Потемкин велел Суворову снова выехать на Кубань, дать отчет в делах тамошних, в январе обещал встретиться для совещания. Как раз в это время из Европы вернулся князь Григорий Орлов. Уже помешанный после смерти жены, он часто пребывал в меланхолии, иногда же, впадая в буйство, ломал в руках дубовую мебель, крошил в пальцах фарфор и хрустальные чашки. Страшно бьию Екатерине слышать вопли его: "Бог наказал меня за грехи ваши... за кровь невинную!" Дикие инстинкты владели им: Орлов все время склонялся к насилию, женщины разбегались при его появлении. Потемкин предложил связать Орлова и обливать холодной водой. Екатерина сказала, что он извещен во множестве государственных тайн, может их разболтать. Она отправила его под Сарепту -- на царицынские воды. Только что Россия обрела новый орден -- святого Владимира, даваемый за военные и гражданские доблести, и Екатерина сделала безумца владимирским кавалером: пусть тешится! После питья вод Григорий Григорьевич был отвезен в Москву и сдан под надзор братьев. -- А если сбежит? Что делать? -- спрашивал Потемкин. -- Сбежит-ловить станем, -- отвечала Екатерина... Потемкин тоже сделался кавалером владимирским. Последние дни он мучился стихами: не своими -- чужими. Там славный окорок вестфальской, Там звенья рыбы астраханской, Там плов и пироги стоят, Шампанским вафли запиваю И все на свете забываю Средь вин, сластей и аромат... Таков, Фелица, я развратен! Но на меня весь свет похож, Кто сколько мудростью не знатен, Но всякий человек есть ложь. -- Эй, звать сюда Державина! -- повелел Потемкин. Державин явился. Уже статский советник. -- Читай то место, где "я", проспавши до полудни...". -- Да разве ж я вашу светлость осмелюсь в виршах своих воспевать? Но если изволите указывать, прочту: А я, проспавши до полудни, Курю табак и кофе пью; Преобращая праздник в будни; Кружу в химерах мысль мою: То плен от персов похищаю, То стрелы к туркам обращаю; То, возмечтав, что я султан, Вселенну устрашаю взглядом; То вдруг прельщаяся нарядом, Скачу к портному по кафтан... -- Хорошо писать стал, Гаврила, -- сказал Потемкин. -- Я не сержусь, что восславил ты пороки мои. "Сегодня властвую собою, а завтра прихотям я раб"... Верно ведь! Державин удалился, возвышенный... Екатерина от державинской "Фелицы" была в восторге: поэт, воспев ее заслуги, высмеял вельмож. Впервые за всю жизнь Державину не пришлось доказывать свое дарование. И не хлопотал о вознаграждении. Императрица по своей воле переслала ему 500 червонцев в золотой табакерке с надписью: "От Киргиз-Кайсацкой царевны Фелицы-мурзе Державину"... Бедный Вася Рубан! Когда ж тебя пощекочут славою? И сам, кажется, догадывался, что вдохновенен был единожды в жизни. Когда вложил в душу в надпись к Фальконетову Камню. Кашлянув, он привлек внимание светлейшего к себе: -- А вот и мое: "К Фебу при отдаче стихов на Камень". -- Валяй, -- разрешил прочесть Потемкин... Мне славу Камень дал, а прочим вечный хлеб: При славе дай и мне кусочек хлебца, Феб! Да не истлеет весь от глада лирный пламень. Внемли моленьям, Феб! Не буди тверд, как камень. -- Я не Феб тебе, а сердце не каменно: сто рублев дам. Поздней осенью "графы Северные" пересекли рубежи, возвращаясь домой. Хмурое небо над Россией выплескивало дожди на оголенные леса, в редких деревеньках едва мерцали лучинные огни. Непролазная грязища на дорогах. Карканье ворон над убогими погостами... Это была Русь! -- Что тут любить? -- спросил Павел, качаясь в карете. -- Россия отстала от Европы, -- вторила ему жена. Чего только не нашила Мария Федоровна у мадам Бертень, которая одевала и французскую королеву. В конце длинного кортежа через колдобины и лужи российских проселков измученные лошади тащили 200 сундуков, наполненных модными платьями, туфлями, муслином, газовыми материями, кружевами, помпонами, лентами, блондами, шелком, фальборами, вышивками. Понятно было ощущать себя хозяйкой "всего вот этого"! Но чем ближе становился день возвращения сына, тем больше мрачнела Екатерина. Придирчивым взором она еще раз окинула свою женскую свиту: русские сарафаны с кокошниками украсят любую дурнушку лучше, чем мадам Бертень... Иосиф II верно предвидел, что все неприятности для "графов Северных" обнаружатся в конце путешествия. Когда они предстали перед императрицей, она чеканным голосом прочла суровую нотацию: -- Молодых людей, еще не окрепших в священной любви к отечеству, нельзя выпущать в Европу, ибо, ничего толком в ее делах не распознав, они там едино лишь пенки вкусные с чужих тарелок слизывают. Наверное, я лучше вас знаю все удобства европейской жизни. Но не вижу поводов для того, чтобы низкопоклонствовать перед Европой в ущерб престижу отечества, даже в убогости всегда нам любезного... Павел с Марией опустились на колени, заверяя императрицу в верности ее престолу. Глядя на их склоненные головы, Екатерина проявила знание о содержимом двухсот сундуков. -- Приготовьте ножницы, -- сказала она (как, наверное, сто лет назад говорил Петр I, собираясь стричь бороды боярам). Ножницы щелкнули, и копна волос невестки упала к ногам императрицы, стелясь мягкими волнами. -- Будьте проще, дети мои, -- сказала Екатерина. -- Кстати, вы напрасно мучите лошадей. Как раз перед вашим приездом я объявила указно об отмене всяких пассажей. Отделка платьев допущена мною не шире двух дюймов, блонды и фальборы мною запрещены, а высота прически должна быть умеренна... Павел и Мария Федоровна боялись зарыдать! 7. ОДНАЖДЫ ЗИМОЮ Кронштадтский рейд -- будто деревня зимою, а корабли как избы, заметенные снегом: иней закуржавил снасти, из камбузных труб вьются дымки, словно мужики баньки топят. На берегу в трактире пьяных не было. Не затем сюда и ходили, чтобы напиваться. Офицеры флота скромно вкушали скромную пищу. -- Я, -- сказал Федор Ушаков, -- не сочту море Средиземное ни алжирским, ни гишпанским, ни венецианским, ни, паче того, агарянским. Море-то общее, и нам там плавать. -- А что от жизни теперь взыскуешь? -- спросили его. -- Ищу службы труднее, дабы умереть было легше. Ныне вот и рапорт в коллегию подал, чтобы в Херсон перевели... Федор Федорович (уже в чине капитана второго ранга) плавал до Ревеля на кораблях, обшитых медью от порчи и загнивания. "Течи подводной, -- докладывал он, -- во всю кампанию не имел, кроме как одну четверть, а в крепкие ветры полдюйма в сутки набегало воды в трюмы". В 1783 году Ушакову исполнилось сорок лет -- хорош! -- Поживем -- порадуемся, -- сказал он, щи хлебая... Случалось ему бывать в столице. Всегда далекий от светского блеска, застенчивый, он навещал Ивана Перфильевича Елагина, очень дальнего сородича. Елагин, раздобрев от хорошей жизни, проживал большим барином, владея островом, которому и передал свое имя. До призыва гостей к столу Ушаков гулял в картинной галерее. От старинных полотен будто излучались запахи полуденной кухни, погребов и кладовок старой, зажиточной Голландии. Громоздились румяные окорока, шипели на противнях кровавьте куски мяса, лежали мертвые утки и зайцы, рубиново мерцало в графинах вино, плавал ломтик лимона в стакане. А на вакхических картинах бушевали пьяные вислопузые сатиры с рогами, могучие толстозадые бабы кормили из необъятных грудей волосатых мужиков с козлиными ногами, осоловелых от сущности полурайского бытия... В гостях у вельможи Ушаков встретил Потемкина, удивившего простотой своего обхождения. Потемкин сказал моряку: -- С лица тебя к аристократам не причислю. Ишь скулы-то вывернуты, губы оттопырены, а под париком небось мысли шевелятся... Перфильич-то кем тебе доводится? -- Десятая вода на киселе. -- Вода твоя, а кисель хлебать к нему бегаешь. -- Светлейший нагнулся, общупав ботфорты моряка. -- Не сафьян! -- Мы же не придворные, ваша светлость. -- Нищие вы все, вот кто! -- отвечал Потемкин. -- Сам знаю, что щам да каше радуетесь... Ладно. А водку ты пьешь? -- Коли угостят, чего ж не выпить ее? -- Трезвость, запомни это, в моих глазах еще не добродетель, а лишь отсутствие порока. Хотя пьяниц и не люблю! За столом он спрашивал Ушакова: почему турецкие султаны в три палубы, поставленные в ряд с русскими трехпалубными, все равно выше и грознее российских кораблей кажутся? -- От шапок! -- Федор Федорович объяснил: матросы турецкие носят колпаки длиною в локоть и даже в бою не снимают их, потому на кораблях султана много пространства в деках (как бы в комнате с высоким потолком). Потемкин спросил: хорошо это или плохо, если корабль имеет высокие борта? -- Очень плохо, -- ответил Ушаков. -- При высоте борта корабль "парусит" и валкость на волне большая, а точность стрельбы от сего малая. К тому же турки размещают батарейные палубы близ ватерлинии, отчего через открытые для боя лоцпорты комендоров и прицельщиков волною заплескивает. -- Вспомнил! -- вдруг просиял Потемкин. -- Не ты ли, милейший, "Штандартом" царицы на Неве командовал? -- Я. -- А у меня на Черном море не желаешь ли послужить? -- Рапорт уже подавал. Ответа нет. -- Будет. Жди. Вместе покормим комаров херсонских... Адмиралтейств-коллегия утвердила перевод Ушакова на флот Черного моря, и он стал загодя формировать команды матросов. Где-то далеко от морей затихла под снегом родимая деревушка Бурнаково, где по ночам волки, сев на замерзшие хвосты, обвывают слепые окошки крестьянских изб... "Детство, где ты?" Светлейший дружбы с Леонардом Эйлером не порывал, спрашивая ученого, чем может быть ему полезен, не надо ли дровишек березовых, а Эйлер всегда имел к нему вопрос: -- Чем государство ныне озабочено? -- Да опять финансы... Если б России иметь столько денег, сколько народ наш терпения имеет, -- вот жилось бы нам: рай! А чем вы ныне озабочены? -- Делами академическими и воровством в науке... "Санкт-Петербургские ведомости" тоже погибают! Главная газета страны издавалась тогда Академией. Настал и новый, 1783 год. -- А где же календарь? -- развела руками Екатерина. -- Опять не сладили календарь к сроку выпустить. Сколько у Академии спирту уходит, что не знай я своих ученых, так сочла бы их всех за беспробудных пьяниц. Она сказала Потемкину, что во главе Академии поставит Дашкову. -- Ты, матушка, в выборе своем не раскаешься? -- Может, и раскаюсь. Но пусть все хохочут: я -- Екатерина великая, а Дашкова-Екатерина малая... В разговорах с сановниками императрица все чаще обращалась к финансам империи. -- Не умеем мы еще так жить, чтобы при виде рубля нашего в Европе все шляпы снимали, а если червонец русский там показать, так чтобы все на колени падали. -- Ежели нам вино продавать дороже, а? Это предложение Потемкина подверглось резкой критике Александра Андреевича Безбородко, взявшегося и за финансы. -- При общей дороговизне вина возникает тайное винокурение и торговля в ночные часы, когда кабаки заперты. Отсюда рост преступлений и новые расходы на полицию. Петр Третий, помните, дал амнистию каторжанам, отпустив на волю пятнадцать тыщ. Я проверил: все осуждены за то, что сами вино делали. Спорить с Безбородко трудно. Потемкин спросил: -- Сколько миллионов не хватает у нас в бюджете? -- В этом годе около десяти. А где взять? По всем расчетам, страна должна или разрушиться, или пойти в кабалу к странам богатым, вроде Англии. Но, в нарушение всякой логики, Россия выживала -- и обязана в этом неисчислимым богатствам природы, поразительной стойкости народа, умеющего есть в три горла, но умеющего и сидеть на корке хлеба. Безбородко образовал особую финансовую комиссию. Заговорили об опасности лажа. Металлу это пока не грозило. Рубль серебром меняли на 100 копеек медью, золотой империал шел за 10 рублей серебром. Курс ассигнаций был устойчив, и бумажки без споров обменивались в банках на золото, серебро или медь -- в точной стоимости. Но уже появилась тенденция к лажу: ассигнационный рубль грозил стоить 99 копеек. Снижение курса могло пойти и далее. -- Так! -- рассудил Безбородко. -- Срок со времени выпуска ассигнаций миновал изрядный. Если и металл стирается в пальцах, почему бы и бумаге не терять цену?.. Подумаем, господа, о самом ныне насущном: как доходы увеличить? Думали недолго: только ямщиков оставили в покое, а всех крестьян обложили повышенным налогом; с мещан стали брать в год по рублю и двадцать копеек, с купечества -- по рублю со ста рублей прибыли. Безбородко завысил цену на гербовую бумагу и на соль: -- Архангельск и Астрахань -- города, как известно, рыбные и льготы на соль имеют; эти льготы предлагаю скостить. Коли рыба начнет тухнуть без соли, промышленники и дорогую купят охотно... Потемкин все одобрил, но глаз его